1

Колонна готовилась к маршу. Слышался грохот котелков, звон оружия. Тихо разговаривали. Не видно было одного огонька, хотя большинство мужчин курили. Наконец, вспыхнули тусклые подфарники, и тотчас же заскрежетали стартеры, фыркнули моторы. Автомашины стали медленно выруливать и выстраиваться в колонну. Потом осторожно, медленно двинулись по расчищенной от снега дороге.

Шевченко ехал в первой машине. Так приказал Травинский. Последней шла полуторка помкомвзвода Фролова.

У лейтенанта почему-то щемило сердце. Казалось бы, отчего? Ну, не посадил он весь батальон на автомашины. Дополнительно никакого транспорта из автороты дивизии так и не получили. На месте осталась небольшая группа медперсонала и имущества машины на три. Что ж тут такого, завтра пошлет четыре машины. А может, так тревожно, что полуторки идут с перегрузкой и в любой момент может что-то отказать, сломаться. И тогда придется их тащить на буксирах. Все резервы запчастей и агрегатов почти израсходовали.

Кого же послать в обратный путь за группой Скринского? Водители устали, а посылать надо. Наверное, Копейкина, Судакова, Куваева. И еще одного опытного водителя надо подобрать. Мало ли что может случиться с автомашинами. Дорога не близкая. Может, Кукольника? При осмотре инструментов шило у Кукольника оказалось на месте, под сиденьем. И, когда Фролов спросил, зачем оно ему, Кукольник ответил:

— Водитель у нас и слесарь, и плотник, и портной.

— И скаты можно проткнуть, — как бы между прочим сказал Фролов.

Тот, кто это делает, шило под сиденьем не возит, товарищ сержант, — ответил Кукольник.

«Заметил, наверное, что за ним наблюдают, — подумал Шевченко. — А может, человек ни в чем не виновен? Оп вправе даже обидеться на Фролова».

— И куда нас черт несет! — буркнул Куваев после долгого молчания. При передислокации он всегда садился за руль.

— Как куда?! — удивился лейтенант. — На Ржев. Туда идут войска, разве не видите?

— На Ржев то на Ржев, но какое-то гадкое предчувствие. Посмотрите, товарищ лейтенант: слева горит, справа горит, и даже сзади зарево. Словно в горлышко бутылки лезем.

— Командованию виднее, куда войска перебрасывать. Нам с вами только на пять шагов вперед видно.

— Да так-то оно, так, — ответил Куваев. — Но, вижу, У вас тоже на душе скверно.

— От этого положение на фронте не изменится.

По сторонам дороги—горы снега. Сколько требовалось потрудиться женщинам и подросткам, чтобы расчистить ее.

Павлу не давали покоя слова Куваева. Действительно, кругом море огней. Они тянулись широкой полосой и уходили полукругом куда-то вдаль — еле виднелись. Горели села. Через несколько минут Шевченко даже приказал водителю остановить полуторку, словно для того, чтобы убедиться, идет ли колонна. Двигатель фыркнул и замер. Куваев покряхтел, открыл дверцу, выкинул ногу, весь перегнулся и вывалился из кабины. Машина Куваева собрана из двух разбитых, в ней все скрежетало, хрипело, скорости переключались с таким визгом, что казалось — мотор вот-вот разлетится на части. Но она бегала, хотя побывала в руках многих водителей. Куваев же был занят ремонтом. Как говорится, сапожник без сапог.

Шевченко взглянул на часы — стрелки показывали четыре часа. А он еще не сомкнул глаз. Знал, как пагубно действует на водителя спящий рядом пассажир. Он развернул карту, присветил — едут правильно. Доедут до Ножкино-Кокошкино, сделают привал. А к семи часам будут на месте.

Подбежали Горяинов, Уралов:

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, все в порядке, — ответил Шевченко. — Маршрут по карте сверяю.

— По этой дороге наша пехота прошла.

 

2

Вот и Ромашки. Показались задымленные печные трубы на пепелищах, горбатый журавль с обледенелой бадейкой. Тут же у сломанной березы был приколочен щит. Шевченко приказал остановиться. На щите было написано: «Товарищ красноармеец! Запомни, здесь сожжено 56 домов. Погибло в огне и от пуль 179 человек — детей, стариков, женщин. Отомстите за нас, товарищи! Бейте фашистских гадов!»

— Что там написано, товарищ лейтенант? — спрос Куваев, когда лейтенант открыл дверцу машины.

— 179 человек мирного населения погибло.

Куваев ничего не ответил. Машина пошла тихим ходом. Все больше встречалось землянок. Людей почти не видно.

У одной землянки увидели женщину и парнишку лет двенадцати, которые рубили хворост.

Сколько же тут изб осталось? С десяток, не больше. Да, трудно придется медсанбату.

 

3

Павла разбудил Копейкин, который подъехал на машине прямо к избе. Павел посмотрел на часы: десять утра.

Значит, спал немного больше часа.

— Что случилось?

— Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнить не смогли, — доложил Копейкин.

— Что значит — не смогли? — повысил голос Шевченко.

— Дорога перерезана немцами. Танки и пехота. Пришлось вернуться обратно;

Шевченко не узнал Травинского, когда доложил об окружении. Он вдруг побледнел.

— Да, случилось, Павел Остапович, самое непредвиденное и страшное! — ужаснулся Травинский. — Втянули нас в ловушку и закрыли. — При этих словах глаза у Травинского стали неподвижны, как у судака. Губы дрожали. Левая щека подергивалась. Чувствовалось, что он пытается остановить предательскую дрожь, но это ему не удается. — А не напутали твои водители?

— Нет, мы в окружении. Утром, как только мы проехали, немцы закрыли коридор, бросив туда самолеты, танки и пехоту. Да, собственно, там наших войск и не было. Одни тыловые подразделения. И, наверное, не только Скринский со своей группой остались по ту сторону окружения.

«Водитель Куваев и то предчувствовал это, — подумал Шевченко. — Как же командование проморгало?»

— Ну что ж, Павел Остапович, давай посоветуемся, что будем делать. Немцы всего в десяти километрах от нас. И капитан Криничко только что уехал в штаб дивизии.

— Будем обороняться, — произнес Шевченко. — В окружении не одни медсанбат. Насколько мне известно, здесь несколько дивизий. И прорваться с такими силами, думаю, не трудно. Да и войска армии в случае надобности подсобят.

Слова лейтенанта ободрили комбата.

— Верно, войск много, — глубоко вздохнув, произнес Травинский. — Только когда они подойдут к нам? В селе-то сейчас кто? Мы да химики. Приказом по батальону я назначаю вас заместителем командира батальона по боевой части.

— То есть заместителем по строевой части.

— Собственно, всю военную власть передаю вам. В сложившейся обстановке это будет правильно. А я вроде заместителем по медицинской части у вас буду. — По лицу комбата пробежало что-то наподобие улыбки.

— Нет, нет, вы комбат, а я заместитель по строевой, — И, подумав, добавил: — Может, вы капитану Криничко передадите такие полномочия? Тем более, он уже был в такой ситуации. И опыт большой.

— Нет, у Криничко мягкое сердце, а тут потребуется твердая рука. Да и когда Криничко вернется из штаба дивизии? Сразу возьметесь за боевую подготовку. Вы военный кадровый командир.

«Теперь уже поздно, — подумал Шевченко. — На это были военные лагеря, где меня за бросание боевых гранат чуть под трибунал не отдали. Сейчас надо срочно связаться с химиками и организовать хоть какую-то оборону. Пожалуй, у села и займем, место высокое, и надо смотреть, чтобы противник внезапно не ударил».

— Конечно, может все измениться, — продолжал Травинский, — Вот-вот из штаба дивизии должен вернуться капитан Криничко и привезти приказ срочно покинуть село.

— Скорее всего, нам придется передислоцироваться в глубокий лес, оборудовать землянки и палатки для приема раненых. В окружении их тоже надо лечить. А пока, выходит, мы на передовой, так я понимаю. Если повернуться лицом, где замкнулось кольцо, то так.

— Может, есть и какие-то тыловые подразделения. Кто его знает!

Ястребом влетел Комаревич.

— Товарищ комбат, мы в окружении! Все, значит, знают, а Комаревич, командир хозяйственного взвода, нет.

— Всему свое время, товарищ старшина.

— Значит, Комаревичу в последнее время? Продовольствия-то у нас — кот наплакал. Значит, на две недели, а пойдут раненые — за трое суток съедят.

— Продовольствие, надо полагать, подбросят, — успокаивал Травинский.

— На бога надейся, старшина, а сам не плошай, — сказал Шевченко.

— Говорят, у села валяются несколько убитых лошадей. Придется, значит, их прибрать. Еще мои ребята узнали — в скирдах необмолоченный хлеб. Может, послать человек пятнадцать-двадцать молотить, будет добавка.

Ну и расторопный Комаревич, он уже знает об убитых лошадях, он пронюхал о необмолоченном хлебе! Только сейчас не молотить пойдем, а рыть окопы.

— Ты смотри, старшина, может, эти лошади еще с осени лежат? Людей отравишь.

— Я, значит, сам сначала пробу сниму, товарищ комбат... Так человек пятнадцать дадите мне молотить рожь?

— Сейчас, товарищ старшина, пойдем окопы рыть, может, придется медсанбату немцев молотить, а не хлеб, — сказал Шевченко.

Комаревич вопросительно взглянул на комбата.

— Ну, какие, значит, бабы бойцы? Смех, да и только...

— Кроме женщин, у нас и мужчин хватает, — сказал комбат. — Да и не одни мы здесь. Оборону будем держать с ротой химзащиты.

— А если танки пойдут?! Наших девчат и не соберешь после. Это не с трещотками, значит, на занятиях в военных лагерях. А мужчины-то у нас какие?! Одно название. Тоже мне вояки! А химики? Вы видели химиков? Одно, значит, старичье.

— Ты, Комаревич, не паникуй! — обрезал Травинский.

«Комбат приходит в себя, — отметил Шевченко. — Всего несколько минут назад он был, казалось, невменяемый».

Договориться с химиками занять оборону было не так-то легко. Помог капитан Криничко, который прибыл из штаба дивизии. Тот сумел заставить командира роты химзащиты подчиниться лейтенанту Шевченко. Он был временно назначен начальником гарнизона.

По тревоге все были выведены рыть окопы, готовиться к обороне.

— Ну, как там в штабе дивизии? — встретив Криничко, спросил Шевченко.

— Честно говоря, четкости мало, все почему-то ждут указаний. Так что вы с Травинским приняли правильное решение. Пока суд да дело, пока развернутся войска, немец, надо полагать, ждать не будет, а ударит по тылам, тут же и школьнику ясно.

— Прорываться из окружения дивизия будет?

— Вроде на это не похоже, Дивизии приказано наступать. Вряд ли вышестоящее командование даст команду сейчас на возвращение войск обратно. Заманчиво ведь, ко Ржеву подошли. Но это мое мнение, может, я и ошибаюсь. Только скажу тебе, в штабе дивизии чувствуется растерянность. А это плохо. Очень плохо!

 

4

— Может, хватит копать, товарищ лейтенант! — говорит Анка Широкая.

— Окопы рыть только в полный рост! — строго приказал Шевченко.

— Да че, у нас уже войск нет, девчат в окоп загоняете! По закону если, товарищ лейтенант, то нам, медсестрам, копать окопы и ходить в атаку не полагается.

— А зачем вам винтовку выдали?

— По штатному расписанию положено.

—То-то, по штатному. Придется, сержант Широкая, стрелять, чтобы жить, остаться в живых.

— Неужели это будет?! Вы читали, товарищ лейтенант, листовки? Наташа, покажи лейтенанту.

— И не стыдно вам, младший сержант Трикоз, эту на пакость подбирать?

— Эти листовки наши самолеты сбросили, — ответила с обидой Трикоз. — Вот возьмите и прочитайте. А вы сразу лаять!

Шевченко взял листовку. На маленьком листке он прочитал: «Дорогие бойцы и командиры Красной Армии! Бойцы легендарной 30-й армии не оставят вас в беде. Держитесь стойко. Бейте врага в окружении!»

«Значит, о нашем окружении уже известно в штабе фронта, коль листовки появились».

Лейтенант думал о том, что местность у села позволит какое-то время продержаться. Во всяком случае, до ночи. Внутренний голос как бы подсказывал ему: «Скорее закрепляйся. Вы, только, вы, можете прикрыть с тыла. Других войск здесь пока нет, и трудно сказать, когда будут». Конечно, надо сделать так, чтобы враг всюду получал отпор! Но медсанбат призван лечить раненых, а не держать оборону. И не побегут ли девчата, как зайцы, увидев танки? Это в бою самое страшное. Не лучше ли сейчас отойти в глубокий лес и там скрыться, затеряться? А кто раненых будет принимать? А как быть с автомашинами? Да и приказа нет передислоцироваться. Нот, только окопаться и держаться до прихода стрелковых подразделений.

Со всех ног к лейтенанту подбежал Копейкин. Полы шинели заткнуты за пояс, шапка развязана.

— Товарищ лейтенант!

— Красноармеец Копейкин, отставить! — зычно остановил его Шевченко. — Приведите себя в порядок!

Эх, нелегко командиру поддерживать дисциплину в любой обстановке, а надо.

Когда Копейкин подвязал шапку-ушанку и оправил полы шинели, Шевченко сказал:

— Докладывайте, красноармеец Копейкин!

— Товарищ лейтенант! Там пришел пацан из соседней деревни, сказывает, туда немцы вошли.

Лейтенант развернул карту.

— В Гречишкине немцы?!

— Да, да, — закивал головой Копейкин.

«Вот и тебе, Копейкин, придется взяться за карабин», — подумал Шевченко, вспоминая разговор бойца в теплушке, когда ехали на фронт.

Давая команду рыть окопы, строить огневую и ложную позиции, лейтенант еще думал, может, обойдется, может, подойдут стрелковые части и примут здесь бой, заняв их рубеж, а они отойдут вглубь и развернутся для приема раненых. Было ясно: медсанбату и химикам одним придется принять бой. Так сложились обстоятельства, и ничего не поделаешь. Об этом Шевченко говорил еще на занятиях в военных лагерях. Сейчас чутье подсказывало, стрелковый батальон вовремя не подойдет.

— Передайте об этом Травинскому.

— Я ему уже доложил, он к вам послал.

— Ну, тогда вступай в должность связного.

— А может, я лучше стрелком в первые окопы?

— Отставить разговоры!

— Есть быть связным!

Шевченко уже как бы видел противника, который, преодолев десять-пятнадцать километров незащищенной полосы, не остановится и пойдет дальше, разведав нашу оборону, попытается ворваться в село или обойти с флангов. У медсанбата нет резерва. Чем он усилит то место, куда ударят фашисты? Придется снимать с других участков.

А тем временем он там и ударит. Немец не дурак. Драться! До последнего вздоха драться! А пока есть время, надо готовиться к бою. Эх, самим бы атаковать противника! Но какими силами? Да и выводить отсюда медсанбат и роту химиков опасно.

Шевченко приказал старшему лейтенанту, командовавшему ротой химиков, прибыть на стык подразделений.

— Ох уж этот сухой паек, — услышал, лейтенант голос Широкой. — Вроде и не было обеда. Как только дотянуть до ужина?

Копейкин чуть отстал и посоветовал Анке:

— Ты сухарей не жуй, а кусками глотай. Тогда они будут медленно разбухать, и есть долго не захочется.

— Спасибо за совет, при случае воспользуюсь.

 

5

Какие только мысли не приходили в голову капитана Криничко, пока он возвращался из штаба дивизии. Он понял, что там паника. Командир дивизии растерялся. С одной стороны, ему приказано, несмотря на окружение, наступать и брать новые населенные пункты, с другой стороны, он понимал, что наступать сейчас нет никакого резона, пока не будет разорвано кольцо окружения. Его соединение только успело занять позиции дивизии, которая должна была отойти на формирование. Тылы растянулись. Часть полковых подразделений оказалась оторванной.

Криничко вспомнились слова комиссара дивизии: «В окружении действуйте более самостоятельно. Умейте быстро передвинуться, свернуться, а может быть, и самостоятельно с оружием дайте отпор. Ничего не поделаешь окружение. А главное — берегите людей».

На долю капитана Криничко выпало еще одно окружение. Но то было лето. А сейчас лютая зима.

Вспомнился приморский город. Не сразу он пал. И тогда, когда в городе были немцы, горстка бойцов и командиров, забравшись в окопы, сделанные в береговом ракушечнике, вела бои. Надежда была на то, что за ними придут суда и вывезут. На третий день утром, когда еще не рассеялся туман, подошли катера. «Ура! Ура! За нами пришли!» — раздались возгласы, и бойцы стали выбираться на берег. Но радость была преждевременной: по ним ударили прямой наводкой немецкие пушки. Со стороны моря бойцы оказались уязвимыми.

Как только скрылись катера, наступило горькое затишье, больше половины бойцов и командиров погибло.

В братской могиле здесь были похоронены пятьдесят семь человек.

Постояли молча, опустив головы, разошлись.

— Командиров прошу ко мне! — произнес майор. И когда его окружили двенадцать командиров, он сказал: — Последняя надежда у нас лопнула. Никакие корабли за нами не придут. Это факт! С наступлением темноты будем группами пробиваться к своим.

А ночью, когда они выбирались из окружения, случилось самое страшное: на Криничко и его товарищей набросились немцы.

— Хальт! Хенде хох! — раздалось со всех сторон.

«Все. Плен!»

«Ничего, — подбадривал его майор. — Не падай духом. Сбежим! Входи в роль повозочного. Ясно? А я повар!»

— Шнель! Шнель!

Утром их погнали на вокзал и втолкнули в товарный вагон.

Каждому бросили по брикету пшенной каши.

— Что за пополнение? — захныкал толстячок. — И так дышать нечем. Как сельдей в бочке!

— Терпи, папаша, атаманом будешь!

— Хоть бы, сволочи, воды дали на дорогу.

— Хорошо, хоть пшенку дали да две параши на вагон. А снаружи уже набрасывали засов.

— Куда же они нас?

— Может, в самую Германию?

— Да мы же в дороге передохнем.

— Надо было лучше драться!

— А сам-то ты как сюда попал? Штык в землю?!

— Меня контузило...

Эшелон тронулся.

— Будем, товарищи, готовиться к побегу, — сказал майор.

— Вы что! — простонал толстячок. — Погубите себя и нас. Узнают немцы, всех расстреляют!

— Заткнись, гад! — сказал Симко, который попал в плен вместе с капитаном. — Через таких, как ты, подлецов, могут и дознаться.

— Свяжите его, заткните глотку и под нары! — крикнул Криничко. — У кого есть нож?

— У меня маленький, перочинный, — ответил Симко.

— И у меня. Я припрятал, только что это за нож...

— Да, ими только хлеб резать. Но ничего не поделаешь. Будем резать пол.

— Этими ножами?!

— Другого выхода у нас нет.

И резали. Вернее, отколупывали по маленькому кусочку. Три часа не прекращалась работа. Но эта затея оказалась напрасной, у прорезанной дыры нащупали металлический швеллер.

Майор предложил прорезать дыру у двери, чтобы откинуть засов. Стенка вагона значительно тоньше, чем пол.

Опасно, конечно, но другого выхода нет. Никто не спал. Успеют ли до утра? Утром могут обнаружить, и тогда… Каждый понимал, на какой риск пошли. Вот-вот покажется солнце. А еще резать и резать... А состав встревоженно рвется вперед, отстукивая полосами километры. Опережая его бег, летели тревожно мысли у Криничко: что ждет этих людей? Теперь немцы не простят, увидев их ночную работу... Пленный. Разве так он представлял войну! Уже поднялось солнце, когда, наконец, появилось маленькое отверстие. Все облегченно вздохнули. Все же наметился, хоть и маленький, но путь к свободе. Вот уже можно и руку просунуть. Майор пытается достать засов. Нет, надо еще резать, не пролазит рука.

В вагоне тишина. Только лязгают буфера да скрипят доски вагонной обшивки. Хорошо, как говорится, что в точку пополи — там и надо было вырезать отверстие, С трудом отбросили засов и раздвинули вагонную дверь. В ее квадрат врывается свежий утренний ветер. Свобода! Но каждый понимал, это только первый шаг к свободе.

— Товарищи, сбор вон в том лесочке, что виднеется вдали, — сказал майор.

— А что с этим связанным?

— Смерть предателю! — произнесли десятки людей.

— Да пускай остается в вагоне. Поработает в Германии, умнее будет.

— И то правда.

Поезд набирал скорость.

Криничко кубарем полетел под откос. Упал на что-то твердое. Почувствовал страшную боль в ноге.

Охрана заметила прыгавших из вагона пленных. Застрочил пулемет.

Скорее в кукурузу! Огнем горит нога, теперь не уйти. Присел, а подняться не смог.

— Что с вами? — над ним склонился Симко.

— Ногу подвернул...

— Сильно? Давайте я вас понесу.

В лесу, на указанном мосте сбора, не нашли никого. Где майор? Где красноармейцы, вырвавшиеся из плена? Не все же они погибли? Может, изменили маршрут, пока они добирались. Заснуть нельзя — болит нога, ноет бок.

На третий день в намоченном пункте они нарвались на засаду. На повозке их доставили в село. Полицай отвел их в большой рубленый дом. Во дворе старик что-то тесал. Хозяйка хлопотала в летной кухне.

Их отвели под навес.

Пришли еще два полицая. Хозяйка подала им на сколоченный под грушей стол огурцы, помидоры, вареные яйца, наваристый борщ. Поставила бутыль самогону.

«Влипли, — думал Криничко. — Надо было вдвоем с Симко пробираться на восток».

Плюгавенький полицай поднес им две винтовки:

— Возьмите и почистьте!

— Господин полицай, — сказал Криничко, — Я не умею винтовку разобрать. Я больше с лошадями. Повозочный, значит, я.

— Врешь, сука! — замахнулся полицайчик, но не ударил.

— Вот крест, в жизни не разбирал. Вы бы мне другую работку дали. Дрова рубить или косить, молотить.

— Я за него почищу, —отозвался Симко. — Ну что вы к нему пристали?

— Ты, может, уже командир?

— Да что вы, хлопцы, я первый год на службе. Разве по мне не видно? Сумской я.

— А чего сбежал?

— Все бежали — и я за компанию.

— Ну, иди, руби дрова, — обратился полицай к Криничко, — Только не вздумай бежать. Твой бег окончится быстро. А так поедешь в Германию работать. А если коммунист — к всевышнему пустят.

Все-таки их накормили.

— Ночевать будете в подполье. Чтоб вас не сторожить, а то, чего доброго, еще бежать вздумаете.

— Да что вы, хлопцы, куда бежать, — сказал Симко. — Мы смирные. Да и нога у кореша болит.

— Да смилуйтесь, — вмешалась хозяйка. — Пусть на полу переночуют.

— Ну ладно, — сказал старший полицай. — Только уговор: по нужде на улицу выходить по одному. Один убежит — другого прикончим. Один у нас будет вроде заложника.

Ночью, когда полицаи всхрапнули, Криничко вышел, за ним, чуть спустя, Симко.

Один полицай, оказывается, проснулся и разбудил второго криком:

— Убежали! Убежали!

Сначала пробирались вдвоем... Потом их стало одиннадцать. Днем прятались в лесах, кустарнике, кукурузе. Обходили большие дороги, по которым проносились черные немецкие машины, тянулась артиллерия и танки.

У самой линии фронта к ним прибилось еще четыре красноармейца.

Криничко верил людям, шагавшим рядом с ним. А они верили ему. И он вывел их. Но не сразу ему поверило командование. Направили сначала в ополчение под Кременчуг. А оттуда командировали на формирование танкового маршевого батальона, комиссаром. Ранение. Госпиталь. Новая служба — в медсанбате.

И вот он снова в окружении.

 

6

Первые два штыка земли Аленке Шубиной помогла снять водители. А дальше окоп в полный рост она выкопала сама. Сложила на бруствер гранаты, наломала веток и воткнула их впереди и по бокам, дно окопа застелила соломой. Отсюда поле просматривалось до самого чахлого кустарника, дальше шел, редкий лес. Оборона выбрана удачно, село раскинулось на возвышенности. Да и избы рядом, можно и погреться, если лейтенант прикажет бодрствовать всю ночь. Но ей, конечно, поблажки не даст: что скажут другие? Да она и сама против этого. Ей только очень хотелось, чтобы он на минуту заглянул к ней. Неужели за заботами он так и не вспомнит о ней? У него, наверное, все мысли устремлены к одному —как отразить немцев, как отстоять оборону села. А будут ли они, эти немцы?

Аленке почему-то казалось, что они находятся на учениях.

Она оставила карабин и по ходу сообщения, если можно было так назвать неглубокую в снегу тропинку, пригнувшись, пошла к Анке Широкой.

— Может, помочь? — спросила она и стала забрасывать снегом черную рассыпанную землю над бруствером.

— Нет, я сама управлюсь, лучше помоги Миле Абрамовне или Снегиревой.

— Я туда не пойду, а то от лейтенанта перепадет на орехи, что оставила окоп. Больно сердит он сегодня.

— Ты его боишься?

— В такой обстановке он очень строг...

— Ну, вот и я с этим проклятым окопом управилась! — Анка, откинувшись на стенку окопа, стала, щурясь, смотреть в небо.

— Ты что там ищешь?

— Хочу увидеть, как загораются звезды. Скоро появится большая, ее Венерой зовут, — и она ткнула пальцем в небо. — Красивая звезда, словно переливается зеленоватым светом. Она раньше всех загорается.

Рано ты ищешь звезды. Еще больше часа до захода солнца.

— Я не ищу, просто так смотрю. Интересно, как там, на планетах, тоже воюют?

— Нет, там, наверное, гитлеры давно перевелись. У нас тоже после Гитлера войн не будет.

— Ну ладно, Алена, иди в свой окоп.

— Чего гонишь? Вдвоем же веселей. Одной в окопе скучно.

— Увидит твой лейтенант — обеим влетит. Вот он, кажется по траншее идет.

— Немцы! — крикнула Аленка и, пригнувшись, побежала в свой окоп.

Не так Анка Широкая представляла себе наступление.

Лейтенант остановился у окопа Широкой, стал смотреть в бинокль, который подарил ему месяц назад Иван Копейкин. Где-то среди брошенных немецких машин нашел.

«Ох, скрыться бы, — думал Шевченко, — Замаскироваться. Это головной донор. Пропустить, а потом ударить внезапно по грузовикам. После разведки, конечно, пойдут главные силы. Что предпримет командир химроты? И не посоветуешься. Телефонной связи нет. Придется послать Копейкина, чтобы пропустили мотоциклистов. Еще можно ускользнуть, а потом выйти на дорогу и ударить.»

И тут же услышал стрельбу.

— Смотрите, смотрите, как химики их лупят! Товарищ лейтенант! Видите? Немцы бегут!

— Эх, Анка, Анка! Это же головной донор, — хмуро отметил лейтенант. — Мы только обнаружили себя.

Лейтенант выругался про себя. Что вид немцев парализовал сообразительность старшего лейтенанта, отнял рассудок? Ну, что же он?! Это самое страшное на войне.

А бойцы ликовали: «Бегут! Бегут!»

Откуда-то, словно из-под земли, вынырнул комбат.

— Смотри, лейтенант! Химики-то как ударили! Мы тоже не должны подкачать!

— Это их головной донор,

— Ну и что же? Пусть думают, что нас много, может, не сунутся. А там и стрелковые подразделения подойдут.

«Сказано, гражданский человек, — подумал Шевченко, — По его логике, мы должны демаскировать себя, создавать видимость, что нас много. Наоборот, надо, чтобы немец как можно меньше знал о нас. Теперь их наблюдатели во все глаза за нами смотреть будут. А может, и разведку боем проведут».

Собственно, что думать за противника. Он соображает сейчас, как нас смять.

Прибежал Криничко. Он такого же мнения: надо было пропустить мотоциклистов, а затем внезапно ударить. Комиссар уже побывал у химиков и разъяснил, старшему лейтенанту, что он поспешил.

— Хорошо, что еще не побежали... Все-таки, наверное, десяток немцев уложили.

Шевченко сказал:

— Это и моя вина. Не проинструктировал как следует старшего лейтенанта. Человек с гражданки. Сказано, бухгалтер!

Шевченко приказал командиру роты химиков явиться к нему. Он прибежал быстро, едва отдышался.

Выглядел старший лейтенант по-прежнему, но тут же Шевченко отметил, командир роты изменился. Встретив взгляд лейтенанта, он не сконфузился, в нем проступала уверенность. Сказано, обстрелянный. Его рота не потеряла ни одного человека. А там думайте, как хотите.

И лейтенант, собиравшийся, как говорится, снять стружку, пожал ему руку. Травинский тоже похлопал его по плечу: мол, что ни говори, молодец!

— Знаю, надо было пропустить немцев, но так уж получилось!

— Ну, теперь держитесь. Главное, без паники. Ибо вы откроете фланг и поставите весь батальон под удар.

— Теперь не побегут. Обстрелялись! — Он улыбнулся. Улыбка преобразила старшего лейтенанта. Лицо стало ребячливым.

— Товарищ комбат, — обратилась Людмила Лебедь. — Там двое саней с ранеными прибыли.

— Вот те на: и раненых лечи, и оборону держи, — сказал Травинский. — Я пойду к ним. Срочно пришлите ко мне Горяинова.

 

7

Зимнее, красное, как будто разбухшее, солнце скатывалось к горизонту. Вдруг Аленка Шубина услышала такой гул, словно земля охнула от невыносимой боли. Снаряды рвались впереди, у ложных окопов.

«Потом, наверное, будут стрелять по нас и по селу», — подумала она.

Аленка приподнялась на локтях, хотела посмотреть вперед, но не увидела ничего, а услышала, как закричал сержант Фролов

— Не высовываться! Не демаскировать!

— Да я хотела посмотреть, где немцы.

— Скоро увидишь, малышка.

Аленка все-таки чуть-чуть поднялась на носках и увидела, как по нолю, прямо на ложные окопы, шли три танка. Они ползли по лощине медленно, словно сознавали свою несокрушимость. И глубокий снег им не помеха. Машины были разрисованы под цвет леса, и едва различались желтоватые кресты на боках, но зато резко выделялись длинные, с тяжелыми набалдашниками дульного тормоза стволы пушек. Аленка увидела и черные фигуры немецких солдат. Они были примерно в километре от наших окопов. Аленка знала, что у них зеленоватые шинели, такого же цвета рогатые каски, но сейчас они казались ей черными. Они издали строчили из автоматов по ложным окопам.

«Потом пойдут сюда, — нервничая, думала Аленка. — Неужели здесь вот так придется умереть?»

Аленка ощутила неприятную дрожь и озноб. Раздался взрыв со страшным треском и пламенем. И все это впереди. Противник пока вел огонь по ложной позиции.

«Ах, какой молодец Павлуша! — вдруг улыбнулась Аленка, — Он все предугадал».

Аленка немного успокоилась, дрожь прошла, только уши по-прежнему чутко воспринимали разрывы.

Противник достиг ложных позиций и, не останавливаясь, двинулся на наши окопы.

— Аленка, тебе не страшно? — услышала голос Анки Широкой.

— Так, немножко... чуть-чуть!

— Вот что значит обстрелянная. А меня мандраж берет, коленки дрожат. Ничего не могу поделать с собой!

— Без команды не стрелять! — услышала Аленка.

И тут же до них донесся повелительный окрик:

— Ты куда? Пристрелю! Ни шагу назад!

— На кого это он, Анна?

— Да кто-то из водителей хотел зад показать! Длинный, худой. Агеев, что ли?

У окопов с воем шлепались тяжелые мины. Аленка заметила, как с одного танка, который двигался на ее окоп, соскочило человек десять.

Медсанбат и химрота открыли стрельбу.

— Приготовить бутылки с горючей смесью! — донеслось до Аленки.

Запахло бензином, у кого-то разбилась бутылка.

— Укокошила! — вдруг закричала Анка Широкая. — Одного укокошила! Так и лежи, проклятый!

А танк приближался к Аленке.

«Придется опуститься на дно окопа, — лихорадочно думала Аленка, — тогда танк пройдет мимо и не заденет меня. Но тогда пехота прикончит. Нет, надо что-то другое придумать. Но что?! А он, как очумелый, прямо на меня прет! Что, одна я грешная, что решил со мной рассчитаться?»

Губы у нее вздрагивали, вот-вот заплачет от злости. В глазах поплыли круги.

«Не раздавил бы! Не раздавил бы!»

А танк приближался, постукивая отполированными гусеницами, пуская белые облачка перегоревшей солярки.

В голове шумело, огненная точка в затылке разрасталась. На какой-то миг она вдруг обо всем забыла.

Немцы теперь уже шли во весь рост, в зеленых шинелях и касках, сдвинутых на затылок, с автоматами.

Рядом ойкнула Анка Широкая:

— Сволочь, ключицу задел!

Снова ударили залпы. Немцы то падали, то снова поднимались и бежали за танком. Аленка переполнилась яростью — неуемною, лютою. «Ага, убить меня решили! А я жива! Жива еще!» Она со всего размаха бросила гранату. Но граната, не долетев до танка, разорвалась. Танк все ближе и ближе. Гусеница танка смела бруствер. Аленка, казалось, уже спокойно глядела, как движется над ней танк. Она наспех протерла запорошенные снегом глаза и бросила гранату туда, где двигалась пехота.

— Ага! — обрадовалась Аленка и, поняв, что немцы залегли, снова метнула гранату.— Получайте, гады!

Уцелевшие немцы лежали в снегу и стреляли. А где же танк? Аленка посмотрела в направлении огородов. Ев взгляд вдруг остановился на человеке, который полз на локтях в снегу, держа перед собой в руках бутылки с горючей смесью. Аленка поняла намерение неизвестного храбреца. Хоть бы немцы не заметили его! Время словно остановилось. Секунды казались часами. Всем своим существом Аленка хотела лишь одного: чтобы смельчак достиг своей цели и остался живым. Хотя бы дополз! Хотя бы не заметили!

Она посмотрела вперед; немцы лежали, а справа, у самых окопов, объятый пламенем, горел танк. Из открытого люка показался немец в танковом шлеме, за ним другой.

— Огонь! Залпами — огонь! — услышала издали голос Павла.

Фигура танкиста сразу согнулась, сломалась и медленно сползла в снег. Другому все же удалось спрыгнуть и спрятаться за танком... Где же третий танк? Третий тоже прошел. И вдруг раздался глухой взрыв. Еще один. По танку побежали огоньки. «Кто же этот смельчак? Отважный парень, не то, что я!»

Над белым полем все гуще и гуще растекались холодные январские сумерки.

 

8

Поздно вечером подошел стрелковый батальон и занял огневые позиции у села. Медсанбату и химикам было приказано передислоцироваться вглубь леса, расположенного в семи километрах от Ромашек. Кругом все горело. Аптека была раздавлена гусеницами прорвавшегося танка. Собрали только четыре наволочки лекарств. Что же делать? Чем лечить раненых? Передислокация была связана с неимоверными трудностями. Препятствием был снег. Автомашины не танки, по снегу не ходят. Намучились с ними. Но к утру передислоцировались в указанный пункт. Хорошо, что химроту временно прикомандировали к медсанбату. Она много помогла. Теперь им предстояло замаскироваться, рыть ячейки, строить землянки, разбивать палатки для приема раненых. Тут же строили душевую, санпропускник. Прежде всего зарыли глубоко в землю движок, чтобы не так слышен был его звук.

Шевченко, чуть освободившись, решил навестить Широкую. Она лежала в просторной палатке с оконцами. Дремала. Когда он подошел к ней, открыла глава.

— Лейтенант... — тихо промолвила она. — Алена уже уехала?

— Да, час назад.

— Она заходила ко мне. Снова в разведку, наверное, пошлют?

— Вроде так...

— А почему ее?

— Да потому, что она там числится.

— Знаете, товарищ лейтенант, никогда я не хвалила вам Аленку. А сейчас скажу: правильная она у нас. Такая, как надо... — Помолчала. — Много мы потеряй людей?

— Много, Анка, много.

— Их похоронили в Ромашках?

— Да, в братской могиле.

— Говорят, Кукольник ночью к немцам перебежал?

— Думаю, что это так.

Исчезновение Кукольника ошеломило Шевченко. Провел все-таки его Кукольник. Раскусил, сволочь, что за ним установили наблюдение. А до этого куда глядел, ведь полгода он был в твоем взводе!

— А может, погиб?

— Отпадает, — и перевел разговор на другое: — А как же это вы с Аленой танк пропустили? Он же рядом прошел.

— Я гранаты бросала, да че толку.

— Надо было бутылки с горючей смесью, у тебя ведь были?

— Да че они против такой громадины. Честно, о бутылках забыла. Первое время оцепенела от страха. Испуг разум отобрал. Наверное, и Аленка не бросала бутылок. Я больше немецкой пехоты боялась, она ведь за танком шла. Вы знаете, сколько я их порешила! А про бутылки, ей-богу, забыла...

— А вообще, вы, товарищ Широкая, вели себя в бою достойно, как подобает бойцу Красной Армии. Что ж, танки подбили другие.

— Я уже слышала — Уралов и Рахимов,

— Как себя чувствуете?

— Уже лучше. Могло быть и хуже. А так че, руки, ноги есть, голова на месте. А вы знаете, первое мое желание после боя было расцеловать вас за науку. Без нее мы бы погибли.

— Плохой я оказался учитель, если подчиненные о бутылках с горючей смесью забыли.

— Так ведь страшно как было, тут о бутылках? Свое имя забудешь.

— Выздоравливайте, Анна, — сказал он на прощание и пожал ей руку.

— Узнаете об Аленке, скажите мне, ведь мы подружки, — вслед бросила Широкая.

 

9

Вечером на санях прибыл начсандив. Он останавливался около каждого, кто встречался на пути, расспрашивал, жал руку и, как правило, задавал один и тот же вопрос:

— Как в бою, не сдрейфил?

— Пятерых срезал, это точно, — не утерпел, чтобы не похвалиться, Иван Копейкин. — Как упали, так и не встали.

— Да ты же при лейтенанте был.

— Вот-вот, его и спросите. Он подтвердит.

— А водитель Судаков сколько уложил?

— Не считал, товарищ начсандив, горячка была. — Лицо его покрылось румянцем, узенькие, с белобрысыми ресницами глаза засветились.

— Слышал, ты Снегиреву от верной смерти спас?

— Сегодня я ее, завтра — она меня.

— Главное, фашистов-то остановили! Вот вам и медсанбат! Молодцы!

Начсандив положил руку на плечо лейтенанта Шевченко, легонько стиснул. И Павел почувствовал, что рука у начсандива крепкая.

— Спасибо, сынок!

Подбежал Травинский, стал докладывать.

Начсандив и Травинский пошли в штабную палатку.

— Сегодня же надо представить н награде отличившихся в бою, — сказал начсандив.

— Хорошо, за эту работу посажу Уралова. Дам кого-нибудь в помощь.

— Кого думаете представить к награде?

— Старшего лейтенанта Рахимова к ордену. Он первый подбил танк. Уралова тоже. Широкую и Судакова к медали «За боевые заслуги».

— Судакова?! — начсандив строго посмотрел на комбата. — А Шевченко?

— Шевченко тоже к медали «За боевые заслуги».

— А может, тоже к ордену?

— Нет, пожалуй, к медали «За отвагу». Отважно дрался и умело руководил боем. Молодец! Вполне этой медали достоин.

— А Копейкин?

— Тут надо разобраться. Хвастун он. Может, ни одного немца не уложил. Я у Шевченко расспрошу.

— Скупы вы, скупы на награды, Анатолий Львович! Люди заслужили их...

 

10

Противник прорвался почти к медсанбату. Пришлось перебазироваться в другое место.

Глухо шумит занесенный снегом лес. Водители маскируют автомашины, которые уже становятся обузой для батальона. Да и осталось их после бомбежки только семь. Многие расчищают снег. На расчищенные места выгружают имущество — тяжелые тюки, брезент, палатки, бот, автоклавы, продукты, медикаменты, сброшенные с самолетов.

Колья сейчас в промерзшую землю не вобьешь. Палатки привязывали прямо к деревьям. И тут же устанавливали бочки для отопления. Когда работаешь, движение, вроде тепло, но только присел — начинаешь мерзнуть. Задымили печи.

— Прекратить топить! — бегает старший лейтенант Рахимов. — Что, хотите, чтобы налетели самолеты? Мало нас бомбили!

— Ну хоть для раненых!

— Загасить всюду! Раненых в спальные мешки кутайте!

— Да сколько этих мешков?!

— Прекратить разговоры!

— Вот тебе и труби, Грицю, в рукавицю, — бросает Наталья Трикоз. — Анi печi, анi лави, i на столи нема страви.

— Сейчас будет и стол и на столе, — говорит Иван Копейкин. — Я почти половину лошади принес.

— Принимать раненых! — слышится голос Снегиревой. — Девчата, побыстрее, восемь саней прибыло.

Вот тебе и погрелись, и поели. Четыре дня без горячей пищи. Привезли раненых, только успевай.

Разрешили топить только в операционной палатке. А у Копейкина одна мысль: где бы сварить лошадиного мяса.

Медицинские сестры и санитары работают без устали. Уже не различают ни дня, ни ночи. Лица раненых расплываются перед ними, как в тумане. Одеты в ватные стеганые брюки и валенки, медики выглядят неповоротливым. Сегодня Асе Плаксиной показалось, что операционный стол уплывает куда-то с раненым. Ее сменила Рая Шайхутдинова. Ася тут же легла на ветках елового лапника и заснула. Теперь что ни делай — не поднимешь. А будить надо — замерзнет. Наконец, ее удалось растолкать, она с трудом сделала несколько шагов и снова повалилась на еловые ветки. Комаревич растопил почку, поднял сестру и положил ближе к огню. Приступила она к работе часа через полтора, Шайхутдинову вызывал Горяинов, чтобы подменить Людмилу Лебедь, которая уронила шприц на брезентовую подстилку: она отдала приличную дозу своей крови раненому бойцу,

Криничко обходит все службы, подбадривает людей, улыбается и шутит. В душе, наверное, кошки скребут, а он шутит.

 

11

Шевченко медленно идет по полевой дороге, надеясь подъехать на попутных санках. День стоит облачный, серый, мутный. До расположения медсанбата километра два. Сюда он шел тоже пешком, снегу по колено, притомился. Сильный порыв ветра чуть не сбил его с ног, как только оказался за селом. Его обогнали уже несколько саней. Повозочные только разводили руками: рады бы, дескать, подвезти, да куда вас посадишь, сами видите.

Наконец ему повезло. Сзади заскрипели сани, повозочный приостановил лошадь:

— Салям алейкум, танкист! — сказал, улыбаясь, сидевший рядом с повозочным старшина.

— Алейкум салям, — отозвался Шевченко.

— Что, командир, без бронированной лошади остался? А вообще, вы — молодцы, драться можете!

Шевченко приняли за танкиста.

Поблагодарив, Павел уселся на сани. Пожилой казах в мятой шинели почмокал, подергал вожжами, и рыжий рослый конь затрусил рысцой, замотал высоко подвязанным хвостом, из-под копыт полетели ошметки слежавшегося мерзлого снега.

Женщины группками расчищали дорогу. Сани заносило то в одну, то в другую сторону. И старшина добродушно подтрунивал над возницей:

— Не вывали в снег, Сабит! А то пожалуюсь Трепачеву.

«Не о моем ли однокурснике идет речь?»— подумал Шевченко и спросил:

— У вас командир лейтенант Трепачев?

— Недавно он у нас, — ответил старшина, — Раньше автомашинами командовал, а сейчас нашей гужевой ротой.

— Передайте ему привет от Шевченко. Мы с ним вместе учились в военном училище.

— Обязательно передадим!

И старшина умолк. А Сабит свое дело твердо зная. В его широких плечах чувствовалось напряжение, красные; наверно, от недосыпания глаза не отрывались от дороги.

Навстречу саням показалась группа пленных немцев; Они шли, подняв воротники зеленых шинелей, втянув головы в плечи. Поверх пилоток было намотано разное тряпье. Только впереди, заложив руки за спину, шел в фуражке с высокой тульей офицер. Голову он повязал новеньким шарфом. Их сопровождали два красноармейца. Пленные шарахнулись в сторону, пропуская сани.

— Куда вы их? — спросил старшина.

— Куда надо, туда и ведем;— ответил красноармеец.

— В окружении разве пленных берут?

Красноармейцы не сочли нужным дальше вести разговор по-пустому.

— А что с ними будет? — спросил повозочный.

Шевченко пожал плечами.

— Что будет? — переспросил старшина. — На передовой отправили бы в тыл, а там — в лагерь военнопленных. А в окружении... Посмотрят по обстоятельствам...

Шевченко был вызван в штаб оперативной группы к помощнику начальника штаба дивизии. Он поздравил Шевченко с присвоением звания старшего лейтенанта и сообщил, что за организацию боя с фашистами он представлен к ордену Красной Звезды. И тут же мимоходом сказал, что с автомашинами придется расстаться, взорвать, ибо горючего нет, и по дорогам они не пройдут: какие сейчас дороги.

— Может, мне стрелковое подразделение принять? — спросил Шевченко. — Я ведь, прежде чем автомобилистом стать, около года в пехотном училище учился.

— Знаю. Такой вариант был, по начсандив ни в какую. Кстати, вы к нему зайдите.

У начсандива Павел узнал, что Аленка не в разведке, а в санроте второго полка. Все-таки Травинский избавился от нее. Травинский есть Травинский, а Павел-то думал, что хоть в окружении человек, изменился, стал лучше.

Из разговоров в штабе Шевченко узнал; что немцы окружили три советские дивизии.

В первые дни еще можно было прорвать кольцо и выйти из окружения. Наверное, командование не придавало большого значения окружению, рассчитывая, что, бросив туда несколько батальонов, положение можно быстро восстановить. Да и соседи помогут. И задача, несмотря на то, что немцы замкнули кольцо, оставалась: используя все транспортные средства, форсированным маршем двигаться в общем направлении на Ржев. Уже будучи в «мешке», дивизиям армии удалось с ходу вклиниться в оборону противника и овладеть рядом важных опорных пунктов, открывших дорогу на Ржев. Потеря этого города означала бы для врага катастрофу на этом направлении. Поэтому он подтянул сюда танки и артиллерию, создал систему пулеметных и минометных гнезд. Все дороги минировались, перекрывались заграждениями, завалами. Темп наступления наших частей заметно снизился. А спустя неделю стадо ясно, что не удастся удержать и занятые позиции. Вопрос взятия города нашими частями сам собой отпал. Горючее и боеприпасы были на исходе...

У разбитого хутора Шевченко, поблагодарив старшину и повозочного, сказал:

— Мне сюда, — и указал на опушку, леса.

— В медсанбат командир путь держит, — сказал казах.

— Много ты знаешь.

— Я вчера туда раненых отвозил.

— А может, у него там зазноба или жена служит.

— В такое время только жену навещать.

— Оно, знаешь, дело такое сердечное...

Лес с поваленными могучими дубами и соснами, с ямами из-под вывороченных пней, возле которых чернела земля, словно застыл. Только подлесок, казалось, прислушивался, не летят ли снова немецкие самолеты. Тишину нарушило звонкое позвякивание пил, глухое тюканье топоров. Время от времени то в одном, то в другом месте с шумом падали деревья.

Немцы бомбили в основном хутор, но то ли не рассчитали, то ли все-таки догадывались, что в лесу есть части, наугад бросали мелкие, как гранаты, бомбы.

В руках у Комаревича пила. Он идет с Милей Абрамовной. Выбрав сосну с бронзовым ровным стволом, старшина поучает:

— Значит, не спешите, не кривите, держите ручку прямо... Да вы и сосны пилить не можете? Сосна, значит, не дуб, мягкая...

Миля Абрамовна старается, однако тянет пилу неумело, рывками. Пила гнется в дугу. Легко сказать «не криви». Она вроде ведет ровно, а пила идет туго — значит, опять кривит. Чем глубже вгрызается в дерево пила, тем труднее пилить.

— А где же химики? — спросил Шевченко у Комаревича.

— Забрали полевой аэродром строить, — ответил старшина. — Только шесть человек осталось. Да и тех, значит, не сегодня-завтра заберут.

— Дайте мне пилу, Миля Абрамовна, — не выдержи Павел.

— А вы разве умеете пилить? — усмехнулась бледными губами аптекарь.

— Приходилось. Мне доводилось и косить, и пасти лошадей. Вам не приходилось просыпаться свежим утром у потухшего костра?

— Нет, ведь я родилась в городе.

— А приятно слушать, как разговаривает на зорьке лес, так тихо, словно шепчется с кем-то. Да что лес, даже трава и мох по-своему разговаривают. А вы прислушайтесь к нему сейчас. Он стонет.

— Правда, стонет.

Шевченко стал на правое колено, взялся за ручку. Шла тонко взвизгнула и пошла ровно, на полный размах руки. В ушах будто застыл от мороза один и тот же звук: вжик, вжик, вжик... Сыплются опилки, и в ноздри бьет запалом смолы и коры.

Вздрогнула, закачалась красивая сосна, начала медленно валиться и с нарастающим шумом грохнула на землю.

— Да вас же, Павел Остапович, следует поздравить с присвоением очередного звания! — обрадовалась Миля Абрамовна.

— Значит, старший лейтенант! По такому случаю надо бы по кружечке. Как думаете, Миля Абрамовна?

—У Мили Абрамовны теперь пусто.

— Поздравляю! — подала руку Миля Абрамовна.

— Значит, и я поздравляю. Выйдем из колечка, придется, значит, обмыть все, как полагается!

— Согласен.

— Значит, Миля Абрамовна, ловлю старшего лейтенанта на слове, будете свидетелем. Три кубика, три пол-литра.

Они сели на ствол поваленной сосны рядышком. Старшина Комаревич, Миля Абрамовна, Павел Шевченко.

— Ну как там, что нового, значит, в штабе? — спросил старшина. — Ржев возьмем?

— Возьмем, только другим заходом, старшина. Сейчас не до Ржева. Беда на беду идет, бедою погоняет. Оборона нашей армии разрезана. Теперь немцы будут пытаться резать оборону окруженных дивизий.

— Это мы и сами видим по поступлению раненых. А когда же подмога?

— Не знаю. Только слишком много здесь немец войск сосредоточил.

— Об Алене Шубиной ничего не слышали?

— В санроте полка санинструктором.

— А разве она не к разведчикам откомандирована? Странно. Да, я забыла, там один раненый вам письмо передал. Оно, кажется, у Людмилы Лебедь. Может, от Шубиной?

— Письмо?! — обрадовался Павел.

«От кого же я могу еще получать письма? Как она там?»

И Шевченко ушел.

Сзади Павел слышал стук топора по сучьям. А по сторонам пели песни, падали, охая, деревья.

 

12

Окруженным войскам со вчерашнего дня немного полегчало. Ночью прилетали наши самолеты. Они сбрасывали запакованные в специальных мешках боеприпасы, продовольствие, бинты и лекарства. Убитые лошади шли на питание, как доппаек. Пришлось обмолачивать своими силами рожь, оставшуюся в скирдах на заснеженных полях. Комаревич раздобыл у крестьян ручные мельницы. Особенно тяжело было с питанием для раненых, которые поступали из разных частей. Комаревичу все-таки удавалось выдавать в день по двести-триста граммов сухарей, по двести граммов конины и один раз в день горячую пищу. Сейчас он уже подумывал добавить паек, если по ночам будет летная погода, и тыл подсобит. Но февраль есть февраль. Февраль — крутые дороги, так называют этот месяц в народе.

И войсках появились патроны, сухари и махорка. Раненых набралось уже порядком. Самолеты давно могли бы прилетать за ранеными в любую ночь, но не было подходящей посадочной площадки. Наконец такую площадку нашли в двух километрах от медсанбата: большая и ровная поляна окружена со всех сторон высоким лесом. Когда передали об этом, из авиационной части потребовали сообщить ее размеры. Оказалось, она недостаточна по размеру для приема больших самолетов. Для того, чтобы расширить эту поляну, бросили химиков и саперов. И лес отступил.

Площадка стала просторной. О готовности аэродрома сообщили в штаб Калининского фронта, но работы не прекращались ни днем, ни ночью. Пришлось выкорчевывать пни, уносить в глубь леса, а ямы тут же засыпать землей и утрамбовывать. Землю перетаскивали носилками.

С каким нетерпением и тревогой ждали первого самолета с Большой земли! Павел был на аэродроме вместе с ранеными, когда над поляной появился пассажирский самолет. Часов в одиннадцать ночи услышали ровный звук мотора. Зажгли костры. Самолёт долго кружился, почти касаясь выпущенным шасси крон высоких елей, потом пошел на посадку. Все затаили дыхание. Не разбился бы только. Большекрылый самолет включил фары, коснулся земли и побежал по площадке. Он осветил огнями черную плотную стену леса и мчался на нее. Нет, остановился. Лес

казался величественным и таинственным.

— Ура! Ура! Сел! — все закричали и бросились к самолету.

Когда Шевченко подбежал, летчика подбрасывали в воздух.

— Довольно, довольно товарищи! — негромко, но весело говорил летчик. — Делом надо заниматься. Выгружайте ящики, почту. И будем загружать самолет раневыми. Да, кстати, я привез с фронта профессора-хирурга. Кто из медсанбата здесь?

— Старший лейтенант Шевченко и военврач второго ранга Снегирева, — доложил Павел.

— Хирург Жоров, — представился хирург и протянул руку.

Профессор высокого роста, с бородкой. Седые длинные волосы выглядывали из-под каракулевой папахи. Он как-то сразу вызвал симпатию у Шевченко. И обращался просто.

— Сколько раненых на аэродроме? — спросил он.

— Двенадцать подвод, шестьдесят человек.

— О, голубчик, на первый раз много доставили. Придется человек десять-пятнадцать обратно в медсанбат везти. В самолете есть врач и санитарка. Они будут сопровождать раненых.

Подошла Снегирева, представилась.

— Ну-с, прошу готовиться и погрузке. В первую очередь тяжелораненых.

— Их всех надо в госпиталь.

— Это сделать сейчас невозможно.

Профессор взглянул на небо. Оно казалось низким, серым. Заложив руки на спину, он пошел к летчикам.

— Три подводы раненых обратно, — сказал Снегиревой хирург. — Летчик прав, самолет не резина. Загружайте самолет!

Профессор сделался по-молодому подвижным, бородка устремилась вверх.

Подошел командир с двумя шпалами в интендантских петлицах. Хирурга, наверное, он признал старшим командиром штаба фронта, потому что представился честь по чести.

На аэродроме, как летом, пахло елью, было тихо, покойно, уютно, и казалось, что за стопами леса нет войны.

— Кроме раненых, у нас еще багаж, — сказал интендант второго ранга. — Два немца. Один из них полковник.

— Ну что ж, и такой груз доставим. Только свяжите их по рукам и ногам. А то еще вздумают...

— Что вздумают — летчик не сказал.

— Лучше бы еще двух раненых взяли, чем этих фашистов! — возмутилась Снегирева.

— Значит, так надо, — ответил Шевченко.

Раненых погрузили без сутолоки. В самом углу поместили пленных немецких офицеров. Один из них, тот, что помоложе, Павлу показался знакомым. Точно. Он видел его, когда возвращался в медсанбат из штаба оперативной группы дивизии.

Уже когда самолет развернули и экипаж занял свои места, вдруг подбежал комендант аэродрома:

— Письма! Красноармейские письма возьмите!

— Давайте, давайте! — ответил штурман и протянул руку. Комендант подал толстую пачку писем. — Может, и красавица с нами прокатится? — моргнул штурман Снегиревой, — Завтра вернем в целости и сохранности.

— Э, чего захотел, — сказал профессор. — С нами тоже должны быть красивые девушки. Они отогревают сердца окруженцев.

— Только не всем, — улыбнулась Снегирева. — Есть люди, которых никакими ласками не согреешь.

— Да!? Не слышал я о таких.

«Это она в мой адрес камешки бросает», — улыбнулся Павел.

В дверной проем выглянула Анка Широкая:

— Товарищ старший лейтенант! Не забудьте мой адрес: Асбест, Садовая, 31. После войны жду вас с Аленкой.

— Обязательно приедем, Анка!

 

13

Шевченко доложил командиру медсанбата о погрузке раненых в самолет, о трех подводах с ранеными, которые вернулись обратно. Сказал и о прибытии профессора—хирурга Жорова. Травинский молчал. Его мысли, наверно, были где-то далеко. Он как бы угас. Таким Шевченко видел его только в первый день окружения. Потом он казался Шевченко жизнерадостным, самоуверенным и нагловатым. Сейчас комбат стоял с потухшими глазами, равнодушный, усталый.

— Это что же, вместо хирурга Скринского профессора прислали? — наконец произнес Травинский. — Хоть Скринский и молодой, и хороший хирург... Да, капитан Криничко убывает комиссаром полка. Рахимов тоже назначен начальником «Смерша» дивизии.

«А может, он обеспокоен тем, что Криничко ушел из батальона? — подумал Павел. — Конечно, потеря для батальона большая.»

-- Снова Уралова назначили исполнять обязанности комиссара.

Подошли профессор Жоров и Снегирева. Они ехали в хвосте колонны. Профессор представился. Травинский улыбнулся, но улыбка тут же погасла.

— Знаю, знаю. Читал о вас.

— Благодарю, — поклонился профессор. — Ведите Меня к Горяинову.

— Алла Корнеевна, проведите профессора. — Тут же пожаловался: — А мы вот в таком положении. Часть раненых вынужден отправить в село, но его часто бомбит авиация. Я рад, что вы прибыли. Горяинов и Варфоломеев совсем с ног валятся. Медикаментов, сброшенных с самолётов, недостаточно. Машины на приколе — без горючего и при таком снеге не поедешь...

Он замолчал.

— Ну что ж, будем приспосабливаться и к такой жизни, — улыбнулся профессор. Острая бородка воинственно торчала. От него пахло овчиной.

«Ничего, попадет раза два под бомбежку, где и денется воинственность», — подумал Травинский о профессоре.

Около ели Шевченко увидел Криничко и Полину Волкову. Оп уже раньше наметил, как часто и внимательно смотрела на Тараса Тарасовича молодая вдова. Как подсолнух поворачивает свою голову к солнцу, так и Полина тянулась к Тарасу Тарасовичу, где бы его ни встречала.

Она была трогательно юна, хотя около губ заметны четкие морщинки.

— Уходите от нас? — спросила она.

— Да, попрощаюсь со всеми...

«Какие у него всегда добрые глаза, — думала Полина. — Их взгляд облегчает боль, будто нежно снимает ее и переносит на себя. Такого можно за одни только глаза полюбить».

— Берегите себя, Тарас Тарасович! — сказала. — Как плохо, что вы уходите. Вы были для меня опорой, отцом и... — запнулась, замолчала. Тут же увидела старшего лейтенанта Шевченко, подала руку, повернулась, быстро пошла. Павел все-таки заметил, как жалко дрогнули ее посиневшие губы.

 

14

В землянке коменданта аэродрома стоял полумрак. Пахло хвоей и сырой землей. На высоком, покрытом одеялом топчане лежал комиссар дивизии. Рядом сидела Алла Корнеевна Снегирева.

— Сколько привезли раненых? — спросила она у Шевченко.

— Десять подвод.

Вбежал интендант второго ранга и сразу к комиссару:

— Как себя чувствуете, Василий Иванович?

— Новый командир дивизии, — шепнула Снегирева.

Застонал комиссар. К нему поспешила военврач.

— Если не прилетит самолет — не дотяну до утра, — прохрипел комиссар дивизии. — Не сдавайте аэродром. Продержитесь еще дня три-четыре. Переправьте всех раненых я выходите из окружения. На север держите. На юге войска не в лучшем положении.

По его лицу прошла судорога, и стиснутые веки мелко задрожали.

— Хорошо. Держитесь и вы, Василий Иванович! По рации передали — самолет обязательно будет.

Интендант, второго ранга встал и посмотрел на Павла:

— Старший лейтенант Шевченко, — отрекомендовался тот.

— А, старый знакомый. Принимай, брат, стрелковый батальон. Садись в мои санки, я тебя туда и доставлю.

— Есть принять батальон! — ответил Шевченко. — Только мне бы взвод передать. Автомашины.

— Разве автомашины не взорваны до сих пор?! Я же приказал взорвать!

 

15

На командный пункт полка исполняющий обязанности командира дивизии и старший лейтенант Шевченко прибыли в полночь. У блиндажа, где разместился штаб, часовой потребовал пропуск.

В землянке был тоже часовой.

— Охраняет знамя дивизии, — приподнял брови исполняющий обязанности командира дивизии.

Командир полка, молодой капитан, спал, положив голову на сколоченный столик, но тут же проснулся. А может, его толкнул начальник штаба, низенький старший лейтенант, который составлял цветными карандашами схему обороны. Командир полка представился, доложил обстановку. Схема была похожа на озеро с отдельными островками. И стрелы. Островки — батальоны. Это самое страшное в окружении. Противник начинает дробить полк на части.

— Я привез вам нового командира батальона, — наконец представил Шевченко.

— На третий батальон пошлю, — ответил капитан.

— Основная задача не допустить противника к нашему аэродрому. Держаться во что бы то ни стало!

В блиндаже было тихо. Нигде не гремели пушки, не слышалось ни ближнего, ни дальнего боя. Немцы или отдыхали, или готовились к новому натиску на окруженные, истекающие кровью войска.

— Может, чайку попьете? — предложил командир полка. — Ахмедов, вскипяти чай! — крикнул он казаху смуглым, слегка широкоскулым спокойным лицом.

— Батальон сильно потрепанный, — начал капитан. — Противник, надо полагать, пойдет в стык. Бейте его вместе с командиром второго батальона. Друг друга не оставляйте в беде. Гуртом и батька легче бить, так, кажется, говорят украинцы. В общем, договоритесь с комбатом-два на месте. Круглов доставит вас на позицию батальона.

— Связь с аэродромом есть?

— Так точно, работает. Ахмедов, соедини комдива с аэродромом.

— «Крыло»! «Крыло»! — начал звонить красноармеец. — Товарищ комдив! Аэродром на проводе.

Комдив взял трубку:

— Кто это? А, врач? А комендант аэродрома где? Самолет прибыл? Передайте лейтенанту — в первую очередь комиссара! Как?! Как нет в живых?!

Комдив опустил трубку, снял шапку-ушанку, обнажив бритую голову.

— Комиссар дивизии умер на аэродроме, — наконец начал он, губы его задрожали, в глазах блеснули слезы. — Хороший был человек! Смелый.

Шевченко молчал: разве выразишь словами утрату комиссара!

— В Новозыбкове у него остались жена и трое детей...

 

16

Еще до рассвета Шевченко познакомился с бойцами. Стрелковый батальон насчитывал более ста человек. За час до рассвета он решил собрать коммунистов, комсомольцев, командиров отделений.

— А не опасно ли это? — поднял голову старший лейтенант Круглов.

— Я должен поговорить с личным составом хотя бы через актив, — строго сказал Шевченко.

Когда все собрались, Шевченко начал:

— Товарищи, какое сегодня число?

— Двадцать первое...

— Так, двадцать первое февраля. Двадцать первого меня приняли в пионеры, а затем в комсомол. В этот день я принял третий батальон. Я хочу, чтобы это число было для всех счастливое. Задача у нас ответственная: не пустить фашистов к аэродрому. Это пока единственная связь с Большой землей. Самолеты должны увезти раненых. Мы здесь не только находимся в окружении, здесь мы защищаем Москву, ту землю, которую отбили у фашистов. Мы в ответе за всю нашу Родину! Кто-кто, а мы с вами видели зверства фашистов на московской и калининской земле. Медсанбат, когда потребовалось, стал в оборону и не пропустил немцев в село. С нами были девушки, они дрались не хуже нас, мужчин, и ни одна не струсила. Расскажите обо всем этом бойцам. Смерть всем, кто пришел на пашу землю!

Утром, когда еще только показался край солнца, услышали немецкий громкоговоритель:

— Вы окружены!

— Ай, ай, вот новость, — заахал кто-то совсем рядом.

— Сдавайтесь в плен! Вас ждут дома матери и невесты! Фюрер отдал распоряжение улучшить условия военнопленных. Хлеб белый — 400 граммов, крупа, сахар, сигареты.

— Нас ждут дома, а Гитлер улучшает условия военнопленных. Значит, домой через плен...

— Следуйте примеру вашего солдата Кукольника Олега Сидоровича. Он желает с вами поговорить.

Это сообщение было ошеломляющим. Шевченко еще допускал, что, может, Кукольник погиб. Оказывается, сбежал к фашистам. Сволочь! Как Шевченко не распознал его! Каждый день виделись, здоровались, и казалось, что наш человек. Воспитывался в детдоме, работал на предприятии... А, выходит, прикидывался.

А Кукольник входил в раж:

— ...Немецкая армия несет нам новый порядок. Наступление красных под Москвой было временным. Весной Красная Армия будет окончательно разгромлена. Зачем даром проливать кровь? Комиссары заставляют вас умирать... Не слушайте комиссаров! Бейте их и переходите к нам!

— Во брешет! Брешет и не заикается! Мы уж видели этот «новый порядок».

— Брехливая собака на ветер лает!

— Брехать не цепом молотить! Рассчитывает на простачков!

— Сдавайтесь в плен. Пропуск — штык в землю! — неслось из громкоговорителя. — Немецкое командование гарантирует вам счастливую жизнь и свободу...

— Брешет и оком не моргнет!

— А ты видишь, моргает он или не моргает!

— Такой подлец, потерял все человеческое... Не иначе как сынок кулака...

— Эх, попался бы он мне!

Затем послышалось урчание моторов. Бойцы знали, что у немцев есть специальные трещотки, имитирующие гул танков.

 

17

Страшная весть дошла до Шевченко» Медпункт полка, где служила Аленка, был накрыт артиллерией противника. Все погибли. Услышав это, Шевченко заставил телефониста звонить в соседний полк, но связь не работала.

Он заторопился к раненому лейтенанту, которого боец доставил в расположение батальона.

— Где Шубина?!

И подумал: «Откуда он может знать Шубину?»

— Где медпункт полка? — повторил старший лейтенант.

— Вы что, меня не узнаете? Лейтенант Кравченко... Все погибли. Их похоронили на окраине села Егорушки. О Шубиной спрашиваете? Это такая маленькая, красивая, с жемчужно-белыми зубами и длинными ресницами? Знаю, как-то перевязывала меня. Аленкой звали. Подружка моей Ани Широкой.

— Говори, говори, как она погибла?! Где? Кто видел? — Павел задыхался.

— Прямое попадание в медпункт полка. Да что вы словно помешанный: Шубина! Шубина! Медпункт полка! Весь полк лег! А вы — Шубина! Начсандив, говорят, тоже там погиб... Об Ане Широкой ничего не слышали?

— На Большую землю отправили твою Анку.

Подтверждение, что нет Алены, — словно удар обухом по голове.

— Это правда, что поступила команда выходить из окружения? — спросил ординарец.

— Правда, Сабиров, правда!

Хотелось упасть лицом на землю, криком разорвать сердце. Как же без Аленки? Зачем жить?

Ординарец боялся за своего командира. Он видел смерть четырех командиров батальона. А его аллах бережет, видно, мать день и ночь за него молится.

«Надо рассказать новому комиссару, — подумал боец. — Не случилось бы чего с командиром в таком состоянии. Совсем беда будет. Все погибнем».

— Сабиров! — вдруг позвал Шевченко бойца, который по-прежнему выполнял обязанности ординарца и связного командира батальона. — Вызывай санки! Поедем в Егорушки!

Сабиров вышел и тут же вернулся:

— Товарищ командир, Егорушки немцы захватили.

— Да, да, немцы... — согласился старший лейтенант.

— Товарищ старший лейтенант, говорят, на опушке леса женщину нашли, — сказал Сабиров. — Медсестру, старшего сержанта.

— Медсестру?! —Павел поднял голову, —Откуда она могла взяться? Не было в батальоне медсестры старшего сержанта!

— Замерзшая она. Ее принесли сюда.

Пошатываясь, Шевченко стал выбираться из маленькой землянки.

На саночках, скорчившись, лежала женщина, словно присела, да так и застыла.

Шевченко подошел ближе и стал рассматривать замерзшую. И вдруг вскрикнул:

— Зина?! Зиночка! — простонал он, — Как же это, как же это? И Аленки нет... Слышишь? Алены, нет!

Провел рукой по волосам, лицу — смерзшемуся, посиневшему, неподвижному.

— Посмотрите, товарищи, что в ее вещевом мешке.

— Мы смотрели, — ответил связист. — Сухари, банка консервов, новое обмундирование. А в карманчике документы, полевая сберегательная книжка. И больше ничего.

— Журавлева? — как бы еще сомневаясь, спроси Павел.

— Да.

— Сабиров, иди к командиру роты и передай, чтобы на опушке леса у самого большого дуба похоронили. Когда выкопают могилу — меня позовете.

Смерть Зины Журавлевой была загадкой для Шевченко. Почему она оказалась на позиции батальона? Что с ней случилось?

После смерти Аленки Павел на некоторое время как-то ушел в себя, замкнулся: не хотел никого ни видеть, ни слышать. Не верилось, что старший лейтенант, который еще недавно шутил и смеялся, теперь стал нелюдим. Ему казалось, что все окружающие бесчувственны к его горю.

Криничко, прибывший в штаб батальона, с трудом узнал Шевченко. Он шел по позиции батальона в расстегнутой шинели, точно слепой. Голову свесил на грудь, губы подергивались.

Криничко окликнул Шевченко, но тот не ответил. Дернул его за рукав.

— Алена Шубина погибла, комиссар! — сказал Шевченко. — А сегодня старшую медсестру Журавлеву похоронили.

Куда бы Павел ни шел, на кого бы ни взглянул — все время думал только об Аленке. Но было на свете таких глаз — выразительных, чистых. Какими словами расскажешь о его горе!

 

18

Уралов построил медсанбат, предоставил слово Жорову. Военврач первого ранга вышел на середину поляны и сковал:

— Товарищи! Мне удалось связаться с комиссаром полка Криничко. Он посоветовал медсанбату самоликвидироваться и выходить из окружения. Сбор у села Анцифриевки. Аэродром захватили немцы. За ранеными самолёт уже не прилетит. Наша задача: тяжелораненых и тех, кто не может свободно двигаться, устроить у местного населения. Надо найти надежных людей. После выздоровления они перейдут линию фронта, а может, свяжутся с партизанами. Мы с вами разобьемся на боевые группы и ночами будем пробиваться к своим.

— А где батальон Шевченко? — спросил сержант Фролов.

— Штаб полка и батальон Шевченко, насколько мне известно, отошли в лес левее полевого аэродрома, — ответил Уралов.

— Разрешите водителям пойти в батальон старшего лейтенанта Шевченко.

— А мы что, хуже вас? — отозвалась Миля Абрамовна.

— Товарищи, сейчас главная задача — определить тяжелораненых, а через день медсанбат самоликвидируется, и я вам не командир, — сказал Уралов:— Но помните: пробираться через линию фронта можно будет только малыми группами.

— К Шевченко! Вместе с батальоном будем пробиваться!

 

19

Уже прошло два дня, как третий батальон с остатками штаба полка, со знаменем дивизии оторвался от преследования немцев и затерялся в лесах. Их было меньше ста человек. Две группы медсанбатовцев тоже присоединились к остаткам первого полка. Третья группа, которую возглавлял Уралов, решила пробиваться через линию фронта самостоятельно. С этой группой пошел и профессор Жоров.

Трудно было понять, обрадовался Шевченко или нет, но когда медсанбатовцы нашли батальон, сказал:

— Хорошо, что снова вместе, — и улыбнулся.

И медсанбатовцы поняли, что они приняты в батальон и не будут в нем обузой. Сказано, старший лейтенант Шевченко свой человек.

— А где комбат? — спросил Павел.

— Наверно, погиб, — ответил Фролов.

— Как погиб?! — удивился Шевченко.

— И Журавлевой в ту ночь не стало.

— Журавлевой? Зину мы похоронили...

«Может, где-то вблизи Зины и труп Травинского лежал, — гадал Шевченко. — Тогда ведь снег сыпал. Не мог же он дезертировать или к немцам податься. Может, они ко мне шли с какой-нибудь просьбой? Странно!»

Полина Бочкова увидела комиссара Криничко, бросилась к нему:

— Тарас Тарасович, вам письма! С аэродрома в медсанбат привезли.

Она достала из вещмешка два уже помятых письма.

— Спасибо! — обрадовался тот.

Он быстро разорвал конверты, пробежал одно, другое. Полина заметила: у него дрожали руки.

— Одно ответ на мой запрос. А это от разведчика Симко. Еще лечится в госпитале. Орденом Красного Знамени награжден. Мечтает попасть в свою часть. Не знаю, что и ответить.

— А ваши нашлись?

— Нет, — углубились складки у его рта. — По-видимому, погибли...

И когда Полина повернулась и быстро ушла, Шевченко шепнул Тарасу Тарасовичу:

— Тянется Полина к вам...

Криничко поднял голову.

— Я люблю свою жену, Павел Остапович...

— Ведь все равно жену не вернете... Пожалейте ее.

— Вы, наверно, неправильно понимаете наши отношения. Она меня уважает. Я ее тоже.

На третий день там, где по карте значилось село Старичка, у опушки леса окруженцы встретили группу женщин и стариков. Они свозили на санках убитых.

— А где же вы живете? — спросил Павел седенького старика, одетого в латаный-перелатаны овчинный полушубок.

— На опушке леса наше селение, там в землянках мы прижились.

«Прижились», — полоснуло словно острым ножом по сердцу это слово.

— Хоронить-то некому, вот мы, старики и женщины, решили их предать земле. А земля крепкая, на два аршина промерзшая.

— Что слышно о немцах, папаша?

— Тут от самого-то боя немцев не видно, там, наши рассказывают, ихние войска, в Буерове. Еще сказывали, в двух километрах отсель много раненых. В Хрущевке.

Старший лейтенант достал карту.

— Отец, отсюда до Хрущевки не два, а целых четыре километра.

— Ну, я и кажу — два с вершком, — старик улыбнулся, и из-за вялых посиневших губ сиротливо выглянули два сохранившихся зуба.

Шевченко подумал: «Откуда там раненые? Там вроде и боя не было».

— А Бугровку вы обходите, — забегая вперед, говорил старик. — Там видимо-невидимо супостатских войск.

— Вы что, сами видели?

— Народ сказывает... Вон дымок вверх тянется, там наше селение. Землянок немец не спалит. Пойдемте! Пойдемте! Там обогреются, передохнут солдатушки.

Шевченко, Криничко, Фролов, Копейкин и Сабиров шли по натоптанной тропе за стариком. Начальник штаба полка старший лейтенант Круглов взял немного вправо, остановился и подал сигнал командиру роты лейтенанту Поздняку. Через минуту сюда двинулась целая колонна.

— В Соловьевке еще давеча красноармейцы дрались. Сказывают, много головушек положили. А вы не оттель?

— Нет, — ответил разговорчивому старичку Шевченко.

— Тут тоже полегло много и немцев, и наших. Хочет немец русский корень извести... Но, думаю, зубы обломает... Вот и моя землянка. Слепил еще осенью кое-как, не век же в ней жить.

— Вы что же, ее не запираете?

— А зачем? Брать-то нечего. Хороший человек, чай, ничего и не возьмет. А супостата и замок не удержит.

— Один живете?

— Почему один? Со мной невестка. Жену похоронил. Сын в армии воюет где-то. А дочку супостаты в Германию угнали.

В землянке было темно и сыро.

Почти половину занимали нары из жердей, на которых солома и тряпье. В углу грубо сколоченный столик в четыре табуретки.

— Ну, я пойду, не буду помехой, — сказал старичок. — Может, бабам сгожусь, — и, открыв дверь, закричал; видно, обращаясь к детворе: А вы чегось тута, чертенята? А ну, марш отсель!

В землянке остались Шевченко, Криничко, Круглов. Подошли Рахимов и Поздняк. Медработников Шевченко не пригласил.

— Охранение выставлено? — спросил Шевченко у командира роты Поздняка, как только тот появился на пороге.

— Все в порядке. Лично проверил.

— Ну, что будем делать? — глухо заговорил Шевченко. Лицо его, исхудавшее, с воспаленными запавшими глазами, заросло рыжей щетиной. В течение недели он не брился.

— Передохнем. Разобьемся на группы и будем пробиваться черев линию фронта, — предложил Криничко. Он, видно, простыл, то и дело доставал из кармана кусок парашютного шелка и вытирал нос.

— А если все вместе?

— Большой группой не пробьемся, — возразил Круглов. — Тут пословица «вместе и батька легче бить» не подходит! — и улыбнулся.

— Ну, что ж, начальник штаба, готовьте списки групп, вздохнул Шевченко. — Все могут быть свободными.

Шевченко, Криничко и Рахимов пошли по землянкам. Люди лежали на нарах, на полу. В одной из землянок черненький худенький парнишка лет двенадцати в ватной фуфайке сидел на лавке и наматывал новые обмотки. Мальчик тщательно расправлял их и уверенно бинтовал ногу. Увидев командиров, он оставил свое занятие и обратился к Криничко:

— Товарищ командир, возьмите меня с собой.

— Ты еще маленький.

— Я в разведку ходить буду.

— Нет, не время сейчас. Пойдут наши части в наступление, тогда...

— А возьмут? У меня и немецкий автомат есть.

— Ну, тогда возьмут, — улыбнулся Шевченко. — Обязательно возьмут.

Мальчик вздохнул и вышел из землянки.

Протяжно застонала Рая Шайхутдинова. Миля Абрамовна толкнула ее в бок, та повернулась. Горяинов спал сидя. К ному прислонилась Людмила Лебедь. Вдруг Горяинов открыл глаза.

— Кого пошлем в Хрущевку к раненым? — спросил Криничко.

— Я могу пойти со Снегиревой или Варфоломеев. Они в соседней землянке, — ответил Горяинов.

Пошли в соседнюю землянку.

Облокотившись на стол, спал Варфоломеев. Его растолкал сержант Фролов. Проснулась и поднялась Алла Корнеевна. Ее шинель была в соломенной трухе. Варфоломеев неуклюже поднялся, стал перед Шевченко.

— Пойдете в Хрущевку, — обратился Шевченко к Варфоломееву. — Там, говорят, много раненых. С вами пойдет Снегирева, Лебедь, Фролов. Лейтенант Поздняк выделит вам еще трех бойцов. Думаю, достаточно. Вы старший. Будьте осторожны. Мы будем ждать вас здесь сутки. Потом уйдем.

— Куда?

— На северо-восток.

Ординарец Сабиров принес два дымящихся котелка с кашей: Шевченко и Криничко.

— Вопросы будут?

— Нот вопросов, — ответил Варфоломеев. — Разрешите выполнять?

— Вы будете здесь обедать? — спросил командиров боец Сабиров.

— Ставь на стол твои котелки.

Шевченко достал из-за голенища валенка ложку, попробовал;

— И это называется кашей...

— Соли нет.

— Я тебя не упрекаю. Это я просто так сказал.

— А что, вполне съедобная каша, — похвалил Криничко и обратился к Шевченко:— Ты вот что, командир, всхрапни маленько. Вторые сутки глаз не смыкаешь.

— А комиссар?

— Я потом. Посмотрю, как хоронят бойцов.

— Вы передайте, чтобы с нашими не ложили немцев. Я побреюсь и немного вздремну.

Шевченко спрятал ложку, прилег в углу на солому.

— Товарищ Сабиров, согрей воды для бритья.

Бойцы лежали рядом друг с дружкой, чтобы было потеплее, как в ночном. Подняв воротник полушубка, ослабив ремень, Шевченко закрыл глаза и тут же оказался в родном селе на Снови. Их село приметное: лес под боком река, поля ровные, чернозем.

Осиновые перелески. А березовые рощи, заросшие черничником! В них входишь, как в беседку, залитую солнцем, как в храм.

Атласом зеленеют заливные луга. У покосов разлит запах меда. Вот и сейчас в руках Павла коса. Он идет за отцом, видит только его спину. Рубаха отца на плечах потемнела от пота. Коса у Павла старая, лезвие стерлось. Ломит спину, но он старается не отстать. Травостой высокий, густой. Когда ведешь косой, чувствуешь, как напрягаются все мышцы. А мохнатые фиолетовые, цветущие, словно перламутровые пуговицы, кашки, длинноногие былинки тимофеевки, остролистый пырей, высокий аир, напоминающий сабли воинов, — перед ним никнут и ложатся в высокий покос.

Мать, в лаптях, цветастой кофте и белом платочке, варит уху. Сестренка поливает капусту.

Устал: скорее бы мать звала на уху.

Ага, вот отец кончил заход, вытирает косу, втыкает кончиком лезвия в землю и идет к реке умываться. Павел тоже заканчивает свой ряд и идет к реке. Темнеет. В густом ивняке заталдычил коростель: «Дыр-дыр-р-р! Дыр-цыр-р-р-р!»

Кто-то толкает Шевченко.

— Немцы! Товарищ старший лейтенант! Немцы! — кричит Иван Копейкин. На его широком лбу блестят капельки пота. Шевченко вскакивает, выхватывает пистолет.

— А где комиссар полка?

— Он туда, на пепелище ушел!

— Отходить в лес! — командует Шевченко. — Бить немцев из-за деревьев, пней. И отходить! Живыми не сдаваться!

Шевченко увидел, как немцы, утопая по пояс в снегу, медленно шли к землянкам. И тут же заметил станковый пулемет, который повернул свой ствол в сторону немцев.

Ветер принес близкую трескотню пулеметов с погорелого села. Многие бойцы ползли по снегу, поднимались бежали, опять падали и остервенело ползли, только бы укрыться в лесу.

В лесу немцы прекратили преследование окруженцев. В полутора километрах густого ельника собрались бойцы и командиры. Здесь было тихо.

Все ждали начальника штаба. Вот-вот появится на опушке леса, пусть раненый, но живой. Все еще не мог поверить в его гибель и Криничко, то и дело поглядывавший с надеждой в сторону землянок — а не приползет ли оттуда Круглов? Нигде так быстро не роднятся люди, как на войне. Не прошло и двух недель, как они знают Круглова, а кажется, словно всю жизнь знали этого отважного человека.

Последним пришел с бойцами Поздняк. К ному подбежал Шевченко:

— Где начальник штаба? — крикнул он. От волнения у него шумело в ушах.

Поздняк с трудом поднял глава и сказал, почти заикаясь.

— Погиб Круглов... И с ним ваш ординарец Сабиров...

На правой щеке Поздняка темнела рваная рана, к тому же он был ранен в ногу. Прихрамывал, морщился от боли.

— Шайхутдинова! — обратился старший лейтенант к медсестре. — Неси индивидуальный пакет!

Пока Шайхутдинова перевязывала, Поздняк рассказал, выплёвывая время от времени сгустки крови, что старший лейтенант Круглов с ординарцем около получаса сдерживали немцев. Потом погиб Сабиров. А когда Круглова окружили, Поздняк услышал его голос: «А ну, давай сюда!» И взорвалась граната.

Подошел, опустив голову, Горяинов.

Некоторые бойцы уже начали варить в касках конину.

— Что-то тихо, товарищ старший лейтенант, — отозвался за спиной Иван Копейкин.

— Да, притихли.

— Сюда не полезут. Лес для них — запретная зона. Совсем непонятно, как же нас накрыли фрицы? Было тихо, и вдруг немцы. Случайно, или среди мирного населения гад есть?

Шевченко ничего не ответил.

 

20

Часу в девятом утра окруженцы добрались до Ольховки. Это был хутор из семи изб. Все в этом хуторе, раскинувшемся вдали от главных дорог, выглядело мирным и спокойным.

Высланная вперед разведка доложила: немцев здесь нет. Мороз кусал руки даже в меховых рукавицах, хватал за мочки ушей под шапкой-ушанкой, щипал нос, обжигал легкие. Даже зубы задубели от стужи. Было тихо, ничто не шелохнется.

Шевченко, Криничко и Копейкин заходят в первый же двор. Дом занесен снегом. На старых вишнях у дома сидела стайка буроватых и красногрудых снегирей. Они вдруг сорвались, забили крылышками, только снежная пороша с веток вишен посыпалась, полетели в соседний сад.

— Первый раз вижу такую большую стайку снегирей,- сказал Криничко. — Обычно они стаями не летают.

— Мороз заставил из леса поближе к жилищу человека податься. Да и что в лесу найдешь, все окруженцы подобрали. А тут хоть засохшую вишню или сливу можно найти. Или сердобольные женщины, мальчишки и корочку бросят.

— Корочку?! Они сами корочке рады...

Только окруженцы поднялись на крыльцо и стали сбивать с валенок снег, как просунулась в дверь голова старушки:

— Матушка, пресвятая богородица, наши! — заохала и прошла в переднюю.

Криничко сорвал с усов сосульки, подал окоченевшую руку старухе, а затем женщине лет тридцати пяти. Поздоровался и Шевченко. Копейкин, не здороваясь, направился к печке, где потеплее.

— Давно здесь были немцы? — спросил Шевченко.

— Давно. Больше недели не слышно.

Старуха засуетилась, вытерла подолом лавку, предложила сесть.

Поднялась девочка, сверкая голыми коленками. Мальчик лет пяти лежал на печке и неистово чесался. Девочка побежала к печке, заглянула в один, другой чугунок. Мать шлепнула девочку, и она полезла на печь.

— Вот оно, существование наше, — сказала женщина. — Огурец да капуста — и в доме пусто.

— Огурец да капуста — хата не пуста, хозяюшка, — ответил бодро капитан Криничко и вымученно улыбнулся.

— Вы, значит, окруженцы?

— Да.

— Что же вы теперь будете делать?

— Пробиваться через линию фронта.

— Ой, погибнете вы все, — сказала старушка, — Наши женщины бают, что по всей округе немцев видимо-невидимо! А может, разведем вас по домам? А там фронт сюда придет. Чего ж на рожон лезть? А упрятать мы можем. Люди у нас на хуторе дружные. Добрые люди. Не выдадут.

Криничко взял суховатую, со вздутыми венами руку старухи.

— Спасибо, мать!

— Свекровь правду говорит, — подтвердила невестка.

— Нет, дорогие, отсиживаться мы не имеем права. Да и много нас.

— Ну, смотрите, вам виднее, только жалко вас, сыночки.

Криничко и Шевченко закурили, глубоко затягиваясь. Никогда еще махорка не казалась Павлу такой сладкой.

Копейкин уселся у припечка, достал сухарь, отломил кусочек и бросил в рот. Ел не спеша, рассудительно, по-хозяйски.

Зашли лейтенант Поздняк и сержант Фролов. Глава под заиндевевшими бровями у обоих серые.

— А ты как очутился здесь? — обрадовался Шевченко Фролову. — Где Варфоломеев? Где остальные?

— Все погибли.

— Как погибли?! — Шевченко так стиснул зубы, что желваки на скулах выступили.

— Мы уже подходили к деревне, как вдруг окрик по-немецки и выстрелы в упор. Я долго лежал без движения. Потом убедился, что все перебиты, пополз огородами обратно, а тут слышу шепот со двора: «Сынок, прячься скорей в хлев». Я юркнул во двор. Старушка рассказала, что в школе было человек тридцать раненых и молоденькая медсестра. Нагрянули немцы. Медсестра отстреливалась, последний патрон пустила в себя, но не погибла. Немцы страшно издевались над ней: на груди вырезали звезду и нанесли двадцать восемь штыковых ударов. Всех раненых застрелили. Утром я подошел к землянкам, откуда мы ушли, а там тоже немцы. Чуть не напоролся.

— Узнать бы фамилию этой мужественной медсестры, — сказал Криничко.

— Фамилию? Старушка говорит, что медсестру звали Галей. Фамилия то ли Селетова, то ли Семетова, Скорее всего, Солетова. На Урале таких фамилий много»

Комиссар достал командирскую тетрадь, записал фамилию медсестры и проронил:

— Наверное, из медсанбата соседней стрелковой дивизии.

Шевченко было подумал, а не специально ли старик направил в село, где немцы. А потом отбросил эту мысль.

— И Варфоломеев погиб?! — воскликнула Раи Шайхутдинова, переступившая порог избы. — Погиб...

Она не справилась с собой, уткнулась в плечо Криничко,

— Не надо, Рая, — Тарас Тарасович вздохнул всей грудью. — А впрочем, поплачь хоть ты...

Смерть этой группы потрясла и Шевченко. Нет Варфоломеева, нет Людмилы Лебедь! Нет Снегиревой! Не хотелось верить. Он все-таки очень уважал Аллу Корнеевну. Когда он увидел ее снова в своем батальоне, бросился ей навстречу и поделился своим горем: нет Аленки. С кем теперь поделишься? От кого услышишь материнское утешение? Нет Снегиревой!

На коротком совещании решили первую группу через линию фронта послать во главе с лейтенантом Поздняком. Долго решали, с какой группой послать знамя дивизии. Поздняк настаивал, чтобы знамя осталось в его группе. Потом согласился с тем, что знамя понесет группа Шевченко, которая пойдет через линию фронта через два дня.

Обнялись командиры, расцеловались — увидятся ли когда...

Всю ночь группа шла лесом. Впереди дозор. Вот и Егорушки, За триста-четыреста метров от первых домиков дозор остановился и дал сигнал: в деревне немцы.

Шевченко остановил бойцов на короткий привал, а сам с Копейкиным направился к дозору.

— В деревне немцы! — подтвердил Фролов.

Шевченко приложил к глазам бинокль: по селу ходят фрицы. Во многих дворах стояли машины, транспортеры танки.

— Где-то там на хуторе похоронена Алена Шубина, — сказал Шевченко.

— Аленка Шубина?! Разве здесь?

— Здесь, в Егорушках.

Шевченко пополз в кустарник, откуда можно было в то рассмотреть хутор. Оп водил биноклем и думал, что немцы, наверное, уничтожили даже надгробную пирамидку над могилой. Ничего, памятник люди поставят потом. Пусть простит Алена, что он даже не сможет навестить ее могилу.

Павел закрыл глаза... «Почему я не вместе с ней!»

Но такое состояние длилось недолго. А как же бойцы, которые ждут его?! Он поднялся и пошел к дозору.

— Прости меня, Аленушка, — словно в забытьи, повторял Павел. — Ну, рассуди, чем я мог тебе помочь?

«Что делать? Придется вернуться обратно в хутор Ольховку».

Жители Ольховки встретили окруженцев радушно, а может, и вправду решили не пробиваться через линию фронта. Переждать.

Шевченко постелили на лавке у печи. Здесь было теплее. Прихваченные морозом пальцы заныли.

Ночью Павел услышал, как старушка отбивала поклоны и молилась на сурово-скорбный лик Николая-угодника, горячо шептала:

— Господь милосердный! Ты взгляни, что вокруг делается, да взойди на землю, да помоги изжить супостата-фашиста! Пошли нашим солдатикам победу!

Шевченко слушает и вспоминает свое детство, мать, свое село.

Потом он заснул и снова видел мать: «Живи, сынок, только честно, — убеждала она его, — для людей живи...»

 

21

После полудня вернулись разведчики с плохими вестями: все ближайшие села забиты немецкими войсками.

Угрюмый и невеселый Шевченко собрал всех командиров и врачей в обширной избе колхозного бригадира. Глухим, но отчетливым голосом, как на уроке, рассказал о том, что впервые перед ними стоит самая трудная и ответственная задача: перейти линию фронта и вынести, спасти знамя дивизии.

Все слушали молча, внимательно и встревоженно смотрели на Шевченко и, казалось, о чем-то сосредоточенно думали. Конкретно была поставлена задача, что сейчас делать каждому. Сегодня Шевченко ставит перед ними задание о судьбе дивизии, и они должны его выполнить. Спасти знамя и перейти линию фронта.

Криничко оставил коммунистов и комсомольцев, как всегда делал в минуту грозной опасности, когда каждый коммунист и комсомолец сплачивали возле себя бойцов и дружно, отважно бросались на врага. Криничко был, казалось, спокоен, ровен, словно выход из окружения дело обычное, военное.

Затем он дал выступить желающим. И каждый вдруг совершенно отчетливо почувствовал, что он здесь представитель партии, и от него ждут героического поступка.

Вышли с хутора вечером. Морозный воздух смешивался с пургой. В лесу тихо, но на поляне поземка завихрилась, а возле дороги тянулись горбатые сахарно-белые холмики.

Начинало темнеть. Высланное вперед боевое охранение увидело движущихся навстречу людей. Группа бойцов ю главе с сержантом Фроловым остановилась:

— Кто бы это мог ехать ночью? Немцы ночью не ездят.

— Наверное, наши, окруженцы или партизаны, — сказал сержант Фролов. — Я сейчас выясню, минуточку!

Сержант Фролов двинулся вперед. За ним последовал Роман Судаков. Они были уже совсем рядом, когда услышали немецкую речь. Бежать по пояс в снегу под дулами автоматов, наведенных на них, было бесполезно.

Фролов не растерялся и крикнул по-немецки, как сумел: «Вир полицай аус Егорушки». Дескать, мы — полицаи из Егорушек. Немецкий офицер шагнул к Фролову, ствол его автомата скрестился со стволом автомата сержанта.

Фролов стал объяснять, что он полицейский. Он даже отвернул рукой капюшон маскхалата офицера и заглянул ему в лицо. Но мысль его лихорадочно работала: «Что делать? Как выпутаться из критического положения?» И он придумал.

Вдруг сержант отпрыгнул в сторону и крикнул:

— Партизаны!

Офицер решил, что опасность грозит еще откуда-то, скомандовал:

— К бою!

Солдаты залегли около обоза. Мгновение — Фролов и Судаков метнули гранаты, отскочили за деревья и дали несколько очередей из автоматов, отползая вглубь леса. Немцы открыли огонь. В ушах нудно и тонко вызванивало, и тупая боль отдавалась в висках: «Быстрей! Быстрей!» Метрах в трехстах их уже ждали наши бойцы.

Идти дорогой дальше не решились. Пошли в обход лисом. Стрельба немцев затихла. От ветра гнулись сосны, сбрасывая с себя снег.

Шли всю ночь.

К утру еще больше разгулялась метель. Кружилась и плясала хаотическая пелена. Жесткие струи снега остро стегают и жгут бесчувственные от боли лица. И руки, казалось, окостенели. А тут еще глубокий снег.

Люди смертельно устали. Шевченко замечает: приотстали Миля Абрамовна, Титов, Куваев. Нет, надо добраться до глубокого леса, как намечали. А там уже решать, как переходить линию фронта. Этим маршрутом, примерно, пошел к линии фронта лейтенант Поздняк.

Шевченко осунулся, похудел, начинали сдавать нервы, но старался держаться так, чтобы никто из окруженцев этого не замечал. Какого напряжения стоит ему выглядеть спокойным, общительным и веселым!

В лесу наш дозор встретил скитавшихся бойцов из группы Поздняка. Их было семеро. Они грелись у костра.

Шевченко подошел к сидящим. Все давно не брились, поэтому выглядели старше. У костра кое-кто поднялся, кое-кто даже не пошевелился.

— Встать! — скомандовал старший лейтенант.

Нехотя стали подниматься.

— Что распустились! На кого похожи? Заправиться!

— Ну, а дальше что?

— Пробиваться к своим, бить фашистов!

— Пробивались, да что толку!

Бойцы рассказали, что они пытались несколько раз перейти через линию фронта, но это им не удавалось, только гибли люди. Вчера погиб лейтенант Поздняк. Сейчас решили идти на запад, искать партизан.

— Мы без дела не сидим, товарищ старший лейтенант, вытянувшись в струнку, отрапортовал сержант Иванов. — Вчера вечером такого шороха наделали! Взяли карты, оружие, консервы. Продовольствия, правда, маловато.

Вчера, усталые, измученные, они увидели, что по санной дороге двигалась небольшая колонна — три подводы.

Рощица была небольшая, но в двух километрах большой лес, куда они могли уйти. Сержант, поговорив с бойцами, решил искусно замаскироваться и ждать. Подводы приближались. Расстояние между окруженцами и немцами заметно уменьшалось. Метров за двести подводы остановились. Не прошло и пяти минут, как они снова двинулись вперед. Сержант подал команду: «Огонь!» Лесное эхо подхватило, и покатился вдаль шум боя.

Немцы, которые были впереди, не успели даже выстрелить — их срезали автоматные очереди. На третьей подводе немцы схватились за пулемет, но прицельный огонь с трех сторон повально разметал гитлеровцев. Бой был настолько стремительным, что они успели отрезать врагам путь к бегству. Обрадованные бойцы бросились к повозкам. Двое схватили ящик с консервами. Но вдруг заметили, что к ним бегут немцы. Оказалось, что за этими тремя санями следовал обоз. Эти подводы были словно боевым охранением.

— Первое время какая-то сила парализовала сообразительность сержанта.

— Немцы, немцы!

Не сразу все бросились бежать. А когда поняли опасность, было не до ящиков с консервами. Немцы, правда, их проследовали недолго, но потери большие — три солдата. Дорого им обошелся этот обоз...

Метель приутихла. Бойцы принялись собирать сушняк. Титов уже лежал на снегу, изо всех сил раздувая костер. Пламя то робко вспыхивало, то умирало. Сушили портянки, варили концентраты, Многие, нарубив ельника, ложились отдыхать.

Шевченко подозвал Комаревича:

— Как с продовольствием?

— На каждого человека, значит, по четыре пачки концентратов и килограмма по три конины. Если не считать людей Поздняка.

— Придется и их зачислить на довольствие.

— Но у них кое-что есть. Может, притаивают. Я разузнаю.

Шевченко подумал, что три дня они еще кое-как протянут. А дальше?! Придется варить еловый настой. И искать другое место для парохода линии фронта, коль здесь не удалось пробиться группе лейтенанта Поздняка. Надо идти на север.

Вернулась разводка и доложила, что в поселке Смелом остались лишь одни обгоревшие трубы. Рядом под снегом пустовали землянки. Все население поселка было угнано.

Тяжелая усталость заставила Шевченко пролечь на лапы ельника. Подстилка податлива, как набитые соломой матрацы.

Копейкин и Куваев принесли сухую разлапистую корягу и бросили в костер. На подстилке сидела, сложив по-татарски ноги, Рая Шайхутдинова и широко открытыми глазами смотрела на костер.

— Ложитесь и поспите, — сказал ей Павел.

Роя свернулась комочком, подсунула под щеку руку в меховой рукавице. И в ту же секунду заснула, задышала мерно. Сейчас, безмятежно спящая, она казалась беспомощной, беззащитной и маленькой. Шевченко удобнее положил голову на вещевой мешок. Рая вздрогнула, жалобно застонала во сне, потерлась щекой о его полушубок и снова задышала спокойно и ровно. Заснул и Шевченко...

Снилось Павлу, что его хоронят. Гроб украшен ельником. И венки из ели. В первом ряду похоронной процессии идут Варфоломеев, Снегирева, Круглов, Рахимов. Кто- то всхлипывает у гроба. Это же Аленка!

— Павлу-уша! — запричитала в голос. — А как же я?

Она схватилась руками за края гроба, словно могла вырвать его из вечного тлена. Он видел опухшее от слез ее лицо.

— Девятнадцать лот — вот и вся жизнь! — услышал он в свой адрес.

Павлу стало совсем грустно. Его хоронят на опушке леса. Лучше бы в селе или на кладбище. Пройдет немного времени, и дождь вытравит слова, написанные рукой Аленки на пирамидке, потускнеют они. Да и сама пирамидка долго не простоит, останется лишь осевший, заросший травой холмик. Разве расскажет он людям, что покоится здесь старший лейтенант Шевченко Павел Остапович, паренек из села Хоромы, что на Черниговщине? И лежать тебе, Павел, в сиротстве горьком и одиночестве. Только Аленка иногда будет приходить сюда.

— Не горюй, — говорит Варфоломеев, — ты превратишься в красногрудого снегиря. Разве не знаешь, что бойцы не умирают, они превращаются в птиц? Мы тебя примем в свою стайку.

Перед ним опустились снегири. А один бурогрудый отделился и подлетел к нему:

— Здравствуй, Павел Остапович!

— А ты кто? — спрашивает Шевченко.

— Не узнали? Я Снегирева.

— Но я только что видел вас у гроба, Алла Корнеевна.

— То мираж. Вот Варфоломеев, — кивнул бурогрудый, — а вот Круглов.

«А где же Аленка? — думает Павел. — Она только что была у гроба. Что, она тоже обратилась в птицу? Постой, а где же другие птицы?» Он попытался представить лица погибших, простых, хороших бойцов. Ведь столько их погибло! Ах, да, в других стаях. Значит, все это верно, что убитые бойцы превращаются в птиц.

Его разбудил Криничко, смотрел на него и что-то спрашивал, а Шевченко чудом угадывал его, словно был где- то в потустороннем мире.

И когда Павел осторожно подсунул вещмешок под голову Шайхутдиновой, поднялся с ельника на ноги, он был твердо уверен, что скоро пробьет и его час.

— Что привиделось, Павел Остапович?

Он не сразу ответил. Посмотрел на березовые поленья в костре, золотые угли которых светились багрово. И, как бы собираясь с мыслями, сказал:

— Снегири приснились. Вроде убитые бойцы в птиц превратились.

Шевченко коротко пересказал сон.

— Вчера увидел снегирей, вот и приснилось. Снегири снегирями, а ты решай давай, куда идти будем. Долго задерживаться тут нельзя. Живым надо думать о жизни. Пусть камни с неба валятся, а надо держаться. Командуй, брат, — и улыбнулся.

И Павлу стало не то что радостно, весело, но не столь тревожно, как до этого. Действительно, мало ли кто попадает в окружение, всем не сладко. Правильно говорит комиссар. Еще повоюем, пока живы. Надо цепляться за жизнь. Трудно, очень трудно сделать это сейчас, в ситуации, которая сложилась на самом деле. На это жизнь, его жизнь. Командуй, как говорит Тарас Тарасович, пока «варит котелок», надейся на лучшее, как говорили древние люди: «Пока дышу — надеюсь». Действовать! Действовать! Но как?!

 

22

До леса было ещё далеко, когда разорвалась мина. Затем завизжала вторая, третья. Бойцы и командиры залегли и начали отползать друг от друга.

«Откуда же стреляют миномёты?» — думал Шевченко.

Зыбко рябила в глазах белизна…

Справа раздалась автоматная очередь.

— Сержант Фролов — с пулеметом в овраг! — скомандовал Шевченко. — Незаметно выдвинься на высотку и ударь по автоматчикам. Отвлеки хоть на какое-то время. Прижми их к земле. Иначе нам не подняться.

«Хорошо, хоть Фролов ближе к оврагу».

Лежа на снегу, Шевченко подумал, что нет ничего более страшного, чем быть застигнутым минометным обстрелом в чистом поле. Теперь бы только добраться до леса, ведь он рядом. Совсем рядом! Добраться! А потом? Ну что потом? Искать пути перехода через линию фронта. Другого выхода у них не было.

Бойцы лежали, уткнувшись лицом в снег, а вокруг рвались мины. На снегу все больше и больше оставалось черных воронок.

— Ну и лупит, гад! — произнес Рахимов и медленно пополз к кустарнику. И тут же вскрикнул.

Шевченко поднял голову. Рахимов молчал. Полушубок и ватные брюки были изорваны осколками. К нему поползла Наталья Трикоз.

— Куда?! — закричал Шевченко. — Убьют! Пока Фролов не откроет огонь — не двигаться!

— Да в воронку я капитана хотела...

— Подожди.

— Да живой я. Только спина... Спину задело осколками.

Недалеко кто-то закричал:

— Ой, смертушка!

Страдальческий крик дергал нервы другим: мол, сейчас то же будет и с ними. Шевченко посмотрел в ту сторону, откуда донесся крик. Рядом с ним кто-то лежал, уткнувшись лицом в снег, сжав голову руками, чтобы не видеть и не слышать.

А раненый все кричал.

— Пусть грызет снег, шапку, но молчит! — закричал Шевченко.

Ойкнула Миля Абрамовна.

Наконец сержант Фролов открыл пулеметный огонь.

— Ползти в овраг, — зычно произнес Шевченко, — а там в лес. По-пластунски, куда поднимаешься?

— Неужто вот так и погибну, — отозвался Копейкин. — Нутро возмущается: жизнь нам один раз дадена, а отнять ее может всякая гадина! Пожить еще охота!

Кто-то вскрикнул еще.

— Быстрей! Быстрей!

Сначала ползли по-пластунски, потом перебежками, опять падали и остервенело ползли, только бы достигнуть кустарника в овраге, а потом в лес.

Миля Абрамовна закричала. К ней поспешили Плаксина и Бочкова. Только бы добраться до оврага. А овраг совсем рядом. Вскрикнул Судаков, остановился, нет, снова ползет.

— Царапнул, гад!

Полина Бочкова и Ася Плаксина на плащ-палатке тянут Милю Абрамовну. Горяинов нагнулся над ней:

— Ничего, Миля Абрамовна, будешь жить долго, — говорит он ей. — До глубокой старости...

— Не останавливаться! — подгонял Шевченко. — В лес!

— Ой, господи, не могу больше! — Миля Абрамовна вздрогнула, лицо ее покрылось пеленой смертельной бледности. — Не хочу больше! Лучше бы сразу!

— Военврач Горяинов, заберите у военфельдшера Гинзбург оружие.

Миля Абрамовна встретилась глазами с Шевченко, водимо, что-то хотела в них прочитать.

— Потерпите маленько, — сказал Шевченко и, пригнувшись, отошел.

— В лес! В лес! Не задерживаться! Иванов, прикройте отход! А кто у Рахимова?

— Трикоз и Титов там.

Вот он, лес, совсем рядом, а дойти и доползти до него почти нет сил. В овраге снегу по пояс. Жить хочешь — ползи. Хорошо еще, что немцы не на лыжах. Да, видно, мало их. А было бы больше — тогда, считай, все пропали бы.

Наконец-то опушка леса.

— Когда же наши союзники будут помогать нам? — пробормотал Иван Копейкин и сел прямо на снег.

— Второй фронт имеешь в виду? Он существует, — сказал капитан Криничко.

— Как существует?!

— Второй фронт сейчас на каждом предприятии. Второй фронт — это и партизаны в тылу. Ты тоже, можно сказать, второй фронт!

— Неужели мы когда-нибудь вырвемся из окружения? — У Раи Шайхутдиновой навертываются слезы, отворачивается, чтобы никто их не видел.

— Эх, была бы рация! — продолжал Копейкин.

— Да десяток танков, — добавляет Горяинов.

— Хоть бы парочку...

Последними в лес пришли Наталья Трикоз и Василий Титов. На плащ-палатке тяжелораненый капитан Рахимов. Лицо его покрылось бледностью и липким потом. Было видно: плохи его дела. Рахимов вопросительно взглянул на Шевченко, тот кивнул:

— Крепитесь, товарищ капитан.

—- Только не бросайте меня.

— Что вы?! Об этом не может быть и речи!

Фролов вместе с Куваевым быстро нарубили елового лапника, устроили ложе капитану Рахимову. Согрели кипяток. А капитан слабел на глазах. Лицо его было уже не бледное, а землистое, с запекшимися губами. С усилием он сделал несколько глотков и отстранил кружку. Искусанные губы дернулись и скривились.

— Позовите капитана Криничко, — попросил он Трикоз.

— Перевяжите мне руку, — донеслось до Шевченко, — что-то кровь сочится. — И увидел, как к Судакову поспешила Рая Шайхутдинова.

Из облаков над лесом выплыло солнце. Заиграл снег на соснах и елях. Бомбардировщики с черными крестами на желтых концах крыльев плыли строгим строем на восток.

Все знали, что здесь оставаться долго нельзя. Но рубили тонкие сосны, делали шалаши. Некоторые собирали сушняк, и скоро запылали бездымные костры. Уже слышался повеселевший говор, бойцы занимались разными делами: одни грели в котелках снег, подкидывали хворост в бледное при дневном свете пламя костров, другие колдовали над своей одеждой, третьи размышляли, покуривая, четвертые, закинув за голову руки, дремали.

Копейкин позвал Шайхутдинову, снял с шомпола кусочек конины и, перекидывая с руки на руку, подал ей. Она кивком головы поблагодарила.

Пошел небольшой снег, зашипел костер, и пламя будто присело на корточки.

— Спать только в шалашах, — будил Комаревич. Он оказался очень выносливым. — Что, забыли, значит, стог сена?

Вчера они наткнулись на стог сена, решили отогреться, отдохнуть. Но в стогу обнаружили восемь замерзших человек. В одном из них Шевченко узнал своего однокурсника по военному училищу лейтенанта Трепачева.

Эта трагедия всех потрясла. Похоронили воинов молча и скорее ушли от страшного места.

— Не спать!

Комаревич ударил палкой по широкой еловой лапе, белый водопад обрушился к подножью елки. Тихо в лесу, так и кажется, что все здесь окоченело и застыло навсегда: деревья, птицы, звери. И нет войны. Но тишина эта обманчива, и никто не доверяет ей. На поле тоже было тихо.

И вдруг «марафонский бег под огнем» — так бойцы окрестили этот переход.

Куваев с поникшей головой сидел прямо на снегу, повернув спину к костру.

— Устал я, — с тяжелым вздохом сказал он Комаревичу, — Косточки просят покоя.

— Потом в шалаш бы пошел. Там хоть дымно, но потеплее.

К Шевченко бежала испуганная Наталья Трикоз.

— Капитал скончался!

Рахимов, подогнув ноги, лежал на еловых ветках неподвижный, невидящий. В тишине леса заскрипело надломленное дерево.

Шевченко, сняв шапку-ушанку, долго стоял над телом каштана.

Жаль Рахимова. Был справедливый человек. Не кичился своей должностью, как некоторые другие. Вот и сон сбылся, только не меня будут хоронить, а Рахимова. Еще один к стае снегирей добавится. А впрочем, может, завтра, послезавтра и я... Нет, нет, только не так. До последнего вздоха будем драться, только бы вырваться из окружения за любую цену и вынести знамя — святыню дивизии.

С трудом вырыли яму и не поленились, просторную — не надо сгибать руки-ноги. Закопали. Могилу утрамбовали, как могли, забросали сушняком, чтобы незаметно было постороннему глазу и зверье не учуяло и не разгребло. Конечно, поставить бы пирамиду со звездочкой. Но вокруг враг. После войны поставить бы на его могиле гранитный памятник. Только кто узнает о ней? Кто разыщет?

«Милю Абрамовну оставить у надежных людей в первом же селе, — думал Шевченко. — Хотя это и опасно. Еврейка. Дознаются немцы — расстреляют. Но и с нами она не выдержит».

Прошедшие сутки были изнурительными. Лица бойцов и командиров еще более осунулись, посерели.

Женщины стали неузнаваемы: худые, изможденные. Окружение никого не красит. Наталья Трикоз достала осколок зеркала и ахнула:

— Я же совсем старуха!

— Говорите, старуха? — Иван Копейкин тут как тут. — Ничего подобного, выглядите вы молодо. Больше тридцати вам не дать.

— Ничего, девчата, — утешал их Криничко. — Разобьем фашистов, вернетесь домой, расцветете как маки. От женихов отбоя не будет.

— Зачем так долго ждать? — вмешался старшина. — Выйдем, значит, из окружения, отоспимся и будем как свежие огурчики после дождя.

— Французы говорят: женщине столько лет, на сколько она выглядит, — произнес хирург Горяинов и тут же осекся: «Не к месту вылетело»

Наступило молчание.

— Как зайцев, гнали нас, — переводя разговор на другую тему, промолвил Иван Копейкин, усаживаясь у костра. — Даже совестно...

— А что же, по-твоему, мы должны были делать? — спросил сержант Фролов. — Вступить в бой? Кому нужны наши бессмысленные жертвы?

Неожиданно над головами раздалась стрекотня. Усевшись на ветке и склонив хорошенькую головку с черной шапочкой, сорока пуще прежнего заходилась в крике.

— Теперь о нас на весь лес растрезвонит белобока! — забеспокоился Копейкин.

В небе появился немецкий самолет-разведчик. Он долго и безнаказанно кружил над лесом, видимо, высматривая окруженцев.

— Вот видите, — говорил Копейкин, — Не самих фрицев, так их самолет накликала, сматываться отсюда побыстрее надо.

Как только самолет улетел, окруженцы двинулись в путь. Надо маневрировать, затеряться. Шли глухим лесом. Кругом снег нетронутый и белый-белый, как в сказке. Только горькая эта сказка...

 

23

Все говорило за то, что фронт был недалеко. Тяжело бухали в морозном воздухе немецкие орудия. Вздрагивала, качалась тишина, пугались вороны и другие лесные птицы. Иногда до леса доносилась пулеметная стрельба.

К группе бойцов подошел Криничко и спросил, где находится старший лейтенант Шевченко.

— Я вас проведу, — сказал Копейкин.

У мелколесья Иван остановился.

— Смотрите, смотрите, товарищ капитан, — заячьи следы. Это косой в осиновую поросль наведывался. Любит он эту горьковатую корку. Поставлю еще петлю.

— Ну, поставь. Здесь мы, наверное, задержимся. А тот зайчишка очень вкусный был.

Обогнув кучку, молодых елочек, они чуть не налетели на Шевченко.

— Ты что там высматриваешь, командир? — Крили лег рядом с Шевченко,

— Посмотрите.

Павел отдал бинокль капитану. Набежавший ветер сдул с веток снег.

— Не туда смотрите. Во второй двор. Интересно, что это за форма? Высокая серая шапка, какого-то желтого цвета шинель.

— Никакой шапки не вижу, умывается человек, а ему сливает хозяйка.

— Это сейчас... Может, партизаны? Хотя у партизан на шапках красные ленточки.

— Пустым делом занимаешься, командир. Нам-то один черт, кто в селе — мадьяры, итальянцы или румыны. Все равно в гости к ним не пойдем. А эту форму немцы, по-видимому, придумали для предателей. Ты лучше вон туда посмотри.

— А что там? Подбитый танк, и только.

— Ты скажи, командир, у тебя, кроме водителей, нет трактористов?

— Фролов работал трактористом, в армии водил легкие танки. Кажется, Судаков работал трактористом. А что?

— Не выходит у меня из головы одна идея. Только ты не смейся. Подготовить трактористов к вождению немецких танков.

Павел взглянул в бинокль: танк с покосившейся башней стоял посреди поля. Вокруг, закрывая гусеницы, сугроб. Как смертельно раненный, припавший на крыло стервятник, он безобиден и безопасен теперь, но все равно заключено в нем что-то зловещее и мрачное.

— На неисправном чужом танке?!

— Горе иногда обостряет разум.

— Это, Тарас Тарасович, простите, похоже на волюнтаризм. Ну, допустим, научим водить танки. А дальше что?

— Попытаемся захватить немецкие танки!

— Голыми руками?

— Не совсем уж голыми. Хоти, бывает, что безвыходное положение заставит и голыми руками...

Захватить танки! Легко сказать. Танк — не арбуз в колхозном поле.

— В нашем положении ни один вариант нельзя отбрасывать.

— Но это что-то несбыточное... Товарищ красноармеец Копейкин!

— Слушаю вас, — отозвался Копейкин.

— Позовите сюда Фролова и Судакова. — И тихо, чтобы услышал только Криничко, сказал:— Комиссар решил танковую бригаду формировать.

Но Копейкин не спешил уходить.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите ночью в село сходить.

— Не хватало еще шум поднять.

— Да я с сержантом Ивановым схожу. Мы тихо, осторожно. Я тоже смотрел на того белошапочника, когда вы бинокль давали. Может, там еще и наш Кукольник околачивается?

— Кукольник?! — удивился Шевченко, а сам подумал: «Вот чудак, вздумал здесь Кукольника искать, раньше надо было присматриваться. Прошляпили предателя!» — А зачем он тебе?

— Разрешите, товарищ старший лейтенант! Мы тихо, даю слово. Да немцы и не будут поднимать шум из-за какого-то белошапочника.

Копейкин протянул руку и оторвал ветку с ели. Деревце качнулось, рассыпчатая охапка снега посыпалась с елочки, обнажая блестящую, словно лакированную, зелень хвои.

— Ладно, мы с комиссаром посоветуемся.

— Можно надеяться? — И пошел приглашать Фролова и Судакова. А сам думал, согласится ли Иванов идти с ним в село. С кем-то другим идти ему не хотелось. С Ивановым он в любое пекло пойдет. Смелый, сообразительный парень. А белошапочник тоже может кое-что рассказать, среди немцев же крутится.

Шевченко прилег на лапник, и ему показалось, что все, что происходило в эти дни, видится ему во сне. Порой в душе он не понимал, откуда у него и его товарищей берутся силы, чтобы вынести все эти лишения.

Где-то скрипнула осина, лопнувшая от лютых морозов.

Допекал голод. Продовольствие кончалось. Шевченко приказал варить ельник и пить отвар. Сегодня поймали трех белок. А сколько было ликования, когда в силки Копейкина еще попался косой! Словно совсем не четырехкилограммовый заяц попался, а огромный дикий кабан. Варили без соли и съели до последней косточки.

Сержанта Иванова и Копейкина все не было.

«Не напоролись бы на немцев. Только принялись за изучение немецкого танка, а придется уходить».

Шевченко понимал комиссара, схватившегося за соломинку. Риск, конечно, большой. А перед глазами замерзшие бойцы. Он пытался не думать об этом, а стог стоял перед глазами.

Часов в двенадцать Шевченко услышал голос Копейкина. Собственно, он не спал, а дремал в шалаше на лапнике, где тлели затухающие поленья.

— Товарищ старший лейтенант, с пополнением прибыли! — весело доложил Копейкин.

«Привели все-таки «языка»», — обрадовался Шевченко

— Молодец, Копейкин!»

— Давайте сюда, — сказал Шевченко и поднялся.

— Не узнаете, товарищ старший лейтенант? Кукольник, собственной персоной!

Шевченко даже потерял дар речи от удивления.

— Кукольник?!

Шевченко подбросил в костер сушняк.

—Ну, рассказывай, как прислуживаешь?

А у самого все кипит.

— Не виновен я! Не виновен! Схватили тогда немцы! Зачислили в группу...

На лицо Кукольника такая бледность набежала, словно мелом побелила.

— И по громкоговорителю заставили силой говорить?

— По бумажке. А рядом автоматчики...

— Может, не ты трамблеры снимал? Ну, ладно, Кукольник! Ты лучше расскажи, что знаешь о немцах.

— Все расскажу, только не убивайте, я трибуналу объясню...

— Расстреливать, Кукольник, тебя не будем. Иван, позови Криничко.

Шевченко развернул помятую и потрепанную карту, взятую в планшете лейтенанта Трепачева.

Вошел Криничко. Ему уже рассказал Иванов, кого привели в шалаш. Остановился, прищурился.

Шевченко поглядел на карту, обратился к Кукольнику:

— Ну, рассказывай.

— Да, да, спрашивайте, все расскажу, — и, согнувшись, стал разглядывать карту. — В село, где мы находимся, пришел артиллерийский дивизион. Пехоты два батальона. Всего человек четыреста...

Шевченко смотрел на Кукольника, на карту, слышал, как тикают часы, а это были удары его сердца.

— В Старицынске... — Кукольник снова наклонился над картой.

— О, да ты хорошо разбираешься в карте! Продолжай, продолжай!

— В Старицынске войск мало, только танковый батальон, вышедший из боя. Я там три дня назад был.

— Где проходит фронт?

— Примерно здесь: в районе Корябин — Максимовка...

— В районе Корябин — Максимовка? — переспросил Шевченко.

— Да.

— Выходит, совсем рядом фронт.

— Вы только не убивайте меня. Я искуплю свою вину. Я все объясню прокурору...

— Я тут, Кукольник, и трибунал, и Советская власть, и Главнокомандующий всеми вооруженными силами. Расстреливать тебя не будем... Повесим! В селе повесим в назидание другим и табличку прикрепим: «Изменник Родины Кукольник». Сержант Иванов, привести приказ в исполнение. Уведите!

Кукольник стоял.

— Ну, что еще?

— Как я вас всех ненавижу! — вдруг истерически закричал Кукольник. — Не будь революции, я стал бы богатым человеком! Вы раскулачили моего отца, искалечили мне жизнь! А я вас пожалел, лейтенант! Припомните: в первый день боевых действий я мог проколоть все скаты. Ни одна машина не вышла бы. Считайте, я вас спас от трибунала...

— Уведите иуду! — громко приказал Шевченко.

Когда увели Кукольника, Шевченко не сразу пришел в себя. Вот и разберись, кто враг! Вроде дисциплинированный был, исполнительный. В детдоме воспитывался. Нашу школу закончил. Среди наших людей жил... А ждал момента, как нам отомстить...

Шевченко склонился над картой, долго рассматривал, потом сказал:

— Надо немедленно послать в Старицынск за «языком».

— Но уже первый час ночи. Поздновато. До села пять километров.

— Вы же знаете, Тарас Тарасович, утром всегда лучше «языка» брать. Сегодня! Только сегодня!

Иван Копейкин пришел к бойцам веселый. Весть о то что Иванов с Копейкиным поймали Кукольника, распространилась сразу же.

— Ну, Копейкин! Как же вы его? — спросил Титов.

— Я еще в бинокль приметил, что в этот дом приходили белошапочники. Кукольника я и не думал изловить, просто хотелось разузнать, в той ли своре он. Думал хоть какого-нибудь изменника поймать, а тут Кукольник идет собственной персоной. Правда, больше часа пришлось ждать. Слышим, идут двое подвыпивших. Немец и Кукольник. Сразу-то я его не узнал. Метнулись за ворота, сержант шепчет: «Будем брать двоих. Я на белошапочника, ты на немца жми. Возьмем, и не опомнятся». Затаились.

— Наверно, с попойки шли? — спросил Титов.

— Да, шли вольготно, словно по Парку культуры и отдыха. У калитки мы услышали, как немец хвалился: «Хорош русский шнапс». Ни Кукольник, ни немец не успели опомниться, как оказались с кляпами во рту и с крепко связанными руками.

— А где же немец?

— По дороге вздумал бежать, гад. Да, собственно, нам одного «языка» достаточно. Доморощенного!

 

24

Только к утру привели немца. Одет он был в шинель, поверх пилотки какие-то лохмотья.

— Ну, как там в селе? — спросил Шевченко.

— Службу фашисты несут, сукины дети, отменно, — сказал Фролов. — Вот одного голубчика привели. Не успел очухаться, как мы его скрутили. Ленивый, полз как черепаха.

Пришел Криничко, немного владевший немецким языком.

— Вы танкист?

У немца руки дернулись по швам, стал навытяжку

— Да.

— Когда вы должны были прочесывать лес?

Немец пожал плечами.

— Мы вас не расстреляем, если вы скажете правду, — сказал Шевченко.

Криничко перевел.

— Я все расскажу, что знаю

Стараясь говорить медленно и внятно, Криничко стал расспрашивать немца. Оказывается, они не собирались нападать на окруженцев.

— Ладно, скажите, сколько в селе танков?

— Танков в нашем батальоне мало, ждем пополнение, — медленно поворачивая тонкую, с большим кадыком шею, говорил немец.

— А все-таки сколько?

Немец снова задумался.

— Всего восемь. Но есть среди них неисправные.

Пленный рассказал все, что знал. Его данные совпадали с теми, которые уже сообщил Кукольник.

Слушая показания пленного, Криничко хмурился. Оказывается, кроме танкистов, в село прибыла на отдых рота пехоты.

— Сколько в селе постов?

— Точно не знаю. Кажется, три, а может, и больше. И патруль.

Криничко подробно расспросил пленного, где эти посты расположены и когда меняются. Тот рассказал, где находится штаб танкового батальона.

«Вот и еще танкист, — подумал Шевченко. — Посадим за рычаги танка. А рядом своих. Никуда не денется. Будет вести. Только бы захватить два-три танка. На немецких танках мы легче прорвемся к своим».

— Уведите пленного, — сказал Шевченко. Он уже загорелся идеей капитана Криничко.

Ну что ж, с богом, как говорится в народе!

— Ночью снова пошлем Фролова, пожалуй, и Иванова, — сказал Шевченко. — Нужно поточнее разведать немецкие посты. Узнают расположение танков. Может, пусть немецкого танкиста захватят. Он многое покажет.

— Покажет ли?

— Этот покажет. Хил на расправу... Хотя ты прав, не надо брать пленного в село. Захватить бы танки, а затем под остальные гранаты. Да штаб уничтожить!

— Это задача максимум. Давай спланируем задачу минимум. Взять три танка. Посадить личный состав и прорваться к своим, вывезти святыню дивизии — знамя. А то у нас что-то гладко получается на бумаге, не забыть бы про овраги.

— И должно быть гладко. Надо все разведать, изучить, обмозговать. Смогут ли твои ученики повести танки?

— Один танк поведу я. Другой — немец. Приставим к нему Фролова на всякий случай. В третьем — Судаков.

Правда, у Судакова еще левая рука не зажила как следует, но, говорит, справится с рычагами.

— Итак, операцию назначаем на послезавтра. В ночь на восьмое марта. Сколько же это мы находимся в окружении? — И сам ответил:— Сорок шесть дней! Прорваться на немецких танках — самый, пожалуй, верный шанс. Немцы не подумают, что мы рискнем! А там — кто его знает! Война! И враг хитрый, коварный.

— Попробуем, Павел Остапович! Или пан, или пропал!

 

25

Седьмого марта потеплело. Зима пошла на слом. Даже ночью влажный снег не брался коркой. Когда подошли к селу, оно было охвачено звездным безмолвием. Избы, дворовые постройки, вербы таяли, расплывались в темноте, и казалось — от них больше всего исходило это мертвое молчание. Ни звука, ни искорки!

На сердце у Шевченко было тревожно: сумеют ли захватить танки?

Вот и деревянная изба, огороженная высоким плетнем. В избе еще не спят. Слышится говор.

У самого сарая, который прижался прямо к избе, замаскированный танк.

Шевченко идет первым, за ним Иванов, Фролов, Копейкин, пленный немец. Замыкающий санитар Титов. Подошли ко двору. Потянуло легким дымком: в избе топилась печь. У высокого крыльца стоял часовой. Залегли в огороде. Следят, ждут. Тела мурашками зашлись, но лежат, не шелохнутся. Разводящий часового сменил. А они еще лежат, еще выжидают.

— Иванов, любыми способами проникните через сарай в сени и снимите часового, — приказывает Шевченко.- Только тихо, без шума. Копейкин с вами.

— Есть! — прошептал сержант. — Я его один возьму. Меньше шума будет.

«Понять то понял, но как ты проберешься через сарай в сени? — думал Шевченко.

Вдруг открылась дверь избы. На крыльце появился немец без фуражки, в расстегнутом кителе. Шевченко от неожиданности даже вздрогнул. Немец перебросился несколькими словами с часовым, который сделал несколько шагов к танку. «Влипли! — с тревогой подумал Шевченко. — Но расчетам сержант как раз должен добраться семей. И надо же такое!»

— Вот сволочь, прямо с крыльца дует! — прошептал Копейкин. — Культурная нация!

Проник ли сержант в сени? Где он?

Часовой поднялся на крыльцо, отстукивая сапогами, подбитыми подковами, ежится, нос в воротник прячет, а на дворе не так уж и холодно. По привычке, что ли.

Это были самые тревожные минуты. Тревожные и неприятные. А в это время сержант Иванов вытащил саперную лопатку и решал, куда будет наносить удар. И есть ли у немца каска. Можно и промазать. Нанести удар по шейным позвонкам? Тогда надо, чтобы часовой стоял боком. Вот уже немец рядом. От него противно несет потом, дустом и одеколоном. Сержант Иванов сделал два шага вперед и рубанул немца ребром саперной лопатки по голове: он все-таки разглядел, что часовой без каски. Тот и ойкнуть не успел, повалился. Сержант даже успел подхватить падающего немца. Ничего не звякнуло.

— Готов! — тихо сказал сержант.

— В танк! — приказал Шевченко Фролову, а сам первый пошел во двор. — А вы, Титов, оставайтесь здесь и наблюдайте. Немца с собой захватите.

А вдруг танк не заведется? Хотя сегодня и не морозная ночь, температура близка к нулю.

Шевченко стал искать щель в замаскированных окнах. Но тщетно.

— Иванов, иди к окну, — приказал Шевченко. — Как только я открою дверь, дави на стекло. Понял? Смотри, чтобы никто не выскочил из окна. Открывать огонь не в нашу пользу. Копейкин, за мной!

Шевченко оттянул затвор автомата и поставил на предохранитель. То же сделал и Иванов. Подождав, когда Иванов займет место у окна, Шевченко быстрым шагом направился к двери, но в темных сенях задел за какое-то ведро, выругался: «Доннер веттер!», толкнул дверь. Отжав рукоятку затвора с предохранителя, громко, спокойно, сам удивляясь своей выдержке, скомандовал:

— Хальт! Хенде хох!

Тут же раздался звон стекла, и в окно просунулся черный рубчатый ствол автомата. Немцы ошалело вскочили и подняли руки.

— Копейкин, обыскать! — приказал Шевченко. — Нет, сначала загляни в другую комнату.

— Наши пришли! — обрадовалась хозяйка.

В той комнате, которую называют светелкой, никого нет.

— Зер гут! — сказал Копейкин. — Классно сдались.

— Ты обыщи как следует. За голенищами сапог тоже.

Но вот в комнату ввалился Фролов, зашептал над ухом:

— У нас все в порядке, танк завелся.

Оружие, отобранное у немцев, положили на лавку.

— Немцев в подвал! — Шевченко показал на ляду возле печи.

Копейкин отбросил ляду — в нос шибанула погребная плесенная сырость. Подвал, наверно, не глубок, потому что не было лесенки.

— А ну туда, фрицы! — приказал Копейкин, — Быстро, быстро! Шнель, шнель!

Немцы бросились, опережая друг друга, словно только там видели свое спасение.

— Товарищ старший лейтенант, а мне можно «вальтер» взять? — обратился Копейкин. — Говорят, хорошее оружие. И харчи я приберу.

— Бери, Копейкин, бери!

— Чем бы дверцу в подполье прижать? — обратился сержант.

— Давай опрокинем стол и что-то потяжелее сверху положим, пусть посидят там.

— Вы их гвоздями, гвоздями забейте, — сказала хозяйка, подавая молоток и несколько ржавых гвоздей. — Вы бы, товарищи командиры, факельщиков взяли. Настоящие бандиты, а еще из наших. Через дом они на постое.

— Дойдет и до них очередь, мамаша, — сказал Шевченко. — Им мы виселицу подготовим, — и обратился к Копейкину:— Иди на улицу, послушай, как там.

Через минуту Копейкин снова вошел, таща за собой жернова.

— Тихо, товарищ старший лейтенант! — И стал накладывать на стол жернова.

—Это хорошо, что тихо, Копейкин!

У Павла стало легко на душе, словно они уже прорвались из окружения. Хорошо быть с таким комиссаром — непоколебимым, твердым, и Шевченко чувствовал себя как за каменной стеной.

«Может, снова завести танк и ехать, немцам и неведомо будет, что на их танках русские. Заманчиво бы взорвать штаб и уничтожить оставшиеся танки. Только не пришлось бы здесь застрять».

— Копейкин, сбегай еще к комиссару, как у него там?

А в селе тишина... Копейкина долго нет. Вот тебе и танкист Криничко. Если он не заведет танк, то Роман Судаков тем более. С автомашинами дело проще. Взял буксир и раскочегарил, а танк? Да и шума на все село наделаешь.

Ночь чуткая. Настроение у лейтенанта портилось.

— Заводи танк, Курт!

«А если мы еще одного пленного танкиста возьмем на подмогу, — подумал Павел. — Под оружием поведет. Курт сразу согласился».

— Иванов, возьми из избы танкиста — и к комиссару.

Что-то они там долго возятся. Только быстро.

— А может, потом туда пару гранат бросить на память?

«Не расстреляют ли хозяйку? Уж больно она обрадовалась нашему приходу. Одного немца возьмем, а с теми покончим».

— Вер ист танкист? — обратился Иванов к немцам, открыв ляду. Никаких движений, сидят словно мертвые. — Ну, кому я сказал! Танкисты есть? Иначе вам капут.

Сразу два немца закивали головами.

— Хватит одного, — сказал сержант. — А ну, вылазь! Смотри, от меня не убежишь!

Танк работал на малых оборотах. И вдруг выстрел. Шевченко высунулся из башни.

— Что такое?!

— Сбил, гад, меня с ног и бросился в сарай, — оправдывался Иванов. — Ну я и...

— Ах, Иванов, Иванов! Что же ты наделал!

Через несколько минут прибежал запыхавшийся Иван Копейкин:

— Товарищ старший лейтенант! Комиссар полка приказал вам взять знамя, хирурга Горяинова, женщин и прорываться к своим. Капитан Криничко пока будет отходить к хутору Ольховке.

«А Криничко словно напророчил: мол, не прорвемся на танках, партизанить будем, дело пошло к теплу. Только вот знамя бы сохранить».

— Копейкин, вызовите хозяйку, бросьте в подполье гранату и быстро на танк.

По селу захлопали взрывы гранат. Повисли красные ракеты.

— Вперед! Рули на улицу к большаку, там ждут нас.

Из домов начали выскакивать полураздетые немцы. Воздух огласился стрекотней автоматов. Пуляют кто куда.

— Знамя в танк! — приказал Шевченко. — Горяинов и медсестры, быстро взбирайтесь на броню танка! Остальным отходить к хутору Ольховке. Так приказал комиссар. Он останется тут с вами.

Наступила гробовая тишина. Вся надежда на прорыв с танками провалилась. На один танк всех не посадишь. Да теперь у немцев и танки не возьмешь, усилят охрану.

На передовой позиции сначала было тихо. И вдруг тусклое небо озарилось бликами огненных вспышек. И трудно было попять, кто стрелял, немцы или наши. А может, те и другие. Что же все-таки это было? Прорыв из окружения? Бой? Никаких мыслей, никаких дум. Ни о жизни, ни о смерти. До предела напряжены нервы. Заметили, поняли, сволочи! А скорее всего им сообщили. Где-то совсем рядом наши.

Ничего, теперь прорвемся!

— Развернуть знамя! — передал Шевченко в люк танка, который вел пленный немец. За ним неослабно наблюдал сержант Фролов.

И вдруг что-то подбросило Шевченко. На него наш наползать, обволакивать, окутывать, баюкать теплый туман. И Шевченко начал валиться в бездонную пропасть.

Кто-то длинный, громоздкий наклонился над ним. Павел с трудом узнал Горяинова. Лицо расплывалось перед главами. Казалось, его положили на раскаленное железо. Боль наседала со всех сторон, давила, рвала.

Шевченко начал догадываться, что он на операционном столе.

— Где мы?

Какой тонкий, слабый у него голос!

— В Анцифриевке. Прорвались!

— Что со мной?

— Все будет в порядке, Павел Остапович. Вот подберемся и вытянем осколочек. Металл-то в шее, возле позвоночника. А остальное — сущий пустяк.

— И долго мне валяться?

— Лучшее лекарство для вас — время.

— Уралов со своей группой пробился?

— Да... Маску! Лежите спокойно, дышите глубоко считайте: раз, два, три...

— А Жоров где?

— Жоров в Москве.

— Глубоко вдыхайте, товарищ старший лейтенант, — шепчет Рая Шайхутдинова. — Теперь будете жить! Вырвались! Дышите, дышите...

«Вырвались, — думает Шевченко. — А Криничко с бойцами еще там. Ему труднее будет пробиться... Будет партизанить».

— Главное, знамя вынесли, — донесся до него голое Раи.

— Ты права, святыню дивизии — знамя — сберегли. Его мы принесем в самый Берлин! В самое логово фашизма!

В голове начинает туго звенеть, звон, нарастает, и Павел проваливается в бездну.

Через несколько дней было приказано доставить знамя дивизии в Москву. Его повезли сержант Фролов и красноармеец Копейкин.

Всех бойцов и командиров, выходивших из окружения, направили на пополнение другой дивизии.

Не скоро окруженцы узнают, что в Тюмени в апреле сорок второго года под знаменем, которое с таким трудом было спасено, начала формироваться новая стрелковая дивизия (второго формирования).

На базе медсанбата был создан хирургический полевой подвижной госпиталь.

После выздоровления старший лейтенант Шевченко Павел Остапович был командирован в Центральный штаб партизанского движения.

Огонь партизанской войны заполыхал со все возрастающей силой. Он потребовал большого количества опытных командных кадров.