I

Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу возле поваленного дерева. Стояла необычная тишина. Лишь слышно было, как ветер гудит в глубине ущелья. Щедро светило июньское солнце, лаская и убаюкивая. Перед глазами расплывался ствол дуба, покрытый темной корой. Опершись на него, я осмотрелся. На небе ни облачка. День был ослепительно ярким. Река отливала серебром. Неподалеку от меня валялись коробка, две сигареты и пустой автоматный диск. Лицо и руки мои были в крови. И тут я вспомнил, что долго полз куда-то, прежде чем уткнулся в это дерево. Напрягая память, стал перебирать события. Перед моим мысленным взором прошел весь взвод — двадцать пять человек. Я был их командиром. Мы занимали позиции по вершине гребня. В ущелье, слева и справа от нас, собирала силы наша дивизия.

Вскоре разгорелся бой. Сначала раздались одиночные выстрелы. Плохо окопавшиеся бойцы сразу же попали под пули. Затем заговорила артиллерия. Долину заволокло дымом. Один за другим гибли наши люди. Мой взвод таял на глазах, а ведь мы два года сражались бок о бок.

Потом, вспоминал я, осталось всего восемь человек.

Восемь опытных, закаленных бойцов! Казалось, пламя перед ними отступает и пуля их не берет. Они были полны решимости сражаться до конца. Между тем огонь противника становился плотнее. Уже хорошо можно было различить подползавших фашистов.

В эти минуты немцы оборвали нашу связь со штабом, но, сориентировавшись, я и сам понял, что мы обороняем позицию, которая уже больше никому не нужна…

— Есть кто здесь? — спросил я, очнувшись от полузабытья.

Никто не отозвался.

Где мой отделенный Мурат? Ведь я должен быть вместе со своими бойцами! «Взвода нет, — тихо прошептал я. — Все погибли…»

Существует поверье, будто солдат не может пережить свою часть больше чем на месяц. Значит, мне некуда спешить! Неужели уничтожена вся дивизия? От этой мысли мне стало жутко. Мрачное предчувствие охватило меня. Но ведь если б уцелела хоть одна рота, слышалась бы перестрелка!

Собравшись с силами, я пополз дальше, внимательно вглядываясь вперед. Возле покосившейся ограды в ряд лежали десять почерневших трупов. Этих расстреляли. У троих на пилотках сверкали красные звезды с серпом и молотом. Чуть подальше валялась изуродованная туша лошади… Я поспешил к лесу. Осторожно пробираясь сквозь чащу, прислушивался к каждому шороху, боясь наткнуться на засаду. Но попадались одни лишь трупы…

II

До реки оставалось метров двести. Я с трудом передвигал ноги. Вода притягивала меня, как магнит. Сквозь кустарник я видел серебристую излучину реки и спешил прильнуть к ее холодным волнам. Эта древняя река и скалы, поросшие бело-зелеными лишаями, на мгновение заставили меня забыть обо всем на свете.

Солнце клонилось к горизонту, окрашивая прибрежные кусты в мягкие тона. Огромные папоротники вдоль скал отливали пурпуром. Меня манил противоположный берег. Ведь именно с той стороны я ушел утром вместе со своими людьми. Там каждый кустик знаком, и каждая кочка помнит пас. Может быть, кто из моих людей и остался жив? И сейчас пробирается сквозь кусты? А может, жив и Мурат?

Между тем темнело. Я пристально вглядывался в противоположный берег. Отражаясь в воде, он казался совсем рядом. И эта близость еще больше волновала меня. Наконец я решил, что лучше погибнуть у порога родного дома, чем увидеть, что там никого не осталось в живых.

Буду переправляться! Но переправиться на тот берег не так-то просто, тем более если в кустах притаилась засада; Ведь река — всегда препятствие на пути солдата. На ней он — открытая цель! По опыту я знал, что в таких случаях нужно действовать осторожно, не торопясь.

Я еще раз окинул взглядом прибрежную отмель и поднес к глазам бинокль, о котором совсем было забыл. Правый берег Сутьески, казалось, можно достать рукой. Мысленно я уже шел по тому берегу. И вдруг словно молния меня пронзила — в поле моего зрения попал немец. В бинокль он казался огромным и был совсем рядом. Одетый в помятый мундир, он стоял под кленом, держа на плече винтовку. Смотрел он хмуро и независимо. От волнения у меня перехватило дыхание, тревожно забилось сердце. Я рассмотрел край растянутой палатки. Совсем близко. Протяни руку и коснешься ее пестрой поверхности. Я опустил бинокль и посмотрел невооруженным глазом. Расстояние между мною и немцем немного увеличилось. Я снова поднял бинокль и заметил почерневшую от росы растяжку, а рядом с нею тонкий телефонный провод. Вот оно что! Но немец, казалось, был равнодушен ко всему на свете. Он с беззаботным видом нес свою службу и время от времени спокойно рассматривал противоположный берег. И это спокойствие раздражало и пугало меня. Фашист чувствовал себя спокойно на нашей земле! Во мне поднималась волна ненависти. «Убить его! — мелькнула мысль. — Гляди, как хорошо виден его затылок! И коробка пулеметных лент у палатки! Буду переправляться в этом месте…» — решил я.

Подо мной резко хрустнула ветка. Я замер. Тишина. Подул легкий ветерок, и листья вокруг зашептались, словно предсказывая чью-то смерть. Умереть? Стать мишенью, как то чучело в школе? Нет, ни в коем случае. Необходимо как можно осторожнее переправиться через реку. Представь, что ты в центре горящего города, и тебе во что бы то ни стало нужно из него выбраться. Нет, ты не должен допустить, чтоб тебя убили. Будь храбрым, ведь ты — солдат. Сейчас ты, как иголка в стогу сена, никто из них не знает, где ты. И уцелеть — это твой долг. А долг — это то, что заставляет забыть страх и дает силы подползать даже к амбразуре ощерившейся огневой точки.

Вдруг откуда-то донеслось повизгивание собаки. Что это, полиция? Я уже собрался войти в воду, но в этот момент; как назло, часовой повернулся в мою сторону. Невольно, словно подчиняясь гипнозу, я поднял бинокль и приблизил к себе это лицо. Водянистые выпученные глаза, казалось, цепко впились в меня, будто обнаружив. Не знаю, сколько прошло времени, но я так и не тронулся с места. Немец же стоял свободно, на открытой поляне перед палаткой, словно у себя дома. Будто не он, а я нахожусь в чужой стране. От обиды у меня перехватило дыхание. Я поднял винтовку и прижался щекой к прикладу.

Но в эту минуту снизу по течению послышались выстрелы. Должно быть, военная полиция прочесывала местность, подбирая трупы своих солдат и добивая наших раненых. Часовой повернулся ко мне спиной и зашагал в том направлении.

Проклятая собака заскулила ближе. Вот она радостно взвизгнула, видимо, обнаружив мой свежий след. Что же ты стоишь? Лучше погибнуть, чем ждать, пока тебя схватят и начнут колотить, как дикого кабана.

И вот я в воде. Стараясь ни о чем не думать, я полностью доверился Сутьеске. И она понесла меня к заветной цели. Несколько пуль шлепнули справа. Но я видел только лес на том берегу. До него оставалось метров двадцать, а силы уже оставляли меня. Сказывалась усталость, бессонные ночи и постоянный голод.

У самого берега я поднялся во весь рост. С одежды струйками стекала вода. Медленно, слишком медленно стал карабкаться по камням. Ухватившись за выступ, я нечаянно стукнул прикладом. И тут же пулеметная очередь ударила в скалу над моей головой. Я собрал последние силы и, шатаясь, пошел в лес. Те, кто отчаянно строчил по мне с того берега, должно быть, волновались больше меня. На их глазах «бандит» медленно уходил в заросли. Уходил, пошатываясь от усталости, подставляя свое исхудалое тело огню. Словно презирал смерть…

III

Подул ветер, и высокие сосны согнулись, как мачты. И чем дальше углублялся я в лес, тем сильнее завывал ветер в вершинах деревьев. Мимоходом я сорвал пучок черемши, но не смог утолить мучившего меня голода.

В тот день я прошел много километров. Желание найти своих подгоняло меня. В моем батальоне было шесть взводных и три командира роты. Неужели только мне суждено было остаться в живых? Я жил уже целый день после того, как переплыл реку, и еще день с половиной с тех пор, как уничтожили дивизию. Но чем же тут гордиться? Что это за командир взвода, который не уберег ни одного своего солдата, а теперь бредет, сам не зная куда? Охваченный этими мыслями, я шел и шел, еле передвигая ноги, крепко вцепившись в винтовку, все больше углубляясь в лес. Какое-то неведомое чувство подсказывало мне, что где-то рядом — немцы, что они повсюду окружают меня. Но я шел и шел, словно уходил в вечность. Мне насмешливо кивали еловые ветки, могучий аромат леса опьянял меня, тишина и безлюдье пугали.

Солнечный луч, словно заманивая, пробился сквозь качающиеся ветки и упал на узкую тропу. Будто кто подтолкнул меня. Неверным шагом, ощущая под ногами землю, как большую палубу корабля на взволнованном море, я пошел по этой тропе на восток. Через полкилометра она привела меня к небольшому ущелью, каких много в этих местах. Остановившись у входа в него, я почувствовал на себе чей-то взгляд. Под большим дубом стоял какой-то человек. Я сразу же укрылся за одним из деревьев.

Из-под шапки незнакомца выбивались седые волосы. Тяжелый взгляд его синих глаз сверлил меня. Нас разделяло всего несколько деревьев.

— Ты кто? — спросил он резко.

— Человек! — ответил я.

Он стоял у дуба и, казалось, сливался с ним. Этот человек не даст мне уйти! Огромной рукой он обхватил ствол винтовки. Ноги были обуты в крепкие башмаки, а штанины, грубо заштопанные на коленях, почти касались земли.

— Вижу, что человек, — сказал он.

— С реки, — пояснил я, — там, где был бой.

— Был бой, говоришь? — криво усмехнулся он.

Я не знал, как лучше ответить на эту усмешку: то ли разозлиться, то ли проявить осторожность. А он вышел из своего укрытия и спокойно стал подходить ко мне, крепкий, как тот дуб, за которым он только что стоял.

— Как зовут тебя?

— Грабовац, — ответил я сердито.

— Твою часть разбили?

— Да, как и твою. Я ни одной не видел не разбитой… Ты солдат? — спросил я.

Он не ответил.

— Ладно уж, — произнес я.

Незнакомец более дружелюбно взглянул на меня.

— Если знаешь лес, веди, — сказал я, а про себя подумал: может, я золотой самородок нашел, а может, и гриб ядовитый.

— Меня зовут Минер, — отрезал он и протянул мне руку. На поясе у него висели две гранаты.

Теперь мое одиночество кончилось. Я сел рядом с Минером и только теперь почувствовал, как устал…

Проспав два часа, мы тронулись дальше, по долине какого-то ручья. Я заметил, что Минер знает дорогу. Так началось наше путешествие, вернее, поиски кусочка земли, где бы смерть не была хозяином. Теряя сознание от голода, я еле успевал за Минером. Иногда в памяти всплывали картины прошлого. Вспоминалось только хорошее. Печальное как-то само собой утопало в забвении, исчезало в сверкании ручьев, что бежали перед нами с севера на юг. Но порой красота окружающей природы только еще больше угнетала меня…

IV

Мы идем уже несколько часов, а Минер не проронил ни слова. Он идет первым, ссутулив свои широкие плечи и чуть наклонив голову, как разъяренный бык, готовый к бою. Метрах в трех от него плетусь я. Минер передвигается крадучись, бесшумно. В своей поношенной одежонке он иногда напоминает мне большой почерневший пень. Когда силы оставляют меня, я ударяю камнем о приклад. Минер сразу же останавливается, оглядывается и рукой приглашает сесть рядом. Лес, как плотный занавес, прикрывает нас, а мы, как актеры, готовимся с минуты на минуту выйти на сцену.

Вдруг лесную тишину разорвал чей-то свист. Неожиданно, как на заре, закукарекал петух и раздались выстрелы. Мы бросились па землю и осмотрелись. Вскоре послышался топот и стих где-то далеко позади. Наверное, мы напоролись на один из хвостов немецких подразделений…

Спустя полчаса у скалы, что серым полотнищем высвечивала в лесу, послышалась немецкая речь. Мы отступили в глубь леса, в тишину, утопая в ней, как в омуте. Тишина становилась мучительной, потому что была обманчивой. Мы знали, что рядом — враг, и пробирались по лесу, переходя от одного дерева к другому, будто шли по болоту, нащупывая ногой одинокие кочки.

Я никак не мог понять путь Минера. А он словно замок повесил на губы. Прислушиваясь к каждому шороху, Минер шел осторожно, но внешне казался совершенно спокойным. Почувствовав опасность, поднимал палец. И точно так же молча останавливал меня. Иногда отмашкой локтя указывал, на какую сторону надо обратить внимание. Когда же опасность отодвигалась, он едва заметно подавал мне знак двигаться. И я безропотно подчинялся его воле. Если он припадал за каким-нибудь дубом, то же самое делал и я, только в пяти шагах от него. Вставал он — поднимался и я.

К концу дня мы обошли огромную скалу. В слабом свете догорающего дня я впервые заметил на лице Минера выражение затаенной радости. Наступали мглистые сумерки. Ночь темной кисеей накрывала небо. Мы остановились и устроили себе жесткое ложе.

Так прошел наш первый день.

V

Спасаясь от немецкого патруля, мы вышли из леса. Стоял день. Дул теплый ветер. Вокруг тишина, только под ногами у нас хрустят ветки. И тут в глубине ущелья мы увидели каких-то оборванцев. Они шли спокойно, и ни один из них не встрепенулся, когда немецкий патруль выпустил очередь по опушке леса. Пули просвистели высоко над скалой, потому что немцы пока никого из нас не заметили.

Человек, шедший первым, скоро оказался прямо передо мной — долговязый, в серых штанах, в бурой обтрепанной шапке. Через плечо переброшено итальянское одеяло защитного цвета, связанное узлом на поясе. На ногах — большие сапоги. Из правого кармана торчит рукоятка немецкого «вальтера». Длинный магазин для автоматической винтовки. Изможденное, но молодое загорелое лицо.

Заметив меня, он схватился за кобуру и, переломившись в поясе, с молниеносной быстротой скинул с плеча винтовку. На его грязной шапке я заметил пурпурный знак. Он держал меня на прицеле. Следовавшие за ним девушка и старик остановились.

— С Сутьески! — произнес я.

— Хорошо! — ответил он хрипло и повернулся к своим: — Наш!

В лесу снова затрещали выстрелы. Долговязый пристально разглядывал меня. В долине, уходившей в сторону от ущелья, оглушительно журчал ручей. Где-то очень далеко слышались короткие автоматные очереди.

— Из какой части?

— Третьей.

— Я мог тебя убить.

— Я бы то же самое сделал.

Он протянул мне корявую руку:

— Я не похож на немца.

Он не сводил с меня испытующего взгляда, стараясь, видимо, понять, не дезертир ли я.

— Ты был в бою?

— Да.

— Кем ты служил?

— Взводным.

— Что с твоими людьми?

Я махнул рукой. Незнакомец говорил спокойно, но мне в его тоне слышалась издевка. Хотелось крикнуть: «Хватит этих вопросов или я разобью тебе морду!»

— Иди к чертовой матери! — вырвалось у меня, и я повернулся спиной. Долговязый примирительно спросил:

— Куда?

— Привести…

— Сколько их с тобой?

— Один.

— Оружие есть?

— Да.

— Тогда порядок. Догоняйте нас.

Я прошел немного вперед и увидел машущего мне Минера.

— Тише! — произнес долговязый, когда мы догнали их, и больше не обращал на нас внимания.

Огромное сверкающее солнце галопом мчалось по небу. Мы шли вдоль русла ручья. Под ногами шелестели жухлые листья. На них оставались наши следы. В расщелинах с левой стороны открывались все новые и новые долины — одна уже другой. Русло нашего ручья и одна из долин все время соединялись, чтобы потом разойтись и снова встретиться, как в какой-то сказке.

Теперь нас пятеро. Мы идем друг за другом, стараясь не очень сближаться, но и не отставать. Наконец вошли в густой лес.

Над головой прошумел самолет. Он летел высоко. Вот рванул с места испуганный заяц. На тонкой ветке закачалась белка. Ловко перепрыгивая с ветки на ветку, она некоторое время сопровождала нас.

Охваченные глухой тишиной леса, мы быстро шли по его мрачному коридору. Теперь нас вел Минер. Долговязый спокойно принял это и уступил.

На одном из привалов Минер подошел ко мне.

— Ступай впереди меня и наблюдай за правой стороной. Я буду смотреть влево… — И, помолчав, спросил, глядя на след нашивок на моем рукаве: — Ты был взводным?

— Да. Был до последнего боя.

Он хрустнул пальцами:

— У тебя хорошее зрение?

— Не особенно.

Он легонько подтолкнул меня в спину:

— Смотри, чтоб нас не застали врасплох. Здесь может появиться патруль, тогда нам придется стрелять. — И озарил меня светлой улыбкой…

За спиной я услышал кашель старика. Он тащился позади, задыхаясь и изнемогая. Теперь мы вступили словно в преддверие ада. Солнце не могло пробиться сквозь густые переплетения ветвей и листьев, но все равно было жарко и душно. Я шел, чуть нагнувшись, в тени, обхватив рукой кожаный ремень, то и дело ощупывая полные подсумки. Восемьдесят патронов!

А вдруг тебя упредят и ты не успеешь расстрелять патроны? Я снял с плеча винтовку, правой рукой обхватил цевье, левой погладил ствол.

Заметив мое движение, Минер одобрительно кивнул головой.

Я все время смотрел на заросли справа, как приказал Минер. Размытый кустарник, осевшая красная почва. На ней растут примулы. В подмытом берегу желтеют плети корней.

«Идите сюда!» — жестом позвал нас Минер.

Я направился к котловинке. Русло здесь расширялось, образуя воронку с неглубоким дном. Вокруг воронки буйно разросся бурьян, до самой буковой рощи.

— Сюда! — показал Минер.

Мы без звука повиновались.

— Они нас глубоко оскорбили, — вдруг сказал Минер, — а я бы самого господа бога двинул в рыло, если б он меня оскорбил. Они разбили нашу дивизию, и теперь мы шляемся, как корабль без рулевого. Верно, Судейский? — обратился он к долговязому.

Нахмуренный, с отсутствующим взглядом, тот не проронил ни слова. Все молчали. Да и не нужны были слова. Когда группа людей встретит такого человека, как Минер, она беспрекословно подчинится ему. Она пойдет за ним даже на смерть. Мы стояли под деревьями, молча сжимая в руках винтовки. Наши горящие взгляды были полны решимости.

Я принялся наблюдать за девушкой. Лицо ее было изрыто оспой. Из оружия — один лишь маленький итальянский пистолет. И ничего больше. Она развязала небольшую пеструю сумку и стала раздавать всем по горсти сухих кукурузных зерен. Твердые зерна кукурузы напомнили мне вкус хлеба. «Хорошо, что мы встретили этих людей», — подумал я. Судейский осторожно насыпал себе неполную горсть и до меня вдруг дошло, что это все наши запасы. Бедный старик! У него не было зубов. Он налил воды в углубление камня и, положив туда зерна, другим камнем стал толочь их.

— Пошли наверх, посмотрим, — предложил мне Минер.

Когда мы отошли в сторону, он сказал:

— По-моему, мы раньше встречались?

— Да?

— Не помнишь меня?

— Нет.

— Я из четвертого. Тот самый, что шел с минометами.

Ты мне отдал коня, которого взяли под Баня Лукой. Это был отличный копь, под седлом. А ведь ты неплохо ездишь верхом.

И только теперь я припомнил, что в самом деле видел однажды этого минометчика. Почему же я до сих пор не узнал его? Или он так переменился? Или я стал другим? Или мы просто-напросто встречались в незначительных ситуациях? Я только не мог вспомнить, как звали его тогда: Минером или же он носил какое-то совсем другое имя.

— Мне жалко было у тебя его забирать, хотя я знал, что ты не откажешь. Это была военная необходимость, а конь как раз под седло годился. Порядком пришлось помучиться, пока приучил его носить вьюки.

— Ты — командир минометчиков?

— Да.

— Теперь тебя больше так не называют.

— С тех пор как мы закопали минометы.

Он побледнел и отвернулся.

— Да, — тихо произнес он. — Это случилось год назад. Была совсем иная ситуация. Правда, мы сохранили головы, — продолжал Минер, остановившись. — Но неизвестно — надолго ли.

Он махнул головой в том направлений, откуда мы пришли и где сейчас находились немцы. Меня поразило, что об этом он говорит спокойно, с улыбкой на лице. Вдруг он сделал предупреждающий жест.

— Иди вон по той тропинке, — шепнул он, — и, смотри, не слишком ломай ветки. Затаись и прислушайся! Если ручей мешает, пройди чуть подальше, к горе, и подожди. Я подойду с другой стороны. Если заметишь что, дай мне знать постукиванием камня о камень, по не выдай себя. Понял?

— Ты думаешь, они здесь есть?

— Предполагаю, — ответил он, нахмурившись. На обоих берегах ручья их стоянки. У нас нет иного выбора, кроме как держаться этой дороги, между их биваками.

Минер словно нюхом чувствовал, где располагались немцы, и будто тысячу раз проходил по этому бездорожью…

VII

Я ничего не услышал и ничего не заметил! Неподалеку от меня кто-то грыз кору на дереве. Наверняка кабаны. Потом вдалеке, там, откуда мы пришли, началась стрельба. Минер появился, но так неожиданно, что я схватился за винтовку.

Мы молча вернулись к остальным и пошли дальше. Слева, в километре от нас, стреляли. Стрельба теперь непрерывно сопровождала нас. А мы шли спокойно и молчали, словно это нас вовсе и не касалось, словно мы находились в некоем абсолютно мирном краю. «Люди слишком измучены и устали, чтоб еще волноваться», — подумал я.

— Отставшего оставим! — мягко, как предупреждение, произнес Минер. Он хотел еще крепче соединить нас, и в его голосе слышалась решительная нота.

Мы взяли немного правее того пути, по которому в ночь перед боем спускалась бригада. Меня захватили воспоминания. На миг сквозь ветки пробилось солнце, но вскоре мы опять углубились в чащу, словно провалились в тьму туннеля. Какое-то неясное предчувствие томило меня. Казалось, что-то должно произойти. Да и Минер стал намного осторожнее, ведя нас па восток по темному и жаркому лесному туннелю с зеленым сводом.

Мы шагали с трудом, еле передвигая ноги. Нас мучил голод. Я готов был сожрать целого барана или хотя бы остаток кукурузы, которую несла Рябая. Опа бережет эти зерна. И как это у нее хватает терпения? «В конце концов, это глупо, — убеждал я себя. — Почему бы и не съесть их?»

И вдруг вспомнил, что в тот вечер, когда роты последний раз начинали марш, я сунул в карман штанов мясо. Завернутое в бумагу, оно так и лежало в моем кармане. Мясо посинело и неприятно пахло, но червей на нем не было. Я обрадовался и стал делить его. Странно, почему я не вспомнил о нем раньше? А ведь умирал с голоду! Почему? Кругом была смерть, вот и позабыл.

— Остаток спрячь, — сказал Минер. — На другой раз.

— К черту! — ответил я. — Вот и наемся.

Тогда Минер взял у меня кусок мяса и завернул в бумагу, предварительно переложив его черемшой.

— Так меньше вонять будет. — С этими словами он протянул сверток Рябой.

Та бережно взяла мясо, уложила в сумку и тщательно застегнула ее. Только теперь я заметил, что девушка волочит правую ногу.

— Тебя ранили? — спросил я.

— Да, при отступлении.

— Что за рана?

— Кость не затронуло.

— Когда делала перевязку?

— Вчера вечером. Только нечем обработать. Подорожник прикладываю. Старик меня научил…

Молча шагаем дальше. Минер вместе с Судейским ушли вперед, в разведку.

— Ступай сзади! — приказал мне Минер. — Оглядывайся, не идет ли кто следом.

Оглядываться было неприятно. Ветер шевелил кусты, и я то и дело останавливался. Потом приходилось тратить немало сил, чтобы догнать ушедших. Старик плелся, тяжело дыша. Девушка, превозмогая боль, старалась держаться невозмутимо. Лишь однажды я заметил, как исказилось от боли ее лицо, но, перехватив мой взгляд, Рябая сделала вид, будто ничего не случилось.

Километра через четыре я догнал Минера.

— Устали? — спросил он.

— Да.

— Путь у нас долгий…

— Наверстаем, когда спадет жара.

Минер ничего не ответил и продолжал шагать. Наконец он выбрал для стоянки надежное место.

— Тишину не нарушать! — приказал он.

Я понимал, что рано или поздно мы натолкнемся на немецкий патруль, один из тех, что прочесывают лес между биваками. Ведь немцы растянулись вдоль дороги на много километров вперед.

— Долго задерживаться опасно, — заметил Судейский.

— Все сейчас опасно, — отозвался Минер. — И все же я надеюсь, что мы выберемся. Это как в сказке об осле и льве.

— Что за сказка? — спросил старик.

Лицо Минера озарилось улыбкой, словно солнце выглянуло из-за туч.

— А вот какая. Лев больше всего на свете любил ослиное мясо. Увидел он однажды отличного осла и от радости так сильно разбежался, что перепрыгнул его, только спину чуть когтями задел. И пришлось льву не солоно хлебавши отправиться восвояси.

— А почему он не вернулся? — спросил старик.

— Лев — гордый и не любит возвращаться к своим жертвам, — ответил Минер. В голосе его мне послышалась насмешка.

— Ничего сказка! — заметил старик.

— Ты думаешь, немцы спешат в Италию? спросил Судейский.

— То, что думаю, оставлю при себе. Впрочем, бывают случаи, когда лев оказывается не слишком гордым.

— Спешат? Но это не мешает им все истреблять на своем пути, — вставил я.

— Не мешает. Они чувствуют себя уверенно! — произнес Судейский.

— Но мы не позволим истребить нас, — решительно сказал Минер.

— Воля божья, — вмешался старик.

Так-то оно так, — ответил Минер. — Но лучше бы отдохнуть. Бог не любит усталых людей…

— У тебя одышка? — спросил я старика.

Он ничего не ответил. Глаза у него покраснели, взгляд был мутным, седые волосы — грязные и всклокоченные.

Минер сидел неподвижно, уставившись в зеленую стену леса. Старик и Рябая расположились рядом, а я, опираясь на винтовку, опустился на поваленное дерево, немного позади их. Судейский лежал на спине.

Солнце уже оседлало гору. Подул свежий вечерний ветерок. Стоял чудесный летний вечер. Вокруг развесистого бука буйно разросся папоротник. О чем-то шептался кустарник. Трудно было отвести взгляд от этих кустов, под порывами ветра они качались все сильнее и сильнее. Нас было пятеро партизан — безмолвная поросль вместо шумной дивизии! От отчаяния защемило в груди. Казалось, ничто не может вывести меня из оцепенения.

И вдруг в раздвинутых руками кустах я увидел две головы. Одна из них явно принадлежала женщине. Ее пышные волосы блестели на солнце. Эти люди находились довольно далеко, я не мог как следует разглядеть их лица. Мужчина был небрит. Но если рядом с ним женщина, значит, это — не немцы. И я спокойно наблюдал за ними, потом махнул Минеру.

— Ты что? — прошептал Минер, подползая ко мне. — Кто это?

— Это не немцы, — ответил я.

— Они тебя заметили?

— Думаю, что да. Но это не имеет значения.

— Почему?

В это время те двое вышли из кустов. Мужчина, очень худой, обросший, смуглый, походил на кочующего цыгана. На плече он небрежно нес чешский карабин с коротким прикладом и вызывающе смотрел на меня.

У девушки были волнистые волосы. Темно-русые и блестящие. И большие глаза! «Она! — обожгла меня мысль. — Та самая девушка из партизанского отряда!» Мгновенно перед моим взором возникла шеренга бойцов в лесу и эта девушка с бездонным взглядом. Командир батальона ставит задачу в канун боя. Дубы поднимают плечи, подпирая небо…

Я прирос к месту и не сводил с нее глаз.

А они оба подошли к Минеру, что-то ему сказали: и уселись рядом со стариком. Эту девушку звали Аделой. Она поздоровалась со стариком и Рябой, а на меня будто и не обратила внимания. Правда, мне показалось, что украдкой она как-то странно взглянула на меня, но это мне просто так показалось. Я был почти уверен, что она даже не посмотрела в мою сторону. Однако на душе у меня стало почему-то светло и радостно, хотя девушка не обменялась со мной ни одним словом.

Мы тронулись дальше. Русло ручья утопало в гирлянде раскидистых веток. Заходящее солнце лишь изредка пробивалось тонкой золотистой ниткой сквозь густой зеленый туннель. Вечерний ветер обдавал нас прохладой, предательски шелестел в кустах.

«А она не очень похудела», — подумал я, хотя с того вечера прошло не больше десяти дней. Это была, конечно, она. Те же черные глаза. То же продолговатое, смуглое лицо. Те же волнистые волосы, только сейчас на ней — шерстяная крестьянская юбка, плотно облегающая фигуру, а тогда она была в солдатских брюках. Эту девушку достаточно увидеть один раз, чтобы запомнить навсегда.

«Думай о своей задаче!» — одернул я себя. И стал внимательно всматриваться в кустарник. Минер остановился и приказал мне:

— Иди метрах в пятидесяти перед нами и смотри вправо. Теперь тут стало опаснее. Я пойду вслед за тобой!

«Она опаснее войны и всего на свете!» — хотелось кричать мне. Казалось, я перестаю быть самим собой. И хотя я изо всех сил подавлял в себе желание смотреть на нее, она, как магнит, притягивала мой взгляд. Девушка произвела на меня огромное впечатление.

Я старался ничем не выдать своего волнения. Но проницательный Минер заметил перемену во мне. Я несколько раз ловил на себе его долгий, внимательный взгляд. Подобно облачку, сулящему непогоду! Под этим взглядом я опускал глаза, как будто сделал что-то нехорошее.

На одном из поворотов сквозь густую листву мы заметили чью-то тень и какое-то движение.

— Лошадь, — сказал Минер.

Что-то дрогнуло во мне при этом слове. Как голодные волки мы осторожно подкрадывались к ней. Это была партизанская лошадь, брошенная бог знает когда, истощенная до предела. Она неподвижно стояла в кустах и, казалось, не имела сил сдвинуться с места.

Безмолвным полукругом мы подходили к ней. Лошадь медленно повернула голову и посмотрела на нас, печально и озабоченно. И вдруг кивнула нам, как знакомым. «Наверное, узнала, — думал я. — Оборванных, неумытых, небритых, как вся та армия, которой она служила».

Несколько мгновений мы стояли молча. Потом Минер вынул нож.

VIII

Адела не выходила у меня из головы. Я вспомнил ночь перед боем. Мы стояли в колонне. Мой взвод, двадцать пять оборванных парней, готовился к выступлению. Вокруг шумел высокий сосновый бор. Здесь собрались все части последнего эшелона: две бригады, один отдельный батальон, две роты, отставшие от своих, штабные отделения и госпиталь с тремя тысячами раненых. На рассвете нам надо было прорваться. Мы делили патроны, когда к нам подошла отставшая часть пролетарской бригады. Все ее бойцы были в новеньких итальянских мундирах. Этот отряд среди нас, оборванцев, напоминал сверкающий клинок среди ржавых сабель.

Двадцать автоматчиков встали рядом с нами.

— Адела! — крикнул их командир. — Становись в строй!

Вот тогда я и увидел ее впервые. Ей было лет шестнадцать-семнадцать. Маленькие груди топорщились под солдатской гимнастеркой. Овальное лицо девушки обрамляли волосы, спадавшие на плечи.

— Что за часть? — спросил я ее.

— Вторая пролетарская рота, — ответила она детским голосом и пронзила меня взглядом. И то, что в суматохе, перед боем, я увидел это юное создание, наполнило душу какой-то светлой радостью.

Утром, когда завязался бой, я потерял Аделу из виду.

IX

Минер все время шел первым и вдруг повернул назад. Я понял, что он напал на чей-то след. Подойдя ближе, я разглядел свежие следы немецких сапог, подкованных гвоздями. Мне стало не по себе: они где-то совсем рядом, в этом лесу. След свернул в кусты и исчез. Мы замерли.

У последнего отпечатка ступни Минер опустился на колено и стал внимательно разглядывать. Сейчас он был похож на большой серый камень.

— Полчаса назад здесь прошел солдат, — произнес наконец Минер, поднимаясь.

— Вот еще следы, — заметил старик.

И в самом деле, чуть правее виднелись другие следы.

— Прошли двое, — ответил Минер. — Они шли с грузом: уж больно глубокие вмятины. — Резкая складка обозначилась на его лбу: — Повара за водой ходили.

Он поставил ногу возле лужицы, рядом со следом немецкого солдата. В углубление потекла вода.

— За полчаса наполнится, — сказал Минер.

Нас потрясло это открытие. Мы молча наблюдали, как вода заполняет след Минера.

Да, Минер знал больше нас. И сейчас в его взгляде мы, шестеро, читали призыв к кровной мести.

Мы понимали, что чем больше сил у противника, тем меньше у нас шансов на спасение. Но тем сильнее росла наша ненависть к захватчикам. И это как бы уравнивало наши силы.

Мой взгляд упал на бойца с черным цыганским лицом, Йована, парня, пришедшего вместе с Аделой.

— Что же мы стоим? — заметил он. — Надо идти, или я один уйду.

А мы идем, — спокойно сказал Минер. — Ты, Грабовац, иди первым, я — за тобой. Ты — замыкающим, — обратился он к Йовану.

Тот нахмурился:

Распоряжаешься как командир. Я тебя не выбирал.

— Если ты хочешь идти с нами, делай, что говорят, — отрезал Минер, сверкнув глазами.

— Иди! — сказала Адела, ласково посмотрев на Йована.

И от этого взгляда мне стало очень грустно.

Я стыдился признаться, что меня охватило чувство ровности, которому здесь не место. Я упрекал себя за это. Но, вопреки всему, это чувство росло во мне, как бурьян.

— Теперь будь внимателен, — шепнул мне Минер.

Но до меня не сразу дошло его предупреждение.

В душе я надеялся, что ничего не случится, что мы не нарвемся на немцев.

Солнце клонилось к горизонту. Потянул легкий ветерок, и стало приятней шагать по зеленому коридору. Нас семеро! Две девушки, Судейский, старик, Йован, Минер и я. А в лесу даже четверо чего-то стоят! Правда, у Аделы нет винтовки, только две гранаты у пояса. Рябая — это настоящий солдат. Она терпеливо переносит боль в ноге. Мне в жизни не приходилось встречать такой терпеливой девушки! Старика, конечно, не стоит принимать во внимание…

Я внимательно всматривался в кусты справа. Если здесь появятся немцы, надо перейти ручей и скрыться в зарослях па той стороне. Только бы не пустили собак… Когда же они пройдут через лес? Где-то должны кончаться их колонны? Не сегодня-завтра мы убедимся в этом. А пока лучше двигаться вдоль кустов. Так у меня будет время вскинуть винтовку. За сутки мы проходим пятнадцать, а то и двенадцать километров. Но, в конце концов, мы все-таки выйдем!..

Осмотревшись, я обратил внимание на выжженную костром проплешину. Скользнул по ней взглядом и снял с ремня винтовку.

— Нагнись пониже, — шепнул мне Минер и, повернувшись, махнул рукой остальным. — Ниже, еще ниже, — снова раздался его шепот, — Смотри влево, вниз.

Вдоль скалы бурлила река. Шум воды заглушал все другие звуки. Чуть дальше середины реки из воды торчал небольшой утес. Быстрый поток то и дело накрывал его белой пеной. Но снова и снова, сверкая на солнце, показывался гладкий черный камень. И вновь исчезал. Завороженный этим зрелищем, я не сводил с реки глаз. А когда перевел взгляд на кусты, почти рядом увидел фигуру в голубовато-зеленом мундире.

Немец, расстегнув воротничок, беззаботно шагал по лесу. Когда он поравнялся со мной, дуло моей винтовки оказалось у самой его глотки. Человек в немецком мундире побагровел, от неожиданности раскрыл рот и не смог произнести ни слова.

— Не стреляй! — сказал мне Минер. В руке он держал свой «вальтер».

Немец поднял руки. Я чувствовал, как дрожит мой палец на спусковом крючке. Эта неожиданная встреча сильно взволновала меня. Наверно, он отправился за водой. Значит, они неподалеку, если этот шагает таким расхристанным. Но как они смеют так вольно гулять по нашему лесу?

На боку у немца болтался большой револьвер. Из такого, должно быть, стреляют в затылок. Немец таращил глаза на Минера, который снимал у него с ремня револьвер. Пленный не сопротивлялся, он понимал, что его шансы равны нулю.

— Унтер-офицер, и его часть недалеко, — сказал Минер.

Немец только хлопал глазами, наблюдая, как у него отбирают документы. При виде пленного на лице у Аделы отразилось удивление, словно она разглядывала пойманного зверя.

Связав немцу руки, мы поставили его в середину пашей колонны и тронулись дальше. Шли бесшумно, стремясь как можно скорее «испариться» с этого места. Позади немца, сжимая в руке пистолет, шагала Адела. Лицо ее было спокойно. Старик шел впереди и крепко держал в руках конец кожаного ремня, которым связали пленного.

Нас было семеро, а фашист — один. Не много стоила теперь его жизнь! Конечно, если исходить из того, что по обе стороны нашего пути, быть может, в каких-нибудь десяти метрах от уреза воды, располагались лагерем две или три тысячи немцев, — тогда можно было считать, что пленный находился в лучшем положении, чем мы.

Я шел в стороне, и это позволило мне лучше разглядеть немецкого унтер-офицера. Он держался надменно, как будто вовсе и не испытывал страха. Меня оскорбляло его самообладание. Хотя он и шел совсем близко от немецких биваков, а мы, потеряв свои части, от рот до дивизии, были окружены теперь его войсками, но он все-таки считался пленным, а мы, как и подобает любой армии, имели «языка».

Немец выделялся среди нас своим ладным мундиром и, скорее, походил на барина, которому оборванные цыгане показывают дорогу. Он шагал, выпрямившись, как выхоленный жеребец. На вид был довольно силен, только ростом пониже Минера.

Я вспомнил часового на Сутьеске. Казалось, этот немец и часовой, которого я видел в бинокль, — одно и то же лицо. Попади тот часовой к нам в плен, он, наверное, держался бы также высокомерно. Такая уж их тевтонская порода!

Уходили все дальше и дальше от того места, где взяли пленного. Усталые, голодные, оборванные. Но судьба, видно, решила еще раз подшутить над нами. Кто-то торопливо приближался к нам, и вдруг лесную тишину разорвал звонкий юношеский голос:

— Ганс!

Пленный повернул голову, но, почувствовав сталь на своем затылке, присмирел.

— Ганс! — звучал призыв. «Ганс!» — раздавалось по лесу.

Послышался хруст веток, и, чуть не налетев на Минера, из кустов выскочил немецкий солдат.

«— А! — произнес он. — A, bitte!

Он был белобрыс и очень напуган.

Увидев наши пилотки, он сначала замер в недоумении, а потом на лице его отразился ужас.

— О! — выдавил он из себя и перевел взгляд на унтер-офицера. По его лицу разлилась бледность.

— О! Ты, пес! — спокойно произнес Минер и направил ему в лоб дуло пистолета. Дрожа от страха, немец, как побитая собака, безмолвно молил о пощаде. Во взгляде Минера он читал ненависть. На лице своего унтер-офицера видел осуждение. По тому, как тряслись кончики его пальцев, я понял, что этот немец — никудышный вояка.

— О! — повторил он снова.

Мы связали ему руки веревкой. Идти он должен был за Минером.

Наш командир, видно, сразу смекнул, что такой замухрышистый немец может дать важные сведения. Ведь на унтер-офицера нечего и надеяться…

Ситуация осложнилась. Нас стало девять. Если мы напоремся на группу вооруженных карателей, то откроем огонь, и пленные для нас — только обуза.

— Шагай побыстрей, человече! — вполголоса приказал мне Минер. — Поднажми, нужно быть попроворней, а то придется целый полк конвоировать.

Минер любил съязвить. Мы пошли быстрее, зорко наблюдая за пленными. Особенно усердствовал старик. Он то и дело понукал немцев, покрикивая и злорадно посматривая на них.

— Помолчи, старик, — зашипел Минер. — Прикуси язычок.

Тот на минуту смолк. Но вскоре опять принялся подгонять пленных. На их лицах застыло каменное выражение. Мы втроем вели каждого из фашистов. Они были откормленными и сильными, и только страх оказаться пристреленными мешал им предпринять попытку к бегству.

На первом же привале Минеру удалось выжать у младшего немца кое-какие сведения. Оказалось, весь этот район, длиной в восемь километров, занимало его подразделение — 86-й егерский батальон гренадерского полка, численностью восемьсот человек!

— Здесь? — спросил Минер, когда мы миновали предполагаемую границу, до которой доходили патрули карательного батальона, и пленный, поняв его, подтвердил это кивком головы.

Мы изнемогали от усталости и вынуждены были остановиться.

Солнце садилось. Лишь вдали, у кривого граба, почти параллельно земле сверкал одинокий луч. И этот пучок золотого света, казалось, держит на ладонях нашу судьбу.

— Зачем останавливаться? — возразил Йован. — Надо идти дальше.

— А эти? — спросил его Минер.

Вот погас последний солнечный луч. В лесу воцарились мрак и холод.

— Их нужно ликвидировать, — заявил Йован.

— Услышат, — заметил Судейский.

— Есть разные способы. — Это было сказано таким зловещим тоном, что оба пленных разом подняли головы, хотя и не понимали языка.

— О! — протянул Минер.

— А ты отпусти их, — ехидно продолжал Йован. — Когда тебе вслед побежит военная полиция с собаками, ты и костей не соберешь.

Он был прав, и мы молчали. В верхушках деревьев шумел ветер. Пленные по приказу Минера лежали на спине. Мы понимали, что придется их убить, но никому не хотелось брать это на себя. Однако и конвоировать их всю дорогу мы тоже не можем.

— Как же быть? — спросил Судейский.

— Этот сукин сын может выдать, — сказал старик, кивнув в сторону унтера. — И нас всех похватают.

— Да, он из волчьей стаи, — произнес Минер. — Солдаты Лера не дезертируют, когда на их стороне сила, — продолжал он, обращаясь ко мне. — Как ты думаешь? Что молчишь?

— Если вам их жалко, отпустите, — ледяным тоном заметил Йован. — Пусть уходят. Моя голова не дороже вашей…

— Что ходить вокруг да около? С пленными нужно кончать. Война есть война, и хотя в глубине моего сердца шевельнулось что-то похожее на жалость, я как можно спокойнее произнес:

— Нельзя их отпускать.

Огромный ветвистый бук! Тебе, должно быть, уже сотни лет. Ты помнишь Карагеоргия, когда тот начинал восстание. Разлапистый и одинокий, ты далеко тянешь свои ветки. Сейчас, прислонясь к твоему стволу, сидит Минер, обнимая винтовку. Он кажется таким же могучим и мудрым. Под твоей кроной за эти сто лет не раз сидели такие богатыри.

Наконец Минер нарушил молчание.

— Допроси его, — приказал он Судейскому.

Тот подошел к унтеру и спросил, откуда он.

— Из Бремена, — последовал ответ.

— Какой части?

Немец молчал.

— Из какой ты части? — повторил вопрос Судейский.

Унтер-офицер назвал номер батальона. Судейский спрашивал о полке, о том, когда он попал сюда и куда будет двигаться. Однако на все вопросы, касающиеся передвижения и расположения немецких войск, унтер-офицер не ответил ни слова.

— Надо кончать, — решительно сказал Минер.

— Я пойду, — подошел к нему Йован.

— Ножом? — тихо спросил Судейский.

Адела делала вид, будто ничего не слышит. Однако в сгущающихся сумерках я заметил, как побледнело ее лицо. На поясе у нее висели две гранаты. В руке она неловко сжимала «вальтер», отобранный у немецкого унтера.

— Иначе нельзя, — ответил Судейскому Йован.

Отец Йована имел сотни овец. И мы хорошо понимали, что никто, кроме Йована, не сумеет сделать это.

— Наши так никогда не поступали, — тихо произнесла Рябая. Она обычно не вмешивалась в разговор, и сейчас ее слова прозвучали как обвинение.

— Много ты знаешь! — накинулся на нее старик.

— Когда? — спросил Судейский.

— Сейчас! — решил Минер. — Сейчас же!

Во рту у пленных торчали кляпы. Младший, вращая глазами, издал слабый гортанный звук. Брови его сошлись на переносице. Старший держался спокойно. Его взгляд был полон ненависти и презрения. Младший пытался что-то объяснить, доказать…

Судейский и Йован отвели их по склону. Судейский на плохом немецком языке объявил пленным приговор.

Он перечислил все бесчинства, которые творили гитлеровские войска. Убийства и поджоги. Истребление раненых он считал особо тяжким преступлением.

— Не мы к вам пришли убивать мирных жителей, — говорил Судейский. — Не мы несем ответственность за эту войну…

— Приговор приведен в исполнение, — чуть слышно сказал нам Йован.

XI

Мы шагаем по высохшему руслу реки. Адела по-прежнему владеет моими мыслями. А о чем думает она? Поговорить с ней, однако, мне никак не удавалось.

И вот первый привал под скалой. Увидев, что Адела села в стороне от остальных, я подошел к ней.

— Ты помнишь тот вечер накануне боя?

— Да.

— А ведь могла позабыть! Я еще спросил тогда, какая ваша рота. Верно?

— Да, — ответила Адела. — Я помню. Рота, в которой я была, проходила мимо твоего взвода.

Она замолчала. Я тоже не мог найти слов. Это было все, что мы сказали тогда друг другу.

И так день за днем, от ночи к ночи мы пробираемся по лесу. Всеми нами владеет одно страстное желание — поскорее выбраться из окружения. И каждый день мы — как бойцы накануне боя — готовимся к прорыву.

Минер словно родился в этих краях. Он вел группу уверенно, минуя лесные тропы, на которых мог встретиться патруль. Минер умел вовремя заметить опасность. Даже заросли бука не мешали ему. И всегда его глаза светились силой и уверенностью.

Сегодня был чудесный день. Мы срывали нежные буковые листья с молодых веток, трепетные и прозрачные, терпкие на вкус. К ночи остановились под соснами на одном из лесных холмов. Как всегда, укладывались по двое, чтобы не замерзнуть. Да и безопаснее. Адела и Рябая расположились неподалеку. Прислушиваясь к их дыханию, я думал об Аделе.

Лунный свет белым каскадом падал на лохмотья домотканной одежды. Интересно, где она переоделась? Ведь тогда она была в брюках. Наверное, у беженцев, что тянулись за госпиталем. Теперь девушка ничем не отличалась от обычной крестьянки. Она поступила разумно. Я вот тоже переоделся в новые брюки с убитого унтера…

Всю ночь кричала сова, не давая нам спать. Утром я почувствовал сильную слабость. Ломило все тело. Ноги отказывались повиноваться. Я никому не сказал ни слова. Мы осторожно пошли гуськом. Ко мне подошел Минер, чтобы обсудить маршрут.

— Надо идти по тому берегу, по горе, — предложил я.

— Почему? — удивился Минер.

— Хорошая мысль, — поддержал меня Судейский.

— Неужели тебе не понятно, почему ты должен оставаться в хвосте? — спросил Минер.

— Какого черта вы играете в таинственность? — вскипел Судейский.

— Ты собаку слышал?

— Слышал.

— А если это охотники?

— Может, собака у пастухов?

— В таком месте? — спросил насмешливо Минер.

— А беженцы? — возразил Судейский.

— В таком месте? — с большей иронией в голосе повторил Минер.

— Что это за разговор? — вспыхнул Судейский. — Ты трусишь?

— Да, друг, — ответил Минер. — Да. Трушу. А знаешь, почему?

— Нет.

— Не хочу драпать без старика и девушек, если туго придется.

— И я бы не удрал.

— Мне и в голову не приходило сомневаться в тебе, — примирительно произнес Минер. — Я только сказал то, что думаю.

Судейский осмотрелся по сторонам и молча пошел за нами.

Выбираясь из района, занятого немецкой армией, мы, как обломки корабля, разбитого бурей, пытались всплыть на поверхность, но погружались все глубже и глубже в пучину чужеземных войск.

Судя по всему, теперь это были резервные части. Они шли по тому же пути, по которому раньше проследовали основные силы. В задачу резерва обычно входило прочесывание местности.

Прислонившись к хмурой скале, поросшей мхом, мы с Минером внимательно смотрели вверх. Там, над нашими головами, таинственно шумел лес. И вдруг я отчетливо различил новенькие мундиры альпийских стрелков. Их было двадцать два. Они почти сливались с зелеными листьями. Укрываясь в ползучей траве, мы осторожно отступили назад, предупредив остальных, что надо переменить направление.

Остановились в тени деревьев. Небо отсюда казалось темно-голубым, а солнце будто восседало на ветвях огромной сосны. В глубине ущелья, у самой реки, белел ствол одинокой березки. Меня неотступно преследовала мысль, почему именно меня взял с собой в разведку Минер. Может, почувствовал, как я ему предан? А может, Йована и Судейского он потому и оставил внизу, что в них был полностью уверен, а во мне — нет? «Нельзя его подозревать, — сказал я сам себе. — Он хитер, но открыт. Он наверняка сказал бы, если б думал иначе!» Я посмотрел на Минера, на его изрезанную морщинами коричневую шею, опаленную ветром, на его широкую спину и могучие плечи. О чем он сейчас думает?

Минер провел ладонью по лбу и загадочно посмотрел па меня.

— Пойти напиться, — сказал он. — Вот тебе бинокль. В случае чего — постучи по камню.

Минер ловко схватился за выступ скалы и бесшумно скользнул вниз. На дне ущелья гремела река, заглушая любой посторонний звук. На фоне мрачных скал Минер в своей темной одежде казался громадным валуном, беззвучно перекатывавшимся к реке.

Я сидел не шелохнувшись. Красноватые стволы сосен сверкали на солнце смолой.

Вдруг откуда-то сверху до моего слуха донесся характерный звук. Так стукается обо что-то твердое алюминиевая фляжка или котелок. Значит, как мы и предполагали, на скалах был бивак. Я осторожно стал ударять по камню. Вскоре вернулся Минер.

— Что-нибудь услышал? — спросил он.

— Звякнул металл о камень.

— Фляжка, — тихо произнес Минер. — Наверняка, здесь солдаты.

— Да?

— Высоко?

— Вон за теми тремя соснами на скале.

— Там у них лагерь.

— Ты уверен?

— Я так думаю, — ответил Минер. — Но лучше бы, конечно, в этом убедиться. У самой реки немцы не останавливаются. Они слишком осторожны, а шум воды мешает слышать.

— Но за водой к реке все же спускаются, — заметил я.

— Это точно. Но повара, если они там есть, могли запастись водой раньше.

Я не стал возражать. Было уже около десяти часов. Дорога каждая минута.

— Мы могли бы пойти наудачу, сразу, — предложил я. — Эта проплешина не так уж велика.

— Ты знаешь, как мы предупреждаем друг друга?

— Да, — ответил я и, выждав, когда не скрипела под ветром сосна, ударил камнем о камень. Затем ударил еще раз. Снизу чуть слышно до нас долетел ответный сигнал.

К реке мы спускались по очереди. Оглянувшись, я увидел Аделу, а за нею, метрах в четырех, — старика. Они время от времени останавливались, осматривались и осторожно скользили вниз.

Я быстро шел через открытую поляну, всматриваясь в редкие сосны: каждая из них могла быть засадой. Угрожающе вздымалась к небу скала. Утоптанная тропа вилась от реки к папоротникам и исчезала в густом кустарнике. Наконец мы вошли в реку. На другом берегу лес был еще гуще.

Напрягая память, я вспоминал тот день…

Прежде чем выйти к Пиве, мы долго лежали в лесу, усталые и грязные. Неподалеку текла река, но подползти к самой воде мы не могли. По тому берегу петляла тропинка. По обеим ее сторонам рос густой папоротник. Высокие деревья отбрасывали длинные тени. По этой тропинке мимо нас двигались гитлеровские войска. Немцы растянулись колоннами по одному. Это говорило о том, что они ничего не боятся. Мы лежали, укрывшись в буйной растительности, и наблюдали.

От мундиров колонна немцев была голубовато-зеленой. Мелькали короткие сапоги с широкими голенищами, за которые были засунуты ручные гранаты. Время от времени доносилась команда. Армейские лошади с трудом тащили тяжелое орудие. Погоняя их, свистели бичами ездовые. Солдаты генерала Лера успели загореть, их лица отливали медью. Правда, у каждого третьего лицо было худое и очень измученное.

И все это происходило в каких-нибудь тридцати метрах от нас. Мы слышали дыхание лошадей. Нас разделяла только река. Изредка кто-нибудь из солдат сбегал к ней вымыть руки или умыться. Кое-кто наполнял водой фляжку. Делали они это торопливо, с опаской поглядывая на наш берег. И нам, семерым, тогда казалось, что нас вот-вот обнаружат. Но солдат убегал, догоняя своих. Иногда долетал отрывистый начальственный возглас, то ли команда, то ли брань, адресованная отставшему солдату. Немцы, видимо, очень спешили. Но куда?

Однажды мы и на этой стороне каньона услышали немецкую речь. Значит, их войска находятся повсюду, на обоих берегах реки. «Не скоро, наверно, увидим мы хвост этого войска», — шепнул я Минеру.

Но часа через два колонна оборвалась. Наступила мучительная тишина.

— Эх, — произнес Судейский, — никогда я не верил басням о том, будто их было сто тысяч.

Он еще больше похудел с того дня, когда мы встретились. Штаны его превратились в лохмотья. Зато куртка, снятая с младшего немца, была совсем новая.

— Да, — согласился я, — много их сегодня прошло, а ведь это только часть. Вот уже три дня мы пробираемся сквозь них.

— Теперь я вижу, что мы что-то значим, — проговорил Минер.

— Ты хотел сказать: только теперь видишь, что мы за сброд, — заметил Йован.

— Я хотел сказать то, что сказал. Ради какого-то сброда не посылают сто тысяч. Сто тысяч посылают против армии, которая чего-то стоит.

— Ты слишком преувеличиваешь, — злорадно ответил Йован.

— Я солдат у тех, кто прорвался, — возразил Минер. — И не люблю менять командиров.

— У нас нет командиров, — настаивал Йован. — Они все погибли.

Минер вдруг подошел к нему вплотную и молча уставился в его глаза. Затем, с трудом переводя дыхание, чеканя каждое слово, сказал:

— Они прорвались.

— Если они прорвались и бросили раненых…

Под суровым взглядом Минера Йован осекся. Все молчали. Да, Минер был комиссар из комиссаров. Мы ждали, что он ответит.

— Ты не знаешь, что говоришь, — произнес он. — Прорвались те, кто мог и как мог.

— Почему? — спросил Йован, пристально глядя на него.

— Потому что необходимо было прорваться тем, кто может.

— Это трусливый ответ.

Я сидел на земле, но, предвидя недоброе, подошел к Минеру.

— Не люблю таких разговоров, — сказал он внешне спокойно, словно ничего и не произошло. — Я не выношу, когда утверждают, будто мы победили у реки. Но и паникерские разговоры не терплю. Я не утверждаю, что командиры делали именно то, что следовало делать, но и не хочу думать об этом.

— Брось, — сказал я.

Мне не хотелось обнаруживать своей неприязни к Йовану. Я чувствовал, что этот человек отчаянно смел и что он не уверен в группе, но поскольку Йован пришел вместе с Аделой, мне казалось низостью говорить что-либо против него.

Мы опять залегли, потому что снова появились немецкие колонны и обоз. Я взял бинокль и стал рассматривать идущего впереди офицера. Загорелое надменное лицо. Руки сами потянулись к оружию. Убить бы этого фашиста! Мысленно я ощупывал ящики с минами, разоружал солдат, отнимал у них ранцы с продовольствием, приговаривая:

— Хватит, вы так много уложили наших…

Но чувствуя свое бессилие, я жадно смотрел на немцев и яростно считал. В этой колонне — тысяч пять. У реки погибло столько же партизан. Мурашки поползли у меня по спине. Сколько полегло взводных, командиров и комиссаров! Около трехсот девушек навеки закрыли глаза в тот день. Сколько медсестер и обозных! Перед глазами возник погибший комиссар, потом Мурат. Вот боец Радован. Ему пробило легкие, и кровь водопадом лилась у него изо рта. Белокурой девушке-санитарке миной оторвало ногу. Погибли командиры отделений моего взвода, маленький связной Митар, которому не исполнилось и шестнадцати лет, долговязый пулеметчик, пожилой солдат Вид, командир роты. Мина разбила ему таз. Ротный цирюльник, далматинец, тоже пошел в атаку и не успел сделать ни одного выстрела. Имена многих бойцов позабылись, но я помнил их всех по лицам. Вот они на привале, вот, разъяренные, бросаются в атаку.

Сначала в наших ротах погиб каждый десятый. Потом и всю дивизию разбили. Прочесывая местность, немцы уничтожили остальных. Поверят ли, что в одном месте полегло столько народу? Лучше, если не поверят…

Я не сводил глаз с того берега. Ветер шумел в прибрежных кустах. А немцы все шли и шли.

Вскоре и на нашей стороне раздался треск сучьев. Гитлеровцы проходили всего в двадцати метрах. И у нас не было никакой возможности отползти в сторону.

Мне никогда не приходилось видеть их лица так близко и в таком изобилии. В бою, на расстоянии, немцы были просто мишенью. Марширующими по шоссе или едущими в грузовиках. Я обычно видел их только в бинокль. Невооруженным глазом их трудно было отличить от серого кузова.

Рядом со мной задыхался старик, с трудом сдерживая кашель. В это время метрах в десяти от нас показался немец верхом на лошади. В просвете между ветками мы видели, как он все время оглядывался, двигаясь рядом с колонной. Если у них еще и собаки, то нам несдобровать. Фашисты, конечно, расправятся с нами, потому что никто из нас сдаваться не собирался…

Мы лежали не шелохнувшись, держа оружие наготове.

Минер посмотрел на скалы.

— Поздно, — прошептал я.

— Знаю, а надо было.

Среди обломков камня шел высокий немец. Это был обыкновенный рядовой с винтовкой в руках. Нас разделял только куст можжевельника, шага в три шириной. Немец пристально всматривался в нашу сторону.

— Мы могли его убить, — сказал я Минеру, когда немец ушел.

— Да, — шепнул он. — Но он со своими.

Теперь они двигались тремя колоннами. У каждого третьего — на груди автомат. У пояса и за голенища засунуты гранаты. Вскоре они исчезли в лесу, как и все предыдущие.

Теперь, когда на этом берегу смолкли ненавистные шаги, мы облегченно вздохнули. Где-то на западе тянулись облака. Прямо передо мной по листу подорожника медленно ползла лесная улитка. Я посмотрел в бинокль на тот берег. Не верилось глазам — ни одного немца!

— Это были последние, — сказал Минер.

— Много их, — вслух произнес старик.

— Укрытие нам больше не нужно, — продолжал Минер.

— Удачная маскировка, — заметил Судейский.

Я посмотрел в сторону девушек. И Адела впервые улыбнулась мне.

Деревья надвигались на нас, как дома. Сливаясь друг с другом, они превращались в предместья и улицы. Все это напомнило мне тот последний город, которым овладела наша дивизия три месяца назад.

Мы подходили к нему по лугу. Это была плоская низменность, под дождем она казалась еще более ровной. К югу тянулись болотистые окна. Всего две дороги пересекали эту долину. Очистив местность от усташей и немцев, мы приближались к городу. Над нашими головами свистели пули «дум-дум». Километрах в десяти от города мы подобрали застрявшие на дороге орудия, и теперь они открыли огонь по городским укрытиям. Вечером мы заняли предместье. Как и накануне, всю ночь сеял дождь.

На рассвете несколько батальонов бросилось в атаку. Рисковать всей дивизией не имело смысла. Моя рота вошла в город, когда совсем рассвело. У высокого железобетонного здания еще слышалась стрельба. Там засели какие-то немецкие инженеры и несколько эсесовцев. К дому подтаскивали противотанковую пушку. В остальных районах города уже стояла тишина…

По-прежнему моросил дождь, дул сильный ветер. Мы шли по главной улице, чистой, выложенной плиткой. За спущенными жалюзи прятались местные жители. Мои солдаты, несмотря на непогоду, шагали в ногу. На перекрестке нам попалась толпа пленных…

И сейчас, вспоминая этот городок, один из десяти, что освободила наша дивизия за истекший год, мне казалось, будто я снова иду по его улицам во главе первого взвода, а Адела — эта та самая девушка, чье платье так развевается на ветру. Я вижу, как Мурат приветствует ее, и она улыбается…

Адела впервые улыбнулась мне! И для меня это была самая большая радость…

Теперь, когда все страхи остались позади и наш челн, готовый вот-вот перевернуться на гребне волны, снова мягко качался на водной глади, мы испытывали такое чувство, будто никакой бури и не было.

— Ты должен выйти к скале и осмотреться, — спокойно сказал Минер Судейскому. — Дай мне, Грабовац, твой бинокль.

— Вы остаетесь здесь? — спросил Судейский.

— Нет. Будем передвигаться к скалам.

Судейский исчез. Я подошел к Аделе.

— Ты уверен, что немцы прошли? — спрашивала она Йована.

Тот пробурчал что-то, но я не расслышал.

— У нас есть карта местности? — обратился он ко мне.

— Есть, но не хватает как раз того района, который мы пройдем завтра, — ответил я.

— Далеко до Затарья?

— Да нет, километров тридцать или даже поменьше.

— Мы три дня шли кругом.

— Обходили по бездорожью.

— Сколько хода до Раянского Брда?

— День.

— Там я знаю местность.

— Это хорошо. — Я старался быть как можно любезнее.

Адела разговаривала с Рябой. Я украдкой наблюдал за ними. Прядь волос Аделы спадала на лоб. С какой нежностью в голосе обращалась она к Йовану!

— Далеко твой дом?

— Не будь я таким усталым, дошел бы меньше чем за два дня.

— Твои там?

— Разумеется.

Он отвечал небрежно, но ей это не мешало быть ласковой с ним.

— Что ты видел? — спросил Минер, когда вернулся Судейский.

— Несколько солдат, наверное, дозор. Очень спешили. Ушли.

— Куда?

— Вверх по лесу.

— Других не было?

— Нет.

— Ну что, пойдем? — обратился Минер к Йовану.

— Можно, если твоя милость приказывает.

— Ты можешь говорить по-человечески?

— Я — не человек.

— Ты сам не знаешь, кто ты, — проворчал старик.

— А ты молчи. Твоя песенка спета, — отплатил ему Йован. — Скоро твои кости расклюют вороны.

— Что он сказал? — не расслышал старик.

— Я говорю, что твоя песенка спета. Задыхаешься.

— Эх, ты!

— Поднимемся вверх и там будем в безопасности, — сказал Минер.

— Ты думаешь? — спросил Судейский.

— Уверен.

— Тогда пошли.

У какого-то ручья мы остановились. Минер опустился на колени и напился.

— От тех мы теперь ушли, — сказал он мне.

— Ты ждешь других?

— Да. Ведь нам придется спуститься в села. Вот тогда смотри в оба.

— Разве четников немцы не угнали?

— Некоторых — да, а некоторых оставили. Они опаснее гитлеровцев.

— Почему?

— Знают местность, и в каждом селе их полно. Эти убивают ради грабежа.

— У нас нечем поживиться.

— Убьют из-за винтовки. Она в цене.

— Я давно собираюсь сказать тебе, — тихо произнес я, — что если б Йован захотел, мы буквально через двое суток получили бы еду.

— Сомневаюсь.

— Почему?

— Скажу потом.

XII

Мы идем молча. Я все больше восхищаюсь Минером. Мне не приходилось еще встречать такого человека. Почти все, что он предвидел, сбылось. Говорил уверенно, взвешивая каждое слово. Умел отстаивать свое мнение, как обычно делают люди, хорошо знающие свое дело. И сейчас, когда исчезла непосредственная угроза, он чем-то озабочен. Чудесный человек! И непонятный!

На привале я сидел рядом с Минером, в стороне от остальных, и смотрел в пропасть каньона. Минер вспоминал бои на Сутьеске, вспоминал командующего.

— Слишком много суеты было перед атакой, — сказал я.

— Ты ведь его не знал, — возразил Минер. — Он был лучшим из командиров.

— И все-таки была суматоха.

А как бы ты поступил? Две с половиной тысячи бойцов и три тысячи раненых?

— Не знаю.

— Он хорошо оценил обстановку. На нас наседало десять, а то и все пятнадцать тысяч солдат Лера. Отступать было некуда, — рассуждал Минер. — Он был самый лучший, но даже такому оказалось не под силу что-либо сделать.

— А почему он сам встал в стрелковую цепь? — спросил я.

— Если человек видит, что все потеряно, — а он, конечно, видел, — на карту ставят последнее. Человек всегда может сделать последнюю ставку.

— Что ты хочешь сказать?

— Уже за два дня он знал, что прорваться невозможно. Последним эшелоном называют тот, который будет уничтожен. Невозможно двум с половиной тысячам человек спасти три тысячи раненых.

— Я не хочу об этом думать, — сказал я. — Слишком тяжело.

— Да, лучше думать о том, как спасти собственную шкуру. — Он добродушно ухмыльнулся и похлопал меня по плечу: — Запомни, самая важная задача сейчас — спасти шкуру. Это все, что мы пока можем сделать для наших. Ты увидишь, это не легко.

— Я хотел бы знать, что он чувствовал? — спросил я.

— Кто?

— Командир последнего эшелона.

— Как чувствует себя человек, когда он не может уберечь госпиталь? В нем были бойцы из его села. Но он не выбирал, — задумчиво произнес Минер.

— Пока не погиб, как простой пулеметчик?

— Пока не погиб. А мы вот живы. Живых хватает, только мы ничего о них не знаем.

— Наверное, главные силы ушли далеко на север?

— Когда мы были у реки, они вели бои далеко от Сутьески.

— Сегодня ты разговорчив.

— Да. Ты — из тех, с кем я люблю говорить.

— Спасибо.

Над ущельем парил сизый горный орел. И вдруг окрестности огласил взрыв. В глазах Минера промелькнула тревога.

— Слышите? — произнес он. — Похоже на разрыв мины.

— Очень далеко, — сказал я.

— Если у реки, то можно услышать? — спросила Рябая.

— Таким ясным утром можно. Но этот где-то ближе.

— Это бандитская граната, — пробурчал Йован.

— Таких не существует, — возразил Судейский.

— Ты думаешь у них не найдется, чем тебя убить?

— Нет, я не об этом. Я имею в виду, что у них нет своих гранат.

— Да и у нас тоже нет своих. Какая разница?

— Мы их отнимали.

— Верно, — произнес Йован, — мы их отнимали, а они их получали. Хватит пропаганды! Пусть так. И все-таки приятно, когда у человека хватает боеприпасов. Даже если они получены в «подарок». Они все равно хорошо работают.

— Не так, как отнятые, — заметил старик.

— А ты молчи. Твоя песня спета.

— Ну ладно. Пусть я старый и задыхаюсь, — сказал старик. — А ты? Начал расхваливать бандитов?

— Я их не расхваливаю. Я стрелял в них.

— А теперь не хочешь? — спросил Минер.

— Что я хочу, это мое дело.

— Тогда уходи от нас! — резко бросил Минер.

— Уйду, когда сам захочу.

— Йован, — повернулась Адела, — успокойся.

Он замолчал.

Эта была первая ссора между нами. Впервые Минер просил кого-то оставить нас.

XIII

Кроваво-красное солнце плывет по небу, одинаково благосклонное и к армиям и к бандитам. Нам уже не приходится считать себя армией. Четыре наши дивизии, которые двадцать дней назад прорвались на Сутьеске, теперь вели бои где-то на западе, как армия с армией. А мы понимали, что рано или поздно столкнемся с сельской стражей, с бандитами. И солнце будет свидетелем этому. И все же у меня где-то теплится зыбкая надежда, что кому-нибудь из нас удастся обо всем рассказать людям…

Передо мной лежит записная книжка немецкого унтер-офицера. Она перешла ко мне вместе с его штанами. Я в состоянии перевести каждое пятое слово. И этого достаточно, чтобы понять основное, а фантазия дорисует остальное. Листаю страницы. Мелькают имена Бруно, Гофмана, обер-лейтенанта Ванга. Как же прошли четыре последних дня? Четыре дня из жизни человека, чьи штаны я ношу?

…За четыре дня до своей смерти унтер, видимо, грелся где-нибудь на солнце и размышлял. «Нет, — говорил он себе, — я не очень ненавижу врага. В самом деле, я ведь не очень не люблю партизан. Я даже стал уважать их за храбрость». Люди, которых он уважал, безусловно, были хорошими солдатами.

— Следует признать, что они продержались два года, — вполголоса произнес он.

— Что? — спросил Бруно.

— Я думаю, что приятнее разбить врага, который умеет драться.

— Мне бы хотелось, чтоб они были послабее.

— Ты никогда не станешь солдатом.

— Вы меня не так поняли, фельдфебель, — покраснев, как рак, сказал Бруно. — Солдаты нужны нам в другом месте.

Они, должно быть, несколько минут помолчали.

— Будем ли мы завтра участвовать в их уничтожении? — спросил Бруно.

— Я думаю, нет. С этим покончат егеря.

Победа была налицо, если считать, что они вывели из строя одиннадцать тысяч партизан. В этом им немало помог тиф. Они восхищались своей артиллерией, взбиравшейся на неприступные утесы, и своими саперами, что прокладывали тропы там, куда прежде не ступала нога человека. «Только немцы могли этого добиться! Лучшие солдаты всех времен! Но, — размышлял Гофман, — вместе с итальянцами нас было свыше девяноста тысяч. — И эта цифра смущала его. — А их в пять раз меньше! И если их не раздавить, они снова создадут свободную территорию… Их нужно уничтожать всех до одного! Нужно с корнем вырывать эту сорную траву!» — убеждал себя Гофман в канун боя.

Я перевернул страничку записной книжки.

Вот Гофман увидел, как патруль привел пленных партизан — двух мужчин и девушку. Гофман и Бруно подошли ближе, к офицерской палатке. Девушка была маленькая, светловолосая, миловидная.

— Из какой вы части? — спросил их лейтенант.

Все трое молчали. Высокий широкоплечий партизан сверху вниз смотрел на часовых. Руки ему связали тонкой льняной веревкой, отчего пальцы затекли и припухли. Он производил впечатление сильного человека. Его правое плечо опоясывал бинт. Другой партизан был поменьше ростом и помоложе.

Старший спокойно выдержал взгляд лейтенанта и не произнес ни слова.

— Вы! — офицер ткнул пальцем в младшего.

— Из пролетарской, — произнес тот, поперхнувшись.

Вскоре он рассказал, что служит всего третий месяц, и объяснил, где находилась его часть, когда он с ней расстался.

— Где теперь ваша часть?

Молодой партизан махнул рукой куда-то на запад. Лейтенант понял. Потом он снова обратился к старшему: не желает ли пленный дать сведения немецкой армии?

Высокий партизан покорно подошел к офицеру вплотную, словно желая сообщить ему что-то очень важное и вдруг, неожиданно согнувшись, ударил связанными руками лейтенанта по лицу.

Немецкий офицер оцепенел. Потом отскочил на два шага и расстегнул кобуру. В этот момент выстрелил кто-то из часовых. Высокий партизан упал, сраженный пулей в затылок.

Стоя под высокой сосной, Гофман вспоминал Вильгельмштрассе и Аллею победы. Чудесные берлинские аллеи! Обширный парк пересекает город. И его вилла с колоннами! Он представил себе переднюю и подумал об отцовской библиотеке. Там он часто работал, и все предсказывали, что из него получится способный инженер.

Когда он приезжал домой, отец разочарованно спрашивал:

— Ты еще фельдфебель?

«Германия растет, — любил повторять отец, — и ты должен расти вместе с нею!»

Отец мечтал о Великой Германии. Но Гитлера считал плебеем, выскочкой. Если б Гитлер занимался только армией, все было бы в порядке. Но во главе Германии должен стоять другой человек. В последнее время отец избегал откровенных разговоров. Наверное, те ему не очень доверяли. И хотя отец был профессором университета и обладал отменными манерами, карьере Гофмана это не очень помогало.

Приятель Гофмана давно уже получил звездочки лейтенанта. Правда, он погиб под Сталинградом…

— Расстреляй их, — приказал лейтенант Гофману.

— Не меня! — закричал молодой партизан. — Я ни одного вашего не убил!

Что ты уговариваешь их? — только и произнесла девушка. — В них плевать нужно!

Руки у нее не были связаны. И она шла сама усталой, но гордой походкой. Гофман пошел за патрулем, уводившим пленных в лес.

При переходе через полувысохшую речушку молодой партизан ринулся в лес. Нескольких выстрелов, пущенных ему вдогонку, было достаточно, чтобы уложить его, но, воспользовавшись суматохой, девушка тоже попыталась ускользнуть. Она проворно скрылась в зарослях можжевельника. Гофман встал на одно колено. Из этого положения ему лучше было видно ее мелькавшую в ветках голову. Раздался выстрел, и Гофман увидел, как партизанка, словно бы поскользнувшись, упала. Но патрули, обшарив соседние кусты, не нашли ее. Гофман срочно вызвал солдата с собакой. Огромный черный пес нетерпеливо подпрыгивал на месте, радуясь выходу на охоту. Он обнаружил партизанку метрах в ста, на краю поляны. С громким лаем он набросился на нее, но вдруг завизжал и отскочил в сторону. Из-под его огромной гривы хлынула кровь.

— У нее нож! — закричал Гофман и уничтожающим взглядом смерил своих солдат. Они не обыскали ее как следует.

С трудом поднималась она с земли. Кровь заливала ее лицо. Шатаясь, медленно направилась к лесу. Гофман снова опустился на одно колено и прицелился. Приклад резко толкнул его в плечо. Девушка упала, а когда они к ней подбежали, только верба о чем-то шепталась с ветром.

— Чертова дочь, — произнес Гофман, отметив про себя, что это он попал в нее. — Убила у нас лучшего пса.

Девушка лежала на спине. Пушистые ресницы, полуприкрытые веки, волосы цвета спелой ржи. «Она моложе Бруно», — мелькнула мысль.

Видишь, — сказал Бруно, когда они возвращались. — Прошло три года, как мы завоевали Европу, но даже женщины продолжают воевать против нас.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что единственный верный путь завоевания — это истребление населения…

Чтобы побольше узнать о Гофмане, я перевернул первую страницу записной книжки. Гофман служил в германской армии фельдфебелем. Он был на русском фронте, затем его полк перевели в Венгрию, а потом в наши края. Перевод сюда он считал чуть ли не возвращением в тыл. Никогда прежде ему не доводилось бывать в горах. И теперь он их просто ненавидел.

Сначала партизанские налеты на гарнизоны ему казались смехотворными, как если бы кузнечик попал в ухо ослу, а тот только ждал момента, когда можно будет уничтожить его одним взмахом хвоста…

— Гофман! — позвал лейтенант.

Он четко козырнул. У лейтенанта, командира его роты, сверкали начищенные сапоги и гладковыбритое лицо. «Аккуратность — это наша особенность, — думал Гофман. — Сверкающие сапоги и иссиня выбритое лицо!» Вспоминались заросшие, помятые лица румынских офицеров в грязных измятых мундирах. Во фронтовой обстановке эти щеголи походили на старых сутенеров. А русские? Но ведь ему рассказывали, что под Москвой их части сверкали так, словно только что прибыли с парада!

Лейтенант отдал приказ. Вдоль реки пробирались партизаны. И чем больше сжималось кольцо вокруг них, тем яростнее они сопротивлялись. Гофман еще ни разу не видел живых партизан. Да их и невозможно увидеть! Днем они прячутся за деревьями и камнями, осторожные и неуловимые. И даже, казалось, самый тщательный обстрел их не берет. Когда солдаты занимали партизанские позиции, они обнаруживали там лишь несколько изуродованных трупов. Остальные партизаны исчезали. И снова, притаившись за деревьями и камнями, они ловили на мушку немецких солдат.

По ночам партизаны подходили совсем близко, не давая полку сомкнуть глаз. Ночные атаки становились все опаснее. И когда в одной из рот потери составили пятьдесят шесть человек, а в одном из батальонов — сто, пришлось оттянуть полк километра на четыре от линии фронта в тыл. Но через пять дней их снова пришлось вернуть «на линию». И хотя удалось ликвидировать пятьдесят бандитов, сами уже потеряли десять человек.

«Сейчас мы сразу взяли пять тысяч, — записал Гофман. — И больше шести тысяч погибло».

— Это мало, — задумчиво произнес лейтенант.

— Почему мало? — заинтересовался капитан, командир соседней роты.

— Такова уж партизанская война, — сказал командир восьмой роты и посмотрел на лейтенанта. — Они вытащили из котла больше чем тридцать процентов людей.

Значит, эти прорвались. Гофман вспоминал детали педантично разработанной операции. Казалось, все предусмотрели. Над партизанскими позициями немецкие самолеты разбросали листовки, где жирными стрелками были обозначены немецкие части. Одна из этих стрелок тянулась с юга до самой реки и вонзалась в каменную насыпь горы. Другая шла с севера на юг, остальные — с востока и запада, и тоже к реке.

Гофману не совсем было ясно, почему немцы рвутся именно сюда. Ни руды здесь нет, ни плодородных почв. Величественные в своей первозданной дикости края и абсолютно пустынные!

Войска больше не продвигаются. Неподалеку, возле Тьентишта, жестоко и сосредоточенно бьет немецкая артиллерия. И все-таки это неплохая цифра!

«Пять тысяч окружено», — записал Гофман.

— Что нового, господин фельдфебель? — спросил молоденький румяный ефрейтор из его роты.

Милый юноша! Не такой уж смелый, как следовало бы, но если учесть, что попал он сюда прямо из Берлина, со студенческой скамьи, то вполне пристойный. Бруно дружил с Гофманом: ведь они оба собирались стать инженерами.

— Я думаю об окруженных коммунистах, — ответил Гофман.

— Пять тысяч партизан!

— Их больше нет.

— Разве?

— Вчера их всех перебили. Среди них — половина больных и раненых. Понимаешь?

— Это была хорошая охота, фельдфебель.

Гофман нахмурился. Он не любил подобных полицейских выражений. Нужно говорить о героизме. А охота ничего общего не имеет с ним. Это окружение более слабых, но опасных! И тут же довольно ухмыльнулся: в этих лесах нет больше никаких войск, кроме немецких!

Операция по окружению длилась четыре недели. Партизан атаковывали со всех сторон, но это, казалось, только прибавляло им силы: сдаваться они не собирались…

Гофман тогда еще не знал, что совсем недалеко от его роты по ущелью шагают семеро обезумевших от голода и усталости людей, от которых скоро будет зависеть его судьба.

И вот последняя страничка! Рота Гофмана расположилась в долине Волуйка, недалеко от студеной горной речки, приятный шум которой доносился между деревьями. Его солдаты в бою не участвовали. Кругом все затихло. Гофман был почти уверен, что теперь отсюда до самой Сардинии — все спокойно. По крайней мере, ему так хотелось верить.

На поляне, как два утеса, торчали большие палатки, за ними, под прикрытием густой листвы, виднелись палатки поменьше. У входа в офицерскую палатку валялась сумка с радиотелефонной аппаратурой. Внутри было жарко и накурено. У одной из стен Гофман увидел некое сооружение, похожее на стол. Бруно освободил место фельдфебелю.

— Что вы здесь делаете в такой день? — спросил Гофман.

Парень, сидевший возле палаточного оконца и опоясанный вперехлест ремнями, ответил:

— Собираемся сыграть в шахматы.

Гофман посмотрел на свои швейцарские часы. Они почему-то остановились.

— Сколько времени? — осведомился он.

— Что-нибудь около одиннадцати, — ответил один из сидевших.

Гофман взял плащ-палатку и, выйдя наружу, расстелил ее на земле. Следом за ним вышел Бруно.

— Не люблю, когда день начинается в лесу, — тихо сказал Бруно.

— А я люблю, — возразил Гофман, разглядывая вершины деревьев, — люблю утро в лесу. Вам это не напоминает утро в берлинском парке?

— Почему мы никуда не двигаемся, господин фельдфебель?

— Думаю, что завтра утром мы выступим.

Из ущелья доносилось дробное журчание воды, маня к себе прохладой, Гофман встал, и они вместе с Бруно направились к реке…

Больше страниц, исписанных почерком унтера, не было!

Остальное дописали мы, которых он собирался уничтожить всех до единого, как сорную траву.

И вот теперь, как ненужный хлам, по крутому склону закувыркалась его записная книжка, исписанная мелким почерком. Я махнул ей вслед рукой, словно подводя итог чему-то очень важному.

XIV

Мы сидим здесь всего два часа, а мне кажется, будто я испокон веку знаю эти громадные скалы. И хотя мы вырвались из кольца, опасность все равно подстерегает нас на каждом, шагу: местность кишит бандитами.

Минер впервые рассказывает о себе:

— Я много лет был возчиком вьюков. Еще до того как стали использовать грузовики, я перевозил через горы грузы для купцов. Тогда я и научился предсказывать погоду. Вот завтра, например, будет облачно.

— А как ты присоединился к Движению! — спросил Судейский.

— Я всегда держался левых взглядов, — ответил Минер. — Часто приходилось бывать в столице. Люди там политически более подкованы. С нами были какие-то молодые люди, студенты. Я всегда выступал против короля.

— А что ты делал до того, как вступил в Движение? Все время был возчиком? — поинтересовался я.

— Работал у одного предпринимателя из Сербии. Доставлял динамит и запалы и вместе с группой подрывников крошил скалы. Строили дорогу. Там я встретил одного техника. Он был в конфликте с властями. Неплохой человек! Однажды мне удалось укрыть его от жандармов. — Минер произнес это с гордостью. — Правда, он был не особенным революционером, но хотел сделать все, что мог. И всегда хорошо относился к людям.

Минер замолчал. Он сидел перед нами, огромный и хмурый, с серьезным лицом и печальными глазами. Щеки его впали, еще больше посеребрились виски. Сила Минера таяла на глазах. На лбу у него появилась глубокая морщина.

Я представил себе, как он орудует тяжелым молотом где-нибудь под огромной глыбой, как дрожит под его ударами стальной шкворень, вонзившийся в камень. Мне доводилось видеть, как рабочие разбивали скалы, прокладывая дорогу к алюминиевой фабрике.

Я вообразил себе и техника, этого «не особенного» революционера. Вот он убегает от вооруженных жандармов и Минер укрывает его. Конечно, это мог сделать и кто-нибудь другой из рабочих, так как все ненавидели жандармерию…

Мысленно я видел Минера и посреди длинного каравана лошадей, нагруженных белыми ящиками с чешским сахаром и джутовыми мешками с бразильским кофе…

Или еще одна страница его жизни. Минера допрашивают жандармы. Огромные ручищи с корявыми ладонями, похожими на дубовую кору, связаны цепью. Глаза мечут молнии. «Не бей Минера, Зеко! — грозит он капралу Зеке, мусульманину с седыми усами. — Это тебе головы может стоить!» А его товарищ, огромный детина с юга, сплюнул и спокойно, неторопливо выговаривает прямо в покрасневшее от злобы лицо жандарма: «Мы, подрывники, не прощаем».

Жандармы и в самом деле не били их, хотя не прекращали бесконечных ночных допросов. В конце концов, не имея против него улик, Минера отпустили.

Я живо представил, как он посмотрел поверх желтого деревянного барьера, окружавшего помост, где восседали судьи: «Можете ли вы, господа судьи, в чем-либо обвинить меня?..»

Слушая Минера, я видел, как с грохотом отваливались глыбы. Вот он пробирается к куче камней, чтоб спасти наполовину засыпанного товарища. И вдруг рушится скала, потому что никто не считал взрывы или не смог отличить эхо от самого взрыва. Отвалившийся камень раздавил Минеру лопатку. Пришлось оставить работу, хотя друзья и сохранили ему место.

Затем он подался на север и нанялся дорожным рабочим. Наблюдая за схваткой боксеров, решил попробовать и свои силы. После недолгой тренировки неловко вышел на ринг, неуклюже размахивая ручищами. Вот он, потный и задыхающийся, бычьим ударом сбивает противника с ног, и тот больше не может подняться. Минер отходит от него, прижимаясь к канатам ринга. И в то время, когда его противника отливали водой, Минера поздравляли и хлопали по могучим плечам. Смущенный, с застывшей улыбкой, пробирался он к выходу, дав себе слово никогда больше не заниматься боксом…

Да, такой человек не побежит, даже если от этого будет зависеть его жизнь. Я наблюдал за ним в пути. Он вел себя ровно со всеми, а когда сердился, лишь смуглая кожа сильнее натягивалась у него на лице. И тогда он походил на негра из «Хижины дяди Тома».

И вот так, сидя, опершись спиной на скалу, я увидел внутренним взором как бы всю трудную жизнь Минера. Помолчав немного, я спросил:

— Ты был тоже «не особенным» революционером?

— Как всякий бродяга… — вставил Йован.

— Бродяга? — с обидой произнесла Адела. Я впервые видел ее такой. — Конечно, — горячо продолжала она, — у его отца не было восьми волов и трехсот овец, как у твоего.

— Ты тоже не из бедняков? — спросил старик Судейского.

— Нет, если считать, что мне было что есть, пить и я не голодал. Мне не приходилось ездить «зайцем», скитаться по ярмаркам и рынкам в поисках работы. Об этом я знаю только по книгам, — чистосердечно признался Судейский. — Я не был ни сыном бедняка, ни отпрыском богача. Но сейчас я здесь и хотел быть здесь.

— Ты был бы судьей? — полюбопытствовал старик.

— Может быть, если б не это, я стал бы судьей и, вспоминая дни юности, говорил бы студентам: я тоже в свое время был горячая голова… А может быть, я никогда и не стал бы судьей, — задумчиво ответил Судейский.

— А почему техник был «не особенным» революционером? — спросила Адела.

— Я не встречал человека, который бы так боялся полиции и следствия. Но когда он попался к ним в руки, рассказывали, будто свой страх оставил за порогом, — продолжал Минер. — Однажды убили предпринимателя, по фамилии Бадер. Это была большая ошибка коммунистов. И сделал это техник, хотя редко можно было встретить человека, который бы осуждал индивидуальный терpop так, как он. И тем не менее это случилось. А дело все в том, что в июне кое-кто из наших собирался отправиться на французском корабле в Испанию. Но чтобы расплатиться, нужны были большие деньги. Какое-то решение у нас уже назревало. А наш техник решил по-своему этот вопрос. Он выследил Бадера и там, где горы сходятся над Лимом, прикончил его. Тот ехал верхом, и сумки у него были полны денег. Эти деньги техник хотел доставить руководителям Движения. Но его выдал один из богатых крестьян. Подкупить его нужно было…

— А что с техником дальше стало? — спросила Адела.

— Нет его больше в живых.

— А корабль в Испанию?

— Через несколько дней главный организатор всего предприятия Адольф Мук выдал многих наших полиции. Французские матросы пытались помешать жандармам подняться на судно. Подняли у трапа французский флаг, и никто не имел права спустить его до тех пор, пока не приехал консул из Дубровника. Югославский миноносец сторожил француза, чтоб не снялся с якоря. Впрочем, я уже не помню, так ли именно все происходило. Знаю только, что все, кто оказался на судне, были арестованы. Полиции удалось получить сведения и о многих других членах организации.

XV

Адела ничего не рассказывает. Или ей не о чем рассказывать, или она не хочет? Она, видно, больше любит слушать других. Девушка избегает встречаться со мной взглядом, хотя нет-нет украдкой да и посмотрит на меня. Почему я не равнодушен к ней?

Адела шагала впереди меня. Я любовался, как ловко ступает она по земле, словно серна или газель. Невозможно не любоваться ею! Наверное, она считалась первой красавицей в шибеникской гимназии. А может, это мне просто кажется? Кажется, будто видел ее у выхода из какого-то парка, или на фотографии, или на школьном дворе? Давно, до войны? Два с половиной года назад? Мне иногда вспоминаются лица девушек, которых я видел в пути, скитаясь по пыльным дорогам.

Я все еще помню одну — с тех пор, как уходил из поселка. Мне хотелось обнять ее, потому что она походила на Соню Хени, и на мою сестру, и еще на многих девушек. Она стояла, опершись на изгородь.

— Куда идете, бродяжки?

Я не обиделся.

— В мир.

— Трудно пешком шагать? — спрашивала она, осматривая нас с ног до головы. Я давно уже не чистил ботинки, и они были пепельного цвета.

— Из школы убежали?

— Возможно.

— Или из дома?

Я молчал. Мне было семнадцать лет, и на губах у меня еще молоко не обсохло.

— Пойдите сюда, — позвала девушка и, когда я приблизился, приколола мне розу. Я схватил ее руку и поцеловал. Она смутилась и махнула мне вслед.

Нет, она не окликала меня и не прикалывала розу, Она держала ее в руке и просто посмотрела на меня. И это все! Остальное я выдумал. Я шел мимо девушек, и они оставались равнодушными ко мне, бродяге. Они но понимали моей тоски…

Адела свернула с тропинки. Я пошел следом. Поравнявшись с ней, положил руку на ее плечо. Она пристально на меня взглянула.

— Здравствуй!

— Здравствуй, Грабовац! Тебе нужна опора?

— Нет.

— А я подумала, что нужна, — как отрезала, сказала, девушка.

Мы уже недалеко от Пушкинского Брда. Среди редких сосен все чаще попадаются каменистые маковки, похожие на перевернутую лодку. Верхние слои известняка в эту пору обрастают травой, годной под корм овцам. Только где теперь овцы?

Солдат Лера в горах не было. Лишь на узких горных тропах остались следы лошадиных копыт. Закопченные скалы и раскиданная земля повсюду рассказывали одну и ту же повесть. Правда, дожди уже основательно смыли следы боев, бывшие биваки поросли свежей густой травой.

Мы спускаемся в каньон.

— Ох! — вскрикнула Рябая, хватаясь за ветку.

Склон отвесный. Ни одна лошадь не пройдет по такой крутизне. Тропа петляет по скалам. С южной стороны они вымыты дождем, на востоке — ноздреваты: здесь больше поработал ветер. Один из утесов держится на тонкой каменной подставке и, кажется, вот-вот обрушится в бездну.

— Погодите, — произнес старик.

— Что такое?

Старик показывал на запад. Судейский позвал Йована:

— У тебя глаза лучше.

Йован, как всегда, проворчал:

— Чего ты нас задерживаешь?

— Что ты увидел? — спросил Минер.

— Ограду, — ответил Йован после долгого молчания.

— Это в самом деле ограда? — спросил старик.

— Ограда, — сердито повторил Йован. — А ты хорошо слепцом прикидываешься.

— Спасибо, — старик приподнял на голове круглую шапку, словно обращаясь с просьбой. — Твоя мать вовремя тебя родила.

— Не ссорьтесь! — произнес Минер.

Адела стояла на тропинке внизу и, когда Йован поравнялся с ней, укоризненно сказала:

— Опять вы ругаетесь!

Он махнул рукой и даже не взглянул в ее сторону.

Мы шли дальше. Только камешки сыпались из-под ног.

— Трудно стало идти, — сказал Минер.

— Мне тоже, — признался я.

— Колени — как свинцом налиты.

— От голода. На колени самый большой груз приходится. А теперь этот механизм ослаблен.

Я произносил слова наобум и удивлялся их логике.

— Будет ослаблен, если испорчен механизм, который управляет миром, — ответил Минер. — Нам еще сто километров. Это много?

— Нет.

— Только б народ не убежал с этой проклятой горы.

— Слушай, неужели мы все время будем идти по горам?

— Если спустимся в Жупу, может случиться беда.

— И все-таки надо. Так ведь невозможно.

— Но спуститься вниз — еще опаснее,

— Мы не хотим видеть чужую смерть, — сухо сказал я, — но можем увидеть свою — от голода.

— Поговорим об этом потом, когда придет время.

— Почему не сейчас?

— Рано, — ответил Минер.

— А если нет?

— Неужели ты думаешь, что нет?

— Не лучше ли это сделать, пока есть силы?

— А где бы мы спустились?

— С той стороны.

— Я думал об этом, — сказал Минер. — Там мы будем завтра вечером. И ослабеем еще больше.

— Верно.

— А надо ли нам вообще спускаться в село?

— С каких это пор ты стал таким нерешительным? — вскипел я.

Он ничего не ответил, только сердито взглянул на меня.

Почему он так осторожен? Теперь опасность, казалось бы, значительно уменьшилась, но он, как гризли, постоянно нюхающий воздух, не подскажет ли ветер о приближении врага?..

Камни скатываются из-под ног и, прыгая по склону, скрываются в глубоком ущелье, откуда веет прохладой. Ближе к воде зелень становится гуще. Мы спускаемся вот уже два часа. Старик астматически задыхается. Он похож на измученного лешего: седой, небритый, кожа — как дубовая кора. Над нами вздымается небо. Светлая вершина сливается с его голубизной. Нелегко нам придется, пока поднимемся на противоположный склон.

Я снова посмотрел на Минера. Он словно громадный дубовый кряж движется впереди меня! Загадочное, как у сфинкса, лицо. Нередко случается, что люди, минуя большую опасность, вдруг теряют прежнюю прозорливость, попав в иные условия.

Так, если ты окажешься в магнитном поле, стрелка твоего компаса перестанет повиноваться. И пока ты не пройдешь это поле, компас бесполезен. Наверное, и Минер, выйдя из зоны действия немецких войск, стал бояться этой мнимой безопасности.

Брось геройствовать, говорил я себе. Бывали дни, когда и ты трусил. И боялся, как бы случайная пуля не попала в тебя. Бывали дни, когда ты слишком высоко ценил свою жизнь и не отличался храбростью. Ты забываешь об этом? Конечно, я никогда не отказывался от принятого решения. И воюю по доброй воле. Мне ни разу не пришло в голову не выполнить задание. Но вспомни! Иначе тебя бы расстреляли. Может быть… Но я выбрал сам свою судьбу и за наше дело буду бороться до конца. Разве это не храбрость? Но так поступают все! Значит, если идешь к цели, не думай о случайной пуле? Так ли это? Наполеон тоже рисковал, но рисковал по-крупному. И наше дело — не менее крупное. Проиграем — милости не жди. Война, может быть, будет тянуться год, а то и больше. Никто не знает, когда она кончится. Итальянцы могли бы нам помочь. Их войска занимают четверть нашей территории. Вот поднялась бы суматоха в уездах! И тогда капитулировал бы этот жалкий король из Рима. Говорят, он живет в бомбоубежище под сорокаметровой насыпью. Короли обычно не погибают, хотя первыми начинают войны. К черту такие мысли. Наша задача — сохранить себя и своих товарищей…

На привале Адела задумчиво смотрит на скалы. Цикада звенит серебром. Оса завизжала над нами и, сделав вираж, как самолёт-истребитель, исчезла в воздухе.

XVI

И опять мы шли часов пятнадцать. Нам удалось проскользнуть между двумя бандами. С восточной стороны нас прикрывали скалы. Шагая по невспаханному полю, мы услышали, как где-то вдали снова затрещали выстрелы. Все остановились.

— Стреляют из-за Каменистой Главы, — сказал старик.

— Далеко отсюда? — спросил я.

— День ходу. На свежие ноги. Это вон там, где гора торчит! — указал он рукой. — Двадцать лет назад я проходил по этим краям. Но тогда я был другим человеком. В двадцати километрах отсюда — село; в горах. Чуть вправо.

— Туда мы не можем, — заявил я.

— Но подойти поближе могли бы. Разведать местность.

Я готов был решиться на это. Да и другие, я знал, поддержали бы меня. Но что скажет Минер?

— Ладно, — сказал он вдруг. — Только мы устали. В крайнем случае, хватит у нас сил уйти? Что думают остальные?.. Стой! — обратился он к Йовану, потому что тот уже тронулся в путь.

— Чего тебе?

— Ну как, изменим направление? Мы хотим ближе подойти к какому-нибудь селу?

— Рано ты вспомнил, — хмуро бросил Йован, но остановился, опершись на винтовку.

— Это предложение старика! — пояснил я.

Старик и Рябая ушли с Минером чуть вправо. Нас осталось четверо: Адела, Йован, Судейский и я. Устроившись каждый в своем укромном месте, мы обозревали скалы. Небо было безоблачно. И кругом — только скалы, безмолвные склоны и послеполуденное солнце.

К югу, километрах в двух от нас, время от времени раздавалась стрельба. По всей вероятности, это отряд бандитов. Стреляли так, будто тренировались.

— Грабовац, я хочу пройти немного вперед, чтобы выяснить, где стреляют, — подошел ко мне Йован.

— Давай, но только скорее возвращайся.

Лицо его было озабочено. Выстрелы послышались ближе. Йован выругался.

— Мы можем пойти вместе, — предложил он.

— Давай, если ты в настроении.

— Эй! — крикнул Йован Аделе. Она была к нам ближе, чем Судейский. — Мы скоро вернемся.

— Передать Судейскому?

— Да.

Мы осторожно пробирались по каменистому руслу. Йован в кровь разбил себе колено, но делал вид, что не замечает этого. Только крепче стиснул зубы, отчего лицо его стало более суровым и измученным.

Мы уже хотели повернуть на восток, как снова и совсем близко раздались одиночные выстрелы. Спрятавшись за сосну, мы увидели в километре от нас группу бандитов. Они уходили в горы и казались мельче муравьев. В бинокль я определил их направление, а потом потянул Йована за рукав. Мы пошли назад.

— И здесь снова фронт, — сказал я. — Когда же мы выйдем к своим?

Йован тяжело вздохнул.

— Ты не думай, — произнес он, шагая рядом со мной, — что я злой.

Я удивленно посмотрел на него. Что он хочет этим сказать? Может, догадался о моей симпатии к Аделе и вот сейчас заявит мне: оставь ее в покое и думай только о том, как отсюда выбраться?

— Да я так и не думал.

— Я просто сыт уже всем этим по горло…

— Видно, тебе много довелось пережить? — осторожно заметил я.

— Как и всем. Как и тебе.

— Я имею в виду не Сутьеску. А то, что было до нее.

— Вы, горожане, любите копаться в душе.

— Не все.

— Я просто хотел сказать тебе, что я не злой. Не больше, чем ты и Минер.

Когда мы вернулись, Минер со своей группой тоже уже были на месте.

Пройдя километра два по горам, мы стали спускаться к дороге, что вела в село. Осторожно пересекли ее. Жители села и не предполагают о нашем существовании! Как всегда, впереди — Минер. Внешне он безмятежен, как море в штиль. И точно так же коварен. Кажется, ничто, кроме войны, не занимает его. Он умело ведет нас и даже погибнуть не даст нам просто так.

— Как тебе это нравится? — спросил меня Минер, указывая на виднеющееся вдали село.

— А тебе не нравится? — усмехнулся я.

Судейский попросил у меня бинокль.

— Черт меня побери, я ничего не разберу. То ли плохо видно? Село какое-то черное. И дома кривые.

— Деревья мешают, — произнес старик.

— Мешают. И все-таки странное село, — повторил Судейский.

— Что есть, то есть! — сказал Минер. — Не мы его строили. Пройдем справа, по той стороне, и разделимся на две группы.

Мы зашагали веселее. Это — первое село на нашем пути.

— Когда мы в последний раз видели деревню? — спросила меня Адела.

От неожиданности я даже вздрогнул.

— По-моему, на десятый день наступления, — ответил я. — С тех пор прошло двадцать пять дней.

— Наша рота была последний раз в селе третьего июня. День дождливый стоял.

— Тогда ты лучше меня помнишь, как выглядит село.

Она улыбнулась и внимательно осмотрела каждого из нас.

— Первое село, — произнес Минер. — А там пойдут края, где уже нет бандитских шаек.

— Ты в этом уверен? — спросил я.

Он кивнул головой.

— Все пойдем? — спросил Йован.

— Как хочешь, ответил Минер.

— Другие так же думают?

— Все, кроме тебя.

— Значит, я могу делать, что хочу?

— Ты сам так сказал.

— Хватит валять дурака, — сказал Йован. — Иди себе с богом!

— Нет, — рассмеялся Минер. — Скорее, с чертом, хотя и он не слишком милостив ко мне. Так что лучше не надеяться ни на бога, ни на черта.

— Ты здесь ходил? — спросил старик Йована.

— Нет.

— Где же тогда твои края?

— Что ты беспокоишься? Без тебя они обойдутся!

Старик замолчал. Он шел, еле передвигая ноги.

— Ты выпил, что ли? — цеплялся к нему Йован.

— Да, — ответил тот. — Больше, чем когда-либо. И пьян, словно выпил сразу все вино за свою жизнь.

— Неплохо бы сейчас хватить рюмку ракии, — сказал Минер.

— В этих краях, наверно, тоже гонят ракию, — заметил Судейский.

— Как в твоем селе, где у мужиков бабье сердце? — ухмыльнулся Йован.

— Как в твоем селе, где на шапках носят поросячьи хвосты, — отпарировал Судейский.

Назревала ссора.

— У вас мужики на девчат похожи.

— Я не баба, — вскипел Судейский.

— Военная профессия не для. тебя, — продолжал Йован. — После войны стал бы ты судьей. И судил бы моих земляков. А если бы ты стал адвокатом, то сдирал бы с них шкуру.

— Я не собирался быть адвокатом.

— Тогда, значит, хотел стать судьей. Я знал одного. Взятки брал. А может, ты стал бы прокурором?

— Иди ты к чертовой матери!

— Нет, ты скажи, хотел бы ты обвинять мужиков?

— Зачем мне обвинять мужиков? — спросил Судейский.

— Это работа прокурора. В своей жизни я больше всего видел, как обвиняли мужиков.

— Слушай! — Я пристально посмотрел на Йована. — Иногда ты сам не знаешь, что говоришь.

— Все мы тронутые, — возразил он. — Зачем мы вообще корчим из себя каких-то солдат? И тащимся все вместе? — Он скупо усмехнулся и как-то подозрительно взглянул на меня. — А ты как думаешь, красотка? — повернулся он к Аделе.

— В твоих местах есть горы? — спрашивал девушку старик.

— Есть, тянутся до самого моря. Правда, не такие высокие, как эти…

— А земля под пашню есть?

— Нет, да и под огороды ее немного.

Минер обычно не вмешивался в эти стычки. Он не хотел раздора. Но в такие минуты глаза его загорались волчьим блеском, и он был похож на вожака стаи.

А я все больше думал об Аделе. В этой веренице трудных дней она была мне видением из видений! Она становилась для меня с каждым днем привлекательнее. И даже худоба, казалось, ей к лицу. Утомительный путь не мог изменить цвета ее глаз, бездонных, как небо. И когда она идет рядом с Йованом, я не могу понять, что у них может быть общего. Она так красива! И, несмотря на голод, держится отменно. У нее гибкий стан взрослой женщины, а ноги, как у газели. Глаза, полные холодного огня, предостерегают и притягивают. Она мне кажется очень серьезной.

— Это пустынные края, — Судейский говорил так о родных местах Аделы.

— Прекрасно, — опять вмешался Йован. — Пусть коммунисты превратят их в цветущий сад.

— Не иронизируй! — предупредил его Судейский.

Но ведь немало продовольствия отняли коммунисты у бедняков на Неретве!

— Это было необходимо. Чтобы прокормить армию.

— Я и не собираюсь отрицать этого. Только мы лишили хлеба голь перекатную.

— Люди отдавали добровольно. С ними проводили разъяснительную работу.

— Брось! Какая там добровольность! Разве могли они не отдать?

— Им выдавали официальные расписки.

— Ох! — вскипел Йован. — Ты выводишь меня из себя! Ну, разумеется, выдавали расписки. А зачем они им, эти официальные расписки? Сходить до ветру? Ты забыл, как они выли и умоляли нас? Я, например, до сих пор помню, как одна мусульманка чуть с ума не сошла, когда у нее отобрали корову.

— Было и такое, — глухо произнес Судейский.

— Мы забирали последнее.

— Нет. Только половину.

— Половину от последнего мешка муки? А потом приходили другие и требовали свою половину. Могла ли дожить любая семья до нового урожая?

— Для себя они припрятывали, — заметил старик.

— А почему им приходилось прятать продовольствие? Потому что все отбирали — немцы, итальянцы, усташи, домобраны, четники. И бог! Он брал последним. А мы уже брали после бога. Те, кто побогаче, убежали в города, а бедняки остались. Да у богачей много и не возьмешь, они всегда успеют что-то спрятать. Те же, за кого мы бьемся, отдавали последнее, а сами ели траву и землю. Потом приходили наши противники и жгли их дома за то, что те «добровольно» нас кормили. А наши отряды распевали: «Где народное войско пройдет…» Ха, ха! Мы берем еду и скот, мы берем проводников, их из-за нас убивают, а мы поем: «Счастливой станет страна…»

— Жизнь давно испорчена, — вздохнул старик.

— А если так, зачем мы еще больше портим ее?

— Слушай, — не выдержал Минер, — ты что, испугался?

В голосе его звучала сталь. Он сверлил Йована взглядом. «Да, это — комиссар из комиссаров! — опять отметил я про себя. — Он глубоко предан нашему делу!»

— Не так, как ты! — бросил Йован.

— Тогда бы тебе следовало рассуждать иначе.

— Как прикажешь?

— Говори как мужчина.

Йован не ожидал такого ответа. Нахохлившись, он шагал молча, с независимым видом. Может быть, вот эта его самостоятельность и нравилась Аделе? Конечно, Йован не трус, хотя и ненавидит войну. Он, наверное, из тех, что стараются показать себя с худшей стороны? Может быть, она жалела его? От жалости до любви — один шаг!

Я поймал на себе затуманенный взгляд Аделы, но девушка тут же отвернулась. Последние два дня она очень любезна со мной, хотя избегает смотреть мне в глаза. Да я и сам, как ни пытаюсь разговаривать с ней, как с остальными, ничего не получается. А что если и она неравнодушна ко мне? Я ведь не такой злой, как Йован. Да, вопреки войне и голоду Адела оставалась женщиной…

Значит, ты влюблен? А если она — нет? В силу обстоятельств мы оказались вместе. А в иных условиях она, может быть, и не взглянула бы на тебя. Так что будь мужчиной: возьми себя в руки. В своем воображении ты создал уже целый роман, но как на это посмотрит сама Адела?

А что если она возненавидит тебя?

XVII

Теперь, когда мы вышли из окружения, я все чаще стал думать о возвращении в строй. Где действуют сейчас наши? Где их искать? На северо-западе или на западе? Я — профессиональный военный, умею командовать взводом и ротой. И пока идет война, не могу жить без службы! Я должен вернуться в строй и сражаться за наше дело. Это мой долг, долг перед погибшими товарищами. Они всегда верили мне и по одному моему слову поднимались в атаку.

Вспоминая о своей роте, мне хотелось верить, будто не было этого боя на Сутьеске. Невозможно уничтожить этих людей!

Пахла согретая солнцем трава. День стоял теплый, но к вечеру в горах свежо. Жаль расставаться с Минером и Аделой, но, когда придет время, я сделаю это.

И все же от этой мысли мне стало невыносимо одиноко, как тогда, у реки, после боя. Эх, оказаться бы сейчас в Белграде, посидеть бы в «Касино», а потом побродить по Ботаническому саду. Или, крепко обняв девушку, очутиться бы в теплой комнате. За окном моросит мелкий дождь и качаются старые деревья. А рядом — она. Я отметил бы, что ей к лицу темное летнее платье и что ей идет мокрая прядь волос. Я пил бы вино за ее здоровье, так как никогда не любил, чтобы кто-то пил за мое. Видел бы ее волосы, разметавшиеся по подушке. А потом бы утро заглянуло к нам в распахнутое окно, и все было бы так хорошо и чудесно…

«Не распускайся!» — приказал я себе. Вокруг были пустые горы. В вершинах столетних деревьев выл ветер, нагоняя еще большую тоску. Я уже привык к лесу, мог уловить в нем каждый шорох, умел различать, как трещит ветка под ногой человека, определял прыжки зайца, топоток ежа, короткий шаг барсука, понимал по полету, когда птицу вспугнул человек и когда она летит за пищей. Я привык к этой жизни и постепенно стал воспринимать ее как свою.

Но так ведь можно и одичать…

Чувство одиночества в течение дня не покидало меня. Мысленно я уже видел себя в какой-нибудь воинской части. Наверное, вот так же скучает по своему ремеслу ветеран-вояка, когда кончается война.

Два года я был солдатом, знаю винтовку как свои пять пальцев и владею ею, как герои Дюма — шпагой. А сейчас я просто-напросто безработный ремесленник, берущий подряд на любую работу.

Я не растерял своей веры. Моя вера выдержала испытание. И сейчас мне ясно, как день, за что мы боролись…

Ночью, отделившись от своей группы, я отправился к домику на опушке леса. Здесь жил человек, которого я знал два года назад. Когда-то он был членом комитета.

Кругом царила непроглядная тьма. Услышав мои шаги, залаяли собаки. Я постучал в дверь.

Стучать в этих краях приходилось долго. Жители притворялись спящими, хотя бодрствовали больше, чем пришелец. Наконец, мне удалось их «разбудить».

— Кто там? — спросил женский голос.

— Наши, — отвечал я.

Так говорят представители всех армий. Слово «наши» не вызывает страха. И в то же время попробуй угадай, какие такие «наши»?

В конце концов мне открыли. Я увидел женщину лет сорока в холщовой одежде и пятнадцатилетнюю девочку. В углу комнаты лежал паренек лет двенадцати. Хозяина дома не оказалось.

У меня, вероятно, был такой жалкий, измученный вид, что первоначальный испуг на их лицах быстро уступил место спокойному любопытству.

— Ты партизан? — спросил мальчик.

Женщина прикрикнула на него, но только так, из вежливости. Ей и самой не терпелось узнать, кто я такой.

— Да, — ответил я.

Женщина взглянула на меня более приветливо. В это время в дверях показался глава семьи. Высокий, худой мужик с усами.

— Добрый вечер, — произнес он, пристально изучая мою персону. На миг что-то дрогнуло в его лице, но он, видимо, поспешил отмахнуться от этого видения. Но как бы худ и изможден ни был человек, его невозможно не узнать, даже если это и не очень приятная встреча.

Я протянул ему руку. Деваться было некуда, и он спросил:

— Это ты, Грабовац?

— Да.

Я видел по его лицу, что он и боится, и жалеет меня. Жалость мне его не нужна — я солдат. А смятение его можно понять как трусость.

— Еле узнал тебя, — произнес крестьянин. — Здорово ты умучился.

Он говорил это, а глаза его так и бегали по моему лицу, будто рассматривали давно забытую и уже ненужную вещь.

— Все ли уничтожены? — Он прослышал о бое у реки.

— Нет, — ответил я, решив быть искренним. — Разбита моя дивизия. Остальные вышли.

Он, конечно, не поверил, хотя из учтивости кивнул головой: мол, иного ответа от солдата он и не ожидал.

— Очень ты переменился, — сокрушенно произнес он, и в его голосе я снова уловил жалостливые нотки.

— Как в этом краю? — спросил я.

— Трудно. Прошла огромная армия. Забрали все, что не удалось спрятать.

— Кто-нибудь пострадал?

— Нескольких человек отправили в лагерь. Я скрылся на это время.

— А сейчас?

— Никого нет. Внизу, в Жупе, стоит их дивизия. В соседнем селе — вспомогательные части. А поскольку они мусульмане, сюда пока не ходят. Но люди напуганы.

— Ладно, — сказал я. — Не так страшно.

— Ты один?

Я помолчал, но, решив, что терять нечего, ответил, что нет, не один и что иду на поиски части.

Все это время дети не сводили с меня широко раскрытых глаз. Мой вид вызывал у них не жалость и не страх. В их взглядах я читал восхищение. «Вот почему, — подумалось мне, — мы рассчитываем на молодежь. Пусть у нее мало жизненного опыта, но она острее чувствует все новое, все то, что делает нас прекрасными. Пусть старые, искушенные в жизни люди считают нас безумцами. Дети наши безошибочным инстинктом воспримут все хорошее от нас».

И словно опасаясь за своих ребят, мать резко крикнула им:

— Спите!

— Ты не боишься ночевать здесь, Грабовац? — спросил хозяин.

— Я давно не сплю в доме.

На его лице промелькнула радость. «Хорош он, если радуется, этому!»

— Принеси поесть, жена.

— О! — выдохнул я.

Теперь я прощал ему и его страх, и его жалость. И мне уже было не до того, как глядят на меня дети. Передо мной лежал большой каравай ячменного хлеба, отливавший золотом. В нем, наверное, было добрых три килограмма. Но чтобы выглядеть более или менее пристойным в своем великом голоде, я спросил:

— Как у вас с едой?

— Есть, — отвечал хозяин, — картошка и зерно. Ты ешь, не гляди на нас.

Чем больше я ел, тем ощущал больший голод. И только сознание, что все это я смогу отнести товарищам, в лес, остановило меня. Хозяева сунули хлеб и сыр в старую вязаную сумку, которая предназначалась мне.

Прощаясь с ними, я еще раз поймал на себе детские восхищенные взгляды. Для них я был герой из сказки…

XVIII

Когда же мы узнали о выходе из кольца? Наверное, в то утро, когда мимо в спешке прошли последние немецкие части. Мы находимся теперь вне огромного войска, насчитывавшего пятьдесят тысяч солдат. Они скрылись по направлению к Италии.

И вот мы в деревне!

На кустах поблескивают капли недавнего дождя. В дорожной грязи — многочисленные следы солдатских ботинок. Ямки от гвоздей на подковах ослов. Конский помет посреди проезжей части. Брошенное в спешке детское пальтецо. Ничего больше! Вот какая-то обгорелая стена, вместо окон зияют черные дыры. Мы заглянули внутрь. Рядом со мной были Адела и Минер. Волосы встали дыбом от того, что мы увидели.

Внутри валялись обгорелые трупы мужчины и женщины. В затылке мужчины — штыковая рана. У женщины была глубокая рана на груди. У дома лежала мать с ребенком лет пяти. У обоих перерезано горло. Возле забора скорчился, будто во сне, расстрелянный мужчина. Посредине села — еще два обгорелых дома, на дороге — воронка от снаряда. В другом конце села рядом с нивой лежала мертвая крестьянка, девушка одних лет с Аделой. Одежда ее разорвана, вся в крови.

Мы прочесали село. Ни души и ни крошки! Только вокруг колосились хлеба. Огородов нет. Грядки лука растоптаны. На краю села нас встретил скорчившийся пес с остекляневшими глазами. Трехлетняя девчушка убита в спину.

— Жители ушли, — произнес Минер.

— А эти? — спросил я.

— Эти остались. — От его слов мне стало жутко.

Рябая плакала.

День угасал. Ускользал, как птица из рук. Минер направился из села; Да, если кто нападет на нас, Минер сумеет выбрать такую позицию, что оправдает даже нашу смерть!

Мы шли часами, надеясь найти другое село. А у меня было такое чувство, будто кружим вокруг смерти.

— Йован пошел за водой, — сказала мне Рябая на одном из привалов.

Я присел рядом со стариком на согретую солнцем поляну.

— Он пошел, чтоб разведать местность, — объяснил старик.

— Что-нибудь еще просил передать?

— Только это и сказал.

— А мы?

— Знает, что, пока он не вернется, мы останемся на месте, — заметила Адела.

— Вон он, — проворчал старик.

Йован сел возле Аделы и с улыбкой помахал мне рукой:

— Слушай, мы еще держимся.

Я кивнул.

— Дай залатаю тебе рукав, — сказала Адела Йовану.

— Смотри, не зашей мне его, — возразил Йован. — А то придется распарывать.

Минер, раскинувшись на спине, всматривался в небо сквозь полуприкрытые веки. — Йован и Адела сидели чуть в стороне, слева. И опять я почувствовал себя одиноким, как никогда.

— Давай прихвачу второй кусок, — говорила Адела. — А то совсем порвется и пойдешь в одной рубашке.

Йован опять снял куртку и нахмурился:

— Я могу и с драными рукавами подохнуть.

— Устали мы, — произнесла Рябая.

— Не та пора, чтоб пешком шагать, — бросил Йован. — Собачья это пора.

Судейский и Минер о чем-то тихо разговаривали.

— Ты не можешь дать мне фляжку с водой? — попросил старик Рябую.

— Смотри, чтоб не стошнило, когда много выпьешь, — буркнул Йован.

— Ты за собой следи, — отозвался тот. — То господа бога из себя строишь, а сейчас похож на жулика. Стукни его, девушка.

Рябая улыбнулась:

— Это мы от голода такие. Выйдем ли?

— Да, — ответил Минер. — Все идет, как полагается. Пора двигаться дальше.

На скале, неподалеку от нас, сидел стервятник, серый и спокойный. Краешком глаза он смотрел в нашу сторону.

— Грабовац, — сказала Рябая, — ну-ка, отгони его. Ишь, поджидает нас. Может, знает, что далеко нам не уйти?

— Может, и знает… — заметил Йован.

Я поднял винтовку, но в этот момент огромная птица лениво взмахнула крыльями, и на солнце сверкнуло перышко, вылетевшее из ее хвоста.

Впереди лежало непаханое, заросшее травой поле. На востоке оно упиралось в скалы. К югу тянулась грабовая роща. Вдали снова послышался треск винтовок, словно отдаленное воспоминание.

— Стреляют из-за Црного Врха, — прошептал старик.

— Сколько ходу дотуда?

— Целый день, если на свежие силы. Вон та вершинка, что утопает в тумане, голубоватая.

— Црний Врх?

— Нет, Црний Врх подальше, за нею. Лет двадцать назад я проходил по этим местам, но дорогу уже не помню. Где-то здесь должны быть загоны. Теперь там наверняка банды.

— Стой, — приказал Минер, остановившись в тени грабов. Он тоже сильно устал, только голубые глаза его по-прежнему смотрели молодо и уверенно. Все трое опустились на землю. Теперь мы чаще делали привалы, и даже небольшое расстояние казалось нам бесконечным.

Снова в лучах заходящего солнца мы видели в бинокль село. И снова нас поразил его вид.

— Как тебе нравится? — спросил я Минера.

Старик сел на ствол дерева.

— А? — спросил я опять.

— Нисколько. Но мне нравится само желание сойти вниз, — сказал Судейский.

— Дай мне, — попросил я бинокль.

В долину уже спускались сумерки.

— Эх, — повернулся я к Минеру. — Это, как червь точит душу!

Казалось, будто на село, прилепившееся у подножия горы, наброшена звериная шкура, рваная и почерневшая.

— Хотелось бы мне, чтоб мы шли к другим селам, — вздохнул Судейский.

— Во-первых, сел здесь, уже нет, — заметил Минер, — а там, где они были, — чужая земля.

— Если б люди этого не хотели, — заметил я.

— Если мы перейдем ту границу… — сказал Минер.

— Ты ждешь опасности? — спросил я.

Он кивнул головой.

— Решили? — спросил Йован.

— Скажи, если тебе чего-нибудь другого хочется, — ответил Минер.

— Все так считают?

— Все, кроме тебя, — загадочно бросил Минер.

— Брось шутки шутить! — снова смутившись, ответил Йован.

— Послезавтра тебе скажу.

— Лучше сейчас скажи, прежде чем сдохнешь.

— Я сейчас спущусь вниз. Если не вернусь, идите за мной, — сказал Минер.

— Худо было бы добром, — сказал ему вслед Йован, — если б ты вернулся.

— Ш-ш, — предупредил старик. — Видите, солнце заходит!

— Дорога каждая минута, — добавил Судейский.

Все смотрели вслед уходящему Минеру. Обернувшись, он улыбнулся нам, устало, но ободряюще. И опять он напомнил мне узловатый дубовый ствол. Вот он уже исчез, как привидение.

— Эх, хотелось бы мне село поглядеть, — сказал Судейский.

— И мне, — кивнул я.

— Словно идем на на Сьерра Мадре, — заметил Судейский.

— Это там, где мужики шальвары носят? — спросил Йован.

— Нет.

— Я думал, там.

— Я их не ношу. И знать не хочу, что в твоих краях мужики носят, — ответил ему Судейский.

— Я уже говорил тебе, — снова начал Йован, — что ты ошибся в выборе профессии. Ты мог бы остаться дома.

— Я не хотел, — сказал Судейский.

— Значит, ты хотел добраться до власти иным путем?

— Нет.

— Знаю я тебя, — проворчал Йован. — Ты будешь у власти, если выживешь…

Ночью мы осторожно вошли в село, но ни бандитов, ни вообще живой души в нем не обнаружили. Село не было сожжено, как то, первое, но оно. было пустое. Это подействовало на нас угнетающе, словно мир убегал от нас.

XIX

К полудню мы взобрались на вершину Рудого Врда и сели отдышаться. Нас свалила усталость. Казалось, исчерпаны все силы. Мы еле держались на ногах. Голод и жажда опустошали душу. Особенно хотелось пить, но у нас не было никакого сосуда, чтоб нести воду, кроме фляжки у старика. А ее хватало только для Рябой и старика: они совсем обессилели. Только Йован однажды нарушил наш общий молчаливый уговор, выпросив у старика глоток воды. Адела держалась стойко, хотя ее взгляд невольно останавливался на фляжке.

Голодному человеку на солнцепеке особенно тяжело. Мы еле передвигали ноги. Губы пересохли, воспаленные глаза вглядывались в даль. Никто не проронил ни слова. Обезумев от жажды, все прислушивались, не журчит ли где ручей. Нас стали преследовать слуховые галлюцинации, и тогда каждый требовал повернуть туда, где слышал шум воды. В результате мы удалились от дороги на десять километров.

Вода попалась неожиданно. Впервые в жизни я почувствовал, как она пахнет. Втягивая ноздрями воздух, я уловил слабый запах свежести.

— Вода!

Старик не поверил мне и проворчал:

— Куда ты уводишь? Совсем заблудимся!

Во взгляде Аделы мелькнула надежда. Ее полуоткрытый рот, казалось, кричал о жажде.

Минер кивнул Мне головой:

— Давай!

Запах воды усилился. Я ловил его каким-то шестым чувством. Между высокими деревьями густо рос папоротник. Он рос на влаге. Под папоротником земля была сырой, словно недавно прошел дождь. Кое-где виднелись лужицы.

— Водичка! Маленькая, но напьемся! — сказал Судейский.

Люди ползали на коленях, руками ловили муть, давились ею, но пили. Потом устроили привал. Сидя возле меня, Йован поинтересовался, когда я перешел Сутьеску на обратном пути — около полудня или позже, вечером? Сам он переправился вечером, а его друг — в ту же ночь. Мы вспоминали тот бой, когда разбили нашу дивизию. Он шел всего несколько часов. Отдельные роты держались до вечера.

Йован признался, как тосковал он после боя по погибшим товарищам. Потом он рассказал, что, лежа на берегу Сутьески, увидел страшное зрелище: на той стороне реки фашисты расстреливали пленных, многие из которых были ранены. Кто на костылях, кто прихрамывая, люди спокойно шли на смерть. Убитых немцы подтащили к тропе и уложили лицом вверх, к небу…

Йован следил за всем этим с горящим сердцем. Затем потянулись гитлеровские солдаты. Они шли не спеша, изредка оглядываясь. Большие группы проходили быстрее. Порой Йовану казалось все это кошмарным сном. Не хотелось верить в реальность происходящего. Но мимо тянулись немецкие обозы: десять навьюченных мулов и десять сопровождающих с винтовками на ремне…

Подул ветерок, обдавая нас свежестью и запахом каких-то полевых цветов. Из-за лопуха выскочила ящерица и удивленно уставилась на Йована. Я понимал его душевное смятение, так как сам пережил такие же минуты.

— Нам еще дня два топать пешком, пока не попадем в наши края, — сказал я ему. — А может, и больше.

— Возможно.

— И еды не будет.

От солнца лицо его стало совсем смуглым, как у цыгана. За эти десять дней он сильно осунулся. Мне стало жаль его.

— Я думаю, выдержим.

— Надеюсь, — ответил он. — Но мне все равно.

— Почему?

— Я, конечно, выдержу. Когда-то я был пастухом и привык ходить пешком. Мне, наверное, легче, чем остальным. Но я зол на весь свет.

— Где ты пас скотину?

Он назвал одну из областей на юго-востоке.

— Свою?

— Отца и дяди. А иногда и соседскую. У нас были хорошие псы. Я мог целыми часами лежать на спине и наблюдать за облаками. Мне очень хотелось отправиться посмотреть, где конец света. Потом мне сказали, будто у земли нет края. Я усомнился: неужто она и в самом деле такая большая? «Ан нет, — сказали люди, — не настолько она велика, что нельзя ее обойти. Она — круглая». Очень долго я не мог понять, почему же не выливаются океаны, раз она круглая. На другой стороне ее — Америка… Значит, люди висят там вниз головой?

— Нет, — возразил я, — у земли нет «верха» и «низа».

— Почему?

— Из-за земного притяжения.

— Я слыхал о нем.

— Сейчас не до этого, — прервал его я. — Сейчас — у нас есть нечего.

— Чем болтать языком, — проворчал старик, — лучше бы подумали, как нам выбраться.

— Выберемся, — ответил я.

Усталые люди не любят лишних разговоров. Вслед за стариком на нас накинулся Судейский.

— Катитесь к черту с вашими баснями! — вспылил он.

— Почему?

— Потому что мешаете!

— Поляна большая.

— Может, мне поискать край гор?

— Ради бога, не надо, — взмолился я.

— Тогда бросьте философствовать!

— Кончай, — спокойно сказал Минер. — Ничего сказать не даешь.

Минер обладал завидной выдержкой: даже если и разозлится, то не покажет виду.

Адела молча латала обувь. Рядом с ней сидела Рябая. На ее похудевшем лице остались только карие глаза. Иногда Рябая смотрела на нас и что-то говорила Аделе. По тревожному взгляду Аделы я догадывался, что речь шла обо мне.

Высоко в воздухе носились осы, напоминая роту, под огнем покидающую позицию. И еще они напомнили мне страшную картину: множество трупов у реки и жужжащие над ними осы. Это нельзя забыть. И воспоминание об этом заставляет думать о мести.

Рядом со мной оказалась Адела. Она, видимо, тоже наблюдала за осами.

— Тебе это ничего не напоминает, девушка?

— Похоже на пчел, — ответила она и чуть покраснела. — Не называй меня девушкой.

— А как же?

— Товарищ.

Голос ее звучал строго.

В этот момент над кронами деревьев просвистел крыльями кобчик. По раскаленному камню мелькнула его тень.

— Здесь его гнездо, — произнес кто-то.

— Здесь его добыча, — бросил Минер и добавил — Его полет — короткий, решительный, словно высеченный в скале. Потому и создает впечатление силы.

— Ты знаешь здесь местность? — спросил я его.

— Знал, — произнес Минер. — Недалеко село.

Это третье село на нашем пути. Какое оно — тоже пустое или сожженное?

— Недалеко, — повторил Минер.

Я посмотрел на Рябую. Страшно худое лицо, детские губы, обычно ласковый взгляд полон безысходной тоски. Под глазами — темные круги. Угрожающе тонкая талия.

— О чем вы говорили? — спросила Рябая.

— А что тебя волнует?

— Тоже хочется поговорить. Иначе жизнь не мила.

— Нам сейчас не до разговоров, — произнес Минер и посмотрел прямо в глаза Рябой. Она глядела на него по-детски испытующе:

— Дойдем ли мы за два дня?

— Кто знает, — ответил Минер. — Как раз об этом мы и говорим, милая. Можно бы, конечно, спуститься в село…

— Слушайте, — сказала Рябая, и щеки ее залил нежный румянец. — Если мы проберемся в село ночью и будем осторожны, то все обойдется. Впрочем, я не люблю вносить предложения.

— Здесь все должны вносить предложения, — сказал Минер. — Раньше мы были уверенней.

— Ты остался таким же.

— Это комплимент?

— Как хочешь…

— Будем держаться вместе! — вдруг проговорила Адела, и никто не понял, почему она так сказала.

Рябая как-то странно взглянула на нее.

— Мне что-то очень грустно, — сказала мне она. — Но я в здравом уме. Я, конечно, верю, что в конце концов мы победим, даже если и придется мне оставить здесь свои кости.

— Ты не больна? — спросил я.

— Нет.

— Грусть рассеется. Она как туман.

Когда Рябая отошла в сторону, я сказал Минеру:

— Не люблю я села…

— Но мы должны пройти через них, иначе голод задушит нас…

Я молчу. Мы шагаем к юго-востоку. Как всегда, величественно сверкает солнце.

— А Йован — хороший парень, — перевел разговор на другую тему Минер.

— Был хороший.

— А теперь?

— Боюсь, оставит нас.

— Не будем говорить об этом.

— Что ты думаешь о Судейском? — спросил я.

— Он полностью согласен с нами.

— А старик?

— Хороший.

— Значит, сегодня мы останемся здесь?

— Да, переночуем.

— Место неплохое.

— Может стать и плохим.

— Впервые вижу, как ты нервничаешь, — заметил я.

— С девушкой худо.

Я тоже думаю о Рябой: «Женщина. Переболела тифом…»

Ветер освежает меня. Пахнет хвоей. Склоны заросли желтыми цветами.

— Люблю горы, — произнес Минер.

— Я тоже. Если б не голод.

Так мы решили сойти в Жупу и в первом же селе добыть продукты. Горные села сожжены. Жупские далеко. И ненадежны.

Я понимаю, что это опасное предприятие. Если нас обнаружат — не избежать преследования. Однако многое в жизни требует риска…

Заночевали мы в горах, в какой-то старой, покинутой жителями избушке с дырявой крышей. Утром у меня было плохое настроение: Адела улыбалась Йовану, дружески расспрашивала о чем-то Минера, что-то отвечала Судейскому, но на меня даже не взглянула. Я сидел, прижавшись спиной к скале, и ожесточенно чистил винтовку.

— Сколько раз ты будешь ее чистить? — подошел ко мне Судейский.

— По крайней мере, чтоб пострелять!

— Ему нечего делать! — произнес Йован.

— Отдыхай. Винтовка вычищена.

— Он, наверно, старается для того, кто ее получит, — не унимался Йован.

— Эту никто не получит…

— Как ты себя чувствуешь? — заботливо спросил Рябую старик.

— Мне очень стыдно. Сегодня ночью я уже решила, что вам бы лучше оставить меня. Но сейчас с ногой хорошо.

— Дай-ка я посмотрю рану, — предложила Адела.

Она развязала повязку, сбросила старые листья подорожника. Старик протянул ей свежие.

— Лучше, хотя еще не зарастает.

— Не с чего, — заметил старик.

— Что?

— Нет еды, потому и не зарастает.

— Должна была бы закрыться, — возразила Адела. — Рана чистая.

Она сделала перевязку и села возле Рябой. Они тихо о чем-то зашептались.

— Так нельзя идти, — говорил Йован.

— И так тоже нельзя, — не соглашался Минер.

— Я знаю местность.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего.

— Он хочет сказать, что точно так же не может уйти, как и мы. По нему будут стрелять, — вставил Судейский.

— У тебя вместо головы — навозная куча.

— Вы опять ругаетесь? — вмешалась Адела. — Ты должен сдерживать себя, — мягко обратилась она к Йовану.

— Не могу. Я и так слишком долго делал это.

— Ты молод, — сказал старик. — Ты слишком молод…

Целый день мы отдыхали, чтобы со свежими силами пойти в Жупу. Все знали об этом, только Йован делал вид, будто ему ничего не известно. Мне, однако, он признался, что очень хочет идти вниз, в село.

И когда мы тронулись в путь, он взял у Рябой сумку и какое-то время нес ее, шагая впереди. Девушка с благодарностью смотрела на него. Но Йован был Йованом. Его злой язык и здесь подвел его.

— Сильный помогает слабачку, — подмигнул он мне.

— Эх ты, — с упреком проговорила Рябая и отобрала у него сумку.

Йован пропустил всех вперед, затянул шнурок на обувке, заломил на затылок шапку и, поравнявшись со мной, как ни в чем не бывало, произнес:

— Вверху — Каменита Глава.

Больше он не проронил ни слова. Я шел за ним следом и невольно обратил внимание, как он похудел. Внезапно повернувшись, Йован спросил:

— Ты пойдешь?

Да, — ответил я. — Я не устал,

XXI

Мы были в Жупе. Раздобыли продовольствие и после короткой перестрелки отступили в горы. Здесь устроили привал. Я лежал неподалеку от девушек.

— Знаешь, мне все время невыносимо грустно, — говорила Рябая Аделе. — Я ничего не могу забыть и как бы все переживаю заново.

— Ты можешь об этом не думать? — спросила Адела.

— Нет, — отвечала та. — Все так и стоит перед глазами: мы со стариком спрятались в кустах, а за рекой — их патрули с огромными черными псами…

— Ты веришь в наше дело? — спросила Адела.

— Верю.

— Думай лучше об этом.

— Я и не хочу думать о чем-нибудь ином.

— Ну тогда расскажи.

— Это было в первый день после боя. Мы лежали в укрытии и наблюдали. Мы не знали, куда идти: немцы были повсюду…

Она облизала пересохшие губы, глядя прямо перед собой.

— Я была сестрой, ухаживала за ранеными. И я видела, как их выводили и ставили друг возле друга. Их убивали партиями. Старик все время шепотом приказывал мне отвернуться. Но я не могла не смотреть… Их убивали в затылок. Стреляли из таких же пистолетов, как у Минера, или из автоматов…

Прямо перед нами росли низкие кусты, не выше пояса. Там тоже кто-то прятался, мне было видно темное пятно его одежды. По тропе проходили трое гитлеровцев с собакой. Вдруг собака залаяла, и человек на четвереньках пополз по склону. Я догадалась, что он ранен в оба колена. Виднелась даже повязка. Собака настигла его и с лаем прыгнула на спину. Человек покатился по траве, но тут подоспели солдаты. Кто-то из них крикнул собаке, и она оставила раненого. Он поднял голову и с ненавистью посмотрел на своих палачей. Они находились шагах в тридцати от нас, и я хорошо разглядела его лицо. Очень худое лицо. Это был еще совсем молодой парень. Он что-то произнес, но в это время самый высокий фашист выстрелил в него…

В одной группе они расстреляли девушку. Я не могу забыть выражения ее лица, когда они поставили ее возле куста… До позднего вечера раздавались одиночные выстрелы. Хотелось выть от горя. Старик закрывал мне рот ладонью…

— Старик хороший, — проговорила Адела.

Рябая низко опустила голову, плечи ее поникли.

— Да, — продолжала она, снова подняв голову. — Мне казалось, будто это никогда не кончится. Потом выстрелы стали удаляться и почти прекратились. Лишь на том берегу изредка проходили немецкие солдаты и патрули. Иногда они вели пленных. Этих уводили на допрос. И каждый из наших оглядывался на этот берег, на густой лес, словно прощаясь…

Старик сказал мне, что существует кем-то подписанная конвенция о том, что нельзя убивать раненых. Однако фашисты не соблюдают ее даже по отношению к англичанам и американцам…

Когда стало смеркаться, мы начали пробираться по лесу. От госпиталя ничего не осталось. Повсюду валялись трупы. «А те раненые, которым удалось спастись, — думала я, — умрут с голоду или от заражения крови…»

— Это в тот вечер вы встретили Судейского? — поинтересовался я.

— Да. Он был один. Старик расспросил его и предложил идти вместе. «Само собой разумеется», — ответил Судейский. Мы шли всю ночь, а на другой день встретили тебя и Минера.

— Как ты думаешь, скольким раненым удалось избежать расправы? — снова спросил я.

— Старик говорил, что по крайней мере — одной четвертой. Но я этому не верю. Ведь мы никого не заметили, пока шли лесом. Может, они боялись пошевелиться, а может, и не было их уже в живых.

— Да, — сказал я. — Тебе, девушка, немало досталось.

Она молча выдергивала траву.

— Война есть война, — продолжал я. — Тебе довелось много пережить… Но не надо все время думать об этом. Эти люди погибли, их не вернешь. Сейчас нужно позаботиться о себе, чтобы найти силы пройти наш путь. Мы недалеко от реки. Когда переправимся через нее, окажемся у своих.

— Да, — ответила она.

— Ты должна выдержать. Уже осталось немного.

— Я так устала, — произнесла Рябая. — Душа у меня устала.

Адела отвернулась. Я понял, что она плачет.

— Уходи, — сказала Адела, заметив, что я смотрю на нее. — Уходи! Пожалуйста.

Минер и Судейский лежали на траве. Чуть подальше глазел в небо Йован. Воздух был напоен запахом полыни.

— Эй, не пора ли трогаться? — спросил я, подходя к ним.

— Можно, — согласился Минер.

— А я пока не хочу идти, — заявил Йован.

— Надо идти, — улыбнулся Минер.

— Нет, — возразил тот. — Ничего не надо. Что идти, что сидеть на месте — все равно один конец.

— Если ты так считаешь, философ, тогда кончай сразу, — строго сказал Минер.

— Зачем же? Это сделают другие. Между прочим, они и на тебя рассчитывают.

— Никто на меня не рассчитывает, — спокойно произнес Минер.

Мы поднялись и вяло зашагали. Теперь уже не столько голодные, сколько усталые — больше, чем когда бы то ни было. Мы еле тянулись друг за другом. Я — впереди, за мной — Минер и девушки. За ними — Йован и Судейский. И последним — старик. Каждый шаг давался с трудом…

XXII

Мало-помалу я узнавал о судьбе госпиталя. Вот что мне рассказал старик.

Тринадцатого начался бой. Раненые находились на том берегу реки. Переправить их предполагалось, когда будет пробита брешь в тройном кольце, созданном немцами.

Старик был с ранеными. Его так и называли Стариком, хотя все в госпитале знали его настоящее имя.

— Оx! — воскликнула медсестра. — Они ушли без нас.

— А товарищи из штаба? — спросил старик.

— В пятистах метрах от лагеря никого нет.

За рекой, к северу от них, слышался сильный минометный огонь. Потом начали стрелять сзади, с горы, откуда госпиталь перебрался ночью. Было ясно, что это наступают солдаты Лера. Они уже много дней шли по пятам за госпиталем.

У медицинской сестры было скуластое, испещренное оспой лицо, карие глаза, детские губы и очень тонкая талия.

— Ты здорова? — подошел к ней старик..

— Да, — ответила девушка.

— Щеки у тебя горят.

— Воды, сестричка! — попросил раненый. Он лежал на носилках в кустах. Здесь было четверо раненых: все на носилках, за исключением смуглого паренька. Он сидя вслушивался в звуки боя.

— Я вам говорю, что наши пробьются. Наверняка.

— Поздно, — возразил другой.

— Почему?

— Потому что уже девять часов. Кому удастся выйти днем?

Третий хрипло выругался и застонал. У него осталась только одна нога, вторую отрезали до колена. На глазах его была повязка.

— Тебе плохо? — подошла к нему Рябая.

— Воды!

Приподняв раненому голову, она поднесла фляжку к его губам. Он пил, останавливаясь, чтобы передохнуть. Над головой засвистели осколки снарядов.

— Товарищи, — произнес партизан без ноги, с забинтованными глазами, — где мой пистолет? — Он пошарил вокруг руками, потом прерывисто продолжал: — Мне теперь ничего не страшно. Я уже наполовину мертвец. Запомните мое имя, если уцелеете.

— Милан, зачем ты так говоришь? — сказал сидящий. — Давайте о чем-нибудь другом.

Нет, — возразил тот, глубоко вздохнув и придвигая пистолет. — Сейчас нужно говорить только об этом.

— Слышите стрельбу? Движется к вершине? — взволнованно произнес сидящий раненый.

— Сколько человек в пятой? — спросил один из лежащих на носилках. У него на рукаве были звезды.

— Три с половиной батальона, — ответил сидящий.

— Это хорошо. Но они нас не спасут.

— Почему?

— Потому что только у них есть возможность прорваться.

— А мы?

— Неужели ты хочешь, чтоб они погибали вместе с нами?

— Нет, — ответил сидящий раненый.

Они замолчали. Человек со звездами на рукаве повернул голову и посмотрел на девушку.

Она вытерла глаза и только в этот момент увидела прямо перед собой молодого светловолосого крепкого парня с красными звездами на рукаве и вышитыми на них серпом и молотом.

— Сколько здесь человек? — спросил он.

— Семеро и сестра, — ответила Рябая.

— Кто рядом с вами?

— Двадцать раненых из третьей.

— А где штаб центрального госпиталя?

— Вверху, в лесу.

На груди у него висел автомат, впереди у ремня болталась сумка с четырьмя длинными и полными дисками. Когда он повернулся, Рябая увидела у него на спине еще один диск в непромокаемой немецкой сумке. Ремень с гранатами плотно перетягивал его талию. Это был единственный вестник «оттуда», которого она видела.

— Идите вверх, по этой тропе, — сказала девушка. — Не заблудитесь. Кругом — сотни раненых. Только не останавливайтесь, немцы начали обстрел.

— Не беда, — возразил боец.

— Хорошие вести? — обратился к нему сидящий раненый.

— Отличные, друг, — сердечно ответил боец и исчез.

— Что он сказал? — спросил, подходя, старик.

— Хорошие вести.

— Дай бог.

— Старик, — простонал человек с повязкой на глазах. — Это ты?

— Да.

— Не поминай бога.

— Почему?

Потому что он на их стороне. Он перешел к немцам.

— Эх, мне бы ноги того парня, был бы и бог на моей стороне. И все бы вести были хорошие, — проговорил старик.

— У меня тоже были ноги, — глухо произнес человек с повязкой на глазах.

Девушка подсела к старику. Слышалось прерывистое дыхание раненых.

— Я думаю, нас давно бы отвели отсюда. Ведь те, с Сухого Дола, скоро будут здесь. Слышишь выстрелы? — шепнула она старику.

— Что ты хочешь сказать? — спросил тот.

— Мы остались одни. Надо подумать, как спрятать раненых.

— Ты думаешь, нашим не удалось прорваться?

— Если даже и удалось, они не смогут вернуться. Надо подумать о раненых.

— Не глупи!

Девушка молчала.

— Не глупи, Марица! — повторил старик.

Она не отвечала. Сорвав травинку, смяла ее.

— Ты с ума сошла. Совсем спятила! — чуть не крикнул на нее старик. — Что это за болтовня?

Он был южанин по выговору. Его черный суконный пиджак уже прорвался на обоих локтях. На голове старик носил круглую плоскую шапочку с красным верхом и черным шелковым флером по тулье. Это был извечный символ печали по проигранной битве на Косовом поле. На самой верхушке шапочки в четырех углах красовались нашитые старинным золотым галуном четыре буквы С, что означало «Само слога србина спасава».

— Нет, — ответила девушка. — Я не спятила, дядя Яблан. Я только знаю, что мы в последнем эшелоне.

— Ну и что из того?

— Последний эшелон не пробивается в трудную минуту. А разве может быть минута трудней этой?

Она тихо заплакала. Старик глядел на нее с укоризной.

— Разве они совсем глупые, чтоб выпустить отсюда четыре дивизии? — спросила Рябая.

— Да, если не могли иначе, — ответил старик.

— Вот видишь, теперь уже не могли. Они пропустили то, что хотели, и больше никого не выпустят, — тоскливо сказала девушка.

Казалось, она примирилась с судьбой. И хотя она не имела военного опыта, но ее чуткое женское сердце предсказывало беду.

XXIII

На привалах я любил рассматривать всех по очереди. Мне нравились карие бархатные глаза Судейского. Он смотрел всегда прямо в лицо собеседнику. Судейский поднялся против немцев и старого режима. Он из интеллигентов. У него есть определенное будущее: он мог бы стать адвокатом или судьей.

Старик был крестьянином, имел свое хозяйство. Он почитал старые обычаи, уважал праздник Славы и ненавидел фашистов. Они уничтожили его семью и хозяйство. И старик воевал с врагом беспощадно, не на жизнь, а на смерть. Он уверен в нашем движении и никогда ему не изменит.

Йован — сын крестьянина, и довольно имущего. По его рассказам, у них было немало скота. Да и теперь им неплохо. Его, как и многих, подхватила волна революции.

Рябая — из бедняцкой семьи. В каком-то смысле она мне ближе всех. Она некрасива, необразованна. Из таких женщин получаются хорошие жены. Но Рябая встала в ряды борцов, и это вызывает у меня восхищение.

Минер — физически самый сильный из нас. Это — квалифицированный рабочий. Он тоже мне очень нравится, хотя и принадлежит к определенной группе людей. Минер умудрен жизнью и любит жизнь.

Все мы очень разные, но нас объединила борьба. В мирное время я попросту был бродягой и, конечно, не мог войти в круг интеллигентных людей. Во время войны стал командиром. А будущее мое трудно угадать.

«Посмотри на Аделу», — говорил мне внутренний голос.

Мы встретились взглядами. Мне хотелось ей сказать: «Ты лишь в силу обстоятельств оказалась в компании со мной». «Я всегда любила таких, как ты», — будто отвечала она. — «Ты, наверное, начиталась Горького».

Адела словно угадала мои мысли. В ее сердитом взгляде я увидел ответ: «Не задавайся».

Мы залегли за каменным выступом. Ждем приближения банды. Отступать больше нельзя, да и некуда. Мы стараемся держаться спокойно, как люди, выполняющие свой долг. Я снова думаю о своих спутниках. Самая загадочная для меня — Адела.

Мы опять встречаемся с ней взглядами.

«Я всегда любила рабочих», — словно говорит она. «Наверное, так же, как любят вещи или животных, — иронизирую я. — Иногда приятно сказать пару ласковых слов тем, кого считаешь ниже себя. А ведь я с самой низшей ступеньки! Я не был даже подмастерьем. Ничего не кончал, у меня нет ни образования, ни ремесла. Я бродяжничал в поисках куска хлеба…»

Должно быть, девушка разгадала насмешку в моем взгляде и отвела свои глаза в сторону. А я не мог не смотреть на это бледное большеглазое создание. Она напоминала бело-голубой цветок на тонком стебле. Я слышал только голос Аделы и испытывал ревность к птицам и травам вокруг нее, к этим измученным людям, которые слышали и видели ее…

У нас отличная позиция. Такую только Минер может выбрать. Здесь нас не застанешь врасплох. Мы ждем ночи. В прошлую ночь мы спускались в село, набрали еды и навлекли на себя погоню. И теперь, усталые, готовились принять бой.

Может быть, бандиты и не нападут на нас? Сверкали на солнце скалы. Вдали темнели кусты. Между ними петляла узкая дорога в село…

Мне вспомнился один из эпизодов после боя в сорок втором году. Мы захватили несколько жилых домов на углу, около шоссе. Один из наших трофейных танков подбили, другой куда-то оттянули. Остался лишь тяжелый итальянский бронеавтомобиль.

— У нас нет приказа двигаться дальше, — угрюмо сказал мне Мурат.

Я нащупал пистолет, поправил ремень и молча, рукой, показал ему направление. Мы с Муратом были друзьями. Я знал, что на него всегда можно положиться. Он командовал отделением и изредка заменял меня во взводе.

— У тебя много патронов? — спросил я.

— Патроны есть еще в разрушенной школе. Мы не могли захватить с собой все. Я приказал бойцам взять, сколько унесут.

— Немецкие?

— Итальянские.

— Тогда для моей винтовки не подойдут.

— Для моей годятся.

Мы подползли к школе. Мурат набрал патронов. Дальше пробирались от дома к дому. Жителей не было видно. Мурат направился к одному из домов. Видимо, что-то заметил.

— Выходи! — крикнул он в дверях.

Вышел бледный человек с усами, в штатской одежде. В этот момент во дворе я заметил другого человека в длинном пиджаке. Седая голова была не покрыта. Скуластое лицо, запавшие глаза. В руке он держал пачку сигарет, какие получали усташи. Вытащив одну, протянул ее мне.

— Это мой сын, — сказал он.

— Торгуете с немцами?

— Живем кое-как.

— Ух! — сплюнул Мурат.

— Здесь у нас только женщины, — произнес пожилой человек. — Мы — мусульмане.

— Я должен проверить, — сказал я и направился в дом.

В первой комнате вдоль стен лежали подушки, накрытые коврами. Две женщины повернулись к нам спиной.

Мои пропыленные башмаки оставляли на ковре белый след.

— Сколько у вас комнат?

Женщины молчали.

— Повернитесь.

Они повиновались. Одна, совсем юная красавица, подняла черные, как уголь, глаза. Лицо другой закрывал платок.

— Откройся! — я подошел ближе.

Женщина стыдливо открыла лицо и взглянула мне прямо в глаза. «Должно быть, эта — жена молодого, — подумал я, — а первая — его сестра. Ей не больше шестнадцати лет».

— Покажите комнаты. Идите впереди…

В доме было четыре комнаты. Все устланы коврами. Османлийская мебель подобрана в одном стиле. В двух комнатах стояли закрытые снизу досками столы. Они всегда вызывали у меня недоумение: как за ними можно сидеть.

— Все в порядке, — сказал я.

— Да защитит вас Аллах!..

Бандиты не появились ни в этот, ни в последующие два дня. Мы пробирались дальше по пустынному краю. Лишь один раз нам стреляли в спину. На пути мы встретили еще одно село и разжились продовольствием, но его хватило ненадолго. Нас опять томил голод, а сел больше не попадалось.

На одном из привалов ночью я заметил в кустах зайца. Сказал об этом Минеру.

Где ты его видел? — удивился он.

— Здесь за кустом. Длинноухого. Могу поклясться. А ты знаешь, это — хороший признак.

Минер недоверчиво покачал головой. Но когда рассвело, мы действительно увидели пляшущего в дальних кустах зайца. Подползли ближе. Обе винтовки грянули разом. Зайца разделили на семь равных долей. Затем мы застрелили тощую ласку. Это было все, что удалось нам раздобыть на обед за два следующих дня.

Вглядываясь в складки гор и скалистые утесы, я прислушивался в надежде уловить мычанье стада. Мне хотелось понять, где же беженцы. На нашем пути их не было, а это грозило нам гибелью. Мы были настолько измучены, что, атакуй нас четники, неизвестно, чем бы все это кончилось.

Дни становились теплее. Горные луга покрылись густым зеленым ковром. С вершин потекли ручьи, и теперь у нас в изобилии имелась вода.

Лицо Аделы вытянулось. Ее темные глаза стали еще больше. Она по-прежнему казалась неприступной и избегала меня. Правда, иногда, погруженный в раздумья, я ловил на себе ее тревожный взгляд. Словно бы она дразнила меня!

XXIV

По крупинкам собирал я правду о бое на Сутьеске, о главном дне нашей дивизии. Рассказы очевидцев расширили эту картину, и она засверкала подобно фреске под рукой опытного реставратора. Каждый из нас рассказывал по-своему, запомнил те или иные детали, эпизоды, а в целом получалось внушительное зрелище. В этом бою полегло около пяти тысяч наших, в том числе двадцать четыре бойца из моего взвода. И каждый из погибших — это свой, особенный мир. У каждого — свое прошлое…

Мысленно тысячу раз мы возвращаемся к Сутьеске, подобно погорельцу, приходящему на пепелище. Вот и сейчас Минер опять рассказывает об этом.

— День клонился к вечеру, — говорил он. — По узкой тропе, проложенной солдатами, я шел в штаб. Линия фронта проходила совсем близко. Справа высились каменные громады. Чуть дальше склон обрывался, и вплоть до самой реки негде было зацепиться. «Тяжеленько нам придется», — думал я. На той стороне засели немецкие части. За их спиной в голубом тумане тянулись холмы.

Штаб располагался в небольшой котловине, в скалах, поросших можжевельником. У небольшого костра на корточках сидел невысокий черноволосый человек с командирскими знаками различия. Он пристально взглянул на меня и спросил:

— Как наверху?

— Пока мы на том же месте, — ответил я.

На западе громыхали орудия. Я извлек из кармана бумажку с донесением. Командующий прочитал ее, передал комиссару и стал писать приказ. Окончив, он подозвал меня рукой:

— Твой комиссар вышел из госпиталя. Пойдете вместе.

— Можно идти? — спросил я.

— Иди, — ответил командующий.

Шагов через двадцать на лесной дороге я встретил комиссара роты.

— Был в штабе батальона? — уже издали махнул он рукой.

— Да.

— Что нового?

— Сегодня нам солоно пришлось, — признался я.

— Я слышал, утром были потери. Что произошло?

— Мы уже отбили атаку, как прилетели самолеты.

— Вас обнаружили?

— Да.

— Сегодня же ночью нужно перейти реку.

Мы ускорили шаг. К окопам добирались по опушке, с северной стороны. На стволах сосен блестела смола. Запах хвои опьянял. Казалось, что в этой шершавой коре таится корень жизни.

Там, где тропа делала крутой поворот, нам навстречу показались бойцы в новеньких итальянских мундирах. Я насчитал полсотни человек, на самом же деле их было больше. Они не походили ни на одну из наших частей. В середине колонны шли три девушки. У одной из них из-под пилотки с красной звездой вываливалась тяжелая коса. На плече девушка ловко несла небольшой карабин.

У них было много пулеметов, даже слишком много. Позади пулеметчиков шли вторые номера с запасными дисками. «Почему у них так много автоматического оружия? — еще раз подумал я. — Сколько же им нужно патронов? Всему взводу придется превратиться в носильщиков…» Но тут меня осенило: ведь они первыми пойдут на прорыв! Бой наверняка будет коротким, и потому нужно много автоматического оружия!

— Это отставший взвод пролетеров проговорил комиссар.

— Они идут впереди, вот и забирают трофеи… — ответил я.

Громыхали орудия бригадной артиллерии: нужно было расстрелять все боезапасы. А потом пушки закопают в землю, как закопали тяжелые минометы. Что делать! Если мы хотим прорваться, необходимо освободиться от тяжелого оружия…

— У окруженных обычно два выхода, — продолжал Минер, — или прорваться, или сдаться. Сдаваться — не в наших правилах. И чем больше гитлеровцы стремились захватить нас, тем сильнее мы сопротивлялись. Никто не думал о капитуляции, хотя у противника налицо были огромные силы, фашисты не признавали нас как армию, убивали пленных, но, несмотря ни на что, мы не собирались бросать оружие.

Глупо было бы недооценивать врага. Мы понимали, что немцы приложат все силы, чтобы не дать нам выскользнуть. До сих пор мы защищали тыл наших войск. Три дня назад связь, с главными силами была потеряна. Мы оказались в котле.

— Как обстоят дела внизу, у реки? — спросил меня ротный комиссар. — И как вообще на фронтах?

— Я знаю, что наши дважды прорывались на одном и том же участке.

— Значит, это самое слабое место у них. Немцы, конечно, постарались закрыть брешь…

Мы находились от передовой не больше чем в полутора километрах. Когда мы останавливались, бойцы садились кто на пни, кто на землю. Никто не курил. Разговаривали шепотом. Нас было пятьдесят человек. Двумя взводами командовали уже закаленные в боях офицеры. Третий же был совсем молодым, почти мальчиком. Его только сегодня назначили на эту должность вместо погибшего командира.

Как и все, я волновался в канун боя. Кто такой Лер? Я не хотел верить басням, будто у него сто тысяч солдат.

— Ты пойдешь первым, Минер! — приказал мне командир.

Меня заменил отделенный Хильмия. Возле нас находились еще две роты. По хрусту веток мы догадывались, что к нам подстраиваются все новые силы. В окопах наверху никого не осталось.

Луна еще не взошла. На небе высыпали звезды, но их постепенно закрывали сгущающиеся тучи, я прислушивался к ночным звукам: где-то недалеко разбирали боеприпасы, бросали ненужное снаряжение, скидывали с лошадей вьюки.

— Хильмия, — спросил я отделенного, — как ты думаешь, будет дождь?

— Наверное.

— Хорошо бы завтра утром.

— Не люблю дождь, — возразил Хильмия.

— А я вот не люблю самолеты, — сказал кто-то рядом со мной. — Если пойдет дождь, самолетов не будет.

На дальних склонах продолжался бой, мы видели вспышки орудийных залпов. Мимо нас пробегали санитары с носилками. Солдаты нет-нет да и задевали прикладами за стволы деревьев. В лесу вообще шло большое движение, и трудно было поддерживать тишину, хотя командиры и отдавали распоряжения приглушенными голосами.

Вскоре пошел дождь. Мы двигались медленно, все время по лесу, по крутой тропе, петлявшей вдоль обрыва. Часто приходилось идти в цепочку по одному. Здесь же несли раненых. Взводы то и дело сбивались в кучу, напирая друг на друга, когда впереди образовывались пробки. И снова, в который раз, мы вынуждены были останавливаться. Чуть продвинемся вперед — и снова затор.

Я решил разведать, как там — впереди. Свернул в сторону, пришлось пробираться через поваленные деревья, перепрыгивать канавы. И наконец, попал на забитую людьми поляну. При свете луны я увидел длинную колонну — без конца и края…

Пришлось немало помучиться, пока нашел своих. Командир вопросительно посмотрел на меня. Я махнул рукой:

— Забито!

Мои товарищи спали, прислонившись друг к другу, не выпуская из рук винтовок. Я подсел к ним и мгновенно погрузился в сон. Через несколько минут впереди зашлепали ноги. Я растолкал Хильмию. Прошли еще метров двадцать и опять стали, потом снова пошли. Дождь стекал за шиворот. Усталость валила нас с ног.

Когда мы вновь остановились, я пошел проверить людей. Во втором отделении не хватало двоих.

— Они только что были, — убеждал меня юный командир.

— Может, заснули и теперь не могут нас найти?

— Не знаю. Кой черт их заставил уйти? Когда мы в последний раз пошли, я проверил всех дремавших… — Он немного замешкался и отвел меня в сторону: — Сбежали они.

— Плохо за людьми смотришь.

Командир промолчал.

— Уже час ночи! — встревожился Хильмия.

Время даже не бежало — оно летело, а мы еле передвигались.

— Видно, рано мы придем, — ехидно бросил кто-то.

— Прикуси язык! — обозлился Хильмия.

Солдат угнетало это топтанье на месте. Исчезновение двоих очень обеспокоило меня. В других взводах дезертиров не было. Пропал, правда, связной, которого послали снять последних часовых. Командир полагал, что он напоролся на немцев.

Непрерывно сыпал мелкий дождь. Почему же все остановились? Ведь там, у реки, ждали нас. Для всеобщей атаки не хватало людей. А время летело в безмолвии ночи. «Опоздаем», — думал я, кусая губы…

Приклад был мокрый и скользкий. Впереди шагал боец с длиннющими усами. На солнце, вспомнил я, его усы похожи на стебли табака. Он был из горцев и пошел воевать, когда немцы сожгли его дом…

В лесу пахло прелыми листьями. Мы все промокли до нитки. Шли молча, шлепая по лужам, спотыкались о камни. До Сутьески осталось идти десять — пятнадцать минут. Внизу уже расчистили дорогу, и колонна стала продвигаться быстрее. Мы буквально засыпали на ходу: трое суток без сна давали себя знать. И все же мне не хотелось верить, что нас могут уничтожить. Часть, в которой я служил, еще ни разу не была разбита. Всегда находился какой-то выход…

По многочисленным тропинкам бойцы спускались к реке. Здесь собралось рот сорок. Правда, во многих частях не насчитывалось и одной трети, так как за последний месяц было много потерь. Еще меня смущала сутолока. Такого мне еще не приходилось видеть за годы борьбы. Конечно, по опыту я знал, что все выглядит иначе, если смотреть «сверху», из штаба…

Наконец дождь перестал, и стало проясняться. Потянул холодный ветер. Было что-то около трех часов пополуночи. На рассвете нам предстояло перейти реку и атаковать основные позиции немцев.

Командир роты приказал нам пропустить госпиталь. Мы сошли с тропы и остановились.

XXV

— Стучали костыли, ковыляли раненые, поскрипывали носилки, — продолжал свой рассказ Минер. — Время от времени раздавался стон. Некоторые были так забинтованы, что и головы не видно. Вся эта масса раненых закрывала дорогу частям, подходившим с разных направлений. Я невольно подумал, что из-за госпиталя мы можем опоздать.

— Вот так же спускались к Сухому Долу, — произнес Хильмия. — Шла пехота, а раненые подумали, что их бросят. Их было человек восемьсот, и на дорогу выползло сотни три. И вот, пошатываясь, еле передвигая ноги, они потянулись за взводами. С неба нас обстреливали самолеты. Напрасно пытались мы их успокоить. Паника продолжалась около часу.

— Там были только раненые?

— Нет, и тифозные. Кожа да кости. В глазах застыла мольба. Они шли за нами, и каждый надеялся, что это именно его часть, из которой он выбыл, подхватив тиф.

«Тиф может вывести из строя целую армию», — с тревогой подумал я и спросил:

— А откуда они были, тифозные?

— Из седьмой дивизии, — удивленно посмотрел на меня Хильмия.

— Эти раненые из Главного госпиталя.

— Теперь все здесь, — двусмысленно заметил Хильмия.

Цепочка носилок оборвалась. В общей толпе мы увидели пленных итальянцев.

— Porca madona! — послышался грубый голос. И затем протяжный, плаксивый: — О mamma mia, mamma mia!

Босыми ногами ковыляли они по камням. Почему это пленные всегда спотыкаются? Их плохо кормят? Многие наши тоже одеты в тряпки и на ногах у них рваная обувь, кое-кто тоже идет босиком. Еды нам тоже не хватает. Но у нас даже многие раненые находят в себе силы шагать со всеми. Некоторые из них несут. оружие. А если и падают, то молча встают и идут дальше, забросив на плечо винтовку…

Опять потянулись носилки. Их несли итальянцы. Вдруг послышался звук падающего тела и глухой удар о землю.

— О mamma mia!

— Скотина! — зарычал кто-то.

— Ей богу, товарищ, мы не виноваты. Сил нет.

— Разве тут прорвешься? — вздохнул Хильмия.

— Ты прав. Что можно ждать от этого марша?

Мы были беспомощны перед огромной лавиной раненых. Бесполезно было доказывать, что роты опаздывают на позиции. Измученные люди инстинктивно чувствовали беду и, преодолевая боль и слабость, пытались уйти вместе с армией. Падая, они создавали заторы. И обойти их было просто невозможно, так как справа высились отвесные скалы. Все это увеличивало состояние всеобщей растерянности. Правда, порядок соблюдался: бойцы шли со своими командирами, раненые — в своих группах. Суматоху создавали в основном тифозные. Но что с них спросишь?

Хильмия споткнулся обо что-то. Нагнувшись, он поднял винтовку.

— Кажется, скорострельная, — заметил я.

— Особый карабин. Похож на итальянский, только легче и короче. Возьми его себе, — предложил Хильмия.

Мы спустились в Мрачну Долину. Через нее лежал путь за реку. Комиссар нашей роты шагал впереди.

— Знаешь, — говорил мне комиссар Бранко, — когда мы подбирали раненых у моста, с нами был один парень. Светловолосый, худой. У него потом шрапнелью руку оторвало. И пока он был в сознании, все кричал: «Сестра, сестра!» А она потом плакала, я видел… Она пришла с той группой из Далмации. Девушки — прямо из гимназии…

— Почему ты о ней вспомнил? — спросил я.

— Я ведь учитель. И она мне в ученицы годится. Она еще совсем ребенок. В седьмом или восьмом классе. Как бы себя чувствовали эти, если б их дочкам пришлось бродить по лесам?

— Кто?

— Видные граждане Рима.

— Они в церковь ходят со своими дочками, — заметил я.

А почему с сыновьями не ходят в церковь?

— Не валяй дурака! — сказал я. — Сыновья их здесь…

Осмотрев склон, мы опять увидели итальянцев. Притулились в можжевельнике, как стадо овец! Сидят и жуют что-то. Двое курят.

— Что это значит? — спросил по-итальянски Хильмия.

Чей-то плаксивый голос стал объяснять:

— Capitano! Camarado, Comisaro! Ми носил те раненый. Нельзя шагать, босой ми. Ми тут-то удариль нога, ми не можно носил те тяжелый люди.

— Те тяжелый люди, — передразнил комиссар.

Тощий, как привидение, итальянец, закутанный в тряпки, некогда служившие ему мундиром, поддержал своего приятеля:

— Не можно, товарищ капитано.

— Хватит! — рявкнул комиссар. — Берите носилки. Сейчас же!

Итальянцы поспешили к тому месту, где бросили носилки. На них нельзя было смотреть без содрогания. Они не такие, как немцы. Мне было жаль их. Пропащие люди. Гитлеровцы сразу же расстреляют их, попади они к ним в лапы. Вот ведь — идут навстречу смерти и не знают, во имя чего!..

Вокруг было тихо. Солдаты Роммеля и Лера тоже ждут рассвета. А может, они отступают? Ведь главные наши силы прорвались. И немцы знают, что здесь — не главные?..

Мы сидели у Сутьески и ждали приказа начинать атаку…

XXVI

— И вот мы ступили в реку, — вспоминал Минер. — Вода доходила мне до пояса. Течением относило в сторону. Над рекой поднимался туман. Я ждал, что нас атакуют, пока мы находимся в воде. Однако на том берегу царил покой. Переправившись, мы сразу же двинулись к ближайшему лесу, что раскинулся на нескольких холмах. Позади шумела река. Больше ничто не нарушало тишину утра. Я видел юные лица бойцов, бледные от волнения. За горою, с которой мы пришли ночью, вспыхнула заря. Бойцы сжимали в руках винтовки. А когда мы по пересохшему руслу вышли на небольшую равнину, то увидели первых немцев.

Наша атака была настолько стремительной, что фашисты не успели прийти в себя, как мы их всех перестреляли. Но впереди были главные их позиции. Мы приближались к ним ползком.

И тут фашисты открыли ураганный огонь по всей линии и прижали нас к земле. Мы залегли в кустах. Лихорадочно щелкали затворы. Командир размещал пулеметчиков. Усталости как не бывало. Бессонница позабыта. Мы были полны решимости бороться до конца, но не могли переменить позицию. Невидимый враг тысячами гвоздей прибивал нас к земле. Потом заговорила артиллерия.

У нас было много боеприпасов, и мы не жалели огня. Трижды мы поднимались в атаку, но каждый раз они нас отбрасывали…

Минер замолчал. Теперь я знал, что это была та самая окруженная группа, которая упорно сопротивлялась справа от моего взвода.

— Кто-нибудь прорвался? — спросил я.

— Не знаю, — ответил Минер.

— Было дьявольски трудно.

— Мы почти пробились, — продолжал Минер, — как вдруг нас атаковали свежие силы. Словно стая волков, они набрасывались на нашу позицию, но и этих мы отразили. Потом раздался оглушительный взрыв. Ослепительная вспышка озарила лес. Как в тумане я почувствовал, что сползаю по склону вниз. Земля была изрыта, перед глазами торчали покореженные стволы. Будто сквозь сон послышался чей-то вопль. Я попытался пошевелиться, но не смог. Пулеметы и винтовки гремели вдоль всей цепи. Над головой свистели мины. Груды осколков обрушивались на землю. Между деревьями клубился дым. Кто-то совсем рядом хрипло произнес: «Мама». Я напрягся, сдвинул наконец ногу и повернулся. Сосед был уже мертв. И тогда я рванулся всем телом и понял, что не ранен.

Бой приближался к вершине холма. Справа и слева сражались мои товарищи. Хильмия был еще жив. Он подполз ко мне.

— Минер, — сказал Хильмия, — командиру нужны три человека, чтобы пойти наверх.

— Хорошо, — ответил я. — Сколько нас сейчас?

— Еще десять.

Я отправил троих бойцов во главе с Божичем. Его худое лицо, искаженное гримасой, и согнутая спина врезались мне в память. Больше я его уже не видел. Два бойца ползком оттаскивали раненых метров на тридцать от линии. Там их перевязывала девушка-санитарка.

Я отполз немного назад и, притаившись, стал целиться. Так я уложил троих. Но немцы наседали. Вот один из них, верзила с багровым лицом, широко размахнулся прикладом и ударил санитарку, но тут же упал замертво, сраженный моим выстрелом. Командир приказал отступать. Мы заняли новую позицию, повыше первой. Здесь огонь несколько ослабел.

— Нас осталось восемь, — промолвил Хильмия, лежавший рядом со мной. — Если считать меня и тебя.

— Что, комиссар Бранко ранен?

— Кажется, потерял зрение. От взрыва.

— Надо бы мне добраться до него, — сказал я.

Между тем в небе показались самолеты. Огонь усилился. Погиб наш командир. Тяжело раненный в голову, умер Хильмия. Остальные куда-то отступали. Я с трудом отыскал Бранко. Он действительно ослеп.

— Пойдем, комиссар, — сказал я ему. — Отведу тебя подальше отсюда.

Мы углубились метров на двадцать пять в лес.

— Много ли у нас, у двоих, шансов? проговорил Бранко.

— Шансы всегда есть, — ответил я.

Опираясь на меня, Бранко ощупью спускался по крутому склону. Ноги его неуверенно ступали по мху. Пальцы судорожно сжимали винтовочный ствол. Я смотрел на его худую шею и проклинал эту войну. Стоило бы заставлять сражаться тех негодяев, что развязывают войны…

Оглядываясь по сторонам, мы вышли на поляну и вдруг словно из-под земли на соседней поляне показались два немца. Это был патруль. Немцы заметили нас и, плюхнувшись в траву, открыли огонь. Я отстреливался за двоих. Рядом умирал израненный Бранко. Немцы подползали все ближе. Пули впивались в окружающие деревья. От волнения у меня дрожали руки. Я вставил новую обойму в магазин и, когда немцы были от меня всего в нескольких шагах, открыл бешеный огонь. Одного фашиста я убил, другого тяжело ранил. Все было кончено. Попрощавшись с мертвым Бранко, я поспешил в лес, надеясь найти товарищей, однако на моем пути попадались одни лишь трупы. Много полегло в тот день наших людей…

XXVII

Семеро партизан непреклонно уходили на северо-восток. Там сорок дней назад стояла наша дивизия. Мы брели словно тени, порой уже не сознавая себя в реальном мире. И только прохладными серебристыми ночами, слушая шелест деревьев, мы вновь и вновь мысленно возвращались в прошлое, и тогда казалось, будто целая армия, оставшаяся у реки, идет за нами следом.

Минер, как всегда, шагал впереди. Однажды ясным утром, взобравшись первым на высокий холм, он осмотрелся и отчаянно замахал нам руками. Сквозь линзы бинокля вдали виднелась черная движущаяся масса — около сотни вооруженных бандитов. Они четко вырисовывались на горизонте. Мы укрылись в расщелинах и стали наблюдать. Вот темная толпа, подобно покрывалу, неожиданно соскользнула с плеч горы и медленно, цепочкой, втянулась в ущелье. Потом появилась ближе и, казалось, стала еще более темной и опасной. Минер замер на краю обрыва в тени можжевелового куста, крепко сжимая в руке гранату-крагуевчанку, напоминающую диск. Глядя на его воинственную позу, я понял, что он готов принять бой. Четники спокойно прошли под нами и скрылись за поворотом. Эта встреча была для нас Грозным предупреждением…

Мы по-прежнему идем вдали от сел, чтобы избежать столкновения с местными бандитами. Но нас может уничтожить голод. Пятый день мы не держали крошки во рту. Ничего, кроме Жуковой коры. Наступал голодный кризис. По ночам нас мучили кошмары: снился горячий душистый хлеб или жареное мясо. Шел семнадцатый день нашего движения. Высокие горные вершины отодвигались все. дальше на запад. По моим подсчетам, мы отмахали двести шестьдесят километров, хотя по прямой линии от Сутьески было всего лишь сто пятьдесят километров. Но ведь мы все время вынуждены идти в обход.

Со страшным усилием поднимался я на ноги. Наша одежда превратилась в лохмотья. Из ботинок выглядывали пальцы. Изможденные лица почернели от ветра и солнца.

— Нам нельзя больше оставаться в горах, — сказал я Минеру.

— Сколько раз мы уж говорили об этом, — ответил он. — И всегда отказывались переменить направление. Из-за того случая. Эти места — как звериное логово.

Он имел в виду встречу с той бандой.

— Если мы не спустимся в долину, группа потеряна.

— Ты каждый день меняешь мнение, — проворчал Минер. — То ты за то, чтоб идти в село, то — против.

Дальше ковыляли молча, но думали об одном и том же. Нужно было любым способом раздобыть продовольствие. По горькому опыту мы знали, что, едва лишь спустимся в село, нас начнут преследовать. А если догонят — уничтожат. А мы настолько ослабели, что не были готовы к отпору. «И все же надо попробовать», — решил я, вспомнив, как вчера Рябая потеряла сознание и как перепугалась за нее Адела.

Я был почти уверен, что и Минер думает так же. При мысли о селе мне в первую очередь вспоминался хлеб. Голодные видения преследовали меня. В такие минуты я смотрел на Аделу. Ее присутствие придавало мне силы.

За день мы проходили всего три километра, то и дело останавливаясь в тени. Не столько шли, сколько отдыхали. Хуже всего, когда приходилось карабкаться вверх. Взбираясь по одной из таких крутых троп, Рябая поскользнулась и чуть не сорвалась в пропасть: успела ухватиться за кусты.

Адела и Минер подняли ее. Рябая неверным шагом поплелась дальше. В глазах ее застыл ужас. Судейский шел молча. Старик передвигался медленно, но упрямо. Он так кашлял и задыхался, что временами казалось — вот-вот умрет. Я тоже чувствовал страшную слабость. Но, глядя на девушек, укорял себя. Да и шел я пока лучше остальных. Иногда уходил вперед на десятки метров. Потом ждал их, а они, подойдя, как снопы, падали на землю.

— Ты очень похудел, — заметил как-то Минер, — а шагаешь хорошо.

— Я много ходил пешком в детстве.

— У тебя крепкое сердце.

Так мы шли и шли, точно неведомая сила тянула нас вперед, не давая остановиться и умереть.

— Если до этого дойдет, умрем все вместе, — сказал однажды старик.

— Это в твоих интересах, — заметил Йован.

— Ты, сынок, уходи, если не хочешь с нами. Я как раз верю, что мы скоро выберемся.

— А как думают остальные? — не унимался Йован.

— Перестаньте, — строго приказал Минер и бросил на Йована сердитый взгляд.

— Вон мой дом, — вдруг произнесла Рябая. — Пошли! — И залилась безумным смехом. Адела и я схватили ее за руки. Рябая успокоилась, но смех ее еще звучал в наших ушах, разрывая сердце. Кругом были только скалы да можжевеловые кусты.

— Нужно отдохнуть, — предложил Минер. — Как ты думаешь, Грабовац?

— Некогда разлеживаться. Надо идти через силу, — возразил Йован.

— Прикуси язык! — проговорил Судейский.

— Ох, — вздохнула Адела, — скорее бы ночь наступала.

С одной стороны, мы понимали, что нужно идти, не теряя драгоценного времени, а с другой — усталость валила нас с ног. Минера тоже одолевали сомнения. Он хотел поскорее вывести изнемогающую группу в другой район, где нет такой опасности, но на пути стоял безжалостный голод. Солдаты так же бессильны без продовольствия, как и без боеприпасов. Поэтому, видимо, нам придется вступить в схватку.

XXVIII

В глухую ночь Минер отправился на разведку. Он принял решение. Мы уже настолько обессилели, что о дальнейшем продвижении по горам не могло быть и речи. Минер был настоящим командиром. Даже в такой критической ситуации он, как всегда, говорил ровно, спокойно. В его голосе звучала уверенность. И хотя глаза его глубоко ввалились от усталости и голода, он ничем не выказывал своей слабости.

«До села пять километров, — размышлял я. — Два часа — туда, два часа — обратно. Должны же кончиться эти проклятые пустые горы и этот постоянный голод!.. Мы — остатки армии, — думал я. — Сколько еще таких же, как мы, пробирается по этим просторам? Хорошо, если б их оказалось много, но вряд ли…»

Фашисты, видимо, рассчитывали на больший успех. Их ввело в заблуждение то обстоятельство, что в каньон Сутьески вошла вся армия. Здесь три реки, и каждая почти непроходима. Раньше изрезанная каньонами местность благоприятствовала нам, а теперь стала помехой. Пришлось бросить тяжелое оружие и обоз. А потом и госпиталь!

Мы полагали, что четыре бригады смогут прикрыть выход на западе. Оказалось, и четырех дивизий для этого недостаточно. Наши трижды предпринимали попытку прорваться и трижды — удачно. Четвертую предпринял последний эшелон. Кто виноват в том, что полегло пять тысяч бойцов? Правда, две трети армии прорвались. Где они сейчас? А что, если это просто моя фантазия, а на самом деле нет больше армии, нет никаких бригад?..

Мои размышления прервал вернувшийся Минер. Мрачные, как ночь, мы молча спускались в село. Но все обошлось как нельзя лучше. Застигнутая врасплох, сельская стража разбежалась, открыв беспорядочную пальбу, а мы, не теряя попусту времени, нагрузились продовольствием и двинулись обратно в горы.

XXIX

Миновали небольшую долину. В траве повсюду — следы колышков от палаток. Здесь был бивак немецкой части. В расщелине боковой скалы виднелась большая пещера. У входа в нее уже сидел Минер. После операции в селе он снова ушел вперед, прокладывая нам путь.

— Ну как, все в порядке? — спросил его Судейский.

— Впереди никого нет, — ответил Минер.

Он сидел опершись на скалу спиной и был похож на каменное изваяние. Его свинцово-серые глаза светились небывалым спокойствием. В то же время я прочитал в них немой вопрос.

Вяло подтянулись остальные и опустились на землю. Вход в пещеру зарос травой и кустами. «Редко найдешь такое убежище, — подумал я. — И какое счастье, что мы достали продукты!» Я чувствовал себя игроком, который пустяшной картой сорвал банк. Теперь нам не грозит голодная смерть.

Минер жестом приказал мне сесть рядом.

— Как ты думаешь, — спросил он, — пойдут в погоню?

— По-моему, нет, — ответил я. — Здесь можно и передохнуть.

Адела заглянула в пещеру. Лицо ее почернело от загара. Выбираясь наружу, она улыбнулась, сверкнув белоснежными зубами.

Взошла луна. Адела сидела, обняв колени руками, погруженная в свои мысли. На ее бледном невеселом лице отражалась озабоченность. Вставая, девушка покачнулась. Несколько дней назад я пытался поддержать ее, когда мы спускались по склону каньона, но она оттолкнула меня.

— Спасибо. Не нужно.

— Почему? — спросил я.

— Не нужна мне твоя помощь, — ответила Адела.

— Почему?

— Хотя бы потому, что ты сам мне ее предлагаешь.

— Чего ты злишься?

— Что, ты не можешь предложить свою помощь другому?

— Неужели я так плох?

— Не знаю, — ответила девушка и, повернувшись, отошла.

Меня охватили стыд и отчаяние. Низко опустив голову, я шел, не замечая тропы.

С того дня я старался не встречаться с ней взглядом. Шагал молча и лишь украдкой любовался ее лицом, обрамленным волнистыми волосами, ее полными губами бедуинки. И несмотря ни на что, она была для меня, как солнце, встающее из-за гор. Больше я уже не пытался приблизиться к ней. Даже избегал ее. Все, что я мог теперь, это идти или впереди, или в хвосте группы. Она шла в середине. На привале я садился подальше от нее. Никто, конечно, ничего не замечал!

Она охотно разговаривает с Судейским. По крайней мере, мне так кажется. Расспрашивает Йована о его жизни. Тот, по обыкновению, отвечает неохотно. Йован, видно; мужчина в ее вкусе. Почерневший от солнца, со впалыми щеками, черными взлохмаченными волосами и зеленовато-голубыми глазами, он похож на лесного бога. Я слышал, как он говорил Аделе:

— Я могу видеть очень далеко, как никто другой.

— Верю, — ответила она.

И это действительно было так. У Йована отличное зрение, не то что у меня. Конечно, солдат я — не хуже других. И по выносливости могу побить многих. Ни разу никто не слышал, чтоб я жаловался…

Так прошло полчаса, а мы все сидели и сидели. Наконец Минер произнес:

— Пора бы и трогаться отсюда!

Все молчали.

— Еще полчаса, — возразил Йован.

— И мне не идётся, — проговорила Адела. — У тебя болят ноги? — обратилась она к Йовану.

— Нет. Я могу идти, если все пойдут. Но и отдохнуть не откажусь.

— Ладно, пойдем через полчаса, — примирительно сказал Минер.

Теперь мы шли веселее. Продовольствия у нас хватало Наша длительная голодовка окончилась. Как всегда, Минер выбрал отличное место для ночлега.

XXX

Проснулся я, когда уже рассвело. Звонко пели птицы. На ветру скрипело дерево. Стучал дятел. Но вот послышался глухой стук приклада. Минер, пригнувшись, поднимался в гору.

— Что случилось?

Я вскочил на ноги, хватаясь за винтовку и поеживаясь от утреннего ветерка. Подняла голову Рябая. Дрожащими тонкими пальцами провела по волосам.

— Нас преследуют, — произнес Минер. — Вставайте! — обратился он к остальным.

— Чего ты шум поднял? — заворчал Судейский.

— Поднимайтесь! Быстро поднимайтесь!

— Кто там еще? — спросил Йован.

— Что, банда подходит? — догадался Судейский.

— Подходит.

— Сколько их?

— Рота.

Над нами взметнулась черная стая ворон, будто предупреждая об опасности. Мы залегли между камнями. Укрытие наше имело форму полукруга, с юга нас прикрывала отвесная скала. На самой вершине ее в зарослях кустарника устроился Судейский. Оттуда как на ладони просматривалась местность на несколько километров, до самой опушки леса.

Руки Рябой дрожали от волнения. Ее тонкие пальцы при дневном свете казались совсем прозрачными. «Не будь Минера, который всегда начеку, нас всех похватали бы сонными», — промелькнуло у меня в голове.

Слева показался всадник. Гулко разнесся стук копыт. Он был в четнической форме бурого цвета, весь затянут ремнями. Ветер играл коричневой шелковой кисточкой на его шапке с изображением черепа. Всадник не видел нас. Вот он остановился и стал что-то кричать вниз. Ветер мешал разобрать его слова.

Мы затаили дыхание. Я был ближе всех к нему. Вот послышалось медленное постукивание по камню. Это Минер давал знать, что с южной стороны появились еще двое.

Я хорошо видел всадника, его чисто выбритое лицо с усиками, его плетенные из золотого галуна плоские погоны. «Артиллерист, — мелькнула мысль. — Кадровый королевский офицер». Он очень походил на комита, что в первую мировую войну воевали против немцев. Этот же теперь верно служит им…

Нас семеро, и у нас пять винтовок. На нашей позиции можно держаться против целого взвода, но отступать нам некуда. «Настоящая позиция Минера!» — взволнованно подумал я.

Всадник двинулся прямо на нас. Вот он уже метрах в десяти от меня. Заметив груду камней, он попытался было развернуть коня на крутой тропе, но в этот момент я выстрелил.

Широкогрудый гнедой встал на дыбы, всадник выронил карабин. Волоча за собой офицера, конь помчался вниз, к селу. Потом подпруга лопнула. Труп и седло свалились на землю.

Несколько дальше по другой тропе, крадучись, поднималось несколько черных фигур. Высоко в небе послышалось гудение самолета. Из долины взметнулась ракета, оставляя за собой дымный след.

— Неужели по нас будут бить с самолета? — спросила Адела.

Мы все разом выстрелили. Один из четников, самый дальний, упал и пополз вниз по склону. Потом упал еще один. Бандиты отступили вниз. С вершины раздался еще винтовочный выстрел. Судейский подавал нам знак рукой, что с его стороны никого нет.

Ситуация была серьезнее, чем мы предполагали. Спускаясь все ниже, над нами кружился самолет. Вот он дал две короткие очереди. Пули величиной с желудь ударили по камням.

Бандиты готовились к атаке, обходя нас со всех сторон. Они действовали открыто, пытаясь испугать нас числом. Но мы не теряли самообладания и подпускали их на выстрел.

Из долины то и дело стреляли. Пули со свистом проносились над Головой. Мне было непонятно, как бандиты обнаружили нас? Разве что шли буквально по пятам? Но ведь тогда они смогли бы нас догнать буквально за пару часов? Может, пастухи выдали?

Четники приближались перебежками, осыпая нас градом пуль. Мы открыли наконец ответный, огонь. Йован спокойно лежал за каменной глыбой и, казалось, не собирался стрелять.

— Почему не стреляешь? — спросил я его.

— Еще рано, — ответил он.

— Бей, мать твою!.. — закричал на него Судейский.

Йован держался мужественно, стрелял только наверняка, но вел себя как-то странно. Я чувствовал, что с ним происходит что-то неладное. Взглянув на него, Минер нахмурился. Смуглое цыганское лицо Йована в эти минуты было настолько выразительно, что, вне всякого сомнения, он принимал какое-то решение.

— Прости что я на тебя накричал, — обратился сверху к нему Судейский.

— Да, — ответил Йован и посмотрел на нас отсутствующим взглядом.

— Мы окружены, — вздохнула Рябая.

Ниже по склону застонал раненый.

— Слушайте! — проговорил Йован. — Я думаю, но имеет смысла сопротивляться.

— Почему?

— Я не верю, что мы можем устоять.

— Нам остается только драться, — строго сказал Минер.

— Я думаю, это не имеет смысла, — повторил Йован.

— Что ты имеешь в виду? — сурово спросил Минер.

Йован не ответил. Адела, будто угадав его мысли, побледнела. Рябая, повернувшись в сторону, откуда доносился стон, глухо проговорила:

— Добейте его, пожалуйста!

— Не можем, — ответил я. — Он — в мертвом пространстве.

— Тогда дайте его вынести.

— Эй, вы, внизу! — крикнул Минер.

— Эй, банда! — повторили мы.

Спустя несколько мгновений чей-то голос отозвался?

— Чего вам?

— Возьмите вашего. Мы не будем стрелять.

— А что с нашим офицером? — спросил тот же голос.

— О нем беспокоиться не стоит.

— Вы заплатите за это.

Ну так будете этого забирать?

Вместо ответа снизу застрочили два автомата, и пули слева осыпали нас. Пришлось укрыться за камнями. Теперь стало труднее вести наблюдение, но я все же хорошо видел, как по дальней тропе приближалась к нам группа бандитов.

Со стороны Судейского тоже наступали четники. Кому-то из нас нужно было переползти туда. Я вызвался первым. Кругом взлетали осколки камня. Рубашка моя прилипла к потной спине, а я все полз и полз. Вот и небольшой окопчик Судейского. Темные фигурки бандитов, по два-три человека, подбирались к нам. Подпуская их ближе, мы стреляли. Четники явно ошиблись, выбрав для наступления эту сторону. Они, видно, и сами поняли безумие своего плана и отступили. Теперь они стреляли лишь время от времени, и я вернулся на старое место.

По лицу Минера я понял, что что-то случилось. Обвел взглядом нашу каменную позицию. Старик лежал, уткнувшись в землю. В руке — зажатый камень. Вот где суждено ему было кончить свой путь… У Рябой был такой растерянный вид, что я усомнился, в своем ли она уме…

Прошло два часа, но атака не повторялась. Враг занимал все выходы вокруг нас, чтобы не дать возможности нам уйти. Четники потеряли троих. Раненый был четвертым — он уже не стонал.

— Мы не выйдем отсюда, — снова произнес Йован.

— Что с тобой? — спросила Адела.

— Я говорю правду. Мне все равно.

— И мне все равно, — проговорила Рябая.

Ее худые плечи тряслись, воспаленные глаза поражали своим выражением. Что-то подсказывало мне, что девушку покидает разум. Подползти бы к ней, положить на плечо руку, но сейчас нам было не. до нежностей.

Пули с воем пролетали низко над головой, а Рябая даже не пряталась. Минер прижал ее к земле за камнем. Известняковые глыбы плохо выдерживали натиск металла. Нам то и дело приходилось восстанавливать наш бруствер. Вот опять отлетела большая глыба. Масса осколков брызнула мне в лицо. Вынув грязный платок, я вытер потный и окровавленный лоб.

— Я больше не могу! — вскрикнула Рябая и, вскочив, побежала вниз, к бандитам. На губах ее выступила пена. Минер бросился за ней следом. Она вырывалась у него, билась о камни. Я помог Минеру перетащить ее через бруствер. Она с безумным воем продолжала отбиваться. Мы крепко держали ее, и наконец она успокоилась. В это время четники вновь пошли в атаку. Рябая смотрела перед собой невидящим взглядом.

— Она сошла с ума, — тихо сказала Адела.

— Это припадок, от истощения, — пытался возразить я.

— Нет. Она сошла с ума. Она сошла с ума, — повторяла Адела.

Бандиты приближались снова. На этот раз Минеру пришлось прибегнуть к ручной гранате, чтобы отогнать их. Но наше положение по-прежнему оставалось безвыходным. Мы были прикованы к одному месту. Укрытие становилось ненадежным. Если атаки будут продолжаться до ночи, у нас не хватит патронов.

Когда стрельба временно затихла, я вспомнил о Рябой. Оглянувшись, вздрогнул. Она лежала ничком. Ветер играл прядями ее волос.

— Минер, — сказал Йован, — погляди, что с ней?

Минер был ближе всех к Рябой. Он подполз, перевернул ее на спину. Глаза девушки были закрыты.

— Что? — спросил я.

— Мертва.

— Пулей?

— Раны не видно.

— Ты уверен?

— Сердце не работает.

Вдруг тишину разорвал крик снизу:

— Наш батальон подходит с минометами! Сдавайтесь, будете живы!

От неожиданности мы вздрогнули. Я понимал, что минометы положат конец нашему сопротивлению.

— Глупо оставаться, — произнес Йован.

— Что ты предлагаешь? — спросил Минер.

— Спуститься на переговоры. Чтоб нас выпустили.

— Разве можно им верить? — возразил Минер. — Тем более, мы у них троих уложили.

— Четверых, — поправил я и добавил: — Они перестреляют нас. Ведь это же банда!

— Ну тогда ждите минометов, — помрачнел Йован.

Я расстегнул подсумок и достал новую обойму. Из-под ствола винтовки выбросил мелкие камешки и отодвинул камень побольше. Получилось окно, через которое можно было вести наблюдение.

Минера ранило в руку. Он оторвал край рубашки.

— Глубоко? — спросил я.

— Нет. По коже зацепило. Завяжи мне, Йован!

Тот помог ему.

Сверху донесся условный сигнал: Судейский сообщал, что с его стороны много бандитов, но они не двигаются.

— Продержимся ли до ночи? — вздохнула Адела.

— Не все ли равно? Выдержим сегодня, завтра будет новый день. В конце концов, они нас возьмут, — ответил Йован.

Много есть в мире вещей, которые все вместе составляют то, что называется жизнью. И можно было, конечно, понять Йована, который искал какой-то выход ради того, чтобы остаться жить. Мы напоминали тонущих людей, пытающихся выбраться из воды по скользкому камню. Проползешь полпути, а новая волна опять смывает в море. И снова начинаешь все сначала, но только более упрямо, надеясь, что на этот раз удастся выбраться из воды раньше, чем накроет очередная волна. Другие же падают духом и вручают себя воле судьбы. Может быть, в этом тоже есть свое наслаждение, как и в сопротивлении? Мне это неведомо.

— Неужели нет выхода? — с отчаянием проговорила Адела.

— Нет, — решительно ответил Йован. — Кроме переговоров.

— Но они могут прикончить нас! — сказала девушка.

— Могут.

— Слушай, — начал Минер. — За двадцать дней мы потеряли двоих. Это всего лишь тридцать процентов. Так что мы выдержим еще столько же. Зачем ты создаешь панику?

— Разве ты боишься меньше, чем я?

— Ты с ума сошел!

— Нет. Это вы безумцы. Эти не поддерживают Лера. Он арестовал и увел их людей. Они будут вести переговоры. Что упрямитесь?

— Но они ведь и сейчас получают оружие от итальянцев, — заметил я. — С людьми Лера у них был конфликт, но это все чепуха. Они сразу же перебьют нас, попадись мы к ним в руки.

— Это единственный выход, — стоял на своем Йован.

— Нет, — решительно заявил Минер, — это не выход. Не для того я пошел воевать, чтоб сдаваться первому встречному.

— Не строй из себя храбреца! — крикнул Йован.

— Зови это, как хочешь, братец. Но я не стану сдаваться неизвестно чьей армии! — настаивал Минер.

— Делай, как знаешь.

— А ты?

— Я поступлю, как хочу.

Легкий ветерок пахнул нам в лицо. Обычно спокойные голубые глаза Минера сверкнули гневом.

— Ты будешь делать все так же, как и мы.

— Не грози.

— Тогда уходи, — медленно произнес Минер. — Только не сейчас. Когда наступит ночь.

— Я пойду сейчас.

— И скажи им, что нас всего четверо.

— Этого я не скажу.

— Дезертирам не верю.

У меня болела голова, ныло затекшее тело. Я взглянул в высокое голубое небо, а затем одной рукой поправил камень на бруствере. «Как бы нам ускользнуть и заставить их пойти в другом направлении?» — сверлила меня одна и та же мысль.

Я посмотрел на Минера. Он будто и не думал о смерти. Его занимало другое: как лучше использовать эту позицию, прежде чем умереть. «Да и что такое смерть? — продолжал рассуждать я. — Смерть — пустота. Вспомни траву на скошенном лугу. Вся разница лишь в том, исчезнешь ли ты, как сбитый сокол, в одно мгновение, или продлишь свое существование вроде гниющего дуба…»

Я думал о законах войны, о том, пользуется ли наша группа статусом регулярной армии. Имеем ли мы право убить одного из нас, если он хочет уйти? Ведь уход Йована будет равносилен предательству!

— Если я дезертир, то ты — негодяй! — задохнулся от гнева Йован. — Можешь стрелять в меня.

В этот момент снизу послышался писклявый, простуженный голос. Нам давали полчаса сроку и предлагали спуститься вниз на переговоры. «Значит, миномета пока еще нет, — отметил я про себя, — иначе б они в качестве аванса обязательно пустили бы мину. Если они не доставят его хотя бы в течение трех часов, нам это на руку…

— Эй! — крикнул Йован вниз. — Не стреляйте!

Мы замерли. Напряженная тишина повисла над горами.

— Обещаете?

— Под честное слово, — откликнулся тот же хриплый голос.

Йован встал во весь рост, а Минер, словно загипнотизированный, не сводил с него ненавидящего взгляда. Все молчали. И хотя мы были свидетелями их спора, все же поступок Йована застал нас врасплох. Йован шагнул на тропу. Никто не пытался его удержать. Ни с той, ни с другой стороны не раздалось ни единого выстрела.

— Вернись!.. Вернись!.. — вдруг закричал Минер, поднимая винтовку.

Йован повернул худое, опаленное солнцем лицо.

— Стреляй! — решительно сказал он. — Чего боишься? — И стал спускаться по склону.

С обеих сторон его могли убить, но Йован уже принял решение.

— Иди спокойно! — звал голос снизу.

«Как же поступит наш прирожденный комиссар?» — подумал я. Минер поднял винтовку и начал целиться. Руки его дрожали. Лицо осунулось.

— Он нас выдаст, — проговорил он.

— Нет! — возразила Адела.

— Он расскажет, сколько нас!

— Нет, — вступился и я.

— Вернись, ты сошел с ума! — вновь закричал Минер вслед Йовану. Казалось, вот-вот грянет выстрел.

— Нет, это мои земляки! — отвечал Йован. — Наверняка встречу знакомых!

Он шел медленно, беспечным вялым шагом, закинув винтовку на плечо. Дырявые полы его пиджака рвал ветер.

— Не стреляй, Минер, — попросил я.

Минер обжег меня взглядом:

— Мы должны его убить.

— Дезертиров убивают для того, чтобы поднять боевой дух. Мне и тебе его не занимать…

— Эй, что у вас там происходит? — крикнул сверху Судейский.

— Йован пошел на переговоры.

— Стреляйте! Он продаст нас!

— Стреляй ты! — возразил Минер.

Судейский пополз к голой вершине. Адела заплакала. Целился он долго, но вдруг махнул рукой и вернулся на прежнее место. Кругом воцарилось молчание.

В долине навстречу Йовану вышли два человека в черной суконной одежде с аксельбантами. Встав по обе его стороны, они повели его дальше. С тех пор прошло два часа, но ни единого выстрела не долетело до нас ниоткуда.

Теперь нас осталось четверо. Если не удастся ускользнуть отсюда под покровом ночи, тогда конец. Медленно опускался вечер. Когда стемнело, мы осторожно поползли. Ни одна пуля не просвистела над головой. Это мне казалось очень странным: если они позволяют нам уйти, то зачем тогда нужно было целый день держать нас в окружении? Впрочем, когда кто-то из наших зацепился за камень, грянул выстрел. Но небо закрывали хмурые облака. Стояла непроглядная ночь. Под прикрытием тьмы мы отползли довольно далеко, а затем встали и, стараясь сохранять спокойствие, пошли вслед за Минером.

«Что сделали с Йованом? — не выходило у меня из головы. — Несомненно, его убили…» Но я не мог поверить, что он вел себя как предатель. Нас Йован не выдал, иначе бы нам не спастись…

На опушке леса мы чуть не нарвались на засаду. Свернув вправо, вовремя улизнули.

— Теперь, можно полагать, выбрались, — облегченно вздохнул Судейский.

— Да, — ответил Минер. — Но ночью нам придется идти. И еще день. Тогда мы будем в безопасности.

Миновали большую поляну. Село обошли стороной. На одном из привалов Адела спросила:

— Что они сделали с Йованом?

— Убили, — ответил Минер.

— Откуда ты знаешь? — возразил Судейский.

Тот не ответил. В темноте слышно было лишь его прерывистое дыхание.

— Жаль старика, — произнес Судейский. — И девушку.

— Замолчи, пожалуйста, прошу тебя! — взмолилась Адела.

— Теперь нас четверо, — сказал Минер. — Можно шагать и побыстрее.

Мы двигались всю ночь. Рассвет застал нас в лесу. Здесь решено было устроить дневку. Мы понимали, что весь этот край — против нас. И Минер опасался засад. Он был уверен, что погони не миновать.

Утренний свет нежно и мягко опускался на землю. Мы расположились на отдых.

Близился вечер. До нашего слуха донесся звон овечьих ботал.

— Неплохо было б украсть ягненка, а? — обратился ко мне Судейский.

— Да, — ответил я, — неплохая мысль.

— Давайте обмозгуем, — проговорил Минер. — Идея-то хорошая, но от нее надо отказаться. Куда нам столько мяса? Ведь мы почти у цели.

— Я всегда был против воровства и грабежей, но сейчас — это совсем другое дело, — возразил Судейский.

— Не читай проповедей, — заметил Минер. — Ну что ж, давайте попробуем. Только это не так просто. Пастух увидит, устроят погоню.

— Будем защищаться, — храбрился Судейский.

— А сможем ли мы уйти от них, вот такие тощие? — вмешался я, но волчий голод заглушал и во мне голос разума. Все понимали опасность задуманной операции, но противостоять соблазну не было сил. Только Адела молчала.

Мы вышли на опушку леса. Невдалеке на лугу паслось стадо овец. Чабан стоял в стороне, у ног его лежала сторожевая собака. Картина была идиллической. Судейский прошептал:

— Опасности нет.

— Нужно немного подождать, — заметил Минер.

Мы осторожно подкрадывались к стаду. «Эта операция — не в духе Минера, — подумал я. — И как только он решился на это?»

Судейский подполз к самой опушке и бросился на ягненка, как волк на добычу. Перепуганные овцы шарахнулись в сторону. Собака залилась громким лаем. Чабан поднял крик. И поскольку совсем рядом находились загоны, то очень скоро появились вооруженные люди. Мы без труда отразили толпу крестьян.

«Мы не разбойники и не грабители, — успокаивал я себя. — Нас вынудили так жить…»

Ягненка мы зарезали, мясо разделили и ночью испекли на костре. Мы настолько изголодались, что съели ягнятину почти сырую. В лесу то здесь, то там раздавались выстрелы. Крестьяне, видимо, решили выследить нас.

На рассвете мы были уже километрах в трех от реки, за которой лежала «свободная территория». Но на одной из опушек напоролись на засаду. Первые пули попали в Судейского. Раненного в обе ноги и грудь, мы подобрали ого и отошли в сосняк. Сознания он не потерял.

— Оставьте мне пистолет, — попросил он. — Оставите, а?

— Разумеется, — ответил Минер. — Но тебя мы не бросим.

— Не теряйте из-за меня время, — возразил Судейский.

Стреляли со стороны скалы, однако никто оттуда не появлялся: они не знали, сколько нас. Адела перевязала Судейского, разорвав его рубаху, однако остановить кровь не удалось. Лицо Судейского побледнело. Глаза померкли.

— Он умрет, — отозвал меня в сторону Минер. — Ты потом возьми пистолет.

Минер и Адела ушли вперед. Судейский истекал кровью. Вскоре он умер. Вынув у него из ладони пистолет, я стал догонять товарищей. Они шли осторожно, то и дело оглядываясь. Минер — впереди, Адела — следом. Когда у меня под ногой хрустнул сучок, Минер моментально повернул винтовку в мою сторону.

— Здесь начинаются дубовые леса. Вот в таком же мы встретились с тобой, — сказал я ему.

Он молча кивнул. Я пропустил Аделу вперед, заглянув ей в глаза. Наверное, мой взгляд был настолько красноречив, что она опустила глаза и покраснела. Когда мы присели отдохнуть, Минер довольно грубо сказал мне:

— Не пялься на нее.

Мне стало стыдно от его слов. И тем не менее я не мог отказаться от этой радости — любоваться Аделой. Кто знает, может, и меня завтра скосит очередная пуля?

На следующем привале Адела как бы невзначай сказала:

— Ты очень похудел и лицо у тебя усталое.

Впервые она так просто говорила со мной.

XXXII

Длинный стальной канат тянулся через Тару. Тонкая проволока удерживала подвижной обруч на нем. Его можно было подтягивать к каждому берегу. Я переправился первым и только успел отвязаться, как на левом берегу, там, где остались Минер и Адела, появились бандиты. Завязалась перестрелка.

Я оказался в более выгодном положении, чем Минер. Укрывшись за большим камнем, я начал целиться. Трое бандитов, подобравшиеся было к переправе, поспешно отступили. Но они тоже засекли меня. Пули змеями шипели вокруг. Бандиты наседали. Минер махнул мне рукой и вместе с Аделой скрылся куда-то влево, в лес.

Что означал жест Минера? Там еще слышались выстрелы. Над моей головой тоже просвистела пуля. Но вскоре стрельба прекратилась. Я осмотрелся. Кругом шумел лес. Пахло прелыми листьями и дубовой корой. Тишину леса нарушали лишь голоса птиц.

Я поспешил к месту нашей переправы. Минер, конечно, станет переходить реку только здесь, если он уже этого не сделал. В ином месте переправиться невозможно. А до другого брода, по моим предположениям, было шесть часов ходу для отдохнувшего человека, а для Минера с Аделой — все двенадцать.

Я спрятался у переправы и начал всматриваться в противоположный берег. Облака рассеялись, из-за горы показалась луна, озаряя окрестности призрачным светом. В лунном сиянии серебрилась река. Деревья подступали к самой воде. Стальной канат, натянутый между двумя берегами, поблескивал, отражаясь в волнах.

Прошло часа два, а я все вглядывался в противоположный берег. Казалось, уже нечего было надеяться увидеть своих товарищей, но вдруг я различил на опушке леса на той стороне две тени. Одна из них остановилась и подняла руки вверх! Или мне это просто показалось? Вот линия стального каната словно бы оборвалась посередине. Кто-то тянул обруч. Темная фигура двигалась легко и быстро. Я подполз совсем близко. А вдруг это бандиты?

— Руки вверх! — крикнул я, когда человек ступил на этот берег.

Однако вместо ответа раздался выстрел и послышался женский возглас. Это была Адела. Винтовка висела у нее на шее. Девушка выстрелила, не снимая ее. Это Минер научил нас так стрелять.

— Адела, — произнес я, — ты чуть не убила меня.

— Это ты?

Она глотнула воздух. Понимает ли она, как я ждал ее и как хочу, чтоб она бросилась мне на шею? Судя по всему, у нее было иное настроение.

Адела освободилась от веревок.

— Порядок! — крикнул я, повернувшись к тому берегу.

— Эй? — вопросительно откликнулся Минер.

— Наши здесь! — прокричал я, понимая, что в данной ситуации нужно именно так поступить. Я снова был солдатом.

— Здесь батальон из третьей! — заорал я изо всех сил.

— Здесь пролетарская, — ответил Минер. — Все в порядке.

Наши голоса в ночи перекрывали шум воды. Однако никто ни в лесу вдоль обоих берегов, ни на горных лугах, вверху, куда нам предстояло идти, ни внизу, у самой воды, не отозвался на наш крик — ни возгласа, ни выстрела. Минер командовал несуществующим отделением, а мы вдвоем с Аделой изображали батальон. Минер привязался к обручу и переправился. Мне казалось, он готов был нас обнять, однако сдержался.

— Пошли, — проговорил он, — теперь-то мы доберемся до наших.

Адела отвернулась. Плечи ее вздрагивали. Она с трудом сдерживала рыдания.

— Скверное это место, — сказал Минер, глядя на воду.

— Бывало похуже, — заметил я.

— Скверно и то, что мы переправились, но не стоит оплакивать прошлое, — продолжал он.

— Прости, — тихо произнесла Адела.

— Два года назад здесь был наш штаб, Минер. Вот тут, прямо над головой. В хибаре на самом откосе. Она потом сгорела, — вспоминал я.

— Да, штаба нет, — вздохнул Минер. — Но у нас остались еще эти винтовки.

— Я ненавижу винтовки, — сказала Адела.

Больше мы не вымолвили ни слова. Местность была пересеченной, и за час мы проходили не больше трех километров. А нам предстояло шагать всю ночь. В тишине лишь трава шелестела от наших шагов.

Утром мы взобрались на высокий холм. Вдалеке виднелись села. Серебристые нити тумана тянулись к восходящему солнцу. Какой-то невыразимой прелести был полон и этот туман, и темный ковер лугов, и чистое утреннее солнце, словно огромный факел, озаривший окрестность. Трава повсюду засверкала каплями росы.

Мы пришли, — нарушил тишину Минер. — В этих краях банд нет.

— Хорошо, — вздохнул я.

— Что это за земля? — спросила Адела.

— Ничья, — ответил Минер. — После немецкого наступления местные жители и сами не знают, на чьей они стороне. Здесь нет никакой власти, и никто никого не трогает.

— Что ты собираешься делать? — поинтересовался я, так как меня мучила неизвестность.

— Здесь граница двух срезов, — ответил Минер. — Он сдвинул шапку, вытер ладонью лоб и, глядя на меня спокойными, синими, как небо, глазами, добавил: — Пришло время!

Было вполне очевидно, что он хочет податься в свои края, и это, конечно, само собой разумелось. И тем не менее мне казалось, что расставание наступило слишком быстро, и я почувствовал себя страшно одиноким.

Как февральское солнце, только вспыхнув, сразу же исчезает за тучами, так и взгляд Аделы осветил меня на мгновение. Молчание становилось тягостным. Наконец я глухо проговорил:

— Попрощаемся.

Минер был невозмутим, словно не замечал моего состояния.

— Я должен идти в свой срез. У меня задание. Ты, — обратился он к Аделе, — можешь присоединиться к одному из нас.

Легкий ветерок пробежал по траве. Туман рассеивался, открывая вход в ущелье. Повернувшись к Минеру, Адела спросила:

— Можно я пойду немного с тобой? Согласен?

— Разумеется, — ответил Минер.

Крепко пожав мне руку, он произнес на прощание:

— Спасибо за дружбу. Ты — хороший человек.

Минер и Адела спустились в ущелье. Я долга смотрел им вслед. Они становились все меньше и меньше и вот совсем исчезли в тумане.

«Ну что стоишь? — презрительно бросил я себе. — Шагай вон туда, на север. До сих пор ты все время шел на восток. Теперь пора повернуть на девяносто градусов».

Солнце жгло, как раскаленное железо. Я обогнул скалу. На ее вершине сидела какая-то большая сизая птица. Она не испугалась меня, не взлетела, лишь повернула в мою сторону голову. Я шел у подножия ее громадного трона, и все это время птица зорко следила за мной.

Леденящее душу одиночество охватило меня. Ведь мы расстались навеки! Шатаясь, как пьяный, я побрел на север. Ноги, казалось, сами выбирали дорогу. Шагая по красновато-коричневой тропе, я ничего перед собой не видел.

Я был так подавлен внезапностью нашего расставания, что никак не мог прийти в себя. «Можно я пойду немного с тобой?» — слышался мне голос Аделы. Что значит «немного»? День, месяц? Или это было сказано лишь для того, чтобы что-то сказать?

«Не обманывайся», — говорил я себе, вдыхая аромат горных трав, подставляя лицо свежему ветерку.

— Ты очень спешил, — произнес вдруг чей-то женский голос.

Это была Адела. Я зашатался, словно шел к игорному столу, где оставил все, кроме одной единственной копейки. Какие волшебные чары снова свели нас вместе? Подавляя радость, я самым безмятежным, на какой только был способен, тоном ответил:

— Я хотел подождать тебя вон у той скалы.

Девушка кивнула и пошла рядом, касаясь моего плеча.

Взволнованные, мы шли молча. Я был потрясен и чувствовал себя спасенным утопленником. А кругом пестрели яркие цветы, благоухало ослепительное утро…