Однажды после хорошего ужина, сидя перед камином сельского дома, четыре собеседника праздно обсуждали абстрактные темы, как это свойственно людям. Кто-то спросил:

— А что самое печальное в повседневной жизни? Я имею в виду не совсем уж трагичное, а просто самое печальное.

Наиболее фривольный из четырех собеседников выдвинул кандидатуру беспомощного мужчины между двумя бранящимися женщинами. Сентименталист сказал:

— Потерявшийся ребенок на городской улице.

Хозяин собаки возразил:

— Потерявшаяся собака на городской улице.

С ним, разумеется, никто не согласился, но это потому, что им не случилось близко узнать собак — узнать их психологию, их души, если хотите. Но владелец собаки был прав. Собака, потерявшаяся посреди большого города, — действительно самое печальное и самое безнадежное зрелище на изобилующей печалью и безнадежностью городской улице.

Мужчина, оказавшийся между двумя бранящимися женщинами, — объект достаточно жалкий, ей-богу. Но все же его участь слишком близка к гротеску, чтобы называться печальной.

Потерявшийся ребенок? Нет. Представим, что на оживленном тротуаре стоит ребенок и плачет. Через минуту к потеряшке слетится полсотни спасателей — дилетантов и профессионалов. Через час, и это самое большее, он будет воссоединен с его обезумевшими от беспокойства попечителями.

Потерявшаяся собака? Да. Когорта доброхотов не поспешит прийти ей на помощь. Ну, может шайка мальчишек погонится за ней, но уж точно не из благих побуждений. Полицейский, желающий получить благодарность за отстрел «бешеной» собаки, или профессиональный собаколов в поисках своего грязного гонорара — вот эти двое проявят целенаправленное внимание к бродяге. Но опять же — отнюдь не по доброте душевной.

На одном из поворотов собака теряет хозяина, возвращается назад — туда, где в последний раз видела своего человеческого полубога, бросается снова вперед в надежде найти его, протискиваясь сквозь толпы пешеходов, останавливается, колеблется в нерешительности, повторяет все те же маневры еще и еще раз. И наконец прекращает эти попытки. Ее охватывает паника полного одиночества.

Вот тогда посмотрите этой собаке в глаза, если не боитесь таких вещей, конечно, и ответьте со всей честностью: есть ли на земле что-то печальнее? Случившееся, даже прежде травли мальчишек, мучительной жажды и окончательного признания брошенности, превратило ее из красивого и гордого питомца в отверженное бесприютное существо.

Да, да, потерявшийся пес — самое печальное, что может встретить в жизни человек, который понимает собак. Может, моя история докажет это сомневающимся, а может, и нет.

В течение недели Лэда ежедневно расчесывали и купали, до тех пор пока его коричнево-снежная шуба не засияла шелком. Зачем это делать в Усадьбе, в сельской глуши Северного Джерси? А затем, чтобы Лэд имел приличный вид во время Вестминстерской выставки собак на нью-йоркской арене «Мэдисон-сквер-гарден». После этих приготовлений два его божества, Хозяйка и Хозяин, отвезли его с утра в автомобиле за тридцать миль, в город.

Поездка началась в Усадьбе, где Лэд много лет был королем среди населяющего ее Малого народца. Закончилась она у здания «Мэдисон-сквер-гарден», где проходила четырехдневная Выставка.

Вы прочитали, как Лэд преуспел на этой Выставке, как под конец первого дня, когда за ним числилось уже две победы, Хозяйка сжалилась над его страданиями и постановила увезти его домой, не пережидая еще трех дней пытки.

Хозяин покинул арену первым, чтобы дойти до машины и подрулить к боковому выходу из «Гардена». Хозяйка собрала имущество Лэда — его щетку, печенье и тому подобное — и вместе с колли тоже направилась к выходу.

Прочь из огромного здания, вибрирующего от лая и визга двух тысяч собак, шагала Хозяйка. Лэд, счастливый и величественный, спешил за ней. Он знал, что едет домой, и все мучения того ужасного дня разом забылись.

У выхода Хозяйку заставили оставить залог в размере пяти долларов, «чтобы гарантировать возврат собаки в ее клетку» (в каковую, втайне поклялась Хозяйка, Лэд никогда не вернется). Потом ее уведомили, что по закону на улицах Нью-Йорка все собаки должны быть в намордниках.

Тщетно пыталась она объяснить, что на улице Лэд будет находиться только краткий промежуток времени, за который автомобиль доберется от «Гардена» до паромной переправы на Сто тридцатой улице. Привратник стоял на том, что закон не допускает исключений. И тогда, дабы их машину не остановила полиция за нарушение городского регламента, Хозяйке пришлось-таки купить намордник.

Это была большая, неуклюжая штуковина из стали и кожаных ремешков. Больше всего она походила на ловушку для крыс и огораживала нос и морду своего обладателя зловещей решеткой из блестящего металла.

Никогда за всю свою жизнь Лэд не носил намордника. Никогда, до этого дня, его не сажали на цепь. Величественный восьмидесятифунтовый колли обладал такой же свободой в Усадьбе и окрестных лесах, какой обладал любой человек, и единственными его ограничениями были лишь те, что налагали на него его душа и совесть.

Для него намордник был кошмаром. Даже столь любимое им прикосновение нежных пальцев Хозяйки, которыми она прикрепляла конструкцию к его голове, не могли смягчить его унижения. А неудобство, причиняемое намордником, неудобство, граничащее с болью, было почти столь же сильным, как унижение.

Своими до смешного тонкими белыми лапами огромный пес пытался снять с себя это орудие пытки. Он пробовал стянуть его, обтираясь мордой об юбку Хозяйки. Но все его старания привели только к тому, что налобный ремешок съехал и закрыл ему глаз, а сам намордник остался на месте.

Лэд воззвал к Хозяйке умоляющим взглядом. В его глазах не было обиды, только печальная просьба. Она — его божество. Все те годы, что провели они вместе, она щедро одаривала его нежностью, привязанностью, чутким пониманием. Но сегодня она вдруг привезла его в многоголосую обитель мучений и держала там с утра до самого вечера. А теперь — едва он покинул то отвратительное место — стала терзать его, нацепив ему на морду какое-то несносное устройство. Лэд не роптал. Он просил. И Хозяйка поняла.

— Лэд, миленький! — прошептала она, ведя через тротуар к обочине, где уже ждал их Хозяин за рулем автомобиля. — Лэд, дружок мой, мне очень жаль, что пришлось надеть на тебя намордник. Но это всего на несколько минут. Как только мы окажемся на пароме, мы снимем его с тебя и выбросим в реку. И я больше никогда не привезу тебя туда, где собаки должны носить такие штуки. Обещаю. Потерпи всего несколько минуток.

Хозяйка, вопреки обыкновению, ошиблась. Лэду предстояло носить проклятый намордник гораздо, гораздо дольше.

— Отдай ему заднее место целиком, а сама садись вместе со мной спереди, — предложил Хозяин, когда Хозяйка и Лэд приблизились к машине. — Бедняге весь день было так тесно, ему приятно будет растянуться на всю ширину сиденья.

Хозяйка была не против и, открыв заднюю дверцу, взмахом руки пригласила Лэда забраться внутрь. Один прыжок, и колли уже оказался на подушках, где и улегся. Сама Хозяйка села впереди с Хозяином. Автомобиль тронулся. До парома было шесть миль.

Теперь, когда его морда смотрела в сторону дома, Лэд мог бы проявить больший интерес к новому окружению, но всю его способность чувствовать поглотил ужасный намордник. Миланский собор, Тадж-Махал, долина реки Арно на закате — люди годами мечтают о том, чтобы их увидеть. Но покажите их человеку, у которого болит зуб или, хуже того, жмут новые ботинки, и скорее всего, на достопримечательности он обратит не больше внимания, чем Лэд — на улицы Нью-Йорка.

Он принадлежал лесу, озеру, холмам, этот гигантский колли с могучими плечами, крохотными белыми лапками, длинным коричневым мехом и скорбными глазами. Раньше он никогда не бывал в городе. Мириады сливающихся звуков сбивали его с толку и пугали. Мириады смешивающихся запахов вторгались в его чувствительные ноздри. Вихрь бессчетных многоцветных огней жег и туманил глаза. Звуки, запахи, огни для него были непривычны и неприятны — так же, как беспорядочные толпы людей на тротуарах и сутолока и давка транспортного движения, сквозь которое с большим трудом вел свою машину Хозяин.

Но самым новым и самым противным из всех новшеств этого дня был намордник.

Лэд практически не сомневался в том, что Хозяйка не понимает, как досаждает ему намордник. Никогда не проявляла она злонамеренности по отношению к нему — или к кому-либо еще, жестокость ей вовсе была не свойственна. То есть она просто не понимает. Кроме того, когда он пытался сбросить намордник, она не ругала его. Значит, ношение этого пыточного орудия — не Закон. И Лэд чувствовал себя вправе продолжить свои попытки избавиться от ненавистной штуки.

Тщетно бил он ее лапой, сначала одной, потом двумя. У него получалось чуть сдвинуть намордник в сторону, но не более того, а каждое новое движение стальных прутьев ранило его нежный нос и еще более нежные чувства сильнее прежнего. Лэд пробовал тереться намордником о подушки сиденья — с тем же неутешительным результатом.

Тогда Лэд посмотрел на спины своих богов и едва слышно заскулил. Этот звук не был услышан в шуме и гаме вечернего города. А по собственной воле — чтобы сказать доброе слово или приласкать страдальца — ни Хозяин, ни Хозяйка не оборачивались: они с головой ушли в неразбериху дорожной ситуации. Чтобы избежать столкновения, им приходилось отдавать управлению машиной все внимание до последней капли. Неподходящее это время для бесед и поглаживаний.

Лэд поднялся на лапы. Поскальзываясь на кожаном сиденье и пытаясь удержать равновесие, он стал изо всех сил тереться углом намордника о стойку опущенной крыши автомобиля. Он стремился создать такое усилие, которое ослабило бы хватку противной штуковины.

В этот момент на проезжей части образовался просвет. Хозяин прибавил скорость и, обогнав грузовик, резко свернул на боковую улицу.

Из-за внезапного маневра автомобиля Лэд потерял равновесие, и его швырнуло к одной из задних дверец.

Дверь, неплотно закрытая, не выдержала, когда об нее ударились восемьдесят фунтов, и распахнулась настежь. В следующий миг Лэд оказался на грязном асфальте.

Колли шлепнулся на бок с такой силой, что из него вышибло дух. Прямо у него над головой горели две фары того самого грузовика, который только что обогнал Хозяин. Грузовик ехал добрых двенадцать миль в час, а пес упал всего в шести футах от его широких передних колес.

Помните, что колли отличается от всех животных на земле. В худших своих проявлениях это скорее волк, чем пес. А в лучших может похвастаться молниеносным волчьим инстинктом, которого нет ни у одной другой породы собак. Вот по этой-то причине Лэд и не был раздавлен насмерть там и тогда, не погиб моментально под передними колесами трехтонного грузовика.

Шины уже коснулись его шерсти, когда Лэд напрягся, подобрал под себя все четыре лапы и отпрянул в сторону. Грохочущий грузовик пронесся всего в шести дюймах от него.

После экстренного прыжка Лэд сумел приземлиться на лапы, вне досягаемости грузовика, но не на той стороне дороги. Он приземлился под самым бампером легкового автомобиля, мчавшегося в обратном направлении. И опять прыжок, подсказанный инстинктом и только им одним, спас собаку от этой новой смертельной угрозы.

Лэд тряхнул мордой и стал жалобно оглядываться в поисках своих божеств. Но в слепящем свете фар, среди мельтешения машин даже опытный человеческий глаз не смог бы отыскать нужный автомобиль. Более того, Хозяйка и Хозяин уже проехали с полквартала по другой, менее запруженной улице и наверстывали упущенное в пробках время, прибавив скорость, а затем снова свернули на северо-запад. Они не оглядывались назад, потому что прямо перед ними ехала машина, водитель которой не очень уверенно чувствовал себя за рулем, судя по его манере вождения, и Хозяин пытался как можно безопаснее обогнать его.

До самого Риверсайд-драйва, то есть еще почти полмили, ни Хозяин, ни Хозяйка не обернулись для приветливого словца или взгляда любимой собаке.

А в это время Лэд стоял в растерянности посреди площади Колумбус-серкл и тяжело дышал. Миллион разнообразных машин, от старенькой колымаги до трамвая, казалось, мчались прямо на него — со всех сторон одновременно. Только он отскочит, увернется, проворно избежит одной угрозы, как на него уже надвигается другая или пятьдесят других.

И все то время, что он пытался уклониться от опасности, его испуганные глаза и трепещущие ноздри выискивали Хозяйку и Хозяина.

В этой мешанине вспышек и сумерек его зрение ничего не говорило ему, кроме того что очередное урчащее авто вот-вот собьет его насмерть. Но его нюх поведал ему то, о чем не мог поведать с самого утра: что за вонью бензина и конины и бессчетными людскими запахами чувствуется близость полей, лесов и воды. Вот к той благословенной смеси привычных ароматов и пытался проложить Лэд свой рискованный путь.

Только благодаря чуду удачи и ловкости сумел он пересечь Колумбус-серкл и выбрался на тротуар, идущий вдоль низкой стены из серого камня. Позади той стены, подсказывал Лэду нюх, лежали мили газонов, деревьев и озер. Это был Центральный парк. Однако запах парка не принес с собой запаха Хозяйки или Хозяина. А к ним он стремился бесконечно сильнее, чем даже в возлюбленный сельский край. Он пробежал по тротуару несколько родов, нерешительный, тревожный, глядя во все стороны. Потом, должно быть, заметив в противоположном направлении фигуру, показавшуюся ему знакомой, бросился туда и бежал на полной скорости на восток примерно половину квартала. Там он совершил опасный выход на середину гудящей моторами улицы, обманутый видом проезжающей машины.

Эта машина двигалась со скоростью двадцать миль в час. Но менее чем за квартал Лэд нагнал ее — несмотря на то что ему приходилось то и дело уклоняться от столкновений и под лапами у него был непривычный замасленный асфальт. Когда он оказался возле машины, один взгляд кверху сказал ему, что погоня была напрасной. И он опять проделал полный опасностей пусть к тротуару.

Там он и остановился, испуганный, удрученный — потерянный!

Да, он потерялся. И он понял это — понял со всей ясностью, как какой-нибудь горожанин, силой волшебства вдруг перенесенный в необитаемые Гималаи. Он потерялся. И Ужас сковал его душу.

Обычная собака могла бы и дальше растрачивать силы и рисковать жизнью, бесцельно носясь взад и вперед, с надеждой подбегала бы к каждому встреченному незнакомцу на своем пути и разочарованно отходила бы от него, а потом начинала бы все заново.

Лэд был слишком мудр для этого. Он потерялся. Его обожаемая Хозяйка почему-то оставила его, и Хозяин тоже, они бросили его в этом сумасшедшем месте — совсем одного. Он стоял там, безнадежно понурив голову и опустив хвост; его большое сердце онемело.

Потом он вспомнил о том, что противный намордник все еще на нем. В стрессе последних минут Лэд забыл о боли и раздражении, которые доставляла ему эта вещь, а теперь они еще усугубили его отчаяние.

Как больное животное уползает в лес или пустынное место в поисках покоя, так и больной душой Лэд отвернулся от лязга и едкой вони улицы, чтобы отыскать пятачок живой природы, запах которой он недавно учуял.

Он перепрыгнул через серую стену и с треском приземлился в безлистный кустарник, который окаймляет южную границу Центрального парка.

Здесь тоже были люди, и огни, и автомобили, но их было меньше и они были дальше. Пса окружали темнота и одиночество. Он опустился на мертвую траву и часто задышал.

Стоял конец февраля. Погода в последние день-два установилась мягкая. Бурая земля и черные деревья издавали смутный запах неторопливой весны, хотя менее чуткие ноздри, чем ноздри Лэда, его не различили бы.

Сквозь горечь на сердце и гнетущую боль от намордника Лэд стал осознавать, что он устал и что внутри у него все свело от голода. Подобно большинству легко возбудимых собак, во время Выставки он пил много воды и отказывался проглотить хотя бы кусочек пищи. Он утомился и извелся сильнее, чем после пятидесятимильной пробежки. Ужасные волнения прошедшего получаса окончательно лишили его сил.

Голода он не чувствовал и сейчас, потому что у собак голод ходит в паре с покоем, но вот пить ему хотелось невыносимо. Лэд поднялся со своего сырого ложа из прошлогодней травы и устало потрусил к озеру. У края воды он остановился с намерением попить.

На озере все еще держался размокший лед, но теплая погода покрыла его сверху тонким слоем талой воды. Лэд попытался лакать эту воду, чтобы утолить нестерпимую жажду. Но не смог.

Намордник почти на дюйм выдавался над его носом. То ли ремешки были неправильно подогнаны, то ли бесплодные старания Лэда стянуть его тому виной, но в громоздкой стальной конструкции что-то заело и она перестала открываться. Лэд не мог раздвинуть челюсти ни на полдюйма.

С огромным трудом ему удалось высунуть наружу кончик розового языка и коснуться им воды, но пить таким образом, по одной капле за раз, было очень долго и болезненно. В конце концов Лэд прекратил это (не потому, что утолил жажду, а потому, что измучился) и отвернулся от озера.

Следующие полчаса прошли в кропотливых, мучительных и абсолютно бесполезных попытках избавиться от намордника.

Все было тщетно, он снова улегся, тяжело дыша. Страшно хотелось пить. Нежный нос был исцарапан и кровоточил, а намордник сидел на морде так же прочно, как раньше. Еще один поход к озеру, чтобы претерпеть танталовы муки ради нескольких капель влаги, — и уникальный мозг доведенной до жалкого состояния собаки начал усиленно работать.

Больше Лэд не позволял себе отвлекаться на намордник. Опыт, полученный с кровью и болью, доказывал, что самостоятельно снять его он не может. Не оставалось у пса и надежды на то, чтобы найти Хозяйку и Хозяина в шумливом и дурно пахнущем городе за парковой стеной. Определив эти два момента как непреложную данность, Лэд стал думать о том, что делать дальше, и понял, что делать нужно только одно: идти домой!

Домой! В Усадьбу, где протекала его счастливая, чудесная жизнь, где обитали два его божества, где не было шума, вони, опасностей, как здесь, в Нью-Йорке. Домой, туда, где Покой!

Лэд поднялся и стал глубокими вдохами втягивать душный воздух и медленно оборачиваться вокруг себя: раз, другой, третий, высоко держа голову и шевеля ноздрями. Целую минуту он так принюхивался. Потом опустил голову к земле и побежал трусцой на северо-запад. Больше в нем не было растерянности. Он двигался так уверенно, словно гулял по лесу за Усадьбой — по тому лесу, который изучил вдоль и поперек еще в дни щенячества.

(Наша история — не сказка, не фантастические небылицы, а потому я не буду делать вид, будто могу объяснить, как Лэд сумел отыскать верное направление к Усадьбе, до которой было тридцать миль. Точно так же не могу я объяснить другой реальный случай, когда в 1917 году один колли проделал путь в четыреста миль от дома нового владельца на юге Джорджии до крыльца своего прежнего и горячо любимого хозяина, проживавшего в Северной Каролине. Не в моих силах открыть секрет путешествия почтового голубя или весеннего перелета утки на север. Господь наделяет некоторых животных целым набором необычных способностей, полностью отказывая в них человеку. Ни собаковеды, ни глубоко копающие психологи объяснить этого не могут.)

Итак, Лэд побежал на северо-запад и через полмили оказался перед низкой стеной Центрального парка в западной его части. Искать проход он не стал, а просто перескочил через ограду и приземлился на Восьмую авеню в середине квартала.

Не покидая тротуара и не обращая внимания на редких в этот час прохожих, он добежал до ближайшего перекрестка и там свернул на запад, на улицу, ведущую к Гудзону. Так невозмутимо и уверенно выбирал он путь, что никто не принял бы его за потерявшуюся собаку.

Над Девятой авеню тянулась надземная линия городского метро. Чуткие собачьи уши ломило от железного дребезга. Многократно отраженный грохот проезжающей электрички так оглушил Лэда, что он едва сообразил отскочить от едущего в центр трамвая.

Но он бежал дальше. На следующем перекрестке свернул на Амстердам-авеню. Патрульный на пути в полицейский участок на Западной Шестьдесят девятой улице, чтобы заступить на ночное дежурство, очевидно, слишком углубился в размышления о высоких материях и потому не заметил большого заляпанного грязью пса, прошлепавшего мимо.

Такая невнимательность лишила патрульного возможности получить хороший довесок к заработку. Потом в участке он узнал, что туда только что приезжали мужчина и женщина, оба в очень расстроенных чувствах, и предложили награду в пятьдесят долларов тому, кто отыщет крупного коричнево-белого колли, отзывающегося на кличку Лэд.

Когда собака добралась до Амстердам-авеню, его окликнул тонкий детский голосок. Трехлетняя девочка — облачко золотого, белого и розового — переходила дорогу под опекой толстой женщины в черном. Малышка заметила Лэда, когда тот поравнялся с ними.

С радостным визгом девочка бросилась к колли и обвила обеими руками его мохнатую шею.

— Ах! Ах! Собачка! — пищала она восторженно. — Ах, какая милая, славная собачка!

Да, Лэд ужасно торопился домой, и Лэд был ужасно измучен душой и телом, но его большое сердце не могло оставаться глухим к искренней симпатии. К тому же детей он боготворил и с удовольствием сносил любые их манипуляции с собой.

Детское объятие и детский голос заставили его остановиться, и он дружелюбно замахал пушистым хвостом. Закованный в намордник нос потянулся к розовому личику на одном с ним уровне, чтобы поцеловать его. Девочка крепче обняла собаку и прижалась мягкой щечкой к коричневой морде.

— Обожаю тебя, собаченька, — прошептала она на ухо Лэду.

Но тут над ними нависла толстая женщина в черном. Она свирепо отдернула ребенка от собаки. Потом, заметив, что грязь с плеча Лэда запачкала белое пальтецо девочки, женщина вскинула перевязанный бечевкой сверток и звучно шмякнула им по собачьей голове.

Лэд даже присел от тяжелого удара, а затем его горькое удивление утонуло в волне возмущения. Это неприятное толстое существо в черной одежде — не мужчина, и потому Лэду пришлось ограничиться оскалом белых зубов и угрожающим рыком в самой глубине гортани.

Женщина отпрянула в испуге и громко закричала. В тот же миг рядом с ней оказался патрульный, идущий в участок.

— Что случилось, мэм? — спросил он.

Женщина направила дрожащий пухлый палец на Лэда, который возобновил свой путь на северо-запад и уже был на середине проезжей части.

— Бешеная собака! — выпалила она. — Она… она укусила меня! Хотела укусить, по крайней мере!

Не дослушав последней уточняющей фразы, патрульный пустился в погоню. Как минимум это был вожделенный шанс быть упомянутым в книге учета произведенных операций. На бегу он вытащил пистолет.

Лэд уже достиг западного тротуара Амстердам-авеню и там свернул на боковую улицу. Неспешной волчьей рысью он с легкостью преодолевал милю за милей.

К тому времени, когда полицейский оказался на углу улицы и авеню, пес опережал его на полквартала. Блюститель порядка, по-прежнему на бегу, прицелился и выстрелил.

Так вот, всем (пожалуй, кроме только что поступивших на службу патрульных и киногероев) известно, что стрелять на бегу — это значит исключить всякую возможность попадания в цель. Ни один стрелок, ни один человек, имеющий хотя бы отдаленное представление о стрельбе, не станет так делать. Даже самый меткий снайпер не может надеяться на то, что его пуля попадет в цель, если во время выстрела он трясет рукой и всем своим телом в такт беговым движениям.

Пуля полетела вверх и вправо, разбив окно на втором этаже. От выстрела по узкой улице прокатилось гулкое эхо.

— Что случилось? — оживился паренек — один из стайки мальчишек, стоящих вокруг бочки, в которой они устроили костер.

— Бешеная собака! — пропыхтел полицейский, поспешая за колли.

Мальчишки тут же с радостью присоединились к погоне и моментально обогнали патрульного, который тем временем произвел второй выстрел.

Лэд почувствовал, как его левую ляжку пробороздила раскаленная добела стрела боли — словно его ударили хлыстом. Он развернулся прыжком, чтобы увидеть невидимого врага, но обнаружил, что за ним с воплями несется с полдюжины мальчишек да следом неуклюже топает человек в синем и размахивает чем-то ярким.

Лэд вовсе не жаждал компании такого рода. Он всегда недолюбливал незнакомцев, а этим, похоже, вздумалось поймать его — и помешать ему добраться до дому.

Он развернулся и продолжил путешествие на северо-запад с удвоенной скоростью. Крики «ату!» и «лови!» зазвучали громче, и к группе преследователей подключились еще три-четыре добровольца. Отовсюду неслось: «Бешеная собака! Бешеная собака!»

Никто из этих людей — и полицейский в их числе — не имели никаких доказательств того, что колли взбесился. В Нью-Йорке или в любом другом городе за год не увидишь и двух по-настоящему бешеных псов. Тем не менее в человеческом горле всегда наготове этот глупый крик «Бешеная собака!», и вырывается он на свободу при малейшем предлоге.

Остается только гадать, сколько тысяч злополучных и совершенно безвредных домашних псов за год вот таким же образом преследуют, отстреливают, пинают, насмерть забрасывают камнями — во имя Гуманности, как же иначе! — только потому, что какому-то идиоту свисающий язык или неуверенность покажутся свидетельствами почти иллюзорного заболевания под названием «бешенство».

Собака потерялась. Она в смятении бродит туда-сюда. Мальчишки бросаются в нее камнями или устраивают погоню. От страха у нее вываливается язык и стекленеет взгляд. И тогда непременно послышится: «Бешеная собака!» И миролюбивого, милого питомца с радостью предают смерти.

Лэд пересек Бродвей, проскользнув между процессией трамваев и такси, и галопом понесся вниз по холму к парку Риверсайд. За ним по пятам мчалась оголтелая толпа. Патрульный дважды припускал, чтобы оказаться в первой линии, и дважды стрелял — обе пули ушли далеко в сторону. Вот Вестэнд-авеню осталась позади, потом Риверсайд-драйв, Лэд бежал изо всех сил. Очередная улица вывела его прямо на пирс, который на сто футов выдавался в реку Гудзон.

И Лэд вылетел на этот пирс — не в паническом ужасе, но тем не менее решительно настроенный на то, чтобы не дать этим орущим нью-йоркцам поймать его и замедлить его путь домой.

За ним на пирс последовали и топот с криками. Портовый сторож метнул в пробегающего пса тяжелую доску. Она просвистела мимо его задних лап — сторож промахнулся совсем чуть-чуть.

И вот Лэд встал на краю пирса. Сзади надвигались преследователи в полной уверенности, что наконец-то загнали опасную бестию в тупик.

Он задержался на поперечной балке всего на долю секунды, чтобы посмотреть направо и налево. Во все стороны широко раскинулась река, нигде не стянутая мостами. Чтобы продолжить путь домой, нужно переправиться через нее, и есть только один способ это сделать.

Сторож, который уже почти настиг колли, замахнулся дубинкой. Она опустилась с убийственной силой — на балку, где только что стоял Лэд.

Но самого Лэда там уже не было. Мощный прыжок перенес его через ограждение прямо в черную воду.

Глубоко в реку погрузился колли и тут же стал пробиваться к поверхности. Вода, хлынувшая ему в пасть и в ноздри, была соленой и несвежей — совсем не такой, какой была вода в озере при Усадьбе. Лэда замутило. Февральская студеность реки миллионами ледяных иголок вонзилась ему в тело.

Он вынырнул и отважно поплыл к противоположному берегу, до которого было гораздо больше мили. Когда его красивая голова появилась над поверхностью, сборище на краю пирса взорвалось криком. В воду вокруг Лэда посыпались доски и куски угля. Пистолетная пуля подняла фонтанчик брызг всего в шести дюймах от колли.

Но было темно, а черная поверхность воды рябила отраженными огнями, и в конце концов пес, целый и невредимый, оказался вне досягаемости.

Надо сказать, что заплыв на одну или даже на две мили для Лэда не составлял особой трудности — даже в ледяной воде. Но эта вода отличалось от той, в которой он привык плавать. Во-первых, начинался прилив, и хотя в некоторой степени это помогало Лэду, мириады водоворотов и поперечных потоков, вызванных к жизни приливом, трепали, вертели и толкали пса, приводя его в замешательство. А еще прямо у него перед носом то и дело возникали бревна, бочки и иные препятствия, а иногда они ударялись в его вздымающиеся бока.

Один раз буквально в тридцати футах от Лэда прошел таможенный катер. Кильватерная струя подхватила колли и затащила в водоворот, и ему пришлось как следует покувыркаться, прежде чем он сумел выбраться из него.

У него разрывались легкие. Он обессилел. Все его тело болело, как будто его целый час пинали. В соленой воде пулевую царапину на ляжке сильно щипало, а намордник и слепил, и душил одновременно.

Но он двигался вперед, и не столько благодаря замечательной мощи и мудрости, сколько благодаря геройскому духу.

Он плыл уже второй час, его тело и мозг занемели, и только механическое движение выжатых как лимон мышц удерживало его на плаву. Дважды баржи едва не задавили его, и в кильватере каждой из них Лэду пришлось бороться за жизнь.

Спустя целую вечность его лапы наткнулись на подводный камень, потом еще на один, и из последних сил Лэд выполз на сушу, на узкую полоску песка у подножия базальтовых утесов Палисада. Он рухнул на землю и, дрожа, долго пытался отдышаться.

Так и лежал он там, предоставив Природе восстанавливать его дыхание и дух. Мохнатое тело превратилось в одну большую пульсирующую боль.

Как только он смог снова двигаться, он немедленно продолжил путь. То вплавь, то посуху обходил он скалы Палисада, пока не нашел на склоне обрыва одну из нескольких троп, по которым обожают карабкаться воскресные туристы. Пошатываясь, медленно взобрался он наверх. Ему нужно было беречь силы.

На вершине он опять лег отдохнуть. Осталась позади испещренная огнями черная вода, за ней тянулись в небо чернильные очертания города, в расщелинах которого тлел грязный смог. Впереди лежало плоскогорье, которое постепенно понижалось.

Настало время уточнить направление. Лэд встал и принюхался, поворачивая голову из стороны в сторону и высоко поднимая нос в наморднике. Определив курс, он снова тронулся в путь, но теперь его трусца не была такой быстрой, а легкий шаг отяжелел. Его мощная мускулатура постепенно избавлялась от невероятного напряжения речной переправы, но происходило это медленно, потому что Лэд бесконечно устал, давно не ел и у него болели тело и душа. Он берег силы на то время, когда придется беречь их еще расчетливее.

Через плато, вниз по склону и потом по бескрайним засоленным лугам шел пес — на северо-запад, все время на северо-запад; иногда по дороге или по тропе, иногда по бездорожью, но не отклоняясь от прямой линии.

Время близилось к полуночи, когда он взошел на первую гряду джерсийских холмов над Хакенсаком. Погруженную в темноту деревню он пересек по единственной улице: голова поникла, лапы заплетаются, намордник весит тонну и сделан из расплавленного железа и осиных жал.

Теперь, когда острая усталость прошла, больше всего досаждал ему именно намордник. Это пыточное устройство начинало влиять на его нервы и мозг. Даже флегматичная, вялая собака ненавидит намордник, а уж чувствительные собаки просто сходят из-за него с ума.

Жажда, нестерпимая жажда мучила Лэда. Попить из озер и ручьев, попадавшихся ему на пути, он не мог, потому что проклятый стальной капкан сдавил челюсти так, что невозможно было даже подышать с открытым ртом, а это само по себе жесточайшее страдание для собаки.

Вдруг из тени какой-то покосившейся лачуги вынырнула массивная фигура и яростно набросилась на пробегающего мимо колли.

Дворовый сторожевой пес — помесь английского дога, гончей и любой другой породы, какой только пожелаете — дремал на крыльце своего хозяина-скотовода, когда от дороги донеслось «топ-топ-топ» усталой трусцы Лэда.

За время путешествия колли не раз и не два к нему подбегали другие собаки, чтобы облаять чужака, но из-за размера Лэда и целеустремленности, с которой он следовал выбранному курсу, нападать на него они не решались.

Однако этот полукровка был менее благоразумным. А возможно, он понял, что намордник делает Лэда беспомощным, и решил не упускать легкой победы. В любом случае он не предупредил о нападении ни лаем, ни рыком.

Зрение Лэда ослабло от изнеможения и дорожной пыли, слух притупился от воды и шума. Поэтому приближения неприятеля он не видел и не слышал. Опасность он осознал только тогда, когда сбоку на него обрушились семьдесят с лишним фунтов. В тот же миг два ряда зубов вонзились ему в плечо.

Под этим натиском Лэд распластался на левом боку. Оказавшаяся сверху дворняга быстро отказалась от невыигрышной хватки в плечо ради более многообещающего укуса в горло упавшей жертвы.

У кошки есть пять орудий борьбы — четыре лапы и пасть. Так же обстоит дело с любым другим животным на земле, включая человека — но за исключением собаки. Она может быть опасной только благодаря зубам. Заключите ее пасть в намордник, и собака станет такой же безвредной в сражении, как новорожденный младенец.

Таким образом, Лэд был плачевно неспособен ответить на атаку неожиданного врага. Истощенный, прижатый к земле, мощные челюсти обездвижены — казалось, ему конец.

Однако упавший колли — еще не побежденный колли, так ему диктует его волчье наследие. Еще в падении Лэд инстинктивно подобрал под себя лапы, так же как он сделал, когда выпал из автомобиля.

И почти сразу же он опять вскочил, страшно рыча и отбрыкиваясь от вцепившейся ему в горло дворняги. От его усталости не осталось и следа — в игру вступило его удивительное второе дыхание. Но только этим оно и могло помочь ему — использовать зубы он не мог, о чем хорошо знали и Лэд, и дворняга.

Горло колли, за исключением одного уязвимого пятнышка, надежно спрятано под густым воротником, толстым и вязким, как матрас. В этот-то матрас и погрузил клыки сторожевой пес. Вся его пасть оказалась забита шерстью, но это было все, на чем смогли сомкнуться страшные челюсти.

Рывок мощного корпуса, и Лэд высвободился из хватки, не причинившей ему вреда. Дворняга накинулась на него снова. Лэд взвился на задние лапы, встречая прыжок врага широкой грудью и бессильно щелкая челюстями под тесным намордником.

Натолкнувшись в прыжке на могучего колли, дворняга кубарем отлетела назад, но тут же вновь пошла в бой. На этот раз она не дала противнику шанса встать на задние лапы, а набросилась на него сбоку. Лэд крутанулся, встречая наскок, и, резко выставив плечо вперед, отразил и эту атаку.

Лэд видел свою беспомощность. Не пора ли дать стрекача? Коли не можешь превзойти врага в драке, не попробовать ли превзойти его в скорости? Если продолжать борьбу, то ее исход практически предрешен: его растерзают насмерть. Лэд не был глупцом; все это ему было понятно. Тем не менее он не воспользовался секундной передышкой, чтобы броситься наутек, и продолжил безнадежную битву.

Дважды, трижды смекалка и сверхъестественная быстрота помогали Лэду отразить натиск злобной дворняги. На четвертый раз, когда он пытался встать на дыбы, его задняя лапа поскользнулась на подмерзшей лужице. Лэд грохнулся наземь, и дворняга бросилась в решающую атаку.

Прежде чем колли успел встать на лапы, его соперник сумел-таки зацепиться зубами за его шею. Прижав Лэда к земле, дворняга пыталась поглубже прокусить то, что схватила в пасть, а теперь это было кое-что посущественнее, чем мех. Ее клыки наткнулись на тонкий кожаный ремешок.

Дворняга остервенело грызла это плотное препятствие на пути к яремной вене. В пылу битвы она ошибочно приняла его за плоть. Лэд вьюном вился под ней, чтобы освободиться и встать на ноги, но семьдесят пять фунтов веса противника крепко придавили его шею к земле.

И вдруг сторожевой пес торжествующе зарычал. Ремешок перегрызен!

Держа в пасти оборванный конец кожаного крепления, победитель напоследок как следует дернул за него. На какой-то момент стальные прутья глубоко врезались в израненный нос Лэда. А потом, словно по волшебству, пыточное устройство перестало сковывать его морду. Оно болталось на ремешке, зажатом в челюстях дворняги.

Молниеносным движением, за которым невозможно уследить глазом, Лэд вскочил и исступленно бросился в драку. Свершилось чудо — его челюсти свободны; пытка закончилась. Счастье избавления зажгло в колли неистовство берсерка.

Дворняга отбросила намордник и с прежним азартом вернулась к битве. К ее разочарованию, с ней теперь сражался не беспомощный пес, а смертельно опасный волк. Лэд не стремился к одной крепкой хватке. С головокружительной скоростью двигались его морда и туловище, и каждое движение означало глубокий укус или рваную рану в короткошерстой шкуре его противника.

До смешного легко уклонялся колли от неуклюжих контратак дворняги, а сам продолжал наносить укусы. Его короткие передние зубы доставали до самой кости. Глубоко и кроваво разили его изогнутые клыки — как могут разить только клыки волка и колли.

Дворняга, сбитая с ног, с воем повалилась на дорогу, и Лэд мрачно вцепился в обнажившееся брюхо.

В лачуге открылось окно. Раздался громкий мужской голос. В доме через дорогу закричала женщина. Лэд оторвался от поверженного врага, оценивая новые обстоятельства.

Охваченная страхом, израненная дворняга мигом подскочила и стремглав умчалась обратно на крыльцо. Каждый ее прыжок сопровождался воплем боли.

Лэд не преследовал ее, а побежал дальше своей дорогой, ни разу не обернувшись.

Спустя милю он остановился, чтобы попить из ручейка. И пил он полных десять минут. Потом двинулся дальше. Без намордника и утолив жажду, он забыл о боли, об усталости, о засохшей корке грязи и крови на его чудесной шубе, о всех кошмарных событиях того дня.

Он идет домой!

Автомобиль Хозяйки и Хозяина свернул с шоссе к Усадьбе, когда уже забрезжил серый рассвет. Всю ночь они искали Лэда, они исколесили Манхэттен от края до края — от Полицейского управления до приюта для собак. Теперь Хозяин вез усталую и несчастную жену домой, чтобы она отдохнула, а сам собирался вернуться в город и возобновить поиски.

Автомобиль уныло запыхтел по подъездной дорожке, но он был еще далеко от Усадьбы, когда утреннюю тишину разорвал грозный лай, призывающий нарушителей границ и покоя убираться восвояси.

Со своего поста на веранде наперерез автомобилю бежал Лэд, скованно перебирая натруженными лапами. А потом его зрение и нюх вдруг открыли ему, что эти нарушители — не кто иной, как его божества.

Хозяйка ахнула, не веря своим глазам, и выскочила из автомобиля прежде, чем он остановился. Переполненная чувствами, она упала на колени и крепко-крепко обняла грязную окровавленную морду Лэда.

— О, Лэд, — всхлипывала она. — Лэд мой! Дорогой мой!

И в этот момент свершилось еще одно чудо: и скованность в мышцах, и боль, и утомление Лэда исчезли. Он потянулся, чтобы лизнуть залитое слезами обожаемое лицо, склонившееся над ним, а потом в безудержном приступе радости, как щенок, перевернулся на спину и затряс в воздухе всеми четырьмя грязными тонкими лапами, стал делать вид, будто собирается укусить любящие руки, которые ласкали его.

Таковое поведение никак нельзя назвать приличествующим степенному, взрослому колли. Но Лэду было все равно, потому что таким поведением он остановил слезы Хозяйки и заставил ее засмеяться. А именно этого он и хотел больше всего.