В сумке лежали веревки, кое-какая одежда, обрез, пачка обдирных хлебцев и косметичка, из которой очень трогательно торчали бутылочки пустырника и «Белого Кензо», явно предназначавшиеся мне. Маша была во мне уверена, надеялась, что я всячески поддержу ее в этом предприятии, и при этом буду душиться и хвататься за сердце… Я по-прежнему держала в руке столярно-слесарный инструмент, названия которого никогда точно не знала, скорее всего стамеску или зубило. В жизни ни я, ни Маша не пользовались им дома. Я покрутила инструмент в руках и поинтересовалась:

– А это зачем?

Маша, уже стоявшая в дверях, пояснила:

– На всякий случай, мам. Хватит, вставай, все равно идти придется.

– Что значит «все равно»? Гм… А как ты поняла, интересно?

– А ты в зеркало несколько раз поглядывала, пока я тебе рассказывала. Пошли-пошли, ты отлично выглядишь.

Я кивнула:

– Ага, на все свои сто лет. Ты думаешь, меня это волнует?

– Думаю, что да, – улыбнулась Машка. – Раз ты так его когда-то любила, то сейчас, конечно, тебе важно, чтобы он увидел, что ты вовсе не старая калоша. Но он же наверняка смотрит твои передачи! Так что не переживай.

Мы вышли в сад. У крыльца флигеля, где сидел сейчас Соломатько, я придержала Машу за локоть:

– Ты знаешь, а я и правда волнуюсь. Но не из-за внешности – это все глупости. Просто я много лет представляла себе этот момент. Как я подведу тебя к нему и скажу: «Познакомься, дочка, вот это твой биологический отец».

– А все вышло по-другому, да, мам? Ничего, так даже интересней.

– Давай, может, покормим его, а, Машунь?

– Покормим. Послезавтра.

Я порадовалась, что провозглашенный бессердечной Машей трехдневный срок голодания немного сократился, и собралась уходить обратно.

– Ма-ам! – она укоризненно покачала головой и потянула меня за рукав. – Ну хотя бы посмотри на него.

– Да, да, конечно, – я сделала два шага к двери и снова остановилась. – Только… вот что я хотела у тебя сначала спросить… А деньги-то как, по-твоему, мы будем получать… то есть… Их, что, прямо сюда привезут?

– Ну зачем же! На Ярославский вокзал, в ячейку восемнадцать-сорок два.

– Машенька, ты моя глупая девочка… – я прижала к себе ее стриженную головку с трогательно ровным пробором, который она делала каждое утро, вопреки моде. – Ячейка восемнадцать-сорок два… И милиция со всех сторон в засаде, да?

Нет, – ответила мне Машенька. – Я все продумала. Точнее, я видела это в каком-то фильме, только там они не додумали. Я оденусь уборщицей, а ты туристкой. Ячейка находится в нижнем ряду, а ты будешь класть чемодан в верхний, над ней. А я как раз в это время отвлеку все засады. Сейчас расскажу – как, будешь очень смеяться. Я специально бабушкины панталоны взяла – помнишь, такие утепленные, которые она у нас хранит на случай внезапных холодов…

Я с энтузиазмом засмеялась:

– Отличная идея! Я тоже кое-что могу подсказать. Пойдем только в дом, что-то к ночи совсем заморозило.

– Мам… – Маша выразительно посмотрела на меня и поцеловала в действительно подмерзший нос. – Хватит трусить, все равно ведь придется познакомиться… ну то есть… повидаться. Чего ты боишься-то? Ты такая красавица сегодня…

– Хорошо, хорошо… – Мне стало совсем стыдно. Что это я на самом деле… – Кстати, а что мне ему сказать? Я имею в виду, кем представиться? – Я совсем запуталась, а Маша рассмеялась:

– Мам, это ведь он меня не знает, а тебя-то уж точно вспомнит! – Она посмотрела на меня и вздохнула. – Ну ладно! Давай я тебе еще расскажу про ячейки, а потом прорепетируем, как ты будешь с ним разговаривать. Идет?

– Идет, – обрадовалась я. – Только, может, пойдем на веранду, чайку горячего выпьем, а? Все как следует обсудим…

– Егоровна! Хватит там шептаться, заходи уже! – Мужской голос раздался где-то совсем близко.

Маша вздрогнула, а я закашлялась. Маша постучала меня по спине, приобняв, а потом тихо спросила:

– Это он кому, мам?

– Это он мне… – Мне стало очень жарко и душно, и как-то плохо в голове, тесно и горячо… Но я изо всех сил старалась, чтобы Маша ничего не почувствовала.

– Но ты же не Егоровна, а Евгеньевна… – Она с недоумением смотрела на меня, и мне пришлось объяснить:

– Просто он так меня звал – в шутку, в молодости.

– Егоровна! Все равно я выгляжу хуже, не тушуйся, заходи! Я как раз перехожу к селедочке. Хлопнешь водки со мной, за свидание. Резко дверь не открывай, а то я тут стою, подслушиваю.

Мы переглянулись с Машей, потом она взялась за мой локоть и подтолкнула меня вперед, прошептав в самое ухо:

– Иди первая, а то теперь и мне что-то страшновато.

Я кивнула и повернула ключ.

Соломатько уже отошел от дверей и сидел теперь на полу, прислонившись к большому низкому креслу, покрытому светлой шкурой.

– Ну проходи, проходи, давненько не видались, Светлана свет Егоровна…

Я видела, что легкий тон давался ему с трудом. Я видела, что Соломатько располнел. Я видела, что он по-прежнему хорош. Я видела, что передо мной сидит и улыбается через силу давно забытый и похороненный, не раз проклятый и непрошенный, живой, противный, наглый Соломатько.

– Ну а ты, стало быть, моя дочка Машенька. Да, Машенька? Что же ты мне сразу не сказала, еще там, в офисе? Чуть было под монастырь не подвела… Ты представляешь себе, Егоровна, – чуть было не влюбился в собственную дочь! Да только вот что-то все мешало и мешало, никак не мог понять – что. А теперь ясно. Я еще думал как-то, глядя на нее… Представляешь, Машенька, ты у меня сидела в кабинете, переводила что-то, а я смотрел на тебя и думал: «Ну не Нарцисс ли я настоящий? У девчонки же тип лица, совершенно как у меня: лоб, брови, нос, рот, подбородок, ножки…» Гм… прости, дочка, прости, Егоровна… но ляжечки у Машеньки и вправду семейные – кругленькие наверху, такие смешные и коленочки ровненькие, мои коленочки…

Я чувствовала себя очень странно. Меня даже стало подташнивать. Нет, мне не было противно или страшно. Мне было странно. Все происходящее никак не хотело укладываться у меня в голове, и, как обычно в таких случаях, мой слабоватый вестибулярный аппарат решил передохнуть и отключить мое сознание на некоторое время. Я вовремя спохватилась и несколько раз глубоко втянула носом воздух. В комнате, где сидел Соломатько, пахло елкой с огурцом – какой-нибудь «Аззаро» или «Рокко Барокко».

– Барбарис, – ответил мне Соломатько.

– Что?… – Я не могла сразу включиться в способ существования Игоря Соломатько. А иначе с ним никогда не получалось – только существовать в его ритме, желаниях, настроении, хандре, веселье…

– Ты носом крутишь, как ищейка. Это собака такая, Егоровна, не напрягайся. Я подушился красным «Барбарисом» сегодня утром, чтобы понравиться моей и твоей, Егоровна, дочке Машеньке. А вчера душился водичкой дедушки Жио, в просторечии «Аква Жио»… Менял каждый день одеколоны. А также портки, пинжаки… Потому что хотел, старый идиот, – он выдохнул, – фу-у-у… понравиться… Ну, я думаю, ты уже в курсе.

Я постаралась сосредоточиться на нем, а он довольно ловко встал на связанных ногах. Они были связаны чем-то, мне показалось, оранжевым с зелеными огоньками, но я не успела рассмотреть чем. Он пошатнулся, крякнул и попросил растерянную Машу:

– Доченька, усади мамашу на что-нибудь твердое, а то она собирается на некоторое время нас покинуть. Вот видишь, Егоровна, какой у нас с тобой опасный возраст. Чуть что – на свидание с вечностью, пока только временное. Ну как, не полегчало? – Он нес всю эту ахинею, а сам, с трудом дотянувшись до пластиковой бутылки с водой, лил теперь эту воду мне прямо на голову.

– Эй, ты что? – Я услышала свой голос, как мне показалось, бодрый и резкий.

– Мам, тебе плохо, да? – Испуганный голос Маши служил мне ориентиром в потемневшем пространстве. Я уцепилась за него и стала пробираться к свету. Что же там моя бедная Маша одна будет делать с возникшим словно из небытия Соломатьком, который, оказывается, «чуть не влюбился» в собственную дочь!

– Егоровна, завязывай тут… звуки всякие издавать… стонать и мычать! – Похоже, Соломатько тоже напугался не на шутку, потому что рука, которой он поливал меня водой, дрогнула, и все содержимое бутылки вылилась мне за шиворот свитера. – Вот видишь, какая ты эгоистка. Такой исторический момент подмочила, встречу на Эльбе, можно сказать!

Я вроде бы засмеялась, а Маша почему-то заплакала.

– Не плачь, Маша, – хотела сказать я, но не услышала собственного голоса.

Все остальное мне уже досказывала Маша через несколько часов. Я пришла в себя, открыла глаза и сразу уснула, прямо там, на мягком ковре в комнате, где Машка заперла Соломатька. Маша просидела со мной все эти несколько часов, держа меня за руку и, как говорит, ни на секунду не сомкнув глаз, – боялась, что я помру. А Соломатько мирно сопел рядом. Часа через два он проснулся, охая, перевернулся на другой бок, почесался (Маша развязала ему руки, когда он уснул), сказал Маше:

– Красивая у тебя мама была в молодости, Маша, – и, не дав ей возмутиться, удовлетворенно добавил: – А сейчас еще красивее. А ты совсем на нее не похожа, но тоже очень красивая. Ты – моя дочка, Маша!.. – И снова уснул.

***

Вот это был настоящий шок. Я не знала. Я не могла даже предположить, что Маша так похожа на Соломатька. Много лет назад я очень хотела забыть Соломатька, и все никак не могла. А потом как-то обнаружила, что уже совсем не думаю об этом. Попыталась вспомнить его когда-то ненаглядное лицо и – никак! Уже позже, когда я попыталась понять, как же это произошло, я открыла такой простой рецепт, что даже стыдно им делиться. Рецепт, как, расставшись с любимым, самым любимым человеком не по своей воле, не сойти с ума, не застрелиться и не прыгнуть в окошко.

Как-то поздно ночью, ложась спать, я смотрела на маленькую, беспомощную, сердитую во сне Машу, и вдруг мне пришла в голову такая простая и страшная мысль, что я вернулась на кухню, зажгла свет и посидела там немножко, чтобы не оставаться в темноте с этой мыслью. Если меня не станет – вдруг поняла я, – то Маша, может, и не пропадет, но будет несчастна, очень несчастна.

Я представила себе, как какие-то чужие люди берут ее за ручку, куда-то ведут, а маленькая Маша, еще не понимающая слов, покорно топает, озираясь в поисках меня. А меня нет – я умерла от любви к Соломатьку. Обычно Маша просыпается утром и с закрытыми глазами ищет меня, ищет теплое, сладкое молочко и, укладывая ножки мне на живот, сосет молоко и сладко досыпает вместе с мамой, большой и надежной. И вот однажды маленькая Маша просыпается, ищет меня, а я прыгнула в окно от любви к Соломатьку… Маша садится ночью в кровати, чуть покачиваясь, и отчаянно повторяет свое первое и самое важное слово-. «Амма! Амма!», а эта самая «амма» застрелилась из чего-нибудь оттого, что не справилась с роковыми страстями.

Никогда раньше я не понимала, что хочу жить долго. А уж с Соломатьком, без него, с кем-то другим или вдвоем с Машей – это детали, не меняющие сути. Жить! Какое там – из окошка…

Вот так ненаглядный Соломатько вместе со своим ненаглядным лицом и всем остальным исчез из моей жизни – поскольку активно мешал мне хотеть жить. А следом – исчез из души и памяти. Коротка девичья память – и слава богу. Немногочисленные фотографии Соломатька я как-то в сердцах, когда еще переживала разрыв, отвезла к маме. Потом все было недосуг забрать, потом не знала, как все объяснять Маше, которая вопреки обычным представлениям о детях, растущих без отца, не только не стояла у окошка и не звала папу, но даже не очень настойчиво интересовалась, где он и что он. Ну, нет его и нет, далеко он, и ладно. Ведь ребенок знает только то, что знает, что имеет, в таком мире он и живет, к нему и приспосабливается. Что-то я объясняла Маше, она кивала и верила, и вполне удовлетворялась моими ответами. Так мне казалось…

Ведь сейчас у многих детей к школьному возрасту из двоих родителей остается один – мама. Самый возраст разводов – когда за шесть-семь лет совместной жизни папочки озверевают от семейного быта, магазинов, детских болезней и всего тиранического детского мира, когда надо делать вовсе не то, что хочется, а что нужно и полезно маленькому тирану – гулять в плохую погоду, выключать телевизор на самом интересном месте, тратить на малыша невероятное количество с таким трудом добываемых денег, высиживать по два часа на глупых и скучных утренниках…

И все же проблему неравенства во дворе Маше первый раз пришлось решать, когда ей было лет пять. Я уже работала на телевидении, получала вполне приличные деньги. Мы только-только расстались с нашей уютной, но тесноватой для двоих крохотной хрущебкой и переехали в замечательную новую квартиру в нашем же районе, но на берегу Москвы-реки, с просторными комнатами и окнами на три стороны света: юг, восток и запад. Сбылась моя многолетняя мечта о солнечной квартире, в которой к тому же можно, к примеру, прохаживаться, и включать ночью телевизор и компьютер со звуком, и говорить по телефону тайком от Маши, и, наконец, душиться и брызгать волосы лаком за туалетным столиком, а не на лестничной клетке.

И вот как-то раз Маша гуляла в новом дворе и в присутствии потрясенной бабушки спокойно ответила соседскому мальчику, спросившему ее: «А твой папа где?» – «В Караганде! А твой – в тюрьме, я знаю!» – и дала мальчику в ухо, сильно и больно. Мама моя, Машина бабушка, тогда очень расстроилась. Родители мальчика, милые интеллигентные люди, на Машу не обиделись, но в гости больше не звали.

Я же поняла, что новая прекрасная работа не должна заслонить от меня Машу и нельзя отдавать ее на воспитание бабушке. Хочешь своего ребенка понимать и влиять на него – расти его сама. С того дня я постаралась – в ущерб всем симпатиям и общениям – после работы ни на секунду не задерживаться, отложила просмотры модных спектаклей до того времени, когда до них дорастет Маша. И заодно станет понятно, что было просто модно и потому увяло за полгода, а на что действительно стоит тратить драгоценное время и деньги.

В ближайший летний отпуск я поменяла планы и не поехала с другом в Грецию – все равно я уже решила, что друг этот после поездки получит отставку и что продолжать с ним отношения я не буду. Вместо этого я увезла Машу в отпуск на тихое озеро в Забайкалье и посвятила все время общению с быстро повзрослевшей за тот год, что я набирала высоту на своей великолепной работе, дочкой. Кроме удовольствия и чудесного отдыха, я еще пришла к неожиданным выводам.

Просто Маша росла совсем не такой, какой хотела видеть ее я и уж тем более бабушка. Мне даже показалось, что ее задатки гораздо лучше, интереснее, чем то, что могли бы мы ей дать сознательно. С точки зрения психолога, Маша наверняка получила бы высший балл. Неожиданно уверенная в себе, достаточно равнодушная к боли, как физической, так и душевной, выносливая, смешливая, однозначный лидер и одновременно здоровый индивидуалист – вот такая получилась у нас с Соломатьком дочка.

***

Но теперь я не была готова вот так вдруг обнаружить это невероятное сходство. Еще бы! Жить-жить и через столько лет узнать, что моя Маша, Машенька, моя девочка, бесценная кровиночка, за каждый волосок которой я могла бы убить десять вот таких Соломатек и еще двадцать других, что моя Маша, счастье, радость, царевна-королевна, суть жизни и ответ на все ее выпады и соблазны, Маша, которую я растила-растила и наконец вырастила, – оказалась похожей на этого старого шута!..