#img_3.jpeg
Zwierzęta zostały opłacone
Warszawa 1980
Перевод А. Ермонского
© by Władysław Terlecki,
Warszawa 1980
ISBN 83-07-00141-2
Это не реконструкция так называемого дела Станислава Бжозовского. В сходстве между описанными тут событиями и реальными фактами истории не следует видеть попытку дать ответы на вопросы, которые это дело порождает у современного читателя. Однако здесь воссоздается атмосфера, подобная той, которая в свое время побуждала задаться такими именно вопросами. В этой книге вся правда — вымысел. Так что исторических родословных в ней отыскивать не стоит.В. Т.
На террасе кафе во Флоренции некий господин, поднаторевший в чтении газет, сообщает недоверчиво слушающим его завсегдатаям, что вот-вот разразится война. Пророчество его встречают снисходительными улыбками. Весна в тот год пришла неожиданно рано. Всего три-четыре дождливых дня, и установилась солнечная, теплая погода. Поблизости от кафе — театральная школа молодого англичанина. Сейчас там как раз перерыв в занятиях, и пестрая стайка студийцев врывается на террасу пропустить по стаканчику вина. А в это самое время в гостиничном номере молодой мужчина, который лишь несколько дней назад приехал во Флоренцию из Вены, открывает чемодан. Достает оттуда револьвер и кладет в карман пиджака. На какой-то миг застывает перед зеркалом в тяжелой деревянной раме, которое висит над умывальником, и вглядывается в собственное лицо. Он устал. Наклоняется, погружает ладони в воду, умывается. Затем стремительно сбегает по лестнице. Швейцар пытается остановить его. Кричит по-итальянски, что у него для постояльца новость, но спохватывается, это же иностранец, и на скверном французском языке силится втолковать, что того с час назад спрашивал какой-то юноша, художник наверное, их ни с кем не спутаешь. Мужчина утвердительно кивает головой и уже в дверях говорит, что вечером съезжает. На улице он озирается в поисках извозчика. Улочка совсем узенькая, на ней тьма магазинов и всякого рода мастерских. Шум тут стоит невыносимый. Извозчика поблизости не оказывается. Молодому человеку приходится свернуть за угол. Пересечь крохотную площадь с церковью, где сейчас нет ни души. Он вытаскивает из кармана часы. День в самом разгаре. Тот, кого ему предстоит убить, собирается покинуть клинику. Минуту назад, вместе со своим доктором, который пользует больных чахоткой, он вышел из кабинета профессора. Врач молчит, а его пациент наблюдает за тем, как в конце коридора санитары везут каталку, на которой лежит кто-то, накрытый белой простыней. Потом отводит глаза и смотрит в окно на залитый солнцем сад, там прохаживаются больные в серых и голубых халатах. Он вспоминает, как профессор объяснял ему, что отнюдь не во всех случаях здешний мягкий климат благоприятствует лечению легочных болезней. На сей счет существуют разные теории. Сам он, в общем-то, противник мнения, что во всех случаях лечить должно одинаково. Он полагает, что все зависит от особенностей каждого организма. Быть может, и правы те, кто считает, что этот мягкий, южный климат бывает порой даже опасен. Он вовсе не утверждает, что сейчас именно такой случай. Но его беспокоит слабое сердце больного. Об этом он и беседовал несколько минут со своим коллегой. У него даже мелькнула мысль, не задержать ли пациента на некоторое время в больнице, где можно было бы обстоятельно исследовать его и хорошенько за ним понаблюдать. Однако не стал упорствовать, когда оба его собеседника с этим не согласились. Стоя у окна, сказал, что весна в нынешнем году вступила в свои права неожиданно быстро и что о рецидивах зимних холодов не может быть и речи. И добавил, что у него уйма хлопот с больными. Пожаловался на их упрямство и непослушание. И с явным облегчением вздохнул, когда пациент и доктор покинули его кабинет. Выйдя из клиники, больной останавливает проезжающего мимо извозчика, садится в пролетку и называет адрес. Накануне вечером, когда работа была уже закончена и в комнату вошла жена справиться о его самочувствии, он попросил ее присесть к столу, на котором были аккуратно разложены бумаги, и сказал, что впервые за много-много месяцев испытывает какое-то успокоение, чувство это, однако, ничуть не похоже на покорность судьбе. И добавил, что это — некое состояние умиротворенности, пожалуй даже напоминающее экстаз, и что оно благотворно отражается на его здоровье. Уже несколько дней у него не было кровохарканья. Потом он заговорил о книгах английских философов, которые помогли ему основательнее поразмышлять над сущностью Бога. Более всего потрясло его в тот вечер, за минуту перед тем, как она зашла сюда, Открывшееся ему сходство между целью жизни всякого отдельного человека и целью жизни общины, устремленной к Богу, сходство, достигаемое в процессе постижения высшей цели бытия, но достигаемое без вмешательства индивидуального или коллективного сознания. Трудно сказать, рассуждал он, всматриваясь в ее сосредоточенное лицо, не проистекает ли это нечаянное умиротворение как раз из этих его мыслей, которые, кстати, никакое вовсе и не открытие, но о которых так часто забывают, видя поначалу ближайшие цели, выстраивающиеся на жизненном пути каждого человека. Сперва он думал, что это успокоение продлится недолго, что, вероятно, таким именно образом защищается природа. И что скоро на смену ему придет равнодушие. Но это вовсе не было формой очерствения души. Вчера на террасе кафе, где он беседовал с молодыми художниками и немногочисленными приезжими из Варшавы и Кракова, он заметил знакомого писателя, который решил по весне отправиться в Рим, а затем поедет дальше на юг. Во Флоренцию он приехал с женой. Завидя его, он и она буквально остолбенели. Он сразу догадался, что они предпочитают избежать встречи с ним. Но было уже поздно. В их глазах, беспокойных, прятавшихся от него, он прочитал вынесенный ему приговор. Точно такая же реакция, с какой он столкнулся совсем недавно, во время своего процесса в Кракове…
Спустя много лет некто, пытающийся составить правдоподобное описание этой драматической истории, некто, кому недостает храбрости назвать ее героев подлинными именами, но не из страха, что правда раздавит его самого, а по причинам более глубоким, объясняемым потребностями дня сегодняшнего, — так вот, сей некто, представляя себе сцену возвращения этого человека домой после обследования в клинике, бьется и над разгадкой судьбы другого молодого мужчины, который как раз поджидает свою жертву на безлюдной флорентийской улице, где в глубине сада расположился белый двухэтажный особняк. Молодой человек выбрал это место, посчитав его самым безопасным и лучше всего подходящим для выполнения задания. Давно уже миновал полдень. Солнце жарит вовсю. Этот второй человек, стоящий в нише стены и сверлящий глазами улицу, в конце которой вот-вот должна появиться извозчичья пролетка с тем, кого он подстерегает, думает о том, быть может совсем недалеком, дне, когда то, что теперь составляет для него тайну, окажется наиочевиднейшей правдой. И правда эта будет о вине или невиновности. Еще долго после того, как он получил задание, после того, как ему сказали, что надлежит убить особо опасного изменника и провокатора, лихорадочное напряжение не покидало его. Ему предстояло исполнить поручение, но правды он так и не знал. И тому, кто спустя годы старается постичь судьбу этого человека, следует обратить особое внимание на его душевные терзания. Он должен в полной мере прочувствовать их тяжесть. Согнуться под ее бременем. Не раз и не два. Надо также присмотреться к событиям более ранним, предшествовавшим встрече во Флоренции. Надо начать со смерти Эрлиха. Ибо только в пространстве, разделяющем такого рода правдоподобные события, может вырваться наружу часть правды. Встреча во Флоренции произойдет лишь через год. А пока в соответствии с распоряжением пётрковского губернатора идет предварительное следствие по делу об убийстве полицмейстера Эрлиха.
Двенадцать ударов в глубине коридора. Двери в канцелярию распахнуты, и там, в проходе, Павел, подталкиваемый охранником, оглянулся и заметил большие напольные часы, которые нередко можно увидеть в богатых домах, обставленных старой мебелью. Удары металлические, густые, они напоминают о крошащемся времени тем, кто там работает, и тем, кто сидит в соседних помещениях. Когда его ввели сюда, он увидел, что напротив чиновника, расположившегося за широким столом, накрытым голубой скатертью, — на нем, Павел это сразу же отметил, не было ни клочка бумаги, ни чернильницы, ни ручки, — спиной к окну сидел худой арестант. По длинным, спадающим на воротник огненно-рыжим волосам он узнал этого человека. Чиновник приподнял голову, взглянул на Павла и молча указал на стул у окна. И тотчас же продолжил разговор с рыжим. Павел же, сидя с равнодушным видом, давал понять, что подробности допроса его не интересуют. Что за проклятый обычай, думал он, сохраняя на лице каменное выражение, что за ловушка? Ведь никогда не допрашивают одного задержанного в присутствии другого, если только это не очная ставка. Так какого же черта его привели сюда? Лучше бы подождать в коридоре. Он покосился на окно. Два низеньких деревца совсем рядом, их густые зеленые ветки только что не касались стены и решеток в окнах; часть улицы, а на ней — ничем не примечательная будничная жизнь; подводы, возвращающиеся с ярмарки; прохожие — лишь у немногих хватало смелости — Боже милостивый, неужто на это нужно какое-то необыкновенное мужество? — посмотреть на тюремные окошки, остальные равнодушно проходили мимо, видно, давно привыкли к этой картине; серые двухэтажные здания, стена с башенками, железные ворота и неторопливо прохаживающиеся перед ними жандармы. Он вспомнил, что каждый раз, проходя тут, он поворачивал голову и смотрел в забранные решеткой окна, ощущая, как его вдруг начинает трясти, словно в лихорадке. С деланной скукой поглядывая на улицу, Павел внимательно прислушивался к тому, о чем говорили люди за столом. Голос следователя звучал убаюкивающе, ни тени раздражения. По-польски он говорил чисто. Часы ударили в последний, двенадцатый раз. Оторвав взгляд от окна, Павел заметил, что следователь вытащил из кармашка часы и принялся заводить их с таким тщанием, будто хотел показать, что всецело поглощен этим занятием, но вот он наконец положил часы на стол. — Точно, все точно, так оно и есть… — проговорил судебный следователь. — Я знаю, что в Максимилиановском переулке есть фирма Льва Александрова. — Арестант обрадовался: — Вот видите!.. — Следователь улыбнулся. — Но откуда же, черт возьми, мне знать, — продолжал он, играя брелоком, — что это ты служил там кучером? Знаю, — не разрешил он арестанту перебить себя. — Ты уже говорил, что об этом писали газеты. Ты даже дал мне вырезку, она приобщена к делу. Согласен, это уже кое-что. Хотя я, пан Беднарский, и газетам, между нами говоря, тоже не очень-то доверяю. Там одни инициалы, никаких фамилий… — Арестант вздохнул: — Говорить дальше? — Разумеется! — подтвердил следователь… Наблюдая за тем, как люди проходят мимо тюрьмы — кто в центр, кто за город, — Павел старался не пропустить ни слова, прислушиваясь к разговору. Он все старался понять, зачем ему велели ждать, пока кончится допрос. Рыжий о нем не знал ничего, но они ведь могли думать, что дело обстоит не так; возможно, рассуждал Павел, им хочется устроить очную ставку, но это же ничего им не даст, рыжий скажет, что в день ареста они виделись у его родственников, вот и все. — Григорий Михайлович, — слышал он между тем голос арестованного, — меня дамы эти просили, поедем, мол, на прогулку. Ладно, милостивые государыни, это я им, солнышко с самого утра светит, что в доме-то сидеть? Вот так, господин судебный следователь, больше всего времени я и проводил на козлах перед воротами. Они наняли коляску в фирме Льва Александрова, ну, я и был им придан. Барышни мои все пересмеивались, перешептывались. А однажды я услыхал, как горничная отчитывает Морозову. Виданное ли дело, поразился я, горничная честит свою хозяйку… — Он замолчал. — Странно, — пробормотал следователь… — Продолжай… — Вообще все это почему-то перестало мне нравиться, — снова занудил арестованный. — Я вроде бы и не понимал толком, что происходит… — А почему не дал знать куда следует? — оборвал следователь. Арестант рассмеялся. — Меня об этом, господин следователь, в столице уже спрашивали, — прошептал он. — И не раз. Что отвечал? Не такой, мол, дурак. Не такой я дурак, господа, объяснял я. Если бы у них чего увидел, оружие припрятанное или нелегальные издания, то дело другое, но от слов-то всегда можно отпереться. Я не мальчишка, знаю, за такую болтовню порой дорого приходится расплачиваться… — Следователь наклонился над столом, приложил часы к уху. — Ну ладно. Оставим, Беднарский, эти объяснения. Мне любопытно, что было дальше. — Двенадцатого августа, — снова заговорил арестованный, — приказали приехать ровно в полдень. Там уже был муж этой якобы горничной, Миронов. Подождали еще немного. Пришел и второй, Морозов. О! — подумал я. Какой маскарад! Жандармским офицером нарядился. А с ним еще двое. Один в штатском, другой в мундире. Они мигом забрались в мою пролетку. Поезжай-ка, братец, на Аптекарский остров, крикнул мне Морозов, к Ботаническому саду… Я забыл сказать, что оба были с портфелями, — засмеялся он. — Если бы я только знал тогда, Боже ж ты мой, что у них в этих портфелях! — Дальше! — торопил его следователь. — Приехали мы на место, — продолжал арестант, — куда сказано было. Мне велели дожидаться перед особняком. Там уже много разных экипажей стояло. Мне и в голову не пришло, что это все равно что дожидаться своей очереди на вечные муки, — пробормотал он. — День солнечный, чудесный, ни тебе жары, только будто истома какая в воздухе. Я потому об этом вспоминаю, что хоть и было у меня какое-то беспокойство, но я старался дурные мысли прогнать, думал, вот, мол, у меня-то все хорошо и прав Лев Александров, когда говорит нам, как только все мы собираемся на работу, что счастлив может быть тот, кто проводит день на козлах, а не за конторкой. Я закурил. И вдруг услышал взрыв. Лошади рванули. Шум, крики. Над особняком туча черного дыма… — Ты знал, чей это особняк? — спросил следователь. — Боже упаси! — решительно запротестовал арестант. — Только когда на меня накинулись жандармы, всю правду и узнал. Что они бомбы бросили. Господа мои все до единого убиты. Вокруг полно трупов. И не соберешь ничего. Потом оказалось, что и барышни улетучились, что твоя камфора, с квартиры, которую сняли тогда же, когда наняли и мою пролетку… — Следователь откашлялся. — Сыщутся наверняка, господин Беднарский. Не беспокойся… — Мне-то какое дело, — буркнул арестант. — Я и так за невиноватость свою уже настрадался. Продержали меня в столице сколько надо. Да, я и говорю, за невиноватость мою… А их превосходительство, — вздохнул он, — целехоньки остались. Сидели себе наверху в кабинете и сигару покуривали… — Откуда ты это знаешь? — спросил следователь. — В газете потом прочитал, — объяснил арестованный. — Только что пылью их всего засыпало… — Следователь выдвинул ящик стола, вытащил пачку скрепленных бумаг, принялся читать их, потом опять сунул бумаги в ящик. — Скажите-ка мне, пожалуйста, — начал он, — что вы делали по выходе из тюрьмы?.. — Что делал? — повторил арестант. — Решил вернуться к себе, к семье. Денег, к сожалению, у Льва Александрова я не скопил. И разуверился, что в столице легче разбогатеть. На козлах-то можно всюду сидеть. А со своими, господин следователь, жить удобнее. Разве я не прав? — Да, разумеется, — ответил следователь. — И что же было потом? — Приехал сюда, и на какое-то время меня приютили родственники. Стал искать работу, может, думаю, профессию поменять? Но счастье мне улыбалось недолго. В воскресенье мой двоюродный брат Беднарский говорит, что, мол, ждет гостя. Чтобы я, дескать, рассказал, как живут в столице. Но прежде всего о том, как все было с покушением на Столыпина. Он смеялся, ехидничал, ты-де человек прославленный. Дескать, честь-то какая — таких господ возить в своей пролетке. Во-первых, пролетка-то не моя.. — И что потом? — опять перебил его следователь. — После обеда пришел этот самый гость, — только теперь арестант повернулся и посмотрел на сидящего у окна, — вот он и есть, который там сейчас сидит. — Арестант не сводил с Павла глаз. — Он сказал, что забежал на минутку, что в городе, говорят, зарезали Эрлиха… — Ты знал, кто он такой? — Теперь уже арестант взглянул на спрашивающего. — Да, — ответил он. — Беднарский, родственник мой, говорил, что это здешний полицмейстер. — Вы пили? — продолжал допытываться следователь. — Каких-нибудь полчасика еще, как он пришел, — сказал арестант, — только мы было отставили стопки, как двери вдруг распахнулись и всех нас уже взяли на мушку. Спросили документы. Потом принялись за обыск… — Он покосился на следователя. Тот держал в руках вынутую из ящика стола листовку. — Знаешь, что это? — спросил следователь. — Посмотри хорошенько… — Нет! — решительно ответил арестант. — Не знаю и в глаза не видал… — Судебный следователь поднял голову, кивнул на сидевшего возле окна: — А этот человек бывал раньше у Беднарских?.. — Ни разу я его у них не видел, — сказал арестант. — Только тогда, когда нас там заграбастали… — Следователь встал, стряхнул с пиджака какие-то невидимые пылинки. — Ну а пока, — проговорил он, не глядя на рыжего, — ты, господин Беднарский, вернешься в свою камеру. — Ведь я ничего не сделал! — закричал арестант. — Господи, чего же вы от меня хотите?.. — Следователь подошел к нему вплотную. — Вот это и называется — невезение, господин Беднарский, — продолжал он столь же невозмутимым тоном. — За короткое время два совершенно одинаковых случая. Вы только послушайте! Одинаковые, хотя полицмейстер Эрлих рангом, понятно, не сравнится с его превосходительством Столыпиным. — На губах судебного следователя промелькнуло какое-то подобие улыбки. — Однако же перед Богом и перед нами разницы никакой. И мы отнюдь не уверены, что это всего лишь случайное совпадение. А коли так, вам только и остается, что проклинать свою несчастную судьбу… — Он вернулся к столу, нажал хорошо упрятанную от посторонних глаз кнопку. В комнату вошел жандарм, приблизился к рыжему, положил руку на плечо. Вывел. В комнате воцарилась полнейшая тишина. Следователь взял лежавшую на столе газету и погрузился в чтение. За окном — все то же. Ненадолго выглянуло солнце. Павел зажмурился. Потом вдруг почувствовал, как часто и глухо заколотилось сердце. Широко открыл глаза. Чудное ощущение: страх, что вот-вот остановится дыхание, что вот-вот на него обрушится удар, который способен свалить с ног. Это продолжалось несколько секунд. Если еще час назад, когда его выводили из камеры, он не испытывал никакого страха, то сейчас, в ничем не нарушаемой тишине, страх вдруг проснулся в нем. Надо во что бы то ни стало успокоить расходившиеся нервы. — Откройте-ка окно, — бросил следователь. Он по-прежнему сидел, уткнувшись в газету. И Павел встал со стула, растворил окно, провел рукой по решетке. Услышал чьи-то крики. Кто-то орал на тюремном дворе, потом, наверное, открыли ворота, наконец шум внизу стих, лишь далекий гул долетал с улицы. Он не знал, сколько времени продолжалась эта странная неподвижность. Следователь отложил газету. — Собственно, я мог бы побеседовать с вами завтра, как вы полагаете?.. — Павел не ответил. — Ну, раз уж вас привели, — продолжал следователь, — давайте потолкуем… Садитесь-ка тут. — Следователь показал на одинокий стул, стоявший напротив. Павел сел, принялся рассматривать следователя. Ему, пожалуй, лет сорок, не больше, думал он. Устал. То и дело щурится, поправляет пенсне худыми ухоженными пальцами. Черные раскосые глаза, когда прикрывает веки, не разберешь, то ли это сознательная ироничная усмешка, то ли обычный прищур близорукого человека. По первому впечатлению вызывает к себе доверие. Вот он роется в ящике письменного стола, достает какую-то папку, деловито развязывает тесемки. Там полно документов. Просматривает отдельные страницы. — В вашем возрасте, — начинает он разговор, — я в Киеве готовился к поступлению на юридический факультет. Собирался стать адвокатом. В каком-то смысле я, пожалуй, добился бы лучшего положения в жизни, если бы осуществил свое намерение, но к концу курса понял, что есть, как мне представлялось, потребность более высокого порядка. Я не раз ломал себе голову: каким образом тот или иной человек становится политическим преступником, поднимающим свою бандитскую руку на общество, на господствующий в нем порядок, на существующие в нем законы? Мотивы, о чем вы наверняка преотлично знаете, бывают весьма разнообразны… — Павел слушал совершенно спокойно. Недавний необъяснимый страх, от которого сжималось сердце, прошел бесследно, теперь он старался не упустить ни слова; когда-нибудь, мой милый, сказал ему Седой, ты наконец увидишь человека, который преследует тебя. Между вами завяжется острая схватка, в которой тебе нужно будет сохранять величайшую бдительность. Никогда не забывай, что он может оказаться умнее и опытнее тебя, но тебе вовсе не надо поднимать перед ним руки, если ты только сообразишь, какую избрать тактику. Этот как раз из таких, решил Павел, разглядывая утомленное, худое лицо сидевшего напротив чиновника. Стареет. Заметно, что он сдает, ему, наверное, хочется выйти из этой комнаты, поехать в город, отдохнуть, а тут надо задавать вопросы и внимательно вслушиваться в полученные ответы. — В университете я подружился с неким весьма способным молодым человеком, которому предсказывали просто фантастическую карьеру. Однажды он узнал, что повесили его брата, замешанного в серьезную политическую авантюру. Я уверен, что он станет, либо уже стал, исключительно опасным политическим преступником. Преступление помрачило его разум. С того самого дня он жаждал отмщения — и ничего больше. Всю свою жизнь он подчинит этому все определяющему принципу. Так, знаете ли, милостивый государь, бывает порой с молодыми людьми, которые с излишней страстностью пускаются на поиски справедливости. — Простите! — отозвался наконец Павел. — Я никакой не искатель справедливости. Пришел взять белье, которое отдал в стирку. Так уж случилось, что белье должно было быть готово в тот самый день, когда убили капитана Эрлиха, о чем я узнал утром, когда покупал в лавке хлеб к завтраку. В тот же день, после обеда, я пришел к своей прачке, и, как выяснилось, на этот же час был назначен у нее в доме обыск. Что-то там, кажется, нашли, но я даже не видел обнаруженных бумаг, не знаю, о чем они, и вдобавок ко всему такая литература вовсе меня не интересует… — Следователь слушал его внимательно. — Ну-ну, продолжайте, пожалуйста, — попросил он. — Это весьма любопытно. — Мне нечего больше сказать, — ответил Павел. — А вот это и вправду жаль, — буркнул следователь. — Тогда давайте откроем карты. Такое вступление, перед тем как перейти к вашему делу, понадобилось мне, чтобы уяснить себе, что же вы собой представляете. Разумеется, я заглянул в эти бумаги. — Он побарабанил пальцами по папке. — Прочитал я тут о вас кое-что, но подобное занятие не приближает к предчувствию правды. Кто же он — тот, кого мы собираемся обвинить? Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Заявление, которое я услышал несколько минут назад, рассеяло все мои сомнения. Итак, вы человек мыслящий. Это хорошо. Ужасно боюсь рутины, а люди умственно ограниченные прямо-таки заставляют нас прибегать к рутинным методам. Нам приходится тогда пускать в ход всякие профессиональные штучки, фокусы. Когда же перед нами человек развитой, интеллигентный, можно и позабыть обо всем этом, но следует призвать на помощь бдительность, усыпленную никчемными отрицаниями и увертками всякого рода тупиц. Это более благородный вид игры, если только подобные сравнения вообще тут уместны… — Он положил подле папки коробку папирос. — Берите, пожалуйста, — улыбнулся он. — Это контрабандные, из Кракова. У меня друзья в уголовной полиции. Время от времени, заботясь об их самообразовании, снабжаю их нелегальными брошюрами, а они отплачивают конфискованным товаром. Согласитесь, я внакладе не остаюсь, не так ли?.. — Павел закурил. Тотчас же почувствовал легкое головокружение. Следователь взял в руки конверт, вытащил из него несколько отпечатанных на твердой картонной бумаге фотографических снимков. Посмотрел на них и затем разбросал, как разбрасывают карты. — Приглядитесь-ка к ним повнимательнее, пожалуйста. — Он положил руку на подлокотник кресла и повертел незажженную папиросу в пальцах. На третьем снимке, вероятно полицейском, был Серп. Но узнать его было нелегко. Какой-то весь ссохшийся, и хотя фото наверняка было давнее, вероятно времен какого-нибудь очередного его ареста, на нем Серп выглядел старше, чем сегодня. Павел сделал вид, что не узнал Серпа. Все снимки он рассматривал очень внимательно, одинаково сосредоточенно. — И что же? — спросил следователь. — Никого из ваших знакомых не узнаете? — Нет! — твердо ответил Павел. И тогда следователь наклонился над столом и коснулся пальцем фотографии Серпа. — Вот! — проговорил он. — Это ваш знакомый. Нам известно, что вы у него квартируете. Кто бы мог подумать, что он владелец многокомнатной квартиры, правда? Так что давайте скажем, что вы живете с ним в одной комнате. — Теперь я узнаю, — прервал его Павел. — На снимке он мало похож на себя. — Допускаю, — улыбнулся чиновник. — Раз уж вы проводите с ним вместе столько времени, днем и ночью, вы, наверное, изучили его привычки и вкусы, не так ли? — Не знаю, что вы имеете в виду, — ответил Павел. — Я живу у него несколько месяцев… — Ровно год, — уточнил следователь. — С небольшим перерывом, когда вы ездили в Бельгию. Может, соблаговолите сообщить, с какой целью?.. — В поисках работы, господин судебный следователь. Да еще надеялся поступить там учиться. Но для этого нужно было найти хорошую работу, чтобы содержать себя и платить за учение… — Ну и что же? О какой профессии вы думали? — Следователь снова откинулся на спинку кресла, курил и щурился. — О технической, господин следователь. Мне хотелось бы поработать когда-нибудь инженером на железной дороге. — Очень хорошая специальность! — согласился он. — Отчего же, однако, вы поехали в такую даль?.. — Павел еще только собирался ответить, а следователь уже погасил папиросу, перестал улыбаться и заговорил: — Вы поехали в Бельгию не по собственной воле. Вы получили задание, мы еще не знаем — какое. Вам предстояло там, на месте, установить контакты с некой группой студентов, настроенных революционно. Там их собралось немало. Как я догадываюсь, вам там очень понравилось. Однако, выполнив поручение, вам предстояло вернуться восвояси… — Господин судебный следователь, — сказал Павел, — я и в самом деле не понимаю, о чем идет речь. Это правда, я был в Бельгии, искал работу. Познакомился с несколькими земляками; но какой от них требовать помощи? Сами едва сводят концы с концами, живут безо всяких там, как вы выразились, революционных настроений… — Фамилии! — оборвал его следователь. — Не помню, — ответил Павел. — Это же были случайные знакомства. Ни с кем из них я не сдружился… — У вас были другие поручения. — Следователь опять выпрямился в кресле. — Я еще успею вас удивить, милый вы мой. Давайте-ка на время оставим ваши путешествия. Потолкуем лучше об убийстве капитана Эрлиха… — Фотографические карточки все еще лежали на столе. Резкая перемена темы встревожила Павла. Сомнений у него не было, в папке действительно хватает улик против него. Скорее всего, беседа о поездке в Бельгию должна была послужить сигналом, что знают они уже достаточно, да и в других вопросах разбираются не хуже. Он подумал, что не очень энергично отнекивался. Ему надо бы прикинуться дурачком и спросить: кто же это дал ему, Павлу, поручение поехать, с кем они его путают? Десятки вопросов завертелись в голове, одна мысль будила другую, один вопрос рождал последующие. На это-то и был расчет! Выбить его из колеи, когда он невозмутимо выслушивал следователя и преспокойно наблюдал, как тот перекладывает на голубой скатерти снимки. — Я убежден, что вы принимали участие в этом убийстве! — сказал следователь. — Мы, правда, не знаем, какое именно участие, но выяснение этой подробности — вопрос времени. Вы меня хорошо понимаете? — Нет! — ответил Павел. — Не понимаю. Я же сказал, что фамилию капитана впервые услышал в день его смерти. И не знал вовсе, кто он такой и зачем его убили. — Это-то вы наверняка должны были знать! — проворчал следователь. — В этом-то, сударь вы мой, вы только и были уверены! Вы же посчитали, что известные вам факты достаточны для того, чтобы самому принять участие в убийстве. Одним словом, вы полностью доверяли тем, кто такой приговор вынес. Мне бы очень хотелось знать, полагаете ли вы, что эти люди не ошибаются? — Я не знаю, господин судебный следователь, — возразил Павел, — о каких людях, выносящих приговоры, вы говорите. Я слышал, капитана убили из мести… — Ах, так, стало быть, кое-что вы слышали! — обрадовался следователь. — Сразу надо было бы об этом сказать. Да, да, именно из мести! Капитан вел следствие по нескольким делам, в которых была замешана организация боевиков. Вот и надо его было наказать. Но я возвращаюсь к предыдущему вопросу. Неужели у вас ни разу не мелькнула мысль, что подобный приговор — просто-напросто ошибка? — Конечно же, ошибка! — поспешно согласился Павел. — Я всегда был противником убийства людей, господин следователь. Ну, откровенно говоря, не очень-то последовательным, ибо, к примеру, не знаю, как поступать с убийцами, которые жить без преступления не могут, с разными там садистами и отравителями… — Меня не интересуют ваши сомнения. Вы вот послушайте: в сильном государстве смертную казнь отменять нельзя ни в коем случае. Суть закона, если мы хотим, чтобы его уважали, сводится к этой угрозе. Государство, которое располагает таким средством кары, не страшится бунта, а всякие попытки начать его могут быть всегда своевременно пресечены. Хотелось бы, чтобы вы мне поверили. Там, где власть боится прибегать к подобному средству, возникает потребность в тайных убийствах, заговорах — словом, в приведении смертного приговора исподтишка, а не в рамках правосудия. Теперь я вас спрашиваю: неужели, когда вы размышляли о смерти капитана Эрлиха, вы ни на миг не усомнились, не подумали, что это убийство — попросту узурпация закона, призванная замаскировать примитивную месть проходимцев, которые таким образом вознамерились свести счеты с грозным противником? Жаль, что подобное соображение не пришло вам в голову. В противном случае вы могли бы задать себе еще один, уже более серьезный вопрос. Не стала ли эта смерть средством достижения цели, которой любой ценой следует избегать? Какова же эта цель? Преступление порождает преступление. Согласитесь, всякий человек должен думать именно так. Даже тот, кто не вникал в мотивы действий капитана Эрлиха. А ведь они должны были основываться на идейных побуждениях. И речь здесь не идет об оценке мотивов его противников. Как видите, нет одной, единственной морали. В рамках здравого смысла нас способно удержать только одно: трезвость суждений. Итог потерь и приобретений, к которым ведут наши поступки. Вы не подумали, что это убийство спровоцирует лишь еще более сильный удар с нашей стороны, а затем и настоящие приговоры, выносимые открыто; вы не подумали, что тайные убийства неумолимо ведут к ужесточению репрессий? Вам не хотелось об этом думать, поскольку вы полагали, что и тут вас выручат те, чьи поручения вам пришлось выполнять. И выходит, вы были всего лишь их орудием, разве не так? — Он говорил сухим, холодным тоном, в голосе его уже не было ноток сдержанной мягкости, которые еще слышались в начале допроса. — Вы же, черт побери, должны знать, что карают не только голову, но и руку. Не только тех, которые действуют, полностью осознавая последствия своих поступков, но и тех, кто их не осознает. Это тоже мудрость закона… — Павел почувствовал, как в открытое окно потянуло холодом и влагой. Когда он сидел там, у окна, холода не замечал, а вот сейчас ощутил. Куда следователь метит? — думал Павел. Хочет впутать его в дело Эрлиха. Ответ на один из поставленных ему вопросов, должно быть, подтвердил их подозрения, но этого слишком мало! Он вспомнил Серпа, его наставления. Этого слишком мало, чтобы выдвинуть против него обвинение. И он решил, что нужно терпеливо выслушивать все, выжидая, когда прорвется первый действительно серьезный вопрос. Ну а разве то, о чем следователь говорил сейчас, было несерьезно? Никогда не следует дать себя втянуть в идейные споры с чиновником, ведущим следствие. Надо либо молчать, либо отрицать. Держаться установленных фактов, не сходить с тропки, на которой принимаются в расчет лишь доказанные факты. Это еще одно наставление Серпа. Следователь утомился, спрятал фотографии в конверт. Улыбнулся. — Теперь, — начал он снова, — вы, сударь, можете уже точно представить себе мотивы моих действий. Я противник репрессий. Полагаю, что прибегать к ним следует только при крайней необходимости. Когда? Тогда, когда гибнут люди, смертельно раненные кинжалом, когда борьба приобретает формы убийств из-за угла и противоправных покушений. Потому-то я и нахожусь на этом месте. — Господин следователь, в чем вы меня обвиняете? — спросил Павел. Следователь опять улыбнулся. — Ни в чем… Придет время, и любопытство ваше будет удовлетворено. Но мне хотелось бы знать: хорошо ли вы меня поняли? — Не совсем, господин следователь, — ответил Павел. — Вы, верно, с кем-то меня путаете… — Я знаю, вы заядлый читатель всякого рода подозрительных печатных текстов, — рассмеялся следователь, скользнув взглядом по листочку бумаги, который держал в руках. — Каутский, Плеханов, Бернштейн, Сорель, Лабриола. Я еще слышал, — он отложил листок, — что вы усердно занимаетесь иностранными языками. Это было бы достойно похвалы, если бы не факт, что вы стремитесь читать этих философов в оригинале. — Книги эти меня не интересуют. У меня способности к языкам. Вот и все, господин следователь… — ответил Павел. — Меня больше всего привлекают книги по технике, которых, к сожалению, у нас выпускается мало… — Правда, правда… — согласился следователь. — У нас столько других забот. В конце концов, книги по технике можно читать и на других языках. Тут никакого преступления нет. Правда, авторов, которых я минуту назад перечислил, к данному разряду не отнесешь. — А значит, господин следователь, — прервал его Павел, — я не ошибся. В чем же вы меня подозревали? — Как это? — удивился тот. — Я же сказал. Подозревал вас в соучастии в убийстве капитана Эрлиха. Этого мало?.. — Я, наверное, не расслышал. Какие у вас доказательства?.. — И опять следователь улыбнулся, поправил пенсне, взял часы в руку. — Придет пора и на доказательства… А пока неопровержимых доказательств у меня нет. Мы еще только идем по следу, но доказательства отыскиваются всегда. Дело времени. Мы не торопимся. Быть может, — прошептал он, — подобная исключительная терпеливость в определенном смысле нам на руку? Я, сударь, даже скажу вам — почему… Я уже говорил, что не испытываю пристрастия к крайним репрессивным средствам. Они целесообразны, с моей точки зрения, лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Полагаю, скоро в таких обстоятельствах мы и окажемся. Революционное брожение весьма сильно. Волнения приобретают опасный размах. Что нам остается? Упредить удар. Самим нанести сокрушительный удар. Но чтобы подходящий момент наступил, нужна, пожалуй, не только смерть капитана Эрлиха… — Зачем он это мне говорит? — ломал себе голову Павел. Куда клонит?.. Следователь выдвинул ящик стола. Сложил в него разбросанные по столу конверты и бумаги. Завязал папку. Еще минута, подумал Павел, и он вызовет охранника и прикажет отвести меня в камеру. Но ничего подобного не произошло. Следователь встал из-за стола. Опять бросил взгляд на часы. — Вы свободны! — проговорил он. Подошел к окну, закрыл его. Даже не посмотрел на сидевшего Павла. — Бумагу об освобождении получите в канцелярии… — Это начало. Мгновение, когда кровь отхлынула от головы, рваный ритм и — пока не пробудился еще знакомый страх перед потерей сознания — глухие, с перебоями удары сердца, на которое вдруг обрушилась волна крови. Поразительное чувство, что опасность где-то совсем рядом, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, пальцы которой комкают голубое сукно, покрывающее стол, тиканье часов, долетающее из глубины коридора, и уверенность, что то, самое худшее, не наступит сейчас, что надо встать, взять себя в руки, дабы ни одно движение не позволило тому человеку утвердиться в своих подозрениях. Задушить страх, сдавливающий горло, заставить слушаться ноги. Выйти из помещения, в котором допрашивают задержанных, и пройти мимо стоящего у окна человека. Только на самый коротенький миг глаза их в последний раз встречаются. Павел твердо знает, что лица этого он не забудет никогда. До конца жизни. В коридоре уже зажгли свет. За окнами небо на западе пламенело красным заревом, и этому пожару предстояло еще гореть долго. Павел вошел в канцелярию. Молодой чиновник рассказывал что-то невероятно смешное даме в пепельного цвета платье. Она сидела за огромной пишущей машинкой. Павел попросил бумагу об освобождении. Чиновник протянул ему листок, даже не спросив фамилии, и продолжил прерванный рассказ. Женщина с нескрываемым любопытством посмотрела на Павла. И тут же опять засмеялась глубоким, бархатным голосом. Потом надо было еще ждать, пока охранники внимательнейшим образом изучали поданную им бумагу. Наконец улица. Небо, залитое красным, словно после взрыва. Стук проезжающей мимо пролетки, в которую он вскочил, приказав извозчику ехать в центр.
Спустя много-много лет некто, жаждущий разгадать загадку этого человека, который только что отъехал в извозчичьей пролетке, может прийти к заключению, что так должна завершаться — о прелестный призрак романа девятнадцатого столетия! — первая глава, изображающая нашего героя через несколько дней после смерти капитана Эрлиха. Ибо это самый подходящий случай, когда на короткое время его можно выпустить из поля зрения. Потрясенный неожиданным, донельзя странным освобождением, он, герой, по дороге в центр города судорожно размышляет, что ему делать дальше, к тому же он уверен, что за ним следят агенты, обряженные нищими, — наивные фокусы провинциальной полиции начала века, — но дело происходит в городе, в котором постоянно тьма паломников, направляющихся в чудотворный монастырь, стало быть, в районе ларьков и лавчонок с церковной утварью наш безымянный герой может затеряться, а спустя какое-то время восстановить оборвавшиеся связи, переждать, пока пройдет первое опьянение обретенной свободой, его раздражает присутствие доносчиков, напяливающих на глаза черные очки в проволочной оправе — мода столетней давности, вечно живая, — и приклеивающих себе усы. Этот некто, старающийся по прошествии многих лет воссоздать кое-какие бесспорные факты, хотел бы приступить ко второй главе, где будут описаны подробности, относящиеся к более раннему периоду жизни героя. Он, однако, не вполне уверен, что делать это следует именно сейчас. Сомнения его порождаются печальным опытом, подтверждающим, что возможна лишь частичная реконструкция прошлого. Пишущего сближает с его героем та же самая разновидность страха, но ее необходимо выявить. Случайное стечение обстоятельств диктует наилучший порядок изложения. Ибо спустя годы, когда некто, ищущий правды в этой истории, размышляет о собственном бессилии, вечер наливается пурпуром точно так же, и нет никаких переходов, никаких полутонов: пурпур превращается в черноту. Черная кровь.
Из кондитерской «Под часами» Павел позвонил жене адвоката. Трубку взяла горничная. Она узнала его. Он спросил, одна ли она. Та ответила, что адвокат днем уехал в Пётрков, у него там какие-то дела в губернском правлении, вернется, скорее всего, поздно вечером, а жена отправилась в экипаже покататься. Он попросил передать, что звонил и что попытается позвонить еще раз. Вернулся за свой столик; хотя в эту пору обычно здесь бывало полным-полно посетителей, на сей раз несколько столиков пустовали. Павел раскрыл газету. То и дело посматривал на входивших. Знакомые лица. А разве среди знакомых — что, собственно, он о них знал, кроме того, что они встречаются в этой кондитерской и что он их в глубине души ненавидит? — не может оказаться подосланный шпик? Возможно, у него тут постоянный пост. Павел никак не мог определить, кому же из них отвести подобную роль. Довольные, самоуверенные физиономии мужчин и дам, которые сошлись посплетничать и пошушукаться в сумерках. На исходе удачного дня, в течение которого ничего не произошло, в течение которого кто-то увеличил свои капиталы, кто-то навестил портниху, сделал покупки и, быть может, прочитал утреннюю газету. В ней, правда, не было ничего примечательного. Крохотные, малоинтересные заметки о забастовках, статейка о процессе чиновников из каменоломни, где недавно произошла катастрофа и погибло десять человек. Адвокатов выписали из Москвы и Петербурга. И нет ни малейших сомнений в том, каков будет приговор. Слепой музыкант, с которым он иногда беседовал за его столиком, уже занял свое место. Пил чай, осторожно поднося чашку к губам. Павел отложил газету. Год назад — стояла ранняя осень, много золота и зелени, резкое солнце и мрак в густой каштановой аллее, неподалеку от епископского дворца кроны каштанов были совсем желтые, а низко нависшие над головами ветки оставались сочно-зелеными, — год назад он условился с женой адвоката встретиться в этой самой кондитерской. Она должна была принести ему книги. Он улыбнулся. Так и есть: Каутского, Плеханова, Бернштейна. Серп говорил, что она дамочка горячая. Он считал, что женщины не годятся для подпольной работы. Они, как бы это выразиться, чересчур усердны. Созданы для драматических акций, эффектных поступков, это правда, но только не для повседневной работы, которую Серп ценил более всего. А гореть нужно не сгорая — словно библейская неопалимая купина. Дожидаясь, он нервничал, переживал, сумеет ли сказать все, о чем думал в последнее время, но в чем не мог признаться Серпу. Она пришла. Тоненькая, маленькая, в черном бархатном платье. Он запомнил ее красивый кружевной воротничок. Потом она рассказала, что кружева эти перешли к ней от бабушки. Она ничем не напоминала горящий, но не сгорающий библейский терновник. Разговаривали они о книгах. Она умела слушать. Все время внимательно присматривалась к нему, но без высокомерия, от которого робеешь. — Как же вы молоды! — это первое, что она сказала ему, едва он поздоровался с ней. Павел выложил все, что особенно тяготило его. В организации много говорят о необходимости нового порядка. Особенно о том, что разделяет. Но ведь есть же и то, что объединяет. Он показал на соседние столики. Их и нас. Не одна же тут биологическая общность, не только то, что голод они чувствуют так же, как и мы, и дышат тем же, что и мы, воздухом, а без врачей погибли бы от тех же самых болезней, что и люди, которым врачи не по карману. Он разошелся, заговорил о том, что, помимо ненависти к этим сытым, он ощущает себя связанным с ними общностью судьбы. Она улыбнулась. — Мелкобуржуазные настроения, которые вы должны подавить в себе, — возразила она. — Нет никакой общности судьбы, Белый. Мы, — продолжала она, — говорим на одном языке, но понимаем по-разному. Сходство это призрачно, и не стоит им обманываться. Ничто нас не связывает. Китайский кули и английский рабочий мне ближе этих хороших, почтенных знакомых, бывших одноклассниц и дам, часами просиживающих в приемных врачей, понимаешь? — Ну так каков же должен быть мир без них? — спрашивал он. — Республика кули, которые, все до единого, будут говорить на одном языке? Фантасмагория. — Он проводил Еву до дому. В подворотне, когда он целовал ей руку — как школьник, неумело пытающийся выказать свою привязанность, — она, вздохнув, сказала, что ему еще предстоит решить для самого себя вопрос о религии. — Это еще зачем? — пробурчал он в ответ. — Я давно перестал верить. Вы, пожалуйста, не думайте, что в глубине души я остался таким вот буржуа. Моя неприязнь к тем людям, с которыми я-то ведь связан кровными узами, сильнее вашей, вы уж мне поверьте. Вы еще можете встретить своих старых подружек в кондитерской и послушать их болтовню, меня на такое уже не хватит. Я убежал из дому, ибо не хотел задохнуться. И я никогда не вернусь туда… — Она рассмеялась. Когда она коснулась кончиками пальцев его щеки — красный румянец был виден даже в тусклом свете горевшей в подворотне лампы, — он уловил слабый запах фиалок. Случилось так, что Серп вскоре после этого послал Павла к адвокату. Сам он в их доме показываться не хотел, дабы излишне не беспокоить полицию, которой и без того приходилось дом держать под наблюдением. Они опять были одни. Он ждал, когда придет адвокат. Сначала они сидели в кабинете и просматривали последние книги, которые она только что получила из Кракова. Тут было много декадентской — так она определила — поэзии и различных художественных манифестов, которые его вовсе не занимали. Зато он выспрашивал про книги, в которых рассматриваются вопросы экономического прогресса и развития философской мысли. Она пообещала при первой возможности снабдить его новинками. Похвалила за настойчивость в изучении языков. Расспрашивала о работе на заводе. Ее интересовало, изучил ли он уже новую для себя среду. Он сказал, что это совсем не просто. Только немногие относятся к нему с доверием — правда, в основном те, кто тесно связан с Серпом. Он до сих пор торчит в конторе. Такое место, может, и хорошо для поверхностных наблюдений, но оно затрудняет выход во внешний мир. — Так вы, значит, чиновник? — спросила она. — Изображаю из себя чиновника, — ответил он. — У меня неважно со зрением. Хотел было заняться физическим трудом, но Серп посоветовал не бросать этого места. Говорит, всюду нужны люди, которым можно доверять. — Она слушала его с искренним любопытством. Тогда он еще добавил, что Серп, наверное, есть у него такое подозрение, хочет его испытать. — Вы правы, — согласилась она. — Он недоверчив, но этому не стоит удивляться… — Все бы ничего, да только слишком уж затянулось это недоверие к нему, которое они не очень-то и скрывали. Однажды Павел прямо спросил Серпа: неужели они все еще не доверяют ему? Серп пожал плечами. — На такие вопросы, Белый, не отвечают… — отрубил он. — Кстати, коли все выглядело бы так, нам не о чем было бы с тобой разговаривать, это-то тебе ясно? — Павел понял, что Серп прав, но никак не мог совладать с приступами гнева, которые накатывали на него все чаще. Об этом, понятно, жене адвоката он не сказал. Хозяин дома все не возвращался, и она спросила Павла, не выпьет ли он чаю. Они перешли в столовую. В распахнутые двери (она их потом притворила) Павел разглядел обставленную японской мебелью — а может, это была подделка? — спальню с цветастой лакированной ширмочкой посредине. Там горела маленькая лампа, свет от нее падал на яркие экзотические цветы, на переливающиеся резкими красками птичьи хвосты и темные обои. Горничная принесла чай, поставила на стол поднос с фруктами и тарелку с крохотными песочными пирожными. Он улыбнулся, когда хозяйка вышла из комнаты, бесшумно затворив за собою дверь. Подумал, что за таким вот сервированным столом и ведутся разговоры о револьверах, листовках и намечаемых покушениях — адвокат был видная фигура в местной организации боевиков, — а также об эффективных методах борьбы с судами, рассматривающими дела тех, кто влип. — Вы улыбаетесь, — сказала она, воротясь, — оттого, что здесь такая мелкобуржуазная обстановка? Поверьте, мы этому не придаем никакого значения. Ни мой муж, ни я. Мы ведем такой образ жизни, который облегчает нам занятия действительно серьезными делами… — И тогда он, попивая чай с пирожными, рассказал — потом и сам до чрезвычайности удивлялся, что ему ужасно захотелось все это рассказать, — как убежал из дому, как хотел порвать с миром, в котором вырос, как жаждал посвятить себя служению делу, которое стало бы для него важнее собственной судьбы. И ни на миг не пожалел о своей откровенности. Женщина слушала его внимательно, не прерывала. Только по глазам ее он видел, что она сочувствует ему. Он делился с нею даже совсем ненужными подробностями. Признался, к примеру, что из всей семьи он по-настоящему любил только деда, тот рассказывал о восстаниях и о Польше, которой суждено быть самой великой в мире страной и которая спустя годы рабства и унижений заставит тех, кто поделил ее между собой, заплатить за это полной мерой. То были детские мечты, воспоминания, хотя подобного рода картины, волновавшие воображение мало что смыслившего ребенка, не забываются до самой старости. Поскольку было уже совсем поздно, а муж все не возвращался, она попросила его навестить их завтра. Серпу пока придется подождать ответа. Павел вышел на улицу. Была уже ночь. Горели фонари, спрятавшиеся за низко свисающими ветками широколистных каштанов. По мостовой катили экипажи с зажженными огнями. Он постоял немного на тротуаре, ища глазами ее окна, возможно, она сейчас перелистывает присланную из Кракова книгу. Ему показалось, что за занавеской он разглядел силуэт, неподвижное очертание головы. Может, она смотрит сейчас на улицу? — мелькнула у него мысль. Сердце застучало сильнее, и он торопливо пошел прочь, переполненный тревожной, совсем ему непонятной радостью. То, что произошло потом, случилось так неожиданно, что в это просто трудно было поверить. Он знал, что в жизни каждого человека бывают события и обстоятельства, порой совсем незаметные для других, которые переворачивают вверх дном весь прежний порядок жизни. Так было, когда он решился уйти из дому, порвать с семьей. Он тяжело пережил это, но свои тогдашние чувства воспринимал как выражение праведного бунта. Другой совершенно неожиданный факт растрогал его по решительно иным причинам. Он словно испытал себя в необыкновенно важном деле. О последствиях он тогда не думал. Просто все так случилось. И придало ему сил. Пробудило удивительную веру, которая была ему нужна. А ведь это могло стать легковесным, легкомысленным, мимолетным переживанием. Из тех, о которых поют в песенках и читают в книжках, из тех, которым не придают никакого значения, из тех, к которым относятся как к милым развлечениям в круговерти повседневности. Отчего так происходит, что схожие ощущения вызывают порой столь различную реакцию? Философ-педант — Павел улыбнулся, вспоминая гротескные фигурки из кондитерской «Под часами», где они встречались с Евой, хоть ей и не стоило приходить ради него туда, чтобы не попасть на язычок хорошо знавших ее людей, — да, философ-педант тотчас же ответил бы, что различия эти проистекают из разницы в характерах, возрасте и образовании. — Духовная и биологическая любовь, — Павлу казалось, будто он слышит торжественный голос, парящий над столиком, — вот это-то и встречается чрезвычайно редко, Павлик. А она и есть то идеальное состояние, о котором ты грезишь… — Она перестала улыбаться. — Ты, может статься, подумаешь, что я не должна так говорить. И в том, что ты только что услышал, тоже есть нечто оскорбительное? Может быть. Но это еще не все. Есть и еще кое-что. Право на личную свободу. У нас право это отобрали. Мы обречены на предрассудки и ритуал, изначально — но ведь не с Рождества же Христова — освященный. И если мы так много разглагольствуем о бунте, то и эту нашу часть его нужно принять во внимание. Хотя сам-то ты, наверное, никогда над этим не задумывался, ведь правда?.. — Он не ответил. Подумал, что она, судя по всему, несчастлива. Сказать об этом у него не хватило решимости… Адвокат в тот день уехал в Варшаву, его срочно вызвали телеграммой. По всей видимости, Ева намекнула, что его снова затребовали по делу Эрлиха. Павел подозревал, что неожиданные отъезды ее мужа каким-то образом связаны и с деятельностью партийных судов. Кстати, в свое время и Серп говорил что-то на сей счет. Говорил, что в Варшаве адвокату доверяют и что там такой человек им нужен. Он превосходно знает здешние условия. К тому же юрист, о чем забывать не стоит… Горничная днем тоже уехала проведать больную мать. Ева попросила его остаться. Потом он лежал в ее комнате, стены которой были оклеены красными обоями, и рассматривал лакированную японскую мебель. С ширмы испуганно вспархивали странные птицы с огромными пестрыми крыльями. Он услышал, как скрипнули двери. Она не была такой хрупкой, как ему показалось во время первой их встречи. Когда она сбросила халат, он увидел, что у нее сильное белое тело. Он робко приподнял веки, словно страшась ее гнева. Она, однако, повела себя совершенно естественно. Все случилось просто. Это было только начало, ибо и его робость улетучилась тоже. Он вдруг почувствовал полную раскованность. Она ласкала его губами. Потом ее руки неспешно заскользили вдоль его тела. Он позволял ей возбуждать ощущения, которых никогда до той поры не испытывал. Она обхватывала его голову и приподнималась, крепко прижимая ее к себе, пока, ослабев, не оседала. Он ждал, когда эта слабость пройдет. Он все еще не укротил свою страсть. Старался возбудить ее, ощущая, что обоих их начинает бить общая резкая дрожь, и все опять начиналось сызнова. Он смотрел, как она закидывает назад голову и глубоко, полной грудью, дышит, сжимая своими бедрами его бедра, или опять склонялся над ее широко раскрытыми глазами, которые неотступно следили за ним даже в те мгновения, когда сам он опускал веки и разрешал тому, что его переполняло, с бурной откровенностью заявить о себе. Есть еще один особый случай — Павел стремился объяснить суть дела воображаемому мудрецу, с которым он беседовал в мыслях, дожидаясь ее прихода, — ощущение, которое нельзя испытать вместе и совсем одинаково. Несхожесть ощущений. Счастливое переплетение духовной и физической близости, переживание, которое доступно лишь одному… Мудрецу пристало бы с нескрываемой снисходительностью расхохотаться: это-то как раз наиболее распространенный случай! Когда партнер испытывает лишь мгновенное удовлетворение… Во время завтрака — Ева принесла его в спальню — она сказала, что того, что произошло, повторять больше не следует. Она женщина без предрассудков, внушала она Павлу, но не в ее правилах вести жизнь изменницы. С мужем ее многое и накрепко связывает. Куда более глубокие чувства, чем те, на которые она рассчитывает, сходясь порой с другими мужчинами. Стало быть, они поступят разумно, если начиная вот с этой самой минуты будут считать себя друзьями, не разрешая себе ничего больше… Это была не просьба, скорее решительное распоряжение. Говорила она без неприязни, даже, пожалуй, немного грустно, хотя в этом он не был так уж твердо уверен. Остаток дня, который провели вместе, они весело проболтали. Она рассказывала о своих тетках, живущих в запущенных усадьбах в Литве, словно отдаленных от нынешней реальности на сотню лет, а он смеялся над своими коллегами из заводской конторы, в которой Серп велел ему торчать, и он сидел там безо всякого толку, нетерпеливо дожидаясь более важных событий. Павел заставлял себя считаться с ее пожеланием, но давалось ему это непросто. Впрочем, она избегала его. Ему вспомнились советы матери, которая пыталась вылечить сестру от несчастной любви к учителю музыки. — Время, родная моя, — говорила мама, — залечивает раны. — И оно залечило. Сестра скоро позабыла о своем неудачливом поклоннике. Вышла замуж за богатого кондитера… Павел подошел к телефону. Еще раз позвонил. — Это ты? — услышал знакомый голос. — Все в порядке? Откуда звонишь?.. — Если бы ты могла, — сказал он, — прийти на старое место… — Ну конечно, — ответила она. — Сейчас приду… — Он положил трубку. Заплатил и пошел к столику. Музыкант уже сидел за пианино. Играл русские мелодии, как-то странно коверкая ритм, то ускоряя темп, то, по непонятным причинам — ибо пианист он был прекрасный, — невыносимо растягивая. В кондитерской стоял такой шум от оживленных разговоров, что мало кто из завсегдатаев обращал внимание на эти сбои. Впрочем, возможно, это и не сбои вовсе, а так задумано? Против чего он бунтовал? Против этой изболтавшейся публики или против собственной судьбы? Слепой музыкант обычно пребывал в хорошем настроении. Как-то они разговорились. Павла поразили спокойствие музыканта и его ровное настроение. Тот сказал, что дома играет для себя куда лучше и гораздо более интересные сочинения. Может, так он выражал свой протест против салонной музыки, в которой таился парализующий яд? Ленивую грусть, капитуляцию перед отчаянием, перед покорностью. Павел не заметил, как она вошла в кондитерскую. Он поднял голову, когда она была уже совсем близко от его столика. Смеясь, она шла к нему, раскланиваясь со знакомыми. Он поздоровался, спросил, есть ли у нее немного времени. — Мы беспокоились о тебе, Павел, — сказала она в ответ. — Муж собирался завтра пойти в полицию и поинтересоваться, что с тобой. Я была уверена, что ничего серьезного, никого, кто действительно причастен к этому делу, пока что еще не взяли. Их, скорее всего, интересовали листовки, которые они нашли во время обыска у Беднарских?.. — Нет, — возразил Павел. — Их интересовало дело Эрлиха. Они знают, что я в нем замешан… — Вздор! — отрезала она. — В таком случае они бы тебя не выпустили. Последовали бы еще аресты. Может, они что-то и пронюхали, но у них нет поводов подозревать тебя… Поверь мне. — У меня нет ни малейших сомнений в том, что тип, который допрашивал меня, знает гораздо больше. — Он не сводил с нее глаз; румянец еще не сошел с ее щек, видно, она очень спешила сюда и теперь без конца поправляла прическу, улыбалась ему, впрочем, улыбка эта, скорее всего, предназначалась тем, кто сидел за соседними столиками и посматривал на них, ибо во взгляде Евы не было и тени веселости: ее глаза остро и холодно изучали его. — Я расскажу, как все было. Они даже знают, что меня посылали в Брюссель! — Это же совершеннейшая нелепица! — поморщилась она. — В чем они могли тебя обвинить в связи с этой поездкой? О самой поездке, понятное дело, знать они должны, есть отметка в твоих бумагах. Что ты им сказал? — Что поехал туда в поисках работы, которая дала бы мне возможность учиться, — ответил Павел. — Так мы и уславливались. — Она ждала продолжения. — И еще что? — Они быстро потеряли интерес к моей поездке, — сказал он. — Но я уверен, что они знают и другие подробности. Не исключено, получили донесения от своих брюссельских агентов. — Они даже не знали твоей фамилии, — заметила она. — В Брюсселе наши тоже ее не знали. От самой границы ты ехал с фальшивым паспортом. Так откуда же им догадаться, что у тебя там было какое-то задание? Подозревать они могут что угодно. Но, пойми, подозрения ведь не улика. У них должны быть улики. И если бы улики у них были, мы сейчас не распивали бы тут с тобой чай. Серп был вчера у нас. Боится он за тебя. Говорит, опыта у тебя нет, его тревожит, что на это они и сделают ставку. Я высмеяла его опасения. — Мне еще показывали фотографии Серпа… — Она нахмурилась. — Чего хотели? — спросила деловито. — Чтобы я его опознал, больше ничего. Тот, кто меня допрашивал, естественно, знает, что я у него живу. Откровенно говоря, решение было не из лучших. — Да. — Ева наклонилась к чашке. — Он стареет. Хотел, чтобы ты жил у него, трудно одному. Ему хочется, чтобы рядом всегда кто-нибудь был. Понимаешь? — Да, да… — пробормотал Павел в ответ. — Но не очень-то разумно это… — О Серпе они вспомнили в связи с Эрлихом? — спросила она. — Нет, — стал рассказывать Павел. — Им известно только, что он, как бы это сказать, мой опекун. Ну, тот, кто знает обо мне много и о ком я тоже должен много знать. Я все время валял дурака, а тот слушал и издевательски улыбался, но даже не попытался сбить меня. Одним словом, его устраивал любой мой ответ. Он что-то там знал свое, и этого ему было вполне достаточно. Но он во что бы то ни стало хотел внушить мне мысль, что они располагают достоверной информацией. Я вот думаю: не исчезнуть ли мне? А если они следят? Ничего подозрительного я не заметил, но кто-нибудь прицепиться ко мне, конечно, мог. Тут ведь никогда полной уверенности быть не может. Так что они, не исключено, и сейчас за нами наблюдают. Просто я не знал, как связаться с вами, не показываясь никому на глаза. Разумеется, это не лучшее решение. Но я подумал, если они установили за мной слежку, пусть хоть знают, что я веду прежний образ жизни. Как ты считаешь? — Ты прав, — ответила она. — Я что-то ничего не понимаю. Может, ты просто-напросто придаешь непомерно большое значение тому, что там услышал? С делом Эрлиха они тебя не связывают, это точно. Ну а твое появление у Беднарских при обыске опять-таки ничего не значит. Что-то они хотели из тебя вытянуть. Это единственный логический вывод, который пока можно сделать. Мы решили, что тебе в ближайшие дни лучше не встречаться с Серпом. Кстати, сам он сегодня уезжает в Пётрков. Хотел было взять тебя с собой, но мы выбили у него это из головы… — Она собиралась еще что-то сказать, но за столиком в углу поднялся высокий и стройный мужчина в пенсне. Подошел, поздоровался, попросил позволения отвлечь ее на несколько минут. — Присядьте, пожалуйста! — Она указала на свободный стул. — Это мой знакомый… — Он взглянул на Павла поверх пенсне, усмехнулся, что-то пробормотал себе под нос. — Никак не могу, — теперь он смотрел только на нее, — встретиться с вашим мужем… — В последнее время у него много работы… — Она закурила папиросу. — Ездил в Варшаву. — Все то же? — прищурился он. — А ведь такой превосходный адвокат! Скажите-ка мне, пани Ева, неужто он должен заниматься одними только политическими преступниками? На них, пожалуй, серьезного капитала не заработаешь? Видите ли, сударыня, я втянулся в долгую тяжбу со здешним конкурентом. И хотел бы непременно посоветоваться. Но как? — Вы, пан Станислав, позвоните, — она кивнула проходившему мимо официанту, — на будущей неделе. Я скажу мужу о нашем разговоре… — Мужчина встал, поцеловал ей руку и возвратился за свой столик. — Поганый тип, — проговорила она, протягивая Павлу счет. — У тебя деньги есть? — Да, конечно, — сказал он. — Если только у меня их случаем не стибрили в тюрьме… — Он достал бумажник. Все было на месте… — Павлик, мне пора. — Она улыбнулась. Он осторожно коснулся ее руки. — Посиди! — попросил он. — Мне не по себе…
Спустя много лет другой человек прошел мимо двухэтажного особняка. С его фасада исчезли часы. Большое витринное окно заложили кирпичом. Он улыбнулся. Вспомнил себя мальчишкой, но ему показалось, будто это был не он, а кто-то другой. Какой-то молодой человек толкнул его, он обернулся, увидел перекошенное злобой лицо. Вернулся в новую, недавно выстроенную гостиницу. За окном был парк со старыми деревьями. Он зажег свет и принялся просматривать бумаги. Все, что в этом деле действительно имело значение, можно было уложить в несколько строчек. Из этих материалов следовало, что, восстанавливая в своем воображении обстоятельства убийства Эрлиха, он слишком забирает назад, в прошлое, и что это дело никак не могло быть связано — ну, быть может, уж и не совсем никак, но все-таки выходит за рамки восстановления фактов — с более поздней драмой, о которой он размышлял. И тем не менее он ничуть не сомневался в том, что подлинные ее истоки выглядели именно так. В его воображении то дело упорно сцеплялось со смертью полицейского Эрлиха. У человека, которого в одно прекрасное утро убили, воткнув ему кинжал в грудь, могла быть другая фамилия, но уж мундир-то непременно был таким же, если он состоял чиновником местной администрации. Конечно, это мог быть какой-нибудь шпик, откомандированный сюда из центра, мастер своего дела или просто заурядный стукач. В таком случае кинжал пронзил бы грудь человека, который никогда не носил мундира. В толпе, окружившей убитого, он не смог бы заметить убийцу. Не смог бы разглядеть и его лица… Он не стал тушить лампу. Снова подошел к окну и стал смотреть, как в парке напротив падают с деревьев листья. Итак, он допустил натяжку. Воссоздавал в своем воображении ситуации по принципу правдоподобия, но придавал им видимость правды. Чтобы усилить ощущение достоверности, он обратился к истории с Серпом. Хотя в той среде, которая интересовала его, реального человека с такой партийной кличкой не было. Точно таким же образом выстроил он и дом адвоката. Точнее говоря, не сам дом, так как он и сейчас стоит на прежней улице неподалеку от старого железнодорожного вокзала, и даже не квартиру на втором этаже этого дома, которую он когда-то осматривал, посетив некоего совсем седого человека, показавшего ему ветхую, в нескольких местах треснувшую японскую ширму и просившего найти покупателя, охочего до таких вещей, но он придумал адвоката и его супругу, посвященную в тайны подпольной работы. И эти фигуры, стало быть, воссозданы тут по принципу правдоподобия. Если бы кому-то пришло в голову искать их прототипы, то, роясь в сохранившихся документах, он наткнулся бы на похожих людей. Что это означает? — раздумывал он, все еще стоя у окна гостиничного номера и глядя на прохожих, покидающих парк, который погружался в сумерки. Здесь все ложь, но здесь ничто не построено на лжи. Ход — лучше не придумаешь. Галерею тех, кто мог интересоваться делом Эрлиха, надо пополнить еще чиновником охранки, который обосновался в здешней тюрьме. Фигуру эту он мог вообразить безо всякого труда. Сомнений тут никаких быть не могло. Следовало лишь представить себе, как повела бы себя такая фигура в других обстоятельствах, более поздних по времени, и связать ее с драмой Властелина, к которой он потихоньку подбирался, следя пока что за судьбой своего незнакомого и анонимного героя. Тьма за окном густела. Казалось, между деревьев поползли потоки тумана, слизывая картину, которую ему хотелось восстановить, но он уже понял, что в описаниях улиц этого города, его домов и площадей придется полагаться исключительно на собственную память. Он представил себе холодное помещение на первом этаже инфекционной больницы, находившейся в то время рядом с железнодорожным вокзалом. Оно было ярко освещено. Несколько лампочек без абажуров низко нависли над столом, обитым жестью. Доктор Б. заканчивает свою работу. Подле него крутится еще один врач, молодой. Доктор посматривает на своего коллегу и размышляет, отчего так необыкновенно бледно его лицо. Обычно вскрытие производит другой врач, но тот, другой, заболел, и его пришлось заменить. — Воздух, коллега, — говорит он, складывая инструменты. — Отчего вы не откроете окно? — Молодой врач улыбается. Улыбка его откровенно вымученная, и доктор знает, о чем думает тот человек. Жалеет его, но мальчик должен попривыкнуть. Молодой человек распахивает окно, и в тошнотворный сладковатый воздух врывается отрезвляющая, бодрящая струя. За столиком возле холодной печки сидит полицейский чин. Курит и разглядывает врачей. — Смерть, — говорит ему доктор, — наступила сразу же после первого удара… — Полицейский лениво кивает головой. — Так зачем же им было бить еще три раза? — спрашивает он, гася папиросу и поднимаясь из-за стола. — Это расправа. Допускаю, доктор, что так поступают из страха. Ведь один удар — да такой глубокий и точный — должен ранить человека смертельно… — Он подходит к анатомическому столу. Откидывает испачканную кровью простыню. — Что за идиотизм! — морщится он. — Он словно улыбается нам. Да посмотрите же… — Доктор уже около умывальника, тщательно моет руки под краном. Все-таки поворачивает голову. Лицо покойного и в самом деле озаряет необъяснимая улыбка. — Если он смеется надо мною, доктор, — тем же тягучим тоном продолжает полицейский, — стало быть, знает что-то очень важное, до чего с вашей помощью мы, надеюсь, докопаемся… Вряд ли он улыбался своему убийце, как вы полагаете?.. — Вы правы… — отвечает доктор, метнув взгляд на склонившегося над соседним краном молодого врача. — Меня тревожит только то, что вы ждете от нас протокол еще сегодня. — Не я, милостивый государь, — отвечает чиновник, — мои начальники. Возможно, они хотят еще кого-нибудь прислать на подмогу… — Он снова поворачивается к столу, на котором лежит труп, и опять склоняется над ним. — Заменить его, однако же, некому. Из записок, которые я нашел, — он косится на обоих врачей, — в его письменном столе, можно понять, что он напал на след, который мог привести к раскрытию всей здешней заговорщической сети. Он работал над этим долго и основательно. Стоит ли удивляться, что его смерть так взволновала чиновные верхи… — Полицейский отходит от стола, приближается к окну и делает глубокий вдох. — Видите ли, господа, во всем этом я не нахожу ничего веселого. — И, не глядя на согнувшихся перед умывальниками, добавляет: — И вам тоже радоваться нечему… — На пороге появляется санитар. В руках у него парадный мундир капитана Эрлиха. — Готово, пан доктор? — спрашивает он. — Можно его сшивать?.. — Доктор Б. утвердительно кивает головой. Санитар с едва заметной усмешкой наблюдает за молодым врачом, который стянул с себя халат и покрасневшими от долгого мытья руками принялся расстегивать воротничок рубашки. — А затем, — прибавляет он, — наденем на него этот красивый мундир… — Когда они выходят во двор и вместе с сопровождающим их полицейским направляются к административному зданию, где им предстоит составить протокол о вскрытии, двое мужчин уже вносят в прозекторскую массивный гроб.
Серп вернулся в начале недели, но увидеться им предстояло только в четверг. В те несколько дней — от освобождения до их встречи — ничего достойного внимания не произошло. Из разговоров в кондитерской Павел вывел, что никого пока не арестовали. Родственника Беднарских уже освободили. Сам Беднарский, правда, еще сидел, но на допросах упрямо твердил, что обнаруженные при обыске в его квартире листовки были подброшены и он знать не знает, кто бы мог такое сделать. Объяснение наивное, но трудно было придумать что-нибудь поудачнее. Павел поселился у дальнего своего родственника, поблизости от монастыря. В конторе он придумал историю о том, как бессовестная полиция схватила его, когда он пришел к прачке за своим бельем, и, несмотря на бурные протесты, бросила на несколько дней в кутузку. — Меня такие штуки мало интересуют, — сказал хозяин. — Я, естественно, предпочитаю иметь дело с людьми, у которых с полицией нет никаких проблем. Я не говорю, — прибавил он, — что это касается вас непосредственно. Но и не намерен скрывать: сюда тоже приходили, о вас расспрашивали. Мне весьма прозрачно намекнули: вас подозревают в связях с подпольщиками. Я заявил, что ни о чем таком не знаю и наверняка был бы последним, кого вы сочли нужным посвятить в подобного рода тайны… — Павел вежливо разъяснил, что пал жертвой идиотской ошибки и доказал это в ходе допроса. — Если же, однако, — завершил беседу хозяин, — вас интересует мое мнение, то я посоветовал бы вам не играть в эти игры, в которые вас затягивают ваши молодость и неопытность. Сегодня нужны очень рассудительные политики, способные принести пользу народному делу. Ну а авантюры разного рода радикалов — кстати, не только наших — это палки в колеса созидательной работе. Они лишь побуждают власти к большей бдительности, склоняют их к новым запретам, которые урезают в ущерб нам существующие законы. В прошлом, как мне кажется, — кстати, не таком уж и далеком прошлом, если оглянуться назад, — нас погубила ненужная горячность. Быть может, сударь, мое мнение покажется вам чуточку старомодным. Поверьте, мною отнюдь не движет один только страх за свою судьбу или капитал. Некогда я тоже был нетерпелив. Жизнь этот пыл поостудила. Я понял: для того чтобы заниматься делами, о которых мы с вами тут толкуем, нужна не просто добрая воля, нужно и кое-что посолиднее… — Павел слушал с подобострастной, глуповатой улыбкой, к которой хозяин, сидевший за письменным столом, должен был давно привыкнуть, поскольку любил донимать своих сотрудников всякого рода умствованиями. А хозяин замер и стал похож на собственный, увеличенный до огромных размеров фотографический портрет. Руки его покоились на столе. И только указательный палец левой отбивал нервную дробь. С заводского двора доносился гул голосов. Павел вернулся в контору. Отметил про себя любопытные взгляды сослуживцев и погрузился в чтение лежавших перед ним бумаг. Коллегам, конечно, не терпелось услышать, зачем это хозяин вызывал Павла к себе. Они догадывались, что это каким-то образом связано с недолгим его арестом, но вопросов предпочитали не задавать. Он подумал, не разговаривал ли подосланный сюда полицейский с кем-нибудь из них. Может, как раз с тем, который сидит напротив. Старый, плешивый, с большой блестящей головой, обтянутой желтой кожей, собирающейся на шее складками, в потертой жилетке и не совсем свежем стоячем воротничке. Несколько дней назад Павел упомянул о забастовке, которая начиналась в городе. И привел его тогда в настоящее неистовство. Чиновника прямо-таки распирало от рвения, он принялся призывать проклятия на головы всех зачинщиков. По его мнению, в большинстве своем засылаемых извне неведомо кем и бог знает в чьих интересах, дабы подстрекать к брожению и подрывать установленный порядок. Спрашивал: куда это может завести? Разрушение заводов, убийство людей? Вот и сейчас он приглядывался к Павлу недоверчиво, неприязненно, правда, щеки его уже не пылали, как тогда, во время недавней ссоры. У него было семеро детей, жил он на соседней улочке в одноэтажном доме с садом, упиравшимся в стену, которая окружала завод. Бывало, возвращаясь с работы, Павел видел на пороге его дома тощую седую женщину со злым лицом. Говорили, он сильно закладывает. Напивается будто бы дома, в одиночку. Летом лежит в саду, а зимой — на диване в неотапливаемой комнате. В сущности говоря, Павлу было его жаль, но, размышлял он, разве такие люди заслуживают лучшей доли? Кто раз и навсегда определил предел их стремлениям? О каком покое кричал он, воздевая вверх руки и сжимая кулаки? А может, мелькнула у Павла мысль, таким вот образом он пытается задушить грызущие его сомнения? Жаждет избавиться от страха, который, воротясь домой, топит в водке? Может, старается о чем-то позабыть? А по вечерам Павел внимал своему кузену, который почитал себя незаурядным философом. Мудрость его пополнялась из воскресных проповедей, на которые он являлся всегда минута в минуту, ни разу не выказав и тени сомнения. Монахи нашли в нем своего вернейшего слушателя. Однако же, если судить по тому, что усердно пересказывал родственник, экзаменуя собственную память, уровень этих проповедей не свидетельствовал о чрезмерной их мудрости. Когда однажды Павел сказал что-то в этом духе Серпу, его поразило замечание, что так и должно быть, что в других монашеских орденах, с которыми в свое время придется вступить и принципиальный спор, много людей, отличающихся солидными знаниями и необыкновенной проницательностью. Ну а эти, как он выразился, стражи кружек, тайных хранилищ денег и мешков, коими они таскают пожертвования, полученные в дни престольных праздников, должны обладать рассудком лишь в той мере, чтобы не сбиться, считая деньги, не напутать, рассказывая паломникам всякие байки, и не прогореть, продавая всевозможные сувениры. Павлов кузен порой скорбел по поводу разгоревшейся между ними конкуренции, но скорбь эта отдавала лицемерием, ибо продажа церковной утвари шла ходко, расцветала всеми цветами радуги, особенно в те минуты, когда он склонялся над свежим живописным товаром: золотыми рамами, изображениями святых и монастыря. — Им надо следить за своей сильно подмоченной репутацией… — Он вспоминал о шумном скандале, в котором был замешан монах, обвиненный недавно в банальнейшем убийстве. — То-то и оно! — приходил к выводу кузен, попивая крепкий чай и сурово поглядывая на сидевшее вокруг семейство. — Всякий сопляк набрасывается сегодня на монастырь, а забывает, что повсюду можно отыскать куда более страшные примеры разврата. Разве это нравственно — таким вот образом издеваться над монастырскими, коль скоро виновные уже примерно наказаны и порядок восстановлен на вечные времена? Это все равно что обвинять человека, в семье которого есть бандит или социалист, в деяниях, коих сам этот человек никогда не совершал; выходит тогда, он и жил бы чужим преступлением того лишь ради, что другой человек, связанный с ним узами родства, погряз в грехах? Ну так как же?.. — Павел понимал, что кузен теперь непосредственно обращается именно к нему. Ибо в свое время, вскоре после разговора с Серпом, он вывел его из себя анекдотами о монастырских скандалах, которые вытащила на свет божий обрадованная подобным оборотом событий царская полиция. — Ну так как же?.. — повторил он. — Стоит ли без конца возвращаться к этой истории?.. — Павел слушал, делая вид, что не понимает, кому адресован этот вопрос. Ему хотелось сказать, что дело не только в том, оправдать или обвинить человека, совершившего тот ужасный поступок. Что никакой правды — будь она самая чудовищная — скрывать не следует. Там, в монастыре, они забывают, что над каждым несчастьем надо склонять голову, ибо это дает возможность отыскать истины, о которых они забывать не вправе, а об этом преступлении они ведь хотят позабыть, делая вид, будто бы его и вовсе не было. И вот уж впадают в праведный гнев всякий раз, когда, словно укор совести, словно тьма, поднимающаяся из страшной бездны, напоминает о себе это преступление. Они предпочитают видеть себя в ореоле святости, которой они призваны служить. Будто бы со всякой святостью не соседствует и падение. Они думают, что некое высшее право им-то уж не позволит впасть в ничтожество. Омерзительное отсутствие смирения. — А кто же, Павлик, — кузен с необыкновенным удовольствием давал выход своей злобе, — присвоил теперь себе право судить их? — Он протянул матери пустой стакан и умолк, пока она наливала ему крепкого чаю. Павел улыбнулся. К счастью, кузен не заметил его улыбки и продолжал витийствовать: — Любители скандалов, типы, стремящиеся опаскудить в глазах людей то, что еще чисто?.. — Воцарилась тишина. И лишь мать согласно кивала головой. — Ты, Люциан, вот о чем подумай, — начал Павел, — а может, это столь страшное дело и должно было случиться, чтобы выбить их из благодушного состояния? — (У кузена от удивления рот растянулся до ушей.) — Дабы избавить их от гордыни, которую они выставляют напоказ, словно свои белые рясы? Они кичатся своим превосходством над окружающими, но это чувство превосходства порождает в них лишь дерзость. И презрение к тем, кто думает не так, как они. Они мечут громы и молнии на разложившийся мир. Не хотят взять на себя долю общей нашей ответственности за милосердие и за грех. Откуда у них такая малодушная гордыня? Неужто они живут в одной только святости? Они говорят, что их преследуют за веру. А не за алчность, не за пройдошество, не за невежество, которые бросаются в глаза всякому, кто пожелает чуть попристальнее к ним приглядеться. — Так что же, они хуже нас? — спросил наконец кузен. — Нет! — ответил Павел. — Среди них наверняка есть и такие, кто лучше нас. Достойные уважения. Но есть и жадюги, и ловчилы. Словом, они такие же, как и все. Стараются быть лучше — и это заслуживает уважения, — но ведь не каждому такое по силам. Не выросли же у них, черт возьми, крылышки из девственно-белых лебяжьих перьев… — Не суди, — торопливо бросила мать, — и не судим будешь. — Меня уже осудили, — буркнул он. И вспомнил пожилую даму, с которой ехал в одном вагоне в Варшаву. Она кляла на чем свет стоит клеветников, чернящих бедных монахов. Когда он спросил, отчего она делает это с такой страстью, дама ответила, что она их посланница… Больше вопросов Павел ей не задавал. Придет время, подумал, и он задаст еще один вопрос, пусть даже монастырские отцы церкви, кузен и все их почитатели, как та дама с поезда, разорутся, как стадо индюков… Из газеты, которую после этого спора он забрал с собой в комнату, Павел узнал, что накануне на городском православном кладбище похоронили со всеми полагающимися почестями капитана Эрлиха. В заметке старательно перечислялись заслуги покойного, его награды, хвалили капитана за выслугу лет, что помогло тому, несмотря на молодые годы, занять высокую должность. Особо отмечалось, что в похоронах приняла участие многочисленная, прибывшая из российской глубинки семья, а также губернские чиновники и друзья усопшего. Отложив газету на столик, стоявший подле кровати, Павел вспомнил, как капитан возвращался из тюрьмы домой — квартиру он снимал в пригороде. Обычно Павел поджидал его в извозчичьей пролетке, номер которой еще в тот же самый день спешно закрашивали. Полицмейстер ездил обедать в одно и то же время. Садился один, без охраны, в свой экипаж, и они отправлялись в путь по оживленным улицам города. Порой капитан останавливался возле магазина русской книги. Исчезал там надолго, выходил с солидным свертком. Однажды приказал кучеру подождать у парикмахерской. Вышел оттуда вместе с женой. Павел видел ее тогда в первый и последний раз. Молодая, высокая женщина с красивыми светлыми волосами, которые выбивались из-под большой, низко надвинутой шляпки. По дороге они без умолку разговаривали, смеялись, показывали друг другу какие-то мелочи. Еще кто-то — кажется, это делал не один и тот же человек — по утрам провожал капитана от дома до тюрьмы. Тогда он, как правило, нигде не задерживался, ехал быстро и появлялся в тюрьме всегда в одно и то же время. За несколько дней до приведения приговора в исполнение, когда все уже было тщательнейшим образом подготовлено и ждали только, когда им сообщат точный срок, Эрлих, выйдя из тюремных ворот, отпустил кучера и пошел пешком к центру города. Он был в сером шерстяном костюме. В первый момент, когда ворота раскрылись и Павел увидел направляющегося на улицу мужчину, он не узнал его, и только когда Эрлих подошел к экипажу, понял, что это он и есть. И Павел выскочил из пролетки. На всякий случай велел извозчику ехать за ним, если только это окажется возможным. Он ведь не знал, куда пойдет Эрлих, не сядет ли дорогой в другой экипаж. Подумал, что у полицмейстера, вероятно, какая-то встреча и он не хочет, чтобы его узнали. Капитан шел ходко. Пересек базар — здесь было уже не так людно, как утром и днем, — миновал электростанцию. Павел старался не упустить его из виду. Тот даже не оборачивался. Легко поигрывал тростью. Он ничем не напоминал человека, который ежедневно облачается в полицейский мундир. Павел удивился, сообразив, что Эрлих направляется в самый убогий район города. Тротуары тут были все в грязи, по обеим сторонам улицы тянулись маленькие деревянные домики за покосившимися заборами. Они свернули в узенький проулок. Заметил или прозевал ехавший следом извозчик этот их маневр, Павел не знал. Пройдя шагов двадцать, Эрлих вошел в, казалось, вот-вот готовую рассыпаться развалюху с покатой, покрытой потрескавшимся толем крышей. На улочке не было ни души. Извозчику пришлось проехать вперед. Остервенело зашлись сонные собаки, ребятишки прилипли к окнам. Павлу не хотелось привлекать к себе особого внимания. И он сделал еще несколько шагов, закурил. Из ворот соседнего дома показалась тележка. Пожилой мужчина с трудом тянул ее за собой. Павел не разобрал, что в тележке, товар был тщательно прикрыт мешками. Тележка нырнула за угол. Он прислонился к забору. На часы не посмотрел. И не знал, сколько времени Эрлих пробыл в доме. Однако же довольно долго. Наконец увидел, как Эрлих быстрым, решительным шагом вышел из дому. Павел еще немного выждал, а когда собрался последовать за полицмейстером, в воротах появилась барышня. Что-то крикнула, Эрлих остановился, вернулся. Они еще поговорили. Женщина стояла к Павлу спиной, так что лица ее он видеть не мог. Зато заметил, как капитан улыбнулся, стянул с руки перчатку и нежно коснулся пальцами щеки. Сделал он это как-то нерешительно, робко и быстро отдернул руку. Женщина еще что-то сказала, потом кивнула головой, повернулась и юркнула в ворота. Эрлих постоял немного. Похоже, надеялся, что она вернется, а затем зашагал прочь. Павел по-прежнему не спускал с него глаз. На площади перед костелом святого Зигмунта капитан остановил извозчика. Павлу повезло, на стоянке была еще одна пролетка. Он вскочил в нее. Велел ехать прямо. Ничего особенного не произошло. Эрлих вернулся домой, как и обычно. И, кажется, в то же самое время, когда его обычно поджидали к обеду. Вечером Павел доложил Серпу о неожиданном визите. Серп посчитал эту новость весьма важной. Следовало непременно разузнать, кто живет в том доме. Как потом выяснилось, три бедных семейства. Пытались установить, кого там навещал Эрлих, кто была та женщина, которую Павел видел у ворот. К сожалению, никаких подробностей, которые помогли бы выяснить все это, сообщить Павел не смог. — Итак, — заключил Серп, — надо допустить либо то, что Эрлих ездил к любовнице, — (Павел и понятия не имел, что у капитана есть знакомства подобного свойства), — либо то, что у него было свидание со шпиком, который ради безопасности выбрал для встречи такое место. Первый вариант следует отбросить. Проверено, там нет никакой барышни, которая принимала бы подозрительных гостей. Но если эта девушка была шпиком, зачем же ей выбегать на улицу; и с какой стати этот его робкий, нежный жест, который ты так хорошо запомнил? Мы, Белый, не будем бесконечно заниматься этим делом, — подвел итог Серп. — Тебе пора привыкнуть, что в такого рода работе не все и не всегда удается выяснить до конца. Об этом не стоит забывать, чтобы не впасть в грех чрезмерной педантичности. Она-то чаще всего и губит людей, наводя на наш след полицейских ищеек… — Однако же до сих пор, подумал Павел, еще раз бросив взгляд на газету, где в заметке, обведенной черной рамкой, сообщалось о заслугах убитого капитана, ему не давал покоя вопрос, с кем тот встречался и что это был за неожиданный визит. Серп прав, утверждая, что никогда не поймешь до конца человека, в делах которого приходится хорошенько покопаться, прежде чем его убить. Иными словами, может ли что-нибудь изменить одна такая подробность, так и оставшаяся непонятой? — А значит, лучше всего допустить, — буркнул Серп, — что там у него была назначена встреча с агентом. Впрочем, на кой ляд тебе все это надо точно знать?.. — И на этот вопрос трудно дать четкий ответ. Павла тем не менее удивляло, что воспоминание об этом так упорно его преследовало. Он вновь принялся разглядывать снимок, помещенный в газете. Капитан на нем широко улыбался, показывая ровные зубы. Портретный снимок. Мундир, ордена. В глазах довольство жизнью, нет и тени страха. По-видимому, это одна из последних его фотографий, ибо на эполетах видны новые знаки различия. Быть может, он и снялся-то по случаю производства в следующий чин. В самом низу было написано, что ведется энергичное расследование этого убийства и что каждый, кто совершил убийство по низменным политическим мотивам, будет примерно, в согласии с требованиями закона, наказан.
Поезд в Варшаву запаздывал. Скорее всего, формальности на пограничной станции в Гербах затянулись дольше обычного. Такое порой случалось, когда накатывала волна престольных праздников и паломничества. На вокзале — у кассы в зале ожидания — Павел увидел адвоката. Поклонился, тот приподнял шляпу. В Варшаву им предстояло ехать по одному делу, но тут никто не должен видеть их вместе. Павел закурил и, развернув купленную на вокзале газету, принялся наблюдать за адвокатом. Тот зашел в ресторан, спустя минуту снова появился в зале и стал посматривать в сторону выхода на вокзальную площадь. Ждал. Она действительно скоро пришла, как всегда улыбающаяся, будто чем-то непомерно обрадованная. Адвокат поморщился, выслушивая, наверное, ее оправдания. Судя по всему, объясняла, почему опоздала. Адвокат, видимо, упомянул о Павле, так как она повернула голову, поискала его глазами. К ним подошел железнодорожник. Они о чем-то поговорили. Затем адвокат взял свой несессер и опять — теперь уже вместе с женой — направился в вокзальный ресторан. Павла подмывало пойти за ними. В последний момент он понял, что это выглядело бы глупо. И он остался сидеть на скамейке. Отложил газету, занялся публикой. У противоположной стены, на которую теперь из высокого окна падал резкий свет, сбились в кучку люди в крестьянской одежде. Посреди замершей группы — пожилой ксендз со сложенными, словно для молитвы, руками. Напротив — фотограф возле установленного на штативе фотографического аппарата. Ослепительный блеск магнезии.
Спустя много лет некто, взявшийся проследить за судьбой своего героя, склоняется над переплетенной подшивкой газет за тот год. Заметки, снимок. Ребяческое желание увидеть кого-то еще, кого нет в группе сфотографировавшихся на железнодорожном вокзале паломников. Настоятельная надобность взглянуть на того человека, хотя бы только на очертания его фигуры, на его тень. Некто ловит себя на таком желании. И это вызывает у него, увы, снисходительную улыбку. Наряду с очередными вопросами, на которые хотелось бы отыскать ответы, дабы придать вымыслу достоверность, появляются новые. Соблазн восстановить биографию во всех подробностях. Это наиболее убедительный прием. Человек, который размышляет об этом, сидя в библиотеке, знает, что сюжет сей родится во время путешествия в Варшаву, каковое его герой совершит в компании адвоката. Но параллельно этому сюжету должен появиться и другой. Не чересчур ли, однако? Жена адвоката сыграет важную роль в последней главе повествования. Ее присутствие, рассуждает некто, отодвигая разложенную газетную подшивку, крайне необходимо, но, как это всегда бывает в подобных обстоятельствах, такого рода намерение должно быть подкреплено более основательно. Связь с молодым мужчиной, вместе с которым муж едет в Варшаву на пересмотр дела, — вот подробность, имеющая весьма существенное значение. Разговор поначалу не клеится. В купе они одни. Молодой человек смотрит на пробегающие за окном предместья. Слева, совсем недалеко от железнодорожного полотна, промелькнула густая зелень за белой кладбищенской стеной. Солнце бьет в глаза, и молодой человек отворачивается. Адвокат курит. Надо бы еще раз заглянуть в свои бумаги. Несессер лежит на полке, адвокат ловит взгляд молодого человека, остановившийся на его лице, и задумывается: что того сейчас может занимать? Вчера вечером у него был разговор с женой. Он никак не мог взять в толк, зачем малого вызывают в Варшаву по недвусмысленному указанию Седого. Не ради же того, чтобы убрать его на какое-то время подальше от глаз здешней полиции. Столь неожиданный отъезд подтверждал бы правильность зародившихся у них подозрений. Стало быть, в Варшаве его ждет какое-то задание. Серьезное. — Так, дорогой, во всяком случае, считает Серп, — заметила она. — Он, наверное, знает куда больше, но и слова лишнего не проронил. Может, он уже знает, что задумал Седой. Меня это тревожит, — оправдывалась она. — Чересчур рано втянули парня в столь серьезную работу. — Почему? — прервал жену адвокат. Она удивленно посмотрела на него. — Как это почему? — возразила она. — Слишком молод. У него и опыта-то совсем ничего. — Ты его не знаешь. Он тертый калач. — Разумеется, положиться на него можно. Любое поручение выполнит, в этом я уверена. — Жена была возбуждена, адвокат, слушая ее, подумал, что все происходящее с тем человеком — он и видел-то его всего несколько раз вместе с Серпом — ей вовсе не безразлично. Отчего так? Оба они встречали стольких, причем тоже молодых, работников, имена которых она тут же забывала. И не знала их партийных кличек. — Да, — продолжала она, — но они выросли в иной среде. Несправедливость они с малых лет кожей чувствуют. Неужели ты этого не понимаешь? — Он пожал плечами. — С ним все не так. Он убежал из дому. Его тяготила атмосфера, царившая в семье. Отец, кажется, лавочник, а может, ремесленник. Взбунтовался. Решил уйти. Пристрастился к нелегальной литературе. К таким книжкам его как магнитом тянуло. Он интеллигент. Серп, правда, не видит в этом особых его достоинств. Говорит, вечно, мол, он занимается самокопанием. Как думаешь, правильно сделал Серп, включив его в акцию против Эрлиха? По-моему, слишком все это рано… — Меня это не очень-то и занимает… — вздохнул он. В нем, однако, уже пробудился интерес к молодому человеку. — Чего он тебя так волнует? Вас что-то сближает? — Что бы это могло быть? — резко оборвала она мужа. — Происхождение, — ответил тот. — Не сердись! — Он поднялся и подошел к ней, она стояла у окна и смотрела, как экипажи разбрызгивают огромные сверкающие лужи на мостовой. — Пошутил. Я не собираюсь вас сравнивать. Он просто молод. Только начинает искать свое место в жизни. То, что он встретил нас, я считаю счастливой случайностью. — Он хохотнул. — Им можно будет руководить. А покушение на Эрлиха?.. Это по-настоящему серьезное дело. — Чего они там хотят, в Варшаве? — Она повернулась и посмотрела ему в глаза. — Не знаю! Откуда же, черт возьми, мне это знать, дорогая! — Теперь он не смог скрыть своего удивления. Зачем она об этом спрашивает? — подумал он. — Если хочешь, я поговорю с Седым, — добавил адвокат. — Лучше не надо! — Она поправила прическу и вдруг улыбнулась. — Впрочем, что это мы все о нем. Столько еще дел, куда важнее… — И вот в поезде, в котором они едут в Варшаву, адвокат вспоминает вчерашний разговор. Он не спускает с молодого человека глаз. Тонкое лицо, высокий лоб. Что-то неприятное в чертах лица. А в общем-то ничего, что могло бы привлечь внимание, думает адвокат. Метнувшийся взгляд, который выдает внутреннюю тревогу… Адвокат вытащил портсигар. Молча протянул пареньку. Никак не мог перебороть неприязни к нему. Искать причин, почему это именно так, не хотелось. Впрочем, он умел обуздывать свои чувства. Порой, бывало, даже в тюрьме, во время первого свидания с будущим клиентом, адвокат начинал жалеть, зачем согласился защищать его. И не всегда понимал — почему. Он старался забыть о подобного рода предубеждениях. Приглядываясь к своему спутнику, подумал, что тот, наверное, рассуждает сходным образом, тоже чувствует к нему подобную неприязнь! Просыпалось неясное, пока подкрепленное лишь вызывающим взглядом паренька подозрение, что их обоих связывает что-то еще, притом более крепкое, нежели обстоятельства, в которых они теперь оказались. Решил, что в Варшаве о нем не будет говорить ни с кем. — Ты чего молчишь? — спросил адвокат. — Вижу, разговаривать не любишь? Я сам слишком много времени провожу в поездах… — вздохнул он. — За разговором дорога, кажется, бежит быстрее. — Возможно, — ответил паренек, гася папиросу. — Я не провожу время в разъездах, как вы… Он был зол, что адвокат пытается втянуть его в разговор. Слишком уж много хотелось бы разузнать ему о его, Павла, жизни. А тут нельзя и рта раскрыть. Почему, собственно? Так ли уж велика была бы причиненная ему боль?.. Давно уже остались позади печи, в которых обжигали известь, и химический завод, по левой стороне, за стеной клубящегося дыма — даже тут, в купе, когда опустили окно, чувствовался тошнотворный, удушливый запах, расползавшийся по округе, — он увидел широко раскинувшиеся, затянутые дымкой поля. Павел ощущал себя вором, схваченным за руку. Лучше уж молчать. Ему безумно хотелось, чтобы то, что случилось перед отъездом, не оказалось их последним свиданием. Он часто ловил себя на том, что его тянет увидеться с нею, он начинал уже тосковать. Пытался, правда тщетно, и вовсе отмахнуться от того нечаянного свидания. А может, не стоило ничего утаивать? Ему вдруг захотелось выложить всю правду. И пусть этот самоуверенный мужчина, предлагающий ему папиросу, скорчился бы от ужаса и отвращения. Кто знает, размышлял он, глядя в окно, может, у них и нет тайн друг от друга? Случается же такое. Почему он не расспросил ее об этом в тот вечер? Он мог наклониться над ней, зажечь стоявшую на тумбочке лампу — так, чтобы видеть ее глаза, а она их сразу же зажмурит от яркого света, — и спросить, намерена ли она скрывать то, что произошло между ними. Он тогда уже знал, что она собирается поговорить с мужем. Наверняка упомянет о его неожиданном визите, изобразив дело так, будто это так, пустячное событие. А если она все-таки сказала правду? Это по крайней мере было бы порядочнее. Что, если спросить у этого человека, который, привалившись к стенке купе, не спускал с него глаз, как он понимает порядочность? Не в том широком смысле, как об этом без конца пишут в книгах, которые стоят в его библиотеке. Дознаться бы, где проходит граница, отделяющая ее от лжи? Что бы он ответил?.. Адвокат погасил папиросу, снисходительно усмехнулся. Сколько же раз говорил он об этом по профессиональной необходимости. Почему бы ему и сейчас, в поезде, не повторить своих рассуждений? Говорят, нет единственной, всеобщей, одной на всех людей порядочности. Но забывают про обстоятельства, которые в каждом конкретном случае решают, порядочно поступает человек или нет. Весьма широкая тема и, что тут много говорить, тема рискованная, в особенности если сомнения одолевают людей, обладающих слишком небольшим жизненным опытом. Таких хотя бы, как этот сидящий напротив молодой человек. Он потребовал бы обстоятельнейшего ответа. Глупышка! Да ведь не мог же адвокат сказать, что и самому ему приходится отыскивать такой ответ.
Спустя годы некто, старающийся установить фамилии двух пассажиров, ехавших тогда поездом в Варшаву, должен был бы уяснить себе, сколь часто поступками людей руководят столь несовместимые друг с другом мотивы. Один — относящийся к миру идей, и второй — относящийся к сфере частной жизни. Но как часто они переплетаются! Миг, когда частная жизнь подчиняется высшей идее, и моменты, когда сама эта идея отступает под напором доводов личного порядка. Под таким углом зрения теперь, по прошествии стольких лет, некто, отыскивающий правду того времени, зная, что́ ждет едущих в Варшаву, обязан окинуть мысленным взором гораздо более широкое пространство. Он должен представить себе щуплого мужчину, склонившегося над заваленным книгами письменным столом. Стол стоит у распахнутого настежь окна, из которого виден заросший цветущими кустами сад, а за ним, в глубине, — панорама Флоренции. В золоте и пурпуре. В комнату тихо, чтобы не помешать пишущему, входит молодая женщина. Кладет на стол, подле книг, несколько писем и газеты, присланные из Кракова. Мужчина прекращает писать. Улыбается стоящей рядом с ним женщине, берет первое сверху письмо, замечает на конверте штемпель львовской почты. Не распечатывая, отодвигает письмо в сторону. Начинает кашлять. Женщина протягивает ему стакан воды. Наконец мужчина берет пачку газет, разрывает бумажную бандероль, принимается за чтение. Таким, пожалуй, должно было бы быть начало этой истории. Но до того, как будущий убийца познакомится со своей жертвой, предстоит случиться еще многим событиям. Поезд, в котором ехал адвокат вместе с неприятным и бесцеремонным, как ему казалось, молодым человеком, прибыл в Варшаву засветло. Серенький мартовский день. Сыплет густой, мокрый снег. На перроне несколько жандармов внимательно разглядывают выходящих из вагонов пассажиров, но те двое не вызывают у них ни малейшего любопытства. На вокзальной площади они взяли извозчика. — Вижу, тебе хочется знать, — заговорил адвокат, — каков он, этот Седой. Ты ведь о нем столько слышал. Меня по крайней мере когда-то это весьма интересовало. Помню, как ехал к нему в первый раз. — Давно? — спросил Павел. — Несколько лет назад, — ответил адвокат. — А с тех пор легенда о нем еще больше разрослась. Одно могу сказать: не жди слишком многого. Достаточно, если посчитаешь, что человек он незаурядный. Помни, первое впечатление не всегда верно. Его надо узнать хорошенько. И только потом поймешь, что он, собственно, из себя представляет, почему пользуется у нас таким авторитетом. Обрати внимание на его глаза… — Раздвинув кожаные занавески, адвокат выглянул на улицу. Несмотря на отвратную погоду, прохожих было много. Люди шли под зонтами, стояли у витрин магазинов. Адвокат заметил знакомую вывеску. Подумал, что через несколько часов после встречи с Седым и заседания суда, где ему предстояло защищать своего клиента, он заедет сюда пообедать. Судебное дело не отпускало его всю дорогу. Ему больше не хотелось заглядывать в бумаги, которые отняли у него так много времени еще дома. Это было тяжелое дело. Безнадежное, судя по всему, грозила многолетняя ссылка. Мысль об этом была мучительна, а ведь надо наконец от нее освободиться, надо драться до последнего, сжав зубы, попытаться опрокинуть давно уже подготовленный приговор. Пролетка проехала мимо дома, в котором помещался ресторан, куда, бывая в Варшаве, он непременно заглядывал и где, как правило, после трудного дня коротал время до поезда, сидя в полном одиночестве, забывая обо всех неприятностях. — А я в Варшаве в первый раз! — неожиданно отозвался паренек. — Давно хотел здесь побывать. Большой, думал, это город… — Адвокат взглянул на него. Жена говорила когда-то, что он убежал из дому, где из него намеревались сделать лавочника в маленьком городишке. — Жаль, — буркнул адвокат в ответ, — жаль, что снег валит и мы не едем в пролетке. Тогда бы ты увидел, что ничего сверхобычного тут нет. Больше людей, магазинов, автомобилей и извозчиков. Дома повыше, — добавил он. — Все зависит от того, что хочется увидеть. Я никогда не смог бы свыкнуться с этим городом, и мне не хотелось бы жить тут вечно… — Паренек молчал, казалось, он задремал, утомленный растянувшимся на несколько часов путешествием. Коляска остановилась. Они выбрались из нее, адвокат расплатился. — Седой любит, чтобы его ждали, — сказал он, когда извозчик отъехал. — Не надо бы мне его отпускать. Через полчаса я должен быть в суде… — На первом этаже дома, в который они вошли, размещалась маленькая типография. — Что это? — Паренек, озираясь по сторонам, остановился в дверях. Небольшое помещение за конторой было завалено еще не разрезанными листами бумаги. — Типография, — ответил адвокат. — Здесь мы подождем Седого… — Из конторы высунулся маленький человечек, поклонился адвокату и закрыл дверь. — Что они тут печатают? — Паренек удивленно щурился. — Посмотри, — буркнул адвокат. — Религиозные брошюрки. Литографии с изображениями святых. Иногда — но это случается не очень-то часто — и наши листовки тоже. Однако лишь в самых крайних обстоятельствах, если подведет подпольная типография. Хозяин нам сочувствует, делает это, — он указал на стопку отпечатанной бумаги, — отчасти и для того, чтобы замести следы… — Адвокат поднял лист, начал читать. — У меня дома, — сказал паренек, — читали эти глупости. Это была единственная газета, которую разрешалось держать. Вы знаете, что это?.. — Адвокат пожал плечами. — Нет, — улыбнулся он. — Некоторые мои клиенты читают подобные листки. А у меня на такие развлечения времени нет… — Он закурил. Подошел к окну и стал смотреть на улицу. Вытащил часы. Подумал об арестанте, дожидающемся его, которого, наверное, уже привезли в здание суда. Для того человека каждая минута ожидания мучительно растягивается. Адвокат догадывался, о чем тот думает. В обществе человека, которому веришь, ожидание приговора не так тяжело. По крайней мере можно разговаривать. Оттягивать этот момент. Здесь было душно, в углу стояла железная печурка. Она накалилась докрасна. Адвокат распахнул окно, бодрящий, чистый воздух ворвался с улицы. А паренек тем временем разглядывал репродукцию, на которой был изображен Гефсиманский сад. Дверь в контору опять открылась. Снова на пороге показался человек, который минуту назад выглядывал оттуда. За его спиной какая-то женщина громко говорила, что наконец-то из цензуры пришло разрешение на печатание молитвенника. — Пан Северин. — Адвокат вздрогнул, посмотрел на человечка. — Вам придется подождать. Он может задержаться… — Что делать, — проворчал адвокат. — Будем ждать… Вот видишь, — обратился он к молодому человеку, — Седой любит, когда другие нервничают. Он совершенно уверен, что серьезные дела только у него одного. У арестанта, который ждет меня, времени куда меньше… — Адвокат и не пытался скрыть свое недовольство. — Этого он, разумеется, во внимание не принимает. Тут весь Седой. И с этим приходится мириться… — Давалось ему это нелегко. Он широкими шагами мерил комнату от окна до двери, казалось вовсе не замечая сидевшего тут паренька, курил. Накануне вечером, как и условились, молодой человек виделся с Серпом. Тогда и узнал, что адвокат едет в Варшаву и проводит его до самого места. С Серпом они встретились у монастырских ворот. Их как раз запирали. Монах в белой рясе прогонял старика-францисканца, который устроился подле самых ворот с маленьким столиком, водрузив на него кружку с надписью, гласившей, что оказавшиеся в ней пожертвования паломников пойдут на нужды бедняков. Накрапывал дождь. Они зашли в трактир на улице Святой Барбары. В эту пору здесь собирались хозяева крохотных ларьков, торгующих церковной утварью, калеки, закончившие дежурство на монастырских стенах, и воры, солидно потрудившиеся среди паломников. Время самой обильной жатвы еще не пришло, но люди бывалые уже предвкушали жирный кус. Здесь легко вспыхивали драки, вообще было неспокойно, но зато тут не встретишь шпиков, да и городовые заглядывали сюда неохотно. Заказали бигос и водки. — Едешь к Седому, — начал Серп. — Я мог бы сказать тебе и больше, но Седой этого не любит. Понятия не имею, когда ты вернешься. Помни, Седому ты должен верить. Он человек крутого нрава, умеет восстанавливать людей против себя, но он среди нас самый главный, его подводить нельзя. Мне, если хочешь знать, он не по вкусу, но я его уважаю, считаю своим руководителем. Без колебаний выполняю все его приказы. Седой изменился, теперь, наверное, помягчел. — Он улыбнулся, поигрывая пустым стаканом. — Все мы изменились, это правда. Я знаю его дольше других. Понимаю, перемены эти — вовсе не самое важное. Цель перед нами та же, что и прежде. Многое изменилось в том, что касается средств достижения этой цели. Я не всегда понимаю намерения Седого. Но научился не задавать вопросов. Тут у меня небольшой участок работы. Они, в Варшаве, видят дальше, и ответственность на них лежит бо́льшая. Седой хотел, чтобы я был в группе, которая всегда у него под рукой. Ты, Серп, втолковывал он мне, лучше всех знаешь мои капризы, знаешь, чего от меня можно ждать. Я не всегда умею поладить с разными прощелыгами, которые вечно крутятся около меня. Им хотелось бы приручить меня, вознести наверх, но руководить моими поступками. Им кажется, они поумнее… Нет, нет, Седой, ответил я ему. Вот именно потому, что оба мы много друг о друге знаем, я предпочел бы работать подальше от тебя. С чего бы это? — буркнул он. Посмотрел на меня, прищурившись. Не подхожу я для этого, пояснил я. Я запутался бы в такой игре. Это для меня чересчур сложно. Если веришь мне, пошли меня к шахтерам. Предпочитаю действовать на четко ограниченной территории… Он посмотрел на меня исподлобья, сдвинул брови. Помолчал. Я знал: обдумывает решение. Если бы он тогда велел мне остаться в Варшаве, я бы подчинился. Ну ладно, проговорил он наконец. Ты не сказал мне всего. Удирая туда, ты станешь более самостоятельным, этого ты и хочешь. Понимаю, для тебя так лучше. Я не собираюсь устраивать за тобой слежку, но о каждом твоем движении я и так буду знать… Значит, поедешь туда, где сейчас самая напряженная обстановка, забастовки. Это для тебя… Мы с ним договорились. Но помни, не всякий может позволить себе такой разговор с Седым. — А какой он был, — прервал молодой человек, — когда вы с ним познакомились? — Скрытный, — ответил Серп. — Осторожный, застегнут на все пуговицы. Но иногда он преображался. Особенно когда бывал среди тех, кого любил и кого не подозревал в том, что они подкапываются под него. В такие минуты он рассказывал о себе. Говорить он умеет, может вмиг приковать внимание слушателей. Я смотрел тогда на него, казалось, это был совсем другой человек, правда очень уж на него похожий. Мы частенько выбирались на охоту. Делать этого было нельзя. Седой уже не был под строгим надзором, все ждал даже, что его вот-вот освободят. Подумывал о побеге. Мы как раз в ссылке-то чаще всего и встречались, я там и понял его как никто другой. Знал, человек он железной воли, твердого характера, но, как я уже тебе говорил, не любил его и тогда. — Почему?.. — Серп выпил, закусил хлебом. Не ответил на вопрос. Впрочем, им пора уже было убираться из трактира. Назревал большой скандал между торговцами и неожиданно излечившимися калеками, побиравшимися у монастырских стен. Они вышли на улицу. — Ну что ж! — (Павел не видел глаз Серпа, но чувствовал, что тот испытующе смотрит на него.) — Ты вот-вот сам с ним познакомишься. Надеюсь, стыдиться за тебя никому не придется… — Они пошли к стоянке извозчиков. Дождь перестал. Над монастырем ни облачка. Черная колокольня вытянулась в голубое, розовеющее на западе небо. Солнце медленно сползало по светлой дорожке. Паренек подождал, пока подъедет извозчик. — Не унывай… — Серп еще что-то говорил ему, но колеса затарахтели по булыжникам и заглушили его слова. Он видел, как Серп хлопает извозчика по плечу, затем откидывается на спинку сиденья. Пролетка укатила, было еще совсем светло, но по обеим сторонам улицы уже зажглись фонари. Паренек отправился домой, к своим родственникам. Извозчика ему брать не захотелось. Сабинов был на далекой окраине. Он решил пройтись, подышать воздухом. Одноэтажные дома на улочках, прилегающих к площади, и костел Святой Барбары на ней остались позади. Павел шел теперь мимо садов, огороженных деревянными заборами. Обходил стороной лужи. Когда добрался до места, уже стемнело. На первом этаже в гостиной горел свет. Оказалось, из Калиша приехала Марийка. Дальняя родственница. Он поздоровался с маленькой смешливой девушкой. Она весело поглядывала на него голубыми глазами. Он заметил, что с мебели сняли чехлы. Видно, родственники хотели попочетнее встретить нежданного гостя. Марийка с воодушевлением рассказывала о своих занятиях в Лозанне. — Ты, я вижу, вырос, Павлик, — сказала она за ужином. — Я слыхала, ты как будто сбежал из дому. — Да, — ответил он. — Это правда… — Правильно сделал, — теперь уже серьезно сказала она. — Наступает момент, когда нужно сделать такой выбор. К счастью, мои домашние поняли, что я должна рискнуть… — Что же это за риск? — спросил он. — Как что? Мое учение… — ответила она. — У нас так сильны предрассудки относительно женщины… — Бог мой, — вздохнул кузен. — Ты хоть действительно сделала какой-то выбор. Учишься, узнаешь другую жизнь. Но чему может послужить бунт Павла? Что это, бегство от сковывающей по рукам и ногам опеки? Слишком мало, чтобы всерьез строить свое будущее. Мне кажется, — продолжал он, обращаясь уже прямо к Павлу, — ты пил водку?.. — Люциан! — вмешалась Марийка. — Господи, да он же не пьян… — Ты ведь не прочь пропустить рюмочку? — Он снова покосился на Павла. — Я промок… — ответил тот, не глядя на Марийку и рассердившись, что ему приходится оправдываться. — Да, ты не ошибся. Я выпил несколько рюмок. Ты, Люциан, тоже пьешь? — Сегодня, дорогие мои, ни капли в рот не брал! — рассмеялся он. — Вы забываете, я старше вас. Я даже дружил с вашими родителями, когда вас на свете не было… — До поздней ночи проговорили они с Марийкой о революционных группировках в Бельгии и Швейцарии, о молодых, очень горячих людях, с которыми она там познакомилась и — такое именно впечатление сложилось у Павла — которые оказали на нее сильное влияние. Подумал, что Марийка, скорее всего, там влюбилась. Она перечислила книги, которые прочитала в последнее время. Спенсер, Рибо, Монтегацци, Спиноза, Миль, Ломброзо, Бокль и Вундт. Она подняла голову, отбросила волосы, закрывавшие лоб, и тут-то впервые показалась Павлу хорошенькой. До той поры Павлу и в голову не приходило, что Марийка — красивая девушка. — Мы там, — прошептала она, — верим, что Польша взорвется. Мы не только верим, что это исторически неизбежно. Мы знаем, что нам предстоит взрыв этот ускорить… — Она выпытывала, что он, собственно, тут делает. Он уклонялся от прямого ответа, говорил, что работает на заводе, но, возможно, через какое-то время тоже поедет за границу. Сначала будет там работать, а потом поступит куда-нибудь учиться. — Тогда, Марийка, — он прикоснулся к руке девушки, но она быстро отдернула ее, — приду к тебе за советом… — Охотно помогу тебе, — сказала Марийка. — Жаль только, что ты так попусту себя растрачиваешь… — Он улыбнулся… И это его последний вечер перед отъездом в Варшаву, о чем ему даже и заикнуться нельзя, как, впрочем, и о том, что от предстоящей поездки — он был в этом уверен — будет зависеть, как сложится вся его дальнейшая судьба… — Когда он ложился спать — ему постелили на диване в кабинете Люциана, — щели в ставнях уже начали сереть. Рассветало. В редеющей тьме стали проступать очертания мебели.
Дверь в контору неожиданно распахнулась. Адвокат отвернулся от окна. На пороге стоял мужчина средних лет. Пальто наброшено на плечи. И только когда тот приблизился, протянув руку, Павел увидел его лицо. — Долго ждали? — спросил мужчина. — Да. У меня еще дело в суде, — ответил адвокат. Он уже взял себя в руки, в голосе его не было слышно и нотки недавнего гнева. — Мне надо было быть там час назад. — Сумеешь, наверное, найти извозчика. — Мужчина внимательно его разглядывал. — Так чего ты ждал? Попросил бы мне передать. Я раньше прийти не мог. — Я должен был представить вам Белого. — Адвокат указал на Павла. Седой кивнул и только теперь посмотрел на молодого человека. Взгляд его казался мягким. Прищурившись, Седой улыбнулся. — Я забегу сразу же после суда, — продолжал тем временем адвокат. — Мне надо кое-что ему передать… — Ладно, ладно, — ответил Седой. — Поторопись… — Адвокат махнул рукой. Взял со стола шляпу и вышел в коридор. Седой не двинулся с места. Потом показал на стул: — Садись! — а сам продолжал стоять, прислонившись к подоконнику. — Серп о тебе много писал… — Павел вспомнил, что рассказывал адвокат о своем первом впечатлении от встречи с Седым. Словно бы предупреждал, что никаких неожиданностей тут не будет. Седой и в самом деле на вид был невзрачен. Да и Серп говорил что-то на сей счет, когда перед отъездом Павла вспоминал о своей дружбе с Седым. И вот этот невысокий человечек перед ним. Ждет, что Павел скажет. Рядом застучал печатный станок. — Серп еще упоминал, — начал Седой, — что ты, Белый, горяч и что у него с тобой были кое-какие сложности. Ну! — удержал он его от вопроса, который Павел хотел задать, теряясь в догадках, о каких таких сложностях мог упоминать Серп. — Нечего негодовать! В твоем возрасте все так себя ведут! Вас нужно постоянно учить дисциплине. Иначе, вопреки самым наилучшим побуждениям, из вас ничего, кроме шайки смутьянов, не выйдет. — Он усмехнулся. — Ну чего ты опять напускаешь на себя? А? Разве у тебя нет задатков стать смутьяном? По виду определить нетрудно. Может, вдобавок ко всему, ты еще и похож на своего учителя? — Я не знаю, кого вы имеете в виду, — перебил Павел. — Мне сказали, что для меня есть здесь новое задание. Я не думал, что для его выполнения вам нужны смутьяны… — Седой расхохотался. Но тут же и согнал улыбку с лица. — Я знаю, что говорю. — Он сбросил пальто, положил его на спинку стула. — Все вы, такие, как ты, и похожие на тебя, а порой и на Серпа, который так горячо тебя рекомендует, — прибавил он, — все вы считаете, что час пробил и пора начинать решающую игру. Разумеется, никто из вас толком в обстановке не разбирается. Всегда кажется, что она благоприятна. Но это не то же самое, запомни, — он подошел поближе, вытащил портсигар, — не то же самое, что покушение на Эрлиха. — Павел сообразил, что Седой все время думает о Серпе, а эти воспоминания пробуждают в нем гнев, скрыть который ему удается с трудом. — Вы настаиваете на активизации действий. Вам кажется, что здесь никто в этом не заинтересован. Забастовочное движение идет в гору, брожение все сильнее. А с другой стороны, полное непонимание обстановки, множатся провокации. И это, по-вашему, благоприятная ситуация? — Серп сказал, — Павел прервал Седого, не обращая внимания на его резкий, жесткий взгляд, — Серп сказал, что верит в вашу интуицию… — Седой потушил папиросу. — Он не изменился. Как был, так и остался авантюристом. Ничему не сумел научиться, но, видишь, случается, и авантюристам везет. Я этого и не пытаюсь понять. Не могу объяснить, как это так получается, что этот человек из любой, самой тяжкой, передряги выходит целехонек. Другие, у которых куда меньше на совести, давно уже распрощались со свободой. Серп тут исключение. Может, он и тебя научил, как этого добиться? Но и такое счастье порой изменяет. Здесь, — Седой показал на пол, — Серп чувствовал бы себя иначе. Ну ладно! — Он задумался. — Наши старые счеты. Мне не хотелось бы, чтобы ты подумал, будто я его осуждаю. Он не может быть другим, вот в чем вся штука. Я только хочу сказать, что постоянно опасаюсь, не наделал бы он каких-нибудь глупостей. Даже если и сам Серп выйдет потом сухим из воды, другим наверняка придется дорого заплатить за это… — Он взял в руки газету. Стал ее просматривать. Свежий номер напечатанной, судя по всему, в этой типографии религиозной газетки. Погрузился в чтение, словно и вовсе позабыл о стоявшем перед ним пареньке. Так прошло довольно много времени, потом он, поморщившись, отложил газету. — Пойдем ко мне, — проговорил Седой. — Успеем еще потолковать, пока явится твой опекун. Все узнаешь… — Он набросил пальто на плечи, попросил чуток подождать его и исчез в конторе. И тут же дверь в коридор приоткрылась. На пороге показался молодой священник. Огляделся но сторонам, а затем спросил, где хозяин. Павел пожал плечами. — Ну, пан Габриэль, — пояснил ксендз. — Он тут где-то должен быть… — Павел сказал, что сам он здесь впервые и никого не знает. — Ищешь работу, дружок? — спросил ксендз. Он внимательно рассматривал Павла. Тот не успел ответить, как дверь в контору вновь распахнулась и появился Седой в сопровождении улыбающегося толстяка. В руках у него был большой сверток, он протянул его Павлу. Ксендз прошел мимо Седого и, поздоровавшись с толстяком, скрылся за дверью. — Подожди меня около извозчика, — сказал Седой. — Нам не надо выходить вместе… — Стоя на углу улицы, где обычно извозчики поджидали пассажиров, Павел подумал, что в пачке, которую он держит, наверняка нелегальные издания. На другой стороне, в воротах одноэтажного дома, беседовал с дворником городовой. Наконец подкатила извозчичья пролетка, но Седого все не было. — Я тут жду! — сказал он извозчику, который поглядывал на него с любопытством. К счастью, дождь уже прекратился. Выглянуло солнце. На мостовой поблескивали большие, не успевшие высохнуть лужи. Там и тут еще лежали остатки грязного таявшего снега. В воздухе ощущалось приближение перемен. Влажный ветерок нес откуда-то издалека нежные запахи. Павел стоял, всматриваясь в улицу, откуда должен был появиться Седой, и ему вдруг пришла в голову мысль, что, может, зима еще и вернется, но долго она, это уж точно, не продержится. И так радостно стало у него на душе… Спустя много лет другой человек, склонившись над планом города, будет отыскивать на нем старую улицу Поджио Империале, чтобы попробовать выстроить сцену приезда некоего известного в кругах варшавского подполья деятеля, которому предстоит произвести разведку местности до прибытия сюда кого-то еще, кому поручено привести в исполнение вынесенный приговор. Был ли тот, приехавший первым, членом суда, который вынес этот приговор? Неизвестно. Тут повсюду, размышляет человек, изучающий карту, натыкаешься на тщательно заметенные следы… А приезжий как раз выходил из вагона, в котором провел всю ночь. Он поужинал в Вене, и сейчас ему хотелось есть. Вокзальный ресторан его не прельщал. Скажем так: много еще важных событий произойдет в подобных вокзальных помещениях, в которых люди проводят время до отхода поезда, успевая сделать кое-какие дела. Выйдя из здания вокзала, он подозвал извозчика. Заметил, что сидевший на козлах мужчина с удивлением смотрит на его небольшой чемоданчик. — Так вы немец? — спрашивает он, после того как приезжий назвал адрес дешевенькой гостиницы. Ответа нет. Болтливый извозчик еще раз оборачивается, смотрит в лицо седока. Черные очки. Пальцы, скользящие по короткой, старательно подстриженной бородке. Очки отправляются в карман. Извозчик видит теперь взгляд темных огромных глаз. — У нас, сударь, в этом году была очень суровая зима, — говорит извозчик. — Очень много виноградников померзло… — Мужчина кивает в ответ, но по-прежнему не произносит ни слова. Пролетка останавливается перед гостиницей. Пассажир выходит, протягивает деньги и, не взяв сдачи, удаляется. В это самое время на Поджио Империале доктор, вызванный сюда, после ночного кровохарканья, беседуют со своим пациентом. Больной еще не догадывается о визите, который будет нанесен ему после обеда. Жалуется на головные боли и на непрекращающийся шум в ушах, который все больше начинает быть помехой его работе. — Я, доктор, не думаю, — говорит он раздраженно, — что виной всему высокая температура. Шум не проходит даже тогда, когда она падает… — Он отворачивается и смотрит в широко распахнутое окно. Сад пестрит множеством оттенков зелени. Уже распустились некоторые цветы, их названия прекрасно знает его жена. Дышит он трудно. — Видите ли, милостивый государь, — бормочет между тем доктор, выписывая еще один рецепт, — я, к сожалению, и сам не понимаю, что это за недуг такой. Быть может, причина его в том нервном напряжении, в котором вы постоянно пребываете. Это, вне всякого сомнения, должно сказываться на вашем общем состоянии. — Значит ли это, что в ближайшее время я не смогу никуда поехать даже на несколько дней?.. — Доктор кладет ручку, разглядывает испачканные чернилами пальцы. — Я бы не советовал… — говорит он. — Вам не следует предпринимать это путешествие. Куда вы хотите ехать?.. — В Краков! — отвечает больной. — У меня там действительно очень важные дела. — Я полагаю, — продолжает доктор, — что единственное по-настоящему самое важное для вас дело — ваше здоровье. Жаль, однако, что вы забываете об этом. Неужели мне надо растолковывать вам столь очевидные вещи?.. — Он встает. Закрывает саквояж с инструментами и, проследив за взглядом сидящего в кресле мужчины, смотрит в открытое окно на сад. Солнце низвергается в него широким, все заливающим потоком. Накрывает и птиц, пение которых хорошо слышно в комнате. Доктор косится на часы. Спохватывается, что через четверть часа ему надо быть в больнице. Теперь уж он так и так опоздает туда. Прощается с больным. В дверях стоит жена пациента. Пожимая ей руку, доктор думает, что она — само страдание. Оно видно в ее беспокойных глазах, которые мечутся в поисках мужа. Она просит извинить ее за то, что гонорар они смогут заплатить лишь в следующий визит, ибо почта никогда не доставляет денежные переводы в срок. А они как раз ждут такой перевод из Австрии. Вот сегодня почтальон опять не принес долгожданного извещения. Она провожает доктора. Стоит в дверях, пока тот идет по саду, поднимает руку, молчаливо прощаясь с ним. Минуту назад доктор сказал, что с мужем очень плохо и медицина уже бессильна перед его болезнью. Остается лишь обращать особое внимание на общее самочувствие больного. Это своего рода автотерапия, иного выхода у них уже нет. Больному нужен покой. Это и в самом деле очень важно. Полный покой. Она опускает руку, когда доктор садится в экипаж. Разглаживает складки на платье. Вглядывается в свою руку. Красивые белые пальцы на бархатной фиолетовой материи. Возвращается в кабинет. Больной откинул голову на подушку. — Сказал тебе что-нибудь? — спрашивает он, открывая глаза. — Сказал, что теперь ты будешь чувствовать себя лучше! Последнее ухудшение связано с погодой. Но тебе не надо так много работать… — Больной не отвечает, молча рассматривая руки жены. Она перекладывает книги на столе. Делает это осторожнее, чтобы не нарушить установленный раз и навсегда порядок. Это иной вид отчаяния, думает мужчина. То, которое сейчас переживает она, рассчитывая на самое худшее; стало быть, будем называть вещи своими именами, на смерть; но такое отчаяние как бы ближе природе, быть может, его легче перенести; это страдание, начало свое берущее от причины, каковую легко указать. Вот болезнь, вот боль. Опасность, которой можно что-то противопоставить чуть ли не до последнего мгновения. Отчаяние, которое гнетет его, хуже. Оно рождено не страхом смерти. С этим-то он уже успел примириться. Если такое вообще возможно. Страх, в котором он живет сейчас, вырастает из иного, чем этот, естественный, порядка вещей. Это страх существования реальности, которой человеку так и не удалось осмыслить. С какого-то времени ему стало казаться, что прошлый век привил людям вредное убеждение в полной познаваемости природы. Тогда как наука должна подталкивать их к границе познаваемости. Есть какая-то надежда в вере, что граница эта жестко не определена и ее можно бесконечно отодвигать. Но этому должно сопутствовать твердое убеждение, что такая граница, однако, есть, что это и составляет величайшую тайну, в сравнении с которой поистине ничтожными представляются все остальные опасности. И весь вопрос в том, как ее назвать и что там, за этой границей. Или разгадка этой тайны подвластна лишь смерти? Чрезмерно уж унизительно думать так. Он должен написать об этом. Поставить вопрос, который так его мучит. Неправда, продолжает он размышлять, неправда, что причина этих страхов всего лишь в болезни; он уверен, что не в болезни! Их источник в неуловимом соотношении добра и зла, каковое человек вывел из всей своей истории, в искажении этого соотношения, в страхе собственных ошибок, за которые вину несет не он один. Он должен поставить эту проблему. Работа предстоит колоссальная. И какими ничтожными в сравнении с этим видятся ему обвинения, которые собираются обрушить на него в Варшаве! Действительно ли они так уж ничтожны? Ведь он так ждет теперь писем из Львова, Варшавы, Кракова. С некоторых пор он не находит в них ничего хорошего. Сплошные утешения. Он открывает глаза. Солнце разбухает в саду. Уже полдень. Ему кажется, ветер нежно перебирает ветки подле окна, и он чувствует их запах. Может, это всего-навсего духи. Жена только что поправила подушку под его головой. А теперь стоит рядом с ним. Руки скрестила на груди. — Подай, пожалуйста, этот большой немецкий словарь!.. — Она подходит к книжному шкафу. Берет огромный, в кожаном переплете том. Вспоминает, что несколько лет назад муж купил этот словарь в каком-то варшавском букинистическом магазине. Она встречала его тогда на станции в Отвоцке. Была суббота, и с варшавского поезда сошло много людей. Больше всего евреев, которые приехали навестить свои семьи, проводящие здесь лето. Она увидела его, когда он выпрыгивал из последнего вагона. Шел к ней, размахивая огромным свертком. Оказалось, за жалкие гроши, как он сказал, ему удалось купить превосходный словарь, без которого ему никак не обойтись… Она подумала тогда, что за те же самые деньги — ей как-то не верилось, что книга действительно стоила недорого, — он должен был бы купить что-нибудь другое, какой-нибудь подарок для нее. Но она сделала вид, что радуется вместе с ним. Они шли к белому зданию санатория, обходя шумные группки. То были люди, которые приехали на субботний вечер из Варшавы, и их семьи. Они еще только подходили к дому, а в песок — чистый, как на речном дне, — ударили первые тяжелые капли дождя. Падали они и на словарь. Потом он осторожно вытирал их носовым платком. Бывает же так, думает она, наблюдая за тем, как он собирается приняться за работу, бывает же так, что память удерживает ничего не значащие подробности. А спустя какое-то время, всплывая в результате случайного стечения обстоятельств, эта подробность позволяет увидеть в таком неконтролируемом поведении сознания некий глубокий смысл. Она спрашивает мужа, не закрыть ли окно. Он отрицательно покачивает головой. Весь уходит в чтение. Когда-то о нем говорили: Властелин. Женщина слышит детский смех в соседней комнате и на цыпочках выходит.
В Варшаве Седой объявил Павлу, что тому надо как можно скорее ехать в Краков. Он сказал об этом уже в пролетке, едва они отъехали от типографии. Дождь прекратился, сквозь проплывавшие над самой головой тучи стало пробиваться солнце. Павел разглядывал прохожих. Ему казалось, они повеселее и посамоувереннее и улица живет в каком-то ином ритме, словно здесь были иные, чем в других местах, законы времени. — В Кракове, — говорит Седой, — явишься в гостиницу. Какая это гостиница, узнаешь перед самым отъездом из Варшавы… — Он, вероятно, заметил интерес Павла к варшавским улицам. Коснулся его плеча. — Тебе нравится, Белый? — спросил он. — Наверное, хочется задержаться здесь подольше? Вижу, как у тебя глаза горят. Это богатая улица, на окраинах не увидишь ничего подобного. Сейчас, весной, особенно тяжко сидеть в этих каменных стенах… — Из вороха разложенных на письменном столе фотографий выплывает лицо Седого. Это один из наименее известных его снимков. Его, очевидно, сделал человек, на которого Седой до самого последнего мгновения так и не обратил внимания. Седой стоит, глядя прямо в объектив, и в глазах его рождается удивление. Кажется, он думает: кто этот чужак? Ни тени той суровости на лице, которая была запечатлена на сотнях фотографий и которая самому ему так нравилась. Итак, это тот самый Седой, которого в то время так сильно занимала только что полученная от русских эмигрантов в Париже из ряда вон выходящая весть о списке сотрудников охранки, каковой они собирались напечатать, а копию прислали сюда, за кордон. Список, в котором есть фамилия того человека из Флоренции…
Некто, спустя много лет описывающий историю молодого человека, судьба которого вот с этого самого момента все теснее начинает переплетаться с судьбой того, подозреваемого, не считает, что Седой был творцом великой легенды. Его занимает вопрос: мог ли Седой принимать участие в партийном суде, на котором был вынесен смертный приговор? И опять все тот же мрак. Нет никаких документов, никаких следов на бумаге, которые бы указывали на участие Седого в суде. И нет ни одного бесспорного довода в пользу того, что такой суд вообще состоялся. Но ведь исполнитель — рассуждает спустя много лет некто, пишущий об этом, — должен был вот-вот отправиться во Флоренцию.
На конспиративной квартире в Варшаве Седой рассказывает об опасности внедрения извне. — Враг, — говорит он Павлу, — осознал необходимость поглубже проникнуть в наши ряды. Это никакое не открытие исключительного метода диверсии. В небольших группах, как раз в таких, — Седой улыбается, — о которых мечтает Серп, провокаторы попадались. Они подталкивали к акциям, в которых улица видела всего лишь всплески бунта подпольщиков. Слишком многие очень дорого заплатили за это. Одни погибли, другие гниют в царских тюрьмах. У нас дело обстоит иначе. Мы не горсточка людей. Они имеют дело с другой структурой подпольной жизни. И ей нужно противопоставить тоже другие методы, понимаешь? — Он склоняется над Павлом. Тот приподнимает голову. Вспоминает слова Серпа: у него серые глаза! Не отвечает, только догадывается, что они приближаются к истинной цели встречи. Седой не обращает внимания на то, что Павел молчит. Делает несколько шагов по комнате, садится на стул. Он приготовился к длинному разговору, казалось, ему хотелось продолжить так и не доведенные до конца споры, которые он вел с другими. И с Серпом тоже, который направил к нему этого паренька. А может, это тревога совсем иного рода, тревога, которая охватывала его порой, когда приходилось поручать важное дело кому-то совсем молодому, вроде вот этого? Седой не верил в энтузиазм. Предпочитал, чтобы люди хорошо его понимали. Всех обстоятельств полностью открыть он пареньку не может, это ясно. Так отчего же он не направил его прямо к Вроньскому? Мог бы просто назвать ему гостиницу в Кракове, в которую тот должен явиться. И Вроньский передал бы ему приказ, который предстояло выполнить. Паренек, судя по всему, хороший. Может, приходит в голову Седому, во мне вдруг проснулась тоска по собственной, ушедшей, молодости? А может, это просто усталость? Столько в последнее время навалилось работы. — Товарищи из русской эмиграции, — начал он наконец, — сообщили нам о бесспорных документах, которые им недавно удалось достать через высокопоставленного сотрудника варшавской охранки. Мы называем его Властелином. Человек этот с некоторого времени находится в эмиграции и передает очень важные сведения. Нам переслали список агентов. Некоторые дела уже рассмотрел партийный суд. Мы их тщательно изучили. Подозрения подтвердились… — Он вглядывается в лицо Павла. Любопытно, задается вопросом Седой, кто придумал ему партийную кличку? Белый — это ему очень даже идет. Ладно, пусть будет Белый, продолжает он размышлять. И на этом все. Надо будет дать ему адрес, где он сможет остановиться на несколько дней. Потом получит паспорт и деньги. Почему он молчит? Понимает же, чем все должно кончиться. Свою роль он уже знает. Остается самое важное. Кого он должен убить. Павел не спускает с Седого глаз. Мертвая тишина. В соседней комнате несколько раз бьют часы. Это тот самый момент, когда Павел может отказаться. Отчего же я молчу? Он слышит последний удар часов, чьи-то крики за окном. Они, словно оттолкнувшись от дна, всплывают из глубины двора доходного дома. Он мне ничего не может сделать, думает Павел. Нет такого закона, который не позволил бы мне отказаться. Седой понял бы, что он поступает так не из страха. Тогда отчего же он молчит? От усталости. После смерти Эрлиха прошло много времени, но все это время было как бы не в счет. Хотя так много всего случилось. — Я зажгу лампу, — говорит Седой. Ему не терпелось заняться своими делами. Скоро из суда вернется адвокат, который привез этого паренька. Надо еще выслушать его донесение и передать новые поручения. Утром, идя в типографию на условленную встречу, он решил, что сегодня в свободное время посидит над картами повстанческих операций. Хотелось поскорее закончить большой очерк, который когда-нибудь войдет в книгу о военных операциях 1863 года. Он уже много лет собирал необходимые материалы. Великие политические дилеммы, стоявшие перед участниками того восстания, заслонили в глазах тех, кто пришел после них, смысл вооруженных акций, которые вовсе не были малозначительной главкой в восстании. Последний момент для написания такой книги! — подумал Седой. Еще была возможность серьезной проверки некоторых фактов. Жили, а вернее, угасали, последние повстанцы. Он придавал большое значение встречам с ними. Особенно с теми, которые, уйдя из городов, создавали вооруженные отряды в лесах и там входили с противником в непосредственное соприкосновение. Было и еще одно обстоятельство, наказывавшее спешить. Седой знал, что время, которое наступает, принесет с собой важные факты и в сравнении с ними собственные замыслы, планы и надежды вскоре утратят свой нынешний смысл и вес. Просто некогда будет заниматься подобными вещами. Писание книг придется отложить надолго. Впрочем, и сейчас свободного времени было немного. Он не любил, когда что-то приходилось менять в установленном распорядке дня. Седой развернул лежавший на столе большой чертеж — карту военных действий под Малогощей, — принялся разглядывать поправки, сделанные им накануне. Ему хотелось написать к этой карте комментарий. Придется посидеть допоздна. На адвоката много времени тратить не станет. — Ну так что же? — спросил Седой. — Молчишь?.. — Он только теперь сообразил, что его собеседник не произнес ни слова. Старательно свернул карту. Сел так, чтобы видеть лицо Павла в свете лампы. — Я не сказал самого главного, — помолчав, начал Седой. — Кто он? Человек, которого до недавнего времени мы считали своим союзником. Он и сам хотел быть нашим духовным вождем. Мы почти безоговорочно поверили ему. Он умело злоупотреблял этим доверием, вербуя среди нас все больше своих сторонников. Есть такой тип людей, которых я инстинктивно не люблю. Он из них. Я никогда не был его приверженцем, хотя, признаюсь, подпадал порой под его влияние. Но всегда тем не менее испытывал какую-то к нему неприязнь. До сих пор предчувствия меня не подводили ни разу. Не ошибался в оценках тех, с кем мне приходилось сходиться поближе. Это какой-то особый дар. Я знаю людей, которые тоже обладают такими способностями, но, когда это необходимо, они не в состоянии даже объяснить это. Предчувствия, однако, со временем перерастают в уверенность. Так произошло и в этом случае. Человек, о котором я тебе рассказываю, в ранней своей молодости соприкоснулся с полицией. И дал тогда компрометирующие его показания. Затем, как и положено, покаялся. — Седой улыбнулся, заметив, как заблестели глаза Павла. — Вернулся к общественной жизни. Вину его ему простили. Не вспоминали о прошлом грехе. Я всегда считал, что ему нельзя доверять, он никогда, к счастью, не сближался с нами настолько, чтобы можно было проникнуть во все его самые сокровенные тайны, но и я допускал, что он может оказаться нужен. Его влияние на молодых, кое-какие теории, которые он излагал в своих книгах, я считал делом полезным. Слишком много в них было излишней учености, это правда, но, в конце концов, они поддерживали нашу программу. Мне часто приходилось выслушивать восторженные суждения о его деятельности. Я не разделял, как уже говорил, в полной мере таких восторгов. О чем, однако, мог я тогда говорить? О предчувствиях? Либо же о том, что никогда не следует доверять людям, которые хотя бы раз в жизни попались в полицейские сети и не сумели из них выбраться? Ты еще познакомишься с подобного рода энтузиастами, которым предмет их обожания застит глаза на все остальное. Это люди, у которых головы набиты книжными премудростями. Горазды по каждому поводу сыпать красивыми фразами. А то, что ничего путного из этой болтовни не выходит, их уж не тревожит. Они опасны, когда им удается опутать других. Мастаки мутить головы. И потому с ними надо держать ухо востро. Особенно они липнут к молодежи. Не любят, когда им говорят о необходимости подчиняться организации или же напоминают о дисциплине и безоговорочном исполнении заданий. Они обычно бунтуют из присущего им духа противоречия. Они по природе своей разрушители. К созидательной работе неспособны. Они и живы одной только страстью к бунту. Считают себя солью земли. Бунт их может обернуться и против общего врага, и, равным образом, против тех, кого сами они посчитали своими союзниками. Они не замечают ущерба, который сами и причиняют своей деятельностью. Они непоколебимо уверены в собственной правоте. Такие попадаются и в нашей среде. Это очень способные люди, люди с разросшимся честолюбием, склонные к демагогии. Заметь, если в такой компании окажется предатель, он станет самым опасным противником…
На следующий день Павел отправился в город. Ночью шел снег с дождем, и, когда он выходил из ворот дома на Праге, где велел ему остановиться Седой, на тротуарах, на мостовой еще было полно луж. Он вспомнил улицы, которые видел вчера по дороге с вокзала. Седой прав, только там чувствовалось дыхание большого света. Что же это за город такой, подумал Павел, что за город, в котором лишь несколько улиц выглядят по-праздничному, а остальные напоминают о провинциальном убожестве, которое разнообразят зловонная грязь, неизлечимые болезни и рядящаяся в жизнь пустота? Павел пересек площадь с церковью за зеленой оградой. С трудом перебрался на другую сторону улицы, по которой ползли крестьянские подводы, торопливо катили к центру извозчики, изредка проезжали автомобили. Он подходил к Висле. Небо светлело, вбирая в себя бледную апрельскую голубизну. Река показалась ему меньше, чем он себе ее представлял. У моста на якорях стояли баржи с песком. Вода, на которую он смотрел, опершись о перила моста, пенилась, казалась покрытой ржавчиной. Справа, за ломаной линией крыш и костелов Старого Мяста, — контуры красных стен Цитадели. Он подумал, что, наверное, по этому мосту проходили колонны арестантов, которых вели к железнодорожному вокзалу на Праге. Серп когда-то рассказывал об этой дороге и этих подворотнях. И там же, в Цитадели, судя по всему, проклинал объявленный приговор подзащитный адвоката. Жаль, не спросил, чем кончился процесс. За завтраком, а завтракал он в кондитерской недалеко от Замковой площади, Павел написал письмо в Ч. Решил известить Еву, что путешествие с ее мужем принесло ему новые заботы. Он искренне хотел поговорить с ним об общих делах, но не мог сделать этого без ее согласия. Знает ли этот человек правду? Может, она все ему уже открыла? Павлу надо бы знать это. Уже в дороге он сообразил, что они толком так и не объяснились. Павел опасался, что лишь он один этого и хочет, а ей никакие объяснения не нужны. Так ли это? Он сидит в кондитерской, в которой сейчас совсем пусто. За соседним столиком двое пожилых мужчин играют в шахматы, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг. Варшава не поразила его чем-то невероятным, на что он всем сердцем надеялся. Город грязный и серый. Ему не хотелось бы прожить тут всю жизнь. Скоро он отсюда уедет. Воспользовавшись случаем, он еще навестит свою знакомую, которая приехала сюда на некоторое время и о которой он успел рассказать Еве во время их последнего свидания. Это дальняя родственница, он встретил ее недавно в Сабинове. Та самая несколько экзальтированная барышня, которая никак не могла взять в толк, как это он может жить в безделье, попусту транжиря силы. Павел добавил, что в последние месяцы стал постигать одну серьезную вещь. Хоть это наверняка прозвучит смешно, но он переживает нечто вроде предчувствия старения. Может, размышлял он, таким и бывает вхождение в сознательную жизнь?.. Допил кофе. Съел обсыпанную маком булочку. Разорвал письмо на мелкие клочки и сжег в пепельнице. За всем этим наблюдал торчавший за буфетной стойкой худой человек в пенсне. Павел кивнул ему, попросил счет. — Вы, милостивый государь, должно, из провинции? — Хозяин усмехнулся, показав желтые зубы. Смотрел на него насмешливо. — Я так и думал. — Он презрительно поморщился. Деньги положил в кармашек жилетки. — А может, вы хотели бы руки помыть? — Он покосился на его испачканные пальцы. — Нет, не надо… — Хозяин с явным сожалением покачал головой. И застыл на месте, взглядом провожая гостя, направившегося к дверям. На площади перед фасадом замка маршировал отряд пехоты. Солдаты шли ровным строем. Павел подождал, пока они войдут в ворота. Площадь опять опустела, несколько осовелых жандармов да редкие прохожие. Вечером он отправился к Марийке. Она не уехала в Швейцарию. Снимала комнату недалеко от водопроводной станции. Нежданный гость привел ее в замешательство. Павел преподнес ей цветы. Белую сирень, которую по дороге увидел в освещенной витрине цветочного магазина. Чувствовал он себя не в своей тарелке. Марийка поблагодарила, взяла букет, предложила снять пальто. В комнате он застал высокого улыбающегося мужчину. Наверное, оба они так забавно смутились, ибо и Марийка беспомощно остановилась посреди комнаты с сиренью в руках, что он рассмеялся. — Павлик, это знакомый Мариана, — проговорила она. — Ты, правда, не знаешь Мариана… — И не скоро его узнаете. — Незнакомец встал, поздоровался. — Он художник. — Девушка наконец поставила в вазу ветки с белыми гроздьями и едва распустившимися бледно-зелеными листиками. — Это прямо-таки свадебный букет! — Художник возвратился на свое место. — Я в самом деле рисую картины, словно в мире нет занятий поважнее. Но мы и еще кое-что делаем, правда. Марийка? — Он нежно взглянул на нее. — Она, знаете, выступает с лекциями. Для рабочих… — Ладно, ладно, — перебила Марийка. — Его, кажется, это вовсе не интересует. Ты зачем сюда приехал?.. — Надо было поскорее придумать какую-нибудь правдоподобную ложь. — Да вот, проследить за отгрузкой станков, — сказал он. — Меня послали от завода, я согласился. Я раньше в Варшаве никогда не бывал. Хороший повод. — Приехал поразвлечься? — Она пододвинула к нему корзиночку с яблоками. Павел подумал, что яблоки эти, конечно же, ей прислали родители. Когда-то, много лет назад, он был в их имении под Калишем и запомнил прекрасный огромный сад, которым хвалился отец Марийки. — Я так и думала. А как же твои планы?.. — Художник не спускал с него глаз, очищая яблоко, которое Марийка выбрала для него. — Какие планы? — спросил он. — Ты что-то говорил об отъезде, — ответила она. — Да, это правда. — Он вспомнил недавний их разговор в Сабинове. — Подожду до осени… — Разговор не клеился. Марийку, видимо, неожиданный его визит в восторг не привел. Павел сообразил, что им хотелось побыть вдвоем, а он своим вторжением испортил вечер. Наконец художник спросил, не пойти ли им всем вместе поужинать. Марийка сказала, что у нее болит голова, а кроме того, еще надо приготовиться к завтрашней лекции. — О чем же ты им рассказываешь? — полюбопытствовал Павел. — Этим своим таинственным слушателям? — О Польше, — ответила она. — Собственно говоря, о том, какой она станет когда-нибудь. И какой была… — Художник засмеялся. — Вы можете себе представить, — вмешался он, — с каким вниманием ловят они каждое ее слово. Ты, золотко мое, постоянно забываешь, — продолжал он уже серьезно, — что этим людям нужно нечто конкретное: хлеб, работа… Не верят они в слова, даже если и слышат их из твоих прекрасных уст… — Она покраснела. Павлу хотелось понять, что вызвало этот румянец: комплимент художника, не очень уж, правда, изысканный, или же все-таки гнев. — Они, — не унимался художник, — ждут от тебя иной мудрости. Это не кружки самообразования молодых патриотов в Брюсселе или Лозанне. Ты, стало быть, хочешь учить их истории? Это пустая трата времени. Они устали, они думают об отдыхе и о том, как найти работу получше. — Но ты же их не знаешь! — спокойно ответила она, однако Павел заметил, что глаза ее гневно сверкнули и она с трудом сдерживает себя. — Я-то хорошо понимаю, чего они хотят… — Она сказала это с такой убежденностью, что Павел чуть не прыснул со смеху. За пятьдесят лет, думал Павел, прислушиваясь к их стычке, некоторые слова обрели иное звучание. Сегодня их так часто не употребляют, как прежде, когда их писали на знаменах. Слова эти произносят шепотом, словно страшась, что иначе они могут потерять и остатки того, что некогда значили. Произносят, откровенно стыдясь их. Павел не раз задумывался, откуда рождаются такие чувства. Может, из боязни признаться в поражении? Те, кто в свое время так много говорил об отчизне, о свободе и справедливом сожительстве людей, угасали, сознавая, что потерпели крах. Победы, которые они одерживали, оказывались скоротечными, да и платить за них приходилось чересчур дорого. Их преемники научились осторожности. Но главное так и осталось главным: для тех и для других слова эти имели один и тот же вес. А не лучше ли и в самом деле, рассуждал сам с собой Павел, говорить об отчизне тогда, когда завоюешь ее в бою, о свободе тогда, когда люди поверят, что она может стать их собственностью? Вероятно, придет такая пора, когда о справедливости заговорят во весь голос. И о наградах также, и о победе. Об изменах и карах. А может, все это только иллюзии, ибо никогда ведь ничто не договаривается до конца. Всякая победа бывает оплачена горечью. Если уж и будут когда-нибудь вспоминать о победе, стоит ли вспоминать о горечи? Он опять мысленно вернулся к разговору с Седым. Седой — это легенда, так ему говорили. Он подумал, что легенда только еще зарождается и будет она, конечно же, великой легендой, в основание которой ляжет труд огромного множества никому не известных людей. И он тоже внесет свой вклад в создание этой легенды, но вклад тайный. Смерть Черного, или Властелина, как иронично величал его Седой, не сможет уместиться в этой легенде. Если это и в самом деле должна быть великая легенда, которую возвеличит история. Так что ей придется обойтись без сцены убийства из-за угла, без тайного суда и назначенного палача. Марийка шумела насчет молодых энтузиастов из Лозанны. Художник улыбался — он был похож на очень влюбленного и самоуверенного человека, — пил чай. Видимо, и он думал о чем-то своем. Только изредка отрывал взгляд от лица Марийки и переводил его на Павла. Может, хотел, чтобы он наконец оставил их вдвоем. — Завтра я еду домой, — сказал Павел, поднимаясь со стула. — Когда увидимся?.. — Марийка поправила светлые, спадавшие на лоб волосы. — Как это когда? — ответила она вопросом, протягивая руку; он почувствовал в этом ее жесте внезапное облегчение. — Когда вернусь. Думаю, не раньше, чем через год… — В последнее мгновение Павел подумал, что не стоит передавать привет ее мужу, которого он не знал. Художник стоял рядом с ней и дружески ему улыбался.
Он отдал ключ и уже собрался выйти на улицу, но мужчина, только что взявший у него ключ, кивнул ему. Накануне, когда Павел приехал сюда на извозчике прямо с вокзала — адрес этот ему дали в Варшаве, присовокупив, что гостиница расположена в самом центре, что она не очень дорогая и что он может чувствовать себя там в безопасности (любопытно, подумал он тогда, что это значит?), — накануне за стойкой администратора дремал молодой паренек со светлыми густыми растрепанными волосами. Он попросил Павла вписать свою фамилию в книгу постояльцев. Безо всяких разговоров вручил ключ от номера и пожелал спокойной ночи. — Паспорт, пожалуйста! — Мужчина улыбался, за стеклами пенсне бегали голубые вылинявшие глаза. — Вы, сударь, кажется, из Варшавы?.. — Не ошиблись, — бросил Павел, опуская руку в карман пиджака. Паспорт следует показывать лишь в самом крайнем случае. Сказать, что не взял с собой? Это возбудит еще большее подозрение. Он протянул паспорт. Мужчина взял его, склонил голову, прочитал фамилию. — Все в порядке… — И вернул документ. — Тут для вас письмецо… — Открыл ящик, вытащил небольшой голубой конверт… Не распечатав письма, Павел вышел на улицу. Вечером, когда он у вокзала садился на извозчика, шел мелкий, частый снег. Грязь на мостовых, туман между выстроившихся рядами деревьев, мимо которых они проезжали. В размазанном свете фонарей — клочья тумана, проступающие сквозь него очертания стен. С левой стороны — огромное освещенное здание театра. Теперь его поразила резкая перемена. Небо разъяснилось, совершенно синее, цвета темных фиалок, которые несколько дней назад он видел в вазочке в комнате Марийки, когда приходил попрощаться с ней. Солнце освещало островерхие крыши. Он увидел башни костела, и сердце его забилось веселее. Вынул письмо, распечатал. Оно было подписано Вроньским. Ждать следующего известия. Он разорвал письмо и выбросил его в сточную канаву. Голод напомнил о себе. Решил поискать что-нибудь поприличнее. Слышал, что хорошо кормят где-то около Рыночной площади. Ему вдруг пришло в голову, что мужчина, потребовавший у него паспорт, наверное, был тесно связан с Вроньским. Они не раз смеялись над неповоротливостью австрийской полиции. Серп в свое время убеждал их, что эти шуточки очень далеки от правды. Просто два, не похожие друг на друга, метода работы. Царскую полицию в принципе отличает примитивное хамство. Не всегда, понятное дело. Но толпа должна, однако, постоянно это хамство чувствовать, понимать, что оно непременно останется совершенно безнаказанным. Там в перчатках не работают. Да он и сам в этом убеждался не раз. Серп рассказывал также о своих разговорах с российскими интеллигентами из Петербурга. Никакие они не революционеры, а сторонники умеренных реформ, которые будут или не будут достигнуты, но легальными средствами. Они доказывали, причем очень горячо, что у них, в России, самый либеральный в Европе кодекс и что их судебная система весьма современна. На много лет опережает законодательство других государств, славящихся просвещенными якобы порядками. Все это правда. И в то же время всего лишь буква, на которую время от времени можно ссылаться. Особенно в Петербурге и преимущественно тогда, когда либерализм может оказаться для чего-нибудь пригодным — то ли для того, чтобы пустить пыль в глаза другим, то ли — Серп верил, скорей, именно в эту, вторую вероятность — когда какому-нибудь царскому ведомству по специфическим причинам надо было выказать снисходительность. Ибо тамошние судьи отличаются величайшей бдительностью и прекрасно знают, как, не ставя под удар карьеру, пользоваться либеральным законом, когда и кому услужить, чтобы выхлопотать у начальства награду. Интеллигенты обижались на все то, что, кстати, приводило Серпа в хорошее расположение духа. Он просто считал, что они живут в выдуманном мире, который с окружающей их реальностью не имеет ничего общего. Так что их легко обмануть. Хуже, что они не всегда знают, кто и какую игру ведет за их спинами. С венской полицией дело обстояло иначе. Те работают осторожнее. Никакого хамства с политическими. То, что представляется — особенно из Варшавы — отсутствием должной осведомленности и слабостью их полицейской системы, в действительности служит умелой маскировкой такой именно машины. Серп полагал, что причина этих различий не в различиях образа мышления и исторического опыта. По его мнению, подобные различия — результат даже таких факторов, как географическое положение. Императору Францу трудно отсылать транспорты подозрительных смутьянов в безлюдные, ледяные пустыни. Один и тот же Бог сияет над их головами. Павел, гуляя по пустым в эту пору улицам, присматривался к встречавшимся ему полицейским. На вид они были людьми добродушными. Завтракая в кафе на Рыночной площади, из разговора за соседним столиком он узнал, что через час должен открыться какой-то художественный салон. Молодые люди с усталыми, явно испитыми лицами были весьма воодушевлены этим событием. И он решил отправиться вслед за ними. Позавтракал, похвалил знаменитые булочки, заглянул в газету. В Вене, прочитал он, составляются предсказания погоды, чудная нынешняя весна, которая на юге даже многих поразила, по мнению здешних знатоков, предшествует долгому и жаркому лету. Из наблюдений, проведенных в прошлые годы, ясно вытекает, что прогнозы оправдываются, а это позволяет уже сегодня планировать летний отдых и различные, даже довольно дальние путешествия. Зима дольше всего продержится на востоке, но и там, по убеждению автора, чуть ли не у самого Северного полюса, лето нынешнего года будет длиннее, чем обычно. На это указывает много разного рода признаков. Упоминалось поведение животных. Быть может, когда-нибудь удастся обосновать теорию, согласно которой погода в одном полушарии зависит от того, какая погода год назад была в другом. Жаркое лето в Америке и плохая погода летом на следующий год в Европе. Быть может, все дело как раз в соответствующем облучении земной коры? Молодые люди за соседним столиком выпили по последней и собрались расплачиваться. Павел тоже кивнул официанту. Заплатил по счету, сдачу оставил. Официант кланялся ему до самой двери. Он пошел за теми молодыми людьми из кафе. Они пересекли освещенную солнцем площадь и вошли в большое здание. Он догадался, что тут-то и расположена галерея. В коридоре, на лестнице, он столкнулся с худым маленьким мужчиной. Тот снимал пальто, какой-то молодой человек взял его под локоть. — Пожалуйте, маэстро… — И тогда Павел взглянул ему в лицо. Крохотное, с черными, ярко сверкающими глазами за стеклами очков в серебряной тонкой оправе. Высокий лоб, густая седеющая борода и крепко сжатый узенький рот. — Пресвятая Богородица! — вздохнул взятый под локоток. — Как же тут холодно. Мне надо хотя бы шею укутать шарфом. Эти ужасные сквозняки… — Он остановился посреди лестницы. Дышал открытым ртом. Павел вспомнил это лицо. Он же видел его на множестве фотографий. Великий художник рванул своего товарища за локоть. — Ну двигайтесь же, Франтишек! — прошипел он. — Да идите же, идите. Чего мы еще ждем?.. — Я полагал, маэстро, — холодно ответил молодой человек, — что вы несколько утомлены… — Вздор! Я всегда утомлен… — Художник стал подниматься по лестнице. Когда они входили в первую залу, где собралось уже много людей — мужчин и дам в вечерних платьях, — Павел услышал за спиной, как кто-то шепчет, что вот и маэстро притащился сюда собственной персоной… — Посмотри, какая развалина… — Павел обернулся. Молоденькая девушка склонилась к своему спутнику, что-то объясняя ему на ухо и весело стреляя глазами по сторонам. В зале все зашумело. Маэстро здоровался со знакомыми, не улыбался, только молча пожимал протянутые руки… Подошел к первой картине. Фрагмент сада в светлых тонах, казалось, там струится воздух. В глубине аллеи белеет женский силуэт. Павлу почудилось, что чем ближе он подходит к картине, тем глубже белый силуэт погружается в нежную зелень, и что эта фигура, если смотреть на нее с близкого расстояния, всего лишь иллюзия, исчезающая в сплетенных лучах, пробивающихся сквозь темную и яркую зелень, и что она отступает все дальше и дальше. Когда он смотрел отсюда на полотно, краски сливались и не оставалось ни одной более или менее четкой линии. Создавалось впечатление той самой безупречной ясности, которой светилась вся картина. Стоявший у него за спиной старый маэстро смотрел, тоже щуря глаза. Поискал подпись, сопровождавший его старец указал пальцем на следующую картину. Маэстро пожал плечами. А может, то была лишь судорога, вызванная приливом холодного воздуха, ибо с противоположной стороны распахнули двери. Маэстро повернулся и засеменил к центру залы.
Спустя много лет некто, пытающийся отыскать следы присутствия Властелина и его преследователя, остановится перед старым угловым домом, в котором, как и прежде, помещается театр. На Рыночной площади не утихает бурное веселье. По одной из соседних улиц бежит чем-то смертельно напуганный молодой человек. Пройдет несколько секунд, и он скроется в подворотне. Стоя перед этим зданием, из которого зрители еще не выходили, некто рисует в своем воображении приезд Властелина. Из венского поезда выходят пассажиры. Купе — в самой середине вагона, в нем Властелин. Свет фонаря на перроне выхватывает из тьмы исхудавшее, бледное лицо. Он пришел в себя всего минуту назад. Тот, кто спустя годы рисует сцену его приезда, размышляет о предчувствиях этого человека. Властелин измучен дорогой. Он, правда, ненадолго остановился в Вене отдохнуть, но какой уж там был отдых! Часами просиживали они с адвокатом и его супругой в гостиничном номере над материалами его дела. Во Флоренции он оставил жену и ребенка. Дни все длиннее, все солнечнее. Воздух пахнет по-весеннему. Первая зелень в саду. Здесь влажно, на улицах грязь, напоминающая о недавней зиме. Мелкий снежок, быстро тающий на тротуарах и крышах. Стена дождя, через которую надо пробиваться. — Посидим еще! — говорит адвокат. Он тоже думает о ждущих его во Львове делах. Смотрит на перрон, людей на нем все меньше, длинные тени все реже проползают под окнами вагонов. — Мы сейчас выйдем через боковые двери. Там нас должен ждать извозчик… — Кладет руку в карман пальто — он только что надел его, — дотрагивается до холодного железа. Это так, на всякий случай, думает он. Тут ничего не может случиться. Ему жаль своего неподвижно сидящего спутника. Он знает, что тот температурит, что путешествие измочалило его. В Вене, когда они встретились на перроне, адвокат подумал, что Властелин при смерти. Бледный больше прежнего, глаза лихорадочно блестят. Он был почти уверен, что это, пожалуй, последнее его путешествие. Постарался поскорее отогнать эту мысль. Улыбнулся, чтобы тот не почувствовал, какое впечатление производит его вид. Кто-то шел по коридору. Дверь в купе отворилась. — Ох, вы здесь! — Адвокат облегченно вздохнул. — Я уж думал, вас нет… — Властелин поднял глаза на стоявшего в дверях. Худой, невзрачный мужчина в большой, надвинутой на лоб мягкой шляпе. Властелин знает, что это секретарь суда, что он будет сопровождать их к знакомым, у которых они остановятся здесь, в Кракове. — Я искал вас по всему поезду, — говорит мужчина. — Думал, вы не приехали… — Я же тебе подробно писал, — оправдывается адвокат. — Трудно все удержать в голове… — Властелин знает, что ему пора встать, что эти люди ждут его. Нет сил. Его связывает по рукам и ногам непреодолимый страх. Он предпочел бы остаться здесь. Пусть бы ему разрешили посидеть тут, пока не спадет температура. — Пошли! — говорит секретарь. — Да, да… — Властелин последним усилием воли все-таки заставляет себя подняться. — Я еще не поздоровался с вами… — И неожиданно опять садится. Если этот незнакомец не подаст руки… Но секретарь улыбается. Похоже, будто и у него высокая температура, думает Властелин, протягивая руку… — Рад, — слышит он, — рад, что могу вам быть хоть чем-нибудь полезен… — Властелин чувствует, что рука у него влажная. И только тут вспоминает, что в вагоне адвокат что-то говорил о болезни этого человека. Туберкулез, кажется. — Я тоже рад с вами познакомиться, — говорит Властелин и берется за свой несессер. — Я, правда, предпочел бы, чтобы мы встретились при более благоприятных обстоятельствах. — Не беспокойтесь, господа. Все будет хорошо. — Лишь бы поскорее все кончилось! — говорит Властелин уже на перроне. Поднимает голову. Дождинки барабанят по его щекам и лбу. Ему вдруг становится совершенно ясно, что приехал он сюда зря. Защищать свою честь? Но разве те, кто обвиняет его, не расписываются тем самым в собственном бесчестье? Может, не надо соглашаться на такой суд? Никто не в состоянии доказать, что он был предателем. Но сегодня каждому позволено это безнаказанно повторять. Жить во Флоренции и знать: вот она, возможность ответить на клевету? Изо дня в день проклинать тот час, когда он принял бы такое решение? И это при том, что, как и у них, стремящихся свалить его, и у него самого нет никаких доказательств собственной невиновности? Его появление с гордо поднятой головой перед клеветниками и будет ожидаемым доказательством. Он слышит, как секретарь говорит адвокату, что из Парижа приехал Бурцев. Только что пришла телеграмма. — Прекрасно! — отвечает адвокат. — Я ждал этого. Превосходная новость. А ты что об этом думаешь?.. — Властелин пожимает плечами. Подъезжает извозчик, ему хочется побыстрее спрятаться под поднятым верхом. Он ставит ногу на ступеньку. Видит удивленный взгляд адвоката. — Ах, да мне все равно! — говорит он. — Хотелось бы, чтобы все уже было позади. А все еще только начинается.
Несколько следующих дней Павел посвятил осмотру города. Возле Сукенниц он встретил аптекаря, дружившего с его отцом. Узнал он его в самый последний момент. Юркнуть в толпу было уже нельзя. Этот пожилой человек, как выяснилось, приехал подлечить здоровье. Предложил посидеть в кафе. Не скрывал, что рад встрече. Рассказывал об отце, который тяжко переживает бегство сына. — Я, простите, не убегал, — перебил его Павел. — Это называется по-другому… — Да, бог мой, не в словах ведь дело, — взъерошился тот. — Вы, Павел, отлично понимаете, о чем я говорю. Негоже старого человека, а отец ваш уже стар, обрекать на такие страдания. Вы должны к нему вернуться. Если уж это никак невозможно, вам хотя бы следовало постоянно поддерживать с ним связь. Ну разве можно жить, сознавая, что в любую минуту с вами или с ним может случиться что-нибудь плохое, но ни он, ни вы так об этом и не узнаете? И вот вы обрекаете нас на такое. А ваша мама?.. — Дверь в кафе приоткрылась. Сквозняка не было, но потянуло свежестью. На башне — ее было видно из окон зала, где они сидели, — зазвучал хейнал. — Так что же мне ему сказать, когда я вернусь домой? — настойчиво добивался ответа аптекарь. — Отец ваш теперь чаще заглядывает ко мне, и мы, как и прежде, беседуем с ним в моей клетушке. Не буду же я скрывать от него, что встретил вас здесь… — Скажите ему, пожалуйста, — ответил Павел, — что я здоров… — Мальчик! — вздохнул аптекарь. — Только и всего?.. — Да. Мне нечего больше сказать… — Павел достал часы. Сделал вид, что торопится. Встал, хотел расплатиться, но аптекарь прогнал официанта. — Я остаюсь! — отрезал старик. — Мне очень жаль, Павел, что мы так толком и не поговорили… — Павлу ужасно захотелось спросить о матери. Но он не спросил. Выходя из кафе, почувствовал, что аптекарь смотрит ему вслед. Старик, наверное, боялся, а то и презирал Павла. Иначе и быть не могло. А сам он, Павел, способен ли ответить тем же? Ни презрения, ни неприязни он не испытывал. Об этой встрече Павел забыл очень скоро. В гостинице он наконец-то получил весточку от Вроньского. Они встретятся завтра в трактире, адрес которого Вроньский написал на листочке. Павел его уничтожил. Позвал горничную, попросил принести обед из ресторана. Девушка улыбнулась и поинтересовалась, не закажет ли он чего-нибудь выпить. — Графинчик водки, моя милая… — Павел подошел к окну, отодвинул тяжелую плюшевую портьеру. Улица. Прохожие раскрывают зонты. Прячутся в подворотнях. Кричат подъезжающим к гостинице извозчикам. По небу расползлись тяжелые коричневые тучи. Мелкий дождь перешел в ливень. По мостовой помчались грязные пенистые потоки. Он отвернулся от окна. На пороге замер официант с полным подносом. Павел поблагодарил, расплатился и принялся за еду. Он не любил пить в одиночку. Но сейчас смаковал водку. Ему нравился терпкий привкус трав во рту. Поев, лег, но уснуть не сумел. Стал вспоминать утреннюю встречу. Вернувшись, аптекарь, конечно, будет говорить с его матерью. Нужно было передать ей хоть несколько слов. Мама всегда и во всем подчинялась отцу, запуганная его капризами и дурным настроением, она стремилась избегать скандалов, которые вспыхивали по самому пустячному поводу, а причины их по большей части коренились, Павел уже давно понял это, в представлении отца о своем превосходстве, в его желании командовать и постоянно подчинять себе тех, кто был ему всего ближе. Мать, которую ребенком он запомнил молодой, вечно смеющейся, очень скоро рассталась и с молодостью, и с улыбкой. Годы превратили ее чуть ли не в старуху, вечно затырканную, в свободную минуту она либо молилась, либо сосредоточенно пересчитывала деньги, которые отец давал ей, требуя исчерпывающего отчета. Павел обижал ее молчанием, это правда. Уходя из дому, он ее одну только и жалел по-настоящему. Но что он мог тогда сделать? Она прокляла его, ибо его проклял и отец, пустившийся в разглагольствования о священном законе послушания родителям. В последние месяцы, которые Павел провел дома, отец стал совсем жалок. Он давно уже разучился радоваться жизни и теперь, казалось, предчувствовал, что на них на всех надвигается что-то неотвратимое, что жить им всем вместе осталось считанные часы. Вспоминая то время, Павел жалел только маму. Горевал о ее попусту, как он считал, растраченной жизни. Дома у него никогда не хватало смелости сказать об этом вслух. Боялся, что это сделает ее еще более несчастной. И он ушел, оставив ее в убеждении, что такова судьба, начертанная Богом, но многим людям приходится взваливать на свои плечи куда более тяжкое бремя. Павел догадывался, что долгие часы в еще большем, чем прежде, одиночестве она проводит в молитвах. И что чаще всего вспоминает в них о нем. Он не понимал, отчего она никогда не пробовала взбунтоваться против несправедливости. Отчего никогда не пыталась перечить отцу? Ведь в прежние годы такое могло пойти ей на пользу. Не сейчас, когда она осталась совсем одна. Отец, видно, переживал нечто более страшное, чем бегство сына из дому. Оно только пробудило в нем новые силы. Чтобы подчиниться этой женщине, ему, наверное, надо было бы сначала совершенно обессилеть, но тогда мама, так думал Павел, уже не радовалась бы своей победе. В ее представлении это был бы очередной удар судьбы. Вот и оставался у нее один только Бог. Справедливый и милосердный. Чаще наказывающий, а не жалующий. Творец всего, что было и что еще будет. Павел так и не сказал матери, что сам он давно перестал верить. В детстве он боялся Бога, как отца, который был его карающей десницей. Он ходил с мамой в костел слушать проповеди, в которых с неизменной суровостью напоминалось об адском огне и жестоких наказаниях тут, на земле. Но мамин Бог был не таким. Помягче и потерпеливее. И бесконечно далекий. Павел часами смотрел на маму, когда она, перебирая бусинки четок, прищуренными близорукими глазами — она так и не завела себе очков — вглядывалась в невидимые глаза Бога, словно он был совсем рядом. Она не станет расспрашивать аптекаря. Но в ее глазах, должно быть, запрыгает страх. Как сын выглядит, что он говорил, сколько раз они встречались в Кракове? Присутствие отца — наверняка молчащего и не задающего никаких вопросов — осложнит их беседу… Павел проснулся с больной головой. За ночь не распогодилось, по-прежнему шел дождь. Раскрыл окно и вдохнул свежего влажного воздуха. Одеваясь, подумал, что в плане, с которым в Варшаве познакомил его Седой и который через несколько часов он будет обсуждать с Вроньским, не принято во внимание важнейшее обстоятельство. Ведь приговор можно привести в исполнение в Кракове. Седой объяснил, что надо подождать вердикта гражданского суда, который должен окончательно подтвердить вину Властелина. Ну, раз уж это ожидаемое подтверждение вот-вот будет оглашено, размышлял он, бреясь перед треснутым зеркалом, висевшим над умывальником, так почему же не выполнить задание здесь, на месте? Отчего Вроньский даже не упоминал о таком варианте? И не надо дожидаться, пока Властелин возвратится во Флоренцию. Может, такое решение объяснялось интересами безопасности? Риск и в том, и в другом случае одинаков. После убийства он мог бы уже на следующий день перебраться в Варшаву. По многим причинам этот вариант показался ему теперь более разумным. Из Италии надо будет уехать в Швейцарию или в Вену. И, конечно же, остаться там на какое-то время. Все это попахивало плохой организацией дела. А может, приходила в голову мысль, есть еще какие-то причины, о которых Седой вовсе и не упоминал? — Зачем нужен этот публичный процесс? — спросил он Седого. Тот ответил прямо: — С обычными шпиками партийному суду нянчиться незачем. Самое главное — строгая проверка предъявленных обвинений. С делом Властелина все не так. Мы согласились на публичное разбирательство, чтобы никто не упрекнул нас, будто мы поступаем самовольно, исключая возможность свободно выступить в свою защиту перед ни о чем не ведающим общественным мнением. Это не рядовой полицейский агент, а человек, игравший особую роль. Его дело было не указывать на подозрительных лиц, а сеять сомнение в умах, наиболее податливых к революционной пропаганде. Подобное обвинение должно получить общественную поддержку. В противном случае сторонники Властелина поднимут крик об убийстве из-за угла. Неужели это так трудно понять? Собственно говоря, приговор уже вынесен, надо теперь добиться его подтверждения в открытом процессе перед общественным трибуналом, который ради этого и собирается в Кракове. — Тогда, в Варшаве, слушая Седого, он подумал, что в подпольном государстве, структуры которого создавались в надежде, что когда-нибудь они станут фундаментом государства свободного, — так вот, в подпольном государстве монолитной власти нет. Об этом прекрасно должны были знать и полицейские доки. — И еще! Никто с нас за это не спросит, понимаешь? — заключил Седой. Ему, однако, нужен был этот, другой приговор. Но кто знает, раздумывал Павел, выйдя из квартиры Седого, не придется ли когда-нибудь подробнейшим образом отчитаться за подобного рода решения? Было поздно. Пошел снег. По улице проскакал казачий отряд. Сквозь снежную пелену пробивался мерцающий свет уличных фонарей. Он свернул налево. Большой, многоэтажный каменный дом. Какая-то фигура притаилась в подворотне. Этот человек не слышал его шагов. Вздрогнул лишь в самый последний момент. Павел заметил, что он прижимает к себе большую банку с краской, рука с кистью поднята высоко вверх. И испуганные глаза под надвинутым на лоб козырьком кепки. Молодой паренек. Отвернулся, побежал прочь. На воротах белой краской был нарисован польский герб — орел с распростертыми крыльями.
Времени было не так уж много. Вроньский спешил в театр. У него там была какая-то важная встреча. Заказали чай. — Это нехорошее место, — бросил он Павлу. — Посмотри налево… — За столиком на противоположной стороне боком к ним сидел молодой мужчина с густой рыжей бородой. Читал русскую газету. — Я предпочел бы, — продолжал Вроньский, — чтобы он нас не заметил. Мы достаточно хорошо знакомы. Наверняка подойдет ко мне. Это Рабинович. Он связан с делом Властелина. Мы знаем, что он появился в Кракове на днях, а до тех пор сидел в Закопане. У нас есть подозрение, что сюда его привело это дело. Покуда он под нашей опекой. — Вроньский усмехнулся. — У него тут, видно, какое-то особое поручение. До недавнего времени он выступал с лекциями в Бунде, под Варшавой. Подозревается в связях с варшавской полицией… — Павел старался запомнить это лицо. Не прерывал Вроньского. — Не знаю, — продолжал тот, — сколько протянется процесс. Ты должен быть здесь до самого конца. Контактов со мной не ищи. Я под неусыпным наблюдением. В крайнем случае можешь оставить записку в гостинице. Процесс идет бесконечно долго, но тут мы ничего не можем поделать. — Он ведь уже в Кракове, да? — спросил Павел. Вроньский кивнул. — Разумеется, — ответил он, — и выступает с длиннющими объяснениями. Собрал сюда всех своих защитников. Они вовсю пытаются запутать картину, которая достаточно ясна, но у нас тоже есть главный свидетель. Вчера из Парижа приехали двое русских. В том числе и тот, который лично вручал ему деньги в Варшаве, на конспиративной квартире охранки. Скоро он будет давать показания. Это важнейший козырь обвинения… — Он допил чай. Мужчина, о котором они говорили несколько минут назад, по-прежнему читал газету, ни на кого не обращая внимания. — Его показания должны рассеять последние сомнения, — продолжал Вроньский. — А пока что зрелище жалкое. Человек этот превращается в эдакое воплощение невинности. Вот чего может добиться необыкновенный талант, а у Властелина его не отнять. Для множества шумливых его защитников — я не говорю, что все они поступают так из побуждений сомнительного толка, — даже самые красноречивые факты не в счет. Прочно лишь то, что когда-то написал. Они ссылаются на его книги. Не видят иных фактов, говорящих о его вине. — Я хочу посмотреть на него! — сказал Павел. Вроньский поморщился. Потушил папиросу. — На кого? — спросил он. — Мне хотелось бы попасть в зал. Вы же можете устроить. — Чепуха! — взорвался Вроньский. — Риск слишком велик. — Но я должен быть там! — резко и решительно проговорил Павел. Мужчина у стены обернулся, но тут же опять погрузился в чтение. — Идет, — сказал Вроньский, помолчав… — Я подумаю. Вас тут, кажется, никто не знает. Людей, правда, приехало немало, но вы до сих пор ни с кем не встречались… — Павел догадался, что Вроньский хорошо осведомлен о нем. Седой говорил, что в Кракове Вроньский — его представитель и он, Павел, должен выполнять все его поручения. Вроньский наклонился над столиком. Изучающе посмотрел на Павла. — Вижу, не терпится поскорее уехать? — спросил он. — Ну ничего. Пока, Белый, надо немного подождать. Но, черт возьми, тебя же никто не заставляет тут скучать. — Зачем оттягивать дело? — Павел потянулся к коробке с папиросами. — Зачем мне вообще ехать во Флоренцию… — Надо! — Вроньский откинулся на спинку стула. Он все время сидел так, чтобы читающий бородач не мог увидеть его лица. — Ты предпочел бы сделать это тут, в Кракове?.. — Да… — ответил Павел. Вроньский улыбнулся. — Скажут, что мы затащили его в Краков не для того, чтобы дать ему возможность защищаться, а для того, чтобы его убить. Этого мы ни в коем случае делать не должны. Удивляюсь, что Седой ничего не говорил тебе на сей счет. Советовал, чтобы такие вопросы ты задавал мне?.. — В его голосе Павлу послышались угрожающие нотки. — Ничего он такого не советовал… — Вроньский удовлетворенно хмыкнул. — Превосходно. У тебя, говорят, большой опыт. Так что мог бы вообще не задавать мне никаких вопросов. С тебя достаточно, что у нас есть свои причины, дабы поступать именно так, а не иначе. Ясно? — Да. — Павел потушил папиросу. — А что с пропуском в зал? — Вижу, не терпится с ним встретиться? — удивился Вроньский: — Постараюсь твое любопытство удовлетворить… — Добавил, что Павел обо всем узнает в свое время, в гостинице. — Если этот тип у стены захочет пойти за мной, — Вроньский уже застегивал пальто, — задержи его. Так, чтобы я мог исчезнуть… — Он протянул руку. Только теперь Павел заметил, что он высок, худ, чуть горбится. Вроньский, не оборачиваясь, пошел к выходу. Бородач не поднял головы от газеты. Дверь закрылась. Фигура Вроньского растворилась во мгле, потом на какой-то миг мелькнула в желтом свете висевшего над вывеской фонаря. Павел подозвал официанта. Полез за деньгами. В эту минуту входная дверь распахнулась. Бородач отложил газету. Встал. На пороге — мужчина в долгополом черном пальто. В зал он не вошел, только помахал бородачу рукой. Всего несколько секунд — пока Рабинович шел к дверям, торопливо натягивая куртку, — Павел видел лицо этого мужчины: вытянутое, узкое, с высоким лбом. Черные раскосые глаза, смотрящие на мир из-за стекол пенсне.
Двери открыты. В первом помещении, где был букинистический отдел, двое молодых людей склонились над снятой с полки подшивкой газет. Они то и дело пересмеиваются. Павел задержался в географическом отделе. Тут много немецких, английских и французских учебников. Прекрасно отпечатанные карты. В небольшой комнатке рядом, дверь в нее была слева, беседовали двое. Букинист, с которым еще минуту назад Павел разговаривал, и приезжий, наверное, его знакомый, ибо, едва войдя в магазин, он тотчас же направился туда — судя по всему, в жилую комнату. Разговор шел о процессе. Приезжий говорил громко. Было слышно каждое слово. Букинист, казалось, успокаивал его. — Пожалейте нервы, пан профессор! — убеждал он. — Здесь больше ничего не удастся сделать. Остается надеяться, что в конце концов здравый смысл возьмет верх. — Вы так полагаете, пан Адам? — возбужденно переспросил собеседник. — А я думаю, вы ошибаетесь. Я хожу на заседания суда. Там принимают на веру показания подозрительных и полностью скомпрометировавших себя субъектов. Ему же, обвиняемому, и слова-то сказать не дают, будто приговор, который им предстоит вынести, давно уже вынесен. Я, повторяю, слежу за тем, что там происходит, и до сих пор не слышал ничего, что поколебало бы мое убеждение в невиновности человека, над которым так бессовестно измываются. Может, на сей раз мы просто-напросто имеем дело с обычной, хорошо подготовленной партийной интригой? Ибо о чем же, черт побери, идет речь? О том, чтобы изничтожить, опаскудить то, что утверждал этот человек! Тут не сам он важен, ручаюсь вам! Тут речь идет о его деле. Стало быть, это во всех подробностях продуманная атака на те сферы, в которых он вырос и где вращается. Вот самое страшное зло, и против него они и борются. В такой борьбе все средства хороши. Но как мало людей видят сегодня эту правду… — Пан профессор, — подал голос букинист, — много говорят о приезде свидетелей из Парижа. У них неоспоримые доказательства… — И они не опубликовали их раньше? — взорвался профессор. — Да бросьте вы эти шутки! Никаких новых доказательств нет. По меньшей мере один из этих свидетелей по-прежнему остается полицейским агентом, хотя и доказывает, что с недавнего времени перестал им быть. Я никогда не поверю в то, чтобы подобного рода тип, запачкавший себя долголетней связью с охранкой — в чем, кстати, он и сам во всеуслышание признается, — тип, продолжающий оказывать темные услуги полиции, стал бы сегодня действовать бескорыстно. Я не верю его признаниям, даже если в том, что он говорит, и можно сыскать частицу правды… — Азеф! — вздохнул букинист. — Вот что говорит в его пользу… — Нет и нет… — возразил профессор. — Ничего не говорит. Разоблачение Азефа, судя по всему, было необходимо Петербургу, где давно уже разгадали, что их агент играет двойную роль. А этот русский, новообращенный революционер, — ведь он должен сделать что-нибудь, дабы завоевать доверие своих партийных патронов, разве я не прав?.. — Как бы там ни было, — тихо проговорил букинист, — правда в конце концов откроется. Раньше или позже… — Когда? — наступал на него профессор. — После смерти жертвы? Это, что ли, вы имеете в виду? А ведь человек этот на краю могилы. Вы бы только посмотрели на него в зале, когда он отвечает свидетелям и обвинителям. Такое не забывается, вы уж мне поверьте. Весь этот спектакль я считаю унизительным для всех, кто принимает в нем участие. А он сам? Для него это терновый венец… — Букинист стал что-то нетерпеливо втолковывать своему собеседнику. Павел не расслышал, ибо молодые люди, листавшие газетную подшивку, вновь громко затараторили. Острили наперебой. Павел отложил огромный географический атлас Африки, только что изданный в Вене. Закрыл глаза, замельтешили цветные пятна суши, которые он только что разглядывал. Голова у него болела, казалось, кто-то сильно сжимал виски. Он открыл глаза, взял в руки первый попавшийся учебник. Из соседней комнаты вернулся букинист. Студенты за что-то расплатились с ним, потом, громко смеясь, выскочили на улицу. — Чем могу служить?.. — Павел увидел перед собой морщинистое узкое желтое лицо. Тяжелые припухшие веки. Показал на книгу, лежавшую на прилавке. Букинист посмотрел на нее, взглянул на Павла, назвал цену и принялся заворачивать книгу… На почте, куда он направился, выйдя из книжного магазина, провожаемый, как ему чудилось, подозрительным взглядом букиниста, Павел решил написать письмо. Он представил себе изумление жены адвоката в Ч., когда она получит столь неожиданное свидетельство того, что он жив и здоров. Ему хотелось в крайне осторожных выражениях, так, чтобы только она догадалась, о ком идет речь, рассказать о встрече с человеком, очень похожим на следователя по делу Эрлиха, того, который выпустил его из тюрьмы. И еще ему хотелось описать ей свое душевное состояние, то, что тревожило его теперь, когда ему оставалось лишь ждать развития событий. Она должна также знать, что после отъезда он часто думает о ней. Павел, однако, так и не решился написать письмо. Послал открытку с видом Сукенниц, представился передающим привет кузеном. Внизу, когда он уже посвятил несколько слов дорогому дядюшке с седыми усами — он знал, Ева наверняка сообразит, о ком идет речь, и даст знать Серпу, — он приписал, что в скором времени, быть может, отошлет им обстоятельное письмо. Написав адрес, он, поколебавшись немного, бросил открытку в почтовый ящик. Подумал, что получить ее может муж. Они, конечно же, не читают писем друг друга, но сам факт, что адвокат прикоснется к его открытке, возбудил в нем неприязнь, такую же он почувствовал тогда, в Варшаве, когда они все вместе поджидали Седого и адвокат рассказывал о своих судейских заботах. Павел постоял еще немного в огромном зале почтамта, чем-то напоминавшем своеобразный костел с многочисленными мраморными колоннами и позолоченными канделябрами, которые ярко сверкали в лучах лившегося сквозь высокие окна солнца. Шуму здесь было поменьше, чем в зале ожидания на вокзале. Клиенты явно почитали себя участниками некоего торжественного богослужения, словно бы это была таможня, предназначенная исключительно для людей светских. Они платили деньги в окошечки, получали посылки либо дожидались, пока их позовут в телефонную кабину. Полные достоинства и самоуверенные, решающие свои проблемы без будничной спешки. Павел подумал, что почтамт удобное место для конспиративных встреч. Стал рассматривать барышень в окошечках. Не такие банальные, более интересные, чем в других учреждениях, лица. Каждая из них могла бы сойти за девушку из хорошего семейства. Он остановился у ближайшего окошечка, где получали письма до востребования. Какой-то офицер в фуражке с кокардой что-то шутливо втолковывал по-немецки. Барышня улыбнулась ему, а потом беспомощно развела руками. Офицер отдал честь и отошел. Павел спросил, нет ли случайно чего-нибудь для него. — Ваша фамилия? — Она все еще продолжала улыбаться. — Рабинович… — ответил он. Барышня склонилась над ящичком с перегородками, начала перебирать конверты. Он напряженно ждал. Идея с письмом пришла ему в голову неожиданно. Это невозможно! — лихорадочно думал он. Письма должны приходить на другую фамилию. Неужели он так неосторожен? Барышня подняла голову. В руках у нее был большой серый конверт. — Есть! — проговорила она. — Отлично. — Он бросил взгляд на почтовый штемпель. Но не смог ничего разобрать. — Я жду уже несколько дней… — Будьте добры, ваш документ… — Она смотрела на него смешливыми голубыми глазами. Поправила светлый локон, упавший на лоб. Какой-то миг письмо было на расстоянии вытянутой руки, он мог взять его. Но то была лишь тень мысли. Такого делать нельзя. Она позвала бы расхаживавшего по залу швейцара в голубой ливрее. Как тут объяснить, зачем он это сделал? Явилась бы полиция. Девушка медленно опустила руку. Положила ее на конверт. Он полез во внутренний карман. Сделал вид, что ищет бумажник. — Кажется, — недовольно пробурчал он, — я не взял с собой никаких документов. Проклятая рассеянность… — Ничего страшного. — Барышня посмотрела на письмо. — Получите в следующий раз… — Он сделал еще одну попытку. — Вы же меня должны помнить… — сказал он. — Это ведь не первое письмо, которое я здесь получаю… — Разумеется! — ответила она. — Я вас помню, но есть инструкции, которые я не могу нарушать… — А мне так нужно… — продолжал он настаивать. Рука с письмом направилась к соответствующей перегородке. — Это письмо из Варшавы… — Из Варшавы… — подтвердила она серьезно. — Ну что же, — он понял, что большего ему не добиться, — придется зайти еще раз… — Она уже не смотрела на него. Он отошел от окошечка. Итак, размышлял Павел, не обращая никакого внимания на сновавших вокруг него людей, Рабинович все-таки получает письма из Варшавы. Ему продолжало казаться малоправдоподобным, что компрометирующая человека корреспонденция могла приходить на его подлинную фамилию, однако и такие странные вещи порой случаются. Во всяком случае, при первой же возможности об этом надо сообщить Вроньскому. Пообедал он в ресторане рядом с гостиницей. За соседним столиком двое молодых мужчин, склонившись над графином водки, рассуждали о различиях в характерах поляков, живших в российском Привисленском крае и в австрийской Галиции. Потом один из них, с огромной копной спутанных рыжих волос, неожиданно предложил выпить за здоровье дьявола, который вскоре должен приехать из Берлина. Павел не мог понять, о ком они говорят. И только потом услышал, что о какой-то книге, которую написал дьявол. Мужчина уверял, что она из ряда вон. Убеждал своего собеседника, вяло соглашавшегося с выкрикиваемыми доводами, что дьявол пишет действительно гениальные — слово это он подчеркивал, постукивая рюмкой, — произведения только по-немецки. Когда потом он их переводит на польский, выходит совсем не то. По-польски дьявол пишет превосходно только для театра. Павлу наскучило все это слушать. Не доел сладкого. Расплатился. Пересек улицу и вошел в гостиницу. За стойкой администратора увидел хозяина. — Чудесно, что я вас встретил! — Тот заговорщически подмигнул. — У меня для вас письмецо… — Полез в карман. Протянул записку Вроньского… Павел поблагодарил и поднялся к себе. Комната его была в самом конце коридора. Ковер скрадывал шум шагов. Горела лампочка. Проходя мимо какого-то номера, он услышал женский смех и вслед за ним чьи-то тяжелые, медленные вздохи. Повернул ключ в замке. В номере не было прибрано. Такое впечатление, что кто-то тут рылся в его отсутствие. Иногда случалось, что горничная приходила убираться лишь днем. Гостиница была не из лучших. Он вытащил ящик. Все лежало на своих местах. Бумаги, газеты. Книга Властелина, которую он сунул вчера вечером. Но он никак не мог избавиться от впечатления, что здесь что-то искали. Он прочел открытку Вроньского. Тот писал, что в связи с известным делом Павлу следует отправиться по указанному на обороте адресу, притом сегодня же вечером. О чем это он? — недоумевал Павел. Неужели Вроньский сам придет на встречу? Что он хочет сказать? Может, состоялось решение ускорить приведение приговора в исполнение? Эту мысль Павел отбросил. Вспомнил подслушанный в букинистической лавке разговор. До тех пор пока продолжается процесс и Властелин разъясняет собравшимся судьям, вернее, всей следящей за ходом дела общественности, свои поступки, приговор приведен в исполнение быть не может. Седой упомянул в Варшаве, что все детали этого дела были согласованы заранее и что ни при каких обстоятельствах от установленного плана отступать нельзя. То же самое позже подтвердил и Вроньский. Итак, сначала должен был закончиться процесс. Вина должна быть доказана. Приговор суда должен быть объявлен публично. И только после всего этого может быть наказан провокатор. Подобная осторожность, размышлял Павел, объясняется возбуждением людей посторонних. Их нужно убедить в виновности Властелина. Надо огласить все доказательства. Швырнуть их ему в лицо, чтобы всем было ясно, что каждая попытка, предпримет ли ее он сам, Властелин, или его сторонники, несостоятельна и только еще больше убеждает в его виновности. Замысел этот был совершенно очевиден. Седой нудил еще что-то о чистых руках. Он думал не только о тех, кто уже раньше вынес Властелину смертный приговор. Эту ответственность берет на себя вся организация. Нет среди нас людей, которые могли бы сказать, что это происходит без их участия. И это не только защита… Павел встал с кровати. Открыл шкаф. Достал бутылку. Хорошей утренней погоды как не бывало. За окном снег с дождем. В комнате холодно. Хотелось разогреться. Налил стакан. Водка ему понравилась больше, чем в прошлый раз. Напиваться он не собирался. В ящике все еще лежала книга Властелина. Он так и не дочитал ее, бросил. Читая, никак не мог отделаться от мысли, что и она — эта изданная несколько лет назад книга, о которой он слышал уже не раз до того, как судьба его сплелась с судьбой человека, написавшего ее, — что и она должна послужить доказательством вины. На каждой ее странице он искал подтверждения той своей внутренней убежденности, с какой он явился сюда, получив задание. Он знал, что такие намерения неосуществимы. Ведь Властелин писал эти книги, преследуя совершенно иные цели. Дабы спрятать свое настоящее лицо. Павел полагал, что даже самый коварный человек, способный на такого рода преступления, не может скрыть двойственности своей истинной натуры. Что она когда-нибудь должна все-таки вылезти наружу, сказаться на том, что намереваешься передать другим, в конце концов неизбежно пробить хоть какую-нибудь брешь. Страстность призвана была замаскировать циничный замысел, но он парализовал мысль автора, и страстность превращалась в яд, от которого и он сам не мог совсем уберечься. Капелька яда оставалась на дне каждой мысли Властелина. И Павел пытался обнаружить это. Тот много писал о народе. Павлу пришло в голову: это тот самый стиль мышления — он не входил в истинные мотивы, которыми в своей жизни руководствовался Властелин, — стиль, приводивший в восторг Марийку и подобных ей миссионерок, так много рассуждавших о партийных обязанностях и так мало знавших о подлинной натуре народа. Для Марийки народом были люди, населявшие батрацкую избу в имении, которым некогда управлял ее отец. Для Властелина — понятие, насыщенное святостью. Светозарность эта вызывала беспокойство. Источником возбуждения читателей, набрасывавшихся на его книги, чаще всего было непонимание правды. Властелин такой правды не открывал. Человек столь глубоких знаний — а в этом Павла убеждали все, кто был знаком с точкой зрения Властелина, даже Седой, который произносил его имя не только с ненавистью, но и с нескрываемой горечью, — должен был знать, что подобного рода ясность не имеет ничего общего с реальностью и что нет какого-то единого народа. Зато есть растущая сила, отнюдь не монолитная, которую всегда необходимо обуздывать, если мы хотим, чтобы какое-нибудь действие в ее защиту дало бы конкретные результаты, да и вообще народ этот в состоянии отвернуться от своих апостолов, ибо, попросту говоря, не знает никакой возвещенной правды. Он знает голод, знает безработицу. Властелин не отбрасывал всего этого, но правда, которую он искал, правда, источающая сей фальшивый свет, произрастала из таинственных его знаний, нимало не соприкасающихся с жизнью. Он претендовал на то, чтобы определить, чего пожелает народ, когда будут достигнуты первые цели ведущейся борьбы: исчезнет голод, а труд превратится в благо. Но это уже жажда власти. Гордыня, которой не удалось ему избежать. Не только ему, но и многим апостолам, которые не устают клясться народом. Власть, о которой он думал, не касалась ни одной из сторон той конкретной деятельности, во имя которой и должна была быть основана организация. Властелин возвышался над партией. Он стремился к власти духовной. Если Седой был авторитетом партии, то Властелин мог считать себя призванным на большее. Говорят, он сам называл себя загонщиком. Седой был прав, когда говорил, что никто не может присвоить себе право на такую власть, поскольку и сам народ не в состоянии определить, что же это такое — его дух. Это чем-то напоминает тот дух нации, о котором так страстно рассуждала Марийка, уверяя, будто они, студенты Лозанны и Гента, знают его лучше других. Да еще некоторые авторы поэтических сборников и чувствительных романов. Только теперь становилось понятно, как трудно сорвать маску с апостола, показать миру истинное его обличье. Заставляя поверить в собственную беспристрастность, в то, что он не поддается никакому партийному давлению и не замешан во внутренней борьбе, Властелин пробивался к разуму и сердцу всех, кто читал его книги. Он, таким образом, находясь вроде бы на обочине, по существу, был в гуще борьбы. Секретная квартира в Варшаве, в районе Старого Мяста, в которой он встречался с тайными агентами охранки, как это утверждает главный свидетель на суде, превращалась в место, где эфемерные понятия обретали зловещую банальность. Именно там происходило перерождение веры в предательство. И наконец, проблема безопасности. Сколько могла продолжаться такая тайная игра? Властелин, как и многие провокаторы помельче, не принимал во внимание случайности. Это была ошибка. Ибо в одно прекрасное утро другой агент сорвет покров тайны с тех встреч. Зачем он это сделал? Кто стоял за его спиной? На сей счет и высказался суд, вынеся смертный приговор… Становится совсем темно. Дождь барабанит по подоконнику. Из соседнего номера, где обычно кто-то шастал до поздней ночи, слышится звук шагов, шум передвигаемого по полу ведра. Горничная, наверное, сейчас начнет уборку. До назначенного Вроньским свидания есть еще немного времени. Книга Властелина лежит на том же месте. Не стоит вставать, зажигать свет. Фонарь на углу, освещающий вход в гостиницу, отбрасывает на потолок мерцающий, мутный свет.
Спустя много лет человек, пытающийся отыскать следы пребывания Властелина в этом городе, бьется над тем, чтобы восстановить ход мыслей пришельца, который должен убить его. Иная эпоха, иное время. На улицах пестрый хоровод молодых людей, их притягивает к себе Барбакан. Еще далеко не вечер, который наступит внезапно. Еще город не накрыла черная туча. Некто покупает билет в кино. Он видит молодого мужчину, который торопится куда-то, не обращая внимания на то, что кто-то окликает его. Идет, а вернее, бежит к Рыночной площади. Тому, кто стоит перед кинотеатром с билетом в руках, представляется, будто у этого молодого мужчины лицо перекошено страхом, как будто он бежит, подгоняемый предчувствием близкой смерти. Иная эпоха, иные времена. Человек, спустя много лет отыскивающий следы Властелина, в отчаянии думает, что, хотя с тех пор утекло уже столько воды, он не может судить о его вине или невиновности. Его интересует исключительно тот, кто, расчетливо преследуя обреченного, должен был убить его. Описание хода его мысли представляется всего лишь правдоподобным. Но в этом правдоподобии таится и еще одно искушение. Заговорщик, ожидающий сигнала к действию, чтобы привести приговор в исполнение, лежа в гостиничном номере, думает, что осужденный может быть и невиновен. Книга Властелина, так и не дочитанная, покоится на прежнем месте. Она уже никакое не доказательство вины. Она вызывает тревожную мысль, правилен ли приговор. Жуткий, парализующий страх поставить перед собой этот вопрос. Бутылка подле кровати. Слышно, как в соседнем номере возится горничная. Первый проблеск сомнения, от которого потом он уже не сможет отделаться. Что бы ни произошло и какое бы решение он ни принял. А если правда выглядит иначе, начинает он рассуждать, и проходящий сейчас гражданский суд вынесет приговор, отличный от того, который уже вынесен? Словом, если суд снимет с Властелина вину? И неожиданно возникает слабая надежда, что такая возможность существует и что тогда он будет освобожден от необходимости исполнения порученного ему задания. Когда их встреча в Варшаве подходила к концу, Седой, вручая краковский адрес Вроньского, упомянул о том, что партия порой может и ошибаться. Но тотчас же добавил, что в этом деле она не ошибается. А если Седой совершает ошибку, взвешивая вину Властелина? В таком случае после оглашения решения суда он навсегда освободится от необходимости думать об этом человеке. Вернется в Ч., будет помогать в подпольной работе Серпу. Станет организовывать стачечные комитеты, заниматься изданием нелегальной литературы. А Властелин? Останется очищенным от подозрений апостолом веры в народ, который пробудится к справедливой жизни. Для одних он будет вдохновенным теоретиком еще одной утопии, для других — автором путаных прогнозов и изысканных заповедей, но не изменником. Он найдет свое место в истории… Павел встает с кровати. Берет кувшин с водой. Наполняет таз. Мокрыми пальцами трет лоб. Когда минуту спустя подносит к лицу полотенце, чувствует, как сердце колошматит в груди. Он вбирает в себя побольше воздуху, но страх, вызванный сильным сердцебиением, не проходит, нарастает. Если не пройдет — такое ощущение, что он вот-вот свалится на пол, — Павел закричит. Закусывает губу. Но желание закричать сильнее. Открывает рот. Горничная, убиравшая в соседнем номере, выходит в коридор. Тушит свет в пустой комнате. На миг еще застывает на пороге, вдыхает запах только что натертого пола. Запирает дверь. Берет ведро и идет к следующим дверям. Стучит. Шаги. Дверь распахивается. Перед горничной молодой мужчина, он поправляет мокрые, спадающие на лоб волосы. Она хочет спросить, не случилось ли чего. Лицо мужчины бледно. В глазах страх. Наконец он отступает на шаг. Просит ее войти. Она может начать уборку. Сам он сейчас уходит. У него есть еще кое-какие дела в городе. На этот раз времени у Вроньского в обрез. Допивает кофе. Спрашивает, чего он, собственно, вспоминает о каком-то Рабиновиче. Отдает ли он себе отчет в той опасности, которой чревато подобного рода решение? — Кто вас уполномочивал на это? — спрашивает он, не пытаясь скрыть гнева. — Не слишком ли много времени вы тратите на дела, никак не связанные с заданием, которое вам поручено выполнить?.. — Закуривает, окидывая взглядом зал. Вечер, пора встреч за столиками кафе. Дама, которая только что разместилась за соседним столиком, смотрит в их сторону. Вроньский встает, раскланивается. Дама отвечает улыбкой. — Ну, итак, — обращается он к Павлу, — я не слышу вашего ответа… — Мне нечего сказать… — Бросает взгляд на Вроньского. Его раздражает эта чрезмерная самоуверенность. Он не напоминает ни Серпа, ни Седого. — Хорошо. Тогда оставьте Рабиновича в покое. Ничего не предпринимайте самостоятельно, без моего ведома. Мы слышали, — он теперь улыбается, и Павел не знает, предназначена ли эта улыбка даме, сидящей напротив, или ему, — что Рабинович появился в Кракове. Приехал прямо из Закопане, как только начался процесс. Есть у нас тоже проверенная информация, что он время от времени поддерживает связи с полицией в Варшаве. Мы раскрыли его уже давно, и он поэтому не опасен. Говорят, у него было намерение дать показания на процессе Властелина, но мы посчитали, что его выступление перед трибуналом не имеет смысла, хотя появление там еще одного шпика дало бы весьма своеобразный эффект. Такие эмоции тоже следует дозировать. Интересно, что бы он сказал, если бы ему позволили давать показания; думаю, просто валил бы все на Властелина, старался бы, воспользовавшись случаем, снять подозрение с собственной персоны; и его бы там разоблачили. А мы пока этого не хотим. Пусть пребывает в неуверенности. Понимаете теперь, почему следует держаться от него подальше?.. — Нет, — ответил Павел. — Почему он так активен? — Вроньский вздохнул. — В свое время они пользовались одинаковыми псевдонимами. Это было уже довольно давно, — продолжал Вроньский. — В Варшаве. Порой случается, что два агента имеют один и тот же псевдоним, и, разумеется, ни тот, ни другой об этом не знает. Когда подобная афера лопается, разражается огромный скандал. Рабинович вертелся около Бунда. Надо же случиться такому, что и Властелин поддерживал с варшавским Бундом кое-какие связи. Любил доклады, лекции. Он у них выступал как подающий большие надежды философ и публицист. Теперь он утверждает, что то был один из источников его заработков. Должен же он был чем-то жить. Содержать семью. Одними философствованиями не проживешь, это правда. Ты это хотел знать? — Павел кивнул головой. — Ну, я полагаю, с делом Рабиновича покончено? Я просил тебя о встрече — хотя, честно говоря, предпочел бы избегать таких свиданий, — чтобы сообщить, что тебе надо сходить на процесс. Там на него и посмотришь. Получишь пропуск, по которому сможешь один раз пройти в зал. Потом пропуск вернешь. — Куда мне прийти за пропуском? — Вроньский полез в карман. Протянул Павлу визитную карточку. — Туда, где идет процесс, — сказал он. — Карточку отдашь секретарю. Можешь пойти уже завтра… — Он заплатил за кофе. — Эта дама, — пробурчал Вроньский, — я сейчас пересяду за ее столик, приехала сюда тоже из-за Властелина. Вместе со своим отцом. Они из числа защитников. Сама она, скорее всего, считает, что в деле Властелина ей суждено сыграть историческую роль. Отец ее известный ученый. Жаль, что он встревает в это дело, да еще не способен сохранить присутствие духа. Они оба страшно экзальтированные особы. Будто это и в самом деле процесс о чьей-то душе, а не о заурядном предательстве. Будем надеяться, они прозреют. А может, они уже зашли так далеко, что не поверят даже бесспорным доказательствам?.. — Возможно ли такое? — перебил Павел. — Разумеется! — ответил тот с невозмутимой улыбкой. — По крайней мере в их среде. К примеру, она, написав плохой роман — критика, правда, вроде бы его хвалит, — считает себя выдающимся мыслителем. Откровенно говоря, она особа интеллигентная, но единственным ее призванием должно быть сочинение любовных романов для варшавского света. Видимо, оба они ставят перед собой более высокие задачи. Посмотри-ка. Вот совесть просвещенного общества вкушает пирожное с кремом… — Минуту спустя Вроньский уже сидел за ее столиком. Дама осторожно, чтобы не испортить изысканной прически, сняла широкополую шляпу с цветами. Положила на свободный стул. Улыбнулась. Вроньский, вероятно, сказал ей комплимент. Она погрозила пальчиком. Павел поднялся и решил уйти. Проходя мимо их столика, услышал смех Вроньского. — Однако же, пани Зофья! — Он склонился к ней и не видел проходящего мимо Павла. — Я стократ более терпелив, чем вы думаете. Вы вообще уже давно имеете обо мне превратное представление… — Когда швейцар закрыл за ним дверь, Павел еще немного постоял в сводчатой галерее перед кафе. Из больших его окон на тротуар лился яркий свет. Павел посмотрел налево. Из черноты — только у самой земли ее подсвечивали горевшие на площади фонари — вырастали еще более черные силуэты двух каменных башен. Он поднял воротник и пошел, чувствуя, как лицо его покалывают дождинки.
Зала почти пуста. Заняты всего несколько стульев в рядах, которые предназначены для публики. В самом углу оживленно беседуют двое мужчин. Еще минуту назад они изучали какую-то венскую газету. Третий мужчина, сидящий на значительном удалении от них, что-то пишет в толстой тетради. Он расположился в середине ряда, чтобы на него падал свет большого, горевшего, хотя до вечера еще далеко, канделябра. День туманный, какой-то невыносимо синий. Клочок неба, видный над крышами, если выглянуть из неприкрытого окна, похож на содранный лоскут мертвой кожи. Снег, который шел всю ночь, теперь бурно тает. Поскольку окно не закрыто, слышен шум проезжающих но улице экипажей, которые забрасывают грязью тротуары. Человек, сидящий в середине свободного ряда стульев, откладывает записную книжку, подходит к окну, поднимается на цыпочки и закрывает его. В зале полнейшая тишина. Ее нарушает лишь шепот двух беседующих мужчин. Павлу кажется, что лицо одного из них ему знакомо, но он не может вспомнить, кто это такой. Не исключено, он видел его снимок в какой-нибудь газете. Может, это было в квартире адвоката? — приходит ему в голову, и на него вдруг накатывается непреодолимое желание опять оказаться там, подальше от этой залы, постепенно заполняющейся публикой. Павел закрывает глаза. Слышит, как кто-то, едва войдя в залу, говорит, что наилучшим выходом было бы теперь издать распоряжение вообще не писать о процессе, пока он идет, а любопытство общественного мнения удовлетворить публикацией лишь подкрепленного фактами приговора. — Ибо, — голос, который Павел слышит где-то совсем рядом, спокоен, в нем не чувствуется ни малейшей внутренней тревоги, — ибо то, что происходит в последнее время, даже если допустить, что люди руководствуются самыми благими намерениями, производит впечатление непрерывного нажима на судей, которые и без того изнемогают под бременем собственной партийной совести и которые — а это еще хуже — не имеют достаточного опыта участия в процессах. — Собеседник, голос которого Павел слышит тоже очень отчетливо, соглашается: — Так именно и должно быть. Но, — добавляет он, — никому нельзя навязать молчание. Это был бы всего лишь жест. А общественное мнение в этом деле, как и в любом подобном, пощады не знает. Раз уж дали согласие на суд чести, стало быть, надо принимать в расчет и такую опасность. Молчать можно лишь тогда, когда имеешь дело с тайным судилищем, о приговоре которого никто не знает, а следовательно, даже и тот, кого судят. Защитники Властелина вынуждены были пойти на подобный риск, несмотря на то что человека этого тем временем поносят в глазах общественного мнения. Они, конечно же, рассчитывают на быстрое его оправдание. — А это ошибка! — подает голос первый. — Если они и в самом деле полагаются на спешку. А как в этих обстоятельствах ведет себя Властелин? Он дает очередные показания. С каждым днем становится все более раздражительным. Обращается к молодежи, которая, как он думает, продолжает оставаться под его влиянием, призывает ее ответить, может ли в том, что он писал и что она, молодежь, рассматривает и как свою собственность, содержаться нечто, инспирированное коварной политической полицией. Нужно понять драматизм его тона, но нельзя не видеть и бесплодности такого обращения. Что идет в счет? Одни только факты. Самые драматические вопросы останутся без ответа, ежели не будут в истинном свете представлены достоверные и неопровержимые факты… — Последние слова мужчина произносит почти шепотом, словно опасаясь, что их могут услышать те, кому слышать не следует. Опять кто-то вошедший в залу отодвинул стул. Некоторое время спустя Павел вновь открыл глаза — свет, падавший с потолка, сделался чересчур ярким, — ему показалось, что зала уже полна. Многие участники процесса заняли свои места. Остальные продолжали разговаривать в соседнем помещении, двери в которое теперь открыли. Табачный дым стоял там столбом. Павел увидел в дверях ту самую даму, которую накануне вечером Вроньский показал ему в кафе. Она говорила с пожилым мужчиной с густой белой шевелюрой и великолепной бородой. Она была в костюме пепельного цвета, без шляпки. Павел подумал, что это, наверное, ее отец. Ученый, о котором упоминал Вроньский. На лице его — оно тоже почему-то показалось Павлу знакомым — усталость. Он слушал ее и протирал пенсне. Дама на минуту обернулась. Помахала рукой, словно хотела позвать кого-то, и Павел увидел, что к ним подходит тот, кто вручил ему пропуск. Один из секретарей суда. Он протянул Павлу карточку, даже не оторвав взгляда от разложенных на столе бумаг. Теперь он внимательно слушал даму, и Павлу представилась возможность рассмотреть его получше. Четверть часа назад Павел подумал, что человек этот горбат. Теперь же, разговаривая с дамой и ее отцом, секретарь суда стоял выпрямившись. Неожиданно он повернулся и посмотрел туда, где сидел Павел. Стал его разглядывать. А может, Павлу только померещилось? Нет, Павел чувствовал на себе изучающий взгляд, у него было такое впечатление, будто этот мужчина искал его среди публики, старался выловить в толпе именно его лицо. Страдающий одышкой толстяк, который тем временем сел на свободный стул подле него, показывал своему товарищу письмо. При этом у него было такое выражение лица, будто письмо это представляло собой величайшее открытие. — Оно опровергает все подозрения относительно участия в деле Народного университета, — бубнил сосед. — Разумеется, — согласился толстяк, — но это лишь свидетельствует о том, сколь бездарной организацией был сей университет. Вам что-нибудь говорит фамилия Левандовский?.. — Дама и ее отец отошли в глубь курительной комнаты. Их скрыло густое голубое облако. Сидевший рядом с толстяком мужчина беспомощно развел руками. — Нет, милостивый государь, — ответил он. — Мне эта фамилия ничего не говорит. — Левандовского, — со вздохом произнес толстяк, — убили в 1906 году, тоже по подозрению в связях с полицией. Пока что этого типа не обвиняют в том, что он непосредственно повинен в закрытии университета. Но повторяют показания некоего инженера, который настойчиво утверждает, будто университет закрыли как раз по причине того, что не доверяли Левандовскому. Да, черт возьми! — задумался он. — И о чем это говорит? Участие Левандовского в полицейских махинациях не уменьшает шансов на обвинение Властелина в этом деле. — Как это? — поразился его товарищ. — Очень просто, — сказал толстяк. — Бывает, что два такого рода человека ведут наблюдение за одной организацией, хотя это и маловероятно, ибо университет не был уж столь опасен. Можно также предположить, что в дело совершенно случайно оказались замешаны два информатора. Неужели, по-вашему, это так уж неправдоподобно?.. — Ответа на сей раз не последовало. Павел взглянул на часы. До начала процесса оставались считанные минуты. Он спрятал часы в карман, потрогал лоб. Горячий, температура, верно, подскочила, подумал Павел… С Рыночной площади свернули две извозчичьи пролетки с поднятым верхом. Властелин сидел во второй. Опустив голову, рассматривал носки своих забрызганных грязью ботинок. А ведь он прошел всего несколько шагов. От ворот до извозчика и потом, когда заходил на почту. Ему очень хотелось узнать, нет ли письма. Третий день из Италии не было никаких вестей. Если с дневной почтой, подумал он, не отрывая взгляд от ботинок, не будет долгожданного письма, вечером пошлю телеграмму. Может, это молчание тоже предвестие болезни? Может, ребенок захворал? Сидящий рядом с ним его друг размышляет о своей речи, с которой сегодня должно начаться судебное заседание. Властелин наконец поднимает глаза. Откидывает голову на спинку сиденья. Хорошо хотя бы, думает он, что не оправдались предсказания доктора, который решительно возражал против поездки сюда. В последнее время он ощущает в себе больше духовных сил, чем там, в Италии, когда ждал сообщений о том, как идет его дело. Тогда он очень скверно себя чувствовал. Ежедневная лихорадка, частые кровохарканья — все это не сулило ничего хорошего. Упадок сил. Это позорное дело повергло его в духовную старость. Какую-то надежду оставляла еще по-прежнему отличная память. Работала она поразительно хорошо. Даты, подробности, факты, воспоминания. Чем это можно объяснить? Инстинктом самосохранения, который в угрожающих бедой обстоятельствах никогда не изменял ему?.. Он слышит голос жены, опять картину эту подсовывает ему живая память: — В апреле, спустя месяц после свадьбы, мы получили от мамы, за вычетом расходов на венчание, 180 рублей в качестве задатка за наследство, оставленное отцом, — говорит она ему. — А вскоре после того родственница… — Он сидит в кресле за письменным столом, на котором аккуратно разложены бумаги, рукопись последнего перевода с английского, он знает, что жена напоминает еще одну подробность, которая там, в Кракове, может пригодиться, когда его будут спрашивать, на какие средства он жил тогда, в 1901 году. — Я знаю, знаю, дорогая, — говорит он, не открывая глаз, — мы получили тогда 200 рублей. — Он еще вспоминает, как примерно в то самое время он стал получать от издательства по 10 рублей за печатный лист. Не так уж это и много. Но ведь каждые 10 рублей были на счету. Огромная радость, когда спустя месяц надутый издатель заплатил 80 рублей гонорара. Затем в три срока по 40 рублей, всего 120. Жаловаться не приходилось. До осени они прожили относительно спокойно. — Спишь? — спрашивает жена. Он слышит, как она складывает свои бумаги. Она, видимо, тоже ведет записи. Не доверяет его памяти. — Нет, милая, — отвечает он. — Не сплю. Глаза болят. Читал всю ночь. — Я помню, — продолжает жена, — что через несколько лет ты получил какое-то пособие от доктора Гольдфламма. Сколько там было?.. — Он улыбается. Понимает, что таким образом жена хочет проверить его память. — От Гольдфламма, помнится, я получил 50 рублей. — Ты вполне в этом уверен? — Да, дорогая. — Он открывает глаза и встречается с испытующим взглядом жены. — Да ведь Гольдфламм и сам может подтвердить. Оставим-ка это…
Павел услышал, как кто-то сказал, что наконец-то приехали оба свидетеля из Парижа. И тогда тот же самый голос сообщил, что Властелин уже на месте. Он вошел в другую дверь в сопровождении своих друзей. Сначала Павел не мог рассмотреть его лица. Тот стоял спиной к окну. Поднял руку и провел ею по волосам. Потом кто-то подошел к нему с какой-то бумагой. Властелин взял ее, повернулся и, склонившись над подоконником, стал читать. Павел мог теперь хорошенько его разглядеть. Он выглядел иначе, чем на фотографии, которую Павел получил от Вроньского, хотя тот и уверял, что это один из последних его снимков, и очень удачный. В его лице не было ничего достойного внимания. Павел даже подумал, что такого человека, если следишь за ним, очень легко упустить. Невзрачный, худой, голова чуть великовата. Очень нервный. Об этом говорили руки, находившиеся в беспрестанном движении. На снимке он был совсем другим. В позе философа. Голова чуть повернута влево, прищуренные глаза, высокий лоб. Любая газета напечатает такой снимок, и любой издатель поместит его в начале книги или в театральной программке. Этот снимок, уж конечно же, не был пригоден к тому, чтобы по нему объявить розыск. Кажется, в Италии, когда его посетил Вроньский, проводивший предварительное знакомство с обстановкой уже после вынесения приговора и перед объявлением даты публичного процесса в Кракове, Властелин в присутствии своей жены, которая не оставляла тогда его ни на минуту одного, спросил, не считает ли он, Вроньский, судя по всему доброжелательно к нему относящийся, — так вот, не считает ли Вроньский, что в этом страшном, сфабрикованном московской полицией деле в какой-то мере отражается польская судьба вообще. Вроньский слушал терпеливо. Как сам он утверждал потом, его переполняли чувства отвращения и вместе с тем вроде бы даже жалости, что судят человека, который и так, да к тому же еще и дважды, труп. — Разве то, что мы можем теперь противопоставить врагам и это наше самое сильное оружие — то есть ничем не запятнанную идею, — разве не постараются они скомпрометировать ее в первую очередь? Разве беспомощность перед лицом такого рода действий не есть самое страшное проклятие? Тому, что мы делаем, я старался придать более глубокий, философский смысл, понимая, что без такого осмысления политические действия способны приносить лишь частичные результаты. Я же старался оставаться в стороне от конкретных, сиюминутных акций, — продолжал он, все более воодушевляясь и не спуская глаз с не проронившего ни слова Вроньского. — Я всегда был близок вашему движению, но нас разделяло различие обязанностей. Я совершенно не гожусь к работе, которой вы занимаетесь на родине. Я не подходил для подполья и для выполнения любых полулегальных заданий. О, как же ненавистна мне бесплодная, конъюнктурная журналистика, хотя порой я и отдаю ей должное. В особенности когда она не ограничивает себя одной лишь агитацией. Основная моя цель — философия более высокого порядка, способная придать смысл повседневной политической работе. Я всегда смотрел на такую работу под иным углом зрения. Меня целиком занимала картина времени, которое грядет. Не раз, признайтесь, бывало так, что моя научная деятельность сопрягалась с вашей деятельностью. Вы упрекали меня в том, что я идеализировал народ. Это неправда. Я верю в его силы. И его благополучие вовсе не второстепенное дело, которое должно быть подчинено борьбе за национальное освобождение. Эта, последняя, цель имеет смысл лишь как часть первой. Вы полагали, что я впадаю в фетишизм, как и множество интеллигентов, которых вы сумели сплотить вокруг себя, для которых народ продолжает оставаться газетным лозунгом и которые никогда не поймут, что борьба за независимость может приобретать различные формы. Не всегда то, что вы в состоянии сказать непосредственно народу, способно убедить его… — Он вдруг осекся, вытер пот со лба. Вероятно, ожидал ответа, но Вроньский по-прежнему молчал. Еще он спросил про Седого. Узнал из газет, что авторитет Седого среди подпольщиков в стране растет. По его мнению, это хорошее дело. У Седого какой-то удивительный инстинкт. Он приходит к самым важным решениям, руководствуясь логикой, которая часто непонятна другим, это и есть безошибочный признак вождя. Упомянул и о его недостатках, в которых сам успел убедиться… Вроньский слушал его с нарастающим изумлением. Не поднимал глаз, чтобы не встретиться с ним взглядом. Как знать, подавленно думал он, может, тот догадывается об истинной цели визита? Господи, да отчего же он не говорит о собственном деле? Идя сюда, он ожидал мучительного разговора, в ходе которого Властелин станет настойчиво убеждать его в своей невиновности. В том, что все до последней мелочи было ловко придумано и подсунуто охранкой, ее людьми, работающими, к примеру, в Париже, и что ни одна из представленных информации не подтверждается фактами, и что много людей все еще убеждены в его невиновности. Вопрос о Седом возбудил подозрение, что он может догадываться и о большем. Неожиданное появление в Италии — Вроньский, правда, с порога заявил, что он тут проездом, направляется прямо на юг, на Капри, на встречу с русскими социалистами, — могло укрепить у него эти догадки. Наконец, встревоженные, сверлящие глаза женщины, сидящей подле, которая не спускала с него глаз, — вот что рождало сомнения, действительно ли он должен взять на себя эту роль. Насколько же лучше было бы, думал он, начать с Властелином разговор, в ходе которого и выложить ему все доводы, послужившие суду в Варшаве основанием для вынесения смертного приговора. А потом привести этот приговор в исполнение. Однако сделает это другой, которому вскоре он сообщит необходимые подробности. Самое неудобное — присутствие людей, живущих в этом доме. Вероятно, заманить Властелина в более безопасное место не удастся. Так что придется застрелить его за письменным столом. Быть может, в присутствии женщины, которая сидит сейчас здесь, напротив, прислушиваясь к их беседе. Вроньский вздрогнул. Голова Властелина, покоящаяся на аккуратно разложенных бумагах, и кровь, которая медленно в них впитывается, хотя на сей раз это и не завершающее дело легочное кровотечение. Об этом, естественно, Вроньский не упоминал. Его сообщение во время первой беседы с Павлом было кратким. Он сказал, что Властелин так и не заговорил о собственном деле и что тогда уже он был поразительно самоуверен. Вроньский, однако, обстоятельнее рассказывал о его привычках, о домашнем распорядке, упомянув, что при приведении приговора в исполнение придется, к сожалению, считаться с присутствием где-нибудь поблизости его жены, а может, еще и ребенка. Ибо Властелин почти никогда не выходит из кабинета. Несмотря на то что болезнь стремительно подтачивает его здоровье, работает он очень напряженно, без столь необходимого ему отдыха. Вроньский показал Павлу подробный план дома и квартиры, которую занимал Властелин. Перед отъездом покажет еще раз… Когда Павел открыл глаза, Властелина у окна не было. В зале появились судьи. Повертел головой по сторонам. Хотел посмотреть, нет ли где поблизости Вроньского, но не нашел его. Какой-то человек поднял звонок. Прерывистый резкий звук пресек разговоры. Судебное заседание начиналось. Трибунал, о чем сообщил один из судей, решил в первую очередь заслушать свидетелей обвинения, которые, в соответствии с ранее сделанным заявлением, уже прибыли из Парижа и показания которых, как можно предположить, будут иметь принципиальное значение для дальнейшего хода процесса. Поэтому-то временно откладываются показания других свидетелей, участие которых в заседании предусматривалось ранее. Свидетелей этих в свое время попросят сделать свои заявления. Трибунал также откладывает рассмотрение материалов, которые в ходе последнего заседания стороны соблаговолили представить, и свое отношение к ним трибунал высказывать пока не будет. Толстяк, сидящий рядом с Павлом, заерзал. — Уже здесь! — обратился он к своему соседу. — Смотрите-ка! Стоят в дверях… — Это были два вызванных из Парижа свидетеля. Кто-то почтительно указал им на свободные стулья. Павел увидел бледное, худое лицо человека, снимающего черные очки в проволочной оправе и щурящего глаза. В тот же миг в глубине курительной комнаты показалась еще одна фигура. Этот мужчина подошел к дверям, обвел взглядом залу. И доли секунды было достаточно, чтобы узнать его. Павел, не обращая внимания на протесты соседей, встал и протиснулся к выходу. Лицо судебного следователя, который месяц назад хотел втянуть его в дело Беднарских. Когда он наконец очутился в курительной, там уже никого не было. Дым выползал в открытое окно. Он распахнул двери в коридор. В самом низу на лестнице он увидел стремительно сбегавшую вниз мужскую фигуру в черном пальто с бархатным воротничком. Хотел было броситься за ним, но чей-то голос остановил его. Он обернулся. Это был один из контролеров, проверявших при входе в залу пропуска. — Что вы ищете? — спросил он. Павел сунул руку в карман. Протянул пропуск. — Кто это был? — показал он на лестницу. — А почему вы спрашиваете? — тот же самый каверзный тон. — Спрашиваю, потому что это шпик… — Мужчина пожал плечами. — Я, естественно, проверял… — ответил он. — У него был пропуск. Знаете, — вздохнул он, — каждый второй сюда приходящий занимается слежкой… — Павел не ответил и сбежал вниз. Остановился в воротах. Прохожих на улице мало. По направлению к бульварам медленно ехала извозчичья пролетка без пассажира. Две женщины под раскрытыми зонтиками стояли у витрины магазина напротив. Шел густой мелкий дождь. Павел так и не увидел никого, кто бы спешил к Рыночной площади. Неужели, думал Павел, стоя под дождем без пальто у ворот, возможно, чтобы он появился в Кракове? Невозможно. Судебный следователь, которого знают столько бывших узников… Но ведь это же точно было его лицо, напомнил он себе. Неужели же он так неосторожен? Он, чиновник следственного аппарата, специалист по политическим делам, который никогда не прибегает к тайным действиям? Неправдоподобно. Так чего же он удрал, завидя его? Как объяснить столь стремительное исчезновение? Никакого удовлетворительного ответа он не находил. Вошел в подворотню. Закурил. Истерика, подумал Павел. Самая обыкновенная истерика, которая заставила его найти сходство со следователем в человеке, не имеющем с тем ничего общею, истерика, и все тут. Чтобы поверить в это, Павлу, однако, надо было бы увидеть его еще раз, посмотреть ему в лицо, о чем-нибудь спросить, наконец, услышать его голос…
Спустя много лет некто, распутывающий нити этой самой истории, выйдет из ворот расположенного поблизости дома, в котором он на паркете искал недавно смытые следы крови. Будет лето, хорошая солнечная погода. И он тогда подумает, что не времена года определяют ход событий. В истории повторяется немногое. Существует нечто вроде подобных звеньев, и вот опять, быть может спустя еще много лет, кто-нибудь другой в будущем, которое так трудно себе представить, пойдет по тем же самым следам, дабы раскрыть правду. Он задумывается, сумеет ли тот, может и не родившийся пока, человек приблизиться к ее пониманию ближе, чем он, и действительно ли то, что страшно и темно, прояснится так, как это и в самом деле бывает по прошествии очень и очень долгих лет, когда мертвые отверзают уста, дабы заговорить, а живые слушают их голоса, сгибаясь под бременем стыда. И позволит ли ему удушающий стыд высказаться до самого конца. И еще он думает, что молчание камней служит предвестием того, что голос этот раздастся.
Вроньский велел Павлу идти со своими сенсациями к горбатому мужчине, который был секретарем суда. А тот выслушал его с добродушным терпением. — Они в Кракове не появляются, — ответил он, дождавшись, когда Павел кончит. — Прибегают к помощи агентов из Вены, а если уж очень приспичит подослать к нам кого-нибудь, всегда это бывает человек, которого наверняка никто тут не знает. Вам, верно, померещилось… — Павел хотел сказать, что и ему это приходило в голову, но он убежден, что это именно тот человек. Однако секретарь вдруг извинился и отошел в сторону. Павел сел на свободное место у открытого окна и стал рассматривать стоявших тут курильщиков. Он сразу же узнал главного агента, снимки которого в последнее время видел в газетах. Человек, который изумил всех своими необычайными откровениями еще до того, как приехал в Краков на процесс. Вот он стоит напротив, прислонившись к стене, и курит сигару. С ним разговаривает лысый мужчина. Чем-то очень возбужденный, с румянцем во всю щеку. Глаз того человека Павел не видел, их скрывали черные стекла очков. Смешная привычка, которая была в последние годы прошлого века у полицейских шпиков и убегавших от них заговорщиков. Своеобразная мода. Естественные или приклеенные бороды, черные очки. Реквизиты, которые были призваны скрывать их от посторонних глаз, а на самом деле не раз выдавали. Если бы он впервые увидел того типа на улице, подумал Павел, то наверняка посчитал бы его шпиком либо беглецом. Больше он походил на первого. Так вот частенько наивные люди видят провокатора там, где его просто невозможно найти, и со спокойным сердцем проходят мимо настоящего врага, подумал Павел. — Понимаете ли, — говорил мужчина в очках, — решиться на подобный риск тяжело необычайно. Тут все дело, вы уж мне поверьте, не только в страхе за собственную жизнь. Сам я всякую минуту ожидаю самого худшего. Мне ведь грозит месть полиции, но также и всех тех, кого я разоблачил, наконец, мстить мне могут те, кто полагает, что, сделав свой выбор, я бросаю двусмысленную тень на боевиков, которые борются с полицией. Это не просто проблема веры. Она, вера, милостивый государь, может в конце концов опереться на факты, Я сообщаю факты, поддающиеся проверке. Опасность исходит, скорее, от оскорбленной интуиции. Знаете ли, в Варшаве мне говорили, причем не так давно, что меня ждет интересная судьба. Я либо сделаю головокружительную карьеру, либо сломаю себе шею. Меня не раз спрашивали, как я сам расцениваю свое нынешнее положение. Ну что же, это не та карьера, которую я мог бы кому-нибудь пожелать. Мое состояние проистекает из угрызений совести, хотя в последнее время стала модной теория о том, что в политической деятельности совесть не нужна. Все же полностью от такого страха избавиться не удастся. Это какая-то специфическая внутренняя угроза, которую очень трудно охарактеризовать словами, она побуждает вдруг взглянуть на всю свою жизнь с иной точки зрения, о существовании каковой ранее ты и не предполагал. Это можно назвать поисками морального лада. Если уж я, движимый укорами совести, решился на подобный выбор, то, значит, я согласился с тем, что беру ответственность и за вину других. Я раскрыл их фамилии. В этом списке оказался и Властелин, именно его фамилия принесла мне более всего тревог. Ведь человек этот, полагал я, не заурядный мерзавец. Я, поверьте, читал его сочинения. Но если он все-таки заурядный мерзавец? Что тогда значат все его книги? Должно ли на них остаться клеймо предательства? И имею ли я право на такой поступок? О, это непростые дилеммы! Разве донесения, которые он писал для нас, обладают большей силой, нежели его книги, коими он возбуждал умы множества наших современников? Наконец, не я ли именно совершаю сейчас преступление, открывая глаза людям, которые поверили ему? Вы можете себе представить, что решение я принял не с кондачка и у многих спрашивал совета. Ответ был один. Правду надо открыть. Нельзя думать о цене, которую за это придется заплатить. Надо совесть очистить. Меня спрашивали — в Париже, — не слишком ли часто в моих устах звучит это слово. К каким же аргументам я должен прибегать, отвечал я, если право это будет у меня отнято? Я, милостивый государь, обязан говорить о совести. Я знаю это состояние страха, о котором мы уже говорили, знаю лучше многих других, кто хотел бы предъявить мне счет за всю мою жизнь. Есть еще одна существенная причина, которая побуждает меня говорить о совести до конца — а в известных кругах наверняка надеялись, что я этим и ограничусь, — не раскрывая фамилий сотрудников тайной полиции и не предавая гласности определенные обстоятельства, проливающие свет на то, как действует полицейский механизм. Вы спрашиваете, что это за причина? Я думаю о тех, кто в будущем последует моему примеру и кто сегодня еще заблуждается. Ручаюсь вам, они заслуживают не только презрения. Представляю себе, как они просыпаются по ночам — все в поту, с одним и тем же мучительным вопросом: что делать? Куда бежать? Повсюду позор… Так вот, я хотел бы им показать нынешним своим поведением, что не все потеряно и что они еще могут защитить свою человеческую честь. Вот, милостивый государь, почему я решил открыть дело Властелина в числе многих других, вот почему я согласился давать показания на этом процессе. Но все это, вы уж, сударь, мне поверьте, наполняет мою душу глубокой печалью. Я человек, которому никогда уже не суждено испытать радости. Познал дно души человеческой, открыл людям, каково оно. Мог ли Властелин сделать больше, оказывая услуги полиции, и почему не сделал? Я уже слышал этот вопрос. Его задавали его защитники, которых вон сколько сюда съехалось. Я не знаю, как исчерпывающим образом ответить им. Думаю, он нанес большой ущерб. А кто, по-вашему, может очертить границы такого ущерба? Почему они прямо не спросят самого Властелина? Знаю, он отрицает, защищается, как и многие такие же, как он, которым после разоблачения ничего иного и не остается. Я видел, как он брал на конспиративной квартире полиции в Варшаве деньги. Несколько раз встречал его там. Видел, как он вручал бумаги тем, которые обычно принимали их от агентов. Я там с ним разговаривал, хотя подробностей тех бесед вспомнить уже не могу. Никогда, это уж точно, о серьезных делах речь не заходила. Я не чиновник из тех, кому поручалось собирать в Варшаве материалы, которые он мог нам доставлять. Мы по большей части толковали о скандалах, описываемых в газетах, о болезненной пунктуальности некоторых начальников или же просто о погоде. Те встречи не выглядели так уж страшно, как это себе представляет кое-кто из подпольщиков. По их мнению, встречи полицейских агентов должны напоминать шабаш ведьм. Властелин вел себя так же, как и в этой зале. Тогда он был поздоровее, это факт. Меня всегда раздражала его чрезмерная нервность, с которой он не умел совладать. Я истолковывал это как проявление его до некоторой степени артистической впечатлительности. Но близости с ним я не искал. Случалось, что отношения поддерживались и вне рамок службы, во что тоже некоторые никак не могут поверить. Просто диву даешься, откуда столько знатоков полицейской души. Во всяком случае, он выделялся своим призванием. Я имею в виду то, чем он занимался, покидая явочную квартиру. У нас было много сотрудников с хорошим, даже с высшим образованием, но он-то ведь был натура артистическая. Как видите, милостивый государь, я и сам не лишен предрассудков. Еще в Париже мне рассказывали о некоторых английских писателях, которые соглашаются на сотрудничество с полицией. В особенности когда отправляются в заграничные путешествия. Даже в высшем свете это считают вроде бы как хорошим тоном. Подчеркну, за свои услуги вознаграждение они не получают. Человек чести этого никогда не делает, но разве нет иных форм благодарности? Ордена, которыми награждает король, дворянское достоинство?.. Так что бывают разные способы вознаграждения за подобного рода услуги. Увы, в деле Властелина ничего такого не сыскать. Деньги он брал от чужих. Одно это и важно. Ожидаю, что факт этот окажет решающее воздействие на приговор, который должен теперь быть оглашен… — Он отошел, погасил в стоявшей неподалеку пепельнице остаток сигары. Слушая эту тираду, его собеседник не скрывал отвращения. Но тот, кто смотрел на него сквозь свои черные очки, казалось, вовсе не замечал этого. Другие выражали презрение еще откровеннее. Обходили его стороной, громко выговаривая слова, которые должны были заставить этого свидетеля сгореть со стыда. Этих он тоже не замечал. Он прекрасно владел собой и, пусть это прозвучит смешно, как бы возвышался над возмущенной толпой, обсуждавшей его показания, готовый простить, не помышляющий проявить и тени снисхождения. — Разве то, что мы услышали, — доказывала дама своему отцу, она тоже воспользовалась перерывом, чтобы заглянуть в курительную, — может вообще быть признано за сколько-нибудь серьезное доказательство? — Она обратилась с вопросом к стоявшему подле Вроньскому. — Я полагаю, что да, — серьезно ответил он. — Если у кого-то и были еще иллюзии, что обвинение построено на песке, присутствие этого человека, — он посмотрел на мужчину в очках, тот тем временем опять угощал сигарой своего собеседника, — заставит с такими иллюзиями теперь расстаться. — Господи, это же не доказательства! — настаивала дама. — Ведь он может лгать… — Вроньский вздрогнул. — Разве это первое дело, которое он раскрыл? — Теперь он обращался к отцу, словно не замечая присутствия дамы. — А то, что случилось в Берлине? Ликвидация целой полицейской сети в русском революционном движении? Кто же, черт возьми, посмеет утверждать, что этих фактов не было? С чего бы ему вдруг лгать? Какой ему в этом прок? Он разоблачает типов куда более опасных, дабы уберечь какую-то, — он говорил с явным презрением, — полицейскую плотвичку, так, что ли? Властелин куда важнее для нас, чем для полицейского начальства. — Но, видите ли, — пожилой человек дышал тяжело, дыму в комнате все прибавлялось, фигуры людей расплывались в нем, — все это лишь косвенные улики. Серьезные, спору нет, но не объясняющие всего. В вину Властелина я поверю только тогда, когда мне покажут написанное им донесение… — Вроньский засмеялся. — Простите меня, профессор, и такие документы тоже можно подделать. Защиту любой ценой, защиту, не принимающую во внимание мотивов, я считаю делом вредным. Не следует ли просто-напросто поверить суду? Отвергать доказательства еще до того, как оглашен приговор, — это, по-моему, значит брать на себя ответственность, которую мы ведь возложили на судей. — А собственная совесть? Загонщики уже двинулись. За зверей заплачено. Я спрашивала про совесть, — проговорила дама. — Она, по-вашему, милостивый государь, тоже должна помалкивать, дожидаясь такого вердикта? — Вы, по-видимому, лучше в этом разбираетесь, чем я, — ответил Вроньский. — Я не люблю рассуждать о совести. Зато верю в нечто, что совсем непросто определить, в коллективную совесть, о чем сегодня предпочитают не вспоминать… — Дама пожала плечами. Вроньский поклонился и отошел. — Не удивляйся, дорогая, — сказал пожилой мужчина. — Его горячность — следствие той партийной лихорадки, которую все они подхватили. Это он имел в виду, говоря о коллективной совести. Они уже постановили, что Властелин виновен. Вот и держатся этой линии поведения, не обращая внимания ни на чьи сомнения. А ведь можно предположить, что русских эмигрантов и на сей раз водят за нос. Правда, неясен смысл всей этой операции, в ходе которой расплачиваются раскрытием столь многих агентов, быть может в какой-то степени уже засвеченных, но и такое, в конце концов, в прошлом тоже случалось. Могло случиться и сейчас. Дело Властелина в этом контексте не имеет столь уж большого значения, но и недооценивать его не следует. Удар нанесен по всем нам… — Ох, не надо мне этого объяснять, папа! — воскликнула дама. — Вечно одни и те же оправдания. Разве по-другому поступили во время «кровавой среды»? Убивали не только тех, кого убить было надо. Тайные судилища не несут никакой публичной ответственности за вынесенные приговоры. — Ну, видишь ли, — прервал ее пожилой мужчина, — тут ведь не тайное судилище, Зосенька! Тут, не забудь, ответственность будет гласной. Вот почему надежда и не оставляет меня… — Раздался звонок, приглашающий присутствующих в залу. Павел встал. Он вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо. Резко обернулся. — Минуточку! — Это секретарь. — Пропуск, пожалуйста… — Павел полез в карман. — В чем дело, черт возьми? — И только спустя миг рука, лежавшая на его плече, убралась восвояси. — Узнаешь, — рявкнул секретарь, спрятал пропуск в папку с бумагами, которую держал в другой руке. — Это был разовый пропуск. Больше не понадобится. Я не хотел его выдавать, но Вроньский настоял. Так будет лучше, мой дорогой… — Он не уходил, внимательно и, казалось, враждебно разглядывал Павла. Минуту назад он испытал нечто похожее, прислушиваясь к разговору той пары с Вроньским, те, с кем Вроньский разговаривал, смотрели так же. Вроньский, должно быть, сказал гораздо больше, подумал Павел. Секретарь все стоял, ссутулившись, словно горбун, впившись в него глазами. — Так будет лучше, — повторил он. Павел почувствовал, что от него разит водкой. — Может, еще кто вам подвернется под руку… — И вернулся в залу. Там готовился к выступлению Властелин. Он стоял перед столом, за которым расположились судьи. Всматривался в кого-то. Мужчина в очках встал со своего места в первом ряду и тоже подошел к столу.
Комнату он оставил за собой. Сказал портье, что вернется через два дня. — Как уж вам будет угодно… — ответил тот, беря ключ от номера. — Только, пожалуйста, расплатитесь по счету… — Он заплатил, подозвал извозчика. Велел ехать на вокзал. Купил билет — у окошечка кассы, к счастью, не было ни души — и в последнюю минуту вскочил в уже тронувшийся поезд. Как только они выехали за город — Павел сидел в пустом купе, глядя, как капли дождя расползаются по оконному стеклу, — поезд погрузился в туман. С трудом можно было различить очертания насыпи, деревьев, построек. Смотреть было не на что. Он взялся за газеты. Начал читать с последней страницы. Наткнулся на подробно расписанную историю высокопоставленного чиновника — фамилию его в газете заменили инициалами, — тесно связанного с венским двором, которого в собственной его квартире убила недавно им нанятая в услужение молодая горничная. Журналист бился над вопросом, чем руководствовалась преступница. Полиция пока что воздерживается от высказывания своего мнения. Существуют, читал Павел, довольно основательные предположения, указывающие на то, что убийство было совершено не ради ограбления, как полагали на первом этапе следствия. Девушка сама позвонила в полицию. Она была совершенно спокойна, так утверждают свидетели, не выказывала особого волнения, когда вызванные полицейские чины явились в квартиру убитого. А соседка, которую навестил заинтригованный репортер, заявила, что арестованная была, по ее мнению, барышней уравновешенной и милой. За несколько дней до совершения преступления — они встретились на лестничной клетке, около лифта, — девушка говорила о своем намерении сменить место работы. Когда соседка спросила, не слишком ли тяжелы ее обязанности, та ответила, что не этим объясняется ее решение. Ей просто трудно служить у одинокого мужчины, она предпочла бы работать в семье, где есть дети. У разговаривавшей с репортером дамы — фамилии дамы также не сообщили, заменив и ее инициалами, — сложилось твердое убеждение, что барышня явно пытается что-то скрыть и что она чем-то очень возмущена. Тогда же дама пообещала девушке расспросить своих приятельниц. Может, кому-нибудь нужна прислуга. По ее мнению — и это старательно записал венский репортер, — к убийству привело дурное обращение с барышней. А может, преступление было и вовсе отчаянным актом самозащиты? Заметка завершалась утверждением, что правда в скором времени будет установлена, а читатели найдут исчерпывающий ответ на поставленный вопрос. Рядом другим шрифтом был опубликован коротенький комментарий, в котором некий автор делился своими соображениями относительно описанного события. Действительно ли, вопрошал он, такой ответ будет дан читателям? И будет ли он действительно исчерпывающим? Будут ли в конце концов выявлены мотивы? Он не думает, что на сей раз полиция попытается что-то замазать или скрыть от общественного мнения. Дело ни с какой точки зрения не представляется щепетильным. Стоит, однако, задуматься над вопросом более существенным. Возможно ли вообще при нынешнем уровне знаний раскрытие всей правды? Есть ли такие тайны человеческого рассудка, перед которыми наука попросту беспомощна? Ставя этот вопрос, автор отдает себе отчет в том, что может вызвать возмущение людей, которые будут читать им написанное. Ибо может показаться, что, говоря о беспомощности людей, на которых лежит обязанность служить справедливости, он подвергает сомнению моральный смысл всякого противодействия преступлению. Тревожным представляется убеждение, что мы, мол, в состоянии понять до конца все, что происходит на наших глазах. Не надо обманывать себя. Если все еще так убого наше знание о другом человеке, где уж говорить о совершенстве закона? Он тоже убог. Все дело в том, чтобы осознать эту драму. Дабы успокоить возмущенные умы, автор торопился утешить их. Он верит в не изученные еще возможности приращения знаний. То, что сегодня кажется исследователю совершенно непонятным либо трудным для осмысления, со временем выяснится. Так что, быть может, мы постепенно приблизимся к познанию человеческой натуры, а вместе с тем и укрепим силу закона… Павел отложил газету. Туман не рассеивался. Поезд останавливался на маленьких, утопающих в грязи станциях. Павел задремал. Проснулся, как от толчка, с ощущением, что кто-то пристально смотрит на него. Женщина, лицо которой он сразу же узнал. Вспомнилась сцена прощания. Она стояла на перроне, держа мужа под руку, словно и знать не знала о его присутствии. Поклонилась. Адвокат, с которым им через минуту-другую предстояло отправиться вдвоем в Варшаву, удивленно приподнял шляпу. Не должен он этого делать, он же хотел притвориться, что не знает его. Павел думал о ней. Она держала мужа под руку. Разговаривала подчеркнуто оживленно. Еще одна загадка, подумал он, наблюдая, как она целует в щеку собирающегося войти в вагон мужа. Павел быстро прошел мимо нее, поставил ногу на ступеньку. Она повернула голову. Адвокат возился с окном, пытаясь опустить его. — Пишите мне, пожалуйста, Павел… — сказала она. Окно поддалось. — До завтра, дорогая! — услышал он его слова. — Я приеду вечерним поездом… — Вагон дернулся. Все это вспомнилось ему сейчас словно в тумане. Он протер глаза. Посмотрел в окно. Вдалеке под яркими лучами солнца четко прочерченный рисунок высоких белых гор. Поезд натужно карабкался вверх. Елки, росшие по правой стороне, сгибались под тяжестью снега. В купе сидел мужчина в спортивном костюме. — Вы спали как убитый! — улыбнулся он. — Вы до конца? — Да, — ответил Павел. — Какая тут еще зима… — Поезд остановился. Маленькое, заваленное снегом станционное здание. Свисающие с крыши сосульки. И только там, где хозяйничало солнце, виднелись прогалины, размякшая грязь. Толпа горцев заполнила перрон. — Будем менять паровоз, — проговорил мужчина. — Это внезапное возвращение зимы ненадолго, — добавил он. — Один из последних ее приступов. Вскоре начнется настоящая оттепель. Разумеется, здесь, ибо там, — он показал рукой на видневшиеся за окном вершины, сверкавшие в резком солнечном свете, — зима еще продержится… — Только сейчас Павел заметил, что на диване подле улыбающегося мужчины лежат какие-то карты, нотная бумага и карандаши. — Вы можете работать в дороге? — спросил Павел. — Иногда, — ответил он. — Иначе дорога кажется очень долгой. Впрочем, чаще всего я читаю. А вот спать не могу. И потому искренне вам завидую. Я было подумал, что вы только задремали, но, кажется, это был крепкий сон… — В коридоре показался австрийский полицейский, который вел под конвоем молодого парня в наручниках, тулуп наброшен на плечи. — Наверное, где-нибудь свадьба, — сказал мужчина. — Всегда это так кончается… — Высоким, гортанным голосом кто-то причитал на перроне. Поезд тронулся, и Павел увидел прямо у окна лицо бегущей за вагоном женщины. Платок у нее сполз на плечи. Ветер терзал распущенные волосы, широкое красное лицо, такие порой можно встретить на скверных вырезанных фигурках где-нибудь в придорожной часовенке или в сенях костела… Мужчина схватился за бумагу и карандаш. Что-то старательно вычеркивал и дописывал. — Вы музыкант? — спросил Павел. Тот поднял голову. — Да, — ответил он. — Честно говоря, я сам толком не знаю, кто я такой. Больше всего люблю горы. Но хождение по горам трудно посчитать профессией, правда? Если уж вообще нужно определить какую-то страсть, то я, пожалуй, назвал бы это призванием… — Павел впервые встретил человека, который таким вот образом говорил о горах. Он не раз читал описания восхождений в Татрах или в Альпах. Вспомнил толстую книгу, по которой учился французскому. По странному стечению обстоятельств она была в небольшой библиотечке Серпа. Когда Павел спросил, раскрывал ли Серп ее хоть раз, тот сказал, что никогда и что даже не может вспомнить, откуда она вообще у него взялась. В книге были собраны рассказы о приключениях альпийских проводников. — Вы и зимой ходите в горы? — спросил Павел, не замечая, что спутник уже с головой ушел в работу. — Наверное, это очень опасно?.. — Мужчина отложил нотную бумагу. И не рассердился, что его отрывают от дела. Он по-прежнему с улыбкой приглядывался к Павлу. — Видите ли, опасность, собственно, со временем года не связана, — сказал он. — Горы могут быть страшны в любую пору. Они всегда разные. Все дело в условиях. Надо хорошенько изучить их. Тогда, естественно, риск становится гораздо меньше… — Я пытался понять, — Павел уже избавился от робости, — что ищет человек, решаясь на такой риск. Сам я в высоких горах никогда не был, тем и вызван мой вопрос, за который, надеюсь, вы меня простите. Наверное, именно потому, что я не бывал в горах, я и не могу найти ответ на свой вопрос. — На такой вопрос нельзя ответить, — заговорил мужчина. — Я знаком с очень многими людьми, которые превосходно знают горы. Каждый из них находит там что-то свое, то, что ему необходимо, нужно. — А вы?.. — Мужчина провел пальцами по листу бумаги. — Чего я ищу? — повторил он. — Красоту… — И опять склонился над своими нотными записями. Разговор оборвался. Глядя, как увлеченно работает его спутник, Павел поймал себя на том, что начинает испытывать к нему неприязнь. Вот, подумал он, еще один искатель, презрительно отворачивающийся от проблем, которыми живут люди, столь далекие от его представлений о красоте. Считает, наверное, себя избранным. Объясняет это талантом, божьим даром или в лучшем случае благословенной болезнью воображения. Не признается в своей гордыне. Величие, вероятно, видит в скромности и в сохранении незапятнанной чистоты духа, которую надеется обрести среди людей, но ищет в том мертвом, каменном мире, пребывающем выше голода, болезней, эксплуатации. Рассуждает о риске. Какой же это безопасный риск. Риск, цена которому — собственная жизнь, продолжал размышлять Павел, вслушиваясь в громыхание тяжело пыхтевшего паровоза, самопожертвование в поисках идеальной красоты. Ну что ж, это тоже испытание, ставка в котором — собственная жизнь. Насколько же такая опасность отличается от той, которую переживаешь в одиночку, страшась провала, измены, обмана. Ему хотелось кое-что рассказать своему спутнику о вчерашнем дне и о запутанном деле Властелина. О том моменте, когда наконец дошло до очной ставки с человеком, явившимся затем, чтобы очернить его в глазах судей и всех, кто издалека следил за ходом процесса, о тех нечеловеческих усилиях, которые предпринял тогда Властелин, чтобы на их глазах сбросить с себя тяжесть обвинения в предательстве. Павлу хотелось упомянуть и о тишине, воцарившейся в зале, такой бесконечной тишине, что слышно было хриплое дыхание обвиняемого. И о молчаливом ожидании залы, в котором, казалось, можно было услышать помимо спокойных, уравновешенных ответов вызванного свидетеля еще и биение его сердца, все более медленное, все более тяжелое. Павел мог бы добавить, что как раз тогда — хотя не было предъявлено ни одного доказательства, которое могло бы решить дело, — он перестал верить в вину этого человека. Это было такое чувство, которое склонившийся над нотами мужчина мог бы сравнить с тем, когда ноги вдруг начинают скользить по скале. Когда заглядываешь в бездонную пропасть. Но и это прозвучало бы фальшиво. Вечером, приехав в З., он решил добраться до Рабиновича. Времени у него было немного, он торопился. Верил, что знакомство с Рабиновичем, проникновение в его тайну поможет внести ясность в вопрос, ответ на который он теперь будет искать сам. Он мог бы сказать альпинисту, что ему и вправду ведомо чувство, когда земля резко уходит из-под ног, когда стремительно летишь в пропасть, но Павлу не хотелось показаться смешным. Горы за окном лениво тащившегося поезда не казались опасными. С такого расстояния они выставляли напоказ одну лишь чистую свою красоту. Небо голубело. Белое облачко в одиночестве висело между вершинами, словно бы проваливалось между ними, но не провалилось, а застыло, солнечные лучи падали на него таким удивительным образом, что оно казалось розовым, наполненным изнутри горячим светом. Когда поезд остановился на конечной станции, Павел распрощался с музыкантом. Помог ему вынести лыжи и багаж. Выяснилось, что этим поездом приехало много людей. Немало на станции было и встречающих. Знакомые, горцы, носильщики. Он увидел, как к музыканту подошел хорошо одетый коренастый мужчина. — Вот это неожиданность, пан Мечислав! — проговорил он, протягивая руки. — Я думал, вы уж давно здесь… — Потом Павла оглушил слитный гул множества приветствовавших друг друга голосов, крики людей, подзывавших сани. Ошеломленный всем этим, Павел постоял немного на перроне. Легкий, чистый воздух бодрил. Он направился к стоянке извозчиков. Попросил отвезти прямо в гостиницу. Возница поинтересовался, надолго ли, если надолго, то в гостиницу ехать не стоит. Он знает хорошие и недорогие комнаты, в которых останавливаются порядочные семейства. С радостью даст адрес. Отдыхающих съехалось довольно много, но еще не все занято. Павел сказал, что приехал на несколько дней и предпочел бы снять номер в гостинице, даже если это и выйдет ему дороже. Номер ему достался на самом верху. Он подошел к маленькому окошку, захотелось впустить немного свежего воздуха. В комнате было душно, кафельная печь только что не раскалилась докрасна, к ней и не притронешься. Воздух сухой, но запах в комнате какой-то дрянной. Павел отодвинул занавеску. Окно поддалось. Он дышал колючим чистым воздухом, напоенным запахом хвои, мха. Донеслось журчание бегущего где-то неподалеку ручья. Прямо перед глазами — белая, заснеженная вершина. Высокие, обрывистые склоны, отороченные снизу черной лентой леса. Обрыв был залит ярким солнечным светом. Преломляясь, он переливался всевозможными оттенками желтого и красного. Оба эти цвета погружались в неподвижное белое полотно. Павел долго простоял у окна. Когда он закрывал его окоченевшими от холода пальцами, цветные пятна переместились, кое-где поблекли, но выше, у самой вершины, стали еще ярче. Он подумал, что поразительное изменение цвета вызвано не иначе как ослаблением мороза. Захотелось есть, и Павел решил спуститься в кафе. Хозяин был из своих. Можно было спросить его про Рабиновича. Снег на улице таял. Убегал узенькими ручейками. Он шел осторожно, боясь промочить ноги. Лица большинства прохожих уже покрывал загар. Как же объяснить себе этот странный масштаб времени? — думал Павел, разглядывая встречных. Его раздражало все, что громко кричало о явном довольстве. В Кракове, где он оказался, чтобы быть поближе к Властелину, время бежало неправдоподобно быстро, резкими скачками. С того момента, как он сел в поезд, время остановилось, его вдруг заставили замереть. Солнце стояло еще довольно высоко. Павла обгоняли незнакомые веселые люди, жизнь текла установившимся порядком, но ритма ее сам он не ощущал. Время обходило его стороной. Удивительное, редко испытываемое ощущение. С хозяином кафе они договорились быстро. Сказал, что у него есть поручение от Вроньского. Они прошли в квартиру на втором этаже деревянного, типичного для здешних построек дома. На первом этаже — просторная гостиная. Битком в этот час набитая, вся в табачном дыму, от которого щипало глаза. За пианино сидел молодой мужчина, пытавшийся сыграть тревожную, рвущуюся мелодию. Но все забивал шум голосов. Он слышался даже здесь, наверху. — Мы держим этого типа под наблюдением, — сказал хозяин. — Заглядывает ко мне, сидит обычно недолго. Чаще всего один. Видно, что-то вынюхивает. Можете не беспокоиться, я предупреждаю всех, кого надо, чтобы с ним были поосторожнее. Рассказывает, что лечится, но ни один мой знакомый врач — а я знаю тут всех — не считает его своим пациентом. Говорит, что приехал из Варшавы, что журналист. Но мне почему-то кажется, он бабник… — Павел спросил адрес. Рабинович остановился недалеко отсюда, в небольшом пансионате. — Последнее время, — добавил хозяин, уже провожая Павла, — он у меня не показывался, но это не впервые. Может, заходит куда-нибудь еще. — Внизу Павел спросил чего-нибудь горячего на закуску. Нашлась и горячая колбаса, и хлеб. Графинчик водки. — А как наши дела? — поинтересовался хозяин. — Что у Седого? Говорят, он уехал из Варшавы… — Я не знаю, — ответил Павел. — Виделся с ним месяц назад. — Ну, и как он выглядит? — допытывался хозяин. — Все такой же? — Я плохо его знаю. — Павел разлил водку по рюмкам. — Я тоже. — Они выпили, водка была крепкая, пряная. — Ко мне заходят его друзья. Да и сам Седой, когда сюда приезжает, хотя, кажется, горы его не очень-то манят. Поговаривают о войне. Всегда одно и то же, а я верю в Седого, и те, кто его знает, — он посмотрел в зал, — тоже верят… — У противоположной стены, возле окна, сидел человек, на которого, едва они вошли, хозяин обратил внимание Павла. По всему видно было, относится он к нему с уважением. — У меня за каждым столиком, — объяснил он, — сидят всякие там журналисты, поэты разные, но по-настоящему великий — один он. Сам я, знаете, книг не люблю. Да и времени на чтение у меня нет. А вот его читаю непременно. Все, что он пишет! — Поглядывая в ту сторону, Павел изучал некрасивое, грубо вытесанное лицо этого человека. Тот уткнулся в газету, словно и не слышит гула голосов вокруг. — Вот теперь о Польше говорят, — хозяин опять наполнил рюмки, — и так, будто бы она уже есть. Вроде как что-то уже в воздухе носится, да? Или это мне только кажется… — Договорить он не успел, его позвали к буфету. Павел допил чай, расплатился и, протиснувшись сквозь толпу в гардеробной, взял свое пальто. Вышел на улицу. Солнце поначалу ослепило его. Оно уже спустилось к горизонту. Косые лучи пронизывали заснеженные склоны, упирались в окна и мелкими иголками теряющего силы мороза рассыпались над деревьями. В прихожей он столкнулся с девушкой, которая вышла из кухни. Спросил о Рабиновиче. Сунул руку в карман, дотронулся до холодной рукоятки. Девушка поправила упавшие на лоб волосы, отступила на шаг, заговорила с кем-то на кухне. Он обратил внимание на ее обнаженные плечи, красное, распаренное от жара лицо. Она предложила ему подождать в гостиной. — Мне назначено, барышня, — возразил он. — Я бы мог прямо в комнату… — Обернулся. На лестнице, ведшей на второй этаж, стояла женщина в длинном зеленом платье. — Пан Рабинович, — сказала она, — уехал в Краков. Вы, видно, с ним уславливались?.. — Да, — ответил он. — Мы должны были тут встретиться… — Пожалуйте, — она показала рукой на лестницу, — отдохните немного… — В гостиной, часть которой была просторная застекленная веранда, она села напротив Павла и стала молча его разглядывать… — Перед отъездом он говорил мне, — начала наконец дама, — что кого-то ждет… — Просил что-нибудь передать? — перебил ее Павел. — Ах, нет! — ответила она. — Сказал только, что если что-нибудь важное, то гости его дождутся, но, к сожалению, он и сам не знал, когда вернется. Думаю, на днях. — Она посмотрела на часы. — Сегодня-то наверняка нет. Вы, может, подождете до завтра?.. — Ну что же? — Он улыбнулся. — Я так и сделаю… — Ему иногда приходится уезжать, — продолжала она. — По-моему, это не лучшим образом сказывается на лечении… — Павел решился на шаг, который, быть может, ошеломит ее. — Вы уверены, что он болен? Не знаю человека более здорового, а ведь мы давно знакомы… — Как же так? — удивилась дама. — Зачем же он так подолгу тут живет?.. — Это совсем другое дело, — серьезно ответил Павел. — Этого я сказать не вправе. Но можете мне поверить, он совершенно здоров… — Она вздохнула. — Честно говоря, — она снова перешла на прежний тон, — не мое дело — разгадывать секреты моих постояльцев. У меня с паном Рабиновичем никаких забот. Зачем он тут — это уж его дело. — И я тоже так думаю, — перебил ее Павел, — может, когда-нибудь и сам сюда приеду… — Вы у нас тут впервые? — Она заметно оживилась. — Да, — кивнул он. — Давно собирался. Мне понравилось, и я, наверное, приеду как-нибудь на более длительный срок. — А вы, милостивый государь, откуда изволили приехать? — спросила она. — Из Варшавы… — Как и все, кто навещает пана Рабиновича, — заметила она. — Он ведь сам тоже из Варшавы… — Павел промолчал. Чувствовал, что ее гложет любопытство. — О, это деловой человек, — продолжала она. — По крайней мере мне так кажется, ибо, как я уже говорила вам, я, собственно, не интересуюсь подробностями частной жизни моих постояльцев. Он сам сказал, что постоянно живет в Варшаве. — Она взяла со стола коробку папирос, закурила, отогнала рукой дым. — У него бывают и русские торговцы. Скорее всего, по делам… — А стало быть, подумал Павел, он так неосторожен, что принимает их здесь, у всех на глазах? — Вы правы, — отозвался Павел. — Он человек предприимчивый… — Оно и видно, — удовлетворенно заметила она. — Пан Рабинович человек дела… — Он и сейчас поехал в Краков, — решил рискнуть Павел, — вместе с каким-нибудь торговцем?.. — Ах, нет! — Она закашлялась и потушила окурок. — Какой теперь дрянной табак делают… Нет, торговец был с месяц назад… — Он встал, извинился, что отнял столько времени. Обещал, что придет еще раз, когда Рабинович вернется из Кракова. — Могу ли я ему передать, где вы остановились? — На прощание она протянула Павлу руку… — Я сам загляну. Мне, наверное, придется переменить квартиру, — ответил он. — Я приехал на несколько дней и пока что остановился у знакомых… — Она проводила его до дверей. — У вас превосходный пансионат, — сказал Павел. — Благодарю вас. — Она стояла на пороге, набросив платок на плечи. — И можете быть уверены, я принимаю у себя только весьма порядочных людей… — Вернувшись в гостиницу, Павел сразу же заснул. Его разбудил шум внизу. В ресторане заиграл оркестр. Свет зажигать не стал. Лежал с открытыми глазами. Так что же он сумел за это время узнать? — перебирал Павел в памяти свой разговор с хозяйкой пансионата. Рабинович принимает у себя своих начальников из Варшавы. Может, тот торговец, о котором говорила хозяйка, и мужчина, с которым раньше встречался в Кракове Рабинович, — один и тот же человек? Тот самый, с лицом, напоминающим лицо судебного следователя, который допрашивал Павла в Ч. по делу об убийстве Эрлиха? Если бы это было так — но такое стечение обстоятельств представлялось ему совершенно невероятным, — то мужчина, которого он заметил в зале во время процесса Властелина, тоже мог быть тем же самым человеком. Неужели он подобрался совсем близко к разгадке? И что же это могла быть за разгадка? Варшавская полиция, разумеется, интересуется процессом Властелина, это ясно. Следит за ним с огромным вниманием. Если в каком-нибудь мельчайшем эпизоде промелькнет фамилия Рабиновича, он может оказаться нужен. Во всяком случае, он должен быть под рукой. Неужели же действительно никто — хотя бы Вроньский, если уж не Седой в Варшаве, — не принимает в расчет, что, воспользовавшись процессом Властелина, варшавская полиция ведет и свою игру? И какую? Может, Рабинович пешка в этой игре? Что за роль ему отводится? План такого рода, продолжал рассуждать сам с собой Павел, должен предусматривать по меньшей мере два варианта. Первый вариант: к нему прибегают в ситуации, если Властелин совершенно чист, а обвинение против него безосновательно. Тогда надо во что бы то ни стало подкрепить мнение о его виновности. Тут хороши все средства. Главное — нанести удар по идее, которую начинает олицетворять собой Властелин. Ее дискредитация не может ограничиваться только изничтожением этого человека. Второй вариант: его пускают в ход, если Властелин в самом деле связан с полицией. Можно ли допустить, что компрометация агента почему-либо сегодня на руку его начальникам? Конечно же. И тогда никакие убедительные доказательства вины не нужны. Хватило бы и показаний Б. Ничего больше, ни намека, что его обвинения опираются на факты. Оба варианта строились в расчете на неопределенность. Нужно было любой ценой удерживать общественное мнение в неведении. Это лучший способ разбередить совесть. Это лучший способ посеять в душах серьезные сомнения. И Седой наверняка принимал это во внимание, когда говорил о необходимости приведения вынесенного Властелину приговора в исполнение. Это единственно возможный ответ на ими навязанный план. А если этот человек невиновен… Шум внизу усилился. Пронзительный звук трубы, мерные удары бубна, пение — все слилось воедино. Наверное, никто в эту пору в гостинице не спал. Он посмотрел в окно. Черное небо. Снег перестал сыпать, видны были звезды. И в таком случае — Павел опять вернулся в мыслях к разговору с Седым — приговор следовало привести в исполнение. Даже если это и будет убийством. Ибо нет убедительных доказательств, что Властелин невиновен. Процесс в Кракове — из этого наверняка исходил Седой, и в этом же с самого начала твердо был убежден Вроньский — не принесет ожидаемых защитниками Властелина доказательств. Он их и не может принести. Ни в том случае, если бы Властелин оказывал услуги полиции, ни в том, если бы вообще никаких контактов с ней не поддерживал. Его смерть свидетельствовала бы лишь о том, что навязанная игра, которая, увы, не оставляла никакого выбора, принята. Если же когда-нибудь окажется и это Седой, конечно же, должен был иметь в виду, — что Властелин погиб безвинно, ответственность за его смерть, как и за другие схожие с его делом провокации последнего времени, в конечном счете легла бы на полицейский аппарат. Тот, кто предал, должен погибнуть. Тот, кто не в состоянии опровергнуть обвинение в измене, тоже должен погибнуть… Павел вдруг подумал, что два плана: план Седого, всех, кто принял вызов, вынеся приговор, и план полиции, — оба эти плана не противоречат друг другу в данном пункте. Значит, остается только приговор, который когда-нибудь история либо решительно отбросит, либо утвердит. С точки зрения нынешней политической борьбы приговор, который вынесет будущее, не самое главное. Смерть Властелина — что бы на сей счет ни говорили его сторонники — это удар и по написанному им. История оценит его книги по-своему. Если прижать Рабиновича, скажет ли он правду? Если даже приставить к его затылку пистолет? Сомнительно. Он, судя по всему, фигура незначительная. Знает мало, в лучшем случае о чем-то может догадываться, но и такие догадки тоже важны. Идя в пансионат, в котором остановился Рабинович, Павел готов был пустить в ход оружие. Но сначала Рабиновичу пришлось бы объяснить, зачем он крутится вокруг этого дела. Кто тот человек, который приходил к нему, и какой приказ он передал Рабиновичу? С кем Рабинович встречался в Кракове? Павел вспомнил, как незадолго до смерти Эрлиха ему поручили привести в исполнение приговор, вынесенный одному мастеру в Ч., который в течение длительного времени доносил полиции о работе партийных ячеек на тамошних текстильных фабриках. Приехал еще кто-то, вместе с ним Павел и пошел. Нужно было вытянуть из приговоренного еще кое-что о его доносах. Уже в коридоре мастера начало шатать от страха. Он и не пробовал защищаться. С готовностью отвечал на все вопросы. Молил пощадить его. Тот, кто был с Павлом, вытащил папиросу. Угостил его. Было видно, что ему все труднее сдерживать нарастающее в нем отвращение. Но продолжал задавать вопросы. Резко обрывал жалобы. Приказывал говорить. Шпик еще надеялся вымолить таким образом жизнь. И сыпал фамилиями. Путался. Отчаянно пытался вспомнить факты, которые могли бы представлять хоть какой-нибудь интерес для спрашивающего. Наконец развел руками. Это все, что он может рассказать. Потом кивнул на висевшую над его кроватью картину, изображавшую Иисуса в Гефсиманском саду. Пусть тот, которому он молится здесь ежедневно, пробормотал мастер, станет теперь судьей его совести. Он ничего не утаил, выложил все до конца. Тогда спутник Павла дал знак. А сам отвернулся к окну. Закурил. Шпик отшатнулся. Прижался к стене. Рука его ощупывала обои. Павел выстрелил, думая, что шпик сползет на пол, но он все продолжал стоять на том же месте, крутя головой. Павел подошел поближе. Увидел, что по лицу мастера текут слезы. Только после второго выстрела он опустился на колени. Руки его оторвались от стены. Он все еще не падал, прошептал что-то. И тут только мужчина повернулся. Затушил в пепельнице папиросу. — Отлично, — проговорил он. — Наверное, дома он ничего не прятал… — С минуту постоял над лежавшим. Затем наклонился над ним. Отодвинул коврик, чтобы кровь впитывалась только в доски пола… Павел вспомнил эту сцену не потому, что почувствовал вдруг страх при мысли о встрече с Рабиновичем. Он был уверен, что тот повел бы себя так же. Возможно, это предчувствие, но уже тогда, когда увидел его в ресторане, он подумал, что Рабинович трус… Шум внизу вроде бы стих. Может, перестали танцевать, а может, было уже так поздно, что ресторан закрывали? Павел подумал, что следующий день кое-что прояснит. Пусть хоть немного, но прояснит. Засыпая, Павел понял, что не сможет убить Властелина, если окончательно не убедится в его виновности. И мысль эта успокоила его. Разбудил стук в дверь. Павел повернул ключ в замке. Портье протянул телеграмму. Павел подошел к окну, раздвинул занавески. Телеграмма была из Кракова.
Вроньский курил. На столе стояла электрическая лампа с абажуром из разноцветных кусочков стекла. Тощая, прямая дама сидела за пианино. Ее пальцы перебирали клавиатуру, но шум голосов в соседней зале заглушал музыку. — Ты испытываешь наше терпение. Чего ты там искал? — Вроньский не спускал с Павла глаз, вертя в пальцах пустую рюмку. — Ты должен был обо всем докладывать мне. Ты что, всерьез думал, что твой отъезд останется незамеченным? В тот самый день, когда ты появился в З., я получил известие, что ты там болтаешься. За дурачков нас принимаешь? Знаю, что ты разыскивал Рабиновича. Я тебе говорил, что его надо оставить в покое. Зачем ты туда поехал?.. — Это правда, я хотел поговорить с Рабиновичем. Я видел его вместе со следователем, который допрашивал меня, — ответил Павел. — И что с того? — спросил Вроньский, повышая голос. — Разве твоя задача — следить за Рабиновичем, у тебя вроде бы совсем другое поручение. — Он не ждал ответа и продолжал все тем же резким тоном: — Я обо всем сообщу Седому. Я мог бы сделать это, как ты догадываешься, и без нашего с тобой разговора. Но мне захотелось знать, зачем ты это затеял. Думаю, Седой тоже ждет ответа на этот вопрос. И чтобы все было ясно: ты должен ждать моего решения здесь, так?.. Павел кивнул головой. Его больше не тянуло на обстоятельный разговор. Он догадывался, что ему сейчас объявит Вроньский. Скажет, что свяжется с Седым, а, пока не получит ответа, Павлу надлежит оставаться здесь. Сомнений в том, каков будет этот ответ, у Павла не было. Прикажут немедля возвращаться в Варшаву. Остальное он узнает на месте. Смех, да и только! Сама судьба освобождает его от ответственности. В деле Властелина появится кто-то другой, который исполнит его, Павла, роль. Эта радость, правда, была чем-то сродни библейскому умыванию рук, ему казалось, он перелагает бремя вины на плечи другого человека, но, думал Павел, слушая нотации Вроньского, выбор всегда надо делать в тех пределах, которые можно предусмотреть. Властелина убьет кто-нибудь другой. Он определенно будет убежден в его виновности и не возьмет на себя труд проверить, справедлив ли приговор, который согласится привести в исполнение, не станет раздумывать, действительно ли Властелин заслуживает смерти. Павлу незачем взваливать на себя ответственность за решение того человека точно так же, как ему незачем разделять ее с Вроньским, с Седым, с партийным судом, который свой приговор уже вынес в Варшаве. У Пилата возможностей было побольше. — И не думай, — Вроньский резко отодвинул от себя рюмку и наклонился к Павлу, — не думай, будто я не догадываюсь, что́, помимо прочего, толкнуло тебя самовольно сесть в поезд. Рабинович был тебе нужен для выяснения еще одной загадки, о чем ты сейчас не пожелал вспомнить. Что это значит? — спрашиваешь. Послушай, ты хочешь представить доказательства, что мы ошибаемся в деле Властелина, разве я не прав? — Вроньский откинулся на спинку стула. — А может, ты уже убежден в его невиновности?.. — Павел молчал. Он был уверен, что Вроньский все передаст Седому. И постарается прежде всего как раз это вменить ему в вину. Павел предпочел оставить вопрос Вроньского без ответа. — Мы оба знаем, — продолжал между тем Вроньский, — как называется такая работа и чем она грозит всей организации. Ты не дурак, чтобы не понимать этого. Разве не обязан ты был подумать о последствиях? — Мне хотелось, — повторил Павел, — убедиться в том, действительно ли человек, которого я видел с Рабиновичем, был судебным следователем. Считал, что это важно… — Вроньский расхохотался. — Что? Ты всего несколько секунд видел человека, который был похож на того следователя. Ты ведь даже не был уверен, что это он… — Был, — спокойно ответил Павел. — В тот день, когда я пришел на процесс… — Вроньский махнул рукой и полез за часами. — Я дам тебе знать, когда придет ответ из Варшавы… — Он не простился. Положил деньги на столик и вышел из кафе. — Когда, думал Павел, может прийти этот ответ? Долго, наверное, ждать не придется. Если только, он улыбнулся, Вроньский не возьмет на себя труд и сам не съездит в Варшаву. Тогда он может подзастрять там. Портье в гостинице непременно сообщит кому следует о моем исчезновении. В соседней зале зажгли свет. Сквозь большое окно, не задернутое занавеской, видны были струи дождя и огни проплывающих мимо экипажей. Когда он вернулся — на станции в З. его провожала снежная метель, а тут встретил настырный мелкий дождь, — Павел нашел открытку от Евы. Она писала, что приедет на несколько дней и будет рада увидеться с ним. Просила зайти в гостиницу. Она будет ждать его там, если, конечно, он получит ее открытку. Разговаривая с Вроньским, Павел думал об этой встрече. Ему хотелось услышать что-нибудь о Серпе и других знакомых. Она не писала, приедет ли с нею муж. Сумеет ли она выкроить для Павла достаточно времени. Он все чаще и чаще думал о ней. Ему порой казалось, что в Ч. у него нет никого ближе ее. Серп был там вроде как чужаком. В любой момент его могли куда-нибудь перебросить. В Варшаве Павел слышал что-то о переводе Серпа в Лодзь, но Седой сказал, что с этим спешить не надо и что Серп лучше чувствует себя в городах поменьше. Он, скорее всего, говорил правду. Ибо Серп мог работать только с людьми, которых хорошо знал. Ну а руководство большей организацией, когда у верхов, остающихся в подполье, практически нет возможностей повседневно проявлять себя, Серпа, как теперь вспомнил Павел, не привлекало. Он неприязненно говорил о людях, решающих партийные дела в собственной квартире. Самому ему нужно было видеть тех, с которыми выпало вести совместную борьбу. Тогда знаешь, считал Серп, чего от них ждать и на кого можно положиться. Одним словом, в Ч. Павел чувствовал себя одиноко. И эта почему-то выделившая его женщина была единственным человеком, с которым он на какое-то время сошелся поближе. Павел был уверен, что она не придавала особого значения знакомству с ним. Несколько свиданий, ну и что с того? Может, конечно, она и испытывала что-нибудь вроде легких укоров совести. Хотя на этот счет у Павла были кое-какие сомнения. Ева же сама говорила, что человек она свободный и никогда не поступает вопреки своим принципам. Разговор с ее мужем, когда они ехали в Варшаву на встречу с Седым, не предоставил ему случая убедиться в этом. После того как Вроньский вышел, Павел посидел еще немного, чтобы прийти в точно назначенное время. Его занимало, не велел ли Вроньский установить за ним слежку. Выйдя из кондитерской, Павел огляделся по сторонам. Никого. Дождь все моросил. Крыши и едва различимые очертания башен утопали в низко нависших над городом тучах. Едва переступив порог, он увидел ее. Она сидела в просторном кресле, погрузившись в газету. Вестибюль был пуст. Горела лишь одна хрустальная люстра. Она отложила газету, встала. — Ну вот и ты, Павлик! — Он подошел и поцеловал ей руку. — Какие у тебя холодные губы! — Погода просто мерзостная. Я весь день мотался по городу, и, представь себе, дождь так и лил без передышки… — Она попросила Павла сесть. Ему ведь надо согреться. Она приехала на свадьбу своей старшей сестры, это будет через несколько дней. Сестра — учительница, и жених тоже учитель. Они вбили себе в голову сыграть свадьбу именно тут, хотя для родственников это сплошное мучение. После свадьбы молодые переедут в Ч. И ей сейчас надо заняться всеми необходимыми приготовлениями… Он заметил, что щеки ее слегка порозовели, а рассказывая, она не сводила с него глаз. — Я все о себе и о себе. — Она вздохнула. — Теперь твоя очередь. Ты чего все молчишь?.. — Он смотрел на нее. Открывал в ней какую-то другую женщину. Сейчас она напоминала добропорядочную, предусмотрительную мещаночку, все мысли которой заняты исключительно семейством. Ни одной фальшивой ноты не заметил он в ее поведении. Она была сама естественность. — А муж? — спросил он. — Он не мог приехать со мной, — ответила она совершенно спокойно. — Приедет только в воскресенье… — Павел молчал. — После убийства Эрлиха, — опять начала она, — у нас пошли аресты. Сразу же после твоего отъезда. Взяли и несколько человек из наших. Следствие повели очень круто. Хорошо, что ты вовремя уехал. О твоем возвращении и речи быть не может. Мы пока что не сумели выяснить, что им известно, но в общем-то все говорит о том, что у них в руках какие-то важные нити. Трудно сказать, куда они их приведут. Мы предприняли все меры предосторожности. — Не знаешь, — прервал он ее, — кто теперь ведет следствие? — Почему ты спрашиваешь? — удивилась она. — Муж говорил, там работают несколько человек. Еще какие-то новые приехали для ведения допросов. — Мне бы хотелось знать, — добавил он, — есть ли среди них и тот, который допрашивал меня и Беднарского… — Не знаю, — ответила она. — Мы никогда не говорили об этом, но я могу спросить. Я только знаю, что следствие ведется энергично и в обстановке строжайшей секретности. Из этого видно, — она улыбнулась, — что Эрлих действительно был важной птицей… — Я в этом ничуть не сомневался. — Он попросил позволения закурить, она кивнула головой. — А Серп?.. — Я давно его не встречала. — Она подвинула Павлу пепельницу. — Занят стачками. Мы как-то говорили о тебе. Он, видно, получил какие-то известия от Седого. Сказал, что ты, кажется, произвел на Седого хорошее впечатление, это правда, да?.. — Он порадовался этому? — Они не любят друг друга, — ответила она. — Так по крайней мере считает мой муж. Если это правда, то Серп, наверное, предпочел, чтобы ты не очень понравился Седому. Я не совсем понимаю, Павлик, в чем причина их взаимной неприязни. Он дал мне твой адрес… — Ему хотелось спросить, что еще рассказывал Серп. Но она, взглянув на часы, сказала, что очень проголодалась. Предложила поужинать вместе, в гостинице. Кухня тут не из лучших, но стоит ли в такой дождь искать другое место? В ресторане, куда они вошли, тоже было пусто. — Еще слишком рано, — объяснила она Павлу. — Это и к лучшему, можем спокойно поговорить… — Заказали ужин. Она спросила, не хочет ли он вина. — Конечно… — Он взял меню и вдруг сообразил, что не знает, что выбрать. Официант, склонившись, стоял рядом. Он прочитал все названия. — Выбери сама, Ева… — Павел заметил, что легкая улыбка заиграла на ее губах. Она раскрыла карту. Официант тоже улыбался. Черт бы вас всех побрал, зло подумал он. Я похож на типа, который редко бывает в таких заведениях. Он пожалел, что не вытащил ее из гостиницы. Он знал небольшие, недорогие ресторанчики около Рыночной площади. В конце концов, можно было поехать на извозчике. Она что-то там выбрала. Официант отошел. — Я предпочел бы, — сказал он, — выпить водки… — Ох, Павел… — Она поморщилась. — Не здесь… — Она снова стала похожа на мещаночку, обеспокоенную соблюдением приличий. Любопытно, легко ли вести такую жизнь, разрываясь между обществом, в котором ей приходится бывать вместе с занимающим в нем определенное положение мужем (конспиративная его работа тут в счет не идет), и совсем иной, более ей близкой, как она всегда утверждала, действительностью, не имеющей ничего общего с мещанским лицемерием и всем их стилем бытия. А может, она уже так привыкла к этой роли, что чувствует себя в ней совершенно свободно. Ему хотелось спросить ее об этом. Отомстить за усмешку, с которой она смотрела на него, когда он уткнул нос в меню. — Ты даже не спросишь, — сказала она, — думала ли я о тебе… — Он не ответил. — Честно говоря, я очень обрадовалась этой свадьбе, — продолжала она, — знала ведь, что ты здесь. Хотела увидеть тебя… — Меня это немножко удивляет. Я думал, ты не так уж этого и хочешь. Вспомни-ка встречу на вокзале. Ты на меня даже и не взглянула. Так мужа боялась? Я ведь мог все ему рассказать дорогой… — Она рассмеялась. — Но я прекрасно видела, как ты, бедняжка, мучился там, на перроне… — И она опять засмеялась. — Видишь ли, в различных обстоятельствах мы должны соблюдать осторожность. Мне надо было именно так себя вести. И не из-за моего мужа. Ты не заметил агента, который вертелся вокруг нас?.. — Нет… — Он был уверен, что она преувеличивает. Ей просто не хотелось прощаться с ним, вот и все. — А если я и сказала тогда тебе что-то, — добавила она, — это была шутка, но я позабыла, что у тебя неважно с чувством юмора… — Это правда. — Подошел официант с кушаньями. Налил вина. — Ну и как? — Она подняла бокал. — Ты так и не ответил на вопрос. Вежливее ты не стал… Думал обо мне? — Да, — ответил он, — часто… — После ужина она объявила, что у нее болит голова и она опасается, не простыла ли. Они расстались внизу. Ева попросила, чтобы он зашел завтра. Весь следующий день они гуляли по городу. Она рассказывала ему о Ч., о муже и о его новых партийных поручениях, которые ему приходится выполнять в суде. Дождь то прекращался, то снова начинал моросить. На какое-то время даже показалось солнце. Оно опускалось в реку, на берегу которой они решили немного отдохнуть. Позади высилась стена замка. Ева не спрашивала, что он, собственно, тут делает. Чувствовала, что Павел не сможет ей ответить. И только догадывалась, что его что-то мучит. Осторожно спросила, не секрет ли это. Он ответил, что они и живут-то исключительно тайнами. Она стянула перчатки и коснулась пальцами его лба, поправляя растрепавшиеся волосы… — Я никогда до сих пор не сомневался, — говорил Павел ей потом, когда они уже лежали в гостиничном номере, — что человек, которого мне надо убить, виноват. Скажи, что делать, когда такой уверенности нет?.. — Она молчала. Ее, очевидно, удивил такой вопрос. Она, конечно же, догадывалась, что тут и кроется причина тех терзаний, о которых он пока не хотел говорить, но и скрыть которых от нее не смог. — Ты нам не доверяешь? — спросила она наконец. Он повернул голову, посмотрел на нее. Ева лежала с закрытыми глазами. — Ты говоришь об отсутствии уверенности, — продолжала она. Он видел, как двигаются ее губы. Едва разбирал ее шепот. — Как ты думаешь, у тех, кто давал такие поручения, были сомнения?.. — Ты не понимаешь! — Он пошевелился. — Разумеется, они должны были у них быть. Почти в каждом случае. Даже если они верили, что приговаривают виновного. — Так откуда же твои опасения? — Она открыла глаза и теперь смотрела на лампу. — Если ты нам действительно доверяешь?.. — Ему вообще не надо было заводить этот разговор. Он поймал на себе ее изучающий взгляд. Закрыл глаза. Почувствовал на губах прикосновение ее пальцев. — Это так, — буркнул он. — Нервы, давай не будем больше об этом… — Вечером, по дороге в свою гостиницу, он свернул к реке. Было темно. Густые ленты тумана обвивали уличные фонари. Снизу доносился шум воды. Он дорого бы дал за известие, вернулся ли Рабинович в З. или все еще обделывает свои делишки здесь. Неподалеку перед двухэтажным каменным домом остановился извозчик. Когда Властелин открыл окно, ему показалось, что он чувствует, как пахнет рекой. Врач, которого вызвали тотчас после кровотечения, закрыл окно. — Нельзя вам так лежать, — поморщился он. — Тут холодно, как на псарне… — Пустые хлопоты, доктор… — Больной смотрел на писавшего. — Что там? Еще один рецепт?.. — Рядом на столе он видел конверт, который положил туда час назад. Письмо от жены. Утешительные новости и просьба написать, когда же все кончится, не слишком ли затягивается этот процесс. Столько времени нужно, чтобы доказать свою невиновность людям, которых никто не подозревает в злой воле, ибо сам же он так ей писал в последний раз, надеясь на лучшее. — Больше помочь ничем не смогу, — ответил доктор. — Вам надо уехать отсюда. Это единственный мой совет… — Я уже столько их выслушал! — пошевелился больной. — Вы только не обижайтесь, доктор… Вы же знаете, я тут не по своей воле… — Знаю. — Доктор наконец кончил писать. Кусочком промокашки он вытирал теперь испачканные чернилами пальцы. — И, черт возьми, ничего больше посоветовать вам не могу. Вы потребуйте перерыва. — Только не это! — обрезал он. — Я должен буду проторчать здесь до последнего дня… — Вам этого нельзя делать! — Доктор раздраженно отодвинул блокнот, клочок промокашки, которой он только что вытирал пальцы, упал на пол. — Вы можете представить заключение консилиума врачей, если хотите. Пожалуйста, я могу пригласить лучших специалистов. Пусть они подпишутся под заключением. Вы им всем позатыкаете рты в суде… — Он встал, подошел к больному. — Чего вы добиваетесь? — спросил он. — Что это за вопрос? — пожал плечами в ответ больной. — Ну а я все-таки вас спрашиваю, — настаивал доктор. — Вы должны мне ответить. Я и сам понимаю, что вы хотите доказать правду, ведь так? Как вы ее докажете, если доведете себя до агонии? Позвольте мне называть вещи своими именами. Не суд вам сейчас нужен. Плюньте вы на него. Вам надо спасать свою жизнь. Не люблю я таких призывов. У меня тоже паршивые нервы. А этот суд из-за вашего упрямства все больше меня раздражает. Вам вообще не надо было приезжать. Теперь это ясно. У вас же, черт возьми, здесь есть друзья. Они всюду суют свой нос, советуют, сочувствуют. Неужели ни одному из них не приходит в голову, что вы тут просто-напросто убиваете себя?.. — Он вернулся к столику. Опять склонился над рецептами, что-то дописал… Властелин ничего не сказал доктору на прощание. Только пожал ему руку. Когда доктор вышел, Властелин взял платок, выплюнул кровь. Подошел к столу. Потрогал письмо. Ему показалось, что в комнате очень душно, нечем дышать. Сделав несколько шагов, навалился на подоконник. Раскрыл окно. Жадно вдыхал холодный, влажный воздух…
Спустя много лет некто, отыскивающий следы Властелина, будет просматривать в архиве старые карты центральной части города. Потом выйдет на улицу, где уже закончилось выкамаривание ряженых. Перед моргом он увидит трех беседующих мужчин, явно кого-то ожидающих. Наконец тот, которого ждали, вернулся к своим друзьям. — Все в порядке. Согласился… — прошептал он. — Должно быть тут рано утром… — Продолжалось это так недолго, что трудно было запомнить лица разговаривавших мужчин. Позабыв о картах, оставленных в читальном зале, он погрузился в размышления о том, возможно ли почувствовать присутствие тех, кто когда-нибудь, спустя годы, будет доискиваться правды. И то, что показалось ему главным, стало бесспорной уверенностью: она, правда, предстанет пред ним в своей чудовищной путанице. Однажды он уже ощутил эту проклятую уверенность. По безлюдным улицам вернулся к себе. Прочитал записанный разговор Властелина с доктором после очередного сильного кровохарканья. Представил себе, как больной закрывает окно и осторожно, чтобы не удариться о мебель, идет к кровати. Вдруг его начинает бить сильный озноб. Он уже понял: дело его не кончится никогда.
Извозчик остановился перед воротами. Сначала вынесли чемодан. Провожатый Властелина погрузил и собственный багаж. Вещей было много. Еще за завтраком ему пришлось убеждать своего подопечного, что у него действительно есть срочные дела в Вене и только оттуда — когда Властелин сядет в поезд и поедет к итальянской границе — он вернется домой, во Львов. Решение об отъезде было принято внезапно. Суд получил соответствующие предложения, которые позволят прервать процесс. В Кракове останутся друзья, они проследят за протоколами. Никто не должен знать, когда Властелин уедет из Кракова. Накануне вечером пришла группа молодых людей, просили выступить с лекцией. Хотели, чтобы он рассказал о своих последних работах. Убеждали, что лекция эта — естественно, подготовленная должным образом в организационном плане, во избежание безответственных выходок, — будет иметь огромное воздействие на общественное мнение. — Мы также хотели бы сказать вам, — (Властелин смотрел на них, взвешивая, сможет ли он вообще отважиться на выступление), — мы с вами, а предъявленное вам обвинение — это пощечина и нам. Мы считаем своим долгом доказать, что мы вместе с вами… — Будь у него силы, он с удовольствием выступил бы с лекцией о Ницше или поделился бы с ними своими мыслями о Паскале, которого он как раз читает в свободное время. Куда больше его интересовало, о чем они думают. Он предпочел бы поговорить о том, как они учатся, что читают, вместо того чтобы выслушивать заверения в поддержке, которую они хотят оказать ему. — Мы не можем позволить, — продолжал один из посланцев, — чтобы на наших глазах разыгрывалась комедия с участием приглашенных царских шпиков, чтобы вас бесчестили безнаказанно. Мы чувствуем себя в большом долгу и обязаны вернуть его, невзирая ни на кого и не обращая внимания ни на какие обвинительные приговоры… — Все это отдавало декламацией, и он должен был их выслушать, ибо они пришли по собственной воле, а в их возмущении нет и тени позы… — Я вам очень признателен, — сказал он на прощание. — Весьма ценю вашу поддержку. Она придает силы. А они, уверяю вас, еще понадобятся. У меня множество планов, я охотно поговорил бы о них на такой лекции. Но я болен… — Он подумал, что подобный ответ, пожалуй, покажется им отговоркой, его могут обвинить в недоверии. И он поспешил добавить, что потому он и не будет дожидаться завершения процесса. А почувствует себя лучше… Они не настаивали. Наверное, слышали о его болезни. Сказали, что очень сожалеют, потому что многие хотели бы с ним познакомиться. Когда они ушли, один из присутствовавших при разговоре заметил, что лекция, даже если бы не болезнь и она могла состояться, — это было бы настоящее безумие. — Почему? — удивился Властелин. Он жалел, что не поговорил с молодыми людьми подольше, был с ними холоден. — Как это почему? — ответил тот. — Одному Богу ведомо, сколько сумасшедших крутится тут, сколько провокаторов. Сам знаешь, на что они способны… — Он рассмеялся. Это уж слишком. Они опасаются покушения на его жизнь? Говорят о безумцах, хотя за ними всегда стоят люди, руководствующиеся вполне здравым рассудком. Кому на руку его смерть сейчас, когда в ходе судебных заседаний уже доказано, что вся эта интрига белыми нитками шита? Он понимал, что в сложившихся условиях инициаторы заинтересованы, чтобы было поменьше шуму. Иначе все их обвинения рассыпались бы, а последующие заседания суда превратились бы в саморазоблачения. Поэтому он сожалел, что приходится уезжать. Понимал, что иного выхода нет. Дальнейшее пребывание здесь в самом деле может сказаться на здоровье. Ему объясняли, что и в его отсутствие суд, спустя какое-то время, сможет возобновить заседания и в конце концов доведет дело до оправдательного приговора. Но ему хотелось увидеть все своими глазами. Это цена за все пережитое им до сих пор. Вспомнилась ночь, когда, изнуренный кровохарканьем, был парализован уверенностью, что этот процесс не кончится никогда… Властелин попрощался со всеми, кто пришел на вокзал проводить его. Поблагодарил за помощь. И чтобы оставить в их памяти что-то радостное, опустив окно в купе, сказал, что во Флоренции, наверное, уже давно весна и не стоит огорчаться, ибо сюда она тоже нагрянет не сегодня, так завтра. Они просили сразу же по приезде написать и непременно передать привет жене. Поезд все стоял. Он отвечал, поглядывая на часы. Стрелки застыли на месте. Какая странная неподвижность, словно поезд вообще не собирается стронуться с места. Он пожал еще чью-то руку, кто-то — он запомнил только женскую руку в белой лайковой перчатке — протянул ему цветы. Как видно, оповестили многих друзей. Среди провожающих он заметил молодого человека, того самого, который уговаривал его выступить с лекцией. Никак не мог вспомнить его фамилию. Он уже собирался жестом подозвать юношу к окну, но в этот момент вагон дернулся. Поехали. — А ты помнишь, — спросил спутник, — наш приезд?.. — Он сел, положил цветы. Красные распустившиеся бутоны. Да, он помнил. Вокзал удалялся. Промелькнули между домами высокие башни королевского замка… Утром в гостиницу принесли письмо. Павел разорвал конверт. — Я узнала, — в письме было несколько написанных бисерным почерком строк, — что интересующая тебя особа не принимала участия в последних переговорах в Ч. Муж утверждает, что этот господин уехал, и нечего сожалеть по сему поводу. Павлик, обязательно напиши. Надеюсь, тревоги твои пройдут и мы скоро встретимся… — Он отложил листок. Подумал: значит, Рабинович мог все-таки видеться со следователем, с которым он, Павел, так неожиданно столкнулся. Уму непостижимое отсутствие благоразумия. А от Вроньского вестей все нет. В букинистической лавке, куда в последние дни Павел частенько заглядывал, так что старик хозяин понемногу стал привыкать к новому клиенту, он узнал, что процесс отложен на неопределенное время и что Властелин вроде бы уже уехал. — А знаете ли вы, сударь, — спросил букинист, — сколько людей спрашивают теперь его книги? Считалось, что подобная компрометация — если вообще можно так говорить, ибо я лично до сих пор не определил, виновен или невиновен этот человек, — окончательно изничтожит его. Однако ничего подобного не произошло. И я не могу до конца объяснить этого. Книги покупают не только те, кто убежден в нравственной чистоте. Неужели это всего лишь любопытство, требующее удовлетворения? Весьма печально… — Павел спросил, что букинист думает о взглядах Властелина. — Это ищущий ум, — услышал он в ответ. — Хотя порой возникает впечатление, будто его рассудок постоянно в горячке. Разве можно таким языком выразить правду о действительности? — И он беспомощно развел руками. — Не знаю. Вам, Павел, должен сказать, что я куда чаще читаю местные газеты, — он улыбнулся, — нежели философские трактаты… — В магазин вошел монах в белой рясе. Хозяин извинился перед Павлом. И принялся рассказывать монаху о спиритическом сеансе, участником которого некогда ему довелось быть. — Да позабудьте вы про это, стоит ли тратить на это время, словно нет у вас больше забот, — фыркнул монах. — Чистое жульничество… — Хозяин беспомощно улыбнулся… Выйдя из книжного магазина, Павел решил отослать с вокзала письмо. Он шел по бульвару, утопая в грязи. Когда переходил улицу у вокзала — было около двенадцати часов, проглянуло солнышко, — едва успел отскочить в сторону перед двумя пролетками. Они мчались с поднятым верхом. Ему показалось, что во второй он заметил бледное лицо Властелина. Павел стоял злой, проехавшие экипажи обрызгали его с ног до головы. Он отыскал почтовый ящик и уже в дверях столкнулся с секретарем суда, тот шел с перрона. — Что вы тут делаете? — спросил секретарь, откровенно удивленный встречей. — Письмо отсылал. — Ах так! — Секретарь облегченно вздохнул. — И больше ничего?.. — Ничего. — Что бы это могло значить? — пытался понять Павел, заметив, что секретарь смотрит на него, словно видит перед собой дьявола из преисподней. — Чего вы, черт возьми, так испугались?.. — Они отошли в сторонку, чтобы не мешать пассажирам. — У меня температура, — пробормотал секретарь. — И впрямь я испугался… — Неужто я настолько скверно выгляжу? — удивился Павел. — Напротив, — ответил тот. — Я всегда боюсь тех, кто выглядит чересчур хорошо… — Секретарь спросил, не хочет ли Павел согреться. Вокзальный ресторан должен быть открыт. Он с утра носится по городу, промок до нитки. Охотно выпил бы чего-нибудь за компанию. Свои мокрые пальто они оставили в гардеробе. В большой зале было пусто. Заказали водки, закуску. — Ну, что с вашим преследователем? — с улыбкой спросил секретарь Павла. — Встретили его? — Память у него, значит, хорошая. Он вспомнил их разговор в тот день, когда получил пропуск на процесс Властелина. — Нет, не встретил, — ответил Павел. — Я его видел, но это было раньше… — Секретарь кивал головой. — Вроньский говорил мне, что у вас случаются галлюцинации. — А он проницательный. — Павел подумал, не иначе, секретарь хочет что-то вытянуть из него. — Он, наверное, прав… — Секретарь удовлетворенно потер руки. — Не любите вы его, правда? А тут еще вдобавок ко всему он с вашим делом отправился к Седому… — Официант поставил на стол графинчик. — Спасибо, я сам разолью… — Павел молчал. Коль скоро он столь сведущ, подумал Павел, наблюдая, как тот наполняет рюмки, наверняка знает подробности. Или Вроньский был неосторожен, или же этот во все посвящен? — Э, да бросьте вы, черт возьми, дуться. Вроньский всего-то и сказал, что вам пришлось мотать из Варшавы, ибо за вами там уже ходили по пятам. — Он выпил, на бледных щеках проступил румянец. Ему не много надо, чтобы прийти в хорошее расположение духа. Расстегнул воротник. — Через неделю, как только управлюсь с протоколами, поеду отдыхать. — Он наклонился над столом. — У меня чахотка, дружок. Между нами говоря, терять мне нечего. Последние недели меня доконали. Днем сидишь на процессе. — Он расхохотался. — Словно это нельзя назвать иначе. А по ночам переписываешь протоколы. У меня почерк хороший, и поэтому, верно, решили поручить эту работу мне. Но я не гожусь для нее. Силы уходят, словно жизнь вытекает из меня. Паскудное чувство. Но согласился. Так что пришлось дожидаться, пока все кончится… — Не кончилось же… — пробормотал Павел. Он раскачивал пустую рюмку. — И наверняка никогда не кончится, — ответил секретарь. — Того ноги тоже едва держат. Для нас обоих, — он не переставал смеяться и дурашливо гримасничать, — это был настоящий Гефсиманский сад… — Секретарь отодвинул от себя рюмку. Взялся за графинчик. — Лучше уж не говорить об этом. Через неделю я уезжаю. В свое время, — он водил пальцами по графину, — я иногда вырывался в Вену. Правда, ненадолго. Бывало, даже в разгар серьезной работы. Говорил, что у меня неотложные семейные дела. А мне всего-навсего хотелось отдохнуть. Оторваться от работы. Подышать воздухом. Он не был хрустально чист, это верно. В Вене я ходил по театрам и к девочкам. Никто там толком не знал, кто я такой. Говорил, что торговый агент. Барышни, ясное дело, не верили. У торговых агентов денег побольше. Я оправдывался, мол, приехал из провинции. В этом они не сомневались. Ну, особого жульничества тут не было. У нас же не было времени — у тебя ведь тоже его нет, правда? — чтобы жить нормально. Ну, был молод, а это тоже в строку. И осторожен. — Он прищурился. — Здесь я предпочитал не развлекаться. Хотя, честно говоря, вовсе не стремился к нормальной жизни. Что это, кстати, вообще такое? — Он поднес рюмку к губам. Выпил с явным удовольствием. — Вы правы, на подобные вопросы не отвечают. Самое главное, что со здоровьем у меня тогда было все в порядке. Теперь жалею, что таких поездок не было больше… — Вы же можете, — прервал Павел эти излияния, — и сейчас поехать туда. — Не шути! — поморщился секретарь. — Мне нужен покой. Сказал же тебе, конец близок. В таких обстоятельствах думаешь о другом. Тебя увидел, вот и потянуло на воспоминания, — засмеялся он. — Я-то решил, ты даму провожал… — Павел сделал вид, что не понял, о чем тот говорит. Не мог же, пропади он пропадом, знать о его свидании с Евой. — Я отправлял письмо… — ответил Павел. — Я уже это слышал, — хохотнул секретарь. — Ты смешно смущаешься… — Мне хочется кое о чем спросить тебя. — Давай! — Он не был еще пьян, слушал внимательно. — Спрашивай… — Когда этот процесс кончится?.. — Ты говоришь о Властелине? — Он потянулся к графинчику. — Наверное, никогда… — Как это?.. — Он не наполнил рюмок. Рука неподвижно застыла на скатерти. — Ты не догадываешься? — Он не сразу оторвал взгляд от своей руки, разлил водку. — Догадываюсь, чего ты ждешь. — Секретарь выпил. — Что я скажу тебе, виновен ли он? Или каков будет приговор? Увы, — он развел руками, — этого ты не услышишь… — Он полез в карман. Вытащил несколько конвертов. — На! — протянул один. — Пришло вчера… — Письмо было из Парижа. Написано по-русски. Касалось главного свидетеля по делу Властелина. Его разоблачения квалифицировались в письме как сенсационные. Благодаря этим показаниям удалось избежать многих опасностей, подстерегающих революционные движения в Европе. Невозможно опровергнуть ни единого приведенного факта. Впервые представился случай серьезные показания сопоставить с другими, менее достоверными источниками. Такова фактическая сторона дела. Остается еще моральная, от которой не следует отмахиваться. Поэтому оценка может быть только одна. Человек, предоставивший информацию, заслуживает всеобщего презрения. Нет оснований отыскивать в его поступках побуждения, которые можно признать нравственно безупречными. Он дрянь. Драма же состоит в том, что эта дрянь нам нужна. Принимая во внимание очевидные выгоды, которые проистекают из его поступка, нравственная оценка, к сожалению, должна отступить под нажимом реального подсчета плюсов и минусов. Подобная оценка ни в коей мере не должна распространяться на достоверность самих показаний. Процесс Властелина следует рассматривать прежде всего как часть большой полицейской провокации. И это однозначно. Если — что вытекает из имеющейся информации — Властелин предатель, ему должна быть уготована судьба, достойная предателя… Павел вернул письмо. — У нас есть еще несколько схожих писем, — сказал секретарь. — Надеюсь, ты не сомневаешься, что писавший обращается к нам по велению сердца? Во всяком случае, до сих пор обвинение опирается на показаниях одного человека… — А прошлое? — перебил Павел. — Да оставь ты его в покое! — отмахнулся секретарь. — Это не доказательство в деле, по которому его сейчас обвиняют… — Он подозвал официанта, велел принести еще графинчик. — Хватит о процессе. Расскажи теперь о себе. Если скажешь, что родился бедняком и отец твой жил на пособия, а мать бегала стирать по домам, я не поверю… — Он опять рассмеялся. — Вроньский не говорил, кто я? — удивился Павел. — Сказал только то, что ты слышал. Мне хотелось знать, почему ты пришел к нам… Можешь не отвечать, если тебе это почему-нибудь не с руки. Я попросту присматриваюсь к тебе. Если станешь отвечать, обходись без красивых слов, ладно? Ну их! Я знаю о тебе очень немного, а вот догадываюсь о многом. Это не та степень доверия, когда достаточно цитаток из газет. — Рассказа не будет, — оборвал его Павел. — Мне пришлось бы воспользоваться красивыми словами… — Жаль, — вздохнул секретарь. — У меня, кажется, температура… — Он достал какую-то коробочку, взял таблетку. — Нельзя запивать водкой, но я проверял, не вредит. Жар спустя какое-то время действительно проходит… — Официант принес водку. Через минуту, не поздоровавшись, к столику присела молодая утомленная женщина. — Кто это? — Она взглянула на Павла. — Друг, — улыбнулся секретарь. — Что, нравится?.. — Он дурной человек, по лицу видно… — пробормотала женщина. — Почему к тебе вечно такие липнут? — Он сжал ее руку. — Друзей не выбирают, — хохотнул. — По крайней мере в нашей среде, или я не прав?.. — Павел молчал. Женщина по-прежнему смотрела на него недоверчиво. Затем пододвинула к себе чистую рюмку. Павел заметил, что глаза у нее красные, а веки припухшие. — Давно ты сюда не забегал… — Она высвободила руку. — Ах! — вздохнул секретарь. — Смертельно важные дела, Марысенька. Мне пришлось работать ночами… — Бедняжечка! — И потрепала его по щеке. — Ты скверно выглядишь… — Должно быть, она хорошо его знала, ибо в ее поведении было так много искреннего сочувствия, что Павел внезапно ощутил себя не в своей тарелке. А ведь еще минуту назад ему хотелось сказать, что он воспитывался в доме, в котором о безработице не говорили. И мать действительно не бегала прислуживать. Разве это так важно? Интересно, подумал Павел, почему, с кем бы из старших товарищей он ни встречался, каждый непременно допытывался, откуда он к ним пришел? Наверное, именно оттого секретарь попросил его не говорить громких слов. Если причины нельзя объяснить биографией, искали мотивы более глубокие, нежели газетные декларации. Не верили, когда он говорил, что их дело посчитал своим. — Давно пьешь? — Женщина отодвинула графинчик. — Знаешь, я этого не люблю. — Секретарь отвел ее руку, налил себе. Потом засмеялся, заметив, что она надулась. — Всего один час. Встретил вот его. — Он заговорщически подмигнул Павлу. — Нет у меня причин злиться… — И только теперь, словно взглянув на него глазами женщины, Павел лучше увидел его. Впалые щеки, сморщенная, поблекшая кожа, следы нездорового румянца. Не брился несколько дней. Глаза блестят. — В твои годы, — сказал он, обращаясь к Павлу и словно позабыв о присутствии женщины, — мне давали разные поручения. Я рвался к работе, и вовсе этого не скрывал. Мое начальство, разумеется, прекрасно знало об этом. Я понимал, что они меня испытывают. Вечно твердили, что главное — безоговорочное послушание, хотя оно, рассуждал я, не исключает — если у тебя голова на плечах — возможности выбора. Они, значит, проверяли мою готовность. Мне вовсе не приходилось притворяться. Ведь наши желания совпадали. Мне только хотелось знать, что же остается на мою долю, за что я несу ответственность. А они пытались освободить меня и от этой необходимости, толкуя о дисциплине. Без подчинения общей воле можно докатиться до анархии. И они частенько прибегали к таким формулам, хотя я отлично знал — совсем как ты сегодня, — порой они ничегошеньки не значат. Я отвечал, что признаю необходимость, однако старался не отягощать свою совесть незнанием. Я прекрасно понимал, что нужны и такие, кто знает мало, и как немного все мы, знающие чуть больше, значим без них. Я не принадлежал к числу незнающих. И потому брался только за такие задания, которые не возбуждали у меня сомнений. Было ли это нарушением дисциплины? Я так не считаю. Тот, кто не верит в правильность того, что делает, плохой исполнитель, ведь правда? Я постоянно помню об этом. Когда мне случалось выбирать между собственной совестью и нашим делом, я стремился поступать в согласии с совестью. Об этом я никому не говорил. Делал вид, что самое главное для меня — коллективная совесть. И никому не признавался, что превыше всего ставлю некий внутренний императив. Пытался избегать обстоятельств, вынуждающих меня говорить вслух об этом. В результате меня признали пригодным для выполнения лишь определенных задач. Зато на меня можно полностью положиться, если я возьмусь за них. Иные обязанности возлагали на других! Многие из наших сказали бы, что это чересчур большая роскошь. А самый ревностный мог бы вспомнить и об измене. Я не обращаю на это особого внимания. Я знал, что и здесь, как повсюду, нужно умение, дабы сохранить веру в дело, которое остается для тебя главным. Вот ты и услышал от меня парочку громких слов. Думаю, это лучше, чем если бы произнес их ты. Но это и предостережение, мой милый. — Я что, разве просил тебя об этом? — заметил Павел. — Еще чего! — вскинул он голову. — Просто я догадываюсь, что тебе такое предостережение необходимо. Позабудь о Властелине, если не веришь в его вину… — А вы? — Павел вздрогнул. — Я в этом деле с самого начала, — вздохнул он. — Все зыбко. Никакой ясности. Я не хочу сказать, что мы недостаточно энергично загоняли его в угол. Вроньский, черт возьми, знает об этом больше! Значит ли это, что он, в моем представлении, невиновен? Не жди от меня ответа. Сам его ищи… — Зачем ты так много болтаешь? — вмешалась женщина. — Давай лучше я провожу тебя домой… — Он опустил голову, казалось, задремал. Павел достал деньги. Положил бумажку около тарелки. — Желаю счастья… — Встал, протянул руку. — Желаю счастья, — повторил еще раз. — И не попадайся больше мне на глаза… — Дождь перестал. Когда Павел вышел из здания вокзала, на площади было светло. На улице по-прежнему полно людей. Мужчины и женщины в цветастых одеждах. Он прошел мимо театра. Тут они были с Евой накануне приезда ее мужа. Билеты брала она. — Нас в Кракове никто не знает… — Она оправдывалась так, будто в самом деле опасалась опозориться в глазах света, и опять напомнила ему мещаночку, старающуюся не нарушить приличий. — У тебя есть, наверное, какой-нибудь подходящий костюм?.. — В антракте она не сказала с ним ни слова, обиженная невесть на что. — Это так. У меня дурной день, — пояснила она, когда по безлюдным улицам он провожал ее в гостиницу. — Не обращай внимания. Хорошо, что мы выбрались в театр. Ты рад, да?.. — Потом опять умолкла. Он удержал ее перед входом в гостиницу. Хотел рассказать о встрече с Вроньским. Подумал, что по крайней мере она должна знать все, ведь ни с кем больше он не смог бы говорить об этом. Он знал: все, что она от него услышит, умрет с ней. Почему же, удивился он, шагая рядом, не сделал этого раньше? Несколько раз, когда они оставались одни — у нее или у него в номере, — он пытался заговорить о своих заботах. Она, конечно, догадывалась, что он утаивает от нее что-то важное и это важное должно быть связано с заданием, которое он получил в Варшаве. Однако даже не пыталась дознаться, что это за поручение. Отделывалась фразочками о долге. Стоя перед ярко освещенным входом в гостиницу, он спросил, взялась бы она за дело, которое мучило бы ее совесть. Она удивленно посмотрела на него. Вероятно, мыслями была где-то далеко отсюда. Может, устала от него. — Нет! — быстро ответила она. — Я, наверное, подумала бы о тех, кто мог бы освободить меня от таких тревог… — О ком? — спросил он. — Ты их знаешь. О тех, кому ты подчиняешься, Павел, — продолжала она ровным тоном. — Это совсем просто… — Она не давала перебить себя. Не скрывала поднимавшегося в ней гнева. — Все это время, — она смотрела ему прямо в глаза, — ты хотел сказать мне, что у тебя нет сил выполнить тебе порученное. Ты вовсе не пытался скрыть этого. Я чувствовала. Я должна отпустить твои грехи? — Она поморщилась. — Этого ты ждешь? Я не знаю, что тебя конкретно мучит. Хотя догадываюсь, что речь идет о вещах серьезных. Я бы не согласилась сделать что-то мне непосильное. Но у меня хватило бы смелости назвать это трусостью, Павел. Ну что? Может, ты просто трусишь? Если так, чем, как ты думаешь, я могу помочь тебе?.. — Она посмотрела по сторонам. Улица пуста. Только в сторону Рыночной площади убегали фонари экипажа. — Меня предупреждали, что ты слишком слаб, чтобы верить тебе до конца. Я всегда отвечала, что это ложь. Сознайся самому себе, была ли я права… — Она протянула ему руку. Он не успел ответить — она уже скрылась в дверях. Через толстое стекло он видел, как она идет к лифту. Прошло несколько дней. В воздухе чувствовалась весна. Остатки снега быстро таяли. Ничего нового не происходило. Он не получал никаких известий. Бродил по городу. Заходил в букинистическую лавку. Хозяин уступил ему свое приглашение в кафе, где давало представления какое-то кабаре. Убеждал, что обязательно надо посмотреть. Сам он видел несколько программ. Говорил, что там можно встретить любопытных людей, даже известных всему городу безумцев, которые считают себя гениями: художников, поэтов и актеров. В двух небольших помещениях набилось множество людей. Шум голосов, тяжелый, едкий табачный дым. Тусклый свет ламп под желтыми абажурами. Голубые космы дыма, носящиеся в воздухе и просверленные огоньками свечей, размазывали очертания предметов и фигуры людей. Искажали подлинные размеры. Все казалось прозрачным, вырастающим из тумана. На стенах картины, карикатуры. Настроение, созданное полутонами и запахом табачного дыма и красок, разрушалось гомоном голосов, смехом, звуками пианино, за которым сидел молодой человек с вдохновенным лицом. Он беседовал с дамой — стоя рядом, она неотрывно смотрела на него. Мужчин и среди гостей было гораздо больше, хотя были и дамы, поэтому вокруг них роились группки. На маленькой сцене кто-то пел, кто-то читал стихи. И довольно долго. Веселье разгоралось. За столиками лихо пили. Тут все знали друг друга. Очевидно, это был свой круг. У Павла, глядевшего со стороны, постепенно росла неприязнь к разгулявшемуся обществу. О чем-то тут позабыли, думал он. Чего-то важного не видят… Он вышел, не дождавшись конца. На улице глубоко вздохнул. Между высокими башнями, четко отпечатавшимися на небе, ярко горела полная луна. Ни облачка. Он долго не мог попасть в гостиницу, наконец ему удалось разбудить портье. Заспанный, в наброшенной на плечи шубе, тот подозрительно оглядел Павла. Наконец ключ у него в руках. — Вам тут открытка, — пробормотал портье, порыскал в клетках, где оставляют ключи от номеров. — Нет, ошибся… — сказал он. — Прошу прощения, сударь, не вам… — На следующий день Павел встал позднее обычного. Побрился. Вышел в город. Вернулся уже после обеда. Удивился, что ключа нет на месте. Подумал, наверное, запоздали с уборкой. Не постучав, открыл дверь. В номере увидел Вроньского. Тот, пододвинув стул к окну, читал. — Я вижу, ты не скучаешь, — проговорил он, кладя книгу на столик. — Все книги уже прочитал?.. — Нет! — Павел снял пальто, сел на кровать. — Времени маловато… — Скоро у тебя его будет побольше. — Вроньский достал спички, закурил. — Может, однако, чтение тебе приестся. В свое время, — он положил руку на закрытую книгу, — я читал его с пылающими щеками. Это, заметь себе, производит сильное впечатление, когда читаешь в первый раз. Потом проходит. Особенно когда тянешься к книгам, дабы что-нибудь понять, а не только пережить. Ослепительное оказывается вдруг необыкновенно туманным. Бывают такие головы. Их отличает умение сокрушать, но вместе с тем совершеннейшее неумение создавать что-нибудь. Они действуют только разрушающе. Из разрушения же нечего взять ни для мысли, ни для действия. Властелин принадлежит именно к подобным умам. Я говорил тебе, что давно перестал быть его последователем. Я много часов провел в беседах с ним, прежде чем убедился, что прав. Это фальшивый пророк. Я не сразу разглядел истинного его обличия. Не предполагал, что он ведет столь многогранную деятельность. — Он встал, выпрямился. — Я здесь давно. Тебе еще не наскучил этот образ жизни? — Я ждал известий… — ответил Павел, прислоняясь к стене. А Вроньский тянул время. Не хотел вот так, прямо, выложить, какое решение приняли в Варшаве. — Не бегал по пятам за Рабиновичем? — улыбнулся он. — Нет… — сказал Павел. — Даже не знаю, тут ли он. Может, уже уехал… — Это хорошо. Оставь его в покое. — Вроньский поискал глазами пепельницу. — Глядя со стороны, можно подумать, ты неплохо устроился. Хорошая комната, книги, общество… Встречаешься с кем-нибудь? Я одиночество долго не выдерживаю. Слава богу, знакомых хватает. А у тебя?.. — Вы говорили с Седым? — перебил его Павел. — Разумеется! — ответил Вроньский. — Он к твоему делу отнесся со всей серьезностью. Никогда не предугадаешь, как поступит Седой. Я ожидал другого. Ты ведь знаешь, что суд прервал свои заседания. Это, как ты догадываешься, осложняет положение. К твоим делам, естественно, это отношения не имеет практически, просто надо было еще раз взвесить очередность фактов, которые должны теперь воспоследовать… — Павел слушал молча. О какой еще очередности фактов говорит Вроньский? Если в Варшаве дожидались только приговора здешнего суда, то перерыв ничего не в состоянии изменить. Или они надеялись, продолжал рассуждать Павел, что до возобновления процесса дело не дойдет? Полагают, это самая эффективная тактика защиты. И ошибаются. Считают, что Властелин слабеет и почва уходит у него из-под ног. Поэтому он сам хотел оглашения приговора… Вроньский потушил папиросу, сел на прежнее место. — Вот видишь, как мы оцениваем ход событий. И все-таки самое важное дело — твое. У меня нет желания скрывать, что я выступал против тебя, советовал послать тебя ко всем чертям. — Он помолчал. — Я все забываю, какой у тебя псевдоним? — Белый! — сказал Павел. — Вроньский рассмеялся. — Сам придумал? — Да, — подтвердил Павел. — Два года назад… — Правильно. Волосы у тебя светлые, Белый… Хочешь знать, что я сказал Седому? Я сказал, что ты навлекаешь на нас серьезные неприятности. Я сказал также, что, самовольно начав слежку за Рабиновичем, ты ставил под удар множество людей. Меня, к примеру. И тут нет ни малейшего преувеличения. Я рассказал о посещающих тебя привидениях, о фантастических встречах с судебным следователем, который допрашивал тебя по делу Эрлиха. Я объяснил, что состояние твоей нервной системы ничего не может оправдать. Но то, что ты человек опытный, позволяет ожидать, что ты нас не подведешь. Материалы процесса, а мы знакомились с ними в Варшаве, не дают оснований прийти к иным выводам, чем те, к которым мы уже пришли. Если бы суд выявил обстоятельства, которые могли бы решительно изменить нынешнее положение дел, тогда твое поведение было бы нарушением дисциплины. Я говорил, что, подкапываясь под приговор, вынесенный нами Властелину, ты продемонстрировал свое полное неподчинение. — Вроньский замолчал. По виду его можно было заключить, что пересказ доводов доставил ему удовольствие. Ему хотелось похвастать своей искренностью. А может, напомнить о наказании? Любопытно, как слушал его Седой? — А что? Разве это можно назвать как-то иначе? — снова заговорил Вроньский. — Седой согласился со мной, что к твоему делу следовало бы вернуться. Решил дать тебе шанс… — Это еще что такое? — Павел подался вперед. Неужели это вступление, напряженно думал он, лишь предваряло приговор, вынесенный ему, Павлу? Но Вроньский снова замолчал. Видимо, решил еще потянуть. — Какой шанс? — переспросил Павел. — Видишь ли, Седой разные решения принимает. По-моему, это не годится. Однако он любит такие жесты. — Скажешь ты наконец? — Павел встал, подошел к Вроньскому. Тот, будто удивленный вопросом, смотрел на него, подняв брови. — Скажу! — процедил он. — Поедешь во Флоренцию.
Фотографии этой нет среди других. Некто, рассматривающий спустя много лет аккуратно разложенные на столе снимки — лица мужчин и женщин в стиле той эпохи, — естественно, замечает сходство с обликом людей, которых он встретил на улице сегодня утром. Отличаются же они друг от друга, если отбросить детали гардероба, лишь выражением, жестом, с которыми замирали перед объективом аппарата. Спустя много лет сообщения о краковском процессе Властелина читаются не так, как в те дни, когда они писались. Некто, в поисках следов этого дела, вернулся из Кракова, где наткнулся на руины, на карты города и еще на кое-что такое, о чем, отправляясь в путь, даже не подозревал: на странный мрачный карнавал ряженых в центре города и одинокую фигуру молодого мужчины с бледным, испуганным лицом, бегущего в сторону Рыночной площади. Там состоялась длительная беседа о старых судах и выносившихся ими смертных приговорах. Маленькая пожилая женщина, которую, как она говорит, давно интересует дело Властелина и которая в годы своей молодости была знакома с людьми, втянутыми в этот процесс, не изъявляет желания вспоминать подробности. Она говорит: — Все эти, как их называла тогда политическая полиция, «конспиративные убийства» были единственно эффективным ответом на провокации и зверства охранки. — Процедура таких судебных процессов, само собой понятно, была окружена плотной завесой тайны. И выявление всех обстоятельств дела, по ее мнению, невозможно. Зато можно представить себе климат, атмосферу, в которой это происходило. — А стоит ли вообще, — спрашивает она, — касаться проблем неясных и порождающих сомнения? — Она в этом не уверена. Зато она убеждена в невиновности Властелина. — Приговор партийного суда, если, — добавляет она, — таковой вообще имел место, следует объяснять специфическими обстоятельствами, в каких драма Властелина получила огласку. — Она не видит никакого смысла биться над разгадкой этой тайны. Мертвые унесли ее с собой в могилы. А документы? Они вину Властелина не подтверждают. И потому нужно считать это дело закрытым. Обвинители могли ошибаться, это так. Но разве поэтому они заслуживают обвинений в свой адрес? По ее мнению, не стоит им таких обвинений предъявлять. — Откуда вдруг такая потребность, — спрашивает она подозрительно, — доискиваться воображаемой правды? Разве после стольких усилий, уже предпринимавшихся, дальнейшее умножение вопросов и сомнений не есть проявление гордыни, которая утверждает нас во мнении, будто все случившееся прежде может быть до конца выяснено? — Она полагает, что эти опасные блуждания в потемках только усиливают нравственный страх. Надо смириться с тем, что вся правда никогда не откроется. И утешаться, что жившие в те времена, когда выносились эти приговоры, тоже не знали полной правды. У истории есть тайны, которые она не желает раскрывать потомкам. Насколько безопаснее могут чувствовать себя люди, которым подобный трибунал не угрожает в будущем! Ибо всегда это дела особого рода. Их колдовская сила — в свидетельствах о скоропостижной смерти, в лживых показаниях свидетелей, в научных заключениях врачей и юристов. Так что и эта встреча дала немного… Женщине, которая должна была рассказать о тайных судебных процессах, устраивавшихся над предателями во времена Властелина, рассказать было нечего.
Следует вернуться к их последней встрече в Кракове. Вроньский оговорил все детали. Дату отъезда во Флоренцию и срок предполагаемого возвращения. Способ передачи донесения. Наконец, показал план дома. Точное расположение помещений в квартире. Эти чертежи он сделал давно. Сразу после визита к Властелину. И вот он поясняет. Улица, каменный забор вокруг сада, комнаты, занимаемые Властелином, его кабинет. Вроньский склоняется над бумагами. Время от времени поднимает голову, смотрит на Павла. Старается разгадать, о чем тот думает. Поручение его явно озадачило. Сидя в гостинице и дожидаясь известий из Варшавы, Павел рассчитывал, что исполнителем будет не он. И Вроньский так полагал. Но Седой всегда прав. И на этот раз тоже. У парня, думает Вроньский, вглядываясь в лицо Павла, пути назад уже нет. Можно ли иначе испытать человека? Если Седой думал, что встреча с Павлом доставляет ему удовольствие, то он ошибся. Вроньский предпочел бы в глаза Павла не видеть. Он ему никогда не нравился. Слишком мягок, а то вдруг проявлял строптивость. В Варшаве Вроньский высказал свои сомнения. И то, что миссия слишком серьезная. Пусть парень показал себя в акции против Эрлиха. Но тогда он действовал не в одиночку. Был в составе, хотя, может, и руководителем, но в составе карательной группы. А это задание требует особой стойкости. Сейчас, когда процесс в Кракове прерван без вынесения приговора, ответственность повышается. Седой взорвался. — Почему, — сверлил он его своими голубыми глазами, — почему вы не доверяете людям? Слишком храбрые, — продолжал он, — легко заражаются презрением к другим. Ты из их числа. Это, пожалуй, даже хорошо, что парень сам старается в чем-то разобраться. Знаю, это опасно и нас ставит под удар. Но я предпочитаю таких, кто, прежде чем выполнить поручение, выказывает колебание, тем, кто не сомневается никогда. Такие готовы выстрелить в любую минуту и в любого… — Вроньский пожал плечами. Такие, по его мнению, тоже нужны для работы. — А кроме того, — закончил Седой, — мне порекомендовал его Серп. Не вижу причин, чтобы во Флоренцию поехал кто-нибудь другой. Когда вернешься, подробно его проинструктируешь. Напомнишь ему также об опасности нарушений дисциплины. Это, кажется, все… — День накануне отъезда во Флоренцию. Документы, билет. В вокзальном буфете встреча с секретарем суда. Тот по крайней мере запомнил его псевдоним. — Какая встреча! — кивнул он Павлу. — Второй раз в том же месте. Я готов заподозрить, что ты меня ищешь, Белый. Представь себе, наконец-то еду в горы. Там еще вроде бы зима. К сожалению, — он показал на сидевшую рядом девушку с пунцовыми щеками, — ей, бедняжке, надо оставаться. В горах, Белый, легко дышится. Чахотка отступает… — Да успокойся ты, дядюшка, — бросила девушка, покачивая рюмку. — Тебе давно надо было туда поехать… — Он сделал вид, что не слышит ее слов. — А ты куда собрался, Белый?.. — Павел молчал. Присел к их столу, отломил кусочек хлеба. — Ясно, — проговорил секретарь. — Я ни о чем не спрашивал. Искренне надеюсь, что мы уже никогда не встретимся с Властелином… — Павел взглянул на него. — Да, я даже в этом уверен, — продолжал он. — Кто-то из нас исчезнет первым… — Как это — исчезнет? — перебил его Павел. — Говорят, ему недолго осталось. Так что ни на какой процесс он не приедет… А если там, на юге, ему удастся протянуть подольше, тогда я наверняка его перегоню. Такая вот, к сожалению, правда… Да успокойся ты, дядюшка! — всхлипнула девушка, уже основательно подвыпившая. — Едешь вот. Неизвестно, когда вернешься… — Вернусь, не беспокойся… — ответил он, не глядя на Павла. — Только ты терпеливо меня жди, моя дорогая… — В Вене остановка, несколько часов. Прогулка по городу. А вечером в Кракове, когда шел на вокзал, было туманно, дождливо. В Вене же прекрасное солнечное утро с безупречно голубым небом. На кустах возле ратуши — нежная зелень набухших почек. Прохожие присаживаются на скамейки и подставляют лица солнцу. Чувство, овладевшее им в момент отъезда, не оставляло его. Равнодушие к толпе, к витринам магазинов, к солидным домам. Стремление как можно скорее выбраться отсюда и снова отправиться в путь. Павел зашел в небольшую кофейню на Ринге. В двух залах, плотно заставленных столиками, посетителей немного. Занято всего несколько столиков — пожилые дамы беседуют о чем-то с необычайным воодушевлением. Он огляделся. Портреты на стенах. Одна из дам рассказывала о скандале, случившемся на последнем балу. Он не очень хорошо знал немецкий. Вылавливал в ее шепоте лишь отдельные слова. Старался отрешиться от собственных мыслей. В поезде он почти не сомкнул глаз. Беспокойный сон сморил его ненадолго, когда поезд уже въезжал в предместья Вены. Кофе сейчас был бы в самый раз. Дама продолжала разматывать свое повествование. Павел заметил, что слушательницы с воодушевлением поддакивали ей. Спросил французские газеты. У столика вырос гарсон. Положил иллюстрированные издания. Павел взял в руки одно. Прочитал что-то о моде. Как произошло, подумал Павел, что он поддался сомнениям? С чего, собственно, все началось? Или — мысли, донимавшие в поезде, не давали покоя — это случилось еще в Варшаве, сразу же после разговора с Седым? Но он ведь не знал тогда, кто тот человек, которого ему предстояло убить. Тогда, значит, в Кракове? Когда он стал встречаться с Вроньским? Он так и не мог это точно установить. Сначала — когда он перебирал события недавнего прошлого, факты с необычайной четкостью словно выстраивались у него перед глазами, — сначала он купил книги Властелина. Букинист, к которому он зашел, сказал, что на этих книгах теперь можно неплохо заработать. Улыбнулся Павлу, это верно, но улыбка его была откровенно печальной или тревожной. Уже в следующий свой приход Павел припер его к стене. Хотел во что бы то ни стало добиться, что он думает о Властелине. — Да нет у меня никаких сомнений, милостивый государь… — не раздумывая ответил букинист. — Человек, написавший эти книги, не мог быть доносчиком. Это полнейшая чушь… — А если есть доказательства? — настаивал Павел. — Это не доказательства! — качал головой букинист. — Таким же доказательством являются и собственные его объяснения. Человек ничего не скрывает. А его хотят уничтожить… — Откуда такая твердая убежденность у этого человека? Да может ли быть, скажите на милость, его мнение доводом в пользу чего бы то ни было? — думал Павел. И он прочитал книги Властелина. Те, которые удалось раздобыть. Однако по книгам нельзя выносить суждение, виновен человек или невиновен. Порой, кладя книгу на столик в гостиничном номере, Павел задумывался — в прочитанном слышал отзвук собственных тревог. И все-таки этого слишком мало, чтобы говорить о сходстве мыслей. Так что же это могло быть? Уверения Вроньского? Его чрезмерная ретивость, за которой скрывались либо сомнения, либо задавленный страх сознаться в допущенной ошибке. Вроньский, пожалуй, действительно не верил в возможность ошибки суда, вынесшего смертный приговор. Он был поражен тем, что творилось в Кракове во время открытого процесса. Его возмущали защитники Властелина, которые говорили и говорили. А может быть, гадал Павел, недолгое присутствие в суде, когда он столкнулся с судебным следователем, допрашивавшим его по делу Эрлиха, и то, что там произошло: ссоры, перешептывания, вызванный из Парижа свидетель обвинения, — может, все это до такой степени усилило разбуженные сомнения, что он вдруг перестал верить в вину Властелина? Надо найти этому название. Он много раз допытывался, можно ли вообще допустить, что Властелина обвинили на основании подложных улик. Уверенности у него не было. Тогда в чем же дело? В доказательстве вины. Быть может, такое доказательство и существует, просто до сих пор не было публично предъявлено. Если бы такой факт был, он оценил бы его значение уже во время своего разговора с Седым. С этим доказательством ознакомилось бы и общественное мнение, которое следит за судьбой Властелина. Он вспомнил странные и увертливые ответы секретаря краковского суда. Тот ведь так и не сказал Павлу, каков же его личный взгляд на дело. Однако давал понять, что в вину Властелина не верит. Потому-то, наверное, он с таким беспокойством и приглядывался к Павлу: Павел напоминал ему вампира. Секретарь, конечно же, должен был догадываться, какое у Павла поручение и почему Вроньский велит внимательно следить за ним. Во время последней встречи в буфете краковского вокзала, где Павел столкнулся с ним, а это было, скорее всего, именно то место, где чахоточный проводил свое свободное время, секретарь спросил Павла, куда это он собрался. Сидевшая рядом девушка всхлипывала, жалуясь на судьбу, уготовившую им разлуку, кто знает, может, и навсегда. Ответа от Павла он не услышал. Сообразил, что таких вопросов задавать не следует. — Знаешь, что я думаю? — Секретарь наклонился к Павлу, чтобы сидевшая подле девушка не разобрала его слов. — Тебе даже хуже, чем мне… — От него несло водкой, но Павел не мог отодвинуться. Его притягивали горящие глаза. — У меня еще все впереди… — О чем это он? — лихорадочно думал Павел. Что за ожидание? И вдруг он понял: тот говорит о смерти. — Ты, Белый, уже… — Неужели у тебя всегда должны быть какие-то тайны от меня? — пожаловалась девушка. Взяла рюмку, поднесла ее ко рту. — Другим доверяешь, — она бросила взгляд на Павла, — а мне нет… — Доверяю тебе, доверяю, — успокоил он ее торопливо. — И помолчи… — Он снова повернулся к Павлу. — У тебя это в глазах. Я еще поживу, прежде чем стану смотреть так же, как ты сейчас. Только, — он рассмеялся, — только я уже ничего тогда не увижу… — В поезде слова эти не давали Павлу покоя. Он пытался заглушить нарастающую тревогу. Старался думать о чем-нибудь другом. О свидании с Евой. О том, что Марийке давно бы уже пора написать. Все впустую. То, чем он жил последнее время, не отпускало его. Поездка в З. и поиски Рабиновича. Как знать, может, это и был самый верный след? Павел верил, что предчувствия частенько значат куда больше, чем недостоверные факты, оказавшиеся под рукой. А тут еще раздражение Вроньского. Его внезапный отъезд в Варшаву. Надежда — вдруг там перерешат, и во Флоренцию поедет кто-нибудь другой… Павел очнулся. Официант расстилал белую скатерть на мраморном столике. Потом расставлял приборы. Павел следил за его руками. Аппетит пропал. Он выпил кофе — душистый и крепкий. Может, подумалось, у меня жар? Не задержаться ли на денек здесь? Его ужаснула перспектива провести ночь в гостинице. Нет, надо уезжать. Тут не случится ничего путного… Спросил листок бумаги и ручку. Мальчик в тесной форменной куртке возник перед столиком и подозрительно уставился на Павла. — Я хочу написать письмо, — сказал Павел. — Поторопись… — Он отодвинул тарелку, отложил французские газеты, в которые так и не заглянул. Я, наверное, паршиво выгляжу, подумал он, если на меня так пялятся… Он заметил, что и дамы, обменивавшиеся придворными сплетнями, бросали на него взгляды. По стенам висели зеркала в тяжелых позолоченных рамах, но он не находил там своего отражения. Мальчик принес письменные принадлежности. Павел поблагодарил, достал бумажник, дал ему несколько мелких монет. Мальчик отошел. Забыть бы обо всем! Он обмакнул перо в чернильницу. Как отделаться от мыслей, засевших в голове? Самое время написать Марийке. Впрочем, неважно, кому писать. Здесь нечего опасаться, что письмо попадет в руки полиции. Можно написать все. Ну, почти все. Он усмехнулся. Есть вещи, о которых писать нельзя. Для начала надо поинтересоваться здоровьем и успехами в учении, которому она так ревностно отдалась. Во время последней встречи в Варшаве — он вспомнил свой визит к Марийке, присутствие там мужчины намного старше ее, которого она заметно ревновала, — Павел между прочим обронил, что ему, не исключено, придется уехать далеко. И вот намерения эти осуществились, хотя было бы куда лучше, писал он, если бы путешествие это не состоялось вовсе. Такие фразы кажутся таинственными, но, даже если ты уверен, что посторонний письма не прочтет, рука не поднимается написать все до конца. Даже если пишешь особе, расположенной к тебе дружески и способной многое понять. Как бы то ни было, но правду не всегда открывают. Он предпочел бы оказаться сейчас в Варшаве или в Силезии, где для него нашлось бы занятие по силам, да еще и польза была бы для дела, о котором, он надеется, у них еще будет случай потолковать обстоятельнее. А пока что он в Вене. Маленький антракт в путешествии. Он не мог написать, что едет в Италию. Подозрительность Марийки только возросла бы, если бы он не упомянул, куда едет. Через несколько дней буду в Париже, решил написать Павел. Затем выразил сожаление, что им до сих пор не удавалось толком поговорить. А ведь он считает ее единственным человеком в семье, кому можно излить душу. Это же такая естественная потребность. Становится не по себе, когда поймешь, что такого человека у тебя нет. Ей, разумеется, ничего подобного не грозит. Вокруг нее молодые люди, которые, судя по всему, проводят время в жарких спорах. Хорошо бы из этих споров поскорее вышло бы что-нибудь стоящее! Другой формой исповедей, писал Павел, можно считать журналистику, о которой они говорили. Марийка, правда, имела в виду другое. Журналистика должна стать необходимой увертюрой. Мечты ее были более дерзкими. Она говорила, что собирается засесть за книгу о батрацких бараках. О людях, живущих в них. О деревне, в которой жила столько лет и с которой чувствует себя связанной. — Я уверена, — объясняла она, — именно это я обязана сделать, и порой мне кажется, даже знаю — как… — Удастся ли когда-нибудь ей осуществить это превосходное намерение? — прикидывал Павел. Ведь это же страсть, которая со временем, когда молодость минует и присущие ей грезы поувянут, стихнет. Марийка, думал он, слишком горяча, пожалуй, даже непостоянна в своих чувствах. Может, впрочем, он ошибается? Она же упрямица. Но писать о людях из бараков в помещичьем имении? Она же всегда смотрела на них с некоторого расстояния. Он не представлял себе, как это расстояние она сможет преодолеть. Это все равно что смотреть из окна. Но из окна не увидишь подлинной правды. Разве что книга будет рассказом о самой Марийке, которая глядит на бараки. А так ли это интересно? Он, понятно, не писал о своих сомнениях. Похвалил ее планы. Просил, чтобы она непременно сообщила ему, где собирается напечатать рукопись, или, если сочтет уместным, прислала бы ему почитать ее. Просьба эта, писал он, продиктована отнюдь не скукой, заполняющей его жизнь. Совсем напротив, его вдруг затянуло в бурный водоворот дел, с которыми, говоря откровенно, он не может совладать, да еще тогда, когда ему следовало поосновательнее задуматься над собственной судьбой. Просто чудовищная нехватка времени. Да к тому же еще стократ горшее предчувствие, что он уже не хозяин своей судьбы, что он стал шестеренкой в огромной машине, неумолимо перемалывающей людей и время. Подумал, что фраза про шестеренку неумолимой машины наверняка рассмешит Марийку. И однако он ее не зачеркнул. Письмо, которое должно было помочь ему убежать от других мыслей, показалось вдруг бесполезным. Он понял, что никому никогда не сможет сказать правды, что обречен рассчитывать лишь на собственные силы. Он представил себе изумление Марийки, если бы в один прекрасный день она получила от него письмо, в котором прочитала бы, что в его жизни наступил такой момент, когда надо принимать самое важное решение. Он должен убить человека, в вине которого не убежден. Ему поручили быть исполнителем приговора, который не выносил и выносить который никто его не уполномочивал. Как она догадывается, право обвинять или оправдывать принадлежит кому-то другому. А он исполнитель. Обязан привести приговор в исполнение. Он сделает это, хотя и вопреки твердому убеждению, к которому пришел. Насколько же легче бывает делать выбор, когда есть уверенность, что тот, кого необходимо убить, невиновен, что он, к примеру, стал жертвой судебного оговора. А если таких доказательств нет и сомнения основываются единственно на отсутствии убедительных доказательств вины? Может, следовало бы выразиться проще: он должен убить человека, в вине которого не убежден, точно так же как не убежден в его невиновности. Кто в таких случаях берет на себя бремя ответственности? Какой покажется жизнь после того, как выполнишь подобное поручение?.. Ответа дожидаться не приходится. Эта бабенка из Брюсселя — он представил себе Марийку, читающую его письмо, — попросту сделает вид, что никаких писем не получала. Да, о такого рода сомнениях не следует никого оповещать. У нее, пожалуй, хватило бы ума и такта не задавать лишних вопросов. Впрочем, она бы обо всем догадалась. Ведь письмо дошло бы уже после смерти Властелина, а о ней в среде брюссельских заговорщиков будет достаточно разговоров. А быть может, если она полагает, что это всего лишь заурядное убийство из-за угла, она сочтет нужным предать гласности содержание письма человека, который считает себя ее дальним родственником, но к которому сама она никогда, по существу, доверия не испытывала? Такие дела бывают, как правило, с продолжением. Они не завершаются выстрелом в висок или погребением… Павел старательно порвал письмо. Подозвал официанта. Расплатился и спросил, где ближайшая аптека. Оказалось, на соседней улице. Толпа, с которой он смешался, напоминала о весенних гуляньях. Он нашел аптеку. Посмотрелся в зеркало подле витрины. Поправил галстук. В лице ни кровинки. Коснулся лба. Совсем холодный. И все-таки решил попросить жаропонижающее. Разговорился с молодой женщиной в белом халате. Та спросила, не простужен ли он; может, его знобит или у него болит горло? Сказал, что болит голова. — Что-нибудь найдем! — улыбнулась женщина. — Сейчас такая коварная пора. Еще рано доверять хорошей погоде. — Да, да! — ответил он. — Вечера, сударыня, бывают очень прохладные… — Она отвернулась в поисках лекарства. Уже когда брала деньги, взглянула в окно. — Смотрите-ка, — кивнула в сторону витрины, — это, кажется, император… — По мостовой проехало несколько всадников на белых лошадях. Павел подошел к самому стеклу. И тотчас же из-за угла вывернул открытый экипаж, запряженный четверкой. Прямой, как стрела, кучер в цилиндре. Спиной к нему адъютант, а напротив адъютанта — старик в сером пальто. Поднятая в приветствии рука. Всего на миг мелькнуло знакомое по портретам и фотографическим снимкам лицо с огромными седыми бакенбардами. — Он всегда здесь проезжает на обратном пути, — сказала женщина. — И вы только посмотрите, сударь, как он прямо держится… — Павел не обернулся. Он наблюдал, как редкие прохожие, поклонившись проезжавшему, вновь надевали на головы шляпы. — О чем вы задумались? — спросила женщина. Павел вернулся к прилавку. Забрал сдачу и лекарство. — Знаете, сударыня, — проговорил он, — я подумал, что это идеальное место для покушения… — Улыбка сбежала с лица женщины. Она смотрела на Павла во все глаза. — Разумеется, — добавил он, — если бы кому-нибудь втемяшилась в голову такая глупая идея… — Попрощался, она не ответила. Вышел на улицу. Осторожно прикрыл за собой дверь. Услышал, как в аптеке забренчал колокольчик. Обернулся. Женщина стояла на том же месте с окаменевшим лицом и смотрела прямо перед собой.
Прошло два дня. Павел не покидал гостиницы, ел купленные в соседней лавчонке булки, иногда фрукты. Целый день ему не давали покоя голоса с оживленной улицы. Он закрывал окно, но шум проникал в комнату. В полдень прислушивался к звону колоколов. И все время — разумеется, этого он себе и вообразить не мог — он старался успокоиться, усталость постепенно проходила, улетучивался страх, ибо так, пожалуй, следовало назвать то, что мучило его с момента отъезда из Кракова. Он валялся в гостиничном номере, а может, просто-напросто спал крепким сном без сновидений… Властелин работал в своем кабинете. Вскоре по приезде он сказал доктору, что в его путешествии было кое-что полезное. Доктор недоверчиво поморщился. Ибо пациент составил для себя план занятий, выделив наиболее срочное. Это был необычайно честолюбивый план, хотя и соразмерен с его силами, которых, как он полагал, должно хватить. Благоприятное воздействие на него оказали прежде всего беседы с друзьями, занявшие много времени. Осознание грозящей опасности, добавил он, а также тот факт, что ему придется лицом к лицу столкнуться со своими недругами, представляли собой мощный творческий импульс. Может, впрочем, просто перерыв в работе позволил привести в порядок мысли и разрозненные, бродившие в его голове идеи? Так что дел еще хватает. Жена сообщила доктору — он слышал их разговор из соседней комнаты, где играла дочка, — что вернулся он вроде бы успокоенным и даже температуры нет. Такое впечатление, будто у него прибавилось сил… Доктор в ответ молчал, а может, согласно кивал головой. С утра Властелин садился работать. В полдень, если была хорошая погода, ехал в город. Заходил на почту. Брал адресованную ему корреспонденцию. Потом недолго сидел на террасе кафе, где обычно собиралась стайка молодых польских художников, симпатизировавших ему, с ними он перебрасывался парой слов. В этот день он захватил пальто, но уже в пролетке положил его рядом с собой. Припекало. Обернувшись, заметил в окне виллы дочку. Снял шляпу и помахал ей. С удовольствием вдыхал теплый, пахнущий нежной, светлой зеленью воздух. Улочки, как всегда, почти пусты. Экипажей мало. Он попросил извозчика подождать около почты. Было лишь одно письмо, с Капри. Ответ от знакомых русских, которого он ждал с таким нетерпением. Всего несколько фраз. Любезное сообщение, что, к сожалению, они не могут воспользоваться предложением о сотрудничестве. Положение издаваемого ими журнала весьма неопределенно, потому им не хотелось связывать себя никакими обязательствами. Сунул письмо в карман. Подумал, что это отговорка, что в ответе явно слышны отголоски краковского процесса. Они откровенно предпочитают выждать до оглашения приговора по его делу. Тогда им не придется рисковать. Вот еще один ответ на клевету. И когда же все это кончится? Неужели эти русские в самом деле ничего не слышали о суде, о том, что он отмел все предъявленные ему обвинения, приперев своих прокуроров к стенке? Может, их смущало молчание парижских издателей, совсем недавно писавших о нем в обвинительном тоне, а теперь словно набравших в рот воды? А может, это всего лишь заурядная трусость? Вернулся к извозчику, велел ехать в кафе. Отер платком пот с висков. Движение здесь было оживленней. Площадь заставлена ларьками с фруктами. Подумалось, что хорошо бы купить фруктов для дома. К счастью, на прошлой неделе он получил перевод. Пока денег должно хватить. Он отпустил извозчика. Занял столик в тени. Художников еще не было. Он вытащил часы. Рано. Попросил кофе и газеты. Никак не мог сосредоточиться. Перечитал ответ-отписку с Капри, и письмо показалось ему оскорбительным. Он же подробно сам изложил им свое положение. Назвал все мотивы. Упомянул, что главным в сложившихся обстоятельствах считает свою научную работу. И прибавил, что переживает исключительный момент. Ближайшее будущее покажет, способен ли он сказать нечто важное о проблемах, объединяющих ныне людей прогресса. Со всей ответственностью он осознает, что его работа будет иметь большое общественное значение. Так что он рассчитывает на их добрую волю… Формальный ответ, который он перечитывал, походил на пощечину. Они даже словом не обмолвились о вопросах, которые ему представлялись столь существенными. Он ведь не просил у них сочувствия. Ждал только намека, что они понимают его положение и он, как прежде, может на них рассчитывать. Решил письмо жене не показывать. Здесь же его и уничтожить. Допил кофе. Группа молодых, бурно жестикулирующих мужчин ворвалась на террасу. Знакомые. Из актерской школы англичанина, недавно поселившегося во Флоренции и открывшего тут свою студию. Кое-что он о нем слышал. Художник и актер из знаменитого артистического семейства. Говорят, решил реформировать театр и сам себя называет революционером. Занятия, которые он вел, по отзывам, действительно были очень интересны. Для работы со студийцами он избрал «Гамлета». Те ему поклонялись и слушались беспрекословно. Он намерен создать совершенно особенный театр. Школу окружала атмосфера некоторой таинственности. Будь у Властелина время на удовольствия, он охотно побеседовал бы, обстоятельно и не спеша, с этим англичанином. Властелина интересовала его интерпретация классической драмы. А молодые люди уже заказывали вино. Судя по всему, у них был перерыв в занятиях. Один из них, выскочив на середину террасы, разыгрывал мимическую сценку. Небольшого роста, плечистый, с густой растрепанной шевелюрой, рыжей до красноты. Без пиджака, в свободной белой рубахе с отложным воротником. Он стоял довольно близко от Властелина. И тот мог его рассмотреть. Неподвижный взгляд, застывшее лицо. Ничего не выражающая маска. Даже удивления, которое так часто встречаешь у каменных изваяний. Кожа у юноши была очень светлая. Здешнее солнце не оставило на ней своих следов. Все его тело кричало о страстном желании бежать. Однако невидимые узы удерживали на месте. Он пытался освободиться от них. Сначала торопливо, думая, верно, что это ему легко удастся. Потом, с каждым мгновением стал слабеть. Движения делались все медленнее, а попытки избавиться от пут — все отчаяннее. Он не сдавался. Был очень сосредоточен, не хотел тратить попусту сил. Это в самом деле было потрясающее зрелище. К тому же происходило в полном молчании. Хозяин кафе и официанты собрались у входа. Лишь с торговой площади доносился приглушенный шум. Несколько прохожих остановились, наблюдали за сценой. А юноша с каждым движением угасал. Он почти падал на колени и тут же вновь поднимался. И опять бросался в — схватку. Наконец поник, коснулся руками пола и замер. Вдруг расхохотался, выпрямился и подскочил к столику. Взяв протянутую бутылку, стал пить прямо из горлышка. Кто-то зааплодировал. Захлопали и другие. Терраса, минуту назад погруженная в тишину, пробудилась. Смех, крики молодых актеров, возгласы официантов. Властелин подумал: должно быть, у рыжего огромный талант. Если у англичанина все ученики такие, школа его, безусловно, добьется незаурядных успехов. Солнце передвинулось над крышами. Залило половину стола. Согревало руки, лежавшие на газетах. Он прикрыл глаза. Когда снова открыл, то заметил, что рядом кто-то стоит. Сначала увидел тень. Затем всю фигуру. Молодой мужчина в темном костюме. Стоит в двух шагах и пристально его разглядывает. Лицо его показалось Властелину знакомым. Только он никак не мог вспомнить, кто это. Наверное, из местных. Художник из компании, с которой он тут встречается. Мужчина отошел. Сел за столик у стены. Кивнул официанту. И больше уже не смотрел в его сторону. Властелин собрался уходить. Сначала заглянет на площадь, купит фруктов и поищет извозчика. Он приготовил деньги, чтобы расплатиться за кофе. И тут увидел знакомого писателя из Варшавы, совершавшего весеннее паломничество в Италию. Рядом вышагивали его супруга в огромной, изысканно разукрашенной шляпе и под раскрытым зонтиком. Он поднялся, обрадовавшись нечаянной встрече. Те его тоже заметили. Остановились в растерянности. — Как я рад, пан Владислав! — Он подошел, протягивая руку. — Я не знал о вашем приезде… — Дама подала ему руку. Писатель растягивал в улыбку узкие губы, теребил свою бородку. — Мы только вчера приехали, — сказал он. — На несколько дней. Решили в Рим, а потом на юг… — Моя жена будет рада… — говорил Властелин, ведя их к столику. — Я опасаюсь, видите ли, — сказала супруга писателя, складывая зонтик, — что у нас не будет времени навестить вас… — Разве что на обратном пути… — добавил муж. — Я дал себе слово на этот раз только отдыхать, вы же знаете, как у нас бывает. Вечно какие-то обязательства висят. Одним словом, и здесь работаешь. Сил нет, как не люблю работать в гостиницах. А как быть? Отговорками не отделаешься… — Властелин постепенно стал понимать, почему они так ведут себя. — Мы должны были встретиться в этом кафе с одним молодым человеком, — мямлила дама, избегая смотреть ему в глаза. — Муж ему писал. Какой-то художник. Лентяй, наверное, я слышала, все они тут только пьют вино или устраивают скандалы. — Я об этом ничего не слышал, — ответил Властелин. — Думаю, это злые сплетни. — Не знаете вы этих ничтожеств, — как отрезала она. Подошел официант. — Мне, — обратилась она к мужу, — ничего не заказывай. Я предпочла бы вернуться в гостиницу. Такая жара с самого утра. Раз уж сей юноша не соизволил явиться… — Писатель посмотрел на часы. — Но, дорогая, — пробормотал он, — есть еще время… — Он спрятал часы в кармашек. — Ну а что у вас? — И он тоже старался отводить взгляд. — Работаю… — ответил Властелин. — Вроде бы стало поспокойнее… — Да, да… — закивал писатель. — А здоровье? Я слыхал, в Варшаве в последнее время вы как будто чувствовали себя не лучшим образом… — В самом деле. — Он улыбнулся. — Это правда. Чувствовал я себя прескверно… — Какие ужасные перепады погоды! — вздохнула дама. — Следующую зиму мы проведем на юге. — Ох, это еще совсем не наверняка! — запротестовал муж. — Не люблю строить дальних планов. Кто может предвидеть, что будет с нами через год… — Это верно! — вздохнула супруга, щурясь. Недовольное выражение не сходило с ее лица. Зрелище было жалкое и смешное. Писатель нервно поглаживал свою аккуратно подстриженную бородку. Он не скрывал озабоченности. Если бы не жена, он, может, держался бы более по-человечески, а тут боялся выйти из навязанной ему роли. Было видно, что ему стыдно. — В Варшаве, пан Станислав, — осторожно начал он, — теперь неспокойно. Обстановка то и дело накаляется, и полная беспомощность при попытках ослабить напряженность… — Видите ли, а может, и не нужно к этому стремиться? — перебил его Властелин. — Мы, по крайней мере, не должны на это рассчитывать… — Вот то-то и оно! — Дама комкала снятую с руки перчатку. — Вы, похоже, надеетесь на землетрясения… — Только они, милостивая государыня, и способны вызвать что-нибудь действительно для нас значительное… — совершенно спокойно возразил он. — Слова́! — не сдавалась дама. — Стало быть, опять нам, как всегда, лезть на рожон… — Ну что за выражение! — вмешался муж. — Тебе не нравится? — Она строго взглянула на опешившего супруга. — А я полагаю, оно наилучшим образом подходит к нашему положению. А вы, — отвернулась она от мужа, — вы не думаете, что нам, скорее, нужно надеяться на то, что забурлит Европа? Не достаточно ли мы настрадались после каждого нашего самодеятельного порыва? И неужели это должно повторяться вечно?.. — Властелин улыбнулся. По-видимому, это достаточно распространенный в кругах, где она вращается, способ судить о будущем, подумал он. Муж казался умнее. Внезапно его осенило, что продолжать разговор ни к чему. Никакого толку от него не будет. На счастье, к столику подходил тот самый художник, которого они поджидали. — Вы же нисколько не опоздали, пан Стефан! — успокаивал его писатель. — Всем бы такими пунктуальными быть… — Художник склонил голову. Он заметно обрадован встречей. На террасе собрались его друзья, которые с любопытством поглядывали в их сторону. Самоуверенная супруга маэстро рассказывала о жизни варшавских художников и о том, что делает тамошнее общество, дабы облегчить их долю. — Так вот, сударь мой, мы намерены, — продолжала она своим вечно сердитым голосом, — назначать стипендии некоторым нашим хорошо себя зарекомендовавшим молодым людям. Есть среди них и художники. В том числе и те, кто учится за границей… — Это великолепная мысль! — воскликнул художник. — Минуточку! — Она не позволила прервать себя. — Пока это всего лишь планы, милостивый государь. Быть может, что-нибудь реальное и получится. Но это дело будущего. Разумеется, прежде всего нам необходимо собрать полные справки о кандидатах. Мы с мужем состоим в комитете, который будет принимать решение по этим вопросам… — Я вручаю свою судьбу в ваши руки! — восторженно заверил ее художник. — Воспользовавшись нашей поездкой в Италию, — не переставая морщиться, продолжала витийствовать дама, — нас попросили в предварительном порядке кое-что выяснить. Во Флоренции как будто бы живет довольно большая группа польских художников… — Некоторые имена мы уже знаем, — вставил свое слово муж. — Это, понятно, неполные сведения. Мы хотели бы просить у вас помощи… — Я, разумеется, готов! — ответил художник. — Прежде всего нам, вероятно, следовало бы осмотреть мастерские?.. — спросила дама. — С этим, видите ли, — художник был явно сконфужен, — будут известные сложности… — Какие еще? — удивилась дама. — У многих здесь просто нет своих мастерских, — ответил художник. — Нет средств снять мастерскую… — Ах так! — Дама помрачнела. — Как же, однако, вы работаете?.. — По-разному, — улыбнулся художник. — В галереях, в чьих-нибудь студиях, где нас приютят. Или просто на свежем воздухе… — Ну да! — Она поморщилась. — Это и для здоровья полезно… — По-видимому, она пошутила. Художник стиснул зубы… Властелину сделалось его жаль. Он перестал наблюдать за болтливой супругой писателя, за самим писателем, даже за художником, который все меньше понимал, что же тут происходит. Бросил взгляд на столик у стены. Мужчина в темном костюме опять упорно изучал его. И он снова подумал, что все-таки где-то он уже видел это лицо. Решил потом поинтересоваться у друзей художника, не знают ли они этого человека. На итальянца он не был похож. Властелин услышал, как писатель предложил молодому собеседнику не чинясь прийти к ним в гостиницу со своими работами. И пусть так же поступят другие, те, кто, по его мнению, заслуживает варшавской стипендии. — Но одно я должен сказать уже сейчас, пан Стефан! — Он говорил серьезно, даже напыщенно. — Это, разумеется, будет предварительное ознакомление. Мы ничего определенного вам обещать не можем. Распределением фондов, как вы, конечно же, догадываетесь, занимается комитет, которому мы передадим наши соображения. Я надеюсь, что вслед за нами во Флоренцию приедет кто-нибудь, лучше нас разбирающийся в этой материи. Ни моя жена, ни сам я ведь не являемся компетентными критиками в данной области. Понадобятся профессиональные оценки… — Художник покорно кивал. Его восторг стал проходить. — Это не самый лучший выход, дорогой мой, — вздохнула дама. — Как ты себе все это представляешь в условиях гостиницы?.. — Ох! — Писатель махнул рукой. — Как-нибудь устроим. Можно установить очередность и время визитов… — Что поделаешь! — Она поправила выбившиеся из-под шляпы волосы. — Для нас, — прибавила она, — долг выше удобств… — И тогда Властелин встал. Сказал, что, к сожалению, ему пора. Жена будет беспокоиться. — Жаль… — пробормотал писатель. И столько было наигранного сожаления в его тоне, что Властелин усмехнулся. — Надеюсь, пан Станислав, мы увидимся, когда вы поедете обратно… — Дама молча протянула ему руку. — Вы сами видите! — оправдывался писатель. — У нас почти нет времени для себя… — А дама, он слышал, что-то зашептала. Художники приветствовали его радостными возгласами. Приглашали посидеть с ними. — И что же, пан Станислав? — накинулись они на него. — Что маэстро привез нам из Варшавы?.. — Обещают какие-то стипендии. Хотя я опасаюсь, — продолжал он, — что все кончится болтовней… — И сразу пожалел о сказанном, заметив их расстроенные физиономии. — Ну, не отчаивайтесь же, ради Бога! — прибавил он. — А вдруг и вправду из этого что-нибудь да выйдет. — Слова его утонули в громких восклицаниях. Он извинился перед ними, сказал, что неважно себя чувствует и хочет ехать домой. — Может, извозчика позвать? — Я сам с этим управлюсь! — отказался он. Прощаясь, поинтересовался, не знают ли они мужчину, того, что сидит за столиком у стены. — Он из Варшавы. — Все посмотрели в указанном направлении. — Приехал несколько дней назад. Кажется, в Рим едет. Гувернером… — Мне показалось, — заметил он, — я его видел где-то… — На площади он купил кулек фруктов. Остановил извозчика и поехал домой. Солнце уже сильно припекало. Небо, утром голубое, вылиняло. Ни облачка. Подумал, что зря брал с собой пальто. Оно пригодилось бы в дождь, а ведь день обещал быть ясным. Побаливала голова. Надо ли, размышлял он, рассказывать жене о встрече в кафе? Пришлось бы описывать, как они поздоровались и вообще вели себя во время разговора. Сколько оскорбительного молчания уместилось между пустыми фразами, которые они соблаговолили изречь. Как и о письме, он решил вовсе не говорить об этом. Не хотел расстраивать жену. Она верила, что краковский приговор раз и навсегда позволит им позабыть об их несчастье. Но этого не случилось. Она предвидела, что худшее впереди. Что с того, утверждала она, что своим поведением на процессе он обстоятельно доказал свою невиновность и все обвинения рухнули. Самое главное — приговор… Он отвечал, что для него все это — безвозвратно ушедшее прошлое. Сейчас важна работа, и все свои силы он намерен отдать именно ей. Жена читала его дневник. Сказала, что, без сомнения, это будет одно из самых значительных его произведений, со страниц дневника он ведет разговор с потомками. И произойдет это после того, как все тайны и интриги, которыми с такой жестокостью его душили, будут раскрыты. И, скорее всего, случится это уже на свободной их родине. Она поспешила добавить, что, по ее мнению, это не столь уж далекое будущее. Он пытался понять, что́ поддерживает ее надежды. Сам он хорошо знал, как неимоверно сложно что-либо предугадать и как хилы бывают основания, на которых подобные расчеты строятся. Порой вера, не подкрепленная логическими построениями, подсказывает куда более отвечающие истине картины будущего. Все наши стремления, думал он, щурясь на ослепительном солнце, направлены на то, чтобы рассеять тьму, но тьма эта и так бездонна. Может, только после того, как перейдешь границу между жизнью и смертью, то, что казалось до сих пор тьмой, ослепительно засверкает? Стоит разобраться, куда ведет такое утверждение. Не случится ли так, что почва, на которую мы вступаем, уйдет из-под ног, и человек погрузится в бездонное отчаяние? Нужно, думал он, настойчиво искать следы тех, кто на этот путь уже вступил до нас. Они же запечатлели свои мечты и свои тревоги. Подтвердили истинность веры, которая вела их туда. Все дело в том, чтобы такое усилие не было лишь потребностью отдельного человека, но чтобы оно связывало надежды отдельного человека с судьбой сообщества, его породившего. Он всегда оставался верен этому принципу. И если существует награда для тех, кто ищет правду, — с нарастающей в душе радостью подумал он, — она должна найти его в конце пути точно так же, как неотвратимая кара находит тех, которые в общей правде не находят собственной цели… Пролетка уже какое-то время стояла на одном месте. — Эй, сударь! — извозчик повернулся к пассажиру. — Мы уже приехали!.. — Он открыл глаза. Узнал сползающие с белой стены сада зеленые плети винограда. — Разморило вас, верно? — извозчик улыбнулся. — Я теперь тоже частенько дремлю на козлах.
Огромные мужские торсы. Откуда-то из темноты выступали отдельные части тела. Плечи, грудь. Напрягшиеся мышцы. Повторяющийся мотив на всех полотнах, прислоненных к стенам. Художник объясняет, что это опыты со светом. Человеческое тело изменяется при малейшем изменении освещения. Разумеется, дело во внешнем отражении, причина и в переменах, происходящих в самой материи. Изменяется тело и под воздействием тепла. Нужно обладать очень тонким чувством цвета, чтобы подмечать подобные мелочи. Существует огромное множество переходных тонов между телом здорового человека и неподвижностью трупа. — А может, тебе это нравится? — Он смеется. Вина он не пьет. Будет работать всю ночь. Днем немножечко рисует модели. А ночью отрабатывает детали. Поэтому, наверное, и фон этих картин темный, своего рода подробность ночи: интенсивная чернота, а может, еще что-нибудь — гранат, смешанный с красным, которое старается пробиться сквозь смолистую оболочку. — Ты прав, тут ничего не должно нравиться. Таков замысел. Эти картины должны вызывать совершенно иные чувства. Есть ли что-нибудь, что ценится выше материальной формы? — Он поморщился. — И говорить нечего. Завтра прихвачу свои старые пейзажи, которые сегодня никому бы не показал, и попрусь в гостиницу хвалиться перед варшавским маэстро и его умопомрачительной половиной. Строить из себя идиота. Они же на эти картины и не взглянули бы. Ну подумай, разве можно что-нибудь подобное повесить на добропорядочной выставке, которую посещают завсегдатаи салонов и благодетели, раздающие стипендии нищим художникам? И все-таки лучше погибать тут с голоду, чем там, в Варшаве, задыхаться в затхлой атмосфере… — Павел чувствовал, что пьян. Не перебивал художника. Днем, после ухода Властелина из кафе, Павел пересел к молодым людям, обсуждавшим приезд варшавского маэстро. Они ломали голову, где бы достать приличную одежду, ибо в повседневном одеянии портье не впустит их в гостиницу, в которой изволила остановиться достойная пара. Накануне утром, решив пройтись, он первым делом заглянул в кафе. Сказал, что едет в Рим, где его ждет место гувернера. У него есть несколько дней, и он задержится во Флоренции. Они выслушали его объяснения без особого интереса. Жили своей жизнью. Днем, когда жара выгнала всех с террасы кафе, Павел отправился на окраину. Пригляделся к дому и саду Властелина. Улочка безлюдная. Деревянные ставни на окнах домов, мимо которых он проходил, закрыты. В саду, примыкающем к вилле, работал какой-то пожилой мужчина в широкополой белой шляпе. Павел внимательно осмотрел эту часть улочки. Решил, что на следующий день изучит ее основательнее. Надо запомнить расположение садов, оград, где и как можно будет пройти. Судя по всему, отметил Павел, в районе этом жили люди не слишком богатые. Но и следов нужды не чувствуется. Вилла почему-то казалась вымершей. Он несколько раз прошел мимо нее. Окна и двери закрыты. Может, подумал Павел, с другой стороны, обращенной в глубину сада, окна и открыты. Именно там, на втором этаже, где он работает. Похоже, это точно совпадает с планом расположения комнат, который в Кракове перед отъездом вручил ему Вроньский. Вечером он навестил художника, нового знакомого из кафе, тот жил в центре города неподалеку от Понте Веккио — моста Ювелиров. Павел не ужинал и выпил слишком много вина. Может, поэтому картины, прислоненные к стенам, ему не понравились. Эти формы, подумал он, обесчеловечивают модель. Он слушал художника и перебирал в памяти события уходящего дня. Удивительнее всего было то, что он увидел в кафе Властелина. Тот сидел, уткнувшись в газету. То ли читал, то ли просто просматривал. Когда поднял голову, Павел подумал, что это не он. Павел хорошо запомнил того человека в Кракове. Успел внимательно его рассмотреть. Перед судебным заседанием. Властелин стоял в глубине залы против окна. Но то было другое лицо. Павла поразила происшедшая перемена. Ошеломленный, он не спускал с него глаз. — А как в Варшаве? — спросил художник. — Я, собственно, мало что могу тебе рассказать, — ответил Павел. — Последний год я провел в деревне. Поганая профессия. Воспитывать и учить чужих детей. Видишь ли, у меня на руках большая семья. В таких обстоятельствах трудно думать только о себе. — Говорят о забастовках, — продолжал художник, — о новых акциях социалистов. Что-то ведь происходит… — Это верно… — согласился Павел. — Но что я могу знать об этом, если сижу в деревне в обществе людей, которые больше всего любят вспоминать о том, что было в минувшем столетии… — Художник задумался. И не заметил, как в руках оказался лист бумаги и он, склонившись над столом, рисует. — Ты что не пьешь? — спросил он, не поднимая головы. От лампы, стоявшей на столе, косо падал сноп света. — Спасибо, с меня хватит, — ответил Павел. — Может, и сейчас все кончится болтовней, как у нас это частенько случается… — Почему ты так думаешь? — спросил художник. — Не знаю… — Павел следил за стремительными движениями его руки. — Я не люблю говорить об этом. Каждый из нас живет с чувством без вины виноватого. Ты никогда не замечал этого за собой?.. Художник посмотрел на него. — Что за вина такая? — удивился он. — Да именно без вины, — докончил Павел. Он подумал, что похож на человека, который перепил и пытается рассуждать на философские темы. Хотя это было не так. Он чувствовал, что устал, это правда, но отлично владел собой. И его развеселил изучающий взгляд художника. — Я частенько думаю, — улыбнулся он, — что именно на мне лежит ответственность за тот факт, что мы уже сто лет живем в неволе и я своими действиями способствовал ее ужесточению. Я спрашиваю себя: не приобрел ли я свойства раба, не есть ли то, что я делаю и даже думаю, результат порабощения моего ума? У тебя действительно никогда не бывает такого чувства?.. — Нет… — ответил художник и снова занялся рисунком. — Тебе можно позавидовать! — Павел вздохнул. — Ты в самом деле счастливый человек. А может, это только иллюзия? Вы ведь живете вдали от происходящего. — Бывает, даль, как ты выражаешься, — ответил художник, — помогает увидеть лучше… — Ну!.. — сокрушенно покачал головой Павел. — Может, таковы законы художественной перспективы. Я же в этом не очень уверен. Хотя, разумеется, если бы выяснилось, что надо что-то делать, — он оживился, — я не стал бы уклоняться от работы, это уж точно… — Ты это хорошо сказал… — Художник взял кусок угля. — Да чего ты, черт возьми, не пьешь? Мне-то ночью работать. Ты, я полагаю, самостоятельно доберешься до гостиницы… — Наверняка! — подтвердил Павел. — Не бойся… — У тебя есть знакомые во Флоренции? — Нет… — Он заметил огонек любопытства в глазах художника. — А что? — Мне показалось, — продолжал тот, — кое-кого ты тут знаешь… — Кто же это такой? — Он старался выдержать естественный тон, чтобы скрыть вдруг охватившую его тревогу. — Человек, к которому ты приглядывался сегодня на террасе… — не отрывая глаз от бумаги, цедил художник. — Я смотрел на психа, исполнявшего мимический танец. — Павел взял стакан. — Но я его не знаю… — Один англичанин, — начал художник, — открыл здесь театральную школу. Сидевшие на террасе — как раз его студийцы. Только я не их имел в виду… — Никого больше я не заметил… — проговорил Павел, поднося стакан ко рту. — Прекрасно! — пробормотал художник. — Мне казалось, дело обстоит иначе… — Павел посмотрел на часы. Было около двенадцати. Ему хотелось спросить художника, откуда у него такие подозрения, но он побоялся, что только разожжет его любопытство. Лучше встать и попрощаться. — Хочешь бежать? Посиди еще, — стал упрашивать художник. — Тут спать ложатся поздно… — Павел подошел к столу. — Мне пора! — сказал он. — До завтра… — Павел заметил, что рисунок, над которым трудился художник, был его портрет… — А это что? — Он и не подумал, что тот рисовал его во время разговора. — Ты не подаришь мне?.. — Художник, положив руку на рисунок, возразил: — Ох, нет! Это прескверный набросок… — Напротив, — настаивал Павел. — Мне было бы приятно получить от тебя такой подарок… — Художник встал. Протянул руку на прощание. — Нет, брат! — сказал он. — Рисунок я оставлю себе. Мне тоже хотелось бы сохранить что-нибудь на память о нашей встрече… — Павел понял, что надо любой ценой забрать у него портрет. Здесь его оставлять нельзя. — Ну и упрямец ты, — буркнул он. — До завтра… — Художник постоял в дверях. Боялся, что гость в темноте не разглядит ступенек. Уже внизу Павел услышал, как художник запирает дверь на ключ. На улице он окунулся в холодный, пахнущий рекой воздух. Он шел к мосту. Подумал, что рисунок заберет завтра. Даже если для этого придется взломать квартиру. Его встревожили вопросы художника. Он как будто догадывался, что Павел ищет Властелина. Почему это ему втемяшилось?.. Ночь была безоблачной. Светила огромная луна. В конце улочки, по которой шел, Павел увидел очертания знаменитого моста. Луна, свет которой падал на стены домов, навевала мысли о серебре, не о золоте…
События, размышляет спустя годы некто, воссоздающий эту историю по крохотным подробностям (письма, газеты, фотографии, карты, услышанные рассказы — вот что составляет такие подробности), события могут и не выходить за рамки правдоподобия. Никаких изменений, по крайней мере существенных, не претерпел город, в котором Властелин умер и где его похоронили. Интересно, размышляет, вспоминая свое посещение Флоренции, некто, идя через много лет по его следу, — интересно, тот посланник смерти когда-нибудь потом, после своего отъезда из Флоренции и после смерти человека, которого ему предстояло лишить жизни, брал в руки дневник Властелина, ведь тот вел его до самой кончины на вилле по улице Поджио Империале? Есть две возможности, думает некто. Первая состоит в том, что дело Властелина вообще для него не существовало. Вторая — в том, что от этого дела он так никогда и не освободился. В том, втором случае он должен читать все, что касалось Властелина. А стало быть, и его произведения. Что он вынес из дневника, где тот раскрывает всю свою душу? Укрепился ли в убеждении, что тогда, во Флоренции, он поступил правильно? Поверил ли в его невиновность? Вот почему дело это столь сложно. И вот почему в каждой приведенной фразе таится след чьей-то лжи. Спустя много лет, раздумывает некто, как представляется, понять все проще. Но в таком предположении тоже есть фальшь. Можно представить разговор Властелина с посланником смерти. И это не выйдет за пределы правдоподобия. Властелин, естественно, не догадывается, кто тот мужчина и какова истинная цель его приезда. Это их вторая встреча во Флоренции. Они сидят в том же кафе. Властелин условился встретиться здесь с доктором. Но пройдет еще много времени, прежде чем тот придет. Незнакомец, заметив, что Властелин держит варшавскую газету, просит позволения присесть за его столик. Представляется. Делает вид, что громко произнесенную фамилию слышит впервые. Говорит, что всего несколько дней как уехал из Варшавы, но уже исстрадался без вестей оттуда. Спрашивает, можно ли посмотреть газету. Властелин отвечает, что вряд ли он найдет в ней что-то достойное внимания. Если он действительно хочет узнать последние новости, пусть попросит официанта принести французские газеты. И они, правда, приходят с некоторым опозданием, зато не с таким большим. И в самом деле, газета, которую он протягивает молодому человеку, десятидневной давности. — Лично я, — улыбается он, — охотнее всего читаю объявления. Это единственный источник правды о том, что у нас происходит. Ни о чем не надо догадываться, ничего не надо вычитывать между строк. — Вы правы! — Молодой человек возвращает газету. — Тут еще очевиднее убожество нашей жизни. Вы постоянно живете во Флоренции? — Да, — отвечает Властелин. — Здоровье… У меня сложилось впечатление, что вчера вы наблюдали за мной, — добавляет он. — Я кого-нибудь вам напоминаю?.. — Молодой человек улыбается. — Интуиция… — отвечает он. — Я угадал в вас соотечественника. Здесь я познакомился с художниками. Может, вы тоже художник? — Властелин отрицательно качает головой. У него нет желания рассказывать незнакомцу, чем он занимается. Приезжий заинтересовал его. И сейчас ему опять кажется, что где-то он с ним уже встречался. — Это, знаете ли, забавно, — говорит он, — но я тоже присматривался к вам вчера… — Ах так! — удивляется тот. — Мне показалось, я где-то видел вас… — Маловероятно! — отвечает молодой человек. — В Варшаве я жил недолго. Я с восточных окраин. Гувернер. Теперь вот нашел место в Риме. Это, согласитесь, лучше, чем сидеть в деревне подо Львовом… — При условии, если вы с толком используете свое пребывание тут, — говорит Властелин. — У вас, я полагаю, будет время для себя… — К сожалению… — слышит в ответ. — Я не знаю планов моих работодателей. Но надеюсь, поездка моя окажется интересной… — Властелин тянется к часам. Удивляется, отчего доктор, с которым они условились, не идет. Однако время есть. Спрашивает, что его новый знакомый уже успел повидать во Флоренции… Будь у него побольше сил — а он сегодня чувствует себя не наилучшим образом, с удовольствием не выходил бы из дому, к сожалению, нельзя было отменить назначенного раньше свидания с доктором, тот собирался забрать в клинику на обследование, — он бы посоветовал молодому человеку, как распорядиться временем, дабы посмотреть все, что достойно особого внимания в этом городе. — В вашем возрасте, — он улыбается, — у меня не было возможности поглядеть мир. Но я всегда верил, что в будущем мне это удастся… — Это правда, он так и думал. Когда появились первые признаки болезни, доктора время от времени упоминали о благотворных свойствах юга. И в горячечном бреду он проделывал эти путешествия. Из Варшавы он выезжал совсем недалеко, туда, где был и лес, и песок. Лечился, а во время долгих прогулок они с женой толковали на серьезные темы. Обсуждали многообразие форм развития действительности. О пути, который прокладывался мечтой и который чаще всего отклонялся от того, что диктовалось историческими закономерностями, и, хотя путь этот так мил был их сердцу, он открывал перед ними лишь миражи грядущего величия. И о том они говорили, что национальные и социальные цели можно достичь лишь постепенно, добиваясь превосходства над поработителями во всех сферах жизни. Ставит ли перед собой подобные вопросы этот гувернер? — думал Властелин, приглядываясь к молодому человеку. Ему казалось, теперь не многие — не то что во времена его молодости — живут мыслью о будущем. Живут одним днем, предаваясь одурманивающему ожиданию событий, которые заставят их поступать и думать по-иному. Это самый страшный результат многолетнего отупляющего рабства, какого можно было ожидать. Не бунт — равнодушие. Не потребность борьбы, а желание хорошо устроиться в раз дарованной жизни. — Я бы мог вам сказать, — отозвался он, помолчав, — что сегодня, мне кажется, важнее познать собственную натуру, чем мир… — Он заметил в глазах незнакомца любопытство. — Это действительно так… — добавил он. — Но понимаешь это лишь с годами… — Человек, сидевший напротив и пристально рассматривавший его, тем временем думал о сведениях, которыми располагает полиция в Варшаве. Властелин и теперь не отрицал этого факта. Он его подтвердил. В ту пору он был молод и неопытен. За это его нельзя винить сегодня. Судя по всему, тогда из-за него никто не пострадал. Ему хотелось пусть хоть в мелочах, но запутать своих преследователей. Может, это был решающий момент в его жизни? Если он действительно потом совершил преступление, в котором его обвиняют, связь между тем старым фактом и нынешними событиями очевидна. Существует много способов не дать человеку, попавшемуся однажды в полицейские сети, выбраться из них. Если то, в чем его обвиняли на процессе в Кракове и еще раньше, на суде, приговорившем к смерти, оказалось бы неправдой, можно было бы признать, что первое следствие наложило отпечаток на всю его последующую жизнь. Как предостережение, как угрызение совести или страх перед историей. — В этом, кстати, тоже нельзя быть полностью уверенным… — вздыхает Властелин. — В чем? — спрашивает собеседник. Тон его становится резким, раздраженным. — В том, сударь мой, что человек когда-нибудь познает самого себя… — У вас есть основания так думать? — Молодой человек оставил свой прежний беззаботный тон. Властелин замечает перемену. Только не понимает причин. И его охватывает безотчетное беспокойство. Незнакомец по-прежнему в упор разглядывает его. — У кого их нет? — отвечает он. — Вы уверены, что вам понятны все мотивы, руководящие вашими поступками? Всегда и при всех обстоятельствах?.. — Он жалеет, что втянулся в этот разговор. Надо было молча дать нахалу газету. К счастью, появляется доктор. Молодой человек встает, прощается. Говорит, что, вероятно, они еще вернутся к прерванному разговору, ибо он считает его важным. И удаляется. — Не сердись, пан Станислав! — извиняется доктор. — Я немного опоздал. А вы, сударь, сдается мне, не скучали… — Напротив! — Властелин пожимает плечами. — Подсел ко мне этот молодой человек. Даже не понял, чего он хотел? Я с такими не умею разговаривать. Выпьете кофе, доктор? — Доктор достает часы. — Я бы с удовольствием выпил, — говорит он, — да нам пора быть в клинике… Кстати, нас ждет извозчик, на котором я приехал. — Павел видит, как Властелин и доктор спускаются с террасы, садятся в пролетку, уезжают. Он сидит на солнцепеке. Нет сил передвинуться туда, куда солнце пока не достает. Неподвижность, думает Павел. Так лучше всего можно определить это состояние. А полчаса назад он пришел в себя, завидя Властелина. Это было опасно, но он не мог побороть желания заговорить с ним. Что даст такой разговор? Конечно, он не надеялся, что Властелин начнет рассказывать о себе. Вчера, вернувшись в гостиницу от художника, с которым познакомился здесь же, на террасе, Павел до утра не сомкнул глаз. Лежа в постели, он перебрал все существующие возможности. И пришел к выводу, что лучше всего привести приговор в исполнение — да, он уже привык к такому определению, хотя это следовало бы назвать гораздо проще, — на улице, перед домом Властелина. Вне всякого сомнения, это самое подходящее место. Оттуда можно легко ускользнуть до того, как на звуки выстрела люди выбегут на улицу. Он уже начал привыкать к этой мысли. И обдумывал детали, словно не сам был исполнителем, а кто-то другой. И опять — шум на улице предвещал скорый рассвет, движение становилось все оживленнее, торопливые шаги прохожих, стук колес экипажей — один и тот же вопрос вставал перед ним. Если они ошибаются, а правы те, кто выступает в его защиту? — думал он. Властелин никого не выдал. По крайней мере никто не мог назвать фамилии человека, пострадавшего из-за него. Никто не заявил о своем желании подтвердить показаниями его вину. Когда Павел стрелял в Эрлиха, он чувствовал себя человеком, творящим правосудие от имени людей, которых Эрлих засадил в тюрьму, которым он предъявлял обвинения, обрекая на смерть, на ссылку или каторгу. Для своих начальников Эрлих был невиновен. И потому они вправе были говорить, что Павел убил невиновного. И они это бы утверждали, попадись он в их руки. Ощущал ли он тогда беспокойство? Нет, он только думал, как выполнить дело с наименьшим риском… Он старался забыть об Эрлихе. И снова призывал на помощь доводы против Властелина. Это слабость, думал Павел, лежа с открытыми глазами и наблюдая, как комнату затопляет серость пробуждающегося утра. Надо не думать, надо заснуть… Но память подсовывала новые вопросы. Ему сказали чересчур много, дав понять, что выбор пал на него, поскольку он пользуется их полным доверием. По дороге во Флоренцию он постоянно твердил себе, что их ошибки не смогут бросить вину на него. Он же всего лишь исполнитель. А разве человек, мучительно размышлял он, может согласиться играть такую роль? Да, если он наемный убийца… Это единственное исключение. Если же он руководствуется верой в какую-нибудь высокую цель, он на себя берет часть вины. Что бы ни думал Вроньский или те, кто ждет известий о смерти Властелина. Стало быть, это укоры совести? Она пробуждается, когда надо принять решение, пойдя против себя, против других, против своей веры. Может, все-таки это не значит пойти против себя, попросту человек, которому выпало такое, защищает в себе человека? — Мы живем в такое время, — неожиданно вспомнил он слова Серпа, сказанные задолго до ликвидации Эрлиха, — мы живем в такое время, когда слишком много рассуждают о человечности. И каждый, дорогой мой, имеет в виду что-то свое. Считается, что только добродетели, а не грехи, составляют существо человечности. В действительности куда чаще бывает не так. Тебе это кажется святотатством. Лучше поскорее избавиться от иллюзий, Белый. Заруби это себе на носу. Прогресс не достигается одной добродетелью. О том, хорошо ли то, что мы делаем, или плохо, в каждом конкретном случае решают обстоятельства, в которых мы оказываемся, а не мы сами, даже если бы нам хотелось, чтобы все было наоборот. И лишь некая сумма всего позволяет говорить о нравственности. Можешь быть уверен, эти приговоры вынесут за нас другие. — Лучше уж не полагаться на такие приговоры. Это слишком просто, думал Павел. Почему-то всегда хочется получить отпущение грехов… Он пролепетал что-то в этом роде, но Серп отмахнулся. Он не любил таких разговоров. Спросил, приходили ли сегодня к нему люди с завода… Где-то недалеко ударили колокола. Павел открыл глаза. Допил остатки прохладительного напитка. Вспомнил, что художник говорил ему третьего дня о предстоящем визите к известному писателю. Оттого, наверное, на террасе до сих пор пусто. Только двое пожилых итальянцев играли в карты. Он отправился к центру города. Узкие улочки пропахли жареными оливками. На протянутых между окнами веревках раскачивалось над головой выстиранное белье. Он пересек площадь, где продавали фрукты, затем еще одну, где расставили лотки торговцы старым платьем. Он не замечал ни оживления, ни спешки, в которой те стремились делать все, за что брались. Даже их крикливых голосов и чрезмерной жестикуляции. Он осознал: то, что должно случиться, случится сегодня вечером. Если Властелин выйдет из дому. Он прошел по площади с галереей. Копии известных памятников. Потом соборная площадь… В гостинице он бегом поднялся на второй этаж. Достал из чемодана оружие. Запер дверь и опять бегом спустился вниз. Дремавший за стойкой портье пытался что-то растолковать ему сначала по-итальянски, затем по-немецки. Павел догадался, что к нему заходил какой-то молодой человек. И что он придет еще, вечером. Наверное, художник. Он вроде бы предлагал вместе пообедать… А тем временем обследование Властелина близилось к концу. Профессор, в кабинете которого велась беседа, не скрывая озабоченности, сказал доктору, что у больного, по его наблюдениям, сердце работает хуже. — Вы, — обращается он к больному, — судя по всему, ведете слишком беспокойную жизнь. Не в моих правилах вмешиваться в привычки своих пациентов. И все-таки иногда мне приходится это делать. Мой коллега, — он указывает на молчащего доктора, который поглощен разглядыванием собственных пальцев, — рассказывал, что вы занимаетесь научной работой. У меня такое впечатление, что в состоянии вашего здоровья, к сожалению, видимых изменений к лучшему не произошло. Это и побуждает меня обратить внимание на ваш образ жизни. Ваша работа, должно быть, слишком изнурительна для вас. Вам следует быть осмотрительнее… — Господин профессор, — отвечает Властелин, — в последнее время я чувствую себя значительно лучше. Недавно мне пришлось съездить на север. Там мне в самом деле было скверно. Вскоре после возвращения стало лучше. Это благословенный климат… — Профессор качает головой. — Есть, милостивый государь, разные теории на сей счет, — тихо говорит он. — Порой даже наш, относительно мягкий, климат способствует развитию болезни… — Окно приоткрыто. Белые занавески загораживают половину его, и Властелин видит гуляющих по саду больных. Все они в длинных голубых халатах. — А может, — рассуждает профессор, — лучше вас задержать в клинике? Видите ли, так нам было бы удобнее понаблюдать за вами… — Я не могу! — решительно возражает больной. — Поверьте, здесь я бы чувствовал себя значительно хуже… — Я полагаю, господин профессор, — вмешивается доктор, — что нашему пациенту… — (Для чего же это они, думает Властелин, так его называют между собой?), — лучше вернуться домой. Но вот вопрос об образе жизни остается открытым… — Этот хоть знает, что у него нет денег на то, чтобы лечь в больницу. — Я согласен с вами, — продолжает доктор, — что суть дела в этом. Больной тоже обязан это наконец понять… — Верно, коллега. — Профессор встает из-за письменного стола и подходит к окну. — Подумать только, какая нынче чудесная и неожиданно ранняя весна! Если бы не хлопоты, — он обращается к пациенту, — которые доставляют такие, как вы, к примеру. Если бы вы соблаговолили поверить, что у нас есть право рассчитывать на ваше послушание… — Он улыбается. — Да, да! Порой весь секрет жизни и состоит именно в послушании. Вы человек рассудительный, я очень в это верю. От подобных людей можно ожидать большей внутренней дисциплины; или я не прав? — Вы правы, господин профессор, — с вялой улыбкой отвечает Властелин. — И именно поэтому я обещаю со всей точностью выполнять ваши предписания, хотя моя работа и в самом деле для меня очень важна. И я не вправе ее забрасывать… — Об этом никто и не говорит, милостивый государь, — отвечает профессор. Он возвращается к столу и начинает просматривать какие-то бумаги. Доктор встает. Профессор кивает им на прощание. Властелину кажется, что он облегченно вздыхает. Несколько минут они стоят в коридоре. Воздух, хотя окна открыты, пропитан запахом лекарств и продезинфицированного белья. Мимо них проходят сестры милосердия в серых рабочих рясах. — Такие вот дела! — говорит наконец доктор. — Совесть моя не совсем спокойна, господин Станислав… — Почему это? — удивляется Властелин. — Может, он прав? — Доктор отворачивается и смотрит на дверь кабинета профессора. — Как знать, может, лучше было бы оставить вас здесь… — Доктор! — перебивает его больной. — Господи, да вы же преотлично знаете, что мне такая роскошь не по карману… — Доктор морщится. Наверное, ему хочется сказать, что и эти трудности, вероятно, как-нибудь удалось бы преодолеть. — Давайте говорить серьезно… — продолжает Властелин. — У меня нет смелости гадать, сколько времени мне еще остается. И от вас я этого не требую, хотя вы с профессором могли бы, конечно, куда больше сказать мне на сей счет. Я на такие разъяснения и не рассчитываю. Мы друг друга знаем хорошо. Вы, доктор, прекрасно понимаете, если что и дает мне силы держаться, так это не здешний, относительно мягкий климат, а воля к жизни. И еще кое-что. Вера, что я обязан окончить дело, которое составляет смысл моей жизни. Вы меня вынудили это сказать, а я громких слов не люблю. — Вы защищаетесь! — отвечает доктор. — Позабыв, что у сознания мало общего с той борьбой, которую ведет сейчас ваш организм. Повторяю: мало, ибо его участие тоже важно. И разве то, что вы называете волей к жизни, не оборачивается в действительности стремлением к самоистреблению? С моей точки зрения, боюсь, вопрос этот не лишен смысла… — Больной молчит. Ему приходит в голову, что необходимо вернуться к поставленному доктором вопросу. Но не здесь, не в больничном коридоре. Дома, когда доктор придет с очередным визитом. — У меня несколько дней не было кровохарканья. — Он улыбнулся. — Это, пожалуй, симптом улучшения… — Доктор провожает его до дверей. Попадающиеся навстречу пациенты и служители клиники раскланиваются с ним. Вид у него озабоченный. Он явно недоволен собой. Властелин знает, что это весьма порядочный человек. Верит ему. Но теперь, идя рядом, думает, что и это доверие имеет свои пределы. Ведь по-разному же они относятся к ценностям жизни вообще. Кто знает? Он видит, как в конце коридора два санитара толкают каталку с накрытым белой простыней человеком. Размышляет ли доктор над необходимостью лечить души своих пациентов? Это сильный соблазн. Вероятно, он полагает, что обладание подобным правом — необходимо ли оно во всех случаях, и, может, стоит говорить не о праве, а лишь об иной форме ответственности? — позволило бы эффективней лечить тело больного? На лестнице, залитой солнечным светом, они прощаются. Уличный шум стремительно набрасывается на них. — Я вам безмерно признателен, доктор! — говорит Властелин. — Я никогда не смогу отплатить вам за все, что вы сделали для меня… — А разве за такое должно платить, господин Станислав? — улыбается доктор. Властелин отмечает, что улыбка его бледна, скрывает тревогу и им почти нечего сказать друг другу. — Сколько же у меня таких долгов. Да, да… Мои пациенты и не догадываются, сколь многим я обязан им… — Он поворачивается и исчезает за дверьми. Властелин глубоко вздыхает. Это, думает он уже совершенно спокойно, и есть чувство свободы… Он выходит на улицу. Его утомило посещение клиники, но сил еще достаточно, чтобы дойти до ближайшей стоянки извозчиков. Подняв тучу пыли, проезжает открытый автомобиль, на заднем сиденье неподвижно застыли две женщины в белых платьях и белых же широкополых шляпах. Он останавливается перед витриной антикварного магазина. Его внимание привлекает почерневшая картина без рамы, с попорченным полотном. Она стоит в центре витрины в окружении каких-то предметов из серебра, старого оружия и инкрустированных деревянных ларцов. Картина — распятие Христа — ничем особым не поражает воображения, но от нее исходит какая-то мощная сила. Его тянет зайти в магазин и посмотреть на картину вблизи. Однако дверь заперта. Он вспоминает, что обеденная пора еще не миновала. Последний раз бросает взгляд на витрину и идет к стоянке извозчиков. Утром он не заходил на почту. И сейчас решает ехать прямо домой. Если пришли деньги из Львова, он получит уведомление на домашний адрес. Садится в коляску. Называет улицу. Вот уже несколько дней он не столь остро, как до сих пор, ощущает потребность в донесениях друзей. Их вести теряют свое значение. Он и сам не понимает, что́ позволяет ему смотреть на недавние события как бы под иным углом зрения. Уверения, что все идет хорошо, что вокруг его дела начинает наконец-то складываться нормальная атмосфера, когда взвешиваются факты, а не предубеждения и лживые обвинения, — все это тоже, кажется, не имеет большого значения. Самое главное, думает он, что состояние его вовсе не объясняется усталостью. Скорее это успокоение. Нечаянная милость. Он все чаще размышляет о Боге. Неужели такое состояние даруется человеку перед смертью, чтобы ему легче было подвести итоги? Дома его ждет работа. Исписанные листки, которые надо перечитать, необходимые дополнения, сделанные на скорую руку заметки. Сколько же мыслей и вопросов, приходящих ему в голову, придется утаить? А ведь он поставил за правило быть искренним и всегда писал, строго придерживаясь этого правила… Мужчина, стоящий напротив дома на Поджио Империале, видит, как в сад выбегает ребенок. Затем в дверях появляется его мать. Она что-то говорит ребенку и исчезает в доме, но спустя минуту снова возвращается, опять зовет ребенка, в чем-то его убеждает, и тот идет к ней. Двери затворяются… Он представляет себе, как Властелин сидит в глубине сада на каменной скамейке. Отложил книгу, которую читал, и всматривается в приближающегося к нему человека. Хватит ли у него храбрости спросить о чем-нибудь в тот момент, когда он увидит неожиданный взмах руки и уставившуюся в него глазницу ствола? Станет ли звать на помощь в надежде, что его услышат, или сам пойдет навстречу… Скорей бы все это кончилось. На улице, как обычно, тихо, она словно вымерла. Маленькие, низко проплывающие облачка отбрасывают пятнышки тени. Павел подумал, что ему не удастся навестить художника. Отсюда придется ехать прямо на вокзал. Его тревожит лишь оставленный рисунок, он поможет раскрыть убийцу. Однако в городе оставаться ему нельзя. Полиция, узнав о случившемся, разумеется, начнет розыски среди соотечественников убитого. А он завтра должен быть в Вене. Отправить телеграмму, содержание которой они с Вроньским согласовали. В Вене же получит дальнейшие инструкции. Быть может, ему прикажут возвращаться в Варшаву. Или, как говорил в Кракове Вроньский, на какое-то время ему придется остаться за границей. И все это совсем скоро… Снова перед глазами сцена в саду. Идя сюда, он представлял себе, что подобная встреча была бы на руку им обоим. Сможет ли он, размышляет Павел, когда, заслышав приближающиеся шаги, сидящий на скамейке мужчина повернет голову, — сможет ли он в такой краткий миг различить в его взгляде нечто большее, чем животный страх? Чего, собственно, он ожидает? Подойти надо как можно ближе. На расстояние вытянутой руки. И только тогда нажать на спусковой крючок. Выждать несколько секунд для полной уверенности, что выстрел был точен, и быстро пройти к воротам. Окна в доме наверняка открыты. Звук выстрела в доме должны услышать. Быть может, в одном из окон, на полпути от лежащего до ворот — Павел не затворит их за собой, входя сюда, — он увидит лицо женщины. И она тоже должна увидеть его. У него будет больше времени исчезнуть за воротами, чем у нее спуститься с лестницы… Очень жарко. Он давно расстегнул воротничок рубашки, но чувствует, что спина взмокла. Он подумал, что это последнее задание, которое он взялся исполнить. В Варшаве к нему наверняка отнесутся с полной снисходительностью. Будут считать, что его решение продиктовано внутренней слабостью. — Люди падают духом, — ведь говорил же так Седой. — Об этом надо постоянно помнить. Но это не может лишить их нашего доверия… — Гладенькие, умные фразы. — Я тоже, Белый, — Седой мог заявить что-нибудь в этом роде во время их предстоящей встречи, — уже никогда не стану выносить смертных приговоров изменникам, шпикам, провокаторам. У меня нет душевных сил, необходимых для такой работы. Ты это должен понять… — Павел как будто услышал его смех. Обидный, язвительный. И все-таки он заведет такой разговор по возвращении. Он готов взяться за самое рискованное дело. Однако он хочет, чтобы риску подвергалась лишь его жизнь… Он слышит слабый шум приближающегося экипажа. Пролетка на соседней улице. Павел отступает на несколько шагов и становится в нишу стены. Прямо напротив — ворота в сад, в котором расположена вилла Властелина. Надо подождать, пока уедет извозчик. Тогда он попросит Властелина задержаться на минуточку. Пройдет несколько секунд. За это время извозчик доберется до конца улицы. Павел засовывает руку в карман. Из-за облака выглядывает солнце. Бьет в глаза. Потом он побежит в противоположном направлении. Если извозчик повернет и кинется в погоню, он не догадается, в какой улочке спрятался Павел. Если он слезет с козел и побежит за ним, у Павла все равно превосходство. На улице по-прежнему никого. Павел смотрит налево и видит пролетку. Видит он и развалившегося на заднем сиденье Властелина. Ему кажется, тот надвинул шляпу на глаза, укрываясь от солнца. Павел совершенно спокоен. Его только удивляет, что пролетка приближается неимоверно медленно, чуть ли не стоит. Это иллюзия. Вот уже лошадь перед ним. Пролетка останавливается, чуть не доезжая до ворот. Властелин протягивает деньги, что-то говорит извозчику. Тот кивает головой, улыбается. Не возвращает сдачи. Пассажир спрыгивает на землю. Пролетка трогается. Этот человек стоит на тротуаре. Протягивает руку к калитке. Слышит шаги и оборачивается. Павел, сжав в кармане пистолет, делает два шага вперед. Видит его лицо. Их разделяет ничтожно малое расстояние. Он не слышит ничего, кроме шума отъезжающей извозчичьей пролетки. Рука разжимается. Он уже знает: оружия не достанет. Перед ним широко распахнутые глаза человека, а сам он по-прежнему не слышит ни одного слова. Человек, который глядит на него, держась за ручку калитки, вспоминает его лицо. И удивляется, не больше. Павел не замечает и тени страха в его глазах. Ему ужасно хочется, чтобы миг этот длился как можно дольше. Властелин вспотел, волосы, выбившиеся из-под шляпы, прилипли ко лбу. Лицо освещено солнцем. Он видит стоящего напротив него человека отчетливо, хотя фигура его словно вырастает из глубокого мрака. Открывает рот, хочет набрать побольше воздуха. И тогда Павел поворачивается и бежит по улице.
Сразу же по приезде в Варшаву Павлу надлежало зайти в знакомую типографию. Он перекинулся несколькими словами с хозяином. Тот достал из жилетного кармашка клочок бумаги. Прочитал адрес, куда Павел должен явиться, и бумажку тут же уничтожил. Четырехэтажное здание, в котором шестьдесят лет назад — об этом ему кто-то рассказывал, но Павел не мог вспомнить кто — размещалась повстанческая типография, где попал в ловушку, устроенную полицией, один из выдающихся подпольщиков того времени. Тогда, подумал Павел, иным было расположение улиц, больше садов, железнодорожные мастерские, и беглецу просто не повезло… Он вошел во двор, отыскал нужный подъезд. Постучал три раза. Дверь приоткрылась. На пороге стоял незнакомый молодой человек. Павел назвал пароль, и только после этого его впустили в квартиру. — Подождите там. — Он показал на дверь в конце коридора. Павел повесил пальто на вешалку. Парень не спускал с него глаз. Наверное, хочет проверить, есть ли у меня оружие, подумал Павел. А может, скажет, чтобы отдал его… Но ничего такого не произошло. Парень только закрыл за ним дверь. Комната, в которой он очутился, напоминала приемную зубного врача. Выцветшие зеленые обои. Несколько стульев, небольшой столик, этажерка. У окон, выходивших во двор, высохшая пальма с пыльными листьями. Павел подошел к этажерке. На ней две фотографические карточки, сделанные в прошлом веке. Взял в руки книгу. Произведение маэстро, того, которого он встретил во Флоренции. Видимо, недавно вышедшее. Попробовал читать. Однако не мог сосредоточиться. Перечитывал одно и то же место. Беседа двух, насколько можно было судить по содержанию разговора, патриотов на Замковой площади. В коридоре послышались шаги. Дверь открылась. Вошел адвокат. Приблизился к Павлу, но руки не подал. Павел захлопнул книгу. — Мне поручено, — сказал адвокат, — задать тебе, Белый, ряд вопросов… — Он сел напротив. — Кем поручено? — спросил Павел. — Узнаешь… — ответил адвокат, — не сразу. Сколько дней ты провел в Вене на обратном пути? — Я вообще не останавливался там, — ответил Павел. — Только сделал пересадку на краковский поезд… — Так, значит, ты не воспользовался адресом, который был у тебя? — продолжал адвокат. — Нет, — повторил Павел. — Я пересел на другой поезд. — И поехал прямо в Краков?.. — Павел всегда испытывал неприязнь к адвокату. И не только потому, что чувствовал себя виноватым, и не потому, что тот был мужем женщины, близкой ему. Это не была ревность. Его раздражала манера, в которой адвокат играл свою роль. Павел решил выбить его из колеи. — Вам оттого поручили провести этот допрос, что вы ежедневно бываете в суде?.. — Адвокат поднял на него глаза. — Не валяй дурака… — процедил он. — Ты должен отвечать на мои вопросы… — Да ведь я ничего иного и не делаю! — Его подмывало сказать еще что-нибудь, окончательно вывести его из равновесия. И без того было заметно, что адвокат не в своей тарелке. — Ладно, отвечай! — Он по-прежнему не спускал с Павла глаз. — Сколько дней ты провел в Кракове? — Два, — ответил Павел. — Я очень устал. Послал оттуда весточку Вроньскому. — Но ответа ждать не стал… — Да… — подтвердил Павел. — Мне хотелось побыстрее попасть в Варшаву. И я решил перейти границу без документов. Не знаю, может, надо было выбрать иной путь… — Адвокат поморщился. — Следовало бы… — буркнул он. — И еще одно. С кем после возвращения ты виделся в Кракове?.. — Ни с кем. Отсыпался в гостинице… — Адвокат встал. Вышел из комнаты. Павел не сомневался, что это суд. Будет и приговор. Какая ирония судьбы, подумал Павел, первым меня допрашивает человек, у которого я увел жену. В его присутствии Павел всегда чувствовал себя неловко. Он, наверное, и в самом деле походил на дурачка. Жаль, что адвокат про нее ничего не спросил. Зачем нужен суд, недоумевал Павел, если приговор они вынесли уже давно?.. — Дверь вскоре опять распахнулась. На пороге показался парень, впустивший его в квартиру. Кивнул, чтобы Павел шел за ним. В просторной, заставленной мебелью комнате — наверное, столовой — его поджидали Седой, Серп, Вроньский и адвокат, который замолчал, как только парень закрыл дверь за Павлом. Ему показали на свободный стул. На столе, покрытом голубой дамастовой скатертью, сиротливо лежал наполовину исписанный листочек бумаги. — Мы хотим задать тебе один только вопрос, — проговорил спокойным, сдержанным голосом Седой. Павел подумал, что он, вероятно, очень устал, поскольку слова Седого едва доходили до сознания. — Что побудило тебя не выполнить порученное тебе задание? Отвечай коротко. Подробности нас не интересуют. Все вопросы мы тут уже обсудили. Нас интересует твой ответ на единственный вопрос… — Я не был убежден в вине Властелина! — не отводя глаз, ответил Павел. Это все… — То есть ты, — подал голос Серп, — был уверен в его невиновности?.. — Нет! — ответил Павел. — Я не был уверен в его виновности… — Воцарилась тишина. Адвокат сидел опустив голову. Вроньский улыбался, не глядя на Павла. — Я знал, что, поступая таким образом, нарушаю дисциплину, — добавил Павел, обращаясь именно к Серпу, словно это ему он обязан был все объяснить, а не тем, другим. — Я догадывался, какие выводы вы из этого сделаете. Но я не мог убить его… — Ну что же, — прервал Павла Вроньский. — Пожалуй, это все. Мне сказать нечего… — Серп повернулся, хотел возразить Вроньскому, но прикусил губу, промолчал. — Да, это и в самом деле все, — тем же ровным голосом проговорил Седой. — А теперь оставь нас… — Павел поднялся. Подошел к двери. Коснулся ручки. Обернулся. — Послушай, Серп! Не мог я, черт возьми, убить его… — И закрыл за собой дверь. Парень стоял в коридоре. — Не бойся, друг, — проговорил Павел, встретив его испуганный взгляд. — Это скоро кончится… — Прошел через соседнюю со столовой комнату. Двери с матовым стеклом. Ему показалось, что он увидел за ними размазанные очертания женской фигуры. Интересно, подумал Павел, вернувшись в уже знакомую, похожую на приемную зубного врача комнату, они снимают эту квартиру или же тут живет кто-нибудь из членов организации? Вот, стало быть, как выглядят заседания суда… Он опять взял книгу и попытался читать; перед глазами плясали фразы о мужестве, о преданности и любви, описания знамен с вышитыми орлами, людские толпы, покидающая город армия. Все сливалось в сплошной поток фраз, которыми ничего не начиналось и ничего не заканчивалось… Прошло, по-видимому, много времени. В комнату вошел Седой. — Мы решили, — сказал он, остановившись напротив Павла, — исключить тебя из партии. Не нашли в твоем поступке смягчающих вину обстоятельств. Мы сочли, что ты, Белый, поступил как изменник. Это наше окончательное решение… — Павел встал, положил книгу на этажерку. — Я должен вам что-нибудь сказать, Седой?.. — Увидел отрицательное покачивание головы. — Нет. В этом нет необходимости… — Павел понял. Подошел к двери. — Подожди! — услышал он голос Седого. — Отдай оружие… — Павел достал револьвер, протянул Седому. В прихожей надел пальто. Парень открыл дверь и выпустил его на лестницу. Павел пересек двор, вышел за ворота. Оказавшись на улице, с огромным удивлением увидел, что с весеннего неба повалили хлопья мокрого белого снега.