– Вот скажи мне: приятно быть знаменитой, а, Егоровна? – ни с того ни с сего спросил он утром следующего дня, уютно, по-домашнему прихлебывая кофе со сливками и бисквитным печеньем.

Я пожала плечами:

– Да никак. Я же не чувствую этого. Как это можно ощущать?

– Люди узнают на улице, в магазине, автограф просят…

– Никто у меня ничего не просит, Игорь. Сколько сейчас телевизионных лиц! Иногда здороваются или называют по имени, знаешь, как будто старые знакомые: «Свет, привет!» Смотрят пристально, разглядывают, в чем одета, что покупаю… Ну и что? Я не тщеславна, наверно. Кто-то ради известности на такие жертвы идет, а я, если честно, считаю ее самой обременительной стороной своей замечательной профессии.

– Чудная ты, Егоровна… Шла бы тогда в учительницы. Или в менеджеры.

Я засмеялась:

– Да нет, мне очень нравится сидеть перед камерой! И видеть себя в записи на экране нравится, и работать с интересными людьми. Ты же спросил о славе, это другое. А работа – она сама по себе, отдельно от славы, понимаешь?

Он, похоже, не слушал меня, а смотрел на что-то за окном. Я тоже взглянула в окно и ахнула. По дорожке сада неторопливо и уверенно шел милиционер в зимней телогрейке и шапке.

– Так… – Я приподнялась и села обратно.

– Расслабься, Егоровна, – сказал Соломатько напряженным голосом. – Это… гм… наш сосед… Только что он вдруг без звонка идет, да в такую рань? Сними-ка мне эту ерунду быстренько…

Он протянул мне ногу, чтобы я расстегнула ошейник, хотя вполне мог сделать это сам. Я, снимая ошейник, обратила внимание на тонкий шрам, видневшийся на его щиколотке из-под носка и уходивший вверх по голени. Я слегка дотронулась до него пальцами и не удержалась, чтобы не спросить:

– Откуда это у тебя?

От верблюда, – быстро ответил Соломатько. – Засунь ошейник на всякий случай куда-нибудь. Под диван, что ли… Это свойство творческих людей, да, Егоровна? Какой ужас было бы жить с тобой! Полный уход от реальности. Ну, шрам и шрам. Ничего романтичного, уверяю тебя, ты гораздо романтичнее в своих штанах с начесом, чем происхождение этого шрама. Напился, упал с крыльца бани, непонятно обо что распорол ногу, никто понять не мог – то ли об камень, то ли об сучок какой. Рядом ничего не было. Зашивали, потом снимали швы, было очень противно и больно. Так, ладно, пошли соседа встречать.

– Да, пойдем, как бы он Машу не напугал.

– Ага, – улыбнулся Соломатько, быстро выходя из комнаты, – или Маша его…

Мы услышали голос из прихожей:

– Есть кто дома?

– Есть! – бодро ответил Соломатько и поторопил меня: – Идем-идем вместе, все нормально. Или… нет, знаешь, Машку лучше найди…

– Здравствуйте! – услышали мы голос соседа на веранде и переглянулись. – А дома ли хозяева?

– Дома, – спокойно, как мне показалось, ответила Маша. – Сейчас выйдут.

Я хотела выйти на веранду, но Соломатько придержал меня:

– Подожди.

– А вы, простите…

Сквозь полуприкрытую дверь мы видели сидящую на диванчике Машу и соседа, в полном обмундировании, раскрасневшегося с мороза, стоящего перед ней. Я попыталась понять, есть ли у того под тулупом оружие. И не поняла.

– Я… – Маша посмотрела на соседа.

Я увидела, как задрожала жилка у нее на виске, и дернулась к ней. Но Соломатько снова удержал меня, крепко взяв за руку выше локтя. И я осталась стоять.

Маша через силу улыбнулась и спросила:

– А кто, простите, вы?

Сосед кашлянул. Проступивший от волнения румянец на Машиных щеках красил ее невероятно.

– Сергей Петрович, можно просто Сергей, – представился он. – Мой дом вон за тем забором. У нас калитка не запирается между участками. Вижу – машина стоит, решил зайти, поздравить с наступающим.

– Приглядывается, приглядывается, смотри… – шепнул мне Соломатько.

– Вы не родственница, случайно, Игоря? – спросил, снова кашлянув, сосед. – Так похожи… Племянница, нет?

Маша не торопясь встала и подошла к милиционеру. Соломатько прошептал мне в ухо, ненароком задев его губами:

– Нормально. Все нормально. Справится.

Дочка Маша оказалась одного роста с соседом, даже чуть выше.

– Я… – Моя Маша набрала воздуха, вскинула голову и четко проговорила: – Я его дочь.

– Да-а? – Сосед чуть отступил на шаг. – А… Ну да… Поздравляю, то есть… То-то я вижу – одно лицо с Игорем! Гм…

– А я тогда кто? – прошептала я.

Соломатько стоял близко ко мне, совсем близко. Я даже чувствовала, как ровно и громко бьется его сердце. Он обнял меня за плечи сзади, прислонив к себе, и тихо ответил:

– Кем представишься, тем и будешь. Все. Пошли. – Он быстро поцеловал меня в висок, широко открыл дверь и втолкнул меня первой. – Здравствуй, Сергей Петрович, дорогой! – Соломатько, широко улыбаясь, подошел к соседу, протянул ему руку и, поздоровавшись, крепко обнял чуть оторопевшую Машу.

Я видела, как Маша напряглась, но сбрасывать Соломатькину руку не стала.

– Вот, Сергей Петрович, это доченька моя, познакомься. Маша Соломатько. Будущая певица.

– Да мы уж тут познакомились, – разулыбался сосед. – Дочь-то как на тебя похожа, Игорь! Надо же… – Сосед с сомнением оглянулся на меня, посмотрел на Машу, на Игоря. И опять на меня. В это мгновение он меня узнал, я это увидела. – А… Здравствуйте, Света!

Соломатько засмеялся, оглянувшись, подмигнул мне и, не отпуская Машу, сделал шаг назад. Но Маша с ним не пошла. Мило выскользнув из его объятий, она подошла ко мне и сказала:

– Это моя мама.

– А… – Сосед запнулся и от неловкости засмеялся.

– Здравствуйте. – Я поспешила на помощь ему, протянув руку. – Очень приятно.

– Я… вас узнал… Моя жена очень любит вашу передачу… Пересказывает мне регулярно. Очень содержательно…

– Сергей Петрович, ты заходи, дорогой! Сейчас мы по маленькой… Заходи-заходи… А девушки нам закусочку организуют… И сами к нам присоединятся…

Маша метнула на него негодующий взгляд, но я ущипнула ее за руку. Мы пошли на кухню, и Маша накинулась на меня:

– Ты что, не видела, что он милиционер?

Я пожала плечами:

– Разве это можно было не увидеть? Милиционер – и что?

– Он просто так пришел?

– Не знаю, Машунь. Как мы с тобой можем это узнать? Посмотрим… А ты гордо сказала, что ты дочь Соломатька.

– Мне надо было сказать это, стесняясь? – вскинула Маша на меня глаза.

Я обняла ее:

– Нет, ты молодец.

Когда мы вернулись на веранду, Соломатько уже явно успел что-то объяснить соседу. Тот поднялся мне навстречу и даже поцеловал руку, проговорив:

– Скажу жене, что видел вас, так она будет жалеть весь год, что не поехала сегодня на дачу. А кстати, вы когда уезжаете?

Мы переглянулись.

– Так мы не торопимся… – за всех ответил Соломатько.

– И Новый год здесь будете встречать?

– Не знаю, – быстро проговорила я. – У меня еще дела есть… гм… в городе…

– Ну, если что – милости просим к нам…

Я точно видела, что соседу было не очень удобно – наверно, он хотел по-свойски спросить и про остальных членов семьи Соломатька, но не стал.

Минут через двадцать Сергей Петрович поднялся и откланялся, пообещав еще зайти.

– В любое время, Сережа, всегда рады! – засмеялся Соломатько и оглянулся на нас с Машей.

– Это ты его позвал? – грозно спросила Маша, когда Соломатько вернулся с улицы, проводив соседа.

– Ага, я, дочка. И попросил санкцию прокурора на твой арест. Сергей Петрович вон в том домике живет – видишь, из трубы дым идет. Я же не виноват, что у меня сосед – полковник милиции, правда? Он сказал, что ты на меня похожа, слышала?

Соломатько снова попытался приобнять Машу. Та дернула плечом:

– Ты считаешь, это для меня большое счастье?

– Я считаю… – Соломатько отпустил Машу и сел в плетеное кресло у окна. – Я считаю… Ничего я не считаю, дочка моя Маша…

Он потянулся и взял со стола листы бумаги, на которых Маша рисовала, очевидно, в то время, пока мы обсуждали с ним, приятно ли мне быть известной на всю страну. Маша сложила руки на груди и наблюдала, как Соломатько рассматривает ее рисунки.

– А я и не знал, что ты так замечательно рисуешь…

– Ты ничего обо мне не знал, ведь так, папа? – кротко улыбаясь, ответила Маша и сжала губы.

– Интересно как… Необычно… Сюжетные рисунки… А вот это кто? Я, да?

– Просто Машка так мысли свои записывает, с самого детства… – пояснила я. – Когда думает о чем-то, то рисует.

Соломатько поднял на нас глаза. Мне показалось, что они мгновенно увлажнились.

– Ты помнишь мои блокноты? Я покачала головой:

– Нет, наверно… Нет, не помню.

– Ну как же! Я раньше тоже так делал… Только рисовал плохо… А Маша хорошо рисует… Вот это, похоже, действительно я, мордатый только уж очень… А это ты, свет Егоровна… Тонконогая лань… А это и сама Маша, умница-красавица, только что-то очень растерянная…

– Так! – Маша быстро выхватила у него стопку листочков, которые он собрал со стола. – Не надо в мои мысли лезть! И никакая я не растерянная!

Соломатько попытался переглянуться со мной, но я отвела глаза. Он вздохнул:

– Ну ладно. Ведите тогда под конвоем обратно, в мою комнату. Хочу уединения. Сколько можно перед вами выплясывать!

Маша растерянно посмотрела на меня. Я пожала плечами. Соломатько неожиданно пришел на выручку. Он заложил обе руки за спину, как дисциплинированный пленник, наклонил голову вперед и пошел к двери. Я обратила внимание, что шаг его чересчур уж тверд. Рюмочки три он успел пропустить, это точно. Меня бы они свалили, но для него, я думаю, были лишь поводом подтянуться.

– Егоровна, обед через полчаса. Можно и чай с сухарями, но только что-нибудь горячее, а то назакусывались с Петровичем… Маш… – Он обернулся к Маше, напряженно стоявшей у большого, во всю стену, окна веранды. – Ты… – Он хотел что-то сказать, но, натолкнувшись на ее жесткий взгляд, осекся и произнес только: – Хорошо смотришься… гм… на моей даче.

Я лишь развела руками. Переговорить и переиграть Соломатька – исключено, пьяного, трезвого – неважно. Его хитрый изворотливый ум, способность быстро и гибко менять планы, внимательное изучение противника – все это гарантировало ему победу практически в любой, самой сложной ситуации. Так было со мной, по крайней мере.

– Правда? – Маша вскинула брови. – А я хочу понять, как ты смотришься в моей жизни, понятно? Иди, никто тебя пока не отпускал.

Соломатько, усмехаясь, пошел-таки в свою комнату.

Я обернулась к Маше:

– Маш. Надо заканчивать все это.

– Да, – задумчиво кивнула мне Маша. – Да, мама.

***

Я ожидала, что Соломатько как-то прокомментирует эти события, когда мы останемся одни, но он лишь сказал:

– Не волнуйся, Петрович – хороший мужик. Без всяких подводных там, знаешь… Если бы хотел вас арестовать, уже бы арестовал. Да… Я вот, знаешь ли, все думаю… Видишь, как вы во всем правы… Да-да-да…

Он заговорил, и я поняла – он не успокоится, пока не услышит ответ на свой вчерашний вопрос. А я-то думала, что ловко свернула разговор. Похоже, он теперь все больше и больше будет валить на меня и выдуманное им сиротство Маши, и ее отношение, плохое отношение, к отцу, и все, что произошло в нашей жизни за последнее время.

– Так скажи-ка мне все ж-таки, Егоровна… Ох, наслаждаюсь, глядя на тебя!

Соломатько действительно с большим интересом наблюдал за всеми сомнениями, наверняка сейчас отражавшимися на моем лице – собственно, как обычно. Меня за это очень ценят на работе – за выразительное лицо. Разговаривая с идиотом, я не могу смотреть на него, как на умного – говорят, получается очень забавно. Все смеются, но герою не обидно – он же видит мои честные и доброжелательные глаза и чувствует, что мне интересно слушать то, что он говорит… А я действительно всегда менее критично настроена к нашим героям, чем наши редакторы, готовящие для них каверзные вопросы.

– Поступила ты тогда, – продолжал тем временем Соломатько, – много лет назад, смело и романтично, хорошо, что тебе хватило на это денег. Денежки-то откуда появились, а? Вот так сразу? Ты же в телевизоре гораздо позже блистать стала, правда?

– Это допрос?

– Это попытка понять нашу жизнь, Егоровна. Извини за банальный слог.

– Хорошо. Ты прав. Мне нужна была материальная база, чтобы решиться на столь важный шаг. – Я замолчала. Как интересно: а ведь я для самой себя никогда так четко это не формулировала.

– И?.. – Соломатько смотрел на меня крайне заинтересованно.

– Ты помнишь, кстати, как моя настоящая фамилия?

– Да уж помню. И все жду захватывающего рассказа, как из иностранки Алударите ты превратилась просто в Филиппову.

– Филиппова – мамина фамилия, мне она больше понравилась для…

– Сценического образа анемичной блондинки с таким вот взглядом… – Соломатько показал мой взгляд.

Я кивнула:

– Ну да. Очень смешно.

– А я думал сначала – ты замуж вышла, когда фамилию услышал другую…

– Обрадовался? – спросила я, сама не зная на какой ответ рассчитывая.

Соломатько улыбнулся:

– Прыгал до потолка. Но вообще-то странно, что ты не стала козырять своим литовским колоритом. Это же так модно сейчас!.

– Но я не модная, Игорь. Ты же знаешь. Не тусовочная. Не пиарная. А козырять не стала, потому что самосознания нет никакого, кроме русского. Чем козырять? Необычной фамилией?

– Ой, тонко как… – засмеялся Соломатько. – А так с ходу и не скажешь, когда кнопку случайно на твою передачу ткнешь.

Спасибо, – кивнула я. – Я стараюсь. Мне всегда кажется, что передачу смотрят умные женщины с грустными глазами. Так вот, представь, наш литовский дедушка, мой папа Эугениус Алударис, очень кстати разбогател и стал посылать Маше каждый месяц деньги, приписывая: «Маленькой принцессе от большого пивного короля». Папа наконец осуществил мечту всей своей жизни – открыл пивной заводик. У него все предки этим занимались – пиво варили. Я позвонила ему и уточнила – не передумает ли он помогать Маше, как когда-то передумал помогать мне. А он очень обрадовался, что я не собираю денежки в кучку, чтобы потом отослать ему их с проклятиями – за то, что он маму когда-то обидел и сбежал от нас на историческую родину, а кормлю на них внучку. Папа даже приехал – я не видела его двадцать лет или – больше… Вообще, как все повторяется, да, Игорь? Даже странно…

– Да, ясно. Материальная база ясна.

– Все?

– Нет. Еще раз задаю вопрос. Что тогда произошло?

Что бы такое сказать, чтобы у него пропала охота в который раз бередить прошлое, спокойным и тяжелым слоем лежащее на самом дне моей абсолютно неромантичной на сегодняшний день души? Да, неромантичной! То, что происходит со мной в эти дни, – лишь случайность, от свежего воздуха, от стресса, от встречи с этим самым прошлым, наблюдающим сейчас за мной с ухмылкой со своего диванчика…

Я потуже закрепила толстые шнурки на своих альпийских ботинках и уже не первый раз за последние дни пожалела, что уже много лет, с тех пор, как забеременела Машей, не курю. Вот сейчас бы очень подошло уверенным жестом выбить из пачки сигаретку какого-нибудь термоядерного «Парламента», яростно затянуться и выпустить через нос мутные вонючие струйки дыма. Это был бы банальный, но четкий и внятный психологический жест. Но ботинки тоже подействовали.

– Ужас, Егоровна. Кошмарные, ужасные ботинки. Ноги не преют?

– Не преют. Там особая терморегуляция.

– Но ты в них ужасна, – кротко подытожил Соломатько, продолжая выжидательно смотреть на меня.

И я сдалась:

– Тогда – это когда? Ты что-то конкретное имеешь в виду?

– Тогда – это четырнадцать лет назад, – пояснил он терпеливо. – Когда ты нашла материальную базу, как сама сейчас призналась, и тут же мне от ворот поворот дала. Без причин, без объяснений. Не так уж и плохо все у нас было, насколько я помню… гм… Я только-только начал привязываться к Маше, к мысли привык, что ты родила мне дочь, да не тут-то было…

И Маша тоже начала к тебе привязываться, привыкать стала. И мне казалось, что ей будет дальше очень больно, понимаешь. И еще я не хотела разрывать детскую душу непонятными и отвратительными компромиссами, от которых и взрослая-то душа болит и мается, никак не желая согласиться с таким перевернутым порядком вещей. А!.. – Я махнула рукой и остановила саму себя. – Нашла с кем вести полемику на такие темы!

– А ты не веди полемику, чай не в телевизоре. Отвечай по-простому на очень простой вопрос, который я задаю тебе уже не в первый раз. И пока не услышал внятного ответа.

Удивительным образом Соломатько из обвиняемого превратился в сурового и справедливого прокурора. То была Маша со своими пристрастными вопросами, теперь вот – он… Я постаралась собраться и ответить ему как можно жестче.

– Понимаешь, Игорь, наши отношения долго держались на моей огромной любви, нежности, страсти, надежде. А когда этого… – Я хотела сказать «не стало», но, взглянув на Соломатька, который сидел с непроницаемым видом, чуть подняв лицо, как будто подставляя его несуществующему ветру, сказала по-другому: – Когда этого стало значительно меньше, то отношения просто потеряли смысл.

– Я тебя не про отношения спрашиваю, и не про твои страсти, – ровным голосом ответил Соломатько, все так же глядя куда-то вверх. – Я спрашиваю, как ты могла взять и распорядиться сразу тремя жизнями: своей, моей и Машиной? Ты сделала невозможным наше с ней общение только потому, что я жил с другой женщиной.

– Любил другую женщину, – уточнила я.

– Какая разница! – отмахнулся Соломатько. – Словоблудие. Жил, любил… Не любил, не жил… Я вообще никого не любил. Ни тебя, ни ее. Понятно?

Заметив интерес на моем лице, он быстро добавил:

– Не оживляйся, не оживляйся, тема закрыта. Факт тот, что ты лишила дочь отца, а отца – дочери. Из-за своих шкурных интересов.

– Из-за любви, – тихо поправила я.

Он ПОМОРЩИЛСЯ:

– Любви, нелюбви, ненависти, гордыни, ревности, мести… Это я и называю шкурными интересами. – Он удовлетворенно посмотрел на меня и твердо повторил: – Ты лишила дочь отца.

– Хорошо. – Я постаралась сосредоточиться, чтобы не поддаться внезапно нахлынувшим эмоциям. – Но я лишила ее не отца, а твоих редких, унизительных набегов, втихаря, с оглядкой, на пятнадцать лживых, бессмысленных минут. Ты меня этим унижал. Я не хотела, чтобы она росла и смотрела, как можно жить постоянно униженной. Ты и ее этим унижал! И продолжал бы точно так же. По-другому ты просто не умеешь. Ты помнишь свою последнюю встречу с Машей?

Он, прищурившись, покачал головой:

– Н-нет.

Не помнишь! А как тебе ее помнить! Ты же прибежал, через десять минут куда-то позвонил и, не разбирая дороги, побежал обратно. Не попрощавшись с Машей, не взяв ее на руки, не поцеловав. Не помнишь?

– Нет, я же сказал!– недовольно пожал плечами Соломатько. – С чего это я буду глупости всякие помнить? Ну и что дальше?

– А как она пошла за тобой на лестничную клетку, отчаянно махая тебе рукой, и все повторяла: «А-па, а-па…», тоже не помнишь?

– Нет, Егоровна, я живу другими категориями, в соплях таких не мотаюсь! – вконец разозлился он. – Не помню. И тебе советую помнить о жизни другое.

Тут уже я пожала плечами и промолчала.

– Так, ну хорошо. Маша шла за мной, махала рукой, а я что?

– Да ничего, Игорь! Ничего! Ты бежал без оглядки!

– И что, от этого ты перекрыла мне кислород?

Нет, не только от этого… – Я посмотрела на его невозмутимое лицо. – Ты что, не слышишь, что я тебе говорю сейчас? Ты совсем одеревенел от своего богатства, что ли? Не понимаешь больше таких категорий? Я тебе говорю – я вдруг увидела, как запереживала Маша, маленькая, несмышленая Маша… И я поняла, что эта картинка – проекция на будущее. Что так будет всегда. А вообще… – «кислород перекрыла»! Слова-то какие… Да надо было прийти и общаться с дочерью, в конце-то концов!.. – Я пыталась сопротивляться, думая при этом: вот кто, оказывается, был бы мне все четырнадцать лет замечательным собеседником и прекрасным оппонентом на самую больную тему моей жизни. Тему безотцовщины моей любимой Маши.

Но оппонент вовсе не горел желанием дружелюбно и аргументированно спорить со мной, а потом, разумеется, согласиться с моей правотой. А тогда какой же это оппонент? Это самый настоящий враг, который решил уничтожить мою правду за один день и заодно перевернуть все в Машиной голове.

***

За обедом враг, не дожидаясь, пока Маша усядется за стол, схватил куриную ножку, жадно рванул зубами большой кусок мяса, быстро прожевал, удовлетворенно проглотил и начал активное наступление – на безусловную правду моей жизни и на безусловно только мою дочку Машу.

– Курочка отличная, м-м-м… какая корочка поджаристая… Классно ты все-таки придумала, Егоровна, с этим похищением! Может, сделаем его традицией – раз в год… или нет – раз в месяц? Ой, а какая подливочка… Садись скорей, дочка моя Маша, и ответь мне: а вот помнишь ли ты, как я тебя трехмесячную к врачу возил? Или как мыл в ванночке, а ты уснула? Я тогда чуть не умер от избытка чувств… И помнишь ли ты, как я мамаше твоей, Светлане Егоровне… (онемевшая Маша даже не стала его поправлять) икорку черную большими баночками возил, когда она тебя кормила грудью и анемией при этом страдала? Бледно-зеленая ходила и все по стеночке норовила сползти… Или как я мамаше твоей, все той же Светлане Егоровне, денежки на пропитание и на баловство там разное все не знал, куда и как подсунуть, чтобы она обратно мне их не совала? А, Машенька? Помнишь такие истории из своего раннего детства?

– Он врет, – сказала я.

– Она врет, – сказал Соломатько вслед за мной.

– Ну, то есть… – Я запнулась.

– Я-то честный и бесхитростный… – начал было Соломатько.

Маша перевела взгляд с меня на него и обратно и покачала головой. Но ничего не сказала. И Соломатько примолк. Я от растерянности стала собирать на столе какие-то крошки. Соломатько принял Машино согласие за единодушие с ним и заявил:

– Хорош суетиться, Егоровна.

Маша пододвинулась поближе ко мне и сказала:

– Я поняла. Да, я этого не знала. Слышу сейчас в первый раз. Да, мама мне этого не рассказывала. Ты, Соломатько, молодец. Ты помогал маме, когда ей было трудно со мной, грудной. Когда она была бледно-зеленая и слабая после родов. И носила до лифта громадную коляску по лестнице, два пролета вверх и вниз, два раза в день. А ты давал деньги, чтобы ей не так обидно было, что тебя нет рядом. Чтобы она могла купить мне погремушку, а себе – яблок. И что дальше?

Соломатько открыл рот, чтобы что-то сказать, и запнулся.

– Ну… не зови меня хотя бы Соломатькой.

– Не Соломатькой, а Соломатьком, – машинально поправила я.

– А вот ты, моя милая, раз голос подала, объясни-ка мне при дочери, какого рожна ты потом от денег наотрез отказалась и еще столько лет врала Маше, что это я, оказывается, ей не помогаю. Возьми вот и скажи сейчас.

Я отвернулась. Меня больше взволновала Машина реакция. Даже, пожалуй, напугала… Да, я действительно пропустила момент, когда Маша перестала быть маленькой девочкой. И рассказать ей все стоило гораздо раньше, а не ждать непонятно чего и трусить. И сейчас придется отвечать, прежде всего потому, что ответа ждет Маша.

– Я брала деньги до того момента, пока надеялась еще на какие-то нормальные, не знаю какие, но не патологические отношения. И целый год мучилась, кстати, от своей мелкобуржуазности, что не могу отказаться от денег, боюсь нищеты, своей несостоятельности… – Я замолчала, потому что заметила, что он вовсе не слушает мой неубедительный лепет, а смотрит на Машу.

Маша тоже заметила его взгляд:

– Что?

– Скажи мне, моя красивая дочка, где ты научилась так драться?

Машка фыркнула:

– Мама тоже так часто общается – в своем измерении. Кивает, смотрит на меня, а думает о своем… – Маша перехватила мой взгляд и чмокнула меня в воздухе. – А драться… на факультативе СОБЖ научилась.

– ОБЖ знаю, вроде военной подготовки в школе, мои спиногрызы всегда ее прогуливают, будущие альтернативщики… А вот про такое что-то не слыхал.

– Правильно, – кивнула Маша. – Потому что это самооборона будущих женщин.

– Будущая женщина… – улыбнулся Соломатько и потянулся рукой к Машиной голове. – Можно я тебя хоть раз поцелую?

Я замерла.

– Нельзя, – покачала головой Маша и убрала его руку.

Соломатько шумно выдохнул и обеспокоенно повернулся ко мне:

– Слушай, Егоровна, а ты небось Машеньку в ясли сдала, когда мне от ворот поворот навинтила и шарахнулась работу искать? Или… – он понизил голос, – женишков? Кого мы искали, а?

Он посмотрел на Машу и закрыл голову руками, хотя она не сделала ни шага в его сторону. Он и сейчас играл. Как и в молодости – даже если он сам начинал серьезный разговор, он никак не мог его поддерживать, перегорал после третьей фразы. Я вдруг поняла, что если сейчас не прекращу этот бесконечный КВН, то стукну чем-нибудь его, наглого и, похоже, ничем не прошибаемого.

Я еще должна оправдываться… Я – перед ним! Оправдываться за годы своего одиночества! Да, иногда мне действительно казалось – мне очень не хватает кого-то рядом, кого-то, пусть не очень удачливого, не самого умного и ответственного, но того, у кого просто есть вторая пара рук и ног, кто может, не принося больше никакой пользы, дотащить тяжелые сумки, подтолкнуть заглохнувшую в лесу машину, подставлять вместе с тобой тазы под протекающую на даче крышу и быть дома, ничего не делать, просто быть, когда внезапно заболевает ребенок, а тебе надо идти на работу и сидеть там до ночи…

Маша каким-то образом почувствовала мою растерянность и ответила за меня, сухо и четко:

– Мама сначала работала дома. А я сидела на диване и играла. У нас… – Маша сделала изящную паузу, совсем в духе папиного «мы», и улыбнулась ему. – У нас есть куча таких фотографий: я маленькая с телефоном, с магнитофоном, с феном, со старой пишущей машинкой, со сломанной мышкой от компьютера…

– С фе-еном и со сломанной мышкой? У тебя что, игрушек не было? Девочка моя…– гнул свою линию заботливый Соломатько.

– Пойду-ка я заварю чай, источник бодрости, – ответила опять совершенно по его правилам разговора моя дочка Маша и потянула меня за рукав. – Идешь?

Я молча встала и, не глядя на Соломатька, поспешила за решительной Машей.

У Маши было огромное преимущество перед нами. Она еще ничего не знала о жизни. Ничего вообще.

***

Никак не комментируя только что состоявшийся разговор, Маша заварила чай и посмотрела на меня:

– Отнеси, ладно? Я не могу больше с ним разговаривать.

Соломатько же был по-прежнему активно настроен выяснять то, что, наверно, выяснить теперь уже просто невозможно. Я поставила перед ним чашку и поспешила к выходу.

– Егоровна, милая, останься, хочу тебе еще кой-чего сказать.

Я приостановилась у самой двери, про себя подумав: «В тот разговор больше не вступлю ни за что!»

Соломатько подошел ко мне вплотную и одной рукой взял сзади за шею. Поскольку я не сопротивлялась, он поцеловал меня. Я замерла, прислушиваясь к себе. Но на этот раз не почувствовала ничего. Он, как будто поняв это, повторил попытку «Если долго не использовать какой-то орган, то он атрофируется», – пронеслась у меня совершенно трезвая и отстраненная мысль, а вслух я сказала:

– Я пойду?

Соломатько чуть отстранился, посмотрел на меня и улыбнулся. Я хотела бы сказать, что улыбка далась ему с трудом, но это было бы неправдой.

– Извини, хотел порадовать, – и, не давая мне опомниться, продолжил: – Маша действительно чудесно поет, я слышал.

– А когда же ты… – Я осеклась, вспомнив Машин рассказ про ее «устройство на работу». – Я рада, что тебе понравилось.

Я присела на край кресла, думая при этом, что надо срочно уходить.

– Неужели ты так никогда и не пожалела, что оставила дочь без отца? – спросил Соломатько без паузы. Я посчитала про себя до десяти, потом до двадцати четными и обратно – нечетными. Встала и дала ему по морде. К сожалению, почти промазала. Вернее, ученый Соломатько ловко прикрылся. Значит, был готов к подобной реакции. После этого я постаралась как можно миролюбивее ответить:

– Ты не имеешь права так нагло формулировать вопрос. У меня не было выхода – ты появлялся и исчезал. Теперь-то я знаю, почему и куда, а тогда могла только догадываться.

– Лучше ноги мне опять завяжи, чем беседовать врукопашную. И вообще, ты не о том говоришь. Какая разница, куда я исчезал и насколько. Моя дочь росла без меня, без моей любви, без того, что только я мог ей дать, а ты не могла.

– Каникулы в Швейцарии, что ли?

– Не только, хотя и это тоже.

Я постаралась улыбнуться:

– Маша не страдала. У нее и так было и есть намного больше, чем у большинства ее сверстников.

– И намного меньше, чем у некоторых. А могло бы быть – все. Понимаешь, Егоровна? Все! И, если ей действительно так необходимо учиться петь, она бы училась у лучших педагогов мира. Хотя, пожалуй, еще не поздно… Но главное не в этом. Ей не хватало моей души, она бы со мной совсем по-другому смотрела на мир, не так…

Соломатько запнулся, не смог сразу подобрать слова. Разумеется. Торжественный слог ему и в былые времена никогда не удавался. Это тебе не анекдоты своими словами пересказывать, выдавая за импровизацию.

Я похлопала его по плечу:

– Успокойся. Ты ведь тоже не был настойчив. Надо было бы тебе – нашел бы нас, не так уж и сложно было. Вот Маша, видишь, на что пошла, чтобы познакомиться с тобой…

– Ты что, Егоровна…

Я смотрела в потрясенное лицо Соломатька и не могла понять – действительно ли он до сих пор не подумал о том, что не деньги привели Машу сюда? Хотя… В очередной раз я запретила себе оправдывать Машу высокими материями. Я не знала. Не была уверена. Слишком много вранья наверчено вокруг нас – мной, Соломатьком, всей нашей жизнью. Я когда-то хотела уберечь Машу от взрослого вранья и поэтому…

Да что, собственно, врать себе самой по прошествии стольких лет! Не только поэтому. Потому что действительно не могла больше выносить его неожиданных приходов, непредсказуемого поведения и поспешного бегства – каждый раз, каждый!.. Я не знаю, сколько раз за нашу совместную жизнь Соломатько приходил ко мне – двести, триста, пятьсот, – но он всегда убегал. Я так и не сумела понять – к кому-то или от меня. Или от себя самого. А может, от скуки и пресности прочных отношений. И так же поспешно и неожиданно он под любым удобным предлогом выставлял меня, если я слишком задерживалась у него.

Да, я тогда говорила себе, оправдывая свой разрыв с отцом маленькой, ничего еще не понимавшей Маши: «Не хочу, чтобы Маша видела, как папа убегает, чтобы она ждала его и не дожидалась». Я говорила себе правду… и я лукавила. Я думала о Маше и думала о себе. О ком больше? Не знаю.

Я боялась боли, зная, какую боль он умеет причинять. И как я не умею легко и быстро от нее избавляться. Я боялась остаться наедине с крохотным, ни в чем не виноватым человечком, рыдая в отчаянии из-за какого-нибудь очередного выверта Соломатька. А без вывертов, без неожиданной смены настроения, без жестоких слов он не мог. Почему-то мне казалось, что ничего хорошего у меня с ним уже не будет. И я не смогу молча улыбаться, когда разорвавший мне сердце Соломатько будет приходить общаться с Машей.

И я так решила. Я ни с кем не советовалась. Не писала ему никаких объяснительных записок или писем, не предложила никаких компромиссных вариантов общения с дочкой. Я просто в один прекрасный день оборвала наши отношения в любой их форме.

Как, какими словами я теперь могла бы объяснить это ему? Ведь мне и самой сегодня не кажутся очень убедительными мои доводы… Поэтому я спросила то, что меня беспокоило гораздо больше:

– Так что этот милиционер, сосед твой? Мы все никак толком не поговорим…

– А что о нем говорить? – зевнул Соломатько. – Сосед как сосед… Петрович. Мирный, скучный…

– Игорь! Ну ты же понимаешь, о чем я спрашиваю! Он зачем приходил? Не жена его твоя послала?

– Боишься, Егоровна? – ухмыльнулся Соломатько. – Боишься… Значит, чувствуешь, что не права.

Я махнула рукой:

– Не хочешь говорить – не надо.

– Ты же не хочешь говорить, из-за какого хрена ты в свое время меня поперла из Машиной жизни, правда? Как звали-то?

– Кого?

– Да кого-кого… Не просто же ты вдруг отмочила такое… Боялась – не боялась, компромиссы там всякие – это ты сейчас придумываешь… Я, что, думаешь, не помню, как ты с надеждой мне все в глаза заглядывала? Каждый раз, когда я уходил… И вдруг – на тебе: дверь закрыла, телефон отключила – и привет. Наверняка была какая-то весомая материальная причина – усатая, носатая, лысоватая… А, Егоровна? Колись!

Мне опять очень захотелось дать ему по морде. Это, наверно, знак. Если кончаются все возможные слова и приходится прибегать к другому…

Он ждал, что же я отвечу, а я смотрела на него и пыталась понять – неужели он это серьезно говорит? Или несет ахинею, не подумав? Или, наоборот, все годы именно так и думал? Или вообще ничего о нас не думал…

***

Очень кстати пришла Маша.

– Я испекла булки! – небрежно сказала она и с размаху поставила на стол соломенную мисочку с еще дымящимися, прекрасно пахнущими горячим тестом круассанами.

Я подозрительно посмотрела на нее. Маша повела плечами:

– Лежали в морозилке, мам! От скуки взяла и испекла… За пять минут. – Она перевела взгляд на Соломатька: – А ты думал, почему?

– Я… Да я ничего не думал… – ответил слегка опешивший Соломатько. – Просто порадовался, что ты такая кулинарка.

– Кулинария – тупое дело, лучше что-то полезное сделать, чем котлеты крутить целый день, – ответила Маша и села на диван.

Она не успела отодвинуться – Соломатько аккуратно перехватил ее руку чуть повыше запястья.

– Если бы ты знала, дочка, как мне было тяжело, когда твоя мама нас с тобой разлучила, – начал Соломатько проникновенно и как будто искренне, невольно поводя носом от чудесного вишнево-ванильного аромата.

Я-то отлично знала цену его проникновенности. Никогда в жизни он не будет говорить о том, что на самом деле творится у него в душе, в подобном тоне. Для него это равносильно тому, чтобы выйти на Красную площадь днем и снять там штаны, вместе с трусами. Но Маша наклонила голову, чтобы не встречаться со мной глазами, и промолчала.

У Соломатька едва заметно дрогнули в улыбке губы. Первый шаг был точен.

– Если бы ты знала, дочка, как я страдал… – продолжил он еще тише, добавив в голос скорбных ноток.

Маша подняла голову и заинтересованно спросила:

– Как?

Соломатько от неожиданности даже вздрогнул:

– Ч-что как?

– Маша спрашивает, как именно ты страдал. Правильно, Маша? – Я влезла зря, Маша упорно не смотрела на меня.

– Ты ведь не хотел с нами жить, правда? Так что же ты страдал? – Маша дала мне понять, что разговаривает с Соломатьком она, она сама, и моя помощь в данном случае ей не нужна.

– Ну, дочка… – Соломатько развел руками. – Так одно с другим… Чтобы любить и растить ребенка, необязательно жить вместе с женщиной, которую… гм…

У него хватило ума замолчать, но мне этого хватило. И я, посмотрев на молчавшую и как-то сникшую Машу, с трудом сдержалась от вновь возникшего четкого желания подраться с ним, ничего не выясняя. Слова все-таки очень все запутывают…

– Может, дружок, – тем не менее спросила я, чтобы перехватить инициативу, – возьмем листочек и быстренько начертим для наглядности схемки? Схемки жизни? Твой брат Вова спит с женой своего друга, его собственная жена встречается с Арамом из Еревана, друг любит дочь Арама, но с ней не спит, а спит с собственной женой, когда твой брат Вова с ней ссорится или уезжает в длительные командировки. Твоя сестра Венера…

– Хорош, Егоровна! Сестру Венеру оставь в покое. А брат мой Володя разбился семь лет назад в автокатастрофе.

Маша наконец подняла на меня глаза, но ничего не сказала.

– Прости, я не знала, – проговорила я.

– А, чего там! Не насмерть. – Соломатько легко отмахнулся и взял наконец плетеную золотистую булочку, на которую все поглядывал во время разговора. – Через три года он абсолютно пришел в себя, только перестал широко смотреть на жизнь. Говорит, что, пока временно был инвалидом, понял кое-что про нее. В смысле – про жизнь… Стал узколобым консерватором. С женой разошелся, разводит птиц, собирается жениться на какой-то деревенской сорокалетней тетке, которая моется хозяйственным мылом. В общем, мрак. А не помыться ли и нам еще разочек, девчонки, кстати? – Он яростно поскреб себе грудь.

Я посмотрела на зачарованную Машу, изо всех сил пытавшуюся сохранять независимый вид.

– Маша, пожалуйста, встали и пошли. Я пятнадцать лет берегла тебя от всего этого папиного… богатства… – Я с большим трудом держалась в рамках милой задушевной беседы интеллигентных, образованных людей, которые всему всегда найдут объяснение, подыщут историческое подтверждение законности любой патологии, все поймут, все простят, все оправдают не с другой, так с третьей стороны. Я крепко взяла Машу за плечо. – И теперь не хочу, чтобы ты погружалась в это мутное болото.

Маша послушно встала, но я видела, что разговор ее крайне заинтересовал. Еще бы!..

– Такой неожиданный угол зрения! Правда, Маша? Все можно, все смешно, все понарошку! Вот это жизнь!

Я понимала, что хотя бы сейчас, при нем, не надо с Машей обращаться так жестко, но не смогла сказать все это даже в нейтральном тоне. Потому что вот и сбылись мои дурные сны. Происходит то, чего я боялась, когда решала, пора или не пора признаваться Маше, что ее отец на самом деле живет совсем неподалеку от нас. Даже чудно, кстати, что мы так ни разу и не встретились за все годы.

Соломатько потянулся и лениво сказал нам вслед:

– Знаешь, в чем твоя слабость, Егоровна? Ты всегда открывала все карты сразу и с готовностью сообщала все свои ходы, даже гипотетические. Ты проиграла, проиграла заранее, что бы ты сейчас там нашей дочери ни наговорила про мою беспринципность и двуличность.

Когда Маша шагнула за дверь, я вернулась, подошла поближе к нему и негромко сказала:

– Если ты действительно веришь во все, что говоришь, ты – полный урод. И я понимаю теперь, почему ты просил привести тебе козу.

– Потому что я козел, что ли? – попробовал улыбнуться Соломатько, но на сей раз у него это плохо получилось.

– Что ли. Хорошо, что Маша тебя не знала, и жаль, что узнала. А если ты просто болтаешь – то я не понимаю, зачем ты хочешь уродом казаться.

Темно-серые глаза Соломатька приобрели фиолетовый оттенок. Может, отсвечивал клетчатый плед, которым он был укрыт, а может, от бешенства. Тем не менее он пропел:

– «Все прошлое в тума-а-не и голых баб, как в ба-а-не…» Слова Евтушенки, музыка Соломатьки. «Когда мужчине сорок лет, он должен дать себе ответ!» Жутко трагичная фраза, не находишь? Несмотря на банальность рифмы. Вот так-то, Егоровна! С суровой действительностью тоже знакомы. А ты говоришь – урод.

– Да нет, раз задело, значит, не совсем.

Он, конечно, только разошелся, и ему явно не хотелось сидеть одному, но я пошла за Машей, которую уж точно не стоило оставлять наедине со своими сомнениями после такого разговора.