Царица Эддиса сидела за столом, заваленным бумагами. Ее пальцы были испачканы чернилами, и маленькое чернильное пятнышко темнело на щеке. Она подняла глаза от работы и улыбнулась, когда в комнату вошел халдей Суниса.

— Как поживает мой пленник? — спросила она.

Халдей подхватил свою широкую мантию и уселся в кресло у стола.

— Я переношу свое заключение очень хорошо, — сказал он. — Но никак не могу привыкнуть к холодным ночам и хотел бы вернуться в мою приветливую теплую страну.

— Вы знаете, что можете уехать, когда пожелаете, — напомнила Эддис.

— К сожалению моя приветливая теплая стана истребляет сама себя в гражданской войне, и в ней существует довольно много людей, готовых перерезать мне горло. Один из них является моим царем и все еще таит на меня обиду за невольное участие в гнусной интриге вашего неисправимого бывшего Вора. Мое «заключение» продлится до тех пор, пока Сунис не пошлет за мной.

— Вы слышали о наступлении, которое Сунис начал сегодня утром? Думаю, скоро все решится, и он начнет переговоры о вашей выдаче. Я буду скучать, когда вы уедете.

Он ласково улыбнулся ей.

— Я буду скучать по вам не меньше, Елена. Так зачем вы за мной послали?

— Я думала, вам интересно будет прочитать последний доклад Орнона.

— Очень интересно, — согласился халдей. — Он пришел с дипломатической почтой или был отправлен вместе с очередным помощником посла?

— Письмо доставлено обычным порядком. Но он начинает тревожиться.

— Ген по-прежнему валяет дурака?

— Да, но Орнона теперь беспокоит вмешательство Гена в государственные дела. Вы слышали о падении Дома Эрондитесов?

— Конечно, но разве сам Орнон этого не желал?

— Ну, он не одобрял тактики своего помощника, но всячески пытался заставить Евгенидиса принять бразды правления. Думаю, что он сделал ставку на силу рациональных аргументов и изводил Гена лекциями о возможностях, которые он сможет получить. И только сейчас его осенило, что в случае успеха Евгенидис действительно станет царем Аттолии.

— И это открытие не доставило ему радости?

— Царем, — подчеркнула Эддис. — Аттолии.

— Понимаю, — сказал халдей с серьезным видом. — И вы получите в соседи очень сильного царя и амбициозную царицу. И, кроме того, надежного союзника, — заметил он. — Вы ведь не освободили его от клятвы верности?

Эддис покачала головой.

— Евгенидис никогда не приносил мне клятвы верности. Воры Эддиса не приносят клятвы правителям.

Она ответила улыбкой на ошеломленный взгляд халдея.

— Что поделаешь, Воры Эддиса всегда были неудобными подданными. Всегда существует небольшой риск, что при серьезном конфликте Вор может ликвидировать государя на свой страх и риск. Конечно, есть некоторые ограничения. Всегда существует только один Вор. Им запрещается иметь в собственности любое имущество. Их подготовка неизбежно порождает изоляцию, что делает их независимыми, но так же и удерживает от создания альянсов, способных стать угрозой для трона. Эта должность вовсе не такая глупая причуда, как вы думаете.

— Почему вы решили, что я могу так думать? — спросил халдей, глубоко уязвленный возможным сомнением в его логических способностях.

Эддис рассмеялась.

— Потому что никто никогда не говорит о Воре. Разве вы не заметили?

Халдей кивнул. Он уже столкнулся с суеверным нежеланием обсуждать последнего Вора Эддиса, равно, как и всех его предшественников. Это нежелание почти превратилось в табу. Получив доступ к царской библиотеке, он попытался составить полную историю Эддиса и был сильно озадачен, не обнаружив в документах ни одного упоминания о Ворах.

— До меня дошел слух, как Евгенидис поссорился с капитаном вашей гвардии, — сказал он.

— И как же он до вас дошел? — насмешливо спросила Эддис.

— Я напоил одного из ваших телохранителей, — признался халдей. — Но это правда? Вор Эддиса действительно имеет полную свободу делать все, что ему заблагорассудится?

— И нести за это ответственность, — заметила царица.

— Даже без клятвы, — спросил халдей, — можете ли вы верить, что Евгенидис когда-нибудь не предаст вас или ваши интересы?

Эддис отвернулась.

— Если Софос не вернется… — сказала она.

— Мы до сих пор не знаем, что с ним, — прервал ее халдей.

Как и Эддис с Евгенидисом, он отказывался лелеять надежду на чудесное возвращение пропавшего наследника Суниса. Больше чем любой из них он мучился угрызениями совести, сидя в безопасности в Эддисе, хотя присутствие халдея в Сунисе мало что могло изменить в судьбе племянника царя. Царь Суниса запретил халдею продолжать обучение своего наследника. Он боялся влияния халдея и отослал Софоса из столицы в одну из провинциальных школ.

— Но если он пропал, если убит, а не увезен куда-то как заложник, — спросила царица Эддиса, — хотели бы вы видеть меня женой Суниса?

Она повернулась к халдею, а тот в свою очередь отвел глаза. Ответил он очень неохотно:

— Да, Ваше Величество.

Больше ничего говорить не требовалось. Они оба понимали, что если Евгенидис решит стать настоящим правителем Аттолии, ему предстоит принимать болезненные и трудные решения, основываясь на интересах своего народа, а не отдельных лиц, как бы он ни любил их.

* * *

Релиус был переведен из лазарета, но не в его собственную квартиру. В своих апартаментах он снова очутился бы среди своих секретных донесений, шифрованных посланий и шпионских архивов. Конечно, его комнаты были опечатаны. После изъятия его личных вещей, они полностью перейдут в ведение нового Секретаря архива. Эта новость не доставила ему боли. Было только удивление, какой далекой теперь казалась ему вся его прошлая жизнь. Сожаление могла доставить только одна мысль, что он сделал не так много, как хотел бы. Теперь его внимание полностью поглощали отрывочные воспоминания детства или стремительный полет ласточек за окном. Как правило, он лежал в постели безмятежный и спокойный, как новорожденный ребенок. Его дни казались ему плавным течением теплой реки.

Темные мысли сгущались над Релиусом в глухие ночные часы, когда он просыпался и лежал, прислушиваясь к таинственным звукам спящего дворца. В течение очень многих ночей царь был рядом с ним. Любезный, легкомысленный и остроумный, он давал возможность Релиусу отдохнуть от ночных кошмаров и самобичевания. Иногда он не говорил ни слова, утешая одним своим присутствием. Иногда он описывал дневные события, подвергая правила и обычаи аттолийского двора невероятно смешной критике, что, как подозревал Релиус, приносило больше облегчения царю, чем развлечения Релиусу. Иногда они говорили о театре и поэзии. Релиус был поражен широтой интересов царя. Евгенидис знал множество историй. В течение нескольких ночей они спорили и обсуждали интерпретацию некоторых великих событий, пока аргументы Релиуса не были исчерпаны.

Довода царя были приправлены непременными «халдей считает» и «халдей говорит». Пути халдея Суниса и Релиуса не раз пересекались, но никогда по академическим вопросам, и теперь Релиус был совершенно очарован этой внезапно открывшейся ему стороной личности старого противника. Он надеялся, что достаточно исцелившись и уехав из столицы, он мог бы написать халдею и завязать с ним переписку на тему Эвклида или Фалеса или этих новых идей с севера, о том, что якобы не Земля, а Солнце является центром вселенной. Он осторожно пытался представить новую жизнь, которая откроется перед ним после полного выздоровления.

Лампа на прикроватном столике была зажжена. Если царь собирался прийти этой ночью, то он должен был появиться в ближайшее время. Когда дверь после тихого стука приоткрылась, он повернул голову, но приветствие растаяло у него на губах, как мечты о Затерянном мире под натиском отрезвляющей реальности. Царь стоял в дверном проеме не один. Он держал за руку царицу и ввел ее в комнату. Она стояла у кровати Релиуса, ожидая, когда Евгенидис принесет стул, и все это время Релиус лежал в кровати, не шевелясь и не в силах отвести от нее взгляд, так же как она, казалось, не могла оторваться от его глаз.

Евгенидис по очереди посмотрел на их бледные лица.

— Вам все равно придется когда-нибудь поговорить друг с другом.

Он ласково коснулся пальцем подбородка жены и нежно поцеловал ее в щеку. Должно быть, на лице Релиуса отразилась такая тоска, что царь с улыбкой повернулся к нему.

— Ревнуешь, Релиус? — без признаков смущения или насмешки он взъерошил волосы Секретаря и поцеловал в щеку его тоже.

Конечно, это выглядело смешным, но когда царь ушел, Релиус сморгнул воду из глаз. Поцелуй был по-братски нежным, и царь, наклонившись к нему, не улыбался.

Пламя в лампе потрескивало неестественно громко. Наконец царица тихо сказала:

— Я подвела тебя, Релиус.

— Нет, — возразил Релиус.

Он приподнялся на локтях, не обращая внимания на тупую боль в боку, вызванную этим движением. Ему было жизненно необходимо, чтобы царица не брала на себя его вину.

— Это я подвел вас. Я виноват, — он неловко добавил: — Ваше Величество.

— Разве я больше не твоя царица? — с сожалением спросила она.

Потрясенный, он прошептал:

— Навсегда, — вдохнув в это слово всю свою душу.

— Я должна была знать, — сказала она. — Я должна была больше надеяться на будущее, и не цепляться за прошлое.

— У вас не было выбора, — напомнил ей Релиус.

— Вот почему я подумала, что это очередная необходимость принести жертву, как мы делали с тобой долгие годы. Я была неправа. Я доверяла тебе, Релиус, все эти годы, и я не должна была оставлять тебя.

Она наклонилась и поправила одеяло, разглаживая складки простеганной хлопкой ткани.

— Мы не можем простить себя, — сказал она.

Релиус знал, что он никогда не простил бы себя, он не заслуживал прощения, но помнил, что сказал ему Евгенидис о душевном одиночестве царицы. Он много раз вспоминал те слова во время одиноких ночных часов в лазарете.

— Но, может быть, мы сможем простить друг друга? — предложила царица.

Релиус кивнул, сжав губы. Если он будет знать, что может снять с царицы хоть частицу ее бремени, он примет прощение, хоть и не заслуживает его.

— Что ты теперь думаешь о царе? — спросила Аттолия. — Он все еще порывистый? Неопытный? Наивный? — Она повторила его слова, сказанные когда-то давно.

Ее голос, безмятежно спокойный, до боли знакомый, немного облегчил его волнение и стыд.

— Он молод, — хрипло сказал Релиус.

Теперь настала очередь Аттолии легким поднятием бровей выказать свое удивление.

Релиус покачал головой. Он поспешил уточнить:

— Я имел в виду, что лет через десять или двадцать…

Он не решился облечь свои мысли в слова, словно из суеверного страха спугнуть мечту. Аттолия поняла его.

— Золотой век?

Релиус кивнул.

— Но он не видит в этом своего будущего. Он не хочет быть царем.

— Это он так сказал?

Релиус покачал головой. Он не нуждался в словах.

— Мы говорили о поэзии, — сказал он, все еще нерешительно и робко, — и о новой комедии Аристофана о крестьянах. Он сказал, что вы выбрали для меня небольшую ферму, и предложил написать по этому поводу что-нибудь буколическое. — Релиус остался верен любви к точным формулировкам. — Он женился на вас не для того, чтобы стать царем. Он стал царем, чтобы жениться на вас.

— Он говорит, что не собирается умалять мою власть и добиваться господства над моей страной. Он намерен оставаться в тени.

— Не позволяйте ему, — сказал Релиус, а затем откинулся на подушку, пытаясь скрыть волнение.

Аттолия заметила его порыв.

— Разве я недостаточно долго была суверенным правителем, Релиус? — спросила она.

На ее лице не было улыбки, но она звучала в голосе царицы, и Релиус, который знал все ее интонации, вздохнул с облегчением.

Царица продолжала:

— Независимо от того, как крепко я держала власть в своих руках, пока у меня не было мужа, мои бароны были вынуждены бороться со мной и друг с другом, боясь, что кто-то другой может захватить эту власть. Мир настанет только тогда, когда они будут уверены, что эта цель находится вне их досягаемости. Ох, Релиус, среди них довольно глупых людей и даже есть несколько поджигателей войны, но мы-то с тобой знаем, что основной причиной, что заставляет их грызться друг с другом, является страх и недоверие. Если царь докажет, что престол под ним незыблем, бароны помирятся и объединятся. Я исчерпала все время отсрочки до прихода мидийцев, — сказала она. — Если Аттолия не объединится к тому моменту, когда они нанесут первый удар, то не останется ни царя с царицей, ни патроноса, ни охлоса. Поэтому не мне одной важно, будет ли Евгенидис истинным царем или марионеткой на троне.

— И он отказывается?

— Он даже не пытается защищать и отстаивать свою позицию. Он просто… отворачивается и делает вид, что не слышит. Он не собирается ни возглавить страну, ни удалиться в изгнание. Посол Эддиса перепробовал все способы воздействия и не добился успеха. Мне кажется, он боится.

— Орнон или царь?

— Оба. И Орнон все больше и больше, как человек ежедневно балансирующий на краю пропасти. Но я думаю, Евгенидис боится тоже.

— Чего?

— Потерпеть неудачу, — сказала Аттолия, как будто этот страх должен был быть очевиден Релиусу. — Украсть у меня мою силу.

— Но вы бы стали только сильнее.

— Я знаю, — успокоила его Аттолия. — И я не говорю, что боюсь. Но он, думаю, да. Боится собственной тяги к власти. Он не привык обладать властью, ведь его жизнь всегда была скрыта в тени. Конечно, я могла бы приказать ему стать царем. Он дал бы мне все, что я попрошу.

— Это укрепило бы вашу власть, а не его, — возразил Релиус.

— Пожалуй, да, — согласилась Аттолия.

Релиус задумчиво наблюдал за сидящей рядом царицей. Она не казалась слишком обеспокоенной.

— Моя царица, я уверен, что в нужную минуту он проявит себя.

— Он упрям, — напомнила Аттолия. — Ужасно упрям.

— Но он хорошо показал себя при падении Дома Эрондитесов, — заметил Релиус.

— Бароны толпой ввалились в мою спальню, чтобы по-новому взглянуть на него.

— И что? — поинтересовался Релиус.

— Он полировал ногти.

Релиус фыркнул.

— Полагаю, бароны пришли к заключению, что весь план принадлежал вам, а царь служил вашим послушным орудием.

— Вот именно, — кивнула царица.

Она посмотрела на свои руки, неподвижно лежащие на коленях, а Релиус попытался вообразить себе сцену, мало отличавшуюся от тех, что ему довелось наблюдать раньше. Он неоднократно убеждался, как виртуозно царь умеет валять дурака.

— Вы должны заставить его открыться, — предупредил Релиус.

Она подняла голову, и он потрясенно замолчал при виде слез, блестевших в ее глазах.

— Я так устала ломать людей и подчинять их своей воле. Я как боевая колесница, вооруженная косами, сокрушаю всех, кто находится рядом со мной, не отличая друзей от врагов.

— Я предал вас, моя царица, — напомнил ей Релиус.

— Ты служил мне. А я отплатила тебе пытками и казнила бы, если бы не его вмешательство. Он любит меня, а я вознаграждаю его за любовь, заставляя делать то, что ему ненавистно. Вечером, после нашего первого танца он редко возвращается на трон; он танцует с другими женщинами или просто гуляет по залу. Придворные считают, что он пытается быть любезным, разделяя их общество. Одна я вижу, что он переходит от одного свободного места к другому, а придворные перемещаются вслед за ним. Он, как собака, пытается убежать от собственного хвоста. Он только однажды позволил себе несколько минут одиночества и чуть не погиб из-за этого. Релиус, ему ненавистно быть царем.

Релиус подумал о своем ночном собеседнике, его широком кругозоре и обаятельном смехе.

Тем не менее, неуверенный в себе, он не мог согласиться с царицей.

— Воры Эддиса всегда избегают большого общества, Ваше Величество. Он всегда ограничивался очень небольшим кругом близких людей и не привык к подобному образу жизни. Но у независимости и конфиденциальности есть обратная сторона. Это изоляция и одиночество. Хочет он того или нет, ему придется открыться. Мир должен узнать, что он истинный царь.

— Независимо от его желания?

— Ни один человек не может служить только себе, если его таланты нужны государству. Никто не может ставить свои личные нужды выше общественных.

— Береги себя, — тихо сказала царица. — Береги себя, мой дорогой друг.

Релиус лежал неподвижно.

— Я очень острая коса, — сказал царица.

Релиус слабо улыбнулся в ответ.

— Я сам предлагаю вам выход из положения. Не найдется ли для меня какого-нибудь маленького домика в долине Геде, например?

— Не в долине Геде, нет. Есть дом в Модрии, двухэтажный, с открытым двором и уютным атриумом. Земля там скудная, но для разведения коз подойдет.

Релиус ждал.

— Или ты можешь остаться со мной. Ты все еще нужен мне. Ты все еще нужен Аттолии.

Тихие слезы навернулись на глаза Релиуса. Он прикрыл веки и некоторое время размышлял о маленьком домике в долине Геде или в Модрии, с маленьким фонтаном, о блеянии коз и пении цикад.

— Я то, что ты из меня сделал, — тихо сказал царица.

Релиус улыбнулся сквозь слезы.

— Вы можете скосить меня хоть сто раз, моя царица, с моего полного согласия. Но я слаб и сокрушен. Я не знаю, чем могу быть вам полезен.

— Ты не сломлен, и я от всей души надеюсь, что не сокрушен. Давай подождем и посмотрим, как лучше тебя использовать, — предложила она.

Когда Релиус согласился, с сожалением отказавшись от тихой жизни на ферме в долине Модрии, Аттолия спросила: после того, как она так ловко привела его к нужному решению, не изменил ли он мнения о том, что царю следует смириться с ненавистной для него ролью?

— Я могу только надеяться, что вы так же ловко справитесь с царем, — ответил Релиус.

Аттолия согласилась признать сложность проблемы.

— Легче перекроить всю Мидийскую империю, — сказала она. — Орнон был прав, говоря, что его невозможно заставить. Не знаю, почему он не оставляет своих попыток.

— Я думаю, что он готовит поле боя для вас, моя царица, и ждет, чтобы вы сделали свой ход.

— Я уже его сделала, — призналась Аттолия. — В мою первую брачную ночь. Ты, без сомнения слышал о нашей первой брачной ночи?

Релиус отвернулся.

— Он сказал… что вы плакали, — смущенно сказал он.

— Значит, ты не знаешь, что он плакал тоже, — сказала царица, улыбаясь своему воспоминанию. — Мы оба оказались плаксами.

— Это об этом он рассказал Дитесу в саду? — спросил Релиус, складывая в голове разрозненные факты.

— Думаю, да. Я не стала спрашивать. Хочешь узнать еще романтических подробностей? Он сказал, что гвардию следует сократить в два раза, а я запустила ему голову чернильницей.

— И после этого он заплакал?

— Он увернулся, — с сожалением сказал Аттолия.

Ободренный возвращением ее чувства юмора, Релиус ответил:

— Не могу представить, чтобы вы вели себя как торговка.

— Вот она, преобразующая сила любви.

— Гвардия… — задумчиво произнес Релиус.

— «Мои назойливые няньки», — сказала Аттолия.

— Вы их сократите?

— Ты же знаешь, что нет. Я не могу, не сейчас, когда Мидия собирает свои войска, а мои бароны все еще не пришли к согласию. Гвардия — верное сердце моей армии.

— И ваши бароны не придут к согласию, пока Евгенидис будет царем лишь по названию.

Аттолия ждала.

— А Евгенидис не желает быть царем и всячески сопротивляется. И что же дальше? — спросил Релиус.

Аттолия беспомощно развела руками.

— Я согласилась сократить гвардию.

Релиус ждал.

— При условии, что он поговорит с Телеусом, и Телеус согласится.

Релиус расхохотался. Даже боль в боку не смогла его остановить.

Царица ответила с мягким смехом:

— Я помню, как ты поставил мне подобное условие. Когда ты сказал, что я могу назначить генерала из охлоса только с одобрения Совета баронов.

— И оказался прав, — вставил Релиус. — После того, как вы доказали, что можете влиять на решения Совета, вы могли назначать кого пожелаете на любые должности.

— Разве я была не права?

— Абсолютно права. Телеус не склонится перед превосходящей силой. Он не склонится по разумной причине или из-за своего чертова упрямства, он не склонится даже для спасения жизни, но он подчинится истинному царю. Если Телеус увидит в Евгенидисе своего царя, он примет его беспрекословно. Это блестящая стратегия, моя царица.

— Как приятно, когда ты так говоришь, — тихо сказала Аттолия, глядя на свои руки, лежащие на коленях. — Я просто воспользовалась твоим советом.

Царица подобрала юбки, собираясь встать со стула. Релиус неуверенно поднял руку, чтобы остановить ее.

— Моя царица, — спросил он, — Когда вы сказали, что доверяли мне все эти годы?..

Улыбка, которая скрывалась в ее голосе, промелькнула по лицу царицы. Релиус уже удостаивался чести видеть эту улыбку. Он знал, что разделяет эту привилегию с очень ограниченным кругом людей. Теперь ему очень нравилось, что царь является одним из них.

— Да, Релиус, — улыбаясь сказала царица. — Я доверяла тебе. И нет, потому что это не значит, что я не следила за тобой и твоими шпионами. У меня даже были шпионы, чтобы следить за моими собственными шпионами.

— Хорошо, — сказал Релиус с облегчением.

Царица покачала головой и предупредила его:

— С этим покончено, друг мой. Ты возведен в новый ранг, где тебе будут доверять безоговорочно. Не смотри так испуганно. Я поняла, что в твоей философии есть один недостаток. Мы не выживем, если не будем никому доверять.

Она наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку, потом подобрала свои юбки и ушла. Релиус остался в тихой комнате осваиваться с новой философией.

* * *

События государственной жизни шли своим чередом. Царица выказывала все признаки привязанности к царю, и его признали в качестве необходимой дымовой завесы. Придворные с опаской обходили Евгенидиса, хоть он был не более, чем марионеткой, но почему-то казался опасным. Гвардия лелеяла свое чувство обиды за капитана. Великие государства континента вежливо игнорировали слухи о войне с Мидийской Империей, а царь Суниса постепенно возвращал контроль над своей страной. О Софосе, пропавшем наследнике, по-прежнему не было вестей. Сеанус был осужден за участие в заговоре с целью совершения цареубийства и дал показания, что убийцы были подосланы Сунисом. Царица, якобы по указанию царя, приказала избавить его от высшего наказания, и он был отправлен в тюрьму одной из северных провинций. Последний из убийц умер в царской тюрьме, успев показать, что его услуги были предоставлены царю Суниса по рекомендации Нахусереха, бывшего мидийского посла в Аттолии.

Придворные стояли перед закрытой спальней, прислушиваясь к приглушенным звукам разрушения. То, что они могли расслышать, бесспорно свидетельствовало о жестокой буре, разразившейся по ту сторону тяжелой дубовой двери. Они морщились при каждом новом ударе. Радуясь мысли, что находится сейчас в караульном помещении, а не в спальне царя, Ион встретился взглядом с Сотисом и закатил глаза.

Царь вернулся в свои апартаменты неделей ранее. Где он спал, можно было только догадываться. Царские слуги знали, что укладывают его в постель в его собственной спальне и что, когда они стучат утром в дверь, он всегда находится на месте, чтобы отпереть замок. Теперь они понимали, что в отношении царя лучше ограничиваться только очевидными фактами.

Сегодня утром в личной беседе с новым Секретарем архива, бароном Гиппием, Евгенидис узнал, что убийцы из Суниса были подосланы Нахусерехом. Затем царь любезно извинился перед царицей и вернулся в свои комнаты якобы для того, чтобы переодеться перед обедом с иностранным послом.

Но переодеваться он не стал. Вместо этого он вежливо попросил придворных покинуть его опочивальню и с доброжелательной улыбкой закрыл дверь, после чего, судя по долетавшим из комнаты звукам, перебил все хрупкие предметы в комнате.

Через некоторое время шум прекратился и они услышали, как поворачивается ключ в замке. Царь повернул ручку и распахнул дверь, после чего вернулся и встал посреди комнаты. Слуги нерешительно просочились в разоренную спальню. По всему ковру были раскиданы обломки разбитых стульев. Занавеси над кроватью свисали оборванными лохмотьями.

— Я сдеру кожу с любого, кто сообщит о происшедшем царице.

Царь говорил тихо. Слуги поежились и страшно занервничали.

— Ваше Величество, — сказал Ион.

Казалось, царь не слышал его. Ион облизал губы и сделал вторую попытку.

— Ваше Величество, — прошептал он.

Царь повернулся и посмотрел на него бесстрастно.

— Я уверен, что… Уверяю вас, никто не скажет ни слова.

Царь провел рукой по лицу.

— Здесь надо прибраться, — сказал он. — Я переоденусь в гардеробной. Клеон и Ион помогут мне. Остальные… — он посмотрел на обломки. — Уберите все, что можно убрать.

— Священные алтари, — прошептал Ламион, когда царь вышел. — Неужели он думает, что хоть кто-то во дворце не слышал его?

Филологос пропустил через пальцы лоскуты бархатного занавеса. Столбик кровати был изломан, словно по нему долбили киркой. Из резной поверхности были вырваны куски древесины. Отверстия оказались на удивление глубокими.

— Никто не узнает подробностей. Только не от нас.

— Вот именно, — согласился Иларион.

Филологос задумчиво сунул в отверстие палец.

Придворные начали собирать обломки стульев. Потом они беспомощно посмотрели на стену, разукрашенную пятнами разноцветных чернил. Бронзовые чернильницы валялись на ковре. Осколки фарфоровых хрустели под ногами. Одна из чернильниц, вырезанная из малахита, лежала на боку около плинтуса. Она оставила глубокую вмятину в оштукатуренной стене. Поверх бумаг царя были рассыпаны многочисленные письменные принадлежности. Ручки и перья, бумаги и пресс-папье, которыми он прижимал края свитков, красноречиво свидетельствовали о силе царского гнева.

Придворные мысленно сопоставили предоставленное их взору доказательство с безмятежными манерами царя, когда он вернулся после встречи с Гиппиусом.

— Нашему маленькому царю не нравится, когда покушаются на его жизнь.

— Он сердится не на то, что кто-то пытался убить его, — резко возразил Филологос.

— Откуда ты знаешь, Фил, дорогой?

Филологос был достаточно любезен, чтобы снизойти до объяснений.

— Потому что, Ламион, дорогой, я не так глуп, как ты думаешь, в отличие от тебя самого.

К тому времени, как Ламион сообразил, что ему нанесли оскорбление, Иларион успел положить сдерживающую руку ему на плечо.

— Так расскажи нам, Филологос, что ты понял.

— Он сердится не потому, что Нахусерех попытался убить его, — сообщил Филологос. — Он сердится, потому что не может сам прикончить Нахусереха.

— Потому что он царь, — согласился Иларион.

— Нет, не потому что он царь, — сказал Филологос, испытывая отвращение к скудным умственным способностям своих коллег. — А потому что у него только одна рука.

Он говорил с горечью, словно сожалея о потере собственной руки. Слуги с пониманием оглядели царящий вокруг беспорядок, разорванные шторы и разбитую мебель. Потом с новым уважением уставились на Филологоса.

— Вот почему он не хочет, чтобы царица узнала.

Никто не возразил. Все сосредоточились на уборке, потом посовещались насчет ремонта стен и кровати и, наконец, в самых дипломатичных выражениях обсудили официальную версию истерики царя, которую они смогут представить на рассмотрение общественности.

* * *

Задыхаясь, Костис бежал верх по лестнице мимо последней мерцающей на стене лампы к выходу на крышу. Арис ждал его на верхней площадке. За его спиной высились темные силуэты башен внутреннего дворца. Перед ними расстилался спящий город с редкими огнями на темных улицах, далекой гаванью и освещенными приглушенным светом кораблями, отраженными черной глубиной моря. Костис вздрогнул. Ночной воздух был прохладен, и он с удивлением вспомнил, каким потным был посланник Аристогетона, постучавший к нему в дверь и разбудивший его в начале часа собаки.

— Что случилось? — спросил он, недовольный, что его вытащили из теплой постели без объяснения причин. — Твой курьер ничего не сказал.

— Тсс, — сказал Арис и указал в сторону наружной стены.

Глаза Костиса еще не привыкли к темноте после освещенного нижнего двора, и он видел только смутный силуэт, темнеющий на фоне звездного неба.

— Нет… — прошептал Костис.

— Царь. Да, это он, — ответил Арис.

— Он же стоит на зубце…

Костис много раз патрулировал эту стену и отлично знал эти зубцы. Она поднимались на два фута над парапетом и были фута в три длиной, суживаясь до острого гребня вверху. Пока он смотрел, царь побалансировал на одном зубце, а потом перепрыгнул на следующий.

Костис открыл было рот, чтобы сказать: «Почему никто не скажет ему спуститься вниз?», но тут же понял, зачем Арис вытащил его из-под одеяла.

— Нет, — твердо сказал он. — Только не я.

— Костис, пожалуйста.

— Где его чертовы слуги? — прошипел Костис.

— Мы здесь, — сказал Ион.

Костис повернулся и увидел несколько человек, стоящих в темноте. Они не слишком были расположены к Костису, когда он состоял при царе. Однажды они уже дали понять, что комната для придворных не предназначена для него, простого солдата, а теперь они хотели, чтобы он, именно он, стащил царя со стены, пока тот не свалился вниз и не переломал себе все кости.

— Идите к черту, — сказал Костис.

Он повернулся к лестнице.

— Костис, пожалуйста, — попросил Арис.

— Это не мое дело, — заявил Костис. — Кроме того, он наверняка проделывал подобные фокусы у себя дома.

— Может, и делал, но не с бурдюком вина в руках, — решительно возразил Ион.

Теперь Костис мог разглядеть, как покачнулся бурдюк, когда царь перескочил на следующий зубец.

— Это не мое дело, — так же решительно настаивал Костис.

— Это мое дело, — сказал Арис, ловя его за руку. — Я на часах. Если он упадет, меня обязательно повесят. Прошу тебя.

Костис молчал.

— А нас повесят рядом с ним, — сказал Иларион. — Я знаю, почему ты не хочешь нам помочь. Конечно, ты ничем нам не обязан, но, клянусь, честное слово, Костис, назови свою цену, и мы заплатим, если тебе удастся снять его с этой проклятой стены.

Костис медленно приблизился, стараясь двигаться очень плавно. Он ни за что не хотел бы испугать царя.

— А, Костис, — сказал Евгенидис, не оборачиваясь, — я должен был догадаться, что они вытащат тебя из постели. Прошу прощения.

Он развернулся и слегка качнулся, отчего сердце в груди Костиса подскочило к самому горлу.

Прогулочным шагом с бурдюком, раскачивающимся на ремешке у него на шее, царь шел по ребру зубца. Костис шел по крыше рядом с ним.

— Ваше Величество, пожалуйста, спуститесь, — поспешно произнес Костис. Царь почти дошел до конца ребра, и гвардеец боялся, что случится, когда он достигнет края.

— Почему, Костис? Я не собираюсь падать.

— Вы пьяны.

— Не так, чтобы очень, — возразил царь. — Лови.

Он бросил бурдюк Костису, который поймал его и в ужасе стиснул, когда царь вдруг перевернулся на голову и балансировал ногами в воздухе, стоя на одной руке.

— Боже мой, — прошептал Костис.

— Боже мой, — весело подхватил царь. — Какого бога следует призывать в подобном случае? В конце концов, твоим богом, вероятно, будет Мирас, бог света, стрел и всего такого прочего, в то время как моим богом остается бог ловкости, покровитель воров, каковым я формально уже не являюсь. — царь встал на ноги. — Может быть, мне не стоит испытывать мою удачу, — сказал он.

— Пожалуйста, не надо, — слабо сказал Костис. — Ваш бог может обидеться.

— Костис, мой бог не из тех, кому приносят жертвы на каждом перекрестке. Поклоняющихся ему благочестивые люди травили собаками во все времена. У него мало почитателей и совсем не много забот, но почему-то он слишком давно не вспоминал обо мне, и то, что кажется тебе пьяной глупостью, для меня является демонстрацией веры. Отдай мне вино.

Вспомнив о приемах двоюродного брата царя, Костис протянул ему бурдюк. Царь потянулся к нему, но догадался о намерении Костиса и отдернул руку, прежде чем тот успел схватить его и сдернуть в безопасное место. Царь рассмеялся как мальчишка и помахал рукой.

— Костис, — сказал он с насмешливым разочарованием, — ты хотел меня обмануть.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, Ваше Величество.

— Я не уверен, что могу тебе доверять.

— Вы можете доверить мне свою жизнь, мой царь.

— Но не мое вино, это очевидно. Отдай.

— Идите и возьмите.

Царь снова засмеялся.

— Авл гордился бы тобой, и Орнон тоже. Ты очень быстро учишься.

Но Костис не обладал силой Авла, и не был его двоюродным братом. Кроме того, Авл имел дело с больным, прикованным к постели Евгенидисом. В общем, ни одним из этих преимуществ Костис не обладал.

Царь хмыкнул в темноте, это был почти ласковый звук, на который Костис не мог не улыбнуться, хотя был ужасно зол то ли на царя, то ли на себя самого.

— Я тут думал кое о чем. Разве тебе не интересно, о чем я думал?

— Только если вы думали спуститься вниз, — сказал Костис, невольно выдав свое раздражение.

— В тебе проснулось чувство юмора, Костис?

— Оно у меня всегда было, Ваше Величество.

— Тем лучше для тебя, — сказал царь.

Он двинулся в обратную сторону. Костис следовал за ним, все еще сжимая бурдюк.

— Ваше Величество, пожалуйста, спуститесь. Мой друг Арис действительно очень хороший человек, и если вы свалитесь со стены, его обязательно повесят, и всех его солдат тоже, а они в большинстве тоже неплохие люди. И хотя я не могу признать, что меня это очень беспокоит, но ваших слуг повесят вместе с ними за компанию, а среди них есть несколько человек, которые искренне беспокоятся за вас. Прошу вас, не могли бы вы спуститься?

Царь смотрел на него, прищурив глаза.

— Не припомню, чтобы слышал от тебя такую длинную речь. Ты говорил очень убедительно. Я думал о Нахусерехе, — сказал царь, возвращаясь к своему предмету.

Он посмотрел через плечо на Костиса.

— Ты знаешь, что невозможно задушить человека одной рукой? — очень серьезно сказал он. — Это осложняет дело, потому что у меня всего одна рука. Это ограничивает мои возможности. Я смог стать царем с одной рукой, но одни боги знают, был бы я царем вообще, если бы у меня осталось две.

— Ваше Величество…

Царь потер лицо ладонью.

— И еще я думал о тебе, а тут являешься ты, дубина стоеросовая, и пытаешься уговорить меня спуститься со стены.

Он снова повернулся и двинулся по гребню зубца, а потом, прежде чем Костис успел перевести дух, ловко спрыгнул на крышу.

— Ты понимаешь, что находился на волосок от смерти, когда на тебя посыпалась черепица?

Костис недоуменно возразил:

— Это был всего лишь несчастный случай, — и тут же ему в голову пришла новая мысль.

Старые сломанные плитки можно было разбросать по земле в нужном месте заранее. Разбитую черепицу легко откопать в любой мусорной куче вокруг дворца.

Царь стоял напротив Костиса, слегка покачиваясь с носков на пятки.

— Как вы узнали про черепицу? — спросил Костис.

— Я всезнающий и всеведущий. Или, по крайней мере, был таким, пока не начал таскать повсюду за собой четырех бездельников, отряд телохранителей и одного неприкаянного лейтенанта. Если честно, — царь задумался, — Не знаю. Считай, что догадался, потому что это довольно банальный и пошлый прием убийства. Но ты проявил настоящую политическую смекалку, молодец. Скажи, твое наивное простодушие позволило тебе заметить другие маленькие покушения?

Костис подумал.

— Да, — нерешительно сказал он. — Наверное. — он удивился, как легко пришло прозрение. — Да.

— Да, — согласился царь. — Довольно опасно считаться доверенным лицом царя. Поножовщина в винном погребке, обидчивые пьяницы и случайная стрела. Припоминаешь?

— Об этом вы тоже догадались? — Костис смотрел на царя в полном недоумении.

— Нет.

— Вы всеведущий.

Царь покачал головой.

— Я попросил двух специалистов из ведомства Релиуса присмотреть за тобой. Я ведь не мог держать тебя в караулке до конца жизни. Ведь ты, буратино недоструганный, однажды уже чуть не получил кусок черепицы на макушку.

— Что это за люди?

— Ты встретил одного из них во время драки на пороге таверны.

Костис вспомнил незнакомца. Надо признать, табуретками он кидался очень метко.

— Однако, их полномочия были ограничены. Они должны были только наблюдать и действовать только в крайнем случае. Но когда стрела пролетела мимо тебя, это было чистым везением. Ну, ну, — сказал царь. — Я надеялся, что избавившись от тебя, как от надоевшей игрушки, я смогу защитить тебя, но этого не случилось. Я мог бы спрятать тебя в провинции, но, честно говоря, в Аттолии у меня нет людей, которым я бы мог полностью доверять. Я мог бы обратиться к моей кузине, царице Эддиса, и попросить ее спрятать тебя, но, честно говоря, мне будет стыдно делать это. — он искоса посмотрел на Костиса и сказал: — Я не хотел тебя смущать.

Он потер бок, и Костис знал, что в эту минуту царь думает о Сеане.

— Я видел его на том балконе, когда, как идиот, сидел в саду и спрашивал себя, чем он там занимается.

Евгенидис потряс головой от отвращения к себе и двинулся вдоль стены. Костис последовал за ним.

— Надеюсь, ты слышал, как я однажды спрыгнул со стены вон туда. — царь указал в черную пустоту за стеной и с грустью сказал. — Если бы я попробовал сейчас, то, скорее всего, разбился бы всмятку. Впрочем, это дает мне одну идею. Утром я скажу Телеусу, что освобождаю тебя от дежурств. Тебе это не понравится, — сочувственно сообщил он Костису, — но знаешь, не надо было бить меня… тогда… много жизней назад.

У Костиса тоже возникло чувство, что прошла целая жизнь с того утра, когда Костис ударил царя на учебном дворе. Это был какой-то другой солдат, простодушный дурачок, представления не имевший, какой сложной может быть жизнь.

— Действительно, — сказал царь. — Мне удалось хорошо подумать сегодня. Несмотря на все усилия мои заботливых придворных.

— Это благодаря вину? Оно помогает вам думать?

— Вино? В вине, Костис можно только утопить истину. Это не помогает. Оно никогда не помогает, но я время от времени прибегаю к нему в надежде, что природа вина могла измениться.

— Правда, Ваше Величество?

Царь поднял голову.

— Я ничего не собираюсь рассказывать тебе, Костис. Я пытаюсь похоронить свои воспоминания, понимаешь? Скрыть их от себя, скрыть от богов. Потому что отказ от дара богов может чертовски разозлить их. Если ты захочешь отказаться от дара богов, Костис, ты должен быть очень осторожен.

Он сурово погрозил пальцем.

— Ты не можешь показать им, как тебе противно все время видеть вокруг себя людей, которые считают, что ты должен думать, как царь, вести себя, как царь. Ты не сможешь вытерпеть еще один день, слушая рассуждения, как тебе повезло, в то время как человек, которого ты ненавидишь, смеется над тобой на той стороне Черного пролива, и ты ни черта не можешь с этим поделать, потому что сам загнал себя в ловушку, из которой нет выхода.

Евгенидис повернулся и пошел назад вдоль парапета. Даже не покачнувшись, он снова на негнущихся ногах запрыгнул на гребень зубца.

— Знаешь, я впервые в жизни не могу выбраться из ловушки, — бросил он через плечо.

Его смех звучал очень горько.

— Потому что я не хочу из нее выбираться, Костис. Я прихожу в ужас, что они узнают, как я ненавижу их дар, и отнимут ее. — Царь остановился, только сейчас осознав, что же он осмелился высказать вслух. — Боже мой, — сказал он, — вино совсем не помогает, правда?

Он взмахнул руками и повернулся к Костису, но его тело, повинуясь импульсу, продолжало двигаться. Балансируя, он сделал два шага назад. Затем глаза царя расширились, и Костис видел, как в темноте сверкнули его белки. Вместо того, чтобы выпрямиться, он отпрянул дальше. Царь замер на самом краю гребня, хотя это казалось невозможным, он словно парил в воздухе.

— Боже мой, — прошептал царь, словно завершая молитву.

И Костис ясно, как голос царя, услышал другой голос. Он произнес:

— Иди спать.

Царь начал падать в сторону Костиса, и Костис отшвырнул бурдюк в сторону, чтобы поймать Евгенидиса. Когда ноги царя коснулись крыши, его колени подкосились, и Костис еще крепче обнял его, чувствуя, как слабеют его собственные колени. Он не мог сказать, кто из них пережил большее потрясение. Царь хватал ртом воздух, словно пытаясь толчками загнать его в легкие. Костис вспомнил, врач беспокоился, что швы могут разойтись при большой нагрузке, но это было больше похоже на шипение человека, который порезался или ухватился за ручку горячей сковороды и обжег пальцы. Когда царь наконец выпрямился, Костис не отпустил его, а царь не стал вырываться. Он стоял, опустив голову и положив руку на плечо Костису, сотрясаясь от дрожи, пока не затих. Тогда он тихо засмеялся и покачал головой.

Он оттолкнул Костиса в сторону и пошел к ожидавшим его придворным.

Пытаясь убедить себя, что он ничего не слышал, а если и слышал, то не видел, Костис затем попытался поверить, что кроме него с царем на стене не было совершенно никого, и та туманная дымка, которая на мгновение окутала Евгенидиса, являлась просто обманом зрения.

— Я начинаю подозревать поэтов в склонности к мошенничеству, — сказал царь, опираясь на плечо Костиса. его голос почти не дрожал. — Может быть, кто-то из поэтов лгал. А может быть, это кажется только мне. Ты знаешь, что сказали боги Ибикону в ночь перед битвой при Менаре? — спросил царь. — По крайней мере, что они сказали по версии Архилоха?

— Что-то о мужестве, — машинально ответил Костис, занятый своими мыслями.

Ему очень не хотелось сейчас думать о богах. Они должны были жить в храмах, на далеких горных вершинах или плавать в облаках. Все его существо противилось идее, что один из них может вот просто так взять и заговорить у него над ухом.

Евгенидис процитировал:

— А это «К Риму»:

— А это была Мелинно.

— Я знаю, — сказал Костис. — Мой учитель однажды заставил меня вызубрить всю лирику.

— Нет, они не говорят мне: «Слава будет наградой тебе». Нет, я слышу только: «Хватит ныть» и «Иди спать». — Он фыркнул. — Я и сам должен был сообразить. Никогда не призывай их, Костис, если действительно не хочешь, чтобы они пришли.

Они подошли к кучке придворных, с нетерпением ожидавших их.

— Я считаю, что мне пора в постель, — сухо проинформировал царь своих слуг, словно ожидая их возражений, но они промолчали.

Он начал спускаться вниз по лестнице, все еще держа руку на плече Костиса, пропустив его чуть вперед и опираясь на него для равновесия. Казалось, он внезапно очень устал, и потому, не задумываясь, свернул из просторного главного зала в боковое крыло с лабиринтом узких коридоров. Придворные и охрана держались в нескольких шагах позади.

Они достигли хорошо освещенной лестницы. Царь двинулся вверх. Один из слуг поднял было руку в молчаливом протесте, но тут же уронил ее. Лестница привела их коридору, который показался Костису смутно знакомым, хотя он и не смог признать его, пока они не прошли через маленький кабинет на балкон, выходящий в большой атриум. Они уже были здесь раньше.

— Черт возьми, — сказал царь, глядя вниз.

Придворные переминались с ноги на ногу. Они уже не злорадствовали. Им даже не хотелось вспоминать, что когда-то раньше они могли стоять здесь и хихикать за спиной царя.

— Ну, на этот раз я не вернусь, — возмущенно заявил царь. — Вы можете идти длинным путем, — предложил он охране. — Мой заботливый Бог, я собираюсь прямо в постель.

Он сел на перила и рывком перекинул через них обе ноги на балку под стропилами, прежде чем кто-либо из слуг успел остановить его. Костису, который потянулся за ним слишком поздно, он сказал:

— Боишься?

— Ваше Величество, вы только что…

— Что? — нахально спросил царь.

Ничто не заставило бы Костиса произнести вслух, что царь только что почти свалился с дворцовой стены, и что Костис воочию наблюдал спасение Евгенидиса Богом воров. Царь улыбнулся:

— Проглотил язык?

— Ваше Величество, вы пьяны, — умоляющим голосом пролепетал Костис.

— Ну и что? Разве это мне мешает?

— Слышать богов и совершать невозможное? Конечно, нет. — царь смягчился: — Безопасность всего лишь иллюзия, Костис. Вор может упасть в любой момент, и однажды обязательно придет тот день, когда Бог позволит ему сделать это. Стою ли я на балке в трех этажах над землей или на лестнице в три ступени высотой, я нахожусь в руках моего Бога. Он либо сохранит мне жизнь либо нет, что здесь, что на лестнице.

Слуги предприняли бесплодную попытку подкрасться к перилам, но царь уже был вне досягаемости. Не обращая ни на кого внимания, он легко продвигался по балке, непринужденно опираясь на стропила, где они опускались достаточно низко, и поперечные фермы.

— Он сошел с ума, — пробормотал кто-то. — Это бред сумасшедшего.

Костис не был уверен в этом. Он помнил, что услышал на крыше, даже если не верил своим ушам. Даже если, проснувшись на следующий день, сочтет все случившее сном. На следующий день, подумал он, когда он уже не будет гвардейцем.

— Ваше Величество, — позвал Костис, чуть громче, чем придворные.

Царь, чуть покачиваясь, повернулся к нему. Он положил руку на наклонную балку.

— Да?

— Вы сказали, что задолжали мне что-то лучше, чем смерть от падения черепицы.

— Да?

— Могу ли я попросить вас кое о чем?

Царь сделал попытку подумать.

— Попросить ты можешь, Костис, — наконец согласился он. — Но помни, я царь, а не джинн. Я не исполняю любые желания.

— Приходите утром на тренировку с мечом.

Царь посмотрел на Костиса, прищурившись, словно его зрение внезапно ухудшилось.

— Костис? Ты догадываешься, в каком состоянии утром будет моя голова? Знаешь, что такое похмелье?

— Вы сказали, что поговорите с Телеусом завтра. Вы придете?

— Зачем? — спросил царь с внезапной подозрительностью.

— Ваша рана зажила. Вам нужно упражняться. — так как царь все еще смотрел недоверчиво, он добавил: — Потому что я прошу.

— Ладно, — наконец сказал царь. — Я приду. Ага, — пробормотал он, поворачиваясь.

Костис и придворные с колотящимся в горле сердцем наблюдали, как он проделал свой путь над атриумом. Никто не двигался и не говорил, пока царь не достиг дальней стороны и не перебрался на балкон. Костис резко повернулся к придворным.

— Это моя цена, — сказал он. — Вы приведете его утром на тренировку.

— Ты знаешь, какой он будет утром? — спросил один из них.

— Костис… мы просто не сможем…

— Сможете, — настаивал он. — Я видел, как вы таскали его по дворцу, все вы.

— Это было давно.

— Значит, просто сделайте вид, что ничего не изменилось. Приведите его утром на тренировку.

Они вздрогнули.

— Когда я предлагал назвать свою цену, я думал о серебре, — признался Иларион.

— А я нет.

— Хорошо, — капитулировали они, — но если это твоя цена, то ты тоже спятил.

Они прошли через дверь и спустились вниз по лестнице. Костис стоял на верхней площадке и смотрел как телохранители и придворные спускаются вниз. Потом он вернулся в свою комнату, немного поплутав по пути.

* * *

Утром он встал и оделся с рассветом. Он спустился в пустую столовую и отрезал себе горбушку от горячего каравая. На полигоне он появился одним из первых. Другие солдаты разогревались и болтали друг с другом. Его никто не замечал. Он бродил по плацу, стараясь не выглядеть встревоженным. Если царь не явится, ему придется тренироваться без партнера. Костис уже заметил, что никто не собирается фехтовать с ним. Выйдя на плац этим утром, он уже знал, что гордость не позволит ему уйти, хотя бы не сделав вид, что он тренировался. Про себя он молился, чтобы царь пришел.

Костис плохо спал, и несколько раз просыпался, когда ему казалось, что он снова слышит тот самый голос. В предрассветном сумраке все эта история казалась частью одного запутанного кошмара. Костис надеялся поскорее забыть о нем.

Наконец царь явился. Он пришел поздно, и его лицо все еще было опухшим ото сна, хотя полигон уже был заполнен разбившимися на пары солдатами. Они фехтовали повсюду, за исключением прямоугольника пустого пространства в центре плаца, где одиноко стоял Костис. Первым делом царь подошел к одному из фонтанов и погрузил в него голову. Потом он откинул с лица мокрые волосы, сверкающие брызги веером разлетелись в воздухе вокруг него. Затем царь направился к пустому квадрату к Костису, оставив придворных ждать у стены.

— Начнем с базовых упражнений? — он смотрел вниз на кнопку своей манжеты.

Петля соскочила, и царь, неуклюже зажав меч под мышкой, попытался застегнуть манжету без чужой помощи.

— Не уверен, — сказал Костис и, когда царь поднял голову, замахнулся для удара сверху.

Костис даже не успел начать атаку, когда царь отскочил назад. Меч просвистел мимо его носа.

— Костис, ты соображаешь, что делаешь?

— Начинаю тренировку, Ваше Величество.

— Обычно люди, прежде чем скрестить клинки, предупреждают о своих намерениях. Говорят «начали», например. А потом уже нападают.

— Мы сможем скрестить клинки, если вы поднимете свой, Ваше Величество.

— Но мне вообще сегодня не хочется фехтовать.

— Не уверен, — повторил Костис и замахнулся снова.

Царь снова отпрыгнул назад. Он все еще не мог накинуть петлю на кнопку.

— Черт возьми, Костис, ты спятил?

— Нет, Ваше Величество.

— Я не собираюсь драться с тобой.

— Тогда я покойник, Ваше Величество.

— Да?

— Ваши придворные решат, что я напал на вас и прикажут меня арестовать, если вы не начнете драться со мной. Кажется, они уже собираются это сделать.

Царь быстро оглянулся. Гвардейцы вокруг них прекратили тренировку и смотрели настороженно.

— Меня повесят, Ваше Величество, — весело сообщил Костис, — если, конечно, не захотят предварительно пытать.

— И ты решил, что мне это не понравится?

— Я уверен, что вам это не понравится.

— Только потому, что я нашел для тебя другую работу.

Костис ухмыльнулся. Царь нахмурился.

— Это вымогательство.

Костис снова поднял меч. Царь не желал его смерти, и не только потому, что имел для него поручение. Царь отослал его от себя, чтобы защитить от неведомой опасности. Царь не позволит повесить Костиса. Странный эпизод вчерашней ночи был почти забыт. Значение имело только то, что царь не предал его. Костис чувствовал себя просто прекрасно.

Мгновение спустя его меч с грохотом упал на землю. Костис перевел взгляд с меча на свои пальцы, потом обратно на меч.

— Все, — злобно заявил царь. — Мы закончили. Я собираюсь вернуться в постель.

Придворные вскочили со своих мест, все остальные смотрели молча.

— Не думаю, что вы уходите, Ваше Величество.

Костис подобрал меч и вновь поднял его. На этот раз они успели обменяться несколькими ударами, прежде чем меч царя скользнул поверх клинка Костиса и коснулся его щеки плоской стороной.

— Ты опускаешь локоть в третьей позиции, — заметил Евгенидис.

Костис покраснел, вспомнив замечание царя на их первой совместной тренировке. Он несколько недель фехтовал с лучшим мастером, какого встречал в своей жизни, и не оценил его совета.

— Теперь довольно? — спросил царь.

— Нет, Ваше Величество.

Евгенидис вздохнул. Он отступил на несколько шагов. Недоверчиво глядя на Костиса, он взял меч в зубы и, застегнул петлю на манжете. Потом он закатал рукав сорочки и выплюнул меч в руку.

— Готов, — сказал он.

Они сошлись.

— А тебе не приходило в голову, друг мой, — непринужденно сказал царь между несколькими ударами, — что единственная причина, по которой я до сих пор жив, это то, что убийцы посчитали меня легкой добычей?

Это Костису в голову не приходило.

— Теперь вас будет защищать ваша гвардия, — сказал он.

— Моя гвардия должна был защитить меня еще тогда. Ты меня не успокоил.

— Защитит, — настаивал Костис.

— Да? — поинтересовался царь. — Думаешь, когда они увидят, что я умею пользоваться мечом, они сразу отправятся ко мне под каблук? Сомневаюсь, Костис.

Да, Костис знал, что это будет не так просто. На руку царицы претендовало немало женихов, отлично управляющихся с мечом. Но гвардейцы не пошли бы с ними даже в таверну. Тем не менее, Костис был уверен, что гвардия подчинится царю, как только узнает его. Просто у него не хватало слов, чтобы объяснить свою уверенность, а времени остановиться и подумать не было.

Царь нападал, Костис защищался. Царь довольно чувствительно ударил его в колено. Отскочив назад, Костис увернулся от меча, но царь продолжал наступать и ударил его еще два раза: в то же самое колено и в локоть. Костис начал отступать быстрее. Царь смотрел на него суженными глазами.

— Честно говоря, Костис, если все они дерутся, как ты, я продолжаю беспокоиться.

На этот раз меч Костиса описал в воздухе длинную дугу, прежде чем с треском удариться о землю. Он пошел поднять его.

— Уже поздно останавливаться, друг мой, — сказал царь и атаковал снова.

Костис схватил меч и отступил. Люди вокруг него передвинулись, чтобы освободить место, а затем снова окружили их, позабыв о своих делах.

— Итак, Костис, — сказал царь, пока Костис с опаской наблюдал за ним, — ты позвал меня сюда. Зачем?

— Вы поставили под угрозу мою честь.

— Я скомпрометировал твою честь? Напомни-ка, кто из нас ударил другого в лицо?

— Все они думают, что я солгал по вашему желанию. Что нападавших в саду убили мы с Телеусом, а вы просто присвоили славу себе.

— Ах, это, — пожал плечами царь. — Твоя честь тут не причем, Костис. Это всего лишь общественное восприятие твоей чести. Оно не имеет никакого значения, разве что для дураков, заменяющих свою честь блестящими погремушками. Но ты всегда можешь изменить свою точку зрения на дураков.

Деревянные мечи столкнулись с громким стуком, и Костису опять пришлось отступить. Круг зрителей сломался и вновь сомкнулся вокруг них. Даже после нескольких недель практики было очень неудобно сражаться с леворуким бойцом. Меч царя приходил с непривычной стороны и к тому же слишком быстро, так что Костис, будучи не уверен, что сможет парировать удар, был вынужден отступать. Круг расширился, чтобы дать Костису место для маневра, но солдаты начали подшучивать над ним.

— Давай, Костис, — крикнул кто-то. — Не в ту сторону смотришь.

Легко им говорить, подумал Костис. Его локоть и колено болели, словно прижженные каленым железом.

Кое-кто из наблюдателей вспомнил, что Костис, даже находясь в опале, оставался одним из них. В его адрес раздалось несколько ободряющих криков, и у него на сердце потеплело. Он вздохнул и попытался успокоиться. Когда Евгенидис двинулся на него, Костис остался стоять на месте. Царь атаковал первым, как делал это в течение долгих утомительных часов. Костис отбил удар, заметив, что его рука движется автоматически. Царь снова атаковал из первой позиции. Костис парировал. Теперь Костис вспомнил первую тренировку, когда решил, что ему придется поддаться и позволить царю избить себя деревянным мечом. Но теперь царь в свою очередь решил позволить ему сохранить лицо. Евгенидис продолжал атаковать первым, действуя все сильнее и быстрее, но Костис каждый раз отбивал удар. Его рука работала быстрее головы. Ему не нужно было думать, только реагировать на привычные удары, которые, однако, становились все быстрее и быстрее. Если царь внезапно изменит угол атаки, Костис уже не сможет защититься. Деревянный меч царя сломает ему руку или ребра или пробьет голову, но в тот момент, когда Костис ждал неминуемого удара, царь замедлился и отступил. Гвардейцы смотрели на все происходящее с молчаливым одобрением.

— Готов? — спросил царь.

Костис кивнул. Это было всего лишь представлением, где ему досталась не самая лучшая роль. Просто фарс. Как ни старался Костис, у него не было ни малейшего шанса защитить себя. Царь двигался слишком быстро, он использовал приемы, совершенно неожиданные для Костиса, который готовился к сражениям на поле битвы и представления не имел о дуэлях.

Солдаты вокруг уже начали выкрикивать советы, но они были бесполезны. Царь играючи пробивал защиту Костиса; он проскальзывал под мечом, ловя его бедро или колено, или сверху, поражая в голову, достаточно сильно, чтобы причинить боль, но не настолько, чтобы закончить поединок. И с каждым ударом царь выкрикивал незнакомым хриплым голосом:

— Не опускай защиту! — вжик. — Слишком широко замахиваешься! — вжик. — Не открывайся! — вжик. — Не… ниже… терция!

Костис стремительно слабел с каждым ударом. Его защита разваливалась. Царь разоружил его, потом еще раз. Костис стоял, пораженный.

— К-как вы это сделали?

— Нет! — закричал царь. — Не стой там, как истукан. Бери меч! — проревел он и помчался на Костиса.

Костис в панике нырнул за мечом и промахнулся. Клинок царя опустился на его беззащитную задницу. Взвыв, Костис дотянулся до меча, сумел вывернуться и блокировать следующий удар, снова потерял меч и пополз прочь. Гвардейцы хохотали во всю глотку. Костис поднялся на ноги и поднял меч, но смеялся вместе с ними, клинок ходил ходуном у него в руке. Когда царь замахнулся, он отступил. Продолжая обороняться больше для вида, он размахивал мечом перед собой, пока не уперся спиной в стену и не понял, что загнан в угол.

Царя стоял перед ним, скрестив руки на груди.

— Мы закончили?

Костис оглядел стоявших за спиной царя людей, улыбнулся и расслабился.

— Да, Ваше Величество, — сказал он.

— Хорошо, — ответил царь. — Теперь я хочу получить мой завтрак. И мою ванну. — и добавил слабым голосом: — Я слишком много выпил вчера, у меня болит голова.

Он сунул деревянный меч под правую руку и, протянув левую, вытянул Костиса из угла. Костис двигался осторожно, покряхтывая. Взволнованный боем, он сообразил, что никогда не сталкивался с некоторыми из приемов.

— Так тебе и надо, — сказал царь. — Ты даже не извинился.

— П-простите великодушно, Ваше Величество, — быстро ответил Костис.

— За что именно? — поинтересовался царь.

— За все сразу, — сказал Костис. — За то, что на свет родился.

Царь усмехнулся.

— Ты готов служить мне и моему Богу?

— Да, Ваше Величество.

— Тогда запомни, — сказал царь, помогая ему идти к скамье, — Ты никогда не разобьешься, если сам Бог того не пожелает.