Сеголен вот-вот получит танку, все остальное теперь было не в счет. Происки Робера, страдания Тани, почта, жизнь, смерть — в глазах Билодо все это больше не имело никакого значения. Она получила его стихотворение? Прочла его? Какие чувства при этом испытала? Изумление и шок? Досаду и разочарование? Посмеялась над ним? Или же, напротив, танка ее тронула, пленила и все это только к лучшему? Всей душой желая, чтобы так оно и было, Билодо, чтобы успокоиться, воскрешал в памяти первоначальную реакцию Тани, когда она прочла стихотворение, — может, Сеголен отнесется к нему так же благосклонно? Но потом вспоминал мнение о нем Робера и опять терялся в догадках. «Дерьмо!» — вот что сказал тогда коллега. Может, он, по какой-то дикой случайности, оказался прав? По ночам Билодо преследовали кошмары. Он видел во сне огромный рот, приоткрывавшийся и произносивший одно-единственное слово:

— Дерьмо.

Рот принадлежал Сеголен, как и белые зубы хищницы и алые, ярко накрашенные губы, без конца повторявшие убийственный приговор:

— Дерьмо.

Каждый раз он вонзался в сердце Било-до ударом кинжала, ведь он знал, что это правда, что оно действительно дерьмовое, это его стихотворение, и что Сеголен тысячу раз права, что произносит его вновь и вновь, желая наказать его за глупость. Зубы Сеголен рвали танку на тысячу мелких фрагментов, бабочками разлетавшихся в разные стороны и навсегда исчезавших в бесстрастном небытии. На этих клочках бумаги Билодо видел свою сто крат умноженную печаль, свое лицо, будто отражавшееся в крохотных льдинках…

Просыпаясь после таких снов, он уже ни в чем не был уверен и тут же отправлялся совершать новый виток по замкнутому кругу своей тревоги. В такие минуты почтальон спрашивал себя, не стоит ли ему, вместо того чтобы пассивно ждать, предпринять превентивные меры. Может, написать Сеголен, все ей рассказать, сообщить о гибели Гранпре, признаться, что сам он лишь жалкий самозванец и, таким образом, хотя бы облегчить свою совесть? Но тут же одумывался и убеждал себя, что это невозможно, что так он предал бы самого себя и поставил бы крест на бесценной переписке, которая сейчас, больше чем когда-либо, представляла собой весь смысл его земного существования.

Теперь Билодо, будто маятник, качавшийся от надежды к безропотной покорности судьбе и обратно, мог со всей уверенностью заявить, что в мире нет ничего горше ожидания, помноженного на неопределенность.

* * *

Наконец пришел ответ от Сеголен. Билодо выбежал из кабинки для сортировки почты и забаррикадировался в туалете. Приготовился узнать цену своей дерзости, затаил дыхание и развернул лист. Стихотворение из пяти строк. Она ответила ему танкой:

Билодо моргнул, полагая, что ему привиделось, но нет — ошибки не было. Слова никуда не делись, стихи остались стихами, а танка — танкой.

Он думал, что получит письмо, переполненное горькими упреками, может быть, хайку из тех, которыми они обыкновенно обменивались, в лучшем случае романтическую танку, наподобие его собственной, но такого пылкого стихотворения, насквозь пропитанного чувственностью, явно не ждал. Что это с ним? В паху стало горячо, и Билодо почувствовал, что его мужское достоинство пришло в состояние полной боевой готовности, и это поразительное проявление человеческой физиологии окончательно его добило. Никогда еще письма Сеголен не вызывали у него подобной реакции. Нет, он возбуждался от мыслей о ней далеко не в первый раз, как раз наоборот, когда он думал о ней, это случалось сплошь и рядом. Но вот так, среди бела дня, не имея удобной возможности списать все на капризы подсознания? Наверняка всему виной необычное содержание танки и тот эротизм, которым она была пропитана. Интересно, Сеголен предвидела то воздействие, которое окажет ее стихотворение? Что это, случайность или преднамеренный шаг? Как Билодо, по ее мнению, должен к этому отнестись? И что теперь написать ей в ответ?

* * *

В эту ночь ему приснилась змея. Она ползла среди зарослей папоротника, скользя украдкой среди гладких темно-коричневых корней увитого лианами дерева. Только это было не дерево, а тело Сеголен, которая задремала, положив рядом флейту. Тихо, чтобы не потревожить и не разбудить ее, змея ползла по шее, обвивалась вокруг членов, скользила в ложбинке между грудей, спускалась к животу, шевелила в воздухе раздвоенным языком, затем спускалась ниже, к кустистому треугольничку между бедер… Поглощенный этими видениями, в которых неизменно присутствовала рептилия, Билодо проснулся, охваченный небывалым возбуждением, хотя оно со вчерашнего дня практически стало для него нормальным состоянием: эрекция повелительно и настойчиво давала о себе знать и прекращалась лишь тогда, когда его мысли переключались с танки Сеголен на что-то другое. Перечитывая ее, Билодо без конца спрашивал себя, все ли понял правильно и не является ли эротический подтекст, приписываемый им стихотворению, плодом его собственного воображения. Пока в конечном счете не пришел к выводу, что все же нет. В танке присутствовала ярко выраженная сексуальная составляющая, и деваться от этого было некуда. Независимо от того, написала ее Сеголен по простоте душевной или же с умыслом, адекватный ответ на это у него был только один: