I

Приступая ко второму эпизоду нашей длинной и мрачной истории, необходимо вернуться за несколько месяцев назад, к тому времени, когда полковник Леон еще и не помышлял об основании общества «Друзей шпаги».

В начале зимы 1837 г. барон Мор-Дье все еще продолжал жить в деревне и не думал о возвращении в Париж. Несмотря на то, что настал уже декабрь, барон Мор-Дье жил в своем имении, носившем то же имя и расположенном в глубине Берри, между Шатром и Шатору.

Замок Мор-Дье, построенный в современном стиле, представлял собою красивый, окруженный парком дом, роскошно меблированный и обставленный наподобие вилл в окрестностях Парижа. Барон Мор-Дье большую часть года проводил в своем имении: причиною тому была, быть может, мизантропия, а может, и желание остаться наедине с молодой женой. Женатый вторично, барон Мор-Дье, несмотря на свои пятьдесят пять лет, был еще довольно бодр на вид и обещал, по-видимому, прожить долго, если судить по его почти черным волосам и стройному прямому стану, но более внимательный наблюдатель заметил бы следы болезни, подтачивавшей здоровье графа. Его бледное, с глубокими морщинами лицо носило отпечаток всех перенесенных им физических страданий и житейских бурь, а помутившийся взор оживлялся, и то мимолетно, только в минуты гнева. Врач сразу решил бы, что барону Мор-Дье не прожить и двух месяцев, и этот человек, казавшийся долговечным, должен был умереть тихо, внезапно, угаснуть, как догоревшая лампа.

В один из декабрьских вечеров, незадолго до Рождества, барон Мор-Дье сидел у камина в большой зале своего роскошного дома, устремив глаза на огонь и грустно опустив голову, с видом человека, погруженного в созерцание прошлого и не находившего в нем ничего утешительного. Рядом с ним за пяльцами сидела баронесса и нежно, с любовью смотрела на него. Баронессе Мор-Дье было не более тридцати лет. Высокая брюнетка, с голубыми глазами, с черными, как смоль, волосами, с красными губами и грустной улыбкой, она была очаровательна; ее классически правильное энергичное лицо смягчалось выражением ангельской доброты. Баронесса Мор-Дье принадлежала к числу тех редких женщин с золотым сердцем, с сильною и мужественною душой, которые, по-видимому, рождены для того, чтобы исполнить свою миссию на земле, и безропотно несут свой крест. Она была пятой дочерью бедного бретанского дворянина. Для ее семьи ее брак с бароном Мор-Дье был одною из тех сделок, которые в нашем обществе совершаются не краснея; что же касается ее самой, то она подчинилась непонятному влечению и симпатии, которые ей внушал этот грустный, разбитый жизнью старик, казалось, перенесший все житейские бури.

Баронесса вышла замуж за старика из самоотвержения, находя поэзию и в милосердии, и в этом отношении она поступила как истая дочь Бретани; в течение трех лет, которые она провела с этим угасавшим от подтачивавшего его нравственного страдания стариком, она окружала его заботами, неусыпным попечением и вниманием, живя в деревне только наедине с ним, в то время как он, погруженный в свои думы, не произносил иногда ни одного слова в продолжение целых часов, как бы снедаемый угрызениями совести.

Зимою, в январе барон Мор-Дье обыкновенно уезжал из своего имения в Париж для того только, чтобы запереться в огромном, мрачном отеле на улице Св. Доминика, где он очень редко принимал гостей, где люстры никогда не сверкали огнями и никогда не раздавался бальный оркестр. Баронесса Мор-Дье не тяготилась, однако, этим полнейшим одиночеством; она переносила такой образ жизни с полным самоотвержением, и никогда роптание не срывалось с ее губ, а морщина неудовольствия не появлялась на ее гладком, как слоновая кость, челе; губы ее всегда грустно и нежно улыбались, когда ее старый супруг взглядывал на нее.

Барон, давно уже рассеянно смотревший на огонь в камине, вдруг поднял голову и обратил свой мутный взор на жену.

– Аврелия, – сказал он, – подойдите и сядьте рядом со мной… мне надо поговорить с вами.

Баронесса встала, придвинула свой стул к креслу барона и подставила ему свой белый лоб, который он отечески поцеловал.

– Дитя мое, – начал барон, взяв ее руку. – Я уже давно собираюсь побеседовать с вами… теперь это необходимо… я не могу дольше ждать… смерть близка…

– Барон!.. – прервала его с волнением молодая женщина.

– Я это чувствую, – продолжал он спокойно, – но не в этом дело… Выслушайте меня…

И барон Мор-Дье нежно посмотрел на жену, как бы благодаря за ее самоотверженность.

– Простите меня, Аврелия, – продолжал он, – что я загубил вашу молодость, ваше будущее, вашу жизнь, полную надежд, которую вы посвятили мне, разбитому и одинокому старику.

– Ах, барон, – прошептала баронесса, – разве с вами я не счастливейшая из женщин?

Барон с благодарностью пожал ее руку.

– Вы добры, – сказал он, – и благородны; вы ангел, и Бог вознаградит вас за это. Но знаете ли, Аврелия, что, женясь на вас, я думал прожить не долее полугода, так велико было горе, снедавшее меня.

Баронесса с ужасом посмотрела на мужа, и взгляд ее, казалось, говорил: «Значит, вы сильно страдали!»

– Да, – ответил он, поняв ее взгляд, и прибавил: – Я чувствовал приближение смерти, дитя мое, и, женясь на вас, надеялся оставить вас молодой, богатой вдовой, блестящее положение которой дало бы возможность красивой и добродетельной женщине вступить в новый брак.

– Молю вас! Не говорите так… – пробормотала взволнованная баронесса. – Разве для меня не счастье служить вам, быть подле вас, жить с вами… долго-долго, – прибавила она, улыбаясь и обнимая своими прекрасными руками шею старика. – Да, друг мой, я буду еще больше заботиться о вас, сделаюсь еще внимательней!..

Глаза старика наполнились слезами.

– Вы ангел! – сказал он.

– Я люблю вас… – ответила баронесса.

– Ну, так выслушайте же меня, – продолжал барон. Молодая женщина протянула ему свои руки, которые онпочтительно поцеловал.

– Дорогое дитя, – сказал он, – вы еще не знаете, что задолго до нашей свадьбы я любил вашу старшую сестру.

– Мою сестру? – спросила удивленная баронесса.

– Да, вашу сестру, госпожу де Берн, теперь уже покойницу, единственный сын которой, офицер, служит в Африке. Позвольте мне рассказать вам эту странную историю, Аврелия, и вы увидите, как вы были дороги для меня еще задолго до того времени, когда я решился предложить вам принять мое имя.

Баронесса Мор-Дье слушала мужа с любопытством, свойственным исключительно женщинам.

– Вслед за террором, – продолжал барон, – воцарился более мягкий режим директории, и некоторые эмигранты начали возвращаться во Францию после долгого отсутствия; в числе их были ваш отец, де Берн и я.

Ваш отец, шевалье де Кергас, вернулся с многочисленным семейством, состоявшим из четырех дочерей и сына, и притом без всяких средств, как и многие другие эмигранты, имущество которых было конфисковано и продано конвентом.

Де Берн был счастливее: его честный управитель, преданный ему, прикинулся крайним приверженцем республики и при помощи этого обмана сохранил обширные поместья своего господина, перекупив их с тем, чтобы возвратить их последнему, как только позволит то изменившаяся политика. Де Верну и мне было по двадцати пяти лет, а вашему отцу лет сорок. Вас в то время еще не было, а вашей сестре Мальвине было шестнадцать лет. Вы знаете, как она была прекрасна. Я страстно полюбил ее и хотел просить ее руки, как вдруг заметил, что де Берн также любит ее. Он был богат – я беден; он был красив, остроумен и мог нравиться женщинам. Поняв, что Мальвина будет счастлива, я стушевался, ища в преданности силы для борьбы против этой любви.

Де Берн женился на Мальвине. Как она была счастлива, вам это известно, но вы не знаете того, что я женился на вас потому, что в глазах света, по крайней мере, вы тетка Октава де Верна, который служит теперь в Африке.

– Что значат ваши слова? – со все возрастающим удивлением спросила баронесса.

– Подождите. Потеряв Мальвину, я в течение нескольких месяцев боялся умереть от отчаяния; потом случай свел меня с одной из тех женщин, которые имеют роковое влияние на всю жизнь мужчины. Эта женщина сделалась госпожою Мор-Дье; я женился на ней два года спустя после свадьбы Мальвины. Я полюбил ее так же горячо и страстно, как любил вашу сестру. Но, увы! Первая любовь и вторая ничего не имеют между собою общего. В первый раз мы любим более рассудком, и от любви этой излечиваются скорее; вторая захватывает только сердце, и от нее умирают. Я любил свою жену, как, по всей вероятности, ангелы любят своего Создателя; я любил ее так сильно, что был рад, что отказался от Мальвины.

Барон Мор-Дье провел рукой по бледному, нахмуренному лбу, как бы стараясь отогнать от себя какое-то ужасное видение.

– Ах, – сказал он, – в течение двух лет я был счастлив безгранично. У госпожи Мор-Дье родился сын и, стоя между этой женщиной и колыбелью ребенка, я считал себя счастливейшим из смертных…

Барон остановился, встал с кресла и направился к бюро; открыв его, он вынул оттуда объемистый, тщательно запечатанный пакет.

– Возьмите, – сказал он, подойдя и протягивая его жене. – Здесь хранится мое завещание. Этим завещанием вы назначаетесь наследницей всего моего состояния с условием, что вы, в свою очередь, после вашей смерти передадите состояние Октаву де Верну, а при жизни будете выплачивать ему ежегодно по двадцати тысяч франков. Вот для чего, Аврелия, я женился на вас.

Госпожа Мор-Дье вскричала:

– Вы безумец! У вас есть сын, который носит ваше имя, и АН ваш единственный законный наследник.

– Вы ошибаетесь, – возразил барон, – у меня нет законного сына. Да, действительно, на свете есть человек, носящий имя шевалье Мор-Дье, к которому после моей смерти перейдет титул барона; человек, которого свет признает за моего сына…

– И что же? – спросила взволнованная баронесса.

– Неужели вы не угадали, что наступил день, когда бесчестие коснулось моего дома; эта женщина, в любовь которой я так сильно верил, изменяла мне, а колыбель заключала в себе следы преступления и живое доказательство моего несчастия? Что я перечувствовал в эти двадцать лет, ни один человеческий язык не в состоянии передать, какую власть над собой пришлось мне употребить и насколько сильно было во мне уважение к своему имени, чтобы не убить эту женщину и этого ребенка, никто не был бы в силах рассказать. Наконец, она умерла, и ее ребенок покинул мой дом. Тогда я вздохнул свободно, как вздыхает невинно осужденный, когда его избавляют от тяжелого соседства с преступником. Я вернул ему состояние его матери; что же касается моего состояния, которое мне возвратило правительство, то он не получит из него ничего и никогда!

Баронесса Мор-Дье слушала мужа, опустив голову и со слезами на глазах. Она понимала, что должен был выстрадать этот человек, живя под одною кровлей с изменившей ему женою и чужим ребенком; но единственно, чего она не могла понять, это отчего он избирает своим наследником именно Октава де Верна.

– Разве у вас нет других родственников, кроме моего племянника? – спросила она.

– Слушайте дальше, и вы поймете все. Де Верн был моим другом, а Мальвина, которую я так любил, сделалась для меня сестрою. Мы жили вместе в Париже и виделись ежедневно. Когда удар разразился над моею головой, они поддержали меня. Они одни знали мой позор, и только они дали мне силы дотянуть до конца. Пять лет они были женаты, но их союз не дал плода.

Однажды вечером я пришел к ним. Новорожденный ребенок кричал под моим плащом; я положил его на колени Мальвины и сказал:

– У вас нет сына, сестра моя, вот он. Усыновите его, потому что он мой.

Этот ребенок, как вы, конечно, догадываетесь, Аврелия, был плодом незаконной связи, в которой несчастный муж искал утешения или, вернее, забвения. Я должен был отобрать его у матери, потому что она не могла бы дать ему имени, и я принес его к вашей сестре, умоляя ее усыновить его. Ваша сестра взяла новорожденного, к себе, вернувшись из путешествия, которое они предприняли в Италию, господин и госпожа де Верн записали ребенка как своего сына и окрестили его под именем Октава де Верна. Теперь вы поняли?

– Поняла, – пробормотала баронесса.

– Тайна эта тщательно скрывалась, – продолжал старик. – Даже сам Октав не знает, что он мой сын, но вы это знаете и передадите ему наследство его отца.

– Клянусь вам! – прошептала баронесса.

Два месяца спустя барон Мор-Дье скончался после кратковременных страданий на руках у благородной и святой женщины, которая отдала ему свою молодость и любила его до самопожертвования. Он умер, обратив взор в ту сторону, где находился его действительный сын, сжимая руку баронессы и заставив ее повторить еще раз клятву, что человек, носящий имя барона Мор-Дье, не получит его наследства.

Барон обставил свое завещание всеми законными формальностями, чтобы лишить наследства своего мнимого сына. Фиктивная продажа, отчуждение из имущества той части, которой отец может располагать по своему желанию, – все было пущено в ход, все было совершено по закону.

Новый барон Мор-Дье кричал от бешенства, оспаривал законность завещания, однако проиграл процесс во всех инстанциях. Без сомнения, он потерял бы всякую надежду вернуть наследство, если бы к нему на помощь не явилось вновь организованное, как раз в год смерти барона Мор-Дье, общество «Друзей шпаги».

Однажды утром, несколько дней спустя после драмы, разыгравшейся в Монгори и в замке Пон, вслед за которой шевалье д'Асти женился на мадемуазель де Пон, своей кузине, полковник Леон явился к барону Мор-Дье, завтракавшему вдвоем с Эммануэлем Шаламбелем.

– Позвольте узнать, – обратился полковник к последнему, – как вы находите деятельность нашего маленького общества? Благодаря ему устранен генерал де Рювиньи, маркиз де Монгори умер накануне брака, и теперь никто не может уже оспаривать у вас имени Флар-Монгори.

– Вы правы, – дорогой полковник, – ответил адвокат, уже утешившийся в смерти своего приемного отца. – Я вам очень признателен.

– Но это еще не все, – сухо продолжал полковник. – Теперь вы должны оказать услугу мне и нашему обществу.

– Что прикажете сделать? Я к вашим услугам.

– Вы должны жениться.

– Что? – удивился Эммануэль. – Прошу объяснить точнее.

– Вы должны жениться на женщине без всяких средств, сначала влюбив ее в себя, что очень не трудно, так как вы красивый малый.

– Гм, без средств… зато у меня более трехсот тысяч ливров годового дохода.

– Тем более основания не гнаться за приданым. Однако я неточно выразился, сказав, что у этой женщины нет состояния; напротив, она очень богата, только имущество, которым она владеет, не ее, и она обязана вернуть его.

Эммануэль с удивлением взглянул на полковника.

– Эта женщина, – продолжал последний, – госпожа Мор-Дье, мачеха барона, нашего гостя. Ей нет еще и тридцати лет, она добродетельна, красива и у нее только одна безумная страсть – ее племянник, от которой мы постараемся излечить ее. Вы слышите, барон?

– Да, – знаком ответил барон.

– Итак, – спросил адвокат. – Вы меня осуждаете безапелляционно?

– А разве вы не осудили генерала?

– Однако…

– Друг мой, – ответил полковник насмешливо, – если бы генерал был жив, то вы назывались бы Шаламбелем всю вашу жизнь.

– Ваша правда, – пробормотал адвокат и опустил голову.

– А если бы де Флар-Монгори женился на мадемуазель де Пон, то вы остались бы без гроша.

Эммануэль поник головой, как человек, решившийся повиноваться.

Мы видим теперь, что общество решило бороться против последней воли барона Мор-Дье и что его вдова, оплакивавшая своего старика супруга, даже и не предчувствовала той бури, которая собиралась над ее головою и грозила нанести удар ее сердцу и жизни человека, которого она взяла под свое покровительство.

 

II

«Полковник Леон капитану Гектору Лемблену.

Дорогой капитан!

В ожидании, пока кончится срок траура госпожи баронессы Марты де Флар-Рювиньи, вот каких услуг ожидает от вас наше общество. В Африке, в отряде стрелков, есть офицер, с которым нам надо свести кое-какие счеты. Имеющий уши да слышит! Вы уже бывали в Алжире, а барона де Рювиньи, который мог бы уличить вас в дезертирстве, уже нет там. Прощайте.

Полковник Леон.

P. S. Лейтенант де Верн, о котором идет речь, один из лучших стрелков в армии».

 

III

Месяц спустя после отправки вышеприведенного письма офицер, лицо которого покрылось загаром от жгучих лучей африканского солнца, явился один, вооруженный простым ятаганом, в форт Константину, недавно занятый французской армией, на стенах которого развевалось трехцветное французское знамя. Военный мундир его обратился в лохмотья, а голову его прикрывала красная шерстяная чалма; должно быть, он шел босой в течение нескольких дней, потому что ноги его были все в крови и в ранах. Болезненное выражение лица, тусклый лихорадочный взор, отросшая нечесаная борода изменили до неузнаваемости этого офицера, бывшего четыре месяца назад одним из самых блестящих в полку.

Он направился к зданию, обращенному в казармы, где расположились африканские стрелки, и спросил одного из часовых:

– Узнаешь ты меня?

– Нет… нет, господин офицер, – ответил солдат, догадавшийся по лохмотьям мундира о чине вопрошавшего.

– Я капитан Лемблен, – ответил тот.

– Капитан Лемблен! – вскричал удивленный солдат.

– Я.

– Не может быть!

– Почему?

– Потому что он умер.

– И воскрес, – сказал офицер, входя во двор импровизированной казармы.

Несколько офицеров в это время обучали на дворе солдат. Капитан подошел к ним и обратился с тем же вопросом, как и к часовому. Наконец все признали его. Внезапное исчезновение капитана некогда произвело большой шум. Но теперь, увидев Гектора Лемблена в лохмотьях, истощенного долгим рабством, все отказались от своего убеждения в том, что он дезертировал, и признали его пленником, которому для того, чтобы бежать, пришлось употребить огромную энергию, хладнокровие и ловкость. Капитан рассказал заранее сочиненную историю, которой все поверили. Только один из офицеров, лейтенант, посмотрел на капитана и сказал:

– Знаете ли, на свете есть человек, настолько похожий на вас, что его можно принять за вас!

– Вы шутите, де Верн! – воскликнул Гектор Лемблен, смущенный пристальным, холодным взглядом лейтенанта.

– Это вовсе не шутка.

– Однако?

– Я повторяю: на свете есть человек, настолько похожий на вас, что я принял его за вас.

– И вы его видели сами?

– Да, видел.

– Неужели?

– Я встретил его раз вечером.

– Где? – спросил капитан.

– В Париже, два месяца назад, на улице Вивьен, накануне моего отъезда; я был в отпуске всего на несколько дней.

– Это странно! – пробормотал капитан, вернувшийся в Африку единственно с целью затеять ссору с лейтенантом де Верном и увидевший в его словах превосходный предлог к ссоре, тем более, что он не мог набросить на него тени подозрения.

– И это тем более странно, – продолжал де Верн, – что и теперь я также нахожу сходство между вами и тем человеком, которого я видел в Париже.

– Но ведь вы могли заговорить с ним…

– Он имел осторожность убежать от меня.

– Сударь… – остановил лейтенанта капитан.

– Если это были не вы, то к чему же сердиться?

– Вы правы, но…

– А! – грубо вскричал лейтенант, – тут есть «но»…

– Именно.

– Отлично! Посмотрим…

– Сударь, – спокойно заметил капитан, – возможно, что существует человек, похожий на меня; возможно также, что вы встретили его, но вы позволите сомневаться в этом мне?

– Вы оскорбляете меня!

– Во всяком случае позвольте мне думать, что вы стараетесь набросить на меня тень подозрения, рассказывая эту историю в ту именно минуту, когда я только что сообщил своим товарищам по оружию о своем плене у арабов.

– Сударь, – холодно перебил его де Верн, – мы должны встретиться еще раз.

– Я рассчитываю на это.

– Завтра утром, на рассвете, на городском валу.

– Как вам будет угодно.

– Господа… – прервали их несколько офицеров, подходя к ним.

– Оставьте, господа, оставьте… – остановил их Гектор, – г-н де Верн заслуживает, чтобы ему дали урок, и он получит его.

Лейтенант подошел к офицеру и шепнул ему:

– Вы негодяй! У меня есть доказательства вашего дезертирства, и я мог бы отказаться от дуэли с вами; но, уважая ваш мундир, я принимаю вызов. Мы будем драться насмерть…

– Насмерть! – вскричал капитан, побледнев от злости.

 

IV

Гектор Лемблен провел беспокойную ночь. Слова лейтенанта де Верна могли поколебать доверие, установленное его рассказом о плене, и обесчестить его. Нужно было во что бы то ни стало погубить этого человека, и не столько подчиняясь приказанию общества, сколько в видах устранения последнего опасного свидетеля дезертирства.

Лейтенант де Верн участвовал в той самой экспедиции, во главе которой стоял капитан Лемблен и откуда он убежал.

Рассвет застал Гектора Лемблена уже на ногах. Всю ночь он не сомкнул глаз. Поспешно одевшись, он зашел за офицером, который должен был быть его секундантом, и поспешил на вал, окружавший Константину. Лейтенант Октав де Верн и его секундант были уже там. Лейтенант был настолько же спокоен и хладнокровен, насколько его противник был взволнован.

Противники поклонились друг другу, обменявшись взглядами, полными ненависти, и сняли верхнее платье.

– Мы будем драться насмерть, не правда ли? – спросил Гектор, вставая в позицию.

– Черт возьми! – воскликнул Октав де Верн. – Вы поступите умно, если убьете меня, так как убьете последнего свидетеля вашего низкого поступка. Солдат, ехавший в тот вечер рядом с вами, убит во время последнего сражения.

Это сообщение окончательно вывело капитана из себя. Они оба в совершенстве владели шпагой, но один из них сохранял хладнокровие, тогда как другой весь отдался порыву гнева. Поединок длился недолго. Гектор Лемблен нападал без передышки, забывая обороняться от ударов. Де Верн хотя также принимал удары, не обороняясь, но в то же время нападал очень слабо. Он даже отскочил на несколько шагов.

Трус, – закричал ему капитан, – ты отступаешь! Да, – ответил лейтенант. – Я отступаю, чтобы вернее напасть.

И, протянув руку в тот момент, когда Гектор Лемблен не ожидал нападения, он нанес сильный удар в грудь капитану… Гектор Лемблен упал, громко вскрикнув.

– Честное слово! – пробормотал лейтенант. – Я уверен, что этот человек мертв.

– Убит! – сказал в это же время и часовой, следивший за поединком с верхушки вала.

Однако Октав де Верн и часовой ошиблись.

Доктор, приглашенный немедленно, объявил, осмотрев капитана, что он может поправиться, но, по всей вероятности, долго пролежит в постели.

 

V

Три дня спустя после этой дуэли Октав де Верн, утомившись службой, подал в отставку и собирался уехать во Францию; но прежде чем покинуть Константину, повинуясь долгу рыцарской вежливости, который предписывает победителю справиться о состоянии здоровья побежденного, он явился к Гектору Лемблену. Капитан все еще находился между жизнью и смертью, однако, увидя Октава де Верна, решил, что хотя он и умрет, но все же отомстит за себя.

– Сударь, – обратился он чуть слышно к де Верну, прося его взглядом подойти поближе и давая этим понять, что хочет доверить ему тайну, – вы правы… я дезертировал, это меня вы встретили на улице Вивьен в Париже.

Лейтенант удивился этому признанию.

– Однако, – продолжал раненый, – я не могу умереть с сознанием, что вы считаете меня трусом и негодяем… У меня были слишком веские причины, чтобы бежать… слишком священные… А все же, – продолжал Гектор, – протягивая руку своему противнику, – вы не откажетесь исполнить просьбу умирающего?

– Говорите, я слушаю вас.

– Вы едете в Париж?

– Да.

– Прекрасно! Позвольте попросить вас сходить на улицу Гельдер, N 25, к полковнику Леону, бывшему офицеру, моему другу…

– Я пойду.

– Вы расскажете ему о нашей дуэли, о моей ране и скажете, что я прошу его объяснить вам мое поведение… И вы увидите тогда, что, несмотря на то, что я дезертировал, я не заслужил…

– Хорошо, – прервал его Октав, – я пойду.

– Вы даете мне слово?

– Да.

И молодой человек великодушно протянул руку капитану, который судорожно пожал ее.

– Дурак! – пробормотал он, когда де Верн ушел. – Он избавляет меня от необходимости писать полковнику и сам подписывает свой смертный приговор… Если я умру, то умру, по крайней мере, отмщенный, а ты недолго переживешь меня.

Злая улыбка искривила лицо капитана при этой мысли, и он спросил себя, кому из членов общества «Друзей шпаги» выпадет на долю это дело.

 

VI

Октав де Верн уехал из Константины и Алжира. Высадившись в Марселе, он направился в Париж.

Три дня спустя бывший лейтенант, верный данному слову, явился на улицу Гельдер и подал свою карточку слуге полковника Леона. Полковник, одетый по-домашнему, с гаванской сигарой в зубах, сидел у камина после превосходного завтрака, когда слуга принес ему визитную карточку лейтенанта. У полковника закружилась голова, как у человека, у которого под ногами разверзлась пропасть.

«Бедняга де Верн, – размышлял десять минут назад полковник, – уже давно на том свете, и баронесса Мор-Дье, его тетушка, принуждена будет найти себе другого наследника».

В то время, как полковник предавался этим успокоительным размышлениям, ему вдруг подали карточку того самого человека, которого он считал умершим, и объявили, что он желает видеть полковника. «Следовательно, он не умер! В таком случае, значит, убит капитан Гектор Лемблен». Эта мысль сильно взволновала полковника. Страннее всего был визит де Верна, которого полковник не знал и даже никогда не видал. У полковника мелькнула мысль:

«Лемблен изменил нам! Он, должно быть, проговорился, умирая, и теперь де Верн пришел грозить мне карою правосудия».

Это подозрение привело в ужас главу общества «Друзей шпаги»; но, несмотря на сильное волнение, лицо его осталось совершенно спокойным.

– Попросите войти г-на де Верна, – сказал он, решившись пойти навстречу грозе.

Молодой лейтенант вошел и поклонился. Де Верн был одет в штатское платье, а его спокойное, улыбающееся лицо немедленно успокоило и полковника.

«Пустая тревога, – подумал он, – он ничего не знает».

– Сударь, – сказал Октав, садясь на предложенный полковником стул, – вы друг капитана Гектора Лемблена?

– Да, – ответил полковник, – вы желаете сообщить мне о нем?

– Увы! Сударь, грустные известия…

– Боже мой! Он умер? – перебил полковник.

– Нет, но он тяжело ранен. Полковник вздохнул с облегчением.

– Он ранен при осаде Константины?

– Нет, на дуэли.

– Он дрался… с…

– Со мною, – просто сказал Октав.

– С вами?

– Мы поссорились, и я имел несчастие тяжело ранить его прямо в грудь…

– Однако, – спросил полковник, тщетно старавшийся объяснить себе, к чему де Берн рассказывает ему все это, – есть хоть малейшая надежда спасти его?

– Я надеюсь, по крайней мере. Выйдя в отставку, я отправился навестить его, и он дал мне поручение к вам…

Эти слова были для полковника лучом света.

«Ну, – подумал он, – я напрасно заподозрил капитана; хотя он был неправ, дав почти убить себя, зато он послал ко мне этого молодого петушка. Теперь мне все ясно».

Полковник взглянул на Октава с намеренно подчеркнутым удивлением.

– В чем состоит ваше поручение?

– Капитан, – продолжал Октав, – сказал, что вы объясните мне, почему он дезертировал…

При этих словах полковник смутился и вообразил, что его хотят поймать в ловушку, но, увидев спокойное лицо молодого человека, он тотчас успокоился.

– Сударь, – прервал он Октава, – я носил мундир в течение тридцати лет и клянусь честью этого мундира, что капитан Лемблен должен был повиноваться самому священному долгу, нарушив свою присягу. Он должен был спасти существо, которое было для него дороже всего в мире, просить же отпуска в то время было невозможно. Эта тайна не принадлежит мне; вот все, что я могу сказать вам.

– Мне вполне достаточно вашего объяснения, – великодушно согласился де Берн. – Мне остается только пожалеть о моей дуэли с капитаном.

Лейтенант встал и простился, вполне удовлетворенный объяснением полковника.

 

VII

Как только затих стук колес кабриолета де Верна, полковник схватил перо и написал шевалье д'Асти следующее письмо:

«Дорогой шевалье!

Дурак Гектор Лемблен, которому я поручил спровадить на тот свет де Верна, дал проколоть себя как цыпленка; он жив, но очень плох и долго не будет в состоянии быть нам полезным. Вот причина, почему я должен нарушить ваш медовый месяц и поручить вашему вниманию прекрасного лейтенанта, приехавшего в Париж и только что вышедшего от меня. Никто из нас не может драться с ним: ни я, ни Мор-Дье, ни Эммануэль, собирающийся жениться на баронессе. Только Гонтран да вы можете взять на себя это дело. Но, как вам известно, Гонтран с каждым днем становится все более и более трусом, притом он уже убил генерала и похитил ту, которая теперь стала вашей женою. После своего последнего приключения он упал духом настолько, что я не могу теперь обратиться к нему. Он ничего не сможет сделать. Спешите же, друг мой, оставьте замок и вашу молодую жену, выдумайте какой-нибудь предлог – покупку лошадей, что ли, или свадьбу одного из ваших друзей, словом, что хотите. Но помните, что я жду вас через двое суток по получении вами этого письма. Де Берн, кажется, превосходно владеет шпагой. Быть может, было бы лучше воспользоваться правом оружия и остановиться на пистолетах, так как вы стреляете превосходно.

Затем шлю вам тысячу пожеланий лучшего.

Ваш полковник Леон».

Сложив и запечатав это письмо, полковник сказал себе: – Бедняжка де Верн не много выиграет. Он принес мне форму, чтобы отлить ту пулю, которою шевалье пронзит его грудь. О, судьба!

 

VIII

Господин и госпожа де Верн, умирая, оставили своему приемному сыну, воображавшему, что он их законный сын, двадцать тысяч франков годового дохода. Эта сумма вместе с двенадцатью тысячами франков, которые он получал от госпожи Мор-Дье, давала возможность молодому офицеру вести роскошный образ жизни и пользоваться удовольствиями. Полтора года назад у него умерли отец и мать, а вслед за ними и барон Мор-Дье; получая теперь тридцать две тысячи ливров годового дохода, де Берн решил подать в отставку, как только, со взятием Константины, закончится кампания, в которой он принимал участие.

Вернувшись в Париж, Октав решил, что он будет наслаждаться жизнью, и поселился на улице Виктуар, в большой, роскошной квартире, обставленной с изысканным вкусом; он нанял также конюшню, куда поставил трех лошадей, и каретный сарай для двух карет.

Маленький грум, искусная кухарка и камердинер были наняты для услуг молодого человека. Решено было обедать дома, а завтракать в парижском кафе. Через неделю квартира, конюшня, слуги все было готово, и наш герой вступил в жизнь, проиграв тысячу луидоров в баккара, познакомился в течение недели с шестью прекрасными молодыми людьми, которые вели такую же беззаботную веселую жизнь, как и он, и с одним из них сошелся на «ты» в конце обеда, который он дал своим новым друзьям.

– Берн, друг мой, ты прекрасный человек; твои лошади породисты, вина превосходны, ты проигрываешь, не смущаясь, а твой портной достоин похвалы. Тебе недостает только любовницы и дуэли на пистолетах.

– Положим, – ответил Октав, – я не против любовницы, но к чему еще дуэль? Я уже дрался семнадцать раз и убил пятерых противников.

– Хотя этого и мало, но хватит с тебя, – сказал один из приглашенных, спокойно опоражнивая бокал шампанского.

– А ты дрался когда-нибудь на пистолетах? – спросил первый собеседник.

– Никогда.

– Ну вот видишь, друг мой! Тебе необходима дуэль на пистолетах. Я согласен с тем, что шпага – оружие дворянина, но офицер, выйдя в отставку, не может окунуться в гражданскую жизнь, не признав всех ее нравов и обычаев.

– Хорошо! – флегматично ответил Октав. – При первом же случае я буду стреляться на пистолетах. А теперь перейдем ко второму вопросу.

– Он важнее первого, – продолжал ментор, – любовница такого человека, как ты, должна быть ни стара, ни молода, немного пресыщена жизнью, остроумна, но не болтлива, как провинциалка; она должна быть из бывших женщин света, но не принадлежать к ним более, а если вдобавок ты будешь драться на дуэли из-за нее, то тебе больше нечего желать. Ты не обязан любить ее, но должен относиться к ней по возможности внимательно.

– Отлично! – вскричал Октав. – Я вижу, по-твоему, она не более как часть обстановки. Точно лошадь на конюшне.

– Именно.

– Но где достать такое чудо?

– Черт возьми, хоть и трудно, но найти можно.

– Постой, – перебил его один из приглашенных, – я знаю такое чудо.

– Как ее зовут? – спросили все разом.

– Господа, вы, вероятно, все знаете Гонтрана де Ласи?

– Еще бы!

– А его Леону?

– Леону? Да, да!

– Итак, господа, Гонтран остепенился. Ко мне три дня назад поступил грум Леоны и сообщил, что их медовый месяц кончился.

– Черт возьми! – вскричал ментор молодого жуира. – Вот для тебя, друг мой, самый подходящий случай завладеть львицей и подраться на пистолетах.

– Посмотрим, – спокойно возразил Октав. – А кто такая эта Леона?

– Этого никто не знает.

– Однако!

– Она двадцатисемилетняя брюнетка, смуглая, как андалузка, остроумная и колкая; это женщина без сердца, капризная, как древний сфинкс.

– Я уже заранее влюблен в Леону! – воскликнул де Берн.

– Но Леона еще окончательно не порвала связи с Гонтраном де Ласи, – заметил один из гостей.

– Ее можно отбить у него, – самонадеянно ответил молодой человек.

– Браво! – раздалось вокруг. – Браво, де Берн!

– Господа, – предложил Октав, – со вчерашнего дня у меня есть ложа в итальянской опере: не желает ли кто из вас послушать со мною «Ченерантолу»?

– Я, я, – ответили несколько голосов разом.

– В таком случае едемте, – сказал Октав.

Де Берн поехал в оперу в сопровождении своего ментора и трех друзей.

Одна из знаменитостей, которых каждый год посылает Италия, присоединяя к их именам эпитет несравненной, поражала в этот вечер своим голосом весь элегантный Париж в зале Вендатур.

В ложе против Октава де Верна сидел человек, одетый во все черное. Этот человек с самым наглым видом наводил лорнетку на Октава.

– Смотри, – сказал ментор своему ученику, – я уверен, этот человек стреляет из пистолета. Он лорнирует нас довольно нахально. А ты как находишь?

– Черт возьми! – вскричал де Берн. – И мне так же кажется. Ну, а как же Гонтран?

– Ах, – вздохнул ментор. – Может, Гонтран уступит тебе Леону, пожав при этом руку, как всегда поступают люди, когда их избавляют от наскучившей привязанности.

– Ты думаешь?

– Ну, а если он придет в негодование, то, быть может, в качестве бывшего офицера королевской гвардии выберет шпагу.

– Ты прав, и твои рассуждения вполне логичны, так что я пойду и спрошу, какого мнения держится этот господин насчет дуэли на пистолетах.

Дождавшись антракта, де Берн вышел в сопровождении своего ментора из ложи и постучал в дверь ложи господина, одетого во все черное.

– Милостивый государь, – обратился к нему Октав, – г-н де Бланьи, вот этот самый господин, мой закадычный друг, сказал мне парадокс, насчет которого я хочу узнать ваше мнение.

Человек, одетый в черное, вежливо поклонился.

– Я слушаю вас, сударь, – сказал он.

– Мой друг уверяет, – продолжал Октав, – что офицер, вышедший в отставку и желающий пожуировать, имея при этом тридцать тысяч ливров годового дохода, должен прежде всего обзавестись содержанкой и подраться на дуэли на пистолетах.

– Приятель ваш, быть может, и прав, – холодно заметил человек в черном.

– Первая у меня на примете, – продолжал Октав, – но…

– Понимаю, вы ищете вторую.

– Именно, – согласился де Берн, высокомерно взглянув на своего собеседника.

– Нет ничего легче, как завести ссору, – сказал ему последний, – когда, подобно вам, имеешь наглый вид и лицо, с первого взгляда возбуждающее антипатию.

– Превосходно! – вскричал Октав. – Я вижу, что вы умнее, чем кажетесь, и понимаете с полуслова.

– Всегда, сударь.

– Итак, вы не чувствуете отвращения к пистолету?

– Ни малейшего.

– Тем лучше, потому что мне уже надоело драться на шпагах, и хотя я вам не нравлюсь настолько же, насколько и вы мне, я не могу предложить вам полного удовлетворения, кроме дуэли на пистолетах.

– Превосходно, – любезно ответил человек в черном. – И удовлетворюсь вполне, всадив вам пулю в лоб.

Обменявшись этими любезностями, оба противника распростились.

– Милостивый государь, – сказал Октав, подавая свою визитную карточку, – я де Берн, бывший поручик африканских стрелков, и живу на улице Виктуар.

– А я, – ответил незнакомец, взяв карточку Октава и подавая ему свою, – шевалье д'Асти и живу на улице Тэбу.

Они снова поклонились друг другу.

– Итак, до завтра, – сказал Октав, – в Булонском лесу.

– Хорошо.

Противники расстались. Де Берн вернулся в ложу, а немного спустя шевалье д'Асти (ибо это был он) уехал из театра и отправился прямо к полковнику.

– Он попался на удочку, – сказал шевалье. – Завтра в семь часов мы деремся в Булонском лесу. Он выбрал пистолеты. Теперь мне нужен секундант.

– Возьмите первого встречного. Это безразлично, – сказал начальник ужасной ассоциации.

В то время, как д'Асти упражнялся, стреляя в цель из пистолета в своей бывшей холостой квартире, где он поселился в ожидании, пока отель барона де Пон, его тестя, будет отделан, Октав де Верн разговаривал в ложе с друзьями.

– Как! – вскричал один из них. – Это шевалье д'Асти?

– Да.

– Этот человек в большой моде, ей-богу, и слывет за превосходного стрелка.

– Неужели! – небрежно протянул Октав.

– У него есть связи за кулисами.

– Он хорошего происхождения.

– И наделал порядочно долгов.

– С этим человеком, значит, можно драться, потому что последнее условие необходимо.

– Все это правда, господа, но теперь, рассуждая хладнокровно, – сказал ментор, – ты должен сознаться, что поступил неблагоразумно.

– Как это?

– Октав вызвал шевалье, не узнав имени.

– Кстати, – спросил ментор Октава, – ты хорошо стреляешь?

– Право, не знаю.

– Как! Ты этого не знаешь?

– Я еще никогда не пробовал.

– Ах, черт возьми! В таком случае…

– В таком случае шевалье д'Асти, – самонадеянно сказал де Верн, – может считать себя покойником; у меня есть на этот счет предчувствие. Каждый раз, когда накануне дуэли у меня зудит левая рука, я непременно убиваю своего противника. Я очень суеверен.

Де Верн дослушал оперу до конца, затем поехал домой в сопровождении ментора, оставшегося у него ночевать. Карета была заказана к семи часам утра.

В назначенный час Октав де Верн был уже на ногах; он оделся очень тщательно и застегнул сюртук на все пуговицы, чтобы не было видно ни белья, ни цепочки от часов, вообще всего, что могло бы послужить точкой прицела.

Затем он сел в карету, насвистывая арию из «Ченерантолы», а его секундант осмотрел курки пистолетов.

Английская лошадь Октава пробежала в двадцать минут расстояние, отделявшее улицу Виктуар от Булонского леса, так что де Верн приехал первый на место дуэли.

– Друг мой, – обратился к нему ментор, – д'Асти стреляет превосходно, а ты, кажется, плохо; меня успокаивает только то, что случай часто играет большую роль в дуэлях. Это одно только и уравновешивает шансы. Ты будешь драться в пятнадцати шагах.

– Да! – сказал Октав. – В пятнадцати шагах нельзя промахнуться. Я убью его.

– Да, если ты будешь стрелять первый; ну, а если стрелять первый будет он на расстоянии пятнадцати или тридцати шагов, то ты погиб.

Речь ментора была прервана стуком колес кареты, мчавшейся рысью.

Карета остановилась, и из нее вышли двое. Один был шевалье д'Асти, другой – человек уже пожилой, с большими усами, с красной ленточкой в петлице.

– Господа, – сказал, отвешивая поклон, шевалье, – позвольте мне представить вам майора Герто, моего секунданта.

Майор с видом человека, привычного к подобным делам, поздоровавшись с Октавом и его секундантом, подошел к ментору и сказал ему:

– Нам надо переговорить с вами об условиях дуэли. Ментор поклонился.

– А дело нельзя кончить миром? – спросил Герто, как бы для очистки совести.

– Нет.

– Очень хорошо; но что вы скажете насчет расстояния, числа выстрелов и прочего?

– Так как причина ссоры не из особенно важных… – ответил ментор, – то вполне достаточно, по-моему, если противники обменяются двумя выстрелами, каков бы ни был их результат.

– Хорошо, – согласился Герто. – А расстояние?

– От пятнадцати до двадцати шагов.

– Так.

– Сейчас мы бросим жребий насчет пистолетов и кому стрелять первому.

Противники и их секунданты оставили кареты на опушке и, войдя в лес, направились к уединенному месту, известному под именем Луга Кателана. Ментор бросил в воздух монету, противники стояли в это время в стороне.

– Орел! – крикнул майор.

Монета упала вверх изображением короля Людовика-Филиппа.

– Судьба против нас, – сказал ментор, – д'Асти дерется на пистолетах. Посмотрим теперь, кому достанется стрелять первому.

Майор снова подбросил монету в воздух.

– Что? – спросил секундант Октава.

– Орел! – ответил майор. – Шевалье д'Асти стреляет первый.

– Ах, черт возьми, – пробормотал ментор, – право, я поступил немного опрометчиво: противник стреляет превосходно, притом он будет стрелять из своих пистолетов и первый выстрел принадлежит ему… Вот три условия, вследствие которых де Верн будет убит через десять минут. Я отчасти являюсь причиной его гибели… и… Впрочем, – весело перебил он себя, – ничего не известно заранее.

Противники встали в двадцати шагах друг против друга, с правом сделать по пяти шагов вперед, так что расстояние Должно было сократиться до десяти шагов.

Майор зарядил пистолеты в присутствии секунданта Октава, затем, подавая один из них шевалье, сказал:

– Вам стрелять первому.

– Хорошо, – ответил тот. – Значит, он умрет.

Ментор, подражая майору, подал оружие де Верну.

– В вас будут стрелять, – сказал он.

– Не в первый раз, – заметил на это молодой человек. Он встал в пол-оборота, продолжая курить сигару и держа на высоте виска дуло пистолета.

Майор и ментор отошли в сторону; первый торжественно ударил три раза в ладоши.

– Сударь! – насмешливо воскликнул шевалье, – я обещал пустить вам пулю в лоб, но мне стыдно обезобразить такого красивого молодого человека, а потому я мечу в сердце.

Шевалье вытянул руку, прицелился и спустил курок.

Де Берн не шевельнулся, не сделал ни одного движения и даже не пошатнулся. Противник его был сконфужен своею неловкостью.

– Черт возьми! – вскричал де Верн, прицеливаясь. – Те, кто уверен в меткости своего выстрела, никогда не целят в сердце. Ваша пуля задела мне кожу… и это очень грустно…

Де Верн выстрелил, и шевалье упал, раненный в горло.

– Этот человек, – пробормотал ментор, – если останется жив, будет хрипеть всю жизнь.

Когда полковник Леон узнал об исходе дуэли, он закричал от бешенства.

– Как! Этот молокосос убил двоих! Вот уж никогда бы не думал, что этот цыпленок так живуч.

Полковник задумался.

«Основанное мною общество, – сказал он себе, – должно восторжествовать. Капитан и шевалье не могут более драться. Эммануэль не может убить племянника своей будущей жены; Мор-Дье тем более… Остаются, следовательно, игрок и Гонтран! Но игрок в отсутствии, я сам послал его за двести лье отсюда. Тем хуже! Де Ласи убьет де Верна».

И он улыбнулся.

– Он убьет его из личных расчетов, – прибавил полков -ник, – он будет драться по собственной инициативе. Ко мне на помощь, Леона!

Теперь пора вернуться к маркизу Гонтрану де Ласи, которого мы оставили страшно упавшего духом, после того, как Леона оклеветала его в глазах мадемуазель де Пон.

Человек, которого постигает страшный удар, становится бессильным, как ребенок. Флорентинка воспользовалась слабостью и отчаянием Гонтрана, чтобы увезти его в Париж и снова подчинить своему роковому влиянию, которому он был обязан всеми несчастиями своей жизни.

В продолжение нескольких дней маркиз походил на помешанного, поглощенного всецело одной только мыслью и не обращающего внимания на окружающее. Занятый своею скорбью и воспоминаниями о Маргарите, навеки потерянной для него, Гонтран ощущал приступы той же лихорадки с бредом, которой он страдал после бегства Леоны. Когда приступ болезни проходил, он покорно склонялся перед судьбой.

Но Леона сделалась ему ненавистна. Напрасно она предлагала ему свою любовь, ухаживала за ним, осыпала его ласками; напрасно старалась раздуть в нем пламя страсти, которое она когда-то зажгла… Гонтран отворачивался от нее с презрением, и Леона вскрикивала, пораженная насмерть, как львица. Жизнь этих двух существ, скованных цепью преступления, сделалась невыносимой, но ни тот, ни другая не имели храбрости порвать ее.

Таково было положение вещей, когда полковник явился однажды на улицу Порт-Магон. Гонтран вышел прогуляться, чтобы хоть немного рассеяться. Леона ждала его нахмуренная, сердитая, негодующая, видя, что любовь ее отвергается. При виде полковника она не могла удержаться от гневного движения.

– А! – вскричала она. – Вы опять хотите отнять его у меня?

Полковник улыбнулся и сел.

– Нет, – сказал он, – я хочу дать вам возможность разжечь его страсть.

– Вы?

– Я.

Она устремила на него лихорадочный взгляд.

– Посмотрим, – сказала она, – неужели вы говорите правду… Мне кажется, что я способна пойти на всякое преступление.

– Я это знаю, – сказал полковник, – мы созданы, чтобы понимать друг друга.

– Говорите; я вас слушаю.

– Дорогая моя, – продолжал полковник, – Гонтран вас разлюбил, и я знаю одно только средство разжечь его угасшую любовь.

– Какое?

– Ревность.

Леона посмотрела на полковника и сказала:

– Я вас не понимаю.

– Ну, так слушайте… и вы поймете. В основании каждой любви, – продолжал он, – лежит эгоизм, и страннее всего то, что он переживает все остальное. Женщину перестают любить, ее готовы отправить к черту, но с огорчением видят, когда она идет под руку с другим.

– Вы правы; если я изменю Гонтрану, он полюбит меня; если я его брошу, он наделает глупостей, чтобы вернуть мою любовь.

– Совершенно верно.

Авантюристка выпрямилась во весь рост, подошла к зеркалу и взглянула на себя, как генерал перед решительной битвой делает смотр своему войску. Она хотела убедиться, что по-прежнему красива. Затем на лице Леоны, бездушной интриганки, показалась насмешливая улыбка, та улыбка, которою она поработила Гонтрана, и, обратясь к полковнику, она сказала:

– Да, правда, я была глупа! Я забыла, что любовь убивается любовью и что никогда нельзя любить двух разом.

В ней произошла реакция: любящая женщина одержала верх над куртизанкой, и пред ней, как в панораме, прошли долгие печальные дни с того времени, как она полюбила Гонтрана; Леона покраснела, и чувство глубокого презрения к самой себе за перенесенные ею слезы, тоску, отчаяние и ревность поднялось в ней: оскорбленная женщина жаждала мести… она все еще любила Гонтрана, но желала поменяться ролями, отплатить ему за мучения мучениями и сделать из него своего раба, как она была до сих пор его рабыней.

Полковник был поражен и преклонился перед этим гением зла и порока.

– Слушайте, – сказала флорентинка после минутного молчания, во время которого она уже мысленно подготовила одну из тех мрачных драм, где человеческая жизнь считается ни во что и в которых известного сорта женщины играют выдающуюся роль, – вы мне еще ничего не сказали, но я уже поняла вас. Я знаю тайну вашего общества; Гонтран дал мне возможность догадаться о нем; несколько вырвавшихся у вас слов укрепили во мне мою догадку. Я не выдам вас, потому что я люблю зло, как великий артист любит искусство. Да! Я буду служить вам. Чтобы вернуть мою любовь. Гонтран весь отдался вам. Я считала его человеком сильным, но он – глуп. Моя любовь угасла, и я сужу о нем спокойно. Вы помогли ему, и теперь он ваш раб; вы приказали ему убить человека в Марселе, похитить молодую девушку в Нивернэ…

– Милая моя, – прервал ее полковник, – вы слишком многое знаете. Теперь вы должны помогать нам, потому что те, кому известны мои тайны, или должны исполнять мои приказания, или кончают плохо.

– Я буду служить вам; вы жаждете теперь нового убийства, вам нужно, чтобы Гонтран покончил еще с одной жертвой, и вы колеблетесь, потому что перестали быть уверенным в нем.

– Это верно…

– Вы боитесь, что шпага дрогнет в его руке, если вы заставите его сделать это сами. Не правда ли?

– Да, боюсь.

– Хорошо, – продолжала Леона, – разум вернулся ко мне. Да, вы правы, Гонтран утомлен жизнью: он исполнит ваше приказание, но, пожалуй, даст убить себя.

– Вот этого-то я и боюсь.

– Между тем, – продолжала она, – если неожиданный случай, обстоятельство, появившееся помимо вашей воли и желания, поставит его лицом к лицу с намеченной вами жертвой, то достаточно будет одного слова, одного жеста, ничтожной обиды, чтобы задеть его, и он пойдет на поединок как на торжество, самообладание вернется к нему, и рука его уже не будет дрожать, а клинок его шпаги пронзит сердце противника, то есть вашу жертву. Правду я говорю?

– Вы гениальная женщина, – пробормотал восхищенный полковник.

– И этим обстоятельством буду я, – сказала она с демонической улыбкой. – Эта жертва, о существовании которой он до сих пор и не подозревает, поможет мне возбудить его ревность или, вернее, задеть его тщеславие.

– О, гений зла! Как ты велика! – воскликнул полковник с энтузиазмом.

– Спасибо, – поблагодарила его Леона.

Затем, взглянув на себя в зеркало еще раз, она прибавила:

– Я все еще настолько хороша, что ради меня можно пожертвовать жизнью… Как зовут жертву?

– Октав де Верн.

– Где он живет?

– На улице Виктуар. Позвольте мне, однако, проводить вас.

– Хорошо! Что я должна делать?

– Прежде всего уехать из этого дома.

– Когда?

– Сию же минуту.

– Даже не написав Гонтрану?

– Это бесполезно. Через три дня весь Париж узнает о вас. А если узнает весь Париж, то, конечно, узнает и Гонтран.

– Отлично! Я следую за вами.

– Я нанял для вас квартиру на неделю на улице Шоссе д’Антен и сейчас провожу вас туда. Сегодня же вечером вы поедете в Оперу вместе со мною. Я вам покажу де Верна. Идемте.

Десять минут спустя, захватив часть своего гардероба, Леона переехала из улицы Порт-Магон на улицу Шоссе д'Антэн.

Когда Гонтран вернулся, он даже не спросил, отчего не видно Леоны. Прошел вечер, Леона не появлялась; настал следующий день – то же самое.

«Понимаю, – решил Гонтран, – она уехала. – Наше существование начало походить на пытку. Она захотела порвать связь и прекрасно сделала. Настало освобождение».

День, наступивший вслед за бегством флорентинки, прошел для Гонтрана чрезвычайно быстро. Он гулял, катался верхом, провел вечер в театре и вернулся домой в полночь. Только тогда он спросил камердинера, не получено ли каких известий от Леоны.

– Никаких, – ответил лакей.

Леона увезла с собою Жюстину, свою камеристку, и ни одна из них ничего не сказала камердинеру Гонтрана.

Гонтран лег в постель и заснул, мечтая о Маргарите де Пон. Однако на следующее утро он почувствовал, что ему чего-то недостает. Он никуда не вышел из дому, и день показался ему очень длинным.

«Эта женщина, которой я отдал когда-то все свое состояние, а затем и свою честь, – сказал он себе, – будет через неделю разгуливать под руку с новым поклонником и расскажет ему всю мою историю. Как я был глуп и смешон!»

Это течение мыслей произвело в Гонтране такую же реакцию, какая произошла и с Леоной. Презрение перешло в ревность; он вскрикнул от бешенства при мысли, что та, которая была его идолом и рабыней, может полюбить другого.

– Хорошо же! – решил он, горько улыбнувшись. – Одним преступлением больше или меньше, не все ли равно? Уже давно маркиз де Ласи, когда-то честный и храбрый, вступил на дорогу низкого убийства… подчиняясь неумолимой судьбе.

Гонтран во что бы то ни стало захотел отыскать Леону и отправился к полковнику.

– Друг мой, – сказал он ему, – я служу нашему обществу, зато и общество должно сослужить мне службу.

– Конечно, – согласился полковник, – мы принадлежим вам телом и душой. Чего вы требуете от нас?

– Я хочу найти Леону.

– Леону! – вскричал полковник, глубоко изумленный. – Что же случилось с нею такое?

– Не знаю.

– Хорошо! Через двадцать четыре часа, – сказал, провожая маркиза де Ласи, полковник, – вы узнаете, где находится Леона.

Когда Гонтран ушел, полковник задумался. Наступала ночь; небо было туманно, как часто бывает в Париже. Этот человек, с сверкающим и глубоким взором, с облысевшей головой, с лицом, носившим неизгладимые следы бурно проведенной жизни, страстей и мучившего его честолюбия, вдруг вскочил и начал ходить из угла в угол по комнате.

В это время он был как бы величественным олицетворением зла, ни перед чем не останавливающегося для достижения своих целей, каковы бы они ни были.

– Бедная Леона! – прошептал он. – Она одна храбрее всех этих пошлых глупцов, которых я соединил в общество. Один только я храбр в нашей ассоциации, созданной мною и ради моих же выгод.

Он с презрением пожал плечами.

– Дурачье! – прошептал он. – Я вам всем служил, буду еще вам служить, и вы забудете надолго, что вы – мои рабы; но настанет час свести счеты, и тогда мы посмотрим, кто был слепым орудием – я или вы? Благодаря вашим порокам и вашему социальному положению я держу всех вас в своих руках; я держу вас в руках благодаря вашим преступлениям; да, вы в моей власти, и никто из вас не посмеет изменить мне, тогда как я… О, я! Как только я захочу, я порву с вами связь и пойду искать на другом краю света власти и счастья, которых уже никто не сможет отнять у меня.

Он замолчал.

– Странная судьба! – вскричал он. – Сам сатана засмеялся бы, если бы узнал, что я совершаю все эти преступления и поднимаю всю эту грязь единственно для того, чтобы обогатить существо, которое люблю, как только может отец любить своего ребенка.

При последних словах постоянное выражение жестокости на лице этого человека исчезло, и слезы умиления показались на глазах у лютого зверя.

– О, сын мой! – воскликнул он горячо и с чувством чисто материнской нежности.

Но все это произошло быстрее молнии. Отец исчез, снова уступив место бандиту, жестокому и надменному.

– Бедная Леона, – сказал он насмешливо, – как жаль, что она владеет моею тайной. Мне нравится ее порочность, но такая женщина, как она, слишком опасна, если ее не держать в руках. Любовь, гордость, страх смерти, боязнь общественного мнения – ей все это нипочем… она ничего не боится. Ах! Если бы она была матерью!.. Но у нее нет ребенка. А так как она владеет моею тайной, то предоставим ее судьбе.

Слова эти сопровождались усмешкой, в которой можно было прочесть приговор флорентинке, приговор безапелляционный и неумолимый, как судьба, роль которой играл этот человек.

 

X

Вот что произошло вечером в день бегства Леоны. Из улицы Порт-Магон флорентинка в сопровождении полковника отправилась на улицу Шоссе д'Антэн, в квартирку, убранную со вкусом, окна которой выходили в большой сад. Во дворе к услугам молодой женщины стояла заложенная карета.

– Вы выедете вечером, – сказал ей полковник, – и в карете. Нужно избегать встречи с Гонтраном до тех пор, пока не разыграется наша комедия. Все зависит от ее постановки. Вечером вы поедете в Оперу, закрыв лицо вуалью, чтобы вас не узнали. Вот билет от ложи, которая находится в бельэтаже у самой авансцены, так что публика почти не заметит вас; ложа де Верна напротив вашей.

– Хорошо, – сказала Леона, – понимаю. Если ложа пуста, я не сниму вуали; если же в ней кто-нибудь будет…

– Нет, – возразил полковник, – как раз наоборот.

– А! Превосходно, поняла… он узнает, что это я…

– Именно.

– И его любопытство будет возбуждено.

– Вы угадали.

– Итак, – добавила флорентинка, – от любопытства до любви, от любви… до безумия…

– Только один шаг, – подсказал полковник.

Он оставил Леону в ее новом жилище, советуя ей надеть в Оперу все черное – цвет, наиболее оттенявший ее ослепительную красоту, а сам отправился на улицу Виктуар.

Так как де Берн был у полковника, то последний должен был отплатить ему визит. А потому ничего не могло быть естественнее посещения полковника Леона. Де Берн уже с месяц находился в Париже.

Накануне, как известно, он всадил пулю в шею шевалье д'Асти и сам был слегка ранен в бок; но рана его была настолько легка, что он считал излишним ложиться в постель; одевшись по-домашнему и полулежа на оттоманке в курительной комнате, он разговаривал со своими двумя новыми приятелями, когда вошел полковник.

– А! Это вы! – приветствовал его хозяин. – Милости просим; не получили ли вы сведений о Лемблене?

– Да, сегодня утром, – ответил полковник, – жизнь его вне опасности, но выздоровление его затянется надолго.

– Тем хуже!

– А как другой? – спросил де Берн одного из своих друзей.

– Ах! – ответил тот. – Рана шевалье настолько тяжела, что врач ни за что не отвечает. Шея прострелена.

– Без сомнения, раненый – один из ваших друзей? – с простодушным видом спросил полковник.

– Увы! Нет. Это один из моих противников. Рука у меня, к несчастью, очень тяжелая.

– Как! У вас опять была дуэль?

– Вчера утром на Кателанском лугу.

– С кем?

– С шевалье д'Асти.

– Я с ним не знаком, – сказал полковник, – но часто слыхал это имя.

– Мы поссорились в Итальянской опере.

– Без сомнения, из-за какого-нибудь пустяка?

– О! Как вам сказать…

В таком случае я догадываюсь: причиной была женщина, как в большинстве дуэлей.

Вы ошибаетесь, полковник, причина была еще проще: мои друзья уверили меня, что мне для того, чтобы прославиться, не хватает любовницы и дуэли на пистолетах. Чтобы найти первую, нужно время, а повод к дуэли найти ничего не стоит… Я увидал господина, лорнировавшего меня» спросил его о причине – и дело готово.

– Вы мне напомнили доброе время 1815 года, – в восторге вскричал полковник, – когда регулярно три раза в неделю бонапартисты бились с роялистами! А львицу вы отыскали?

– Нет еще, но я ее уже наметил…

– А! – протянул полковник.

– Вы знакомы с Леоной?

– Я встречал ее.

– Неужели она так красива, как об этом говорят?

– Очаровательна! – в восторге воскликнул полковник.

– И умна?

– Как черт, но… Полковник остановился.

– А, – спросил де Верн, – что значит это «но»?

– Леона не свободна.

– Неужели?

– Она влюблена в маркиза Гонтрана де Ласи, который ради нее наделал множество глупостей.

– Превосходно! Я отобью ее у него.

– Я немножко знаком с де Ласи; этот человек способен убить за женщину, если бы даже он уже разлюбил ее.

– Или его убьют, – просто заметил де Верн и тотчас же прибавил: – А где можно встретить Леону?

– Каждый вечер в Опере.

– Одну?

– Почти всегда.

– Сегодня же вечером я поеду в Оперу.

– Она сидит обыкновенно в ложе у авансцены с правой стороны.

– Отлично, неделю назад я взял ложу у авансцены с левой стороны, и как раз против нее.

– Она постоянно сидит под вуалью, – прибавил полковник, рассказывая все эти подробности с добродушием газетного репортера.

– Черт возьми! И она никогда не снимает вуали?

– Никогда. Де Ласи, ненавидящий музыку, не хочет, однако, лишать ее удовольствия бывать в Опере, но запрещает ей снимать вуаль, так как он страшно ревнив.

– Хорошо! – спокойно сказал де Верн. – Уверяю вас, что она снимет вуаль для меня.

Де Верн еще несколько времени поговорил о пустяках; полковник вскоре ушел и отправился прямо к Леоне, чтобы дать ей новые инструкции.

Ровно в восемь часов Октав де Верн, войдя в зал, уселся в ложе с двумя друзьями, теми самыми, которые были у него во время визита полковника. Взгляд его тотчас же устремился на ложу, о которой говорил полковник. Но она была еще пуста.

Октав ждал с нетерпением; прошел час, никто не появлялся.

Это ожидание, искусно рассчитанное полковником, разжигало желания и нетерпение молодого безумца.

– Она не придет, – пробормотал он с досадой. – Мне не везет.

– Ну, что ж! – сказал один из друзей. – Ты увидишь ее завтра.

– Неужели ты влюбился, – прибавил другой, – в женщину, которой никогда не видал? Может быть, ты найдешь, что она безобразна…

Не успел де Верн ответить, как дверь пустой ложи отворилась. Молодой человек почувствовал неизъяснимый трепет.

– Вот она! – прошептал он.

Действительно, вошла женщина, одетая во все черное, высокая, стройная, и села у самого барьера ложи, дверь которой за ней захлопнулась. Лицо ее было закрыто такой густой вуалью, что, несмотря на все старания Октава де Верна уловить хоть одну черту ее лица, это ему не удалось. Он долго и пристально смотрел на нее, надеясь этим заставить ее поднять вуаль. Но Леона, казалось, совсем не замечала, что она служит предметом внимания и, не отрываясь, смотрела на сцену.

– Черт возьми! – пробормотал молодой человек, выведенный из терпения. – Не я буду, если она не подымет вуали!

Он вынул записную книжку и написал карандашом:

«Сударыня!

Октав де Верн».

Я знаю вас, хотя никогда не видал; я смотрел на вас в продолжение часа и полюбил вас безумно. Поднимите вуаль хоть на пять минут, а затем требуйте все, что я имею: за это счастье я готов заплатить самую дорогую цену.

Остаюсь у ваших ног с мольбою

Капельдинерша отнесла записку.

Леона взяла записку, прочла ее, даже не взглянув на ложу де Верна, и ответила на вырванном из записной книжки листке:

«Невозможно! От этого зависит моя жизнь».

– Полковник сказал правду, – пробормотал де Верн, побледнев от злости. – Де Ласи тиранит эту женщину.

С той минуты, как человек начинает считать себя защитником женщины против тирании, он становится способным на всевозможные безумства.

Де Берн положил записку Леоны в боковой карман, вышел из ложи и постучал в дверь ложи флорентинки.

– Войдите, – сказала Леона.

Увидя де Верна, она вскрикнула от удивления и испуга, чем рассеяла последние сомнения в ревности Гонтрана.

– Молю вас, – сказала Леона, – уходите, сударь, уходите…

– Сударыня, – пробормотал де Верн, – если вы приказываете, я подчинюсь, но только для того, чтобы пустить себе пулю в лоб.

Леона вскрикнула.

– Сударыня, – продолжал де Верн, – неужели правда, что вы не смеете поднять вуали?

– Да, иначе мне угрожает смерть, – сказала Леона.

– А где же палач? – спросил де Верн тоном угрозы.

– Уйдите, – молила Леона, – я вас прошу. Меня любит человек, который убьет и вас и меня, если увидит нас здесь вдвоем…

– Вас убьют, когда я здесь? – вскричал де Верн. – Не воображайте этого.

И бывший офицер с достоинством схватился было за так недавно висевшую у него сбоку шпагу. Затем он прибавил, взглянув на Леону:

– Вы любите его? Если да, то я удалюсь.

– Я любила его, – пробормотала она.

– А теперь?

– Теперь я его боюсь.

Де Верн вскрикнул от радости.

– В таком случае я сяду рядом с вами; проведу с вами вечер, затем провожу вас домой и лягу у вашей двери, как дракон, стерегущий сокровище, и если он осмелится явиться…

Леона не отвечала. Октав сел около нее и умолял ее взглядом снять вуаль; она согласилась. Де Верн был поражен ее красотой и прошептал:

– Теперь я ничего не боюсь. Я один защищу вас против целой армии.

Когда спектакль кончился, Октав предложил Леоне руку; она приняла ее; он проводил ее до кареты и, садясь рядом с нею, крикнул кучеру:

– На улицу Виктуар!

– Удивительно, – пробормотали два друга Октава, бывшие с ним в театре и восхищенные тем способом, как он увез Леону, – этот малый пойдет далеко, если только Бог продлит его век.

 

XI

Прошло три дня после бегства Леоны, когда Гонтран, горя страстным желанием снова увидеть ее, пошел к полковнику и потребовал, чтобы их общество помогло ему в этом деле.

Маркиз вернулся домой успокоенным, решив убить флорентинку, ради которой он потерял свое честное имя. Придя к этому решению, Гонтран, как и все преступники, желающие оправдать себя в своем преступлении, сказал себе, что Леона – единственная причина его позора – должна умереть. Это решение так прочно засело в голове маркиза, настолько укоренилось в нем, что он мысленно выбирал уже кинжал, которым должен был нанести удар, и с нетерпением ожидал, когда полковник доставит ему обещанные сведения.

Полковник сдержал слово. Через сутки Гонтран получил записку следующего содержания:

«Леона уехала в субботу из улицы Порт-Магон. Она поселилась на улице Шоссе д'Антэн, где два дня тому назад наняла себе небольшую квартиру через неизвестное лицо. Вечером она была в Опере и принимала в ложе молодого человека, пользовавшегося с некоторого времени большой известностью, Октава де Верна. Этот молодой человек вышел с нею под руку после спектакля. Леону видели на улице Шоссе д'Антэн только на следующий день».

– Она изменила мне! – пробормотал Гонтран, и глаза его гневно сверкнули.

Кочевые арабы рассказывают, сидя в своих палатках, историю о необыкновенной кобылице, в быстроте бега с которой не могла сравниться ни одна лошадь. Ее хозяин не променял бы ее на целое царство, если бы такая мена была предложена ему. Но однажды ночью в палатку проник вор, перерезал веревку, которой была привязана кобылица, вскочил на нее и ускакал. Араб проснулся от стука копыт кобылицы. Он понял, что бежать в погоню за похитителем значило потерять время напрасно, потому что кобылица мчалась быстрее ветра; но тем не менее он снарядился в путь и пошел по следам кобылицы, оставшимся на песке. Так шел он в течение месяца и наконец достиг деревни, где жил похититель. Последний, убежденный, что между ним и обворованной им жертвой лежит слишком большое расстояние, привязал благородное животное к пальме, которая росла посреди дуара, а сам предался послеобеденному отдыху, совершив омовение у соседнего водоема. Араб застал вора спящим и убил его. Затем он подошел к кобылице и сказал ей:

– Так как нашелся человек, помимо меня, который владел тобою, то пусть ноги твои никогда уже не коснутся песков пустыни.

И он вонзил свой ятаган в грудь кобылицы и убил ее так же, как и похитителя.

– Итак, – прибавил Гонтран, – я поступлю, как араб; убью и вора, и женщину, которую он похитил.

В письме полковника была следующая приписка: «Де Берн живет на улице Виктуар, 15; Леона обыкновенно обедает у него».

Гонтран взглянул на стенные часы. Было шесть часов.

– Превосходно! – решил он. – Я предстану перед ними, как статуя командора.

Он отправился пешком на улицу Виктуар и приказал передать свою визитную карточку де Верну. Октав обедал вдвоем с Леоной. Гонтран побледнел от гнева и обиды, когда увидел женщину, которую когда-то он так страстно любил, сидящей против нового соперника. Однако ни восклицание, ни движение не обнаружили его волнения: он оставался холоден и вежлив, как подобает светскому человеку.

– Милостивый государь, – сказал он, кланяясь де Верну и Леоне с таким видом, точно встретил ее в первый раз, – надеюсь, что я имею удовольствие быть известным вам, по крайней мере, по имени.

– Вы правы, – таким же холодным и вежливым тоном ответил де Берн.

Приветствуя друг друга и разговаривая с улыбкой, эти два человека обменялись уже взглядами, полными ненависти и вызовом на смертный бой.

– Сударь, – продолжал Гонтран, отказавшись сесть на предложенный ему де Верном стул, – позвольте мне задать вам нескромный вопрос.

– Говорите, с вашей стороны не может быть нескромных вопросов.

– С каких пор вы полюбили эту даму? И Гонтран жестом указал на Леону.

– Три дня назад, – ответил де Берн.

– Хорошо. И вы сильно любите ее?

– Страстно. Я готов оспаривать ее даже у короля, если бы тот отнял ее у меня.

– В таком случае, – продолжал Гонтран, спокойно и холодно улыбаясь, – вы, наверное, не откажетесь совершить со мною прогулку завтра утром, в семь часов, в Булонский лес.

– Не вижу ни малейшего препятствия к этому.

– Вы захватите с собою пистолеты и шпаги.

Де Берн удивился, что ему предлагают взять два рода оружия.

– Сначала мы обменяемся пулями, – сказал Гонтран, – и если никто из нас не будет убит, то будем драться на шпагах до тех пор, пока не достигнем результата.

– Я понял и на все согласен, – спокойно ответил де Берн.

Гонтран взглянул на Леону.

– Сударыня, – обратился он к ней, – так как вы являетесь наградой победителю, то справедливость требует, чтобы вы сохраняли нейтралитет. Вы должны возвратиться на улицу Шоссе д'Антэн. Не угодно ли вам отправиться туда?

Тон и жест Гонтрана и на этот раз были так же повелительны, как некогда в Абруццких горах, в то время, когда он отнял Леону у бандита Джузеппе, превратившегося в важного вельможу.

Леона вспомнила это обстоятельство, и влияние Гонтрана, ослабленное на время личностью полковника, воскресло с новой силой. Леона встала, покорная и преданная, как побежденная львица.

– Леона! – вскричал де Верн. – Вы не уйдете… я не хочу этого!

Леона медленно шла к выходной двери. Тогда де Верн вне себя бросился, чтобы загородить ей дорогу, и закричал:

– Вы не уйдете!

Но Гонтран грубо схватил его за руку.

– Перестаньте, – сказал он, – я думаю, вы не захотите сделаться тюремщиком женщины.

– Эта женщина моя! – вскричал де Верн.

– Будет вашей, когда вы убьете меня, но не раньше.

– В таком случае вот что, – сказал молодой человек вне себя, – у меня есть оружие здесь… будем драться сейчас, если вы согласны.

Гонтран пожал плечами.

– Вы забываете, что ни у вас, ни у меня нет свидетелей, что я в вашем доме и что меня могут счесть за убийцу. Завтра, завтра!

Маркиз нетерпеливым жестом приказал Леоне выйти, затем вышел и сам следом за нею, оставив Октава де Верна опьяневшим от ярости.

На улице Леона обернулась к де Ласи, следовавшему за нею, и с мольбою взглянула на него.

– Гонтран, – прошептала она, – я теряю рассудок… Ах, если бы вы знали!

– Я ничего не хочу знать, сударыня, – ответил он, – возьмите меня под руку.

Леона дрожа оперлась на его руку. Они дошли так до улицы Шоссе д'Антэн, не сказав ни слова; у двери своего дома Леона еще раз умоляла Гонтрана выслушать ее. Но он нетерпеливым жестом остановил ее, сказав:

– Я ничего не хочу знать, сударыня. Я уже сказал вам это. Идите к себе, я запрещаю вам выходить из дому.

Де Ласи отправился к полковнику.

– Завтра, – сказал он ему, – я дерусь в семь часов утра, в лесу: оружие – шпаги и пистолеты. Вы будете моим секундантом.

– Нет, – ответил полковник, – завтра вы узнаете, почему я отказываюсь. У меня приготовлены для вас секунданты.

– Леона у себя дома, – сказал Гонтран.

– Вы бесповоротно осудили ее?

– Да. Эта женщина должна умереть тотчас же после нашего поединка.

– Это ваше дело. В таком случае, дорогой мой, позвольте мне посоветовать вам принять некоторые предосторожности. Если Леона должна умереть, то необходимо! обставить дело так, чтобы свет считал ее самоубийцей.

– Вы правы, – ответил Гонтран тоном судьи, произносящего смертный приговор, – но сначала я хочу убить да Верна.

– Таково и мое мнение, – согласился полковник.

Если бы Гонтран де Ласи согласился выслушать Леону, то на следующее утро дуэль бы не состоялась.

 

XII

Маленькие города падки до новостей, и происходит это из любопытства, порождаемого праздностью.

В Б… супрефектуре Нидры, вся буржуазия и знать, до мэра и супрефекта, владевшего там великолепной дачей, включительно, были заинтересованы приездом в их город иностранца.

Почтовая карета подкатила к гостинице «Красный орел», самой лучшей в городе; из нее вышел молодой человек лет двадцати семи-восьми, красивый, с прекрасными манерами; он приехал в сопровождении двух великанов лакеев, одетых в ливреи с галунами и называвших молодого человека просто «господин маркиз». Все узнали титул приезжего, но имени его не знал никто.

Зачем приехал в Б… путешественник – это никому не было известно, и эта-то неизвестность и давала пищу для догадок. По мнению одних, это был вельможа турист, путешествующий ради своего удовольствия, другие же принимали его за дипломатического агента. Среди буржуазии, в то время весьма либеральной, титул маркиза, с которым обращались к молодому иностранцу его люди, естественно, возбудил целый ряд споров, полных негодования против аристократии.

Среди последней, в салоне виконтессы Кардонн, заменявшем в Б… предместье Сен-Жермен, один смелый комментатор высказал по поводу маркиза мнение, вызвавшее самую резкую полемику.

– Милостивые государыни и милостивые государи, – сказал шевалье де Лиовилль, молодой человек, слывший в Б… за человека чрезвычайно умного, – держу пари, что этот иностранец направляется в замок Мор-Дье.

– В Мор-Дье? – вскричали все в один голос с удивлением, как будто услыхали нечто ужасное.

– Несомненно, – с уверенностью подтвердил шевалье.

– С какой же целью? – спросила баронесса де Лиовилль, мать шевалье.

– Чтобы жениться на баронессе Мор-Дье, траур которой кончился три месяца назад, – сказал молодой человек.

За этими словами последовали самые странные предположения, которые нам будет довольно трудно объяснить, если мы и скажем несколько слов о той роли, которую играла молодая вдова в высшем кругу города Б…

Жизнь покойного барона Мор-Дье, как уже известно читателю, была полна волнений и очень печальна. Преступная жена и незаконный сын совершенно оттолкнули его от дома. Барон Мор-Дье путешествовал большую часть года, а в имение свое приезжал только тогда, когда там не было его жены.

В отсутствие мужа баронесса, любившая шумную жизнь, празднества, свет, жила открыто, принимала и угощала все окрестное дворянство, считавшее ее очаровательной женщиной, а барона сумасшедшим оригиналом. После ее смерти замок Мор-Дье опустел; там более не давалось балов на роскошных площадках парка, ночных празднеств в грабовых аллеях.

Еще при жизни жены барона Мор-Дье не особенно долюбливали, а после ее смерти окончательно возненавидели.

Вдруг пронесся слух, что он женится вторично на молодой восемнадцатилетней девушке, красота и ум которой вернут жизнь в его опустевший дом, напоминавший собою могильный склеп. Бывшие гости первой баронессы обрадовались при мысли, что прежнее веселое время вернется в Мор-Дье, но они жестоко ошиблись в расчетах: барон Мор-Дье никого не пригласил на свадьбу и никуда не вывозил жену. Его строго осуждали за это и приписывали его поступок ревности. Годы шли, а в жизни двух супругов не произошло никаких перемен. Они уезжали в Париж в феврале и возвращались в Мор-Дье в конце мая, подражая в этом отношении англичанам и частью нашей нынешней аристократии, которые проводят всю осень и январь в деревне и возвращаются в город, когда кончается сезон охоты.

Десять лет миновали, а новой баронессы нигде не было видно, и в течение этого времени она нажила себе столько же врагов, сколько было замков и голубятен в окрестностях ее земель.

Наконец Мор-Дье умер. Когда эта новость достигла Б… большой свет вздохнул свободно; стали поговаривать даже, что баронесса женщина столь же добрая и остроумная, насколько она очаровательна и красива, и что она страдала от деспотизма старого мужа. Говорили, что час свободы ее настал, и льстили себя надеждой вновь получить приглашение и нахлынуть в грабовые аллеи и в парк Мор-Дье. Баронессе было в то время двадцать восемь лет. Свет решил, что она снова выйдет замуж, и все матери, имевшие неженатых сыновей, начали готовиться к нападению. Но каково было удивление и негодование всего Б… когда разнесся слух, что баронесса Мор-Дье и не думает изменить своего образа жизни.

Гостей в замке принимали учтиво, но с тою холодною сухостью, которая ясно дает понять о нежелании удерживать их на долгое время и входить в более тесные отношения.

В то же время узнали содержание завещания, оставленного покойным бароном. Мор-Дье прибег ко всем законным уловкам, чтобы лишить наследства шевалье Мор-Дье, своего сына, в пользу своей второй жены; его сочли за человека непорядочного и недостойного уважения, а репутация госпожи Мор-Дье, пожавшей плоды этого грабежа, пала во мнении общества. Пошло еще более сплетен после того, как де Берн, вышедший в отставку, провел неделю в Мор-Дье, наедине со своей молодой теткой, которая была старше его всего на пять лет.

Баронесса Мор-Дье окончательно погибла в глазах общества. И теперь понятно негодование, которое возбудили слова молодого шевалье де Лиовилля.

– Невозможно! – вскричала одна из присутствовавших дам. – Это невозможно: на таких женщинах, как баронесса Мор-Дье, не женятся!

Это восклицание вырвалось у одной из матерей, питавшей долгое время безумную надежду женить своего сына, молодого виконта Анахарзиса д'Юртеполя на прекрасной и богатой вдове и увидевшей, что надежды ее разбиты. Весь город в этот вечер терялся, строя всевозможные догадки насчет иностранца.

Итак, молодой иностранец приехал из Парижа в почтовой карете и остановился в гостинице «Красный орел», где все было перевернуто вверх дном с его приездом, потому что там редко останавливались такие высокие гости, как он.

Хозяин гостиницы затопил все печи и поставил на ноги весь наличный состав слуг. Лишь только иностранец сел за стол в своей комнате, куда он потребовал себе обед, все залы и кухня «Красного орла» наполнились мало-помалу любопытными соседями, заинтересовавшимися этим событием и сгоравшими нетерпением узнать имя незнакомца, откуда он приехал и цель его путешествия; многие из буржуазии маленького города, любившей шпионство, охотно, из одной любви к искусству согласились бы записаться в сыщики.

Два лакея, которых видели на запятках почтовой кареты, подверглись самому строгому и подробному допросу. Но они, без сомнения, получили строгие приказания молчать, потому что, несмотря на искусные расспросы вопрошавших, оставались немы и не сказали ни имени своего господина, ни куда он едет. В полночь, когда город Б… предавался всевозможным предположениям и нисколько не подвигался вперед в своих догадках, путешественник преспокойно лег спать.

На другой день, около двух часов, почтовая карета снова была заложена. Тогда можно было видеть, как иностранец вышел из гостиницы и сел в карету. Это был молодой человек лет двадцати семи-восьми, высокий, стройный, с приятным лицом; судя по его манерам, он получил хорошее воспитание и принадлежал к аристократии. Он молча бросил нетерпеливый взгляд на толпу любопытных, окруживших его карету, и подал рукою знак ямщику, который стегнул лошадей и помчался во весь опор.

Два часа спустя молодой путешественник катил во весь дух в пустынной Берри, по ландам, покрытым вереском, окаймленным на горизонте густыми низкорослыми лесами, с изредка попадавшимися по пути отдельными избами или жалкими деревушками, иногда дорогу пересекали ручьи, которые местные жители называли реками; вся местность была пустынна, печальна и молчалива, как могила; дикие птицы да кролики, жившие в вереске, одни только и оживляли эту пустыню, по которой бродили стада под надзором какого-нибудь маленького пастушка, изнуренного и одетого в лохмотья.

– Боже мой! – прошептал путешественник, окидывая взглядом эту картину. – Как все здесь печально и наводит уныние! Если женщина, на которой меня хотят женить, живет всегда в этой Онеаиде, то я сбегу…

Закурив сигару, он окликнул ямщика:

– Эй, приятель!

– Что угодно, сударь? – спросил ямщик, польщенный тем, что путешественник удостоил обратиться к нему с вопросом.

– Где мы?

– В одном лье от Мор-Дье, сударь.

– Что такое этот Мор-Дье?

– Замок госпожи баронессы.

– Так! Но я не знаю ее, и мне нет до нее никакого дела. Ямщик улыбнулся, как бы желая сказать:

«Не понимаю, как можно не знать госпожу баронессу».

– Неужели, – продолжал допрашивать путешественник, – ни до замка, ни после него нет ни гостиницы, ни деревни, ни дома?

– Нет, сударь.

– Даже почтовой станции?

– Почтовая станция находится за Мор-Дье.

– Значит, – продолжал молодой человек, – если бы я вдруг заболел… расшибся… куда бы меня перенесли?

– В Мор-Дье, сударь. Но пока вы со мною, – добавил ямщик, – не бойтесь, несчастья не случится: я никогда не опрокидывал кареты и не расшибал своих седоков, и никогда путешественник не заболевал, когда ехал со мною.

– Отлично, друг мой! – сказал молодой человек с изумительным хладнокровием. – Однако всегда все может случиться.

– Что вы говорите, сударь? – спросил ямщик пораженный.

– Сколько ты зарабатываешь?

– Девяносто франков в месяц, сударь.

– Значит, ты охотно согласился бы заработать двадцать пять луидоров в один час?

– Черт возьми! Если бы это было возможно…

– Возможно и даже не трудно.

– Что прикажете для этого сделать?

– Попросту опрокинуть меня в четверти лье от Мор-Дье, но так, чтобы карета сломалась, не нанеся мне, конечно, никакого существенного повреждения.

– О, что за мысль? – вскричал удивленный ямщик.

– Я англичанин, – флегматично сказал путешественник, уверенный, что эти слова зажмут рот ямщику, потому что в глазах всех французов, приходящих в близкое соприкосновение с англичанами – почтальонов, кондукторов и прочих, – они способны на всевозможные оригинальные выходки и на всякие сумасбродства и эксцентричности.

– Итак, в четверти лье от Мор-Дье…

– Понял? – спросил молодой человек.

– Слушаю, сударь.

– Ты должен помнить, что если ты осмелишься болтать об этом приключении завтра или после…

– О, будьте покойны, – сказал ямщик. – Я буду нем. Путешественник открыл бумажник, достал пятисотфранковый билет и подал ямщику.

– Если в течение трех месяцев я убежусь, что кроме меня и тебя никто не узнал о том, что было между нами, то ты получишь второй билет такого же достоинства.

Ямщик, пораженный такой щедростью, спрашивал себя, уж не везет ли он переодетого короля.

Путешественник взглянул на часы; было восемь часов, и наступала одна из темных, хотя в то же время лунных и звездных ночей. Однако все же можно было различить возвышавшуюся вдали цепь холмов, окаймлявших равнину, уже описанную нами, и белевший вдали замок Мор-Дье. Ямщик указал на него концом кнута.

– Прекрасно, – сказал молодой человек. – Поезжай еще минут десять, а затем опрокинь меня.

 

XIII

В то время, когда лицо, взволновавшее так сильно жителей города Б… продолжало свое путешествие, баронесса, как ее называл почтальон, находилась одна в Мор-Дье.

Аврелия Мор-Дье, вдовевшая уже год после смерти барона, продолжала носить траур и была все время печальна, что редко бывает со вдовами. Баронесса сидела в громадной зале, той самой, где мы застали ее в первый раз, когда умирающий Мор-Дье сделал ей ужасное признание; она сидела одиноко перед камином, подкатив к себе маленький столик, на котором лежала полуоткрытая книга и стоял канделябр с двумя свечами. Книга была «Подражание Иисусу Христу». Баронесса читала, но чтение часто прерывалось печальными размышлениями, причем на длинных ресницах баронессы появлялись слезы. Госпожа Мор-Дье все еще оплакивала мужа, и горе ее было так же жгуче, как и в первые дни после вдовства.

Она любила своего старого мужа с почтительною и страстною дочернею нежностью и решила жить только воспоминаниями о нем. Для нее этот умерший с улыбкой на устах супруг, которому она служила утешением, старик, с печальным существованием которого она с таким самоотвержением соединила свою молодость, был единственной привязанностью, единственным звеном, приковывавшим ее к жизни.

Госпожа Мор-Дье была святая, в полном значении этого слова; после смерти мужа она хотела было удалиться в монастырь, но барон, умирая, поручил ее попечению ребенка, которого он считал своим единственным сыном, а для нее желание мужа было законом. Покровительствовать молодому ветренному юноше, охранять завещанное ему состояние сделалось для баронессы Мор-Дье единственной целью в жизни.

Октав де Верн приехал в Мор-Дье после смерти барона; он провел несколько дней со своей молоденькой теткой; она посоветовала ему выйти в отставку, и, как мы уже знаем, поручик африканских стрелков не замедлил исполнить данный ему совет.

Привязанность баронессы к молодому человеку была трогательна и безгранична, точно он был ее родным сыном. Она намеревалась посвятить ему всю остальную свою жизнь. Любить сына не значило ли почитать память отца?

Эта мысль мелькнула у баронессы среди ее душевной тоски и помешала ей удалиться в монастырь, куда, по-видимому, ее привлекали уединение и религиозный образ ее мыслей. После смерти мужа баронесса Мор-Дье не выезжала из Берри и не захотела поехать в Париж даже зимою. Событием, изредка нарушавшим однообразие ее деревенской жизни, были письма от де Верна, писавшего ей довольно часто. Дни проходили за днями, а баронесса все еще жила воспоминаниями и надеждами. Воспоминания – это был друг, муж, умерший отец, а надежды сосредоточивались на порученном ее попечению ребенке, будущее которого должно было быть спокойным, богатым и счастливым.

Прошел год, как мы уже сказали, после смерти барона Мор-Дье; баронесса сидела в большой зале замка, печальная, и читала «Подражание Иисусу Христу», прерывая иногда чтение, чтобы взглянуть на портрет покойного, на который падал свет от канделябра, стоявшего на маленьком столике, как вдруг сначала в коридорах, а затем на внутреннем дворе раздались непривычный шум шагов и голос, прервавший печальные думы молодой женщины. Уже давно замок последнего Мор-Дье представлял собою безмолвную пустыню, где жили лишь одна оплакивавшая своего мужа вдова да безмолвные слуги, разделявшие ее горе, так что баронесса не могла не вздрогнуть и не взглянуть на дверь, которую приотворил старый седой управляющий.

– Что случилось, Жозеф? – спросила баронесса.

– Баронесса, – ответил управляющий, – извините меня за беспокойство, но случилось несчастье в нескольких стах метрах от замка.

– Несчастье! – вскричала пораженная хозяйка замка. – Что же такое случилось? О, Господи!

– Почтовая карета на повороте дороги опрокинулась… Сидевший в ней путешественник хотя не ранен серьезно, но контужен и лишился чувств. Его люди с помощью ямщика принесли его сюда и просят гостеприимства.

Баронесса поспешно встала.

– Скорее! – вскричала она. – Поможем путешественнику… Мор-Дье – приют для несчастных, и двери его никогда не бывают заперты для них.

Когда маркиз Эммануэль Шаламбель де Монгори очнулся от своего мнимого обморока, – так как путешественник был не кто иной, как приемный сын маркиза Де Флара, – то он увидел себя в одной из комнат замка Мор-Дье лежащим на кровати, а над собой – раскрасневшееся, встревоженное лицо баронессы, обратившей внимание на молодость гостя, которого ей послала судьба.

Волк попал в овчарню.

 

XIV

Эммануэль полковнику Леону:

«Дорогой полковник!

Эммануэль».

Вот уже неделя, как я в Мор-Дье. Вы видите, что я хорошо сыграл свою роль. Я самым естественным образом вывалился из экипажа у ворот замка баронессы; я был без сознания, когда меня перенесли к ней, и до сих пор еще я притворяюсь настолько страдающим, что страдания мои глубоко трогают мою прекрасную хозяйку. Я страшно бледен и не встаю с постели; деревенский врач, осел с белым галстуком, торжественно заявил, что мне опасно всякое передвижение, и утверждает, что я не раньше, как через неделю, буду в состоянии отправиться в дорогу.

Итак, дорогой полковник, вот каким образом я попал в Мор-Дье, а вот и биографический очерк баронессы. Я явился сюда, или, вернее, меня принесли сюда, в восемь часов вечера, и так как меня приняли за человека, погруженного в глубокий обморок, то я мог рассмотреть место, где находился, и лиц, окружавших меня.

Меня положили на кровать в очень большой спальне, убранной в новом стиле, хотя поблекшие обои свидетельствовали о том, что уже давно здесь никто не жил.

Я заметил у моего изголовья, около преданных мне двух слуг, которых я привез из Парижа, и трех или четырех служителей замка, хлопотавших вокруг меня, самою госпожу Мор-Дье, встревоженное выражение лица которой свидетельствовало о том сочувствии, которое возбудило в ней мое положение.

Госпоже Мор-Дье – лет около тридцати, дорогой полковник, но она так прекрасна, что ее возраст меня не пугает, и я очень благодарен вам за ваше попечение обо мне, хотя я думаю, что борьба будет долгая, ожесточенная, а победа сомнительна.

Вообразите: у меня есть соперник… Соперник этот – мертвец и не кто иной, как умерший барон. Когда покойный женился вторично, ему было много за сорок лет, жене же его едва минуло восемнадцать. Если бы он вместо того, чтобы поселиться со своей молодой женой в этом обширном и наводящем уныние имении, удаленном от мира, пустыне, простирающейся почти на шесть лье, открыл свой парижский салон, делал большие приемы, задавал балы, путешествовал и, вообще, доставлял этому ребенку всевозможные удовольствия, то, несомненно, госпожа Мор-Дье считала бы себя жертвой старика, а молодую жизнь свою рядом страданий. Так что и в зрелом возрасте ей оставалось бы только сожалеть себя. Таковы женщины!

Но барон, женившись, ничего не изменил в своем печальном образе жизни; он заставил восемнадцатилетнюю жену свою жить зимою в пустом отеле, а летом в Берри; вид у него был всегда измученный, он никогда не улыбался, никогда не смотрел на нее с нежностью… И она полюбила его, как вообще женщины любят все то, что страдает или кажется страдающим. Этот угрюмый старик с бледным челом и угасшим взором казался мучеником в ее глазах и самым обворожительным из мужей. В любви, дорогой полковник, здоровье не играет большой роли: если вы предоставите женщине выбрать здорового Антина или чахоточного поэта, то она наверное выберет последнего.

Итак, госпожа Мор-Дье любила, обожала своего мужа. После его смерти она оплакала его и теперь еще продолжает оплакивать и находит в нем все большие и большие совершенства. Умерший муж, мой дорогой, самый опасный из любовников. Ради него вдова, выйдя замуж вторично, будет изменять своему новому супругу днем и ночью и заставит последнего гореть на медленном огне. Однако, дорогой полковник, я уже сделал шаг вперед. Госпожа Мор-Дье так сильно убеждена в моем тяжелом положении, что сама просила меня и не думать пока об отъезде и, как женщина, хорошо воспитанная, считает своим долгом проводить со мною большую часть дня.

Хотя баронесса – особа весьма набожная, но, как женщина тактичная, никому не докучает своею набожностью. Она много читала, любит поэзию, искусства и даже сама очень хорошо рисует. Я думаю, что она, против желания, находится под таинственным влиянием, как все те, которые живут уединенно.

Госпожа Мор-Дье, несмотря на свою печаль, охотно проводит время со мною. Я ей ни слова не говорю про любовь. Сохрани, Боже! Этим можно только испугать ее; зато, облокотившись на край кровати, я читаю баронессе стихи Гюго и Ламартина. Через два дня я постараюсь прочесть ей Альфреда де Мюссе и рискну даже познакомить ее с «Намуной». Мне кажется, что госпожа Мор-Дье вот уже два дня менее печальна. Моя веселость вызывает иногда полуулыбку на ее губах… Вчера я видел, как она покраснела, заметив, что я смотрю на нее. Пройдет еще неделя – и, может быть, она полюбит меня.

Вот как обстоят мои сердечные дела. Теперь, дорогой полковник, я хочу рассказать вам об одном важном обстоятельстве и доверить тайну, которую узнал случайно. Старый и болтливый управляющий приходит часто посидеть вечерком со мною после ухода своей госпожи. Я спросил его однажды о жизни его покойного господина, и он сообщил мне странное обстоятельство. Господин Мор-Дье в течение двадцати лет не мог отделаться от чувства ревности. Его первая жена изменила ему… Барон, наш друг, не его сын. Отсюда вытекает его презрение к сыну и завещание, по которому он все оставил в пользу баронессы, потому что она была бы неспособна присвоить состояние, оставленное ей мужем. В настоящее время моя догадка подтверждается и бросает необычайный свет на положение вещей: у госпожи Мор-Дье была старшая сестра, г-жа де Верн, мать нашего молодого шалуна, которую любил барон. Я думаю, дорогой полковник, что из всего этого можно заключить, что г-жа Мор-Дье только негласная душеприказчица своего мужа.

Обратите внимание на это обстоятельство и взвесьте его. Я напишу вам через три дня. Ваш навеки

Эммануэль полковнику (2-е письмо):

«Дорогой полковник, победа!.. Баронесса любит меня!..

Эммануэль».

Однако не радуйтесь слишком скоро, потому что набожные вдовы похожи на крепость с тройными валами. Думаешь, что прорвался сквозь брешь, но встречаешь новый вал. Итак, слушайте, что произошло.

Сегодня две недели, как я приехал в Мор-Дье. Вчера я встал в первый раз с постели и начал разговор об отъезде. Может быть, я покажусь вам фатом, но мне почудилось, что при этих словах баронесса побледнела. Однако она не сделала никакого замечания.

В первый раз, – так как до сих пор мне подавали в моей комнате, – я обедал вместе со своей милой хозяйкой в маленькой столовой в бельэтаже, выходящей в парк.

Было шесть часов; в открытые окна до нас доносились приятный запах леса, дуновенье ветра и проникали лучи заходящего солнца, бросавшие тень от громадных каштанов, и долетало навевающее грусть пение славки, притаившейся в ветках черного дерева. Настало самое удобное время для разговора о любви. Я был храбр до дерзости и дерзок до безумия.

Мы были одни… Я встал, грустно улыбнулся, как герои в романах или мелодрамах, и бросил на баронессу взгляд, который должен был показаться ей дерзким, хотя я не в силах был скрыть своего смущения и страха.

«Сударыня, – сказал я, подходя к ней. – Как вы думаете, все ли преступники могут заслужить прощение?»

«Странный вопрос! – вскричала она. – Разве вы знакомы с преступниками?»

«Да, я знаю одного преступника».

«Праведное небо!»

«Злодея, который не знает еще, что он заслужил».

«Бог мой! – прошептала баронесса, не то улыбающаяся, не то встревоженная, – разве можно так шутить?»

«Я нисколько не шучу, баронесса».

«Но… в чем же дело? Кто этот преступник… Этот злодей?..»

«Это я».

«Вы?»

«Я, сударыня. Я провинился… перед вами».

«Предо мной! Неужели…»

«Баронесса, – продолжал я с жаром, – что вы скажете о человеке, который вот уже три года ищет встречи с женщиной».

«Но…»

«Выслушайте меня, умоляю вас. Однажды вечером в Париже, три года назад, вы вошли в церковь в то время, когда я выходил оттуда; ваша красота и грусть произвели на меня глубокое впечатление…»

Я видел, как баронесса побледнела, когда я произнес эти слова.

Вы догадываетесь об остальном, дорогой полковник. Я признался ей в любви и уверил баронессу, что люблю ее уже три года и что решился на все, чтобы добраться до нее.

Как вам известно, женщины всегда прощают такую вину. Госпожа Мор-Дье приняла строгий и серьезный вид, но гнева не было видно в ее глазах, и она сказала мне грустно и с волнением, но без тени раздражения.

«Сударь, я обрекла себя на вечный траур. Я оплакиваю самого лучшего, самого благородного из людей и хочу остаться верной его памяти. Я прощаю вас за ваше безумство, но с условием, что вы встанете, так как вы стоите передо мною на коленях, и уедете завтра».

Она дрожала, говоря мне это. Я ушел и ждал следующего дня, лежа в кровати.

Теперь пять часов утра, и я только что встал. Уеду я или нет? – вот в чем вопрос, как говорят англичане; я предоставляю обстоятельствам решить это за меня.

Всегда и весь ваш

 

XV

Де Ласи, уйдя от полковника, вернулся к себе, бросился на диван и начал размышлять с таким же хладнокровием, каким обладал, по всей вероятности, Фернанд Кортес, когда сжег свои корабли и с американских берегов наслаждался лицезрением бесконечного океана, который навсегда положил преграду между ним и христианским и цивилизованным миром.

Гонтран находился почти в подобном же положении. – Я все сжег вокруг себя, – прошептал он. – Ради Леоны я потерял спокойствие, счастье и честь. Кровавый договор опутал меня своей несокрушимой сетью. Если бы мне пришла фантазия покинуть мрачный мир, в который меня ввергла моя безрассудная любовь, и снова вступить на праведный и честный путь, это показалось бы мне самому невозможным. Можно заставить свет переменить свое мнение, можно оправдать себя в своих собственных глазах, но нельзя возвратить уважение к себе в своем собственном сознании. Когда потеряешь уважение к самому себе, то его никогда уже не вернешь…

Его сумрачный, потухший взор загорелся от гнева. – Леона, – сказал он наконец, – первая причина моего падения. Эта женщина сделала из маркиза де Ласи, благородного, честного и всеми уважаемого человека, подлого разбойника, убившего исподтишка оскорбленного мужа ради выгоды; негодяя, который обманул его; жизнь этой женщины могла быть в безопасности только тогда, когда защитой ей была моя любовь. Но эта любовь угасла, и Леона должна погибнуть. Я дал ей двадцать четыре часа, чтобы проститься с миром живых. Что касается другого…

С этими словами де Ласи встал, открыл шкап, вынул оттуда ящик с пистолетами и пару шпаг для поединка, тщательно вложенных в ножны. Он осмотрел поочередно то и другое оружие с таким вниманием, как это проделывает профессиональный дуэлист перед поединком, рассчитывая прицел на большее или меньшее расстояние и испытывая гибкость закаленной стали шпаги.

– Я убью де Верна, – сказал он холодно. – Я любил генерала, он был другом моего отца, и я все-таки убил его. К этому я отношусь безразлично, вернее даже, я его ненавижу. Его дерзкий вид раздражает меня. К тому же он сам произнес над собою приговор, приказав Леоне остаться.

Гонтран положил пистолеты и шпаги на стол, сбросил сюртук и оделся по-домашнему; затем он написал несколько незначительных писем, но не те зловещие записки, которые должен писать человек, ставящий на другой день свою жизнь на карту: последнее прости хвастунов, которым не верят и которых никогда не отправляют по почте, потому что только люди, не делающие никаких распоряжений на случай смерти, идут на верную смерть.

Удалившись окончательно от парижского общества и ведя замкнутый образ жизни, маркиз сохранил, однако, некоторые связи с родными, жившими в провинции, и обменивался, приблизительно через месяц, письмами со старыми дядями и со слепой и дряхлой бабушкой. Он написал им и теперь, не сделав ни малейшего намека, конечно, на ту опасность, которая ему грозила на другой день. Покончив с письмами, де Ласи взял ножик из слоновой кости и начал разрезать книжку нового романа, затем он лег в постель и читал до полуночи. В полночь он заснул со спокойствием судьи, произнесшего справедливый приговор, полагаясь на полковника в способах приведения его в исполнение.

В шесть часов утра два человека с густыми усами и довольно длинными эспаньолками, какие носили в то время отставные военные, позвонили у дверей маркиза и приказали передать ему свои визитные карточки.

– «Майор Вернер», «полковник Перселен», – прочитал Гонтран, которого разбудил камердинер. – Это, должно быть, мои секунданты.

Он приказал провести ранних посетителей в гостиную, а сам начал поспешно одеваться.

– Я и мой товарищ служили некогда с полковником Леоном… – сказал майор Вернер, здороваясь с Гонтраном.

Гонтран поклонился.

– Полковник, – продолжал Вернер, – был вчера вечером у нас и, сказав нам, что любит вас, как родного сына, просил оказать вам небольшую услугу. Мы в вашем распоряжении…

– Благодарю вас, господа, – сказал Гонтран. – Охотно принимаю вашу услугу. Мне предстоит одно из тех важных и таинственных дел, которые могут окончиться только смертью. Болтливые и легкомысленные молодые люди не могли бы мне быть полезны. Потому я и просил полковника, который не мог мне оказать услуги лично, выбрать двух секундантов. Я вижу, господа, – прибавил Гонтран с улыбкой и отвешивая поклон, – что мне придется поблагодарить его за необычайную тактичность.

Секунданты поклонились; затем полковник Перселен, взглянув на оружие, спросил:

– На пистолетах?

– Сначала на пистолетах, потом на шпагах.

– Ого! – пробормотал майор. – В добрый час! Вот это – настоящая дуэль, не то что поединки бульварных господчиков, которые на расстоянии шестидесяти шагов обмениваются пробочными выстрелами, а на обратном пути пьют бургонское.

– Место и час? – спросил майор.

– В Лесу, у ворот Майло, в семь часов, – ответил Гонтран.

– Прекрасно! Теперь только шесть часов; в нашем распоряжении еще достаточно времени.

– Господа, я готов.

Гонтран приказал заложить экипаж. Его английская лошадь стояла во дворе в английской упряжи и била копытами землю, а камердинер, уже отнес в кабриолет пистолеты и шпаги. Офицеры сели по обе стороны маркиза, который взял вожжи, ударил лошадь и помчался, как стрела.

Гонтран приехал первый на место поединка, но ждать ему пришлось недолго. К воротам Майло, где он остановился, вскоре подъехала закрытая карета, конвоируемая всадником. Всадник был де Верн, скакавший у дверец кареты, в которой ехали его два секунданта; он курил сигару, и вид у него был самый беспечный.

– Вот, – прошептал Гонтран, – человек, который не знает, что ехать верхом перед поединком на пистолетах вещь опасная. Рука у него не может быть верна после езды и будет дрожать.

Сказав это, он ударил лошадь кнутом и отвез секундантов немного в сторону. Затем он выпрыгнул из экипажа и отдал вожжи сопровождавшему его груму.

– Маркиз, – обратился майор Вернер к Гонтрану, между тем как полковник Перселен вынимал из кареты пистолеты и шпаги, – позвольте задать вам, по крайней мере для формы, один вопрос.

– Спрашивайте, господа.

– Во-первых, с кем вы деретесь?

– С Октавом де Верном, бывшим офицером африканских стрелков.

– Превосходно! А какая причина дуэли?

– Господа, – ответил Гонтран, улыбаясь, – де Верн и я охотились в одном и том же месте; но только я был собственником, а он – браконьером.

– Понимаю! – сказал с улыбкой полковник. – Однако считаете ли вы это дело настолько важным, что оно может быть окончено только посредством дуэль?

– Мне кажется, что да. Я всегда разделял мнение французских королей, которые в своих указах считали смерть единственным наказанием за браконьерство. К тому же, – прибавил де Ласи с усмешкой, продолжая свое сравнение, – дичь, на которую мы охотились, была королевским зверем.

– Хорошо, – пробормотал майор, – этого с вас вполне достаточно.

– Условия, господа, – прибавил Гонтран, – зависят вполне от вас, так как оскорбленным являюсь я. Два выстрела на расстоянии двадцати шагов, если вы ничего не имеете против этого; затем, если ни один из нас не будет убит, то мы будем драться на шпагах.

Секунданты поклонились; Гонтран спокойно уселся на камне, обросшем мхом, а секунданты отправились условиться насчет подробностей дуэли с секундантами де Верна.

В это время первые лучи восходящего солнца осветили верхушки деревьев и упали на густую зеленеющую траву; птицы проснулись в гнездах, воздух был свеж, а небо такое же голубое, каким оно бывает над Средиземным морем; столичный шум не долетал еще сюда.

Де Ласи, восхищенный прелестью весеннего утра, прошептал:

– В добрый час! По крайней мере, погода не так сера и холодна, как в Марселе, – тогда при генерале; что касается Де Верна, то, умирая, он вообразит, что пришел на любовное свидание. Притом сегодня я дерусь за себя, – прибавил де Ласи с горькой усмешкой.

 

XVI

Карета, рядом с которой скакал верхом де Верн, остановилась в двадцати шагах от кареты маркиза.

В ней сидели два секунданта молодого человека; один из них был тот же самый, который был свидетелем во время его дуэли с шевалье д'Асти. В то время, как де Верн беззаботно курил сигару и, пуская клубы голубого дыма, заставлял выкидывать разные пируэты свою лошадь, его секунданты вели с озабоченным видом беседу.

– Дорогой Виктор, – сказал младший из секундантов, – хотя ты старше нас, но заставляешь нас делать глупость за глупостью и про тебя по правде можно сказать, что молодость твоя пережила твой сорокалетний возраст и седые волосы.

– Пусть так! – ответил ментор. – Но к чему делать упреки за невинную шутку?

– Хороша шутка, которая может стоить жизни нашему другу и уложила его противника на полгода в постель.

– Все это пустяки!

– Ты уверил де Верна, что ему необходимо подраться на пистолетах; де Верн, ветренная голова, и поверил тебе на слово. Затем ты ему посоветовал во что бы то ни стало завладеть Леоной, он и тут последовал твоему совету. А вот и последствие – наша утренняя прогулка.

– Ну, что ж! До сих пор еще не случилось ничего худого.

– Но может случиться через час.

– Почем знать?

– Друг мой, разве ты не слышал, что сказал де Верн. Де Ласи хочет драться насмерть сначала на пистолетах, а затем на шпагах. Это будет борьба дикарей!

– Ну, что ж! Тем хуже для него! – вскричал ментор с нетерпением. – Де Верн убьет его.

– Или сам будет убит.

– Никогда! – воскликнул старый ветренник. – Взгляни на него: разве такой спокойный и так хорошо владеющий собою человек может быть убит?

– Положим! – согласился второй секундант. – Ну, а взгляни вот туда; смотри: там, у дерева, сидит и курит сигару маркиз де Ласи; он так же спокоен, как и его противник. Однако один из них через час должен быть убит.

Карета остановилась; секунданты вышли и пошли навстречу свидетелям Гонтрана.

Де Верн привязал лошадь к дереву, закурил новую сигару и дожидался окончания совещания секундантов.

– Господа, – сказал майор де Вернер, – дело, по-видимому, нельзя уладить.

– Когда дело дошло до дуэли, то очень трудно его уладить, – сухо заметил ментор.

– Положим, – согласился второй секундант де Верна, – но можно смягчить некоторые условия.

– Какие? – спросил полковник.

– Предлог к ссоре, в сущности, настолько ничтожен, – продолжал примиритель, – что дуэли на пистолетах или на шпагах, до первой крови, будет вполне достаточно.

– Невозможно! – настаивал майор де Вернер. – Де Ласи непременно хочет драться насмерть.

На этот ответ не могло быть возражений; четверо свидетелей поклонились друг другу и начали совещаться. Сначала бросили жребий, на чьих шпагах должны драться противники, и судьба решила в пользу де Ласи. Относительно пистолетов было решено, что каждый из противников будет стрелять из своего. Расстояние между дерущимися определили в двадцать шагов, причем противники должны были, стоя на своих местах, стрелять по данному сигналу. Гонтран и де Верн, стоявшие до сих пор в стороне, теперь сошлись и обменялись поклоном.

Де Верном внезапно овладел необъяснимый страх, и он чуть-чуть побледнел. Ментор заметил это.

– Что с тобою? – спросил он. – Ты нездоров?

– Нет, здоров, – ответил Октав. – Но у меня есть странная примета.

– Какая?

– Каждый раз, когда я дрался, – а дрался я девятнадцать раз в течение десяти лет, – в тот момент, когда я брал шпагу, я чувствовал легкий зуд в ладони; это было хорошим знаком: противник мой или бывал убит, или тяжело ранен.

– А!.. И что же?

– Ну, а сегодня я не чувствую зуда, и это мне неприятно.

– Какая глупость!

– Ей-богу! – прошептал де Верн с грустной улыбкой. – Возможно, что я буду убит.

Ментор пожал плечами, но второй секундант Октава украдкой взглянул на молодого человека, и ему показалось, что он прочитал на его лице предвестие смерти.

«Бедный друг!» – подумал он.

Однако де Верн был слишком храбр, чтобы поддаться предчувствию. Он взял у секунданта пистолет и встал против Гонтрана.

Оба противника, с высоко поднятыми головами и пистолетами в руках, спокойные и гордые, ждали трех обычных ударов, которые должен был дать полковник Перселен. Раздались сразу два выстрела, но оба бойца остались невредимы.

«Рука у меня дрогнула», – подумал де Берн.

Действительно, его пуля задела только волосы Гонтрана, тогда как пуля маркиза пробила шляпу противника на две линии от головы. Оба метили друг другу в голову.

«Черт возьми! – сказал себе де Ласи. – Я плохо прицелился: я убивал голубя в шестидесяти шагах, а теперь промахнулся в двадцати шагах по человеку. Я буду метить в сердце, так будет вернее».

Не успел де Берн встать в позицию, как Гонтран выстрелил во второй раз, и рука Октава беспомощно повисла, выронив еще заряженное оружие.

– Какой позор! – пробормотал со злостью де Ласи. – Вместо того, чтобы убить, я прострелил ему руку.

Он подошел к де Верну прежде, чем кто-нибудь из секундантов успел подбежать к нему.

– Сударь, – сказал де Ласи, – прошу извинить меня. Я крайне неловок; если бы я ранил вас в левую руку, то беда была бы не особенно велика, потому что мы могли бы продолжать драться на шпагах.

– Успокойтесь, – ответил де Берн с улыбкой, несмотря на страшную боль, – я владею шпагой и левой рукой и надеюсь убить вас и тем вознаградить себя за потерю руки.

Де Берн спросил шпагу и снова встал на место. Его раненная, окровавленная рука беспомощно висела.

– Господа! – крикнули секунданты, решившие положить конец этой дикой бойне. – Господа, довольно!

– Подождите, подождите! – протестовал де Берн. – Моя рука причиняет мне мучительные страдания; я хочу рассеяться. Берегитесь, сударь, берегитесь!

Гонтран схватил шпагу, и между двумя противниками начался один из тех отчаянных поединков, которые всегда кончаются смертью одного из сражающихся. Де Берн дрался, как человек, ожесточенный от страшной боли и горевший желанием убить во что бы то ни стало своего противника, хотя и при этом он ни на минуту не забывал фокусов и хитростей, какие употребляются в фехтовании. Притом он был левша, что сильно смутило бы менее искусного противника, чем де Ласи.

Но Гонтран был настолько спокоен, точно он играл в баккара в жокей-клубе или упражнялся в фехтовальном зале в новых приемах на шпагах или рапирах, дошедших из Италии, этой страны коварства и измены. Гонтран дрался спокойно, уверенно, твердо решившись убить де Верна. Казалось, он хотел привести в исполнение приговор закона.

В течение десяти минут оба противника успели уже прибегнуть ко всевозможным ловким маневрам и отразить угрожавшие им удары; стоя друг против друга с искривленными губами, то подаваясь вперед, то отступая, они напоминали собою двух львов, разделенных между собою железной решеткой и стремящихся пожрать один другого. На лбу секундантов выступил холодный пот, и у них замерло дыхание.

Вдруг де Берн вскрикнул, пошатнулся, выронил шпагу и, схватившись за грудь, упал навзничь, прошептав:

– Умираю!..

Он, действительно, умер. Гонтран нанес ему удар прямо в грудь.

Де Ласи скрестил руки и произнес:

– Когда араб, у которого украли его кобылицу, нашел и убил похитителя, он убил вслед затем и кобылицу. Так будет и с тобою, Леона!

А в это самое время ментор подумал:

«Как странно. Если бы он почувствовал зуд в руке, то непременно убил бы маркиза. Суеверные люди всегда делают глупости. Если что у них застрянет в голове, то уж баста!»

 

XVII

Вернемся теперь к Леоне, которую мы оставили входящей, по приказанию Гонтрана, в свою квартиру на улице Шоссе д'Антэн. Женщины родом из Флоренции неумолимы к человеку, обожающему их, преклоняющемуся перед ними, готовому исполнить малейшие их капризы. Они презирают, обманывают его, смеются над ним и попирают любовь его ногами. Но тот, кто говорит с ними повелительно, приказывает им и готов убить их, не поморщившись, за одно слово, того они любят страстно и выносят его тиранию с каким-то непонятным наслаждением. Леона презирала и играла Гонтраном, верившим ей и любившим ее; но после того, как де Ласи обратился в бандита и отнял ее у разбойника Джузеппе, она начала обожать его.

Затем, последовав лицемерным советам полковника, она решила отомстить Гонтрану, имевшему слабость когда-то принести свою свободу в жертву ей; она помнила те мучения, которые пережила в то время, когда Гонтран разлюбил ее, и решила бежать и прибегнуть к покровительству де Верна.

Но Гонтран, бледный от негодования, явившийся на улицу Виктуар, чтобы потребовать свою рабыню, Гонтран, бросивший перчатку в лицо Октава со словами: «До завтра!» – снова возвысился в ее глазах.

Она вышла от де Верна, как послушная собака, повинующаяся удару хлыста; она беспрекословно последовала за Гонтраном, счастливая его гневом и готовая умереть, если бы он того потребовал, но лишь бы это случилось на его глазах. В один миг тигрица была укрощена, а рабыня снова надела свои цепи.

Леона страшно негодовала в душе на полковника; она твердо решила рассказать Гонтрану все, но тот, как мы уже знаем, не захотел выслушать ее и грубо приказал ей возвратиться домой. Леона провела отчаянную ночь, безотчетно чем-то волнуясь и мучаясь страшными картинами, которые ей рисовало ее пылкое южное воображение. Ей казалось, что ее дорогой Гонтран уже убит на дуэли, и эта мысль приводила ее в трепет, и она давала клятвы с суеверным благочестием итальянок, которым опасность внушает мимолетную веру.

То вдруг она вспоминала, что Гонтран будет неумолим и не простит ей ее вторичной измены, и ею овладевал ужас; она представляла себя коленопреклоненной, ожидающей смерти от человека, которого она презирала.

Перед ее глазами проходили картины полной разнообразия жизни авантюристки: смесь роскоши с нищетой, довольства собою и внутренних терзаний, преклонения и презрения; люди, ставившие на карту свою жизнь за одну ее улыбку и при последнем вздохе посылавшие ей проклятия; Флоренция и мраморный раззолоченный дворец, где она поселилась, подчиняясь капризу старого дворянина, давшего ей потом свое имя, затем – бандит Пепе, Абруццкие горы, Гонтран, ужасная сцена в Пульцинелле, полная приключений жизнь, роскошная, но порою грустная, – все это в течение часа промелькнуло перед Леоной с такою отчетливостью, что она не могла отдать себе отчета: спит она или уже проснулась, умерла или еще жива. Ей показалось, что она видит во сне, а может быть, и наяву искривленное, свирепое лицо, отразившееся в зеркале. Кто-то с угрожающим видом указал на нее пальцем, и чьи-то тонкие и бледные губы прошептали: «Ты должна умереть!» Повернув голову, Леона увидела, что часть стены повернулась, точно на шарнирах, и открыла проход, в котором появился человек. Он был бледен и мрачен; казалось, что в его улыбке заключался ее смертный приговор. Как палач к своей жертве, он направился к Леоне. Она страшно вскрикнула; в ее крике слышались страх, любовь, тоска и смутная надежда. Человек, вошедший незаметно и бесшумно, являлся как бы олицетворением судьбы. Это был маркиз Гонтран де Ласи.

Что произошло в эту ночь? Это покрыто мраком неизвестности. На другой день на улице Шоссе д'Антэн собралась толпа любопытных. Леону нашли мертвой в ее будуаре. Письмо, написанное ее рукою, лежало развернутое на маленьком столике…

«Сегодня, 25-го июля 183… – диктовал Гонтран Леоне с мрачным хладнокровием, которое лишило ее последней надежды, – я была причиной дуэли между Гонтраном де Ласи и де Верном, которого я любила…»

В газетах было сообщено следующее известие:

«Сегодня, неизвестно в котором часу, женщина, которую знал весь веселящийся Париж, лишила себя жизни. Из короткой, оставленной ею записки можно заключить, что причиной смерти была несчастная любовь».

 

XVIII

В то время, как эти события происходили в Париже, Эммануэль, приемный сын покойного маркиза де Флара, все еще жил в Мор-Дье. Он написал письмо полковнику, в котором описал волнения баронессы и как она приняла его признание в любви. Когда он кончил письмо, часы пробили девять.

– Ну, – решил он, – нечего дольше колебаться; оставаться после того, как она выразила желание, чтобы я уехал, было бы глупо, притом разлука разожжет зарождающуюся страсть…

Эммануэль отправился к баронессе проститься. Он не мог уехать, не поцеловав ее руки.

На его вопрос, может ли он увидеть госпожу Мор-Дье, ему объявили, что баронесса уже давно уехала верхом.

– Куда? – спросил молодой человек, понявший, что она избегает встречи с ним.

Этого никто не знал; она уехала, ничего не сказав, по дороге в Шатору.

«Я не могу уехать, не увидав ее в последний раз, – подумал Эммануэль. – Я подожду ее возвращения».

Итак, в то время, как Эммануэль решил ждать возвращения баронессы, чтобы затем покинуть Мор-Дье, она быстро мчалась на лошади, почти не выбирая дороги.

Госпожа Мор-Дье почувствовала, как сердце ее застучало, когда накануне к ее ногам склонился Эммануэль де Шаламбель, и это ошеломило и увлекло ее, которая никого не любила, кроме своего старого, нелюдимого мужа.

Если у тридцатилетней женщины явится желание быть любимой, то оно будет горячо и страстно. Госпожа Мор-Дье провела ночь без сна, сердце ее победило рассудок, и эта женщина, обрекшая было себя на вечное уединение, начала мечтать о том, что на свете есть женщины менее красивые, менее обольстительные, чем она, но которые обладают счастьем испытать вихрь светской роскошной жизни вместе с молодым мужем. Бедная затворница, молодость которой прошла печально и в полном самоотречении, мечтала в течение нескольких часов о счастье, об удовольствиях: тридцатилетняя женщина проснулась. Она раскаялась в том, что приказала Эммануэлю уехать…

Но утром, когда она раскрыла окно и подставила свое разгоряченное лицо под свежий ветерок, она сразу пришла в себя… В четверти лье от ее окна находилось сельское кладбище, где покоился ее муж под большим черным памятником, казавшимся среди окружавших его крестов как бы дворцом, окруженным бедными хижинами. Вид этого памятника напомнил молодой женщине о данной ею клятве умирающему мужу и о молодом человеке, о котором она обязалась заботиться с материнской любовью и которому должна была передать неприкосновенным оставленное его отцом состояние. Было прекрасное летнее утро; птицы распевали на деревьях, все кругом зеленело и благоухало. Госпоже Мор-Дье показалось, что действительное счастье ее там, среди воспоминаний о минувшем и в будущем благополучии де Верна, а также и в этом уединении, куда Бог посылает ей солнечный луч, где она наслаждается пением птиц, запахом жасмина, лицезрением роскошного пейзажа, окаймленного лесом, и где находят себе успокоение мечтательные души и люди с разбитым сердцем.

И она отреклась от Эммануэля, а для того, чтобы решение ее осталось непоколебимо, она захотела избежать прощания с ним; она вскочила на лошадь, сама не зная, куда поедет, и в то же время не желая вернуться раньше полудня. Проехав некоторое расстояние по дороге в Шатору, она свернула на узкую тропинку; с одной стороны там шла изгородь, обвитая плющом и ползучими растениями, а с другой протекала речка, на высоких берегах которой росли плакучие ивы, а русло преграждала плотина мельницы, находившейся на расстоянии одного лье. Лошадь пошла шагом. Наездница опустила руку и погрузилась в думы.

Дорога и река скоро свернули в сторону, и перед всадницей открылась дикая живописная долина, местами покрытая группами высоких деревьев. Если бы не доносившийся издали шум мельницы, то ничто не нарушало бы этого уединения, так как нигде не было заметно присутствия человека. Долина делала последний поворот, и вслед за тем в чаще плакучих ив и вязов открылся низенький беленький домик, расположенный среди небольшого луга, покрытого голубым вьюнком и белыми маргаритками. Это и была мельница.

Когда баронесса подъехала, мельник, сидевший верхом на сучке вяза, подрезал его ветви и снимал гусениц. Жена его сидела на пороге. Два мальчика с рыжими волосами, загорелыми лицами и умными глазками резвились около нее на траве.

Увидав владелицу замка, мельник спрыгнул с дерева, а мельничиха почтительно встала с места. Оба они были молоды и красивы, хотя красота их была грубая от частого пребывания в поле; они любили друг друга просто и без размышления. Мельница составляла все их богатство, дети были их единственной радостью, а любовь – отрадой. Баронесса провела два часа среди этого немудреного счастья, и впервые у нее явилась мысль о счастье в материнстве. Она почувствовала, что раскаивается в том, что отказалась от любви, которую накануне предлагал ей Эммануэль. Возвращаясь в замок, она сомневалась уже в самой себе и пламенно желала, чтобы он уехал во время ее отсутствия. Напрасное желание! В ту минуту, когда она подъехала к решетке парка, она увидала в конце аллеи, у крыльца, почтовую карету Эммануэля. Он не уехал! Баронесса побледнела, и кровь прилила у нее к сердцу, которое учащенно забилось.

– Боже мой! Боже мой! – прошептала она. – Дай мне силы!

Но Эммануэль успел уже подбежать к ней и взволнованным голосом проговорил:

– Я хотел увидеться с вами в последний раз.

Он предложил руку баронессе; она взяла его под руку, и он почувствовал, как дрожит ее рука, слегка касавшаяся его руки. Они вошли в замок, молча, взволнованные, и прошли в будуар, где госпожа Мор-Дье обыкновенно принимала его, не обменявшись ни словом. На маленьком столике лежал конверт с траурной каймой. Деревенский почтальон принес его утром.

Увидев письмо, заключавшее, без сомнения, печальное известие, о чем можно было догадаться по траурной кайме конверта, госпожа Мор-Дье вздрогнула и побледнела еще сильнее. Она распечатала письмо, прочитала подпись, которая, как оказалось, была незнакома ей, затем быстро пробежала все письмо и вскрикнула. Это был крик матери, узнавшей о смерти своего ребенка. Потом она пошатнулась и упала в обморок, уронив роковое письмо, написанное другом Октава де Верна, извещавшим баронессу о смерти несчастного молодого человека, убитого на дуэли маркизом Гонтраном де Ласи.

В течение недели баронесса Мор-Дье находилась между жизнью и смертью, и все это время Эммануэль не отходил от ее постели. Наконец молодость и силы помогли ей преодолеть болезнь и, когда, очнувшись, она безнадежно взглянула на будущее, так как у нее не осталось ни одного близкого человека, потому что единственное существо, на котором она сосредоточила всю привязанность, умерло, госпожа Мор-Дье заметила Эммануэля, стоявшего на коленях у ее кровати и целовавшего ее руки.

– В тридцать лет, – сказал он, – женщина знатная, благородная и прекрасная, как вы, не имеет права отказываться от жизни. Позвольте мне сделать вашу жизнь бесконечно счастливой.

Сердце несчастной женщины забилось сильнее, и на этот раз она не отняла уже своей руки, которую молодой человек покрыл горячими поцелуями.

 

XIX

Эммануэль полковнику Леону:

«Дорогой полковник! Я женюсь через неделю на баронессе Мор-Дье. Говоря ей о моем состоянии, я скрыл миллион; этот миллион я передал из рук в руки бедному барону, который носит только имя Мор-Дье, что, конечно, прекрасно известно вам, устроившему так, что убили настоящего барона, в жилах которого текла кровь этого рода. Как видите, общество наше торжествует а если бы покойный барон Мор-Дье проснулся в гробу, то его пробуждение было бы крайне неприятно, потому что он узнал бы, что мнимый сын его получил пятьдесят тысяч ливров годового дохода.

Навсегда ваш Эммануэль».

Впрочем, дорогой полковник, я люблю баронессу и думаю, что у меня есть все шансы для семейного счастья.

 

XX

На другой день после похорон Леоны, которые прошли скромно и тихо на Монмартрском кладбище, в присутствии нескольких любопытных, полковник проснулся в хорошем расположении духа: он вскочил с постели с проворством юноши и начал одеваться с большим тщанием.

– Жан, – сказал он лакею, который исполнял у него одновременно две должности: камердинера и грума, – ты заложишь Эбен в тильбюри и скажешь кухарке, что сегодня мы не обедаем дома.

– В котором часу вы уедете, сударь? – спросил лакеи.

– Сейчас, – ответил полковник. – Иди!

Жан вышел; полковник сел на пуф и закурил сигару.

«Мне кажется, – весело сказал он себе, – что в течение трех последних месяцев я совершенно запустил свои личные дела ради дел нашего общества и до сих пор я, начальник, только служил всем этим господам».

Полковник улыбнулся.

«Терпение! Настанет наконец и мой черед, и они заплатят мне дорого и исправно».

Полковник выпустил большой клуб дыма, который змейкой вылетел в открытое окно, и продолжал:

«У каждого человека есть какая-нибудь страсть и у каждого из шести глупцов, которых я завербовал в свое общество, был свой недостаток и своя личная цель. Гонтран любил Леону, Лемблен – Марту де Рювиньи и мечтал о наследстве генерала. Шаламбель хотел быть маркизом де Монгори, Ренневилль стремился вернуть деньги, которые он проиграл в парижском клубе, д'Асти желал жениться на своей кузине, а Мор-Дье – получить обратно миллион, украденный у него его отцом. Итак, Лемблен, Гонтран, Шаламбель и д'Асти уже удовлетворены; остаются Мор-Дье и Ренневилль; последнего мы женим, и Мор-Дье получит свой миллион из шкатулки Шаламбеля. Тогда, господа, – прибавил полковник с загадочной и злой улыбкой, – глава вашей лиги, человек, действовавший до сих пор бескорыстно и не получивший своей доли от общего пирога, потребует ее у вас, и, ей-богу, эта доля будет львиная!»

– Тильбюри подано, – доложил Жан, прерывая монолог своего господина.

Полковник встал, взял пальто, перчатки и шляпу и, напевая, спустился во двор, где Эбен, прекрасная английская лошадь, от нетерпения рыла копытами Землю. Глава общества «Друзей шпаги» взял вожжи и взмахнул хлыстом, пока Жозеф усаживался на заднем сиденье; лошадь помчалась, как стрела, и повернула за угол на улицу Гельдер. Было около десяти часов. Погода стояла прекрасная, и на бульварах было множество гуляющих..

Лошадь полковника была так красива, а его тильбюри легко и элегантно, что они обращали на себя внимание прохожих и возбуждали зависть к их владельцу. Сам полковник, одетый в голубой сюртук с золотыми пуговицами и в белое пальто из алнага, сшитые по самой последней моде, правил с замечательным искусством.

– Какой красивый старик и как замечательно он сохранился, – говорили пешеходы на бульваре Капуцинов.

Полковник въехал в Елисейские поля, пересек круглую площадку, повернул за угол на улицу Шальо, проехал рысью еще минут десять и остановился в узком переулке, где, с одной стороны, тянулись стены садов нескольких больших отелей, часть которых теперь уже исчезла. В конце переулка, между двором и садом, возвышался маленький беленький домик, с зелеными решетчатыми ставнями и крышей с выступами, такой, какие обыкновенно строят в Италии. Это был не отель, а скорее красивый павильон, таинственное жилище феи или женщины.

Прохожие, – а они были редки в этой местности, – невольно останавливались у решетки и начинали с любопытством рассматривать заросший дерном маленький дворик и забор, обвитый многолетним плющом, в середине которого бил фонтан. Затем обращали внимание на полузатворенные решетчатые ставни, на слугу без ливреи, иногда проходившего по двору, и любовались в открытые двери каретного сарая прекрасным фаэтоном, который Томас-Баптист, по всей вероятности, продал за бешеную цену. Через крышу дома, так как он был одноэтажный и низкий, можно было заметить густую листву громадных деревьев сада, где дрозды и славки распевали целыми стаями. Но кто же тот таинственный избранник, который жил в этом раю, уединенном и затерявшемся среди царившего кругом него шума?

Тильбюри полковника остановилось у решетки; тотчас же в нижнем этаже отворилась дверь, и на пороге появился слуга, поспешивший отпереть ворота. Тильбюри въехало во двор.

Слуга был старик высокого роста, с густыми седыми усами; по его военной выправке нетрудно было догадаться, что видишь перед собою старого служаку, обратившегося в привратника.

– Здравствуй, старичина Иов, – сказал полковник, на суровом и даже отчасти свирепом лице которого промелькнуло выражение добродушия.

– Ваш покорный слуга, господин полковник, – ответил старый солдат, отдавая честь.

– Как здоровье мальчика? – спросил полковник, бросая вожжи Жану и соскакивая на землю.

Иов нахмурился.

– Плохо, – сказал он.

– Как плохо? – спросил полковник, бледнея. – Он болен?

– Телом – нет.

– Так что же?

Иов поднес указательный палец к сморщенному лбу.

– Болезнь здесь, а может быть, и тут, – и рука старика Иова опустилась со лба к сердцу.

– Черт возьми! – вскричал полковник. – Он влюблен? Ах, если несчастная, зажегшая искру в сердце моего мальчика, не излечит его… то ей придется иметь дело со мною.

Глава общества «Друзей шпаги» вошел в белый домик, прошел через мраморные сени и быстро поднялся по лестнице в первый этаж. Он толкнул дверь и остановился на пороге комнаты, которая вполне заслуживает подробного описания.

Это было нечто вроде рабочего кабинета или, вернее, курильной, стены которой были покрыты коврами, а четыре окна выходили в сад и во двор. Сказочная роскошь этой странной обстановки напоминала Восток: смирнские ковры, лакированная мебель, ящички из сандалового дерева и алоэ, расставленные на изящных подзеркальниках трюмо; экзотические растения, стоявшие у окон; диван посреди комнаты, обитый такою же материей, как и стены, картины лучших мастеров, трофеи охоты, оружие арабское, индийское и персидское обращали эту комнату в настоящую сокровищницу, о которой мог мечтать любой светский лев.

Полковник остановился на пороге и нежно взглянул на человека, полулежавшего на диване. Это был юноша лет девятнадцати или двадцати, белокурый, с грустными глазами, бледным нежным лицом и прозрачными, как воск, руками; он казался таким хрупким, что его легко можно было принять за переодетую молодую девушку. Когда полковник вошел, молодой человек, одетый в черный бархатный халат, полулежал – как мы уже сказали – на диване, устремив голубые глаза на рисунок ковра; он так замечтался, что даже не слышал шума отворившейся двери.

– Как он бледен! – прошептал полковник, сердце у которого тревожно забилось.

Он на цыпочках подошел и опустился на колени перед юношей; потом назвал его по имени и обнял его с материнской нежностью.

– Арман… – сказал он, придавая своему обыкновенно повелительному и грубому голосу выражение трогательной нежности.

Молодой человек вышел из задумчивости, и улыбка скользнула по его губам.

– Здравствуй, отец, – сказал он, – ты очень добр, что пришел навестить своего сына.

– Дорогое дитя, – сказал полковник, садясь рядом с молодым человеком, – я оставил тебя одного на некоторое время… прости меня… но у меня были дела… я уезжал…

– Ты уезжал, отец?

– Да, дитя мое.

– О, отчего ты не взял меня с собою! Полковник смутился.

– Это было невозможно, – сказал он.

– Я так люблю путешествовать, – грустно продолжал молодой человек. – О, как приятно подышать другим воздухом!

– Дитя мое, разве тебе не хорошо здесь?

– Да, я был счастлив.

– А теперь? – спросил полковник, голос которого задрожал от волнения.

– О, теперь, отец… теперь…

Арман вздохнул, и полковник увидал, как слезы блеснули в его голубых глазах.

– О, Господи! Что же с тобою случилось и кто тебя обидел? – вскричал он.

Слеза, блеснувшая на глазах молодого человека, скатилась и упала на руку полковника, который вскрикнул, точно она обожгла его. Он снова опустился на колени и с мольбою смотрел на юношу, взяв его маленькие руки в свои.

– Говори… расскажи мне, как ты страдаешь и кто тому причиной… ты еще не знаешь, что я могу сделать! Ты не знаешь, что отец твой задушит, как ядовитую змею, мужчину или женщину, которые заставили тебя плакать.

– Отец, – прошептал юноша, – в течение месяца я пережил тысячу терзаний; но со вчерашнего дня все во мне умерло…

– Рассказывай, дитя мое, рассказывай, молю тебя… – умолял растерявшийся полковник, целуя руки Армана.

– Слушай, отец, вот уже месяц я люблю женщину, люблю страстно, благоговейно, всей душой… я готов умереть за нее… Но она не любит меня.

– Она полюбит тебя!

– Она любит другого…

– Я убью его.

Полковник произнес эти три слова таким голосом, что сердце у юноши замерло.

– Она оскорбила меня… она ударила меня перчаткой, – продолжал Арман с рыданием в голосе.

Полковник побледнел, как полотно.

– Она ударила тебя? – вскричал он.

– Да… перчаткой…

– Но где?.. Когда?

– Вчера… у себя на балу.

– На балу… Ее имя? Скажи мне, как ее зовут, и убью ее!

– Я люблю ее… – прошептал Арман с бешенством. – Я люблю и ненавижу ее.

– Ее имя? Ее имя? – повторял полковник.

– Баронесса Сент-Люс, – чуть слышно прошептал молодой человек.

Полковник выпрямился во весь свой высокий рост; он скрестил руки на груди и, опустив глаза, с бледными губами и расширившимися от клокотавшего в нем страшного гнева ноздрями прошептал, стукнув в пол ногой:

– Я часто слышал имя этой женщины; я даже встречал ее. Она небольшого роста, блондинка, розовенькая и беленькая; у нее черные глаза. Я также слышал, что эта женщина, прикрываясь своим благородным именем, предавалась недозволенным удовольствиям и, как настоящий демон, разбивала сердца тех, которые имели несчастье увлечься ею; пресыщенная и бездушная, она потешалась над любовью своих поклонников, как тигр тешится своею добычей. И эта-то женщина отняла у меня сына! Ну же, – прибавил полковник, – посмотрим, кто победит, госпожа баронесса де Сент-Люс. Увидим, удастся ли вам одолеть отца так же, как вы одолели сына…

Полковник снова взял руки юноши в свои.

– Как зовут «его», человека, которого она осмелилась предпочесть тебе?

– Граф Степан.

– Русский?

– Да.

– Ну, что ж, – решил полковник, – этот человек умрет. Он снова сел рядом с Арманом и прибавил:

– Расскажи мне все… расскажи все своему отцу…

 

XXI

Час спустя полковник, уезжая из улицы Гельдер, сказал, что вернется только вечером, так как он рассчитывал поехать вместе с сыном обедать в Версаль или Сен-Клу, но он вернулся домой раньше, грустный и хмурый, и, бросившись в кресло, закурил сигару и начал составлять план мщения. Этот обыкновенно энергичный человек окончательно терял голову при виде страданий своего дорогого мальчика.

«Ну, что ж, – решил он после долгого размышления, – я исполнял и более трудные дела, и теперь самое удобное время удостовериться в том, глава ли я общества „Друзей шпаги“

И он написал следующую повестку:

«Полковник Леон приглашает членов своего общества ввиду крайне важного дела явиться в будущий четверг к шевалье д'Асти, который вследствие полученной им раны все еще лежит в постели. Начало собрания в восемь часов вечера».

«Двое отсутствуют, – размышлял полковник Леон. – Лемблен в Африке, а Шаламбель в замке Мор-Дье ухаживает за баронессой; но все остальные явятся…»

Они действительно явились. В следующий четверг, в восемь часов вечера, четверо членов «Друзей шпаги» собрались у шевалье д'Асти. Они застали шевалье еще в постели, слабого, но уже на пути к выздоровлению и в полной памяти. Полковник, у которого обыкновенно был вид высокомерный и насмешливый, в этот вечер явился сумрачный и озабоченный, что немало удивило членов «Друзей шпаги», так что они спрашивали себя: какую драму им предстоит опять разыграть.

– Господа, – медленно и печально сказал полковник, – я ваш начальник, хотя до сих пор служил всем вам.

– Это совершенно верно, – прошептал шевалье.

– Сегодня, – продолжал полковник, – я явился сюда, чтобы сказать вам, что я, в свою очередь, нуждаюсь в помощи нашего общества.

– Мы к вашим услугам, полковник.

– Господа, в Париже есть существо, которое я люблю, как львица любит своего детеныша. Это существо, это второе я – мой сын…

Присутствующие с удивлением переглянулись.

– Да, – продолжал полковник. – У меня есть сын… сын, который не имеет ни малейшего понятия об образе жизни своего отца. Это славный юноша, и, увидев его, его нельзя не полюбить. Он чист сердцем и душою настолько, насколько может быть чисто самое лучшее из Божьих созданий… Ну, так вот, этот ребенок нуждается в нашей помощи.

– Мы к его услугам, – сказал шевалье.

– Маркиз, – обратился полковник к Гонтрану, – вы уже достаточно оказали услуг нашему обществу, и я не смею рассчитывать на вас в моем личном деле… Предоставляю вам полную свободу.

– О, – горько улыбнувшись, сказал Гонтран, – я уже сказал вам, что я ваш всецело… располагайте мною, как вам угодно…

– Знаете вы баронессу Сент-Люс?

– Да, – ответил шевалье.

– Я тоже, – прибавил граф Ренневилль.

– А вы? – спросил полковник Гонтрана.

– Я видел ее всего один раз.

– А знаете вы графа Степана?

– Атташе русского посольства?

– Совершенно верно.

– Да, знаю, – сказал Гонтран.

– Он ваш друг?

– Нет.

– Вы, стало быть, будете охотно драться с ним?

– Конечно.

– Отлично! – продолжал полковник. – Значит, баронесса Сент-Люс и граф Степан будут иметь дело с нашим обществом, потому что они почти убили моего ребенка.

Что произошло затем между полковником и его четырьмя товарищами? Какой тайный и ужасный план составили они? Это нам неизвестно, но мы увидим последствия их разговора. В 10 часов полковник возвратился домой и позвонил камердинеру. Глаза старика сверкали гневом и решимостью, а убитый горем отец уступил место бойцу, готовому мужественно выступить на арену борьбы.

Полковник Леон оделся со всевозможным тщанием, пришпилил к сюртуку французские и иностранные ордена, которыми он был награжден, и приказал подать карету.

– В Оперу, – приказал он кучеру.

В этот вечер в королевской музыкальной академии дебютировала примадонна, уже стяжавшая известность в Неаполе, Вене и Милане, и на торжество собрались все любители музыки Парижа и весь парижский большой свет. Зала была полна, не было ни одного свободного места.

Полковник занял место в ложе на авансцене и лорнировал зал, обегая глазами ложи. Вдруг взор его остановился на ложе авансцены, как раз против него. В этой ложе у самого барьера сидели две дамы; двое мужчин стояли позади них. Одна из дам была блондинка, небольшого роста; она была хороша какою-то странной, своеобразной красотой, а черные глаза ее так сверкали, что с трудом можно было выносить на себе их блеск.

Держа бинокль в одной руке, другой она играла веером, рассеянно обегая глазами соседние ложи. Полковник остановил на ней внимание:

– Это она, – прошептал он, – я узнал ее.

С баронессы Сент-Люс он перевел глаза на одного из мужчин, стоявших позади нее. Это был человек лет тридцати, высокий, со смуглым, почти оливковым лицом. «Этот русский похож на испанца, – подумал полковник, продолжая его рассматривать, – я знал из них двух или трех в таком роде».

И в то время, как полковник продолжал внимательно разглядывать графа Степана – смуглый человек был действительно он, – вдруг в уме его пронеслись далекие воспоминания.

«У меня уже есть ключ, который откроет мне будуар баронессы, – решил он. – Если мне не изменяет память, то я скоро сделаюсь самым закадычным другом графа».

Полковник продолжал мысленно свой монолог.

«В то время, когда я был военнопленным в России, после несчастной кампании 1812 года, я был знаком и находился в самых дружеских отношениях с одним артиллерийским майором, которого звали графом Степаном Степновым; он тоже был высокого роста, и лицо у него было смуглое, как и у этого; я уверен, что это его сын…»

Полковник вынул записную книжку, вырвал листок и написал карандашом:

«Отставной штаб-офицер, участвовавший в походе против России в 1812 году и бывший военнопленным в Москве, имеет смелость спросить графа Степана, не приходится ли он сыном бывшему в то время артиллерийским майором графу Степану Степанову, который удостоивал своей дружбой француза-военнопленного».

Сложив вчетверо записку, полковник надписал ее и отослал с капельдинершей.

Но прежде чем продолжать наше повествование, необходимо вернуться несколько назад и рассказать о таинственной жизни того сына, которого так любил полковник Леон, а заодно и историю любви, которая должна была послужить началом ужасной драмы, в которой общество «Друзей шпаги» задумало выказать свое тайное могущество и свои наглые средства.

 

XXII

Во время отступления из России, в 1812 году, армейский корпус, находившийся в самом арьергарде, в котором состоял полковник Леон, был атакован отрядом казаков, причем в руки их попало огромное число пленных. Среди последних находился и полковник. В то время ему было тридцать два года; он любил жизнь, был достаточно красив для того, чтобы нравиться женщинам, и пользовался этим преимуществом, насколько позволяли ему превратности и случайности войны.

В Москве, куда был отправлен полковник, он находил свои плен весьма приятным, так как это был не плен, а скорее самое радушное гостеприимство. На честное слово его отпускали по всему городу; он получал приглашения на еды к частным лицам, жил там, где ему нравилось, хотя обязан был ежедневно являться к военному начальнику, чтобы заявить ему: «Я здесь!»

Полковник был человек высокого роста, стройный, с интеллигентным лицом и военной выправкой; он вел беседу умно, позволяя себе иногда вставлять в разговор колкие замечания, хотя без малейшей язвительности, и пользовался громадным успехом в гостиных московской аристократии. Женщины в особенности находили его очаровательным, и в конце концов все звали его не иначе как «красивый полковник».

Как человек скучающий и ищущий развлечений, полковник старался по возможности пользоваться своим обаянием. Он любил и позволял любить себя всем без разбора. Но однажды он встретил женщину, которая заставила его сердце впервые тревожно забиться, и этот человек, привыкший к мимолетным связям, понял, что любит горячо и будет любить эту женщину всю жизнь.

Ту, которую полюбил полковник, звали Анной, и она была дочерью генерала Д.

Генерал был уже почти старик. Это был грубый и суровый солдат, не знавший ни вежливости, ни приветливости молодой московской аристократии, всецело принадлежавший к тому типу людей, которых называют людьми старого русского закала.

Анне было восемнадцать лет; она была кротка и прекрасна, как ангел. Воспитанная гувернанткой-француженкой, она имела французские вкусы и привычки и говорила по-французски, как истая парижанка.

Генерал боготворил свою дочь. Он ревновал ее настолько к каждой ее привязанности, что отказывал всем претендентам на ее руку. Он любил свою дочь, как эгоист; любил ее для себя и имел привычку говорить: «Если я когда-нибудь соглашусь расстаться с дочерью, то только для того, чтобы выдать ее за князя – богатого, как набоб, красивого, как Антиной, и русского сердцем и душой, каков я сам».

Когда царская воля заставила генерала вернуться с Кавказа, Анна сделалась совершенной узницей в отцовском доме и едва имела возможность отлучаться из него часа на два, чтобы прокатиться в закрытом экипаже, причем лошади мчались во весь дух.

Как встретились и полюбили друг друга полковник и молодая девушка? Каким образом военнопленный проник к любимой девушке? Как он достиг того, что их союз был освящен французским священником, таким же пленником, как и он сам?

Весь этот таинственный роман мог бы занять несколько томов. Однажды Анна почувствовала, что она готовится стать матерью.

Супруги задумали бежать, что было почти немыслимо, потому что полковник был военнопленный. Однако он решился бежать, захватив Анну, увезти ее во Францию и подвергнуть навеки отцовскому гневу. Невозможно передать, сколько энергии, смелости, терпения употребил этот человек для того, чтобы осуществить план своего бегства и молодой русской. Наконец все было готово. Полковник запасся фальшивым паспортом и формой императорского ординарца; сани должны были в темную ночь ждать его у потайных ворот дома генерала… Словом, и полковник и молодая девушка, казалось, были уверены в своем спасении.

Тщетная надежда! Страх и беспокойство, которые переживала Анна за своего мужа и за себя, постоянная тревога, усиливавшаяся еще более от того, что она прекрасно знала, как непоколебим и строг ее отец, ускорили ее роды. Ее бледность и крики выдали ее ужасную тайну. Что сталось с нею? Полковник об этом никогда не узнал.

Однажды вечером какой-то человек вошел к нему, поставил корзину и ушел, не сказав ни слова; и прежде чем француз, остолбеневший от неожиданности, пришел в себя и решился задать вопрос своему посетителю, последний уже скрылся.

Полковник с тяжелым предчувствием открыл корзину: в ней лежал новорожденный младенец и паспорт во Францию.

На другой день двое полицейских явились в его квартиру и предъявили ему приказ сопровождать его: внизу их ожидали сани.

Неделю спустя полковник переправился через русскую границу и ехал во Францию с ребенком Анны на руках, об участи которой ему никогда не суждено было узнать. С этих пор у полковника явилось совершенно новое чувство: отеческая любовь. Он страстно, безгранично полюбил ребенка дорогой ему Анны, плод своей единственной привязанности, хрупкий и нежный отпрыск, который мог погибнуть от малейшего дуновения ветра.

Полковнику было в то время тридцать четыре года; он строил всевозможные планы, мечтал о жезле французского маршала с единственной целью приготовить блестящее будущее для своего сына. К несчастью для него, французская империя уже за неделю до того, как он достиг французской границы, перестала существовать вследствие переворота и полковник принужден был довольствоваться половинным содержанием. У него не было состояния, но с тех пор, как у него явился сын, он захотел сделаться богатым.

И этим человеком овладело честолюбие и жажда во что бы ни стало разбогатеть. То обращаясь в игрока, то пускаясь в самые смелые и рискованные предприятия, в продолжение Реставрации, полковник все время то утопал в роскоши, то боролся с нищетой. Если бы он был одинок на свете, он удалился бы в какой-нибудь провинциальный городок, где честно прожил бы на свое жалованье, но, будучи отцом, он желал устроить своему сыну блестящее будущее.

Полковник сделался игроком, не тем игроком, который робко испытывает счастье и страдает от проигрыша, но игроком смелым, с жестким сердцем, с бесстрастным лицом, который смотрит на счастье как на раба, и благодаря этому достигает успеха. Игрою он приобрел огромные деньги, и на эти-то деньги ребенок был воспитан и получил прекрасное образование.

Хотя полковник наживал деньги нечестным путем, однако он понимал, что сын его никогда не должен узнать тайны ужасной и несчастной жизни своего отца. Когда мальчику исполнилось пятнадцать лет, полковник поручил заботу о нем старому солдату, некогда служившему под его начальством, а теперь ставшему его другом, человеку честному и прямому, всегда считавшему полковника достойным уважения. Мальчика поселили в Шальо, в маленьком отеле, который мы уже описали. Старому солдату было поручено присматривать за ним и обуздывать его прихоти и капризы, удовлетворяя их лишь до известной степени.

У Армана – так звали молодого человека – были прекрасная английская лошадь, грум, тильбюри и сто луидоров в месяц на домашние и карманные расходы.

Он вращался в обществе, куда его представил друг полковника, выдававший его за своего племянника, семейство которого жило в провинции; молодой человек пользовался большим успехом в свете.

В двадцать лет Арману едва можно было дать шестнадцать, так он был белокур, хрупок и нежен; он так поразительно был похож на свою мать, несчастную Анну, что если бы его одели в женское платье, то его можно было бы принять за женщину. Полковник, смотря на него, поддавался иногда иллюзии, и ему казалось, что он снова видит женщину, которую так горячо любил.

При своей низкой и распутной новой жизни полковник сумел, однако, вполне сохранить благопристойную внешность.

В коммерческих предприятиях, в которые он пускался, он старался разыграть роль честного человека, жертвы несчастного стечения обстоятельств. Будучи счастливым игроком, он настолько умел скрывать свою удачную игру, что никто не мог заподозрить, что все средства своего существования он добывает игрой.

К тому же Арман тратил более двух третей этих тайных доходов, и никто в Париже не знал, что он был сын полковника. Полковник жил просто, по-холостяцки, и до основания общества «Друзей шпаги» имел скромную квартиру, в которой мы и застали его в начале наших) рассказа; находилась она в узкой и темной улице. Только тогда, когда он решил поселиться на улице Гельдер, он счел вполне приличным начать вести светский образ жизни; игра доставляла ему средства для содержания сына, но не давала столько, чтобы можно было откладывать на будущее, и потому полковник имел тайное намерение, соединяя в общество шесть человек, из которых каждый был слаб в отдельности, но все вместе становились сильными.

Какая же перемена произошла в счастливой жизни молодого человека, которому всегда покровительствовала отцовская любовь и всюду охраняла его, что он погрузился в такую глубокую скорбь? Какая ужасная любовь овладела его молодым сердцем?

Это-то мы и намерены теперь рассказать, оставив на время в стороне членов общества и их страшного главу.

 

XXIII

Сын полковника, хрупкий белокурый Арман, встретил и полюбил баронессу Сент-Люс самым романтическим и странным образом.

Масленица подходила к концу; наступила среда первой недели поста. На балу Оперы уже не появлялось избранное общество, хотя некоторые великосветские дамы отваживались, в сопровождении кавалеров и под строжайшим инкогнито, показываться на балы. Арман, искавший приключений, как все скучающие и ничем не занятые люди его возраста, был также в этот вечер на балу и тоскливо прогуливался по фойе, как вдруг внимание его остановила маленькая домино, сидевшая в стороне, около стенных часов.

Несмотря на маску, Арман угадал, что под ней скрывается очаровательное создание; он заметил дивные, густые золотисто-белокурые волосы, маленькую ручку, нежную и прозрачную, настоящую ручку герцогини. Верхняя и нижняя часть лица были открыты, и только средняя часть – нос, рот и глаза были прикрыты маской, но взгляд глаз был так притягателен, жгуч и обаятелен, что молодой человек с самым искренним удивлением остановился перед домино.

Домино сидела, как бы свернувшись, точно грациозная кошечка, ожидавшая ласкового взгляда.

Арман до сих пор в глазах света и в своих собственных слыл за человека необыкновенно смелого в обращении с женщинами. Легкие победы развили в нем самоуверенность и надменность, которыми молодежь нашего века гордится более, чем гражданскими добродетелями; однако в присутствии этой домино Арман потерял всю свою самоуверенность и стоял перед маской буквально окаменелый, как вдруг неожиданное обстоятельство вывело его из очарования, которое произвели на него блестящие глаза незнакомки.

Какой-то молодой человек – фат, не испытавший на себе властного взгляда незнакомки, – фамильярно уселся рядом с нею и начал говорить ей пошлые комплименты. Тогда маленькая домино, как оскорбленная королева, подобрав одною рукою свое платье, а другою открыв веер, протянула его между собою и молодым человеком, как бы защищаясь. Молодой человек, в свою очередь, обидевшись и думая, что имеет дело с женщиной известного сорта, произнес оскорбительное слово.

Маска вскочила, точно наступила ногой на гадину, выпрямилась и взглянула на своего оскорбителя уничтожающим взглядом; затем, закрыв веер, она ударила им молодого человека по щеке.

Все это произошло с быстротою молнии.

Получивший удар молодой человек вскрикнул, но в ту же минуту перед ним очутился Арман, смерил его взглядом с ног до головы и спокойно произнес:

– Сударь, я знаю эту даму и вполне одобряю способ, к которому она прибегла против вашей наглости; я принимаю на себя дать вам ответ за удар веером. Вы можете, если пожелаете, потребовать удовлетворения у меня.

Арман бросил свою визитную карточку в лицо оскорбителю и предложил руку домино. Молодой человек нагнулся, поднял карточку и положил ее в карман.

– Превосходно, – прошептал Арман, – значит, он будет драться.

Как ни горда была белокурая домино, но она не могла отказаться от предложенной руки Армана, защитившего ее от человека, бывшего уже под влиянием винных паров, который мог ответить грубостью на удар веером.

Белая ручка домино легла на руку Армана, и они удалились и скоро затерялись в толпе. В первый раз в жизни сын полковника утратил свою обычную смелость; сердце его стучало, и он напрасно искал подходящей фразы, хотя бы просто какое-нибудь слово, чтобы начать беседу. Белокурая домино, тоже взволнованная вследствие только что избегнутой опасности, первая прервала молчание.

– Я вам очень благодарна, сударь, – сказала она, – и никогда не забуду оказанной мне услуги.

Голос ее был мелодичный и нежный, как пение птички, и тронул Армана.

– Сударыня… – пробормотал он.

– Однако я думаю, – продолжала очаровательная блондинка, – что вы не будете драться с этим нахалом.

– Почему бы и нет?

– Ах, фи!

– Я дал ему свою карточку. Если он пришлет ко мне кого-нибудь из своих друзей, то я не буду иметь права отказаться.

Домино украдкой взглянула на своего молодого заступника. Арман был красив и обладал прекрасными манерами.

– Значит, вы будете драться? – спросила она.

– Разумеется.

– Но ведь вы меня не знаете?

К Арману уже вернулась самоуверенность.

– Ну что ж, – сказал он, – я вас люблю.

Раздался серебристый смех, и два ряда маленьких белых зубов, показавшихся из-под маски, окончательно вскружили голову Арману.

– Ах, – пробормотала маска, продолжая смеяться, – это очень забавно!

– Очень может быть, но это правда.

– Простите, мой милый рыцарь: но ведь вы меня никогда не видали.

– Согласен.

– И если бы я сняла маску…

– Так что же?

– Вы бы разочаровались… Почем знать? А вдруг я дурна?

– У вас золотистые волосы, прелестные руки и голос, как у сирены.

Незнакомка продолжала смеяться одобрительно и в то же время насмешливо.

– Я вижу, – сказала она, – что мне снова придется прибегнуть к помощи веера.

– Почему?

– Вы прогнали грабителя, чтобы самому стать на его место…

– О, я не нападаю, – вскричал Арман, – я только молю.

– О чем же вы молите?

– О взгляде.

Домино взглянула на него через маску.

– Довольны вы? – спросила она. – Теперь улыбнитесь.

– Ах, это уж слишком!

Арман снова услыхал взрыв смеха, который, казалось, говорил: «Вы прелестны, но все-таки напрасно теряете время…»

Но молодой человек уже овладел собою; к нему вернулись его обычная самоуверенность и свойственное всем парижанам остроумие, он высказал много очаровательного вздора, просил невозможного, чтобы получить вещь самую простую, т. е. позволение еще раз увидеть незнакомку.

Он еще не любил белокурую домино, но угадал, что эта женщина не принадлежала к тому обществу, которое обыкновенно можно встретить на балах Оперы.

Целый час Арман и белокурая домино прогуливались по фойе и зале. У незнакомки ум был едкий, острый, и она безжалостно осмеивала подмеченные ею смешные стороны проходивших. Она отвечала на горячие уверения сарказмом, и ее насмешки только разжигали зарождавшуюся страсть юноши.

Вдруг домино остановилась у дверей фойе.

– Прощайте, – проговорила она нежно.

– Вы меня покидаете? – пробормотал Арман.

– Уже четыре часа.

– Ах, это невозможно!

– Однако необходимо!

– Позвольте мне проводить «вас, – умолял молодой человек, голос у которого дрожал.

– Я запрещаю вам это.

Эти слова были сказаны без гнева, хотя строго.

– По крайней мере, увижу ли я вас? Домино отрицательно покачала головой.

– Ах, – пробормотал Арман растерянно, – если бы я мог следовать за вами.

– Сударь, – холодно проговорила незнакомка, – будьте добры сказать мне, где я могу получить сведения о вас завтра вечером? Вы, по всей вероятности, будете драться с этим господином, убьете его и останетесь здравы и невредимы…

Арман вскрикнул от радости.

– О, – сказал он, подавая ей карточку, – значит, я увижу вас?

– Почем знать!

Домино, опустив в рукав визитную карточку Армана, слегка пожала ему руку и, уходя, проговорила:

– Оставайтесь здесь… я так хочу.

Арман повиновался и ждал, пока домино скроется из виду, чтобы затем и самому уехать из Оперы.

Когда он вышел на улицу и очутился на бульваре, странное чувство овладело им: тут только он понял, что любовь заключает в себе нечто властное и таинственное.

Арман приложил руку к сердцу и почувствовал, как оно учащенно бьется.

– Мне кажется, что я люблю ее… – пробормотал он. Он пошел пешком, с наслаждением вдыхая холодный ночной воздух и мечтая о незнакомке с живостью разгоряченного воображения молодого двадцатилетнего юноши, полюбившего в первый раз в жизни.

Почти рассвело, когда он вернулся в свой хорошенький домик в Шальо, он лег в постель, нисколько не заботясь о последствиях своего вмешательства в неприятное столкновение на балу незнакомого господина с белокурой домино.

Во время сна образ прекрасной незнакомки неотступно преследовал Армана, и это продолжалось бы очень долго, если бы молодой человек не был внезапно разбужен, как громом, когда пробило полдень.

– Два каких-то господина, – доложил грум, – желают видеть вас, сударь, по неотложному делу.

«А! Понимаю, – подумал Арман, – это господин, получивший удар веером, прислал ко мне своих секундантов».

Он приказал провести посетителей в гостиную, а сам начал одеваться.

 

XXIV

– Сударь, – сказал один из посетителей, раскланиваясь с Арманом и садясь в кресло, которое ему предложил хозяин, – один из моих друзей, г-н Альфред Добрэ, товарищ биржевого маклера, имел честь, как я узнал, встретиться с вами сегодня ночью на балу в Опере.

– Да, – ответил Арман.

– Вы дали ему свою визитную карточку, не правда ли?

И молодой человек протянул Арману ту самую карточку, которую тот накануне бросил в лицо человека, получившего удар веером.

– Отлично, господа, – сказал Арман, – я знаю, зачем вы пришли. Такие люди, как мы, понимают друг друга с полуслова.

Молодые люди поклонились, и один из них сказал:

– Наш друг, г-н Альфред Добрэ, хочет, чтобы это дело выяснилось как можно скорее.

– Я к вашим услугам, господа.

– Завтра утром, например?

– Превосходно!

– В Лесу, в семь часов, у ворот Дофина.

– Хорошо. Какое оружие вы выбираете?

– Шпаги, если вы ничего не имеете против этого.

Арман поклонился и проводил секундантов своего противника с изумительной вежливостью. Но не успели они выйти за дверь, как новое лицо появилось в гостиной. Это был старый ворчун Иов, живший при Армане скорее в качестве наставника, чем управляющего.

«Ты отвечаешь мне за его жизнь!» – сказал ему полковник, поручая ему надзор за сыном.

Вид у Иова был мрачный; брови его были нахмурены, и он от нетерпения крутил свои седые усы:

– Господин Арман, – сказал он, – здесь происходит что-то необыкновенное?

– В чем дело, мой добрый Иов?

– Кто эти господа?

– А тебе какое дело?

– А, догадываюсь: у вас дуэль.

– Ну так что ж!

– Однако, черт возьми! Я этого не хочу! – вскричал ворчун.

Арман расхохотался.

– Это почему? – спросил он.

– Почему?.. Да просто потому, что я обещал вашему отцу…

– Что такое ты ему обещал?

– Что вы будете здравы и невредимы…

– Кто же сказал тебе, что я буду убит на этой дуэли?

– Но ведь она первая… – проворчал растерявшийся старик.

– Всегда и во всем нужно начало.

– Нет, нет, господин Арман, вы не будете драться… Драться буду я, старик Иов… Ах, черт возьми! Пусть-ка явятся эти молодые господа. Я был старшим вахмистром гусарского полка, вот что!

– А когда у тебя бывали дуэли, то ты посылал других драться за себя?

– Черт возьми! – пробормотал ворчун, озадаченный этим ироническим вопросом.

– Вместо того, чтобы отчаиваться, – сказал Арман, – принеси-ка лучше рапиры; я немного набью себе руку.

Действительно, Арман два часа фехтовал со своим старым профессором; затем вечером он приказал подать себе лошадь и уехал в Лес, написав перед отъездом одному из своих друзей, что он рассчитывает на его услуги на следующее утро.

Во время его отсутствия старый солдат раз двадцать собирался пойти к полковнику и рассказать ему все, но колебался при мысли, что последний, разрешив сыну драться, перенесет в это время страшные муки.

– Я буду его секундантом, – ворчал Иов, – и, клянусь Богом, если с ним случится несчастье… то я убью всех: и противника, и секундантов.

Арман вернулся домой, еще пофехтовал с час, пообедал, лег в постель и тотчас же заснул крепким сном юности. Ему снова снилась белокурая домино. Он спал до тех пор, пока его друг, явившийся в шесть часов утра, не разбудил его.

– Ну же, – сказал он ему, – вставай и расскажи мне, в чем дело.

Арман рассказал своему другу ночное приключение с мельчайшими подробностями.

– Очень хорошо, – сказал друг, – и в то же время глупо.

– Почему?

– Потому, что ты никогда не увидишь женщины, из-за которой дерешься.

– Ах, замолчи! – вскричал Арман. – Ты сведешь меня сума.

– Увидишь.

Разговор молодых людей был прерван приходом Иова. Ворчун был одет в длинный голубой сюртук, застегнутый до подбородка, с красной ленточкой в петлице. Он нес под мышкой две шпаги, завернутые в зеленую саржу. Шапка его была надвинута набок с ухарством военного человека. Иов ни на шутку решился быть секундантом.

– Господин Арман, – сказал он, – уже половина седьмого. Съехаться назначено в семь часов. Кто едет в первый раз на дуэль, тот должен прибыть первым на место.

Арман оделся в несколько секунд.

Иов распорядился уже, чтобы заложили карету. Арман сел в нее со своими двумя секундантами. Через десять минут они доехали до ворот Дофина и начали ждать противников, которые не замедлили явиться.

Пока секунданты вымеряли расстояние и бросали жребий насчет шпаг, Арман и его противник имели время разглядеть друг друга. Противник Армана был высокий молодой человек, лет двадцати девяти или тридцати, смуглый и худощавый, и Арман подумал, что накануне он был, вероятно, немного пьян, потому что, судя по наружности и по манерам, он не походил на человека, способного оскорбить женщину.

– Сударь, – сказал Альфред Добрэ, скрещивая свою шпагу со шпагой Армана, – у вашей Дульцинеи прелестные ручки, но она делает из них плохое употребление.

– Извините, сударь, – ответил Арман, парируя удар, – дама, о которой вы говорите, совсем не моя Дульцинея.

– Во всяком случае, она не жена и не сестра ваша, – возразил Добрэ, нанося ловкий удар.

– Конечно, нет, – возразил Арман, отразив удар и вместе с тем слегка коснувшись руки противника.

Старый Иов, заметив на рубашке Добрэ несколько капель крови, вскрикнул и сказал:

– Довольно, господа, довольно!

– Хорошо, – согласился Добрэ, – хотя вы забыли, сударь, что оскорблен был я и, следовательно, моим секундантам, а не вам принадлежит право объявить честь мою удовлетворенной.

– Истинная правда, сударь, истинная правда, – пробурчал старый солдат, закусывая усы, и прибавил про себя: «Черт возьми, ребенок отважен, но его могли убить, потому что его противник дерется лучше его».

Молодые люди подали друг другу руки.

– Милостивый государь, – сказал Добрэ, – сделайте милость, назовите мне ту особу, которая так ловко наносит удары веером.

– Не могу…

– Черт возьми! Значит, это тайна…

– Такая же для меня, как и для вас: я не знаю ее.

– Как! – вскричал Добрэ. – Вы деретесь за женщину, которой не знаете?

– Я надеялся узнать, кто она, – скромно ответил Арман.

Рану Добрэ перевязали; к счастью, она оказалась легкой. Противники снова пожали друг другу руки, и Арман вернулся в Шальо.

Первой дуэлью гордятся так же, как первым любовным свиданием, и Арман чувствовал себя, возвращаясь домой, точно он вырос на целый вершок. Но радость его была непродолжительна. Как любят все таинственное и неизвестное, так и он полюбил белокурую домино, бывшую причиной его первой дуэли.

Самым отрадным чувством для человека, ставящего на карту жизнь ради любимой женщины, – это думать о ней.

Арман вспомнил ее слова: «Где я могу получить сведения о вас?» Он надеялся, что белокурая домино пришлет или приедет сама узнать о результатах дуэли. Он ждал этого с нетерпением, и каждый раз, когда раздавался звонок в подъезде, он вздрагивал от ожидания. Но большая половина дня уже прошла, а никто не являлся.

Тогда Арманом овладело лихорадочное нетерпение, и он начал обвинять домино в неблагодарности и вместо того, чтобы забыть эту женщину, еще сильнее полюбил ее; действительно, страсть растет, когда ее не разделяет предмет любви. Пробило два часа пополудни. Молодой человек не выдержал:

«Ах, – мысленно воскликнул он, – если бы мне пришлось даже перевернуть вверх дном Париж, я все-таки найду ее!»

Вдруг раздался звонок. Арман бросился к окну, выходящему на маленький дворик, и увидал посыльного, обыкновенно стоявшего на углу улицы, где жил Арман. В руке у посыльного было письмо.

– Это от нее, от нее! – прошептал Арман, догадавшись по выбору посыльного, что незнакомка светская женщина, не желающая скомпрометировать себя.

Он бегом спустился вниз, совершенно забыв, что для благовоспитанного человека неприлично бежать навстречу слуге.

У посыльного был добродушный и наивный вид овернца.

– Господин Арман? – спросил он.

– Я самый.

– Вам письмо.

Он подал молодому человеку маленький конвертик, распространявший тонкий запах каких-то особенных духов и запечатанный печатью с изображением ливретки, лежащей в характерной позе охотничьих собак, взгляд которой, обращенный на хозяина, как бы говорил: «Я послушна и предана».

Арман схватил письмо, но, прежде чем распечатать его, спросил посыльного:

– От кого письмо?

– Не знаю, – ответил тот с придурковатым видом.

– Кто же вам дал его?

– Слуга.

– Где?

– На мосту Конкордии.

Овернец ушел, прежде чем Арман успел задать ему новый вопрос.

Арман прошел в курильную и только здесь решился распечатать письмо.

 

XXV

Сердце Армана билось так сильно в то время, когда он держал в руке письмо, что он не сразу распечатал его. Он несколько раз перевернул конверт, стараясь угадать содержание письма по почерку. По надушенной английской бумаге, на которой оно было написано, можно было догадаться, что это послание от женщины; буквы были удлиненные и написанные твердой рукой и, по-видимому, без малейшего волнения. Наконец Арман распечатал письмо и прочитал следующие строки:

«Мой милый рыцарь!

Человек, который, подобно вам, защищает неизвестную ему, замаскированную женщину И рыцарски дерется за нее, по всей вероятности, начитался романов. Вероятно, вы знакомы с рассказом «Тринадцать» Бальзака и, конечно, не забыли Генриха Марзая, который однажды вечером увидал на бульваре карету, сел в нее и был отвезен, с завязанными глазами, к «девушке с золотыми глазами»… У меня нет «золотых глаз», но я тоже блондинка, как и она, и если вы желаете услышать благодарность от той, честь которой вы защищали, и получить награду, которую заслужили благодаря вашему прекрасному поступку сегодня утром, то будьте вечером около одиннадцати часов на бульваре между улицами Тэбу и Гельдер: там вы увидите карету и сядете в нее; рядом с вами сядет человек и завяжет вам глаза»…

Письмо было без подписи.

Арман на минуту задумался, потом вскричал:

– Пойду… Пойду… если бы даже мне суждено было погибнуть.

Он с лихорадочным нетерпением ждал, когда кончится день, и считал часы и минуты; как только наступил вечер, молодой человек, чтобы убить те четыре часа, которые отделяли его от свидания, отправился в Итальянскую оперу и бросал рассеянные взгляды на все ложи, как будто надеялся увидеть прелестное создание, которое в продолжение двух дней всецело владело им.

В одной из лож авансцены он заметил блондинку, невысокого роста, ослепительной красоты, и вздрогнул… Уж не она ли таинственная домино? У той были такие же золотистые волосы, такой же стан, такие же маленькие белые ручки, но это было все, что он заметил у домино, и было бы слишком смело решить, что женщина, на которую Арман смотрел теперь, и та, которую он видел замаскированной, одно и то же лицо. Притом невозможно было бы предположить, что та, которая назначила ему таинственное свидание, явилась тоже в Итальянскую оперу в ожидании назначенного часа.

Во время антракта Арман вышел в коридор и начал рассматривать в круглое окошечко ложи молодую женщину, которая явилась на представление совершенно одна. Она была так прекрасна, что он страстно желал, чтобы это оказалась именно она. Дама повернулась и заметила Армана; но выражение ее лица не изменилось, и она не выразила ни малейшего удивления; она видела в Армане просто незнакомца, каких много ежедневно встречает молодая и красивая женщина.

– Это не «она», – прошептал он разочарованный.

Молодой человек, тот самый, который утром был секундантом у Армана, случайно находился в фойе. Арман взял его под руку и спросил его, указывая на блондинку:

– Не знаешь ли ты, кто это?

– Знаю, – утвердительно кивнул тот головою.

– Как ее зовут?

– Баронесса де Сент-Люс.

– Как странно, – сказал Арман, – она очень похожа на мою оперную домино. Тот же рост, тот же цвет волос, те же ямочки на руках.

– В таком случае тем хуже!

– Почему «тем хуже»?

– Потому, что ты в нее влюбишься.

– Ну, так в чем же тут несчастье?

– Да вот в этом-то самом. Госпожа де Сент-Люс женщина, которую опасно любить. Арман удивился.

– Друг мой, – продолжал молодой человек, – маленькая баронесса, как ее называют, одна из тех женщин, которые, на первый взгляд, живут на земле, не утратив ни одной из небесных добродетелей, одно из тех эфирных созданий, которые не коснулись грязи нашей планеты и ангельская душа которых постоянно витает в пространстве.

– Ну и что же?

– Однако, друг мой, в свете, где она играет роль царицы, рассказывают шепотом странные вещи…

Арман с изумлением взглянул на своего собеседника.

– Баронесса вышла замуж двадцати лет, – продолжал рассказчик, – за влюбленного в нее старика. Он был красив и, как говорят, принадлежал к числу людей, жизнь которых была продолжительным триумфом; он был ужасом мужей и утешителем всех женщин, которые искали родственную душу. Он даже выработал в отношениях с этими слабыми созданиями особую странную теорию; когда он женился на мадемуазель Берт де Болье, в свете наивно говорили: «У этого человека в жизни столько жертв, что он не гарантировал свою жизнь от несчастья, несмотря на свои пятьдесят лет».

– Черт возьми! – вскричал Арман. – Это мне кажется парадоксом.

– Хорошо! К концу шестого месяца старый барон сделался рабом, через год жена отодвинула его на задний план, как обыкновенно поступают со старыми фамильными портретами. Теперь же он находится в положении древних невольников, которые теряют даже человеческое достоинство.

– Стало быть, – спросил Арман, – госпожа де Сент-Люс упала во мнении света?

– Нисколько; она никогда не давала серьезного повода к сплетням. Но…

– А! Есть и «но»…

– Да. Никто никогда не слыхал ни об одной интриге маленькой баронессы. Однако в том свете, где она вращается, случились два происшествия, с которыми, не знаю, справедливо или нет, общественное мнение связало и ее имя.

Друг сел на скамью в фойе, как человек, приготовившийся рассказать длинную историю.

– Послушаем, – сказал Арман, – любопытство которого было в высшей степени возбуждено.

– В прошлом году, – продолжал рассказчик, – молодой маркиз де П… очень увивался около нее, хотя у него был соперник, виконт Ральф О… ирландец, очень красивый, страшно богатый и бывший в это время в большой моде. Баронесса улыбалась им обоим совершенно одинаково, так что нельзя было сказать, чтобы одному из них она отдавала предпочтение. Баронесса живет в конце Вавилонской улицы, в отеле, сады которого доходят до бульвара Инвалидов. Садовая, калитка выходит на бульвар. Однажды ночью, в январе, нашли в двадцати шагах от этой калитки труп виконта Ральфа… У него оказались три раны, нанесенные шпагой. Что касается убийцы, или, вернее, противника, то последний скрылся. Но странное совпадение! В ту же самую ночь маркиз де П… в своем кабинете пустил себе пулю в лоб.

– Да, странно, – сказал Арман, – точно глава из романа.

– Впрочем, – продолжал рассказчик, – садовая калитка оказалась запертой, и госпожа де Сент-Люс, по-видимому, была непричастна к этому двойному несчастью; много болтали об этом странном совпадении, а злоречивые языки утверждали, что маркиз и виконт дрались из-за нее, и маркиз, терзаемый угрызениями совести, лишил себя жизни. Три месяца спустя, на балу в турецком посольстве, госпожа де Сент-Люс обратила на себя внимание молодого молдаванского князя, который был прекрасен, как день, и богаче самого набоба. Молдаванин страстно влюбился в госпожу де Сент-Люс; он следовал за нею на все балы, на концерты, в Лес, в Лонгшан, словом, повсюду… Баронесса оставалась холодна к изъявлению его чувств и постоянно отказывала красивому князю в разрешении явиться в ее салон. Однако однажды вечером молдаванин, переодевшись, имел дерзость проникнуть к ней, так как баронесса давала маскированный бал…

– И что же случилось? – спросил Арман.

– Баронесса узнала его, несмотря на громадную бороду чародея, и весьма ласково приняла его, но когда князь выходил от нее и садился в карету, ему был нанесен удар кинжалом. Его люди заметили это только по приезде домой. Их господин умер, сказав, что его ударил незнакомец, почти так же, как Равальяк – Генриха IV, то есть вскочив на подножку. После этого, дорогой мой, – добавил рассказчик, – думай, как хочешь, о госпоже де Сент-Люс, но позволь дать тебе совет: если ты влюбишься в нее, то найми почтовую карету и уезжай. Эта женщина внушает любовь, которая приносит несчастье.

Молодые люди вернулись в залу, и Арман навел лорнет на ложу баронессы и начал пристально смотреть на нее, чтобы привлечь ее внимание, но баронесса даже не вздрогнула.

– Это не она, – решил он, – впрочем, я это узнаю.

Арман простился со своим другом и отправился на бульвар, на место, назначенное в анонимной записке. Пробило полночь. Классический фиакр старого времени ждал на шоссе в равном расстоянии от улиц Тэбу и Гельдер. Арман заметил, что карета была не наемная и, проходя мимо нее, крикнул:

– Кучер, вы заняты?

– От полуночи до утра, – ответил возница, бросая вокруг себя испытующий взгляд.

– А! Дружище, – спросил Арман вполголоса, – так ты занят?

– Как вас зовут?

– Арман.

– В таком случае нет, – ответил возница.

В то же время стекло в дверце опустилось, дверца открылась, и Арман увидел в карете замаскированного человека. Он влез и сел. Замаскированный человек молча завязал ему глаза, и карета покатила по бульвару. Арман не мог определить, сколько времени продолжалось это таинственное путешествие; только по стуку кареты он понял, что выехал из Парижа и едет по шоссе, и рассчитал, когда карета остановилась, что он проехал, по всей вероятности, около трех лье.

Замаскированный человек вышел из кареты первый и подал Арману руку, чтобы помочь ему выйти.

– Следуйте за мной, сударь, – сказал он. – Но если вам дорога жизнь, не пытайтесь снять повязку, иначе я вас убью.

– Хорошо, – ответил Арман. – Идите, я последую за вами.

Он услыхал скрип засова и дверного ключа, затем почувствовал под ногами песок, которым обыкновенно посыпают садовые дорожки; таким образом он прошел шагов сорок, причем все время его вел, держа за руку, человек в маске. Затем Арман услышал, как отворилась другая дверь, и спутник его сказал ему:

– Поднимитесь на десять ступеней.

Арман поднялся и почувствовал, что под ногами у него ковер. Тогда спутник посадил его на диван.

– Снимите повязку, – сказал он ему.

Арман повиновался и с любопытством осмотрелся вокруг; он был поражен. Он находился в прекрасном будуаре, обитом шелковой материей пепельного цвета, кокетливо и изысканно меблированном и слабо освещенном висячей лампой с абажуром из китайской бумаги. Картины современных мастеров украшали стены, громадные лакированные жардиньерки с разнообразными цветами стояли в амбразурах окон, закрытых двойными решетчатыми ставнями и плотными занавесками.

Арман остался один; замаскированный человек успел скрыться в то время, как он снимал повязку. В будуаре царило благоухание, обещавшее таинственное наслаждение, которое овладело всеми чувствами отважного молодого человека; глаза его с нетерпением смотрели на находившуюся перед ним дверь, в которую, как ему казалось, должна была войти фея этого очаровательного жилища.

Действительно, дверь почти тотчас же отворилась, и наш герой почувствовал, как вся кровь прилила у него к сердцу. Белокурая домино вошла на цыпочках и направилась к Арману. Она была замаскирована, как и на балу в Опере, и костюм ее остался без малейшей перемены. Арма-ном внезапно овладела робость, когда он увидал предмет своих грез. Дивное создание протянуло ему руку и только сказало: «Благодарю».

Незнакомка намекала на утреннюю дуэль.

Арман поднес ее руку к губам и с восторгом крепко поцеловал ее.

– Я вас люблю… – прошептал он.

Под атласной маской снова раздался легкий смех, который он однажды уже слышал.

– Вы сумасшедший, – сказала ему незнакомка, – очаровательный сумасшедший, рисковавший своею жизнью из-за пустяков. Но, я думаю, вы больше этого не сделаете; вы должны мне это обещать…

Голос домино был ласков и убедителен, и, слушая ее, Арман испытывал приятное ощущение. Но когда он снова начал покрывать поцелуями ее руку, домино тихо выдернула ее и сказала:

– Я вас пригласила сюда, чтобы поблагодарить, а не для того, чтобы выслушивать признание в любви, мой милый рыцарь.

– Но я вас люблю… – страстно повторил Арман.

– Возможно, но, хотя вы и доказали мне это сегодня утром, я все еще вам не верю.

И домино прибавила, улыбаясь:

– Я была сегодня утром в Лесу, в двадцати шагах от места поединка, в карете, за группой деревьев. Я видела все…, и очень боялась.

– Неужели? – вскричал Арман, обрадовавшись, как ребенок.

– Правда.

Молодые люди иногда, несмотря на свою робость, проявляют удивительную самонадеянность: Арман в этот момент служил ярким тому доказательством.

– Так вы меня любите? – спросил он.

Такой прямой и неожиданный вопрос, казалось, смутил домино.

– Не знаю, – ответила она просто, – однако вполне естественно, что я беспокоилась за вас.

 

XXVI

Арман встал на колени перед незнакомкой и снова взял ее прелестные маленькие руки, которые она в этот раз и не думала уже вырывать, и со свойственным в двадцать лет восхищением описал ей свою любовь, так странно загоревшуюся, и приятное волнение, которое он испытывал с тех пор, как она завладела всеми его помыслами.

– Молю вас, – сказал он наконец, – покажите мне ваше лицо, которое я обожаю, не видав его.

Домино отрицательно покачала головой. Арман настаивал, но она оставалась непоколебимой.

– Наконец, где я могу вас встретить? – спросил он с упорной настойчивостью влюбленного, вымаливающего милости.

– Выслушайте меня, – ответила ему домино, подняв его и усадив около себя на диване, – выслушайте меня; вы воображаете, что любите меня, и я убеждена, что в настоящую минуту вы уверены в этом!

– О, да! – пробормотал Арман.

– Но любовь двадцатилетнего юноши, друг мой, самая непостоянная и эфемерная вещь в мире.

– Ах! Не думайте этого… я буду любить вас всю жизнь.

– Дитя, вы еще не знаете, что слово «всю жизнь» в любви самая большая ложь.

– Позвольте, – сказал он, подложив руку домино к своему сердцу, – вы слышите, как оно бьется…

– Знаете ли вы, – продолжала незнакомка, – что я не свободна?

Арман вздрогнул.

– Что вы хотите сказать этим? – спросил он грустно.

– Я принадлежу свету… тому неумолимому свету, который отвергает и клеймит слабую женщину, настолько слабохарактерную, чтобы полюбить на время… У меня есть муж, которому жена принадлежит телом и душою на всю жизнь…

– Боже мой! Боже мой! – прошептал растерявшийся Арман. – Но я вас люблю до смерти, однако…

– Вам так кажется, по крайней мере…

– О! Чем прикажете доказать вам это? Говорите, приказывайте… Я все исполню.

– Друг мой, – ответила домино, – любовь доказывается только постоянством.

– Хорошо! Испытайте меня…

– Может быть…

И домино прибавила взволнованным голосом:

– Хотите вы видеть меня еще раз?

– Можете ли вы спрашивать меня об этом?

– А если бы я согласилась… вы будете мне повиноваться?

– Слепо.

– Вы употребили совершенно верное слово, – смеясь, сказала домино, – так как вы будете являться сюда только с завязанными глазами.

– Согласен на это от всего сердца.

– Затем, я никогда не сниму маски.

– О!

– Разве вы предпочитаете, чтобы я сняла ее сейчас; но в таком случае вы никогда уже меня не увидите?

– Пусть будет по-вашему, – согласился Арман.

– Итак, – продолжала домино, – вы не узнаете ни моего имени, ни места, где я живу, и никогда не увидите моего лица. На этих условиях я согласна принимать вас.

Арман не ответил, но прикоснулся губами к белому лбу домино, и ему показалось, что незнакомка вздрогнула.

Он долго стоял перед нею на коленях, нашептывая ей тот очаровательный вздор, который называется языком любви, и она слушала его, смеясь и извиняя тысячу вольностей. Но вдруг часы в будуаре пробили три часа утра.

– Вставайте, – приказала незнакомка, – пора расстаться.

– Уже? – прошептал Арман с сожалением, как Ромео, прощающийся с Джульеттой при первых лучах восходящего солнца.

– Так нужно, – сказала она, – но мы скоро опять увидимся.

– Когда? В котором часу? – спросил Арман. Незнакомка, казалось, соображала.

– Сегодня четверг, – сказала она, – будьте в субботу вечером на том же самом месте и в тот же самый час, и мы снова разыграем историю девушки с золотыми глазами.

В то время как она говорила, Арман любовался ее дивными волосами, оттенок которых напоминал ему волосы баронессы де Сент-Люс.

– Вы позволите мне задать вам один нескромный вопрос? – спросил он, повинуясь внезапной мысли.

– Спрашивайте.

– Знаете вы баронессу де Сент-Люс?

Арман, задавая этот вопрос, внимательно наблюдал, за домино; но она не выказала ни малейшего смущения и спокойно ответила:

– Я встречала ее в свете; об этой женщине ходят слухи очень странные и нелестные для ее репутации. Я очень счастлива, что не имею с ней ничего общего, кроме волос, которые, кажется, у нее такого же цвета, как и у меня.

«Решительно, – подумал Арман, – это не она». Белокурая домино взяла повязку и показала ее молодому человеку.

– Дайте, – сказала она, – я снаряжу вас в дорогу. Она повязала ему повязку вокруг головы и сказала нежным голосом:

– До субботы! Но помните: если вы осмелитесь снять повязку по дороге, то рискуете жизнью.

Арман услыхал звонок, затем удалявшиеся легкие шаги, потом приблизились более тяжелые шаги, и раздался голос его спутника:

– Идемте, сударь, – сказал человек в маске, беря за руку Армана.

Армана снова вывели и проводили до фиакра, где рядом с ним поместился его таинственный проводник, который опять напомнил ему об угрожающей ему опасности, если бы он вздумал снять повязку.

Фиакр ехал около часу, наконец он остановился. Замаскированный человек вышел с Арманом и сказал ему:

– Когда вы услышите, что карета повернула за угол, вы можете снять повязку.

Влюбленный повиновался и стоял неподвижно до тех пор, пока шум кареты не заглох вдали; когда он снял повязку, то с удивлением увидел, что находится у решетки маленького домика на улице Шальо. Светало; птицы начинали петь на высоких деревьях сада, и Арман увидал старика Иова, который уже встал и в беспокойстве прогуливался по маленькому, покрытому дерном дворику, потому что слишком редко случалось, чтобы его молодой барин возвращался так поздно.

– Ах! Господин Арман, господин Арман! – произнес он нежным в и то же время ворчливым тоном. – Вы слишком злоупотребляете вашей молодостью, вы слишком спешите жить.

– Не беда! – ответил, смеясь, Арман. – Я счастлив, а это много значит.

 

XXVII

В течение двух месяцев Арман был самым счастливым человеком в мире. Сначала два, затем три раза в неделю красивого юношу ожидали на углу улицы Тэбу то таинственный фиакр, то карета без герба, и всегда один и тот же человек в маске, готовый убить его кинжалом, если бы он попытался снять повязку. В течение двух месяцев Арман испытывал удовольствие от этой таинственности; затем мало-помалу им овладело любопытство, и он спросил своего кумира, неужели она никогда не покажет ему своего лица.

– Нет, – сухо ответила она. – И чтобы наказать вас за ваше нескромное желание, вы не увидите меня в течение недели.

Напрасно юноша просил, умолял, ее решение было твердо. В течение недели на бульваре не появлялся таинственный проводник.

Арман, не видя незнакомки, начал испытывать желание хоть поговорить о ней. До сих пор он хранил глубокое молчание о своем счастье, но у счастливых людей всегда является потребность завести доверенное лицо, то есть наперсника, и наш герой выбрал для этого того же самого друга, который был его секундантом, и рассказал ему историю госпожи де Сент-Люс и ее похождения.

– О-го! – сказал молодой человек. – Одно из двух: или она безобразна, и тогда я понимаю маскировку, или у тебя есть счастливый соперник.

Эти слова пробудили в сердце Армана ревность. Он любил впервые и в первый раз испытал прилив необычайной грусти при мысли, что, может быть, есть другой, которого любит «она»…

Арман сделал свое признание на шестой день своего наказания; в течение остальных двух дней он перенес тысячу страданий и пускался в самые странные предположения. Наступил восьмой день. Время тянулось страшно медленно; наконец пробил час свидания, и неизъяснимая радость наполнила сердце Армана, когда он снова увидел на бульваре карету. Через час он был уже у ног белокурой домино. Но когда демон ревности поселится в сердце человека, любовь является не более как поводом к резким обвинениям. Белокурая домино встретила Армана с улыбкой и протянула ему, свою красивую руку со словами: «Вы прощены!»

Арман должен был бы удовлетвориться этим и счесть себя за самого счастливого человека. Ничуть не бывало; он начал жаловаться, излагать свои подозрения и желал во что бы то ни стало узнать, почему ему не хотят показать лица.

На этот раз домино без раздражения, спокойным и мелодичным голосом ответила:

– Вы не знаете, мой друг, что женщина, которая, подобно мне, забыла свет и свои обязанности, чтобы отдаться любви, так стыдлива и так горда, что желала бы скрыть свое прошлое и стать совершенно другой для того, кого она любит. Вы не знаете, мой милый нескромник, что можете встретить меня в какой-нибудь гостиной, где уже я не буду той, какую вы любите, но буду женщиной с громким именем, с высоким положением в свете. И тогда неужели бы вы пожелали, чтобы я покраснела и опустила глаза под вашим взглядом?

– Ах! – прошептал вне себя Арман. – Неужели вы считаете меня столь нескромным и неужели вы думаете, что я выдам свое счастье толпе?

– Нет, но может случиться, что вы начнете ревновать… Арман вздрогнул при этом слове.

– Почему ревновать? – спросил он.

– Потому что в свете молодая и красивая женщина – а я красива, – кокетливо сказала незнакомка, – видит себя всегда окруженной толпой молодых фатов и не воображающих, что подле нее есть человек, которого никто не знает, но который любит эту женщину и любим ею, и что каждое слово, произносимое ими вполголоса, точно ножом режет по сердцу этого человека.

– Клянусь вам, я никогда не пойду туда, где могу встретить вас.

– Положим; но мы можем поссориться, а в это время кто может отвечать за себя?

Арман прервал ее жестом.

– Вы прекрасно знаете, что я ваш раб и буду повиноваться вам всегда.

Белокурая домино ничего не ответила на это, но казалась задумчивой, озабоченной, опустив свою руку в руку Армана. Молодой человек подумал, что незнакомка готова уступить, и радостная дрожь пробежала по его телу.

– Хорошо, – сказала она. – Дайте мне двадцать четыре часа…

– А потом?

– Потом, гадкий ревнивец, – прошептала она, – вы поверите, что я красива.

И прежде чем он успел возразить, она надела на него повязку и нежно сказала:

– До завтра!

На другой день Арман явился на свидание в обычный час, но кареты не было. Он ждал час, два… Ночь прошла, и день застал его прогуливающимся по бульвару, в грязи. Арман вернулся домой в отчаянии; им овладели еще более мрачные предположения. Больна она или хотела оттянуть раскрытие своего инкогнито? День прошел для него мучительно; настал вечер, он побежал на бульвар. Кареты не было, и Арман, как и накануне, тщетно прождал ее до утра. Таким образом прошли три ночи. Арман все еще надеялся отыскать, наконец, таинственную карету, которая отвозила его к его возлюбленной; но надежда его была напрасна.

Сын полковника ходил как помешанный и хотел уже лишить себя жизни, как вдруг он получил письмо на такой же бумаге, как и записка, в которой ему некогда назначили первое свидание, и оно остановило его руку, уже готовую направить дуло пистолета в сердце. Это она писала ему.

Он отбросил от себя смертоносное оружие и с трепетом надежды разорвал конверт и прочитал:

«Друг мой, вы, без сомнения, читали „Тысячу и одну ночь“ и припомните, может быть, сказку, кажется, под заглавием: „Лампа Алладина“. Гений явился к бедному служителю Аллаха и Пророка и сказал ему: „Я хочу сделать тебя богаче шаха персидского, нашего славного государя. Следуй за мною“.

Перс последовал за гением, который привел его, держа лампу в руках, в пещеру, выстланную рубинами и изумрудами и наполненную самыми драгоценными камнями и сказочной красоты бриллиантами. Перс по приказанию гения наполнил большой мешок и унес.

«Ты можешь еще раз наполнить мешок, – сказал ему гений, – и взять с собою»

Перс принялся за работу и наложил столько бриллиантов и рубинов, что мешок едва мог вместить их. Тогда гений сказал ему:

«Теперь на эти сокровища ты можешь, если захочешь, купить целое царство. Ступай!»

И он приказал ему выйти из пещеры. Перс повиновался, но когда он выходил, то при дневном свете заметил громадный бриллиант, который показался ему красивее всех, бывших у него, и он сказал своему проводнику:

«Я хотел бы взять и этот».

«Несчастный безумец! – ответил сердито гений. – Алчность твоя погубила тебя…»

И тотчас стены пещеры обрушились, скрыв под своими обломками алчного перса.

Итак, дорогой мой, этот рассказ подходит и к вам. Вы пользовались моей любовью: чего же еще недоставало вашему ненасытному сердцу? Вы пожелали видеть мое лицо, и вот таинственный грот, где скрывалась наша любовь, рухнул. Прощайте!.. Мы никогда более не увидимся!»

Крик отчаяния вылетел из груди Армана; он снова схватил пистолет и решил убить себя… Но чья-то рука вырвала его… Его друг, его секундант, поверенный его тайн вошел в то время, как юноша читал письмо, и поднял его с ковра, когда оно выпало из рук пораженного Армана.

– Сумасшедший! – крикнул он. – Ты хочешь убить себя? Брось! Эта женщина никогда тебя не любила.

– Зато я люблю ее, я… – твердил Арман.

– Хорошо! Мы отыщем ее.

Это слово было для Армана якорем спасения, как для человека, приговоренного к смерти.

– Друг мой, – спокойно продолжал собеседник Армана, – дай мне неделю сроку, и я, не видя ее ни разу, узнаю ее и укажу тебе в толпе твою белокурую домино.

Так как Арман с недоумением смотрел на друга, то он продолжал:

– Хочешь, я расскажу тебе свою историю? Слушай. Я горячо полюбил одну женщину; но у нее был муж, настоящий тигр. Я встречал ее повсюду: на дороге, в свете или, вернее, она меня беспрестанно видела следовавшим по ее стопам. Прелюдия вальса, кадриль – словом, все было для меня предлогом очутиться возле нее. Шла ли она слушать проповедь, я был там; показывалась ли она в Лесу, и меня там можно было встретить верхом на лошади. Вообще эта женщина везде могла чувствовать на себе взгляд своего обожателя, говоривший ей, как сильно я ее люблю, потому что любовь моя была так благоговейна, так безгранична, что я никогда не осмелился бы признаться ей. Муж испугался человека, который всюду преследовал его жену, восхищался ею, но не открывал ей своей любви; он сказал себе, что постоянство – самое ужасное оружие, которым можно подействовать на человеческое сердце, и решил покинуть Париж, Францию, Европу, увезя и свое сокровище; он так искусно замел свой след, что сначала я потерял всякую надежду отыскать когда-либо любимую женщину. Но я любил ее, понимаешь ли, любил до безумия, и я сделал самый простой расчет: решив, что земля только песчинка, я сказал себе, что в десять лет я могу ее обшарить сверху донизу. Я принялся за дело и спустя два года отыскал любимую женщину на берегах Онтарио, в индийской хижине.

– А муж? – спросил Арман.

– Муж обратился в плантатора, потом он умер. Итак, я нашел молодую и красивую вдову, обладавшую миллионами и тронутую моим постоянством. Я мог бы жениться на ней, но… вот тут-то и вся суть моей истории – я слишком долго ее искал для того, чтобы продолжать любить. Цель была достигнута, желание было удовлетворено. Итак, друг мой, наши истории сходны. Вместо мужа твоя белокурая домино имеет маску; эта маска является препятствием, тиранией, если хочешь. Любимая мною женщина переехала моря, чтобы скрыться от меня – твоя же не уезжала из Парижа. Обшарить Париж можно в пятнадцать дней; но ты дай мне только неделю, и я покажу тебе ту, которую ты любишь, не видав ее, я тебе покажу ее лицо открытым, и ты разлюбишь ее.

– Никогда… – прошептал Арман.

– Слушай, – продолжал друг, – сегодня прекрасная погода, а теперь четыре часа, поедем в Лес, мы ее, может быть, встретим там.

Арман приказал заложить красивую английскую лошадь в совершенно новенький тильбюри, и спустя двадцать минут молодые люди проезжали ворота Мальо. Было пять часов. Стоял май месяц, а потому Булонский лес кишел самыми изящными экипажами. Перед Отъездом из Парижа в поместья все светское общество желало в последний раз показаться в этом элегантном месте прогулок.

– Готов поклясться, – сказал друг, – белокурая домино и баронесса де Сент-Люс одно и то же лицо.

– Невозможно, – ответил Арман, вспомнив, с каким презрением домино говорила о баронессе.

– Смотри, вот как раз баронесса…

Арман почувствовал странную дрожь и испугался: вдруг это она… Так странно устроено человеческое сердце!

Баронесса де Сент-Люс действительно ехала в открытой коляске с двумя жокеями, одетыми в желтые бархатные ливреи. Она сидела полуразвалившись и, играя зонтиком, слушала высокого и красивого, смуглого молодого человека, сидевшего на передней скамейке коляски.

– Вот баронесса де Сент-Люс, – продолжал друг Армана. – Она едет с графом Степаном.

– Кто такой этот граф Степан? – спросил Арман, почувствовав, как буря ревности поднялась в нем при мысли, что, если домино и баронесса одна и та же женщина, то как может другой сидеть около любимой им особы.

– Граф Степан – молодой русский вельможа, проживающий в Париже свои огромные доходы.

– Дальше!..

– А дальше, он влюблен в госпожу де Сент-Люс. Арман побледнел.

– Как?.. Он ее любит? – спросил он упавшим голосом.

– Я уже говорил тебе, дорогой мой, что про баронессу ходит много слухов. Может быть, ни виконт Ральф, ни маркиз де П… ни граф Степан никогда не целовали даже кончика ее розового ноготка… Может быть, напротив… Вот ты уже побледнел, как смерть, хотя еще ничем не доказано, что мои подозрения верны относительно того, что баронесса и есть именно «она».

В это время легкое тильбюри, спускавшееся по большой аллее, и поднимавшаяся по ней коляска встретились, и друг Армана испытующе взглянул на баронессу, в то время как молодой человек, весь бледный, впился в нее глазами. Госпожа де Сент-Люс, которая, казалось, мало следила за словами графа Степана, рассеянно посмотрела на двух молодых людей и на их лошадь.

– О! какая чудная лошадь! – сказала она настолько громко, что Арман и его друг услыхали ее похвалу.

Впрочем, ни в голосе, ни во взгляде ее нельзя было заметить ни малейшего смущения или изумления… Рука ее не переставала играть зонтиком, а губы продолжали улыбаться, и она выдержала взоры молодых людей с бесстрастием женщины, привыкшей, что ею любуются.

– Или она хорошо владеет собою, – прошептал друг Армана, – или это не она.

Коляска доехала до ворот Мальо, потом повернула обратно и во второй раз встретилась с тильбюри. Баронесса оставалась по-прежнему бесстрастна, но граф Степан с любопытством посмотрел на тильбюри и в особенности на Армана.

– Ага! – пробормотал спутник молодого человека. – Она выдала себя!

– Что ты хочешь сказать этим? – вскричал Арман, вся кровь у которого прилила к сердцу.

– Я хочу сказать, что баронесса де Сент-Люс и есть твоя белокурая домино.

– Откуда ты узнал это?

– Взгляд графа Степана убедил меня в этом. Она назвала ему твое имя, и он посмотрел на тебя презрительно и ревниво. Итак, откуда она знает тебя, если это не домино?

Арман был поражен этим логическим доводом.

– Однако она сказала мне… Друг пожал плечами.

– Это она, – повторил он.

– Ну, так я люблю ее…

– Ты с ума сошел!

– Пусть!

– Вернись домой и всади себе пулю в лоб, я тебя больше не удерживаю. Лучше умереть, чем любить эту женщину.

– Нет, – вскричал со злобой Арман, – я люблю ее и хочу еще раз увидеть… хочу, чтобы она меня снова приняла у себя!

– Дорогой друг, одно из двух: или я ошибаюсь, и в таком случае твое желание проникнуть в дом баронессы де Сент-Люс безрассудно, или это «она», и тогда она может выставить тебя за дверь, весьма вежливо объявив тебе, что не имеет удовольствия тебя знать.

– Я убью этого человека! – прошептал вне себя Арман.

– Это было бы глупо и самое плохое средство пробраться к ней.

Друг проводил Армана до дому, употребив все свое красноречие для того, чтобы успокоить его и убедить отказаться от этой любви.

Но Арман любил! Разве можно толковать о благоразумии с влюбленным! И только дав торжественное обещание ввести его в дом баронессы де Сент-Люс, друг Армана мог несколько успокоить его.

Прошло два дня. Арман все время был в нервной лихорадке и не мог встать с постели: страсть его доходила до безумия, он ревновал домино к графу Степану.

Старый Иов хотел уведомить полковника о странном нервном состоянии, в котором находился дорогой его мальчик, но Арман боялся сообщить отцу о своем горе; он упросил Иова не ходить на улицу Гельдер.

Ворчун не мог отказать в просьбе своему питомцу и пошел в свой угол поплакать о нем.

– Его сглазили, – шептал он. Наконец на третий день утром явился друг.

– Хочешь видеть баронессу? – спросил он. Арман вскрикнул от радости.

– Она дает костюмированный бал. Будут танцевать в саду, который будет весь иллюминирован.

– Я пойду, – сказал Арман.

– Наш друг Рауль Б., – продолжал гость, – бывает у баронессы; он просил позволения представить ей тебя…

– И… – спросил Арман, – она отказала?

– Нет, ты получил приглашение.

Он протянул Арману напечатанный билет, на котором был пробел для имени приглашенного. У влюбленных от отчаяния до надежды один шаг. Арман уверил себя, что это приглашение было прощением…

– Она все еще любит меня!

Хотя бал был назначен на другой день, но Арман уже выздоровел. Реакция наступила быстро, надежда увидеть баронессу исцелила его.

 

XXVIII

Молодого человека, предложившего представить Армана баронессе де Сент-Люс, звали Альбертом Р. Посвященный в тайну любовной интриги Армана, Альберт Р. дал себе слово, что после бала больной вернется домой совершенно здоровым.

В десять часов вечера, в день бала, г-н Р. явился в маленький отель Шальо. Арман достал себе костюм, который так удивительно шел к нему, что его друг не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:

– Клянусь честью, если баронесса Сент-Люс и белокурая домино имеют хоть малейшее между собою отношение, то мир немедленно будет заключен. Мы приедем в одиннадцать часов, – продолжал г-н Р., – как раз в то время, когда туда съезжается избранное общество, и мне кажется, что ты тотчас узнаешь, та ли именно женщина баронесса Сент-Люс, которую ты ищешь.

– Как это? – спросил Арман.

– Ты будешь ей представлен, и она будет разговаривать с тобою.

– Твоя правда, – согласился молодой человек.

– Голос выдаст ее.

Молодые люди сели в карету и в четверть часа проехали расстояние, отделяющее Шальо от Вавилонской улицы, в конце которой находился отель Сент-Люс. С обеих сторон въезд в улицу был загроможден экипажами, а двор был полон выездными лакеями.

Р. взял под руку влюбленного и провел его в первый этаж отеля, где находился бальный зал. Зал был залит светом и пестрел разнообразными костюмами. Толпа была так густа, что Арман и его проводник принуждены были дождаться на пороге, когда кончится вальс.

– Это сказка из «Тысячи и одной ночи», – произнес какой-то молодой человек, стоявший рядом с ними.

– Вон танцует царица, – сказал другой и указал при этом рукой.

Арман взглянул по направлению, куда указал говоривший, и увидал белокурую, воздушную баронессу, вальсировавшую с неподдельным увлечением с кавалером в костюме янычара, в котором он тотчас же узнал графа Степана.

Сын полковника снова почувствовал прилив ревности, которая причинила ему уже столько страданий в тот день, когда он встретил в Лесу баронессу Сент-Люс с красавцем русским в коляске.

Баронесса танцевала с упоением и в вихре вальса, казалось, забыла о своих гостях и обо всем мире, несясь в объятиях своего кавалера.

– Решительно, – раздался голос около Армана, – граф Степан счастливец.

Это сказал молодой человек, почти юноша, тоже влюбленный в баронессу и ревновавший ее к графу.

– Почему счастливец? – спросил другой.

– Потому что он танцует с баронессой.

– Это счастье доступно и тебе, мой милый. Стоит только пригласить ее.

– О, я говорю не об этом счастье!

– Так о каком же?

– Ах, совсем о другом!

– Милый друг, баронесса так же благоволит к графу Степану, как к тебе и ко мне.

– Ну, сомневаюсь в этом.

– А доказательства?

– Видишь ли, у меня нет доказательств, зато есть убеждение.

Этот разговор, который велся вполголоса, терзал сердце Армана, и, слушая его, он цеплялся за страшную надежду.

– Это не она, это не может быть она, – утешал он себя. Вальс кончился; танцоры провели своих дам на места, и в зале восстановилось движение.

– Идемте, – сказал г-н Р., пробиваясь сквозь толпу и направляясь к баронессе.

Сердце Армана билось усиленно, он шел шатаясь. Ее слова должны были послужить ему приговором.

– Баронесса, – сказал Альберт Р., – позвольте мне представить вам господина Армана Л.

Очаровательная, хотя и бесстрастная улыбка скользнула по губам баронессы; она ответила поклоном на почтительное приветствие Армана и, играя веером, произнесла несколько слов. Эти слова, сопровождаемые стуком веера, были сказаны так тихо, что Арман не мог уловить звука ее голоса. Баронесса удалилась, опираясь на руку своего кавалера.

Арман был страшно бледен, и его волнение обратило бы на себя внимание в менее многочисленном обществе.

– Это она, – сказал он Альберту Р., – я не сомневаюсь более! Это она!

– В таком случае она превосходно владеет собой, – сказал последний. – Потому что она вынесла ваш взгляд совершенно спокойно. Вы пригласите ее танцевать?

– Да, да… – бормотал Арман, нервно дрожа. – И вы в самом деле думаете, что граф Степан пользуется успехом?

– Друг мой, – ответил Альберт, – чтобы ответить на ваш вопрос: да или нет, – надо застать его на коленях перед баронессой Сент-Люс, хотя и это еще ровно ничего не докажет, кроме его страсти, которую она может и не разделять.

– Значит, вы думаете?..

– Я ничего не думаю! Быть может, да, быть может, нет. В свете, видите ли, существует два способа скрывать свою интригу: первый, и более вульгарный – это держать в отдалении своего поклонника, даже выказывать к нему антипатию, никогда ему не улыбаться, чтобы не возбудить чьего-либо подозрения, а второй, и более оригинальный – это способ баронессы, если только у нее есть интрига с графом. Она сделала его своим кавалером, он всюду сопровождает ее, и свет, не отличающийся особенною прозорливостью, говорит:

– Если бы он был тем, чем кажется, то она не афишировала бы так свою связь. Это не более как уловка.

Альберт Р. взглянул на Армана и заметил, что он бледен, как смерть.

– Неужели вы так любите это таинственное существо, лица которого вы ни разу не видали? – спросил он.

– Страстно!.. – ответил Арман.

– А если это не баронесса Сент-Люс?

– Ну что ж! Я обойду весь свет, но найду ее.

– А если это она?

Этот вопрос, поставленный ребром, ужаснул молодого человека.

– Да, – продолжал Альберт, – если это она, что вы сделаете?

– Не знаю…

– Дорогой мой, поверьте моей опытности: легче поднять Атласские горы и возложить их на ваши плечи, чем вернуть женщину человеку, которого она разлюбила. Теперь она любит графа Степана.

– Ну, что ж, я убью его!

– Это было бы несправедливо.

– Почему?

– Потому что дурно и нечестно мстить человеку за то, что его предпочла любимая женщина.

В это время молодые люди, стоявшие посреди залы, увидели баронессу, направлявшуюся к ним. В этот раз она шла под руку со старым дипломатом.

Арман подошел к ней и сказал:

– Могу я рассчитывать на счастье, баронесса, что вы согласитесь протанцевать со мною следующий вальс?

Она ответила утвердительной улыбкой, слегка наклонила голову и прошла мимо.

Все это было так естественно, что нельзя было и предположить, что она намеренно избегает вступить в разговор.

В течение часа Арман бродил по залам в лихорадочном нетерпении, ожидая начала вальса, который он должен был танцевать с «нею»; услышав ритурнель, он почувствовал страшное волнение.

– Ну, смелее! – шепнул ему Альберт Р.

Арман подошел к баронессе и напомнил ей данное слово.

– С удовольствием, – ответила она ему, вставая и опираясь на его руку.

Ах, она заговорила, и тембр ее голоса явственно прозвучал в ушах Армана; молодой человек растерялся, услышав снова мелодичные звуки, которые заставляли так часто трепетать его сердце.

В двадцать лет человек положительно ребенок в проявлениях своих чувств и делает глупость за глупостью. Арман должен был бы сначала понаблюдать эту женщину и проверить, действительно ли она всецело завладела его сердцем, показать же госпоже Сент-Люс, что он ее не знает, было бы в высшей степени умно и тактично. Но Арману было всего двадцать лет. Едва раздались первые такты вальса, как он увлек баронессу и, весь дрожа, сказал ей:

– Наконец-то… наконец-то… я нашел вас.

Она склонилась на его руку с неподражаемой грацией и, полузакрыв глаза, казалось, с увлечением отдалась вихрю вальса, когда слова Армана долетели до ее слуха.

Ее глаза широко раскрылись от любопытства, она с удивлением посмотрела на него и спросила:

– Разве вы встречали меня где-нибудь?

Этот вопрос был предложен спокойно и без тени удивления, как спрашивает женщина, привыкшая слышать объяснения в любви во время вальса и по два объяснения во время кадрили.

– Баронесса, – пробормотал Арман, – неужели вы забыли бал в Опере?

– Я была там всего один раз с мужем, – ответила баронесса, продолжая вальсировать. – Мне было тогда шестнадцать лет и мне очень хотелось посмотреть тамошний бал. Ах, там было отвратительно!

– И… вы там больше ни разу не были? – спросил Арман.

– Никогда.

Арман вздрогнул и понял, что баронесса решила отрицать свое тождество с домино.

– Значит, вы будете неумолимы? – спросил он с мольбою в голосе.

– Я? – спросила она с неподражаемой наивностью. – В чем же я могу быть неумолимой?

– О, – сказал Арман, – это, однако, ваш голос, ваш лоб, ваши волосы… Это вы!

При этих словах баронесса Сент-Люс умышленно сбилась с па вальса и остановилась; затем она надменно посмотрела на своего кавалера и сказала:

– Я думаю, сударь, что вы жертва мистификации. Я вижу вас сегодня вечером в первый раз, как же вы могли узнать меня?

Арман побледнел, и сердце его перестало биться. Теперь он не сомневался более: баронесса и домино – одно и то же лицо.

Но, изумленный спокойным ответом баронессы Сент-Люс, он с испугом взглянул на нее.

«Это сфинкс», – подумал он.

Арман не нашелся ответить ни слова в ответ баронессе, но, обняв ее за талию, с какой-то безумною яростью начал кружить ее.

Когда вальс кончился, баронесса сделала ему банальный реверанс, каким женщины обыкновенно благодарят своих кавалеров, и вместо того, чтобы позволить ему отвести себя на место, взяла под руку графа Степана, проходившего мимо него. Все это произошло так быстро, что Арман остался неподвижный и растерянный посреди залы.

Альберт Р., угадавший все, что произошло между ними, подошел к Арману.

– Ну, что? – спросил он.

– Она отрицает.

– Вполне понятно.

– А! Вы находите? – спросил он глухим голосом.

– Друг мой, – сказал Альберт, – у вас есть два выхода, если вы действительно уверены, что это она.

– Какие?

– Первый и, по моему мнению, самый разумный – это уйти отсюда незаметно и никогда не возвращаться сюда. Бывают в жизни такие случаи, когда приходится вычеркнуть из сердца друга или женщину, но это следует делать спокойно и с сохранением собственного достоинства. Постарайтесь забыть баронессу Сент-Люс и поедемте ужинать в Английское кафе, а с завтрашнего дня ищите себе новое развлечение.

– Нет, нет, – твердил Арман, глаза которого лихорадочно блестели, – я люблю ее!..

– Хорошо! Так есть только одно средство удовлетворить вашу любовь.

– Какое?

– Убить графа Степана и скомпрометировать баронессу.

– К чему это?

– Друг мой, когда женщина бросает нас, нам остается только порвать с нею связь с наибольшим скандалом. Женщины такие странные существа, что они презирают человека, заботящегося об их репутации, и безумно влюбляются в того, кто третирует их, как гризеток.

– Ну, что ж, я убью графа…

– А пока, дорогой мой, так как вы бледны, как мертвец, и обращаете на себя всеобщее внимание, то пройдемтесь по саду и подышим свежим воздухом.

И Альберт Р. увлек Армана в одну из аллей сада, освещенную маленькими разноцветными венецианскими фонариками; там он усадил его на скамью и хотел завести разговор на более безразличную тему, но Арман прервал его:

– Послушайте, я знаю только одно действительное средство, чтобы успокоиться: это уединение. Когда говоришь, то волнуешься, а молчание утешает самый сильный гнев. Оставьте меня на полчаса одного…

– Хорошо! – согласился Альберт. – Я пойду танцевать. До свидания!

Альберт ушел, Арман остался один.

Та часть сада, где он сидел, была самая уединенная и даже почти не была освещена. Большие деревья образовали широкую аллею, которая вела к павильону. Армана, сидевшего на каменной скамье, не могли заметить посетители, изредка заглядывавшие сюда, тогда как он, напротив, мог вполне отчетливо видеть их.

Но молодой человек мало обращал внимания и на шум бала, который слабо долетал до него, и на незнакомых ему гостей. Одна мысль завладела им всецело: найти повод к ссоре с графом Степаном, чтобы вызвать его на дуэль. Как ни легко казалось ему это с первого взгляда, но предлог все же надо было изобрести, а при теперешнем состоянии Армана он не мог ничего придумать. Он не был знаком с графом, не обменялся с ним ни одним словом и не мог, конечно, подойти к нему и попросту сказать:

– Я хочу убить вас, потому что вас любит баронесса Сент-Люс.

Граф мог вежливо отрицать этот факт.

И вот в то время, когда Арман ломал себе голову над этим вопросом, легкие шаги раздались по песку. Он почувствовал, точно электрический ток пробежал по его телу, и кровь прилила к его сердцу. Арман вздрогнул.

Две тени мелькнули сквозь деревья и прошли в двух шагах мимо неподвижно сидевшего Армана. Это были баронесса и граф Степан, разговаривавшие вполголоса. У Армана закружилась голова, и рука его невольно начала искать кинжал, нож или какое-нибудь оружие… Парочка прошла в двух шагах, не подозревая о присутствии человека, сидевшего на скамье, и Арман видел, как они направились к павильону.

Он окончательно потерял способность владеть собою и забыл, что сад полон гостей; он решил выследить их, подвергая себя, таким образом, быть может, насилию.

Сердце у него стучало, красные круги мелькали перед глазами, холодный пот выступил на лбу. Он издали следовал за ними, шатаясь, как пьяный; парочка проскользнула в павильон, освещенный просто канделябрами. Минуту спустя Арман, в свою очередь, пробрался в павильон, так как дверь забыли запереть, и очутился у маленькой, покрытой толстым ковром лестницы. Он поднялся по ней, и шум его шагов, заглушаемый ковром, совершенно не был слышен; он дошел до полуоткрытой двери, откуда выходил луч света… Толкнув дверь, он быстро осмотрелся кругом и остановился неподвижно, как бы пораженный громом, уничтоженный… Он стоял на пороге того самого будуара, где он провел столько упоительных часов у ног белокурой домино, будуара с восточными обоями, круглым диваном, висячими лампами; на том месте, где тогда сидела домино, он увидал госпожу Сент-Люс, а у ног ее графа Степана, державшего ее руки в своих. Вдруг баронесса вскрикнула и вскочила, точно увидела перед собою привидение. Она заметила на пороге неподвижного и бледного, как статуя, Армана.

– Вы! Вы! – вскричала она вне себя от волнения и гнева. Арман сделал шаг по направлению к ней, взглянул на пораженного графа и сказал ему:

– Прошу прощения, сударь, что нарушаю ваше уединение, но позвольте мне сказать вам, где вы находитесь…

Голос Армана хрипел и слова с трудом срывались с его губ.

– Сударь! – в свою очередь, остановил его граф.

– Выслушайте меня… выслушайте, – перебил Арман, причем голос его звучал так повелительно, что русский дворянин невольно замолчал. – Вы видите этот будуар? Ну, так в течение двух месяцев я проводил здесь почти каждый вечер. Сюда меня привозили в карете… с завязанными глазами… Здесь меня встречала замаскированная женщина… Эту женщину я в первый раз встретил на балу в Опере. – И, обернувшись к баронессе, Арман прибавил. – Эта женщина вот она!

Госпожа Сент-Люс вскрикнула, как дикий зверь, пойманный в расставленные сети; затем она подбежала к Арману и ударила его по лицу рукою, затянутою в перчатку.

– Вы подлец! – сказала она.

Арман зашатался, как человек, пораженный насмерть, и направился к графу с угрожающим видом, налившимися кровью глазами и пеною у рта.

– Сударь, – сказал он ему, – мне нужна вся ваша кровь, чтобы смыть это оскорбление!

Но граф Степан успел уже овладеть собою; он надменно смерил взглядом с ног до головы Армана и сказал:

– Я не имею счастья быть любимым госпожою Сент-Люс, как вы могли это подумать, увидав меня у ее ног. Я люблю ее действительно и осмелился стать перед нею на колени, чтобы признаться в этом; но ответ ее на мое признание не дает мне права сделаться заступником за оскорбленную честь баронессы.

Голос графа звучал спокойно и ровно; он говорил, улыбаясь, и прибавил с изумительною вежливостью:

– Впрочем, сударь, вы, очевидно, жертва ошибки или странного сходства… Госпожа Сент-Люс женщина честная и никогда не будет принимать, замаскированная, неизвестных ей лиц в своем будуаре.

Сказав это, граф предложил руку баронессе.

– Пойдемте, баронесса, – сказал он. – Этот молодой человек, по-видимому, помешан.

– Сударь! – вскричал Арман, загородив графу дорогу. – Неужели русские трусы?

– Если вы оскорбите меня лично, – холодно ответил граф, – то я готов драться с вами… но несколько позднее.

– Нет, нет! Сейчас же!

– Подумайте, мы скомпрометируем этим баронессу. До свидания… через две недели я к вашим услугам.

Граф отстранил Армана и вышел под руку с баронессой Сент-Люс.

Арман остался, как прикованный, на месте, обезумев от горя и отчаяния и устремив глаза на паркет, в положении человека, который видит, что последняя надежда его исчезла. Только час или два спустя, придя в себя, Арман вышел из рокового павильона и из проклятого дома, где его ударили по лицу.

Альберт Р. тщетно искал Армана и, подумав, что он уехал, приказал подать карету.

На следующий день после бала полковник застал своего дорогого мальчика страшно упавшего духом, как мы описали уже в начале нашего рассказа, и решил при помощи своего общества, главою которого он считался, заставить баронессу пережить ряд пыток, задев ее гордость и поразив ее в самой дорогой ее привязанности.

Что касается баронессы Сент-Люс, то бал, который продолжался до семи часов утра, был дан ею на прощание с парижским обществом. На другой день она уехала в свое поместье в Бретани, где она предполагала провести все лето и куда мы последуем за нею.

 

XXIX

В Финистере, в нескольких лье от Кемпера, голая красноватая скала страшной высоты выдалась в море в старый бретонский океан, омывающий ее своими седыми пенистыми волнами при монотонном шуме и под тусклым, холодным небом.

На этой скале, подобно маяку, господствующему над морем, возвышается один из тех феодальных замков, архитектура которых напоминает героическую и кровопролитную эпоху Крестовых походов и первых войн с Англией.

С моря этот замок имеет самый мрачный и печальный вид, так что его можно сравнить с гнездом бакланов – морских хищников. Его зубчатые почерневшие башни, на которых, вопреки революциям, развеваются обрывки феодального флага, растрескавшаяся сторожевая башня и покрытые мхом стены внушают суеверный страх рыболовам и морякам, близко подплывающим к нему. Со стороны суши, наоборот, вид замка совершенно меняется: плющ увивает его стены, огромный парк столетних вязов обрамляет зеленую лужайку, над которой возвышается крыльцо со стершимися ступеньками, лучи заходящего солнца золотят стекла стрельчатых окон, а за парком, между морем и большим каштановым лесом, раскинулась хорошенькая ярко-зеленая тенистая долина, на которой приютилась небольшая деревушка со своими глиняными домиками.

Со стороны моря замок выглядит старым разбойником; со стороны суши он походит на добродушного старика, греющегося под теплыми лучами весеннего солнца. Этот замок назывался Керлор, и там-то баронесса Сент-Люс проводила каждое лето. Керлор после первых Крестовых походов перешел во владение Болье. Владение это после того, как пресеклось мужское потомство, перешло в женскую линию, к мадемуазель Болье, которая принесла его в приданое своему мужу барону де Сент-Люс. Трудно было понять, почему светская львица, какой была баронесса Сент-Люс, выбрала для своего летнего местопребывания этот мрачный замок, затерявшийся в глухом уголке Финистера и удаленный от цивилизованного мира, где не было никаких развлечений, кроме охоты и рыбной ловли, хотя ей принадлежало в Тюрене восхитительное имение.

Для того, чтобы проводить все лето в Керлоре, баронесса Сент-Люс должна была дорожить им как местом воспоминаний дорогого детства, а быть может, у нее была еще какая-нибудь другая веская тайная причина.

Итак, в один майский вечер, при заходе солнца, почтовая карета, запряженная сильными нормандскими лошадьми, остановилась у решетки старого замка. В ответ на удары кнута и звон бубенчиков внутри замка раздалось движение, и когда баронесса Сент-Люс вышла из кареты, к ней подбежали с полдюжины старых слуг, каких можно встретить только в такой глухой провинции, как Бретань. Позади всех стояла молодая женщина с ребенком на руках. Эта молодая женщина была самое прелестное создание, которое только можно встретить, и она вполне заслуживает хотя мимолетного описания. Это была брюнетка, среднего роста, с голубыми глазами и черными, как смоль, волосами, с замечательно маленькими руками и ногами. Она была похожа на лилию, и на губах ее играла мечтательная и печальная улыбка, свойственная женщинам приморских стран, которых убаюкивал монотонный шум океана. Звали ее Ивонаика, или сокращенно Наика.

Наика была молочной сестрой мадемуазель Берты де Болье, впоследствии баронессы Сент-Люс. Она была дочерью человека, спасшего во время Вандейских войн жизнь маркизу де Болье и до самой смерти пользовавшегося всеобщим уважением, хотя сама Наика приобрела плохую репутацию. Действительно, за несколько месяцев до смерти отца Ивона, смотрителя охоты (такую должность занимал ее отец), Наика, говорят, отказала своему молодому жениху, уроженцу Ванны, давно уже любившему ее, а вскоре затем молодую девушку увидали с грудным ребенком на руках… Тогда бретонские крестьяне и их жены, боявшиеся Бога, воздели руки к небу и, вздыхая, говорили: «Бедная Наика! Она сделалась жертвой какого-нибудь красивого городского барина, одного из тех, которые часто наезжают в Керлор… Бедная Наика!.. Бедный отец Ивон!»

До своего падения Наика была всеобщей любимицей в долине Керлора. Будучи воспитана с Бертой, она получила почти такое же образование, как и та, и в окрестностях ее называли не иначе, как мадемуазель Наика.

После несчастья, случившегося с нею, все ожидали, что баронесса Сент-Люс – Берта уже три месяца была замужем – не пустит ее к себе на глаза и выгонит из замка. Но ничуть не бывало. Наика осталась по-прежнему подругой Берты; напротив, их дружба, казалось, сделалась еще теснее благодаря какой-то таинственной связи, и молодая женщина страстно полюбила ребенка, явившегося плодом незаконной любви Наики.

В Париже зимой баронесса Сент-Люс была легкомысленной и бессердечной светской львицей, из-за которой, как говорили, погибли загадочной смертью трое поклонников. В Керлоре же она являлась совершенно другой. Оставляя Сент-Люса одного в Париже или в Турине, она обрекала себя на семимесячное одиночество в пустыне, довольствуясь изредка обществом нескольких окрестных дворян, а большую часть времени проводила вдвоем с Наикой, забывая среди семейных радостей и поцелуев, которыми она осыпала ребенка, шумную парижскую жизнь. Какая же тайна связывала эти три существа и соединяла этих двух женщин у колыбели малютки? Этого никто не знал.

Итак, Наика побежала с маленьким мальчиком на руках навстречу выходившей из кареты баронессе Сент-Люс, которая вскрикнула от радости, обнимая зараз молодую мать и ребенка.

Малютке было около четырех лет; он был свеж и румян, загорелый от солнца, с курчавыми волосами, и уже начинал немного лепетать.

– Здравствуй, мамочка, – сказал он, обвивая своими полными ручонками шею баронессы, нежно целовавшей его.

Гордая баронесса фамильярно взяла под руку свою молочную сестру, подала руку ребенку, которого звали Гектором, и направилась с ними в огромный зал старого замка, где, согласно старинному феодальному обычаю, ее встретили и приветствовали слуги.

 

XXX

Хотя суровое жилище снаружи сохранило печальный вид и носило отпечаток ветхости, зато внутри оно не раз подвергалось значительным переделкам. Госпожа Сент-Люс несколько раз заново обновляла его; большая часть огромных зал, еще недавно отделанных почерневшим дубом, с закопченной мебелью и кожаными обоями, позолота на которых уже потускнела, была отделана роскошно и с тем же изящным вкусом, какой замечался в убранстве отеля в предместье Сен-Жермен.

После непродолжительного отдыха в большой зале баронесса Сент-Люс с Наикой и малюткой Гектором перешли в хорошенький маленький будуар, немного напоминавший собою павильон в отеле на Вавилонской улице. Молодые женщины крепко обнялись.

– Милая Наика, – сказала баронесса, – какой долгой показалась мне зима!.. Знаешь ли, что уже пять месяцев, как мы с тобою не видались?

– Ах! Сестрица, – ответила Наика. – Эти пять месяцев показались мне такими же длинными, как и тебе… Но со мною был наш ребенок, а потому твое отсутствие было для меня менее тяжело.

– Наконец-то я с вами, – продолжала баронесса, лаская белокурую, кудрявую головку Гектора. – Но в этом году, – прибавила она, – мы повеселимся, Наика, пригласим соседей… я буду устраивать празднества в Керлоре.

– Увы! – ответила Наика, – у нас становится все меньше соседей, смерть похитила многих из них. Старый шевалье Кергац умер на прошлой неделе, а неделей раньше скончалась баронесса Пенгоэ, и говорят, что д'Урзе тоже лежит при смерти в своем замке д'Урзе ле Ванн.

– Зато, – сказала баронесса; – у нас остался старый шевалье де Керизу, наш самый близкий сосед, а к нему должны приехать ненадолго из Парижа несколько молодых людей и, между прочим, – с наивным видом прибавила баронесса, – один молодой русский, который был мне представлен зимою, граф Степан Степнов. Ты увидишь, милая Наика, что у нас здесь будет целый двор… Кстати, я чуть не забыла сказать тебе, что я пригласила превосходного управляющего, у которого все манеры дворянина. Это – бывший капитан, воин времен Империи, но вследствие скудной ренты он принужден был влачить печальное существование, даже почти бедствовал, и вот теперь он предложил мне свои услуги. Он приедет сегодня вечером.

Молодые женщины предавались некоторое время интимной и приятной беседе, которая затянулась до звонка, возвестившего, что ужин подан. Они сошли в столовую, ведя за руки ребенка, которого и посадили за столом между собою. Любовь баронессы Сент-Люс к сыну Наики доходила до обожания и привела бы в сильное смущение Париж, где баронесса слыла за женщину без сердца.

Действительно, она с любовью смотрела на это хрупкое создание, и насмешливая, холодная улыбка, обыкновенно игравшая на ее губах, исчезала, а в ее задумчивом и печальном взоре можно было прочитать чисто материнскую нежность.

Госпожа Сент-Люс сказала правду, заявив, что управляющий приедет в тот же вечер. Около восьми часов на дворе раздался топот лошади, и вскоре баронесса увидала на пороге столовой высокого человека, одетого в длинный голубой сюртук с красной ленточкой в петлице. На вид ему можно было дать лет пятьдесят.

У него была чисто военная выправка офицера императорской гвардии; он поздоровался, отдав честь по-военному. Госпожа Сент-Люс знала его под именем Ламберта, но нам не трудно узнать в нем полковника Леона.

Для того, чтобы поступить в качестве управляющего к баронессе, полковник изменил свои манеры, отцепил офицерский орден и надел военную форму, в которой и представился баронессе.

– Сударыня, – сказал он, кланяясь, – я поспешил в двадцать четыре часа покончить дела, задержавшие меня в Париже, и теперь я к вашим услугам.

– Господин управляющий, – заметила баронесса, – вы, должно быть, проголодались и устали, а потому будьте любезны поужинать со мною. Завтра мы осмотрим сначала замок, а затем и имение.

Полковник поклонился и сел за стол, делая вид, что чувствует стеснение и неловкость.

«Бедный человек!» – подумала Наика.

Полковник говорил мало, а больше ел и смотрел на ребенка и на нежности, которыми осыпала его госпожа Сент-Люс.

Баронесса рано удалилась в свою комнату, оставив полковника за столом вдвоем с Наикой. Через час и Наика отправилась к себе. Тогда полковник, оставшись один, закурил сигару, вышел на террасу старого замка, возвышавшуюся над морем, и погрузился в мечты. Ночь была темная. Океан с глухим шумом ударял о песок свои пенистые волны, а качавшийся на рейде корабль показывал по временам свой кормовой фонарь, который минуту спустя исчезал в волнах. Полковник смотрел то на погруженный в молчание замок, то на беспредельный океан, и на тонких его губах скользила холодная и злая усмешка.

– Ну, баронесса Сент-Люс, напрасно вы ввели в стены вашего замка деревянного коня, которого некогда впустил Улис в стены Трои и который в следующую ночь изверг людей с мечами и огнем. Посмотрим, кто из нас победит, сударыня!

 

XXXI

Три дня спустя после приезда в Керлор мнимый капитан окончательно вступил в исполнение обязанностей управляющего имением баронессы Сент-Люс.

Теперь необходимо объяснить, каким образом он получил это место.

Мы оставили полковника в Опере в то время, как он лорнировал баронессу, сидевшую в ложе, и заметил графа Степнова, сопровождавшего ее в тот вечер на спектакль. Мы видели затем, как он написал записку русскому дворянину, спросив, не приходится ли он сыном артиллерийскому майору, с которым полковник был знаком во время своего плена в России.

На записку, посланную с капельдинершей, немедленно был получен ответ:

«Да, – писал граф, – я действительно сын майора Степнова и всегда готов к услугам французского офицера, знавшего моего покойного отца».

Полковник немедленно вышел из ложи и был настолько счастлив, что госпожа Сент-Люс не заметила его. Почти в то же время и граф вышел в фойе, где и встретился с полковником.

Молодой человек и старый солдат радушно поздоровались; полковник сказал графу:

– Когда-то майор граф Степнов, ваш уважаемый отец, осыпал меня милостями, а теперь я хочу обратиться с просьбой к сыну…

– Говорите, полковник, я к вашим услугам. Мой кошелек и моя шпага в распоряжении того, кого мой отец называл своим другом.

Полковник притворился, что хочет попросить о чем-то, но не решается.

– Граф, – начал он с волнением, – признание, которое я хочу вам сделать, таково, что я вынужден просить у вас честного слова, что вы сохраните это в тайне.

– Даю вам слово.

– То, что я хочу вам рассказать, – продолжал полковник, волнение которого, по-видимому, все росло, – до того странно, что я попросил бы вас отойти в сторону.

– Пойдемте, – сказал граф, беря под руку полковника и отходя с ним в угол фойе, где никого не было.

– В первые годы Реставрации, – начал полковник, – я полюбил так, как любят только однажды в жизни. Женщина, которую я любил, теперь уже умерла. Итак, я любил и был любим. Мне было в то время тридцать четыре года; я был красив и носил блестящую форму гусарского офицера. Она была замужем за угрюмым стариком. Увы! Наше счастье было непродолжительно. Одно событие, тайна которого не принадлежит мне, разлучило нас навсегда…

Полковник остановился и отер слезу; затем он продолжал:

– Я узнал, что она сделалась матерью… К несчастию, я не мог ни увидать ребенка, ни ее самое. Я был тогда в Испании. Когда я вернулся, я вышел в отставку; у меня почти не осталось средств, не было и связей; так что свет, в котором жили она и ее ребенок, навсегда был закрыт для солдата императорской гвардии, обратившегося в промышленника…

Полковник снова прервал свою речь, как будто стараясь побороть свое волнение.

– Она умерла, а я уже старик, – продолжал он. – Но ее ребенок, которого я обожаю так же, как обожал мать, жив. Теперь это благородная и красивая женщина, – но увы! Она так же недоступна для меня, как и ее мать.

Граф Степан вздрогнул, смутно предчувствуя то, что собирался сообщить ему полковник.

– Ну и что же? – спросил он.

– Иногда, изредка я имею счастье видеть ее, вмешавшись незамеченным в толпу, которая раздается при ее проходе; но вы должны понять, что мне этого недостаточно… я хотел бы видеть ее каждый день… хотя мне пришлось бы для этого разыгрывать у нее роль подчиненного… быть слугой.

– Милостивый государь…

– Знаете ли, – продолжал полковник, – у меня было несколько собратьев по оружию, менее счастливых, чем я, возвратившихся с поля битвы с чином поручика или капитана. Так как у них не было средств к жизни, то они поступали на какую-нибудь незначительную должность. Одни из них пошли по коммерческой части, другие заняли скромные места управляющих… Ах! Если бы я мог добиться того же… слышать, как она отдает мне приказания… видеть ее ежедневно… жить под одной кровлей с нею.

Граф посмотрел на полковника и не мог не прийти в восторг от человека, отеческая любовь которого заставляла его принести в жертву человеческое достоинство.

– Итак, – спросил он его, – вы хотите стать подчиненным человеком?..

– Я готов на все, лишь бы жить возле нее, граф, – ответил полковник, по-видимому, растроганный до слез.

– Однако, – заметил граф, – такое признание…

– Милостивый государь, – решительно сказал полковник, – я обратился к вам потому, что только вы можете исполнить мое желание.

– Каким образом? – простодушно спросил молодой русский.

– Если бы я назвал имя этой женщины, сохранили ли бы вы мою тайну?

– Даю слово дворянина!

– Хорошо! – ответил полковник. – Я узнал, что баронесса Сент-Люс…

Его голос дрогнул при этом имени, а граф чуть не вскрикнул от удивления.

– Я узнал, что баронесса Сент-Люс, – продолжал полковник, – ищет главного управляющею своими имениями и домами, человека честного и с некоторым образованием…

Граф Степан почувствовал волнение.

– Итак, этим требованиям, мне кажется, я мог бы удовлетворить.

– Как! – вскричал граф. – Полковник Леон согласился бы?..

– Не полковник Леон, а капитан Ламберт. Вы поклялись сохранить мою тайну, вы предложили мне свои услуги, и я прошу вашей протекции для того, чтобы получить это место управляющего под именем капитана Ламберта.

– Вы получите его, – ответил граф. Полковник схватил его руку.

– Вы благородны и так же добры, как ваш отец, – пробормотал он.

– Послушайте, – сказал граф, – баронесса Сент-Люс уезжает завтра вечером в свое имение в Бретани; зайдите завтра утром ко мне, и я вас представлю.

Граф Степан дал полковнику свою карточку и, уходя, сердечно пожал ему руку.

Молодой русский вернулся в ложу баронессы, полковник же уехал. Наклонившись к молодой женщине, граф прошептал:

– Берта! Вы любите меня?

Она взглянула на него своими большими грустными глазами и ответила только:

– Неблагодарный!

– Хорошо, – продолжал граф, осчастливленный ответом, – но если бы я попросил у вас маленького доказательства, дали бы вы мне его?

– Может быть…

– Вы ищете управляющего?

На губах баронессы показалась насмешливая улыбка.

– Вы хотите сделаться управляющим, чтобы последовать за мною в Бретань?

– Не я, – ответил граф, – но бедный старый служака, которого я люблю и который был другом моего отца.

– Где вы его видели?

– В фойе, пять минут назад. Это – довольно крепкий старик, бывший капитан, человек честный.

– Хорошо! – небрежно ответила баронесса. – Приведите его завтра ко мне.

– Вы – ангел доброты!

Она посмотрела на него со своей очаровательной улыбкой.

– Послушайте, – сказала она, – вы не знаете всего, что я для вас сделала сегодня.

Граф посмотрел на баронессу.

– Вы приедете в Бретань, – продолжала она, – через две недели и будете представлены шевалье де Керизу, моему соседу, его внуком, вашим другом Лаврентием де Кердель.

В эту минуту упал занавес по окончании последнего акта.

– Проводите меня до кареты, – сказала баронесса, взяв графа под руку, – и приходите завтра с вашим протеже.

На другой день, около одиннадцати часов, полковник действительно явился к графу Степану, оканчивавшему туалет. Изящный человек исчез. Остался старый солдат в синем сюртуке, с громадными усами – тип ворчуна-солдата, который обессмертил Шарлэ.

– Разве меня нельзя принять, – спросил он с улыбкой графа, – за настоящего капитана Ламберта?

– О! Конечно, – ответил граф. – И баронесса Сент-Люс придет в восторг от вас.

Тут полковник счел долгом слегка побледнеть и спросил с волнением:

– Вы думаете, что я буду принят?

– Даю вам слово.

Между человеком, который безумно любил баронессу Сент-Люс, и другим, искусно разыгрывавшим роль мнимого отца, о ком же могла быть речь, как не о ней?..

Граф почти признался в своей любви, а полковник уверял его, что ему очень приятно это слышать, лишь бы «она» была счастлива.

В то время, как они ехали в карете на Вавилонскую улицу, молодой русский почувствовал непреодолимую потребность сообщить полковнику, что через две недели после отъезда баронессы он отправится на месяц к де Керизу, соседу баронессы Сент-Люс.

«Ого! – подумал полковник, – это изменяет мои планы».

Баронесса приняла гостей в спальне, в утреннем костюме.

Граф представил ей мнимого капитана Ламберта, который казался взволнованным и постоянно запинался в разговоре.

«Бедный отец», – подумал граф.

«Бедный человек! – проговорила про себя баронесса. – Как тяжело для его гордости, что он принужден просить места чуть ли не слуги».

Госпожа Сент-Люс приняла к себе на службу капитана Ламберта и, прощаясь с ним, сказала:

– Сегодня вечером я уезжаю в Керлор, там мы встретимся с вами, и вы немедленно вступите в вашу должность.

– Я могу отправиться завтра утром, – ответил полковник, – и следовать за баронессой на расстоянии нескольких часов езды.

Полковник, уехав из отеля на Вавилонской улице, вернулся в фиакре домой и, переменив платье, нанял карету и приказал кучеру:

– Поезжай на улицу Шальо.

Через двадцать минут отец и сын сидели уже вместе. Арман был так же бледен и слаб, как и накануне, но меланхолия и упадок духа, так испугавшие было полковника, уступили место гневу.

«Хороший признак, – подумал бедный отец, – когда гнев примешивается к любви, то благоразумие берет верх».

Он обнял сына, усадил его рядом с собою и сказал, смотря на него с нежностью:

– Ну, как ты чувствуешь себя сегодня, дитя мое?

– Я все еще страдаю, отец.

– Ты очень любишь ее?

– О, да!

– А что, если и она тебя вдруг полюбит? Арман вскрикнул.

– Отец… отец… – прошептал он, – неужели ты хочешь, чтобы я умер от счастья?

Полковник прижал сына к сердцу и сказал:

– Я тоже любил… я тоже страдал…

– О! Все же не так, как я, отец; это невозможно!

– Выслушай меня; я считаю, что три вещи очень сходны в этом мире: лошадь, женщина и игра. Необходимо, чтобы лошадь чувствовала шпору, иначе она не обращает внимания на ездока и вышибает его из седла. Женщина должна чувствовать превосходство, власть мужчины, или она сделает с ним то же, что лошадь с наездником. Игрок должен быть смел и идти напрямик к счастью, захватить его нахрапом, и тогда счастье будет улыбаться ему. Видишь ли, – продолжал полковник, – госпожа Сент-Люс одна из тех развращенных и порочных натур, которые могут быть или рабами, или тиранами. Она твой тиран, тиран неумолимый и бессердечный, потому что ты ее любишь и преклонялся перед нею, но она любила бы тебя, если бы ты третировал ее так, как этого заслуживают некоторые женщины.

Арман слушал отца с глубоким удивлением.

– Слушай дальше, – продолжал полковник, – я хочу через две недели увезти тебя отсюда к той женщине, которая похитила любовь моего сына; я хочу, чтобы она на коленях молила у тебя милости и прощения.

У Армана закружилась голова.

– Отец… – бормотал он. – Не обещай мне такого счастья… оно невозможно!

– Взгляни на меня, – вскричал полковник, – смотри прямо на своего отца. Веришь ли ты ему?

– Да.

– Ну, так твой отец дает тебе слово, что все будет так, как он сказал.

Арман вскрикнул и чуть не лишился чувств в объятиях полковника. Тот понял, что сильные волнения могут разбить этот нежный и хрупкий организм, и прибавил:

– Я уезжаю на несколько дней, дитя мое. Это путешествие я предпринимаю ради тебя, ради твоей любви… И клянусь, что она тебя полюбит.

– А тот! – прошептал Арман, вздрогнув от гнева при воспоминании о графе Степнове.

– Он… – сказал полковник. – Он умрет через две недели.

И, нежно обняв сына, полковник Леон ушел, оставив в сердце сына самую приятную из всех надежд – надежду вернуть любовь обожаемой и изменившей женщины.

Полковник был теперь вполне уверен, что Арман захочет жить и будет жить в ожидании того дня, когда к нему вернется баронесса Сент-Люс.

– Иов, – сказал он старому солдату, – поручаю тебе моего сына: следи за ним. Если с ним случится, Боже упаси, одно из тех несчастий, которые потребовали бы моего непременного присутствия, то беги к господину де Ласи и скажи ему только: меня зовут Иовом. Он все устроит.

Уехав из Шальо, полковник направился к Гонтрану.

Де Ласи после смерти Леоны овладело какое-то нравственное оцепенение. Он перестал противиться желаниям общества, организованного полковником, и сделался в руках его слепым орудием. Ему даже нравились сильные ощущения, испытываемые им во время дуэлей, сделавшихся для него явлениями заурядными, и он так мало дорожил жизнью, что чувствовал потребность рисковать ею.

– Дорогой маркиз, – сказал ему полковник, – смерть вашего кузена вернула вам наследство вашего дяди и его любовь. Отчего бы вам не съездить в Бретань и не навестить шевалье.

– Разве вам необходимо, чтобы я поехал туда? – спросил маркиз с равнодушием человека, готового на все.

– Да.

– Зачем?

– Я еще не знаю; но, вероятно, придется убить графа Степана Степнова, намеревающегося провести месяц у одного из соседей вашего дяди и баронессы Сент-Люс, у господина Керизу.

– Разве баронесса едет в Бретань?

– Она уезжает сегодня вечером, а я завтра.

– Вы?

– Да, я. Вот уже час, как я получил место главного управляющего баронессы под именем капитана Ламберта.

– Ловко сыграно, полковник!

– Ах! – прошептал последний. – Если бы вы знали, как разбито сердце моего мальчика. Эта пантера с розовыми ноготками истерзала его. Но она в моей власти! У этого чудовища есть в глубине сердца чувствительная струна. Эта женщина, безжалостная к своим рабам, питает глубокую и нежную привязанность. Вот тут-то я ее и поражу.

Полковник был великолепен в своем гневе, и де Ласи, знавший, что означают коварные комбинации этого человека, понял, что баронесса Сент-Люс уже всецело находится в его руках.

– Сначала я думал просить вас отправить графа Степана на тот свет в просеке Булонского леса; но, обдумав, я решил, что лучше начать с нее, поразить ее в привязанности, составляющей цель ее жизни, а затем уже безжалостно бросить окровавленный труп графа к ее ногам, как праздничный букет.

– Вы великолепны! – прошептал Гонтран.

– Слушайте, – прибавил полковник, – вы напишете вашему дяде и известите его о вашем визите; вы поедете после отъезда графа, но если сюда явится человек и скажет вам: «Меня зовут Иов», – то вы исполните все, о чем он вас попросит. Это солдат, воспитывающий моего сына.

– Отлично, – ответил Гонтран.

Полковник пожал ему руку и пошел готовиться к отъезду. На другой день рано утром он был уже в дороге, а через два дня в Керлоре.

 

XXXII

Неделю спустя после вступления в должность управителя Керлора мнимый капитан Ламберт уже познакомился с топографией окрестностей, нравами и обычаями жителей. Полковник понемногу ткал сеть той ужасной драмы, в которую задумал запутать госпожу Сент-Люс. Среди слуг, привезенных баронессой из Парижа, один обратил на себя внимание полковника своим сумрачным и суровым видом; он начал наблюдать за ним. Иногда, когда обе молодые женщины играли с ребенком, взгляд этого человека, полный ненависти, устремлялся на баронессу, и полковник поймал однажды этот взгляд.

Звали его Жаном; он занимал при баронессе должность камердинера, и она вполне доверяла ему.

«Или этот человек вероломен, – рассуждал полковник, – или он тоже замышляет отомстить баронессе. В таком случае он будет моим сообщником».

Жан был очень молчалив. Бретонец, уроженец Ванна, он походил на изгнанника в своей родной стране, настолько он был мрачен и печален. Он никогда не посещал соседей, и никогда не видали, чтобы он смеялся. Морщины на его лбу разглаживались только тогда, когда баронесса возвращалась в Париж; все говорили, что он ненавидит родину.

Каждый вечер, окончив свои обязанности, он потихоньку выходил из замка, поднимался по крутой тропинке и садился на скале, выступавшей над морем.

Полковник пошел однажды за ним. Была ночь. Океан бурлил и выбрасывал гальки на отлогий морской берег с пронзительным, все покрывающим собою шумом. Бретонец Жан уселся на верхушке скалы, как таможенный надсмотрщик на своем посту или ворон, выжидающий добычу.

Положив голову на руки и устремив глаза на воду океана, он, казалось, был погружен в грустные думы, как человек, сердце которого разбито.

Вдруг чья-то рука легла на его плечо. Удивленный, он быстро вскочил и очутился лицом к лицу с полковником, который держал в руке пистолет; бретонец прочел в его глазах такую решимость, что, несмотря на всю свою храбрость, содрогнулся.

– Эй, приятель, – сказал полковник, – я не хочу убивать тебя, поговорим немножко…

– Что вам надо? – грубо спросил бретонец.

– Садись и поговорим…

Голос полковника звучал так повелительно, что Жан повиновался.

 

XXXIII

– Мой милый друг, – продолжал управляющий Керлора, – чтобы приходить, подобно тебе, мечтать каждую ночь на скалу, возвышающуюся на сто саженей над океаном, и слушать его ропот, надо быть или поэтом, или влюбленным, или мечтать о мести.

При последних словах Жан вздрогнул.

– Ты поэт? – спросил полковник.

– Нет, – отвечал он.

– Влюблен?

– Был, а теперь нет.

– Значит, ты замышляешь отомстить.

– Может быть.

– Я так и думал, – холодно сказал полковник.

– Вы? – спросил Жан, удивившись.

– Да, я. И я даже могу назвать ту особу, которую ты ненавидишь… Это госпожа Сент-Люс.

– А вам какое до этого дело? – спросил бретонец. Полковник взвел курок у пистолета и продолжал:

– Милый друг, мы здесь одни, и шум волн, если я тебя убью, заглушит звук выстрела, и он не долетит до Керлора; теперь выбирай: или скажи мне правду и переходи на мою сторону, потому что эту женщину я ненавижу поболее тебя… или умри.

Луч адской радости блеснул в глазах бретонца.

– Вы… ее… ненавидите? – спросил он, отчеканивая каждое слово.

– Она отвергла любовь моего сына.

– Вашего сына?

– Да, и чтобы отомстить ей, я взялся разыграть роль управителя.

– Как зовут вашего сына? Я, может быть, знаю его?

– Арман… – ответил полковник.

– А! Молодой человек белокурый… хрупкий… лет двадцати… А я, – продолжал Жан, – был замаскированный человек, тот самый, который отвозил его в сад на Вавилонской улице. Так вы его отец? О, теперь я понимаю, что вы должны ненавидеть ее… но я… я еще сильнее вас ненавижу ее.

– А тебе что она сделала?

– Благодаря ей опозорена честная, добрая девушка, которую я любил.

– Теперь, – спокойно сказал полковник, спуская курок пистолета и пряча его в карман, – мы постараемся сговориться с тобою…

И, сев около бретонца, он взял его за руку и продолжал:

– О многом мне известно смутно, а о многих гнусностях в жизни этой женщины я догадываюсь, но у меня нет доказательств, и ты должен дать мне их.

– Они у меня есть, – сказал бретонец.

– Кто этот ребенок, который зовет Наику матерью?..

– Тут гнусность! – пробормотал Жан. – Наика – честная девушка… Этот ребенок – плод преступления: он сын баронессы.

И бретонец продолжал с глухим раздражением в голосе:

– Ах, если бы я нашел наконец человека, ненавидящего эту низкую женщину так же, как и я, то я не стал бы более хранить ее тайну. Чтобы отомстить ей, я сделался бы его сообщником, его орудием… Я знаю все… Я ждал только еще одного – последнего преступления, чтобы усадить ее рядом с собою на скамью подсудимых в уголовном суде.

– Так расскажи мне все, – сказал полковник.

– Слушайте, – и слуга рассказал следующую странную историю баронессы Сент-Люс:

– Я был женихом Наики. Ее отец, старик Ивон, был егерем в Керлоре, я же – псарем у де Керизу. Отец мой участвовал вместе с Ивоном в походе. Хотя Наика, молочная сестра дочери владельца замка, и воспитывалась вместе с нею, отец ее, старик Ивон, клялся, что ни за кого не отдаст ее, кроме меня. «Отцы наши были друзьями, – часто говорил он, – так пусть дети наши поженятся». В восемнадцать лет нас объявили женихом и невестой, а свадьба была назначена на следующую Пасху. Дочь владельца замка вышла замуж четыре месяца спустя после выхода из пансиона, и ее отец остался один в Керлоре. Однажды вечером дождь лил ручьями; дело было осенью. Наика и я сидели у камина в маленьком павильоне, находившемся в конце парка, окружавшего замок, где она жила вместе с отцом. Ивон уехал утром на охоту в Ванн, в леса господина Керизу, вместе с владельцем замка, бароном Болье, отцом госпожи Сент-Люс. Он мог возвратиться не ранее следующего дня, в особенности если погода будет теплая. Когда часы в замке били десять, Наика протянула руку и сказала мне с улыбкой:

– Право же, мой милый Жан, отец и господин не вернутся сегодня.

– Ты думаешь, Наика?

– Они остались ночевать в Керизу, и ты тоже должен уйти… Ты пока только мой жених, и хоть ты честный малый, я все-таки не могу позволить тебе ночевать у меня.

– Но ведь идет дождь?

– Так что ж! Когда ты пришел сюда, дождь тоже лил. Уж не хочешь ли ты уверить свою Наику, что ты боишься промокнуть?

И она подставила мне свою розовую щечку для поцелуя и прибавила:

– Уходи!

Но в ту минуту, когда я собирался уходить, мы услыхали стук кареты, ехавшей по Ваннской дороге.

– Вот и отец твой, – сказал я Наике.

– Не может быть, – отвечала она. – Он уехал верхом.

Шум колес все приближался; нам показалось, что карета на минуту остановилась, а затем снова поехала. Раздались легкие шаги и два удара в дверь павильона. Наика и я вскрикнули от удивления.

Особа, открывшая дверь и появившаяся на пороге, была госпожа Сент-Люс, новобрачная, дочь владельца замка. Она опустилась на стул и шепнула на ухо Наике:

– Я погибла!

Действительно, она была бледна, как смерть, синие круги под глазами свидетельствовали о том, что она много плакала и страдала; она тщательно прятала под ротондой какой-то предмет, форму которого я никак не мог определить.

Баронесса незадолго перед тем вышла замуж за барона Сент-Люса, и последний, обманутый супругой, прежде чем сделаться мужем, должен был воочию убедиться в своем бесчестии. Теперь вы понимаете, почему она явилась среди ночи, в наемной карете, которую поспешила отпустить, и почему постучала в дверь павильона, вместо того, чтобы явиться в замок.

– Уходи, – приказала мне Наика, сообразив, в чем дело.

Я поклонился баронессе и вышел, но, подчиняясь непреодолимому любопытству, решился узнать все.

Около павильона росло дерево, ветви которого касались окна комнаты, где находились госпожа Сент-Люс и Наика. Я взобрался на это дерево и, притаившись в листве, мог все видеть и слышать.

– Наика!.. Наика!.. – вскричала баронесса после моего ухода. – Наика… Я погибла… погибла навеки… Мой отец… мой муж… узнают все…

И, порывистым движением распахнув ротонду, она показала растерявшейся и удивленной Наике хрупкое создание, тщательно закутанное в богатое покрывало, и, чтобы заглушить его крик, начала покрывать его поцелуями.

– Дитя мое! – твердила она. – Дитя мое… я не могу тебя покинуть!

Вдруг она побледнела, и болезненный крик вырвался из ее груди… Ее слабость, утомление от дороги, пережитые волнения потрясли ее нежный и нервный организм. Она почти без чувств упала на стул, прижимая ребенка к своей груди.

Наика вскрикнула от жалости, потом от ужаса; у дверей павильона раздался топот лошади; конечно, это вернулся Ивон, егерь.

– Отец! – прошептала Наика, растерявшись.

Ивон вошел, взглянул на взволнованное лицо дочери, потом на дрожащую госпожу Сент-Люс, конвульсивно сжимавшую в своих объятиях ребенка, закутанного в шелк и кружева, и понял все.

– Что делать? Что делать? – твердила Наика, ломая руки от отчаяния.

Отец Ивон родился в Керлоре, был предан господину Болье, как собака хозяину, и отдал бы жизнь и последнюю каплю крови, лишь бы избавить своего старого господина от горя.

С минуту он стоял печальный, бледный, потому что честь господина была его собственной честью, затем опустился на колени и с глазами, полными слез, обратился с краткой молитвой к Богу.

Он поднялся спокойный, зная, на что решиться, и сказал баронессе:

– Сударыня, ваших стонов не должны слышать в замке; ни один слуга не должен знать, что вы были здесь, и ваш отец тоже…

Он не решился докончить и прошептал:

– Бог поможет нам и научит, что делать.

С помощью Нанки Ивон перенес молодую женщину в верхний этаж павильона и уложил ее в кровать своей дочери; но он так растерялся, что забыл запереть наружную дверь.

Ивон и де Болье вернулись вместе из Керизу, потому что дождь лил весь вечер и смыл все следы, так что собаки не могли бы найти зверя. Охоту отложили до следующего дня.

– Самое лучшее, что мы можем сделать, – сказал Болье Ивону, – это вернуться в Керлор.

Старый дворянин и его егерь сели на лошадей и поехали, не обращая внимания на дождь.

Де Болье был крепкий старик, сильного сложения, не боявшийся ни усталости, ни перемены погоды, ни продолжительной езды.

– Пришпорь лошадь, – приказал он Ивону, – и поезжай на ферму Буафуршю; скажи там моему арендатору, чтобы он пришел ко мне завтра утром: мне надо с ним поговорить.

Ивон перегнал своего господина и приехал раньше него в Керлор.

Что касается де Болье, то случаю угодно было, чтобы в то время, как его егерь, свернув с Ваннской дороги, поехал по тропинке в Буафуршю, маркиз встретил совершенно пустую почтовую карету, которой правил один только ямщик. В одиннадцать часов вечера и в такую ужасную погоду, на дороге, ведущей из Ванн в Керлор, подобная встреча, естественно, должна была возбудить любопытство старого дворянина.

– Эй, приятель! – окликнул он ямщика, – откуда едешь?

– Честное слово, барин, – отвечал ямщик, – может быть, Бог или черт и знают это, но только не я.

– Что! – вскричал де Болье. – Ты издеваешься надо мною, бездельник?

И в уверенности, что ямщик хочет его мистифицировать, он поставил свою лошадь поперек дороги, чтобы наказать дерзкого за наглость в случае, если тот не пожелал бы дать удовлетворительного объяснения.

– Барин, – сказал ямщик, – вот уже два часа, как я катаюсь по мерзейшей, поросшей кустарником дороге под проливным дождем, и клянусь вам, что сильно затрудняюсь объяснить, откуда еду.

Голос ямщика звучал так искренно, что убедил де Болье в правдивости его слов.

– Сегодня утром, – продолжал ямщик, – в Ванн приехала дама. На руках у нее был грудной младенец. Густая зеленая вуаль закрывала ее лицо, так что его нельзя было рассмотреть. Она явилась на почтовую станцию, потребовала карету и лошадей и поехала со мною. Вид у нее был страдальческий, и она с трудом передвигала ноги.

– Куда прикажете ехать? – спросил я ее.

– Выезжайте сначала из города, – приказала она мне. – Я буду указывать вам дорогу.

Тогда мы свернули с большой дороги и поехали в эти проклятые места по отвратительной, заросшей кустарником дороге. Через час мы очутились у большого парка, на другой стороне которого я увидел какой-то замок. Дама приказала мне остановиться у дверей павильона у парка, дала мне двадцать пять луидоров и отпустила.

– Странно! – прошептал де Болье, предчувствуя несчастье, так как из описания ямщика он узнал парк Керлора и павильон, где жил Ивон.

– Как выглядела эта дама? – спросил он.

– Совсем молоденькая, сударь, маленького роста и, как мне показалось, белокурая.

– Моя дочь! – вскричал де Болье, – моя дочь, которая должна быть теперь в Париже… Что значит это таинственное путешествие?

Он пустил рысью свою лошадь, бросив луидор ямщику, который поехал своей дорогой.

Двадцать минут спустя де Болье был уже у павильона, соскочив с лошади и увидев свет в нижнем этаже, вошел туда. Услышав полузаглушенные стоны своей дочери, он с легкостью молодого человека поднялся по лестнице. Услыхав его шаги на лестнице, Ивон хотел было подбежать к двери и не дать ему войти… но опоздал… Болье был уже на пороге и увидал на кровати Наики свою дочь, бледную, дрожащую, кормящую грудью плачущего младенца.

Болье зашатался и упал на стул, закрыв лицо руками.

– Я слишком жестоко наказан, – прошептал он, – я умру обесчещенный!

Слова эти, в которых вылились чувства оскорбленной родовой гордости, больно отозвались в сердце старого Ивона и вызвали его на поступок редкого самоотвержения. Он опустился на колени перед своим господином, взял обе его руки и сказал:

– Болье не может быть обесчещен, – его дочь останется честной женщиной для всего света…

– А этот ребенок? – спросил старый дворянин упавшим голосом.

– Этот ребенок, – отвечал Ивон, – будет сыном Наики…

Болье не ответил ничего… он был мертв…

Но Ивон, тем не менее, сдержал свое слово. Наика сделалась для света матерью этого ребенка; Наика, невинная и чистая, прослыла на родине за погибшую девушку; ее отдали на позор, а меня поставили в ужасное положение прикрыть все это венцом или отказаться от нее.

Я хотел принудить Ивона рассказать все свершившееся; но он грубо оттолкнул меня, прицелился в меня из ружья и сказал:

– Если ты не поклянешься, что будешь молчать, то я убью тебя, как собаку!

Я любил Наику и поклялся… Прошел год, Ивон тоже умер.

Только трое знали эту тайну: Наика, я и женщина, убившая своего отца и согласившаяся принять жертву Наики. Эту женщину я возненавидел от всей души…

Жан с минуту помолчал, и полковник увидал, как крупные капли слез катились у него по щекам.

– Я не женился на Наике, – продолжал Жан, – потому что, несмотря на мое низкое положение, я все-таки был до известной степени горд, и не захотел иметь жену, признанную всем светом виновной, но я поклялся отомстить… даже если бы для этого мне пришлось терпеливо ждать десять лет… Я поступил на службу к баронессе, сделался ее рабом, ее поверенным, ее орудием. О, что за чудовище эта женщина!

Полковник прервал рассказ лакея:

– Ты будешь отомщен, но я должен все знать!

– Что еще?

– Известно тебе, как умер виконт Ральф?

– Да…

– Я также хочу знать, почему маркиз де Р… убил себя?

– Хорошо, – отвечал Жан, – слушайте.

– Я слушаю, – сказал, снова садясь, вставший было полковник.

 

XXXIV

– Баронесса Сент-Люс, – продолжал Жан, – хотела пользоваться всеми недозволенными наслаждениями, слывя в то же время добродетельной женщиной. Г-н де Р… был первый ее любовник; в течение своего шестимесячного блаженства он не подозревал, что смерть постоянно висела над его головой.

Когда маркиз явился в первый раз в павильон, баронесса сказала ему:

«Если вы хотите любить меня и быть любимым мною, то должны хранить в тайне наши свидания. Никогда ни друг, ни слуга не должны сопровождать вас. Никогда, если бы даже меня оскорбили в вашем присутствии, вы не должны драться за меня. Если вам покажется, что другой нашел путь к моему сердцу, вы должны остаться глухи и немы: малейшее проявление ревности будет для вас гибельно».

С этого дня я поступил на службу к маркизу. Но я не был его слугой, а только шпионом за ним; я следовал за ним всюду и получил приказание убить его, если бы у него сорвалось хоть одно неосторожное слово.

Но маркиз не знал, что я служил раньше у баронессы; следовательно, он мог выдать себя в моем присутствии, если бы принадлежал к числу людей, способных проболтаться.

Но маркиз обожал баронессу Сент-Люс и молчал о своем счастье, как могила. Так продолжалось шесть месяцев; по истечении этого времени баронесса встретила виконта Ральфа. Он был блондин, мечтательный, меланхоличный, как герой ирландских легенд. Красота у него была чисто женская. Маркиз, наоборот, был брюнет, смуглый, мужественный, высокого роста и обладал силой Геркулеса. Контраст, по всей вероятности, показался баронессе пикантным, и она начала новую интригу, не порвав прежней.

Скоро некоторые неосторожные выходки сэра Ральфа вызвали толки в свете и пробудили ревность маркиза; но он, помня данное обещание, принужден был молчать, так как иначе я должен был убить его, и я боялся, что момент этот близится. Однако он сдерживал себя и, несмотря на муки, которые испытывал, он не искал наперсника, и мой кинжал был вложен в ножны. Но однажды вечером он осмелился сказать баронессе:

– Свет подозревает, и я уверен в том, что виконт Ральф любит вас.

– Я это знаю, – ответила она спокойно. – Он мне сам признался в этом.

Маркиз вздрогнул от бешенства.

– И вы также любите его, не правда ли?

– Ваш вопрос нескромен; я не считаю себя обязанной отвечать вам.

– Хорошо же! – пробормотал вне себя маркиз. – Я или узнаю это, или умру.

Эти неосторожные слова погубили маркиза. На другой день баронесса приказала мне.

– Возьми этот флакон. Сегодня вечером ты выльешь его содержимое в стакан твоего господина. Он страдает бессонницей, а это наркотическое средство поможет ему.

Я понял все и взял флакон. Но я не хотел исполнить приказание, не уверившись предварительно, что в моих руках находится возможность отомстить. Пойти к маркизу и сказать ему: «Послушайте, госпожа Сент-Люс приказала мне отравить вас», – это значило рисковать быть выброшенным за дверь. Маркиз не поверил бы мне, а если бы даже и поверил, то с презрением отказался бы от мести. Самое лучшее было возбудить в нем ревность. Три раза в неделю маркиз находил в полночь отворенной садовую калитку со стороны бульвара Инвалидов. Ему уже накануне всегда было известно, что баронесса ждет его. Маркиз не оказывал мне ни малейшего доверия, а потому я и не мог бы спросить его:

– Барин, вы пойдете сегодня на бульвар Инвалидов?

Но маркиз не знал моего почерка, и во время его отсутствия я написал три следующие строчки и оставил записку в его курильной на кругленьком столике:

«Если господин маркиз пойдет сегодня на бульвар Инвалидов, то, вероятно, застанет там своего знакомого, ирландского дворянина».

Когда маркиз вернулся, он очень удивился, что его тайна открыта. Он позвал меня.

– Кто был здесь? – спросил он.

– Никто, – ответил я.

– Кто же написал это?

И он указал мне на записку. Я с простодушным видом пожал плечами в знак своего неведения. У маркиза слуг было только трое: грум, кухарка и я. Он не захотел расспрашивать остальных и отпустил меня. Но демон ревности пробудился в нем с еще большей силой, чем прежде, а таинственное уведомление показалось ему заслуживающим внимания.

Маркиз оделся и вышел, сказав, что не вернется к обеду.

«Теперь, – подумал я, – я останусь вне всяких подозрений в случае, если с госпожою Сент-Люс в эту ночь случится неприятность».

Так как мне было интересно узнать, что произойдет, то я пошел ночью на бульвар Инвалидов. После долгого ожидания я увидел при свете стоявшего вдали фонаря человека, закутанного в плащ по самый нос, прокрадывавшегося вдоль забора сада.

«Это маркиз», – подумал я.

Это действительно был он; маркиз, не колеблясь, направился к калитке – явное доказательство, что он отлично знал дорогу, спрятался в тени, которую отбрасывал выступ амбразуры, и замер, не подозревая, что я наблюдаю за ним с дерева. Маркиз прождал около часа. Шел дождь, бульвар был пуст. Вдруг вдали раздались уверенные и быстрые шаги, шаги человека, спешившего на любовное свидание; маркиз вздрогнул, и я догадывался, что он держит под плащом длинный и тонкий предмет, напоминающий собою пару шпаг. Почти в то же время дверь, к которой он прислонился, бесшумно открылась, как будто сама собою, под давлением невидимой пружины. Не было никакого сомнения: шаги, слышанные им, были шаги соперника.

Г-н де Р. вошел в сад, сделал три шага влево и очутился на пороге павильона, где баронесса ждала Ральфа. Ночь была темная.

– Ральф… – сказала она чуть слышно, – это вы?

– Нет, сударыня, – сухо ответил маркиз, – это я.

Я слышал, как баронесса вскрикнула от ярости. Между тем сэр Ральф появился в ту минуту на пороге павильона и встретился лицом к лицу с маркизом. Положение баронессы было ужасно, но оно продолжалось недолго.

– Милостивый государь, – сказал маркиз, схватив за руку сэра Ральфа, – вы любите эту даму, и я также… мы соперники… На свете нет места для нас двоих.

И, сбросив плащ, маркиз подал обе шпаги ирландцу, со словами:

– Выбирайте!

Они хотели было драться тут же, в саду, но там было так темно, что они принуждены были выйти на улицу, полуосвещенную фонарем. Госпожа Сент-Люс, не потерявшая присутствия духа, воспользовалась этим, чтобы запереть калитку, так что, если бы что и случилось, она не была бы скомпрометирована.

Сэр Ральф и маркиз вооружились шпагами, как люди, решившиеся не прекращать поединка до тех пор, пока один из них не умрет. Это была прекрасная дуэль. Они оба дрались превосходно, и рукою обоих руководила одинаковая ненависть. Я не знаю наверное, сколько времени продолжалась дуэль; может быть, двадцать минут, а может быть, только десять, но мне показалось, что она длится целую вечность… Наконец сэр Ральф глухо вскрикнул и упал мертвый. Маркиз оттолкнул его труп ногой и ушел. Я же спустился с дерева, подтащил труп к калитке сада баронессы, где он и был найден на следующий день метельщиками. Г-н де Р. вернулся к себе и лег в постель, воображая, что у него хватит сил побороть постигшее его горе. К несчастью, бессонные ночи – плохой помощник в любви. Г-н де Р. обожал госпожу Сент-Люс, верил в нее… и вдруг он убедился в ее измене… Эта ужасная мысль не выходила у него из головы и сводила его с ума, так что он встал с постели в каком-то горячечном состоянии, прошел в курильную, взял там пистолет и размозжил себе череп. На другой день я объяснил баронессе Сент-Люс, почему я не мог исполнить ее приказание, и у нее не явилось ни малейшего подозрения относительно моей преданности.

Жан остановился. На губах полковника мелькнула холодная и злая усмешка.

– Час искупления приближается, – сказал он. – Теперь, дружище, ты принадлежишь мне.

– И душою и телом.

– Знаешь ты соседних рыбаков?

– Разумеется.

– А есть между ними такие, которых можно было бы подкупить?

– Есть один, по имени Гуалек, страшный негодяй, готовый за экю убить родного отца и мать.

– А есть у него настолько большая лодка, чтобы на ней можно было продержаться несколько часов в море?

– Конечно.

– Отлично. Ты попросишь рыбака Гуалека оказать нам услугу, когда я уведомлю тебя об этом.

– Хорошо.

– Потом найми закрытую почтовую карету и заготовь свежих лошадей, которые должны будут дожидаться за Ванном, на опушке леса, чтобы отвезти путешественника, спешащего в Париж. А теперь, – прибавил полковник, – пойдем спать. Час мести еще не настал, но он близок, и ты будешь отомщен!

И оба сообщника пошли вместе по дороге в Керлор. Прежде чем продолжать наш рассказ, вернемся в Париж к Арману.

 

XXXV

После последних слов полковника отчаяние Армана сменилось надеждой, которая исцеляет разбитое сердце даже полуумирающего человека и заставляет его цепляться изо всех сил за жизнь, обратив взоры на будущее.

«Она вернется к тебе», – сказал ему отец, и эти слова возвратили спокойствие разбитому сердцу Армана. Однако он не выходил из маленького отеля в Шальо в течение целой недели после отъезда полковника. Погруженный всецело в воспоминания, он старался проникнуть в будущее и угадать, каким образом полковник может заставить баронессу, уже разлюбившую его, вновь полюбить.

Арман походил немного на утопающего, который собирает все свои силы, напрягает последнюю энергию, чтобы добраться до берега, не заботясь о том, отнесется ли эта земля гостеприимно к нему, но лишь только бы она спасла его от смерти: но, достигнув берега и уцепившись за скалу, чтобы противостоять последней волне, которая может захватить его, он уже ищет взором крова и людей, которые оказали бы ему помощь.

То же было и с Арманом. Сначала он отчаивался когда-либо увидеть баронессу, снова быть у ее ног, удержать ускользающее от него счастье, а затем молодой человек начал видеть в возвращении г-жи Сент-Люс предначертание судьбы. И он поступил, как утопающий. Его счастье более не удовлетворяло его: он захотел упиться местью, он хотел заставить эту женщину дорого заплатить за то, что она отвернулась от него, и она должна была предстать перед ним любящей его более, чем когда-либо. Потом чей-то образ встал перед ним; то была тень графа Степана, человека, ради которого она изменила ему, ненавистного соперника, оскорбившего его честь и причинившего ему столько душевных мук.

И Арман почувствовал, что в нем закипает глухой и ужасный гнев; он вспомнил, что граф в ту ночь, когда баронесса ударила его по щеке, отказался драться с ним, чтобы не запятнать репутацию баронессы. Арман забыл обещание, данное отцу – не выходить из дома, не искать ни с кем ссоры и терпеливо ждать его возвращения. – Я должен убить графа, – решил он. Два человека приходили по очереди разделять горе и надежды нашего героя. Первый был его друг, участвовавший в качестве секунданта в его первой дуэли и рассказавший ему историю баронессы, а второй был Альберт де Р., тот самый, который привез его на костюмированный бал, где он получил пощечину.

Арман, твердо решив драться с графом Степаном, чувствовал, что откровенность его на этот счет может только повредить ему в этом деле. Он никому не открыл своего намерения, тем более, что Иов следил за ним и в последнюю минуту мог помешать ему.

Однажды вечером Альберт де Р. предложил Арману поехать в Оперу. Давали «Вильгельма Телля», и зал был переполнен благодаря участию в спектакле Дюпре. Арман принял предложение. Что-то подсказывало ему, что он встретит там графа Степана.

Когда молодые люди сели на свои места, спектакль уже начался, и Арман начал внимательно лорнировать ложи, ища своего врага. Граф действительно был в Опере; сидя один в глубине бенуара, он, казалось, мечтал о чем-то и не отдавал себе отчета в том, что у него было перед глазами…

– Он мечтает о ней! – прошептал Арман, мгновенно вспыхнув от гнева. Лорнируя соседние ложи, его спутник совершенно не заметил графа, и Арман, хотевший сделать всякое примирение невозможным, имел достаточно времени обдумать то, что собирался сделать.

Когда кончился первый акт, сын полковника вышел из ложи под руку с де Р., все еще не заметившим присутствия русского дворянина в театре, и увлек его по коридору к ложе графа.

– Я заметил здесь, – сказал он ему, – одного из наших знакомых, с которым мне хочется поздороваться.

Де Р. не обратил особенного внимания на эти слова и подумал, что дело идет о каком-нибудь уличном знакомом Армана, которых у него было множество, как у каждого богатого человека. Арман тихо два раза постучал в дверь ложи. Дверь открыли, и де Р., к своему удивлению, увидел графа Степана. Он понял все и угадал, что результатом этой встречи будет дуэль; но было уже слишком поздно, чтобы избежать ее. Граф узнал Армана. Соперники поклонились друг другу.

– Граф, – сказал Арман, – бьюсь об заклад, что у вас превосходная память.

– Да, милостивый государь, – дерзко ответил граф, – ч прекрасно помню, что уже встречался с вами.

– Вы можете мне сказать, где это было?

– На балу у баронессы Сент-Люс.

– Совершенно верно.

Граф поклонился.

– Так как память не изменяет вам в данном случае, – продолжал Арман, – то, быть может, вы определите в точности день, когда был этот бал?

– Завтра будет ровно две недели, если я не ошибаюсь, – ответил граф.

– Превосходно! – вскричал Арман, в свою очередь отвешивая поклон.

– Следовательно, милостивый государь, – продолжал он, – я могу рассчитывать, что ничто не помешает вам исполнить ваше обещание.

– Какое?

– Насколько я помню, – спокойно заметил молодой человек, – под предлогом не запятнать чести госпожи Сент-Люс вы отложили на две недели сведение наших счетов.

– Милостивый государь, – сказал граф, – ваше требование так ясно формулировано, что мне ничего не остается возразить на него…

– Значит?.. – спросил Арман.

– Я к вашим услугам.

Молодые люди снова обменялись поклонами, и Арман прибавил:

– Если вы согласны, то мы будем драться завтра утром, в семь часов, близ Отейльских болот, на пистолетах.

– Согласен, – ответил граф.

Арман поклонился русскому дворянину и вышел.

– Дорогой мой, – сказал ему Альберт де Р., бывший немым свидетелем этой сцены, – вы поступили глупо.

– Почему?

– Да потому, что вас могут убить.

– Ба! Что за беда.

– В другое время это был бы вздор, но в настоящее время это значит очень много.

– Что вы этим хотите сказать?

– Разве ваш отец не обещал вам вернуть любовь баронессы?

– Да.

– В таком случае, вы поступили глупо. Если граф убьет вас, то баронесса достанется ему.

– Я его убью!

– Вы сильно ненавидите графа?

– Он отнял у меня женщину, которую я люблю. Де Р. пожал плечами:

– Это воровство такое незначительное, что оно даже не предусмотрено законом.

– Вы будете моим секундантом, не правда ли?

– Конечно! – ответил де Р.

– Так поедемте ночевать ко мне.

– Пожалуй.

– А кто же будет моим вторым секундантом?

– Вместо того, чтобы ехать к вам, поедемте лучше ко мне. Я пошлю своего слугу за вашим прежним секундантом Добрэ – он живет на одной улице со мною. Добрэ будет в восторге быть еще раз вашим секундантом.

– Едемте, – согласился Арман.

Де Р. приказал ехать на улицу Прованс.

– Вот, – сказал он, подавая Арману пистолет и указывая на висевшую на стене картину, – поупражняйтесь-ка немного, а я посмотрю, как вы стреляете.

Арман стрелял превосходно и всаживал одну пулю в другую на расстоянии двадцати шагов.

– Если вы будете стрелять первый, – сказал де Р., довольный результатом испытания, – то граф может считать себя мертвым.

Де Р., несмотря на поздний час ночи, послал записку Добрэ, который случайно был в это время дома и тотчас же явился.

Свидание было назначено на следующее утро, и молодые люди уложили Армана спать; тот немедленно крепко заснул.

«Странно! – подумал де Р., – у меня есть какое-то предчувствие, что все это плохо кончится для Армана. Безумец! Рисковать жизнью из-за такой пустой и бессердечной куклы, как госпожа Сент-Люс! Какое безрассудство!»

 

XXXVI

Граф Степан явился первый на место дуэли. Он приехал в почтовой карете в сопровождении двух жокеев; городской костюм он сменил на дорожный сюртук, застегнутый до подбородка. Один из секундантов, приехавших с ним, сидевший рядом с ним в карете, был одет так же, как и граф, в дорожный костюм, а другой был в утреннем городском костюме и ехал верхом на лошади, намереваясь, по всей вероятности, после дуэли вернуться в Париж.

Арман и его секунданты приехали несколько секунд спустя. Граф ожидал их, спокойно куря сигару.

– Сударь, – обратился он к Арману, подходя к нему и вежливо кланяясь, – я должен был уехать сегодня утром в Бретань; мои чемоданы были уже уложены вчера, когда вы внезапно вызвали меня на дуэль. Надеюсь, что вы извините, что я и мой друг виконт де Керизу, который везет меня к своему дяде, в дорожных костюмах.

Арман поклонился в ответ. Услыхав, что граф уезжает в Бретань, он страшно побледнел.

– Я должен непременно убить его, – пробормотал он, – я должен его убить.

И он подошел к де Р.

– Я оскорблен; следовательно, мне принадлежит не только право выбрать оружие, но и поставить свои условия.

– Что вы хотите сказать? – спросил де Р., встревоженный бледностью своего друга.

– Послушайте, – поспешно продолжал сын полковника, – граф едет в Бретань.

– Так что же?

– Если я не убью его, он снова увидится с нею.

– Очень может быть.

– Ну, так я хочу убить его; это необходимо.

– Я не понимаю, однако, почему вы беспокоитесь относительно условий?

– Почему? Потому что я хочу, чтобы один из нас был убит. Один из нас должен остаться на месте. Во всяком случае, я не хочу детских условий. Каждый из нас будет стрелять из своего пистолета, идя навстречу другому, и каждый имеет право сделать два выстрела по своему усмотрению.

– Хорошо, а затем?

– Если четырех выстрелов, которыми мы обменяемся, будет недостаточно, то мы снова зарядим пистолеты.

– Хорошо, – согласился Альберт де Р., боявшийся, чтобы Арман не потерял последнее хладнокровие, – цельтесь, однако, вернее.

Секунданты начали совещаться.

– Господа, – сказал Альберт, – мы – оскорбленная сторона и, как вам известно, выбрали пистолеты.

Секунданты графа Степана поклонились в знак согласия.

– Граф привез с собой пистолеты? – спросил Альберт.

– Да.

– В таком случае, пусть он стреляет из своего пистолета, а Арман будет стрелять из своего.

Секунданты вторично поклонились.

– Расстояние между противниками будет в сорок шагов, – продолжал де Р., – и каждый имеет право на два выстрела; они начнут сходиться и стрелять по своему желанию…

– Значит, – спросил виконт де Керизу, – это будет дуэль насмерть?

– Черт возьми! – вскричал Альберт. – Уж не воображаете ли вы, что мы приехали сюда для того, чтобы обменяться царапинами, а затем отправиться вместе позавтракать?

– Однако ссора была недостаточно серьезна…

– Извините, когда ссора пустячна, то дело улаживается и никогда не доходит до дуэли… Мы будем драться серьезно, следовательно, и повод к поединку был серьезен.

Тон Альберта был холоден, вежлив, но решителен. Приходилось принять его условия.

– Однако может случиться, что четырех пуль будет недостаточно, – заметил виконт Керизу.

– Тогда мы еще раз зарядим пистолеты.

«Ого! – подумали секунданты графа, ничего не знавшие о причине ссоры, – граф, должно быть, сильно оскорбил этого молодого человека, наружность которого напоминает женщину, если тот хочет драться насмерть? Бедный граф, было бы гораздо лучше, если бы он уже вернулся из Бретани».

Соперники и их секунданты находились в это время в маленькой прогалине леса, освещенной первыми лучами восходящего солнца; они стояли на одной из дорожек, пересекающих Булонский лес по всем направлениям.

Пистолеты Армана были заряжены самым тщательным образом де Р. Виконт де Керизу исполнил ту же обязанность относительно графа Степана. Отмерили расстояние в сорок шагов и поставили противников друг против друга, после чего им вручили оружие. Секунданты отошли в сторону.

Де Р., как секундант оскорбленной стороны, должен был подать сигнал.

«Как подумаешь, что один из двух порядочных людей, – рассуждал он в это время, – через три минуты будет убит из-за женщины, которая ведет уже седьмую интрижку, то, право же, голова пойдет кругом и невольно проникаешься жалостью к человеческому неразумию!»

После этого надгробного слова, обращенного к будущей жертве, де Р. трижды ударил в ладоши.

Арман первый стал подвигаться к сопернику… Он поднял руку, быстро прицелился и выстрелил. Граф остался невредим и тоже стал подвигаться и в свою очередь выстрелил. Арман переменился в лице, но продолжал идти вперед.

Граф сделал еще два шага, спокойно прицелился и снова выстрелил. Де Р., не сводивший глаз с Армана, увидел, что тот шатается, и сердце у него застучало. Но Арман все шел вперед, держа пистолет в уровень со лбом графа. Последний, бросив оружие, ставшее теперь бесполезным, остановился посреди дорожки и, скрестив руки на груди, с гордой улыбкой ждал смерти… Арман продолжал идти, пошатываясь, и расстояние, отделявшее от него графа, заметно сокращалось. Вдруг он остановился; свидетели этого ужасного зрелища подумали, что Арман собирается выстрелить, но он снова пошел… он сделал еще один шаг, затем другой и, вытянув руку, так что дуло его пистолета коснулось груди графа, сказал ему слабеющим голосом:

– Милостивый государь, я умру, потому что обе ваши пули у меня в груди, но вы не уедете в Бретань…

Он хотел уже спустить курок и убить наповал графа, но слишком понадеялся на свои силы… Заряженный пистолет выскользнул из его руки, и он упал, захлебываясь кровью. Что же касается графа, то он по-прежнему стоял неподвижно, скрестив на груди руки и даже не дрогнув.

– Жаль! – сказал он. – Если бы этот молодой человек мог продлить свою жизнь еще хоть на секунду, то его желание исполнилось бы… и я не поехал бы в Бретань.

Де Р., переживший в эти пять минут целую вечность, увидав, что Арман упал, вскрикнул, подбежал к нему и поднял его на руки… Арман еще дышал…

– Милостивый государь! – вскричал он, сердито взглянув на графа. – Если он умрет, я отомщу за него!

– Я понимаю ваше горе, – ответил граф с холодной вежливостью, – но согласитесь, что вина не моя. Я ждал выстрела до конца.

Разорвали сюртук, жилет и сорочку Армана. Доктор, которого привез с собою де Р., ожидавший в карете исхода дуэли, осмотрел обе раны и грустно покачал головою.

– Жизнь его висит на волоске, – прошептал он. – Он умрет через час, если Бог не совершит чуда.

Армана положили на изготовленные наскоро носилки, потому что он не вынес бы толчков экипажа и умер бы в дороге.

– Милостивый государь, – сказал граф Степан Альберту де Р., – я еду в Бретань, в замок Керизу; будьте добры, если этот несчастный молодой человек выживет после полученных им ран, присылайте мне ежедневно известие о его здоровье; я дрался без малейшей ненависти и буду самый несчастный из смертных, если он умрет.

И, выразив свое сердечное сожаление, граф сел в почтовую карету и приказал ямщику:

– Поезжай по Бретонской дороге!

Час спустя Арман лежал уже в своей постели без сознания, но был еще жив. Старый Иов рыдал, стоя на коленях у его изголовья. Секунданты держали руки раненого в своих, а у доктора был озабоченный вид, хотя он начинал питать надежду… Раны были не смертельны, но Арман был хрупкого и нежного сложения.

Ночь прошла довольно спокойно, благодаря низкой температуре, которой достигли в комнате, разложив по всем углам большие куски льда.

Утром раненый пришел в себя… но вскоре он снова впал в бред, и ему начало казаться, что он убил графа; он пробормотал:

– Он не уедет теперь в Бретань!

…………………………………

В течение пяти дней надежда у доктора и друзей Армана то появлялась, то опять исчезала. Наконец доктор сказал:

– Этот молодой человек любит, и эта любовь даст ему силы побороть болезнь.

Старый Иов, все время плакавший, сидя у изголовья своего молодого господина, вскрикнул от радости и хотел немедленно известить обо всем полковника. Но тот уехал, сказав ему только:

– Если с мальчиком случится несчастье, извести де Ласи.

Иов помчался на улицу Порт-Магон. Но де Ласи уехал из Парижа в тот самый день, когда граф Степан дрался с Арманом.

Следуя предписаниям полковника, маркиз не упускал из виду русского дворянина; затем, когда последний в дорожной карете выехал из Парижа, он тоже нанял почтовых лошадей и поехал вслед за ним в Бретань, куда и мы последуем за некоторыми лицами нашего повествования.

 

XXXVII

Однажды утром старый замок Керлор наполнился необычным шумом – шли веселые хлопоты, предвещавшие близкое празднество. В большом тенистом парке со множеством роскошных цветочных клумб с озабоченным видом суетились лакеи. Внутри мрачный замок подвергся такой же метаморфозе. Обширные залы, обыкновенно запертые в отсутствие господ, были залиты яркими лучами солнца наполнились свежим воздухом. Целая артель рабочих приводила в порядок Керлор и отделывала его во вкусе молодой владелицы. Г-жа Сент-Люс готовилась сдержать свое слово: она хотела веселиться в Керлоре так же, как и в Париже, и собиралась дать целый ряд празднеств. Она позвала капитана Ламберта, своего управляющего, и спросила его:

– Вы охотник?

– Я когда-то охотился, баронесса.

– Согласны вы устроить охоту с гончими?

– С удовольствием.

– Отлично, я возвожу вас в звание распорядителя охотой. Все мои соседи страстные охотники. Я также люблю это благородное удовольствие, люблю скакать за сворой при звуке рогов.

В то время, как баронесса говорила это, вид у нее был чрезвычайно воинственный, что необычайно шло к ней.

– Вообразите, – продолжала она, – я хочу дать довольно оригинальный праздник. Я приглашу всех моих соседей на охоту, затем последуют обед и бал в парке Керлора. Охота будет назначена в десять часов, в лесах, прилегающих к морю, на перекрестке Круа-Муссю; ночью вы окружите кабана, а утром присоединитесь к г-ну Керизу, которого я уже уведомила о предстоящей охоте, хотя после смерти моего отца своры ходят на охоту только с моими псарями.

Капитан Ламберт поклонился.

– А теперь, – прибавила баронесса, – поезжайте к барону де Ласи, моему соседу, пригласите ко мне его и его племянника маркиза, который, как мне сказали, приехал вчера вечером.

Мнимый капитан, по-видимому, только и ждал этого приказания, потому что лошадь его была уже оседлана, и пять минут спустя он вдевал ногу в стремя. Баронесса Сент-Люс назначила охоту и бал единственно для графа Степана, приехавшего накануне утром в замок Керизу с виконтом Керизу, племянником шевалье.

Гонтран явился к своему дяде несколько часов спустя и, несмотря на то, что госпожа Сент-Люс совершенно не знала Ц маркиза, она не могла не пригласить и его. Впрочем, слухи о храбрости и эксцентричности маркиза, его приключениях, путешествиях и несколько таинственном образе жизни сильно заинтриговали баронессу.

Полковник поехал мелкой рысью по дороге в Замок. Так называлось имение барона де Ласи.

Замок было старое феодальное жилище, немного реставрированное, колыбель всего рода де Ласи и, странное дело, всегда находился во владении младшей линии.

Замок этот так же, как и Керлор, лежал на берегу моря, но он был построен не на скале, а в долине, по которой протекала речка; его окружал густой лес.

Мнимый капитан застал дядю и племянника уже совершенно примирившимися и завтракавшими с большим аппетитом в столовой замка. Он представился как управитель баронессы Сент-Люс и, когда исполнил ее поручение, прошел в сопровождении Гонтрана в парк. Маркиз понял, что полковник хочет дать ему инструкции.

– Ну что? – спросил полковник, как только они остались вдвоем. – Что нового в Париже?

– Ничего.

– Вы не видали Иова?

– Нет.

Полковник вздохнул с облегчением. «Мальчик здоров», – подумал он.

Читатель не забыл, вероятно, что Гонтран уехал, не зная еще о ссоре и дуэли Армана с русским дворянином.

– Граф Степан уже здесь, – сказал полковник.

– Знаю.

– Он приехал вчера утром и завтра, как вам, конечно, известно, явится в Керлор.

– Так, что же я должен сделать?

– Найти в течение дня какой-нибудь предлог к ссоре и тотчас же подраться с ним.

– Это довольно трудно.

– Знаю, но в мои планы входит, чтобы граф был убит на следующее утро после бала или в ту же ночь, если это возможно.

– Однако…

– Слушайте, – сказал полковник, – нет ничего легче, как затеять ссору, в особенности с таким человеком, как граф Степан. Он заносчив и немножко дикарь. Заметьте ему хотя бы, что он сделал промах во время охоты, и постарайтесь таким образом задеть его самолюбие. И тогда в нем проснется полуцивилизованный дикарь.

– Отлично! – вскричал Гонтран с беспечностью человека, окончательно решившего сделаться слепым орудием в руках другого. – Будет исполнено.

– Спасибо… до завтра. Охота назначена близ Круа-Муссю, вы знаете?

– Да, – сказал Гонтран.

Он пожал руку полковнику и ушел.

Управляющий баронессы вернулся в Керлор, когда почти наступила ночь, и позвал Жана, бывшего жениха Наики, которого случай сделал его сообщником.

– Все готово? – спросил он.

– Все, – ответил Жан.

– И лодка, и рыбак?

– Да.

– А дорожная карета?

– Тоже.

– Теперь, – сказал ему полковник, – слушай внимательно.

– Слушаю, – ответил Жан.

– Надо похитить ребенка.

– Ах! – прошептал Жан, в глазах которого засверкала дикая радость. – Вы гений, а не человек! Этот ребенок – единственное существо, которое любит баронесса… Смерть этого ребенка убьет ее…

– Итак, – продолжал полковник, – у нее похитят этого ребенка. Если у нее окаменело сердце как у женщины, зато ее сердце как матери будет разбито…

И злая усмешка скривила бледные губы полковника Леона, усмешка жестокого мстителя, видящего, что час возмездия близок.

 

XXXVIII

Перекресток Круа-Муссю, где должны были встретиться приглашенные баронессой Сент-Люс охотники, был одним из самых диких мест в Керлорском лесу. Отсюда расходились по всем направлениям леса восемь прекрасно шоссированных дорог: одни из них вели к морю, а другие шли в поля.

Перекресток этот получил свое название от большого креста из черного камня, поросшего мхом и возвышавшегося в центре скрещивающихся дорог; с крестом этим была связана старинная легенда.

На этом самом месте во времена Крестовых походов у одного из баронов де Болье, охотившегося с рогатиной на кабана, страшный зверь распорол лошадь, затем устремился на всадника, придавленного трупом животного; но последний, видя неминуемую гибель, дал обет поставить на этом месте крест, если останется жив. Его обет был услышан: не успел кабан коснуться клыками владельца Керлора, как уже упал раненный, пораженный стрелою охотника, бывшего в свите барона. Барон Болье сдержал обет и воздвиг этот крест, который годы мало-помалу покрыли красивым зеленым мхом.

Ровно в три четверти десятого псари и охотники Керизу и Керлора прибыли на место встречи. Псарь, которому поручено было выследить зверя, доложил, что напали на след старого кабана и дикой свиньи.

Полковник, в охотничьем платье, на прекрасной ирландской лошади, принадлежавшей покойному барону де Болье, прибыл почти в одно время с экипажами и окинул собак взглядом знатока.

– Сейчас видно, что госпожа Сент-Люс, – прошептал он, – любительница охоты. Отец ее был охотник и у него были самые лучшие собаки во всей Бретани. Вместо того чтобы продать, она сохранила их для себя. Какая чудная свора!

Собаки г-на Керизу, большая часть которых была вандейской породы, во многом уступали собакам Керлора, однако и они обещали сделать чудеса.

«Если маркиз захочет, – думал управляющий, – то он найдет прекрасный случай затеять ссору, с графом Степаном. В России охотятся на медведей, волков, лосей и даже на оленей, но не имеют ни малейшего понятия, что такое настоящая псовая охота. Я уверен, что граф натворит тысячу глупостей».

В лесу раздался топот, и вскоре полковник увидел, как из лесной чащи выехали гг. де Керизу, дядя и племянник, и граф Степан.

Шевалье де Керизу представлял собою замечательный тип благородного фермера и охотника; он остался бретонцем с головы до ног. Длинные седые волосы падали ему на плечи, платье его было из грубого сукна, а ботфорты могли бы защитить его ноги от колких кустарников и репьев, если бы всадник сошел на землю, фигура у него была поистине богатырская, лицо продолговатое и суровое. Ехал он на маленькой, коренастой, нервного сложения лошадке арморийской породы, очень горячей.

Виконт де Керизу был, напротив, бульварный лев, городской охотник; охотничий костюм его был сшит Стобом, а ботфорты изготовлены г-ном Сакоски.

Костюм графа Степана был почти такой же, как на виконте де Керизу.

Полковник и русский дворянин дружески пожали друг другу руки.

– Ну, что, капитан Ламберт, – спросил граф Степан вполголоса, – довольны вы вашим новым местом?

– Я счастлив… – ответил полковник, хотя и с улыбкой, но взволнованным голосом. – Я вижу ее каждый час… Благодарю!

Граф наклонился к самому его уху:

– Теперь ваша очередь сказать ей обо мне, – прошептал он. – Вам хорошо известно…

– Да, – сказал полковник с восхищением отца, который знает, как обожают его ребенка. – Я знаю, что вы ее любите…

– А она?

– Неблагодарный, – укоризненно заметил Леон.

– Ах! Эти пятнадцать дней разлуки, – прошептал граф, – показались мне целой вечностью.

– Ну, так вечность прошла. Через пять минут вы увидите ее; она приедет со старым бароном де Ласи, своим соседом, и племянником барона, молодым маркизом Гонтраном де Ласи.

При эпитете «молодым» граф вздрогнул и спросил:

– Что это за маркиз де Ласи?

– Это, – простодушно ответил полковник, – один из молодых людей, пользующихся успехом в предместье Сен-Жермен.

Граф вздрогнул, и полковник заметил, что он начинает ревновать.

– Маркиз, – продолжал мнимый капитан Ламберт, – бывший офицер; он известен своими дуэлями, имевшими для него всегда счастливый исход. Он убил двенадцать противников и был любим самыми неприступными женщинами. Жизнь этого человека – целая эпопея…

Говоря это, полковник наблюдал, какое впечатление производят на графа его слова.

«Ого, – подумал он. – Вот уже он ревнует, как тигр!»

– Каким образом, – спросил русский дворянин, – маркиз должен приехать сюда вместе с баронессой?

– Очень просто! Керлор находится на пути от замка в Круа-Муссю. Эти господа заедут в Керлор, чтобы проводить баронессу Сент-Люс.

В то время, как полковник объяснял это графу, на перекрестке показалась амазонка с двумя кавалерами. Это были баронесса Сент-Люс и гг. де Ласи. Баронесса была прекрасна в своей светло-голубой бархатной амазонке, на вороной лошади, которой она управляла с замечательной грацией и ловкостью. Гонтран ехал у нее с левой стороны, а старый барон де Ласи – с правой.

Граф Степан бросил сначала взгляд, полный любви, на баронессу, которую он страстно любил и находил теперь красивее, чем когда-либо, а второй взгляд, полный любопытства и той инстинктивной ненависти, которую питает любящий человек к своему сопернику, – на маркиза.

Элегантная простота охотничьего костюма Гонтрана, грация, с которой он управлял лошадью, мужественно красивое и в то же время грустное лицо, на которое жизненные бури наложили свой отпечаток, – все оправдывало слова полковника.

Гонтран и его дядя прибыли в Керлор в то время, когда баронесса оканчивала туалет; их провели в будуар львицы. Маркиз, вошедший уже в свою роль, выказал восхищение красотой госпожи Сент-Люс, и баронесса, кокетка, привыкшая видеть у своих ног массу поклонников, казалось, была польщена его восхищением. К тому же Гонтран был один из тех людей, которые всегда производят глубокое впечатление на женщин. Отчасти, может быть, следуя заранее принятому решению, отчасти уступая странному влечению, баронесса Сент-Люс была очаровательно любезна с маркизом в течение тех двадцати минут, которые он провел в ее будуаре.

По дороге из Керлора к Круа-Муссю она все время разговаривала с ним о Париже, о последних зимних праздниках, о гуляньях в Шантильи, о выставке картин, о новой опере, перескакивая с одного предмета на другой и не останавливаясь ни на одном.

Конечно, если бы сердце у Гонтрана не было занято, то Сент-Люс через час могла бы прибавить к своим прежним поклонникам еще нового; но два образа жили в его разбитом сердце: один – улыбающийся, спокойный, невинный – образ Маргариты! Маргариты, которую он так сильно любил, Маргариты, потерянной для него навсегда по милости шевалье д'Асти; другой – ужасный образ бледной женщины, с глазами, налившимися кровью, в то время когда она с яростью и отчаянием боролась с убийцей, – образ Леоны.

Эти две тени вселили могильный холод в сердце Гонтрана, в котором ничья любовь не могла уже найти себе отклика.

Увидав графа Степана, которого баронесса Сент-Люс любила такой же капризной и призрачной любовью, как и его предшественников, она захотела немного помучить его, чтобы убедиться в силе его любви, а также повинуясь своей развращенной и жестокой натуре, находившей удовольствие в мучениях своих рабов.

Она холодно поздоровалась с человеком, который приехал сюда исключительно ради нее, и, притворившись, что ее чрезвычайно занимает анекдот, который ей рассказывал маркиз де Ласи, хохотала, как ребенок.

– Итак, господа, – сказала она, обменявшись приветствиями с охотниками, – на кого мы будем охотиться?

– На кабана или на кабаниху, баронесса, – ответил шевалье де Керизу, – это мы предоставляем решить вам самой.

– Я хотела сначала узнать ваше мнение, шевалье; к тому же, – прибавила с улыбкой баронесса, – я вам приготовила сюрприз, господа. Вы сегодня вечером будете танцевать в Керлоре…

– Танцевать! – вскричал старый барон де Ласи.

– Я пригласила на бал весь город Ванн; сегодня у меня будут обедать пятьдесят человек, а затем мы будем танцевать на траве; поэтому-то я и хотела узнать, на охоту за которым из этих двух животных потребуется больше времени.

– На кабана, баронесса.

– Отлично, – сказала она с улыбкой, – будем охотиться на кабана; таким образом, мы убьем время до обеда.

Тотчас же собаки были спущены, и на животное напали в его берлоге; через четверть часа выгнали его оттуда. Граф Степан видел, как баронесса пустила свою лошадь на лай собак и закричала:

– Кто любит меня, пусть следует за мной!

Он быстро помчался на этот крик. Но Гонтран уже скакал рядом с амазонкой в чаще, по тропинке, и они возобновили, несмотря на то, что лошади их неслись галопом, прерванный разговор.

Граф чувствовал, как буря поднимается в его сердце…

«Может быть, – подумал он, – она уже любит его?»

И он пришпорил свою лошадь, чтобы присоединиться к ним в то время, как оба старых охотника и полковник, всецело отдавшись охоте, поехали по разным дорогам. Но случай не благоприятствовал графу. Лошадь его была хуже, чем у Гонтрана и у баронессы, а потому он вскоре далеко отстал от них.

Молодой русский, бешенство которого все возрастало, скоро потерял из виду в чаще, вследствие извилин, образуемых лесной тропинкой, амазонку и ее спутника.

Наконец граф, совершенно не знавший расположения леса, окончательно сбился с пути; он даже не слышал более лая собак и звука рожка Гонтрана, которые некоторое время указывали ему дорогу; гнев его достиг своего апогея… Ревность скоро разрушила все предположения, которые он строил по поводу нелюбезного приема, оказанного ему баронессой, и ее предпочтения Гонтрану, и он глубоко возненавидел последнего.

Уже в течение двух часов граф блуждал по лесу, не находя места охоты, как вдруг услыхал вблизи лай собак и звуки рога и пустил свою лошадь во весь опор по направлению доносившегося до него шума.

Вдруг на поляну, где он очутился, с воем выбежали собаки. Позади собак галопом неслись егерь, баронесса и Гонтран.

Граф, не обративший внимания на собак, поехал навстречу баронессе.

Она улыбнулась ему, и гнев графа пропал.

– Граф! – сказала баронесса, – вот прекрасный для вас случай доказать, что русские такие же прекрасные охотники, как и французы.

– Каким образом, баронесса? – спросил граф, с завистью взглянув на Гонтрана.

– Надо исправить ошибку: как вы видите, собаки бегут врассыпную.

Граф Степан слегка покраснел; он был совершенно неопытен в такого рода случаях, но предпочел бы лучше умереть самой ужасной смертью, чем сознаться в этом перед Гонтраном, в котором он видел уже соперника.

Он соскочил с лошади, кликнул собаку, которая побежала на голос охотника, и начал исследовать следы, оставленные на влажной густой траве, покрывшей в этом месте землю.

– Сейчас видно, – холодно сказал Гонтран, также соскочивший с лошади, – что граф незнаком ни с нашей местностью, ни с нашими собаками. Он так же неопытен, как и баронесса, – прибавил он, улыбаясь госпоже Сент-Люс.

– Неужели! – воскликнула она.

– Для женщины это вполне естественно, – заметил маркиз, – но для мужчины…

– Милостивый государь, – прервал его граф, сдерживая гнев.

– Вы приняли встречный след за настоящий, – продолжал Гонтран, – а потому впали в ошибку. В этом месте пробежала лань, и следы смешались. Те собаки, которые предпочитают охотиться за ланью, бросили преследовать кабана, другие стараются отыскать его следы, эта же собака почти потеряла чутье, а потому и не может найти следа.

После этого объяснения Гонтран легко отыскал следы кабана, направил по ним собак и громко затрубил в рог.

Затем он холодно поклонился растерявшемуся и бледному от злости графу, вскочил на седло и поехал вслед за охотниками; баронесса, не удостоив даже взглядом графа Степана, последовала за Гонтраном.

Молодой русский вспомнил тогда презрительный взгляд, которым баронесса взглянула на Армана, и сказал себе:

– Теперь настал мой черед. Маркиз занял мое место, как я когда-то занял место Армана, но, клянусь святым Николаем, покровителем русских, я отомщу и убью этого человека!

Он вскочил на лошадь и попытался догнать уехавших, но они были уже далеко.

Кабан, выгнанный из берлоги, мчался, окруженный собаками. Только час спустя граф Степан выехал на опушку леса и увидал в четверти мили маркизу и баронессу, быстро мчавшихся вперед.

Измученный и обессиленный кабан стоял, прислонясь спиной к дикой груше, росшей посреди засеянного гречихой поля, и приготовился храбро отразить нападение собак.

Граф понял, какая ужасная драма должна была разыграться, и, пришпорив лошадь, помчавшуюся с быстротою ветра, в несколько минут догнал охотников. Баронесса, презирая опасность, уже направила свою лошадь в сторону кабана, который клыками раздирал наиболее смелых собак. Пришедшее в ярость животное, с налитыми кровью глазами, устремилось на лошадь. Граф понял опасность, угрожавшую неблагоразумной амазонке, и решился встретить кабана раньше баронессы; он решился пожертвовать жизнью для спасения той, которую любил… Но Гонтран успел уже предупредить его. Одним прыжком маркиз очутился в десяти шагах от кабана и, с ножом в руке, приготовился встретить его. Ошеломленный граф услыхал вопль ужаса, рев зверя и крик торжества.

Он увидал баронессу, покачнувшуюся от волнения на седле, кабана, распростертого на земле, смертельно раненного в плечо, и Гонтрана, наступившего на него в позе победителя.

Граф опоздал, и ненависть его достигла крайних пределов.

 

XXXIX

Четыре часа спустя темная ночь окутала старый замок Керлор; ночь была теплая, лунная, июльская, насыщенная резким запахом, который нес с собою морской ветер.

Блестящее и изысканное общество наполнило мрачный замок, обыкновенно молчаливый и унылый после кончины последнего барона Болье, а теперь внезапно оживившийся по мановению палочки двадцатилетней волшебницы. Все окрестное дворянство получило приглашение на бал, которым молодая баронесса Сент-Люс начала свою жизнь в деревне; в большой столовой старого замка за столом сидели пятьдесят приглашенных, а в тени парка, ярко освещенного, танцевала толпа, восхищенная непрерывно сменявшимися развлечениями.

Гонтран и баронесса Сент-Люс были царями праздника. Маркиз, спасший неосторожную амазонку, сделался, благодаря своему подвигу, кавалером царицы бала. Гонтран, начавший ухаживать за нею, увлек баронессу и заставил ее совершенно забыть графа Степана.

Бродя одиноко в одной из темных аллей парка, благородный москвич, снедаемый позором своей оплошности, искал предлога придраться к сопернику и убить его или самому пасть от его руки. От страшного волнения глаза графа сверкали, и он впивался ногтями себе в грудь, слушая обаятельные звуки долетавшего до него вальса: наконец, когда волнение графа достигло крайних пределов, он неожиданно направился на лужайку к танцующим. Баронесса Сент-Люс танцевала с Гонтраном, как некогда в Париже с графом на глазах у раздраженного Армана.

Граф, бледный, как смерть, ждал, пока смолкнет оркестр и Гонтран проводит баронессу на место. Он сделал шаг по направлению к маркизу, и тот, догадавшись, в чем дело, вышел из круга танцующих и беспечно направился в одну из уединенных аллей парка.

Граф пошел за ним и догнал его.

– Милостивый государь! – окликнул он Гонтрана.

Тот обернулся и поклонился.

– Вы все уединяетесь, милостивый государь, – сказал он с полнейшим равнодушием, что еще более взбесило молодого русского, – хотя этот праздник восхитителен!

– Вы находите? – насмешливо спросил граф Степан.

– На вас трудно угодить, – простодушно заметил Гонтран, – если вы не соглашаетесь с этим.

– Мне действительно трудно угодить…

– Ну, что ж! – спокойно продолжал маркиз, прекрасно знавший, что самое верное средство рассердить человека – это не замечать, что он рассержен. – После ваших петербургских балов наши скромные бретонские празднества, конечно, кажутся вам жалкими.

– Нисколько.

– В таком случае я не знаю, чем объяснить ваш скучающий вид.

– Здесь есть лица мне антипатичные, – надменно сказал граф.

– В самом деле?

– Вы, французы, называете эти лица отвратительными!

– Честное слово, милостивый государь, – сказал Гонтран, – мне хотелось бы узнать, кто они такие…

– Это очень нетрудно узнать вам, милостивый государь.

– Вы думаете?

– Пойдите в замок и посмотрите на себя в зеркало. Гонтран ожидал такого ответа. Он сделал шаг назад и холодно посмотрел на графа.

– Вы нахал, милостивый государь! – проговорил он, отчеканивая каждое из этих слов.

– Очень может быть. Маркиз пожал плечами.

– Вы, может быть, обиделись уроком, который я дал вам по части охоты.

– Может быть, и так.

– И вы желаете, чтобы я дал вам еще урок на шпагах.

– Очень буду рад.

– Хорошо! – сказал де Ласи надменным тоном. – Надеюсь дать вам его после бала.

– Отчего же не сейчас?

– Да просто оттого, что я имею успех у баронессы и хочу позаботиться о дальнейшем.

Последние слова окончательно вывели графа из себя.

– Милостивый государь… – прохрипел он, – я люблю баронессу Сент-Люс.

– И я так же, – спокойно заметил маркиз.

– Но она любит меня, – продолжал с отчаянием русский.

– Она полюбит меня, – возразил Гонтран, – каждому свой черед; так водится всегда.

– Возможно и это.

– Или я вас убью, или вы меня!

– Я рассчитываю на последнее.

Гонтран так посмотрел на графа, что менее храбрый человек, без сомнения, испугался бы.

– Итак, не угодно ли сейчас же?

– Извините, вы забываете, что ни у вас, ни у меня нет с собою шпаги: прошло то время, когда каждый дворянин носил шпагу.

– Мы найдем шпаги в замке.

– Положим.

– Пойдемте в таком случае!

– О-го, – спокойно заметил Гонтран, – вы, кажется, сильно спешите умереть.

– Или убить вас…

– Охотно допускаю это. Но, тем не менее, нужно быть последовательным во всем. Чтобы достать шпаги в замке, придется обратиться к такому человеку, за которого вы могли бы поручиться; притом наше отсутствие должно быть непродолжительным, чтобы не быть замеченным, иначе нам могут помешать.

– Ну и что ж?

– В замке, – продолжал де Ласи, – есть человек, на которого, мне кажется, можно положиться: это управляющий.

– Капитан Ламберт?

– Да. Он достанет нам шпаги и будет нашим свидетелем. Быть может, драться в присутствии одного свидетеля не принято, но не беда, – дерзко прибавил Гонтран, – ведь здесь деревня!

Насмешка маркиза лишила графа последнего самообладания.

– Я знаю, – продолжал Гонтран, – прекрасное местечко на берегу моря, в двухстах шагах от замка, на верхушке скалы. Там очень удобно драться и легко скрыть все следы дуэли.

Маркиз расхохотался.

– Мертвого человека, – пояснил он, – одним толчком ноги можно похоронить на дне океана. Вы найдете там самую лучшую могилу, о которой только может мечтать человек, убитый на дуэли.

И Гонтран, поклонившись своему противнику, прибавил:

– Итак, через час, на скале. Я приду туда.

– И я не замедлю, – сказал граф.

Гонтран вернулся на бал, танцевал еще минут двадцать и исчез. Граф же пошел искать полковника. Но того с час уже никто не видал.

 

XL

Куда же девался полковник?

После обеда видели, как он то приходил, то опять уходил, за всей наблюдал и отдавал приказания.

В то время, когда хозяйка и гости разбрелись по саду и парку, а слуги, исполнив свою обязанность, пили в буфетах, весь нижний этаж был почти совершенно пуст.

Наика, прекрасная и благородная девушка, с редким самоотвержением исполняла, по обыкновению, долг приемной матери. Она проводила маленького Гектора в его комнату, заставила его на коленях прочесть вечернюю молитву, уложила его и, поцеловав в лоб, сказала:

– Спи, дитя мое.

Затем Наика, которой было всего двадцать лет и которая любила развлечения, как все девушки ее возраста, отправилась на бал. Этим-то моментом и воспользовался полковник. Он проскользнул в длинный коридор, который вел к главной лестнице, поднялся никем не замеченный в верхний этаж и очутился на площадке, куда выходили окна замка, обращенные к морю. Замок, как мы уже сказали, был расположен на почти отвесной скале. В средние века один из баронов де Болье выстроил узкую лестницу, спускавшуюся с площадки к песчаному берегу, представлявшему здесь удобное место для причала рыбачьих лодок.

Полковник увидал человека, спокойно сидевшего на нижней ступеньке лестницы, и направился к нему. Увидав полковника, человек встал. Это был Жан.

– Ты готов? – спросил его полковник.

– Как видите, – ответил Жан.

И он указал пальцем на песчаный берег. Полковник взглянул на подножье скалы и заметил при свете луны причалившую лодку и в ней человека.

– В таком случае, идем… – сказал он. Жан пошел за ним.

Оба сообщника на цыпочках прошли в комнату спавшего Гектора. Спальни госпожи Сент-Люс и Наики находились рядом, и дверь, служившая сообщением между ними, была открыта всю ночь.

Около кровати Наики стояла кроватка маленького Гектора.

Когда обе женщины уходили к себе и оставались одни, настоящая мать проявлялась, и г-жа Сент-Люс проводила долгие часы, любуясь на безмятежный сон своего малютки.

Наика не заперла дверей. Ее комната, окна которой выходили в парк, примыкала к большой зале, через которую прошли полковник и Жан.

– Что, если он проснется и закричит? – шепотом спросил Жан.

Полковник покачал головой.

– Дети спят очень крепко, – ответил он.

Действительно, при свете ночника, стоявшего на камине, они увидали маленького Гектора, спавшего с полуоткрытым улыбающимся ротиком.

– Нельзя же, однако, унести его раздетого, – заметил Жан.

– Совершенно верно, – согласился полковник.

– Так позвольте действовать мне. Я его разбужу, одену, и он последует за нами. Вот увидите.

И Жан нежно позвал ребенка.

– Гектор!

Ребенок проснулся и начал звать мать.

– Мой милый маленький Гектор, – сказал ласковым голосом Жан, – меня послала мама Наика.

– Где же мама Наика? – спросил ребенок.

– На балу, она танцует.

– Ах, да, – пробормотал ребенок, – она веселится с мамой Бертой, а меня уложили спать… а мне совсем не хотелось спать!

– Ну, так они послали меня за вами. Хотите одеться?

– А ты оденешь меня?

– Да.

Жан взял ребенка на руки, поднял его с кроватки и проворно одел.

– Теперь, – сказал он ему, – пойдемте. Полковник, все время стоявший в тени, вышел первый и прошел на площадку.

Жан следовал за ним, ведя за руку малютку.

– Однако, – спросил Гектор, – куда же ты меня ведешь? Разве мы идем не в парк?

– Да, в парк, – отвечал Жан. – Но сначала я хочу показать вам отличную лодку.

– Лодку! А где же эта лодка? – спросил в восторге ребенок.

– Внизу, у скалы. Идемте.

И так как ребенок шел недостаточно быстро, то слуга взял его на руки и начал спускаться по лестнице, которая вела к морю. Внизу, у лестницы, лодка ждала похитителей и ребенка.

Жан прыгнул в лодку.

– Куда мы едем? – спросил снова Гектор.

– Мы прокатимся по морю, – сказал Жан и спросил полковника:

– Полковник, когда мы приедем в Париж, что прикажете сделать с ним?

– Жди моих приказаний, – ответил последний. Лодка отчалила и выехала в открытое море, а полковник медленными шагами вернулся в Керлор.

Когда он дошел до площадки, то остановился на минуту, чтобы взглянуть на лодку, увозившую ребенка, быть может, навсегда, в то время, как мать танцевала, и злая улыбка, иногда появлявшаяся на его губах, исказила его лицо.

«Теперь, – подумал он, – у меня самый лучший залог… один ребенок за другого! Я могу, гордо подняв голову, потребовать счастья для моего Армана!».

Лодка быстро мчалась по направлению к Кемпену. Недалеко от города похитителя ожидала почтовая карета, которая должна была доставить его и ребенка в Париж.

– Теперь, – сказал полковник, когда лодка исчезла вдали, – очередь за графом Степаном!

Он спустился в парк, где молодой русский обегал все аллеи, отыскивая его.

Это ожидание несколько успокоило графа; его лихорадочное раздражение перешло в холодный и сдержанный гнев, который так свойствен всем людям севера.

Полковник угадал по его бледности, что вызов был сделан, и быстро направился к нему.

– Полковник, – вполголоса сказал граф, – отойдемте в сторону… на одно слово…

– Бог мой! Что с вами?

– Ничего.

– Вы бледны…

– Вы находите? Есть у вас здесь шпаги?

– Что? – спросил полковник, притворяясь глубоко удивленным.

– Шпаги, – повторил граф.

– Зачем? О, Господи!

– Я хочу драться.

– С кем?

– С де Ласи.

– С бароном или маркизом?

– С маркизом. Я оскорбил его… Мы будем драться насмерть.

– Вы его оскорбили?

– Да, и он ждет меня… на скале.

– Как? Сейчас?

– Сейчас.

– Вы оскорбляете во время бала в доме баронессы ее гостей!..

Граф сильно сжал руку полковника.

– Она сама всему виною, – сказал он, задыхаясь. – Она вызвала во мне ревность… и я ненавижу маркиза всеми силами души.

– В таком случае, – холодно заметил полковник, – вы правы, его следует убить.

– Шпаги! – повторил граф.

– Пойдемте, – сказал полковник. – Керлор – старинный замок, и мы найдем здесь рапиры всех веков.

Действительно, в Керлоре был зал, названный покойным бароном де Болье оружейным, где было собрано всевозможное оружие всех эпох: от мушкета до пистонного ружья, от шотландского палаша до современной фехтовальной шпаги.

Сюда-то полковник привел графа Степана и сказал ему:

– Выбирайте!

Граф снял пару фехтовальных шпаг, попробовал сталь и сделал ими несколько движений в воздухе.

– Теперь, – сказал он, – будьте моим секундантом.

– Хорошо.

– Повторяю вам, что между мною и маркизом дуэль эта будет насмерть.

– Отлично! Но кто же будет секундантом маркиза?

– Вы же.

– Как я?

– Он сам предложил мне это. «Одного секунданта вполне достаточно, – сказал он, – в таком случае не будет ни шума, ни скандала».

– Маркиз прав. А где назначено встретиться?

– Он выбрал площадку скалы, в ста шагах от замка. Он, ждет меня там.

– Я знаю это место.

Полковник и граф вышли из Керлора и пошли по тропинке к месту, назначенному Гонтраном. Последний уже дожидался их.

Ночь была ясная; луна ярко освещала море.

«Вот прекрасное время для смерти, – подумал полковник, дьявольски улыбаясь. – Для госпожи Сент-Люс настанет трагическое утро после бала: граф мертв, Гектор исчез… Арман будет отомщен!».

Он шел впереди, держа шпаги под мышкой; граф следовал за ним и вследствие какой-то необъяснимой странности человеческого ума и сердца за час перед тем этот кипевший гневом и жаждавший мести человек теперь был погружен в меланхолию, сожалел о прошлом, думал о любви и жизни. Он шел, склонив голову и жадно вдыхая свежий ночной воздух.

«Я должен убить маркиза, – говорил он себе, – потому что не хочу умереть».

Полковник обернулся к нему.

– О чем вы задумались, граф? – спросил он.

– Я думаю, – сказал тот, вздрогнув, – что главная тайна жизни – это смерть. Кто знает, буду ли я жив через час?

– Вы с ума сошли? Высчитывать шансы умереть, идя на дуэль, по-моему, непростительная глупость.

– Ах! – вздохнул граф. – Я не думаю, что на свете есть человек храбрее меня. Однако какое-то странное чувство волнует меня…

– Какое?

– Мне кажется, что на мне должна оправдаться пословица: «Когда двое дерутся из-за женщины, то всегда бывает убит тот, кого она любила первым».

Полковник пожал плечами.

– Знаете ли, – продолжал граф Степан, – прошла только неделя после моей последней дуэли.

Полковник вздрогнул.

– Вы дрались? – поспешно спросил он.

– Да.

– Где?

– В Париже.

– С кем?

– С молодым человеком, искавшим случая поссориться со мною за две недели перед тем, с которым случай столкнул меня в Опере.

Полковник вдруг остановился посреди тропинки и обернулся к графу. Он побледнел, как смерть, и мрачное предчувствие овладело им…

– Вообразите, – продолжал граф, – мне необычайно повезло на этот раз; молодой человек чуть не убил меня…

Полковник едва переводил дыхание. Они стояли всего в нескольких шагах от места, где ожидал их Гонтран.

– Скорее, граф, – закричал маркиз, – я жду вас уже двадцать минут!

Эти слова заставили полковника и графа продолжать путь. Однако встревоженный полковник внезапно спросил своего собеседника:

– А! Так вас чуть не убили?

– Да.

– Каким образом?

– Мы дрались на пистолетах и должны были стрелять, идя друг другу навстречу… Я выстрелил первый…

Полковник вздрогнул.

– И… вы его убили? – спросил он с расстановкой, как будто каждое из этих четырех слов раздирало его горло.

– Нет… я сделал два выстрела… Но он все шел ко мне. Вздох облегчения вылетел из груди полковника, и граф заметил наконец, какой интерес возбуждает в нем его рассказ.

– Что с вами, полковник? – спросил он его.

– Со мною? Ровно ничего.

– Вы бледны и взволнованны…

– Нет, нет; однако, продолжайте…

В это время они подошли к Гонтрану, который им поклонился.

– Тысячу извинений, – вежливо обратился он к русскому, – я чуть не потерял терпение; теперь уже полночь, гости баронессы разъезжаются, и дядя заметит мое отсутствие.

– Я к вашим услугам.

Полковник обернулся к Гонтрану, который также заметил его бледность и растерянность.

– Граф, – сказал он, – рассказывал историю, сильно заинтересовавшую меня. Вы позволите ему докончить ее?

– С удовольствием, – согласился маркиз.

– Итак, – продолжал полковник, – после двух выстрелов вы не были ранены?

– Нет, но это случилось против желания моего противника.

– Как?

– А вот увидите, – сказал граф. – Мы дрались за женщину.

Полковник снова вздрогнул.

– Я был избранником, а ему изменили.

– Сударь! – резко прервал его полковник, – не угодно ли вам назвать имя вашего противника.

– Зачем?

– Затем, что я, мне кажется, знаю его.

– Вы?

– Да я.

– В конце концов, я не вижу необходимость скрывать. Его зовут Арман Л…

Полковник побледнел, как смерть.

– Дальше? Дальше? – прохрипел он.

– Честное слово! – добавил граф. – Я думал, что буду убит. Молодой человек подошел ко мне, приставил пистолет к моей груди и сказал: «Вы не поедете в Бретань».

– Вышла осечка? – спросил Гонтран, понявший теперь, какое значение имел для полковника этот рассказ.

– Нет, – ответил граф, – в ту минуту, когда он должен был выстрелить, он упал.

Полковник вскрикнул. На этот крик граф внезапно обернулся и увидел, как громом, пораженного полковника.

– Негодяй! – закричал тот громовым голосом. – Негодяй, это был мой сын!

И, оттолкнув подбежавшего к нему Гонтрана, он сказал ему:

– Я сам убью этого человека, я!

И прежде чем удивленный граф успел произнести слово, сделать движение или крикнуть, полковник выпрямился во весь рост, глаза его метнули молнию, губы искривились, и он смело взглянул на него.

Одною рукой он бросил шпагу к ногам графа, а другою ударил его по щеке.

– Убийца! – крикнул он ему. – Посмотрим, кто победит… Отец отомстит за сына!

Положение дела изменилось для Гонтрана. На этот раз не он рисковал жизнью ради ассоциации, а полковник, глава общества «Друзей шпаги», которого чувство отца и отчаяние заставило схватиться за шпагу.

Величественным и потрясающим зрелищем явился этот поединок на скале, нависшей над морем, среди спокойной и благоухающей ночи, где все влекло к жизни.

Из противника Гонтран обратился в секунданта.

Полковник тотчас же начал бой. Граф, за минуту перед тем любивший его как старинного друга своего отца, как отца любимой им женщины, получив пощечину и услыхав яростный и полный глубокой ненависти крик полковника, ответил ему таким же взрывом негодования.

– Мне нужна ваша кровь, – сказал он ему. – Вся ваша кровь за эту пощечину!

– А! – вскричал полковник, нападая на графа. – А, ты думал, что я отец баронессы! А, ты поместил меня к ней! Но ты не знал, подлец, ты не знал, что я собирался растоптать своими ногами ее, эту женщину, которая разбила сердце моего ребенка! Ты не знал, что я уже давно приговорил тебя к смерти! Ты не знал этого… убийца!

Полковник, несмотря на свою ярость, сохранил присутствие духа и наносил удары графу с каким-то необычайным остервенением.

Граф кричал от злости и защищался с энергией отчаяния, но шпага полковника постоянно отражала его шпагу и всегда находила дорогу к его груди. Покрытый кровью, изнуренный, испуская рев раненого зверя, он отскакивал, стараясь избегнуть шпаги мстителя, но шпага настигала его, касалась его руки, плеча, груди. Полковник обратился в палача, пытающего свою жертву.

Наконец он загнал графа на край скалы, на два шага от пропасти, и здесь продолжал поражать его. Скала, возвышаясь на сто футов над морем, оканчивалась небольшой площадкой, а у подножия ее бурлил океан, готовый поглотить того из сражающихся, который будет побежден.

Инстинкт самосохранения заставил графа напрячь последние силы, и он во что бы ни стало захотел убить полковника.

Но полковник не растерялся, не отступил ни на шаг и сказал своему врагу:

– Пора кончать. Убийца, ты сейчас умрешь! Полковник сделал шаг вперед и быстро нанес удар в грудь графа. Шпага пронзила молодого дворянина насквозь, и полковник увидал, что у раненого уже наступает предсмертная агония. Он выдернул шпагу… Тогда граф громко вскрикнул и навзничь упал в пропасть.

Гонтран услыхал глухой шум, раздавшийся из глубины океана. Морские волны поглотили труп графа Степана.

Полковник отбросил свою шпагу. И маркиз увидал, как этот человек, только что кипевший гневом, упал на колени и, закрыв свое смертельно побледневшее лицо руками, зарыдал и проговорил:

– Сын мой, сын мой!

Каменное сердце было наконец разбито.

 

XLI

В это время бал приходил к концу. Каждую минуту стук выезжавшей из ворот Керлора кареты извещал об отъезде кого-нибудь из гостей.

Парк начал пустеть, и скоро остались только наиболее близкие знакомые баронессы Сент-Люс. Старый шевалье де Керизу, почувствовавший желание отдохнуть вследствие приступа ревматизма и дневной усталости, приказал подать свою карету.

Начали искать графа Степана. Но граф исчез. После безуспешных поисков по парку виконт де Керизу спросил дядю, как же им поступить.

– Честное слово, – отвечал старый дворянин, эгоист, как и все пожилые люди, – самое лучшее уехать. У графа есть верховая лошадь, он нас догонит.

«Или останется здесь», – подумал виконт, знавший о любви молодого русского и предположивший по этому исчезновению, что у него предстоит свидание с госпожою Сент-Люс.

Между тем баронесса тоже начала удивляться, что не видать ни маркиза де Ласи, ни графа Степана.

– Граф ревнует, – решила она, – и, верно, поссорился с маркизом.

Это предположение вместо того, чтобы испугать ее, было ей приятно. Такой бессердечной женщине, как она, было лестно, что двое молодых людей ушли с бала, чтобы шпагою завоевать ее любовь. Однако, продолжая размышления, она рассчитала, что они не могут драться среди ночи; и если бы даже предположить, что один из них вызвал своего соперника, то, во всяком случае, дуэль должна состояться не раньше, как на следующий день.

«Быть может, – подумала она, – граф, взбешенный моей холодностью, уже давно уехал».

Но отсутствие де Ласи было труднее объяснить.

Баронесса Сент-Люс, как мы уже видели, была очень капризна: она каждый день меняла поклонников. Однако ухаживания графа она принимала целый месяц, и это было уже слишком. Путешествие в Бретань было последнею главою их романа, хотя баронесса не рассчитывала на Гонтрана. Последний произвел на нее сильное впечатление. Его красота, приключения, дуэли возвели его в герои в воображении капризной и увлекающейся молодой женщины; утренняя охота поставила его на еще более высокий пьедестал. Два раза, благодаря случайности, граф Степан должен был разыграть в его присутствии второстепенную роль, а этого женщина никогда не прощает любимому человеку.

– Если кто не охотник, тот не должен охотиться, если же видишь любимую женщину в опасности, то хоть загони свою лошадь, но приезжай вовремя, чтобы спасти ее. Это вполне логичное рассуждение баронессы Сент-Люс объяснило ее поведение в течение дня. Граф, трагического конца которого она и не подозревала, окончательно упал в ее мнении.

Керизу уехали. Что же касается барона де Ласи, то он уже давным-давно потребовал свою лошадь и, мало заботясь об отсутствии племянника, уехал домой.

Скоро баронесса Сент-Люс и Наика остались совершенно одни. Баронессу сильно интересовало: куда девался Гонтран? Неужели он действительно дрался с графом? Но ведь в таком случае он может быть убит! Эта мысль испугала госпожу Сент-Люс. Она уже любила маркиза, насколько была способна любить, и в продолжение бала составляла планы новой интриги. Она предположила, что если дуэль состоялась, то капитан Ламберт должен был знать о ней что-либо, и потому захотела расспросить его. Начали искать полковника, как раньше искали Гонтрана и графа, но нигде не нашли.

«Более нет сомнения, – подумала она, – они дерутся».

Она вспомнила, что в Керлоре есть оружейная зала. Чтобы проверить свое предположение, она поднялась во второй этаж.

В эту залу входили редко, и баронесса решила, что малейший беспорядок убедит ее в справедливости ее предположения. И она не ошиблась: полковник и граф, выходя, забыли закрыть дверь залы… все сомнения баронессы Сент-Люс рассеялись.

Конечно, если бы де Ласи был ее возлюбленным, хотя бы в течение двух недель, она не стала бы так беспокоиться о его дуэли с графом, как не тревожилась раньше о маркизе П., который дрался с виконтом Ральфом. Но она мечтала о любви Гонтрана и пока еще не пользовалась ею. Этого было достаточно, чтобы она почувствовала сильнейшее беспокойство. В течение часа она ждала с трепещущим сердцем в большой зале Керлора; ее волнение усилилось, и она почувствовала потребность отвлечь свои мысли, материнское чувство заговорило в ней. Она подумала, что если поцелует спящего маленького Гектора, то успокоится. Она прошла в свою комнату вместе с Нанкой.

Бросив перчатки и веер на стул, она тотчас же отправилась в комнату Наики. Ночник постоянно горел там на камине. В углу, между окном и кроватью Наики, стояла колыбелька ребенка, тщательно задернутая белыми занавесками. Обе женщины подошли к ней на цыпочках, и белая рука баронессы откинула занавес…

Вдруг раздался крик… крик матери, у которой отняли ее ребенка. Колыбель была пуста! В продолжение пяти секунд обе женщины смотрели друг на друга, пораженные ужасом и с холодным потом на лбу. Затем потрясенная госпожа Сент-Люс, как тигрица, бросилась к двери, крича:

– Гектор! Гектор!

Ответа не было. В это время Наика заметила, что платье ребенка исчезло.

– Гектор! Гектор! – повторяла обезумевшая баронесса.

Она звонила, звала слуг и искала ребенка во всех закоулках. Ребенок исчез, и никто его не видал! Старый огромный замок с длинными и темными переходами, с холодными комнатами, обставленными тяжелою дубовою мебелью, был обыскан сверху донизу. Целый легион слуг с факелами в руках бегал в течение нескольких часов из одной залы в другую, из коридора в коридор, предводительствуемый госпожой Сент-Люс, забывшей в эту минуту о том, что она так тщательно скрывала от света в продолжение четырех лет свой грех, и повторявшей диким голосом:

– Дитя мое! Это мое дитя!

Нигде не могли найти маленького Гектора. На минуту смутная надежда пробудилась в сердце матери. Ребенок, с огорчением ушедший с праздника, быть может, оставшись один, сам оделся и вернулся в парк, но сон осилил его, и он прилег у какого-нибудь дерева. Парк обшарили так же, как и замок. Ребенка не нашли.

Тогда ужасное подозрение мелькнуло в уме баронессы; она вспомнила человека, у которого отняла невесту и сделала своим сообщником, рабом; она вспомнила, что этот когда-то честный и хороший человек посвящен был во все ее порочные тайны, и задала себе вопрос: уж не он ли придумал какую-нибудь страшную месть?

– Жан, где Жан? – спросила она.

Но никто не видал его с самого полудня.

– Ах! – вскричала Наика. – Это он, это он!

Наика поняла теперь, почему Жан, некогда любивший ее и готовый умереть за нее, вдруг сделался послушным и терпеливым рабом этой женщины, лишившей его счастья.

В Керлоре был старый слуга, уже несколько лет впавший в детство, на которого никто обыкновенно не обращал внимания. Этот слуга, которого звали Иероним, проводил целые часы на берегу у подножия скалы, терпеливо следя – на что способны только идиоты – за каждой волной, ударявшей о берег.

Этот человек провел часть ночи невдалеке от лестницы, которая вела с берега моря на площадку. Обыкновенно равнодушный ко всему окружающему, в эту ночь старый Иероним внимательно следил за царившим в замке переполохом. Он слышал, как произносили имя ребенка, и расхохотавшись, сказал:

– А! Ищут ребенка…

– Да, а ты видел его? – спросили его.

– Да, видел, – ответил он.

– Когда?

– Сегодня ночью.

– Где?

Тень сознания промелькнула в уме идиота, и он прибавил:

– Внизу… там внизу.

– Боже мой! – вскричала Наика. – Где это он видел его?

Идиот указал рукою на океан.

– Ах! – прошептала баронесса. – Мой ребенок утонул.

– Нет, – сказал старик, покачав головою.

– Но где же он в таком случае? Где он? Говори, говори! – повторяла Наика, стараясь угадать истину по безумным глазам Иеронима.

– Уехал!

– Уехал? Уехал? Но как? С кем? – спрашивала убитая горем мать, в отчаянии ломая руки.

– Уехал по морю… в лодке…

При этом ответе многие из слуг пожали плечами.

– Он сумасшедший! – сказали они.

– Но с кем же он уехал? – спросила Наика, схватив за руки старика.

– С Жаном.

Обе женщины переглянулись и уже более не сомневались. Отсутствие Жана подтверждало слова старика. Госпожа Сент-Люс, потеряв голову, поднялась на площадку и окинула долгим и жадным взглядом море, на котором уже скользил свет зарождающегося дня. Вдали не было видно ни одной лодки, ни одного корабля.

– Дитя мое! Дитя мое! Мое бедное дитя! – повторяла в припадке безумия мать.

И эта женщина, для которой ничего не было святого, упала на колени, моля Бога и святых, плакала отчаянными и кровавыми слезами и звала своего ребенка раздирающими душу криками.

Слуги уехали верхом по всем направлениям, а госпожу Сент-Люс, почти лишившуюся чувств, отнесли в ее комнату… В течение часа она металась по комнате с растрепанными волосами, блуждающими глазами; она была так страшна, что похититель испугался бы, если бы увидел разгневанную мать. Вдруг дверь отворилась, и человек, о котором совсем было забыла баронесса в своем горе, медленно и величественно вошел, как небесный мститель. Это был полковник Леон.

Он был бледен, как привидение, крупные слезы катились по его впалым щекам, и баронесса, искавшая своего сына повсюду и почти обезумевшая от горя, задрожала от удивления и ужаса, увидав этого человека, горе которого, казалось, было еще сильнее, чем ее. Она застонала и отступила на шаг, не будучи в силах ни вскрикнуть, ни сделать движения. Полковник закрыл дверь и направился прямо к ней;

Баронесса инстинктивно подалась назад, точно перед призраком смерти. Полковник запер за собою дверь, и оба они: мать, у которой похитили ее ребенка, и человек, полагавший, что сын его умер, – остались наедине. Страх баронессы был так силен, что она все отодвигалась от полковника. В глазах госпожи Сент-Люс капитан Ламберт был не более как управляющий, то есть, иначе говоря, подчиненный, и вдруг он без ее зова осмелился явиться в ее комнату. Но у полковника был теперь тот повелительный взгляд, перед которым все склонялось, и на него нельзя было смотреть без невольного ужаса… Его полный сдержанного гнева и затаенного горя вид, казалось, говорил баронессе: я пришел потребовать у вас страшного отчета.

– Баронесса, – медленно начал полковник мрачным и сдержанным от гнева голосом, – я пришел слить свое горе с вашим.

Баронесса вздрогнула и сделала еще шаг назад.

– Вы плачете о вашем ребенке?

Слова эти поразили госпожу Сент-Люс. Откуда этот человек знает, что Гектор ее сын?

– Дитя мое! – воскликнула она с тоской и ужасом.

– Я также оплакиваю своего ребенка, – сказал полковник.

– Вы?

В этом слове послышалось необычайное удивление.

– Мой сын умер, сударыня…

Глаза полковника засверкали от злобы.

– Ваш же… – продолжал он.

– Ах! – вскричала баронесса. – Вы знаете, что стало с ним, с моим Гектором?

– Да.

– Вы знаете и не скажете мне? О, говорите!

– Позже!

Надменная баронесса уже не дрожала перед этим таинственным и ужасным человеком, но смотрела на него умоляющими глазами. Яростный вопль вылетел из горла полковника:

– А, так вы любили вашего ребенка! – прохрипел он. – Вы, значит, любили хоть кого-нибудь на этом свете?

– Дитя мое! – сказала она с невыразимой мукой. – Вы знаете, что стало с ним и не хотите сказать мне. Ах! Значит, вы не знаете, что такое мать.

И гордая баронесса упала на колени и с мольбою протянула руки к полковнику:

– Ваш сын не умер, – сказал он.

Она вскричала. Это был крик радости и муки.

– Дитя мое! – бормотала она. – О, верните мне его… Скажите мне…

– Выслушайте сначала, сударыня, историю моего умершего сына, которого я оплакиваю, выслушайте вы, чей сын еще жив…

Полковник не только не поднял баронессу, но продолжал магнетизировать ее взглядом, обладавшим свойством змеи.

– Слушайте… – продолжал он. – Слушайте же, я этого требую.

Надежда, что этот человек вернет ей сына, уничтожила последнюю гордость в баронессе Сент-Люс. Она с покорностью ребенка склонила голову и прошептала:

– Говорите, сударь, я слушаю.

– Сударыня, – продолжал он, – я не капитан Ламберт. Я полковник Леон. У меня был сын, двадцатилетний юноша, хрупкий и белокурый, как вы, с золотым сердцем, с лицом ангела. Он умер потому, что его убили… да убили, так как он не мог держать шпаги и пистолета в руке, до того она была у него слаба и нежна.

Полковник остановился, и баронесса увидала, как слеза медленно скатилась по его щеке.

– Однажды, – снова начал полковник взволнованным, но твердым голосом, – однажды он встретил женщину, прекрасную и бессердечную, как вы… сударыня.

Баронесса вздрогнула: она боялась понять.

– Эта женщина попрала его любовь, – продолжал неумолимый полковник. – Она изобрела для него тысячу мучений; она истерзала его сердце, улыбаясь, как пантера раздирает лань или газель своими когтями… она заставила его невыразимо страдать, когда он увидел своего соперника, стоящим на коленях перед ней… затем…

Полковник разразился хохотом, напоминавшим крик гиены.

– Затем, – продолжал он, – низко пользуясь тем, что женщины не отвечают кровью за свои поступки, она ударила его перчаткой по лицу.

При этих словах баронесса вскрикнула:

– Арман!

– Да, Арман… он был моим сыном.

И отец окинул взглядом женщину, убившую его сына.

– Он сильно любил вас, он любил вас так, сударыня, как ни одна женщина не заслуживает быть любимой. Он любил вас, потому что не знал, что вы убиваете по очереди всех, которые имели слабость любить вас; маркиз де П. и виконт Ральф зарезали друг друга у ваших дверей; наемный убийца заколол кинжалом молдаванского князя в карете, после вашего бала. Он не знал, наконец, что ваш отец умер от горя, узнав, что благородная баронесса Сент-Люс лишилась чести до замужества.

Полковник снова остановился.

Госпожа Сент-Люс склонилась головой к самому полу, как будто молния сразила ее.

– Итак, – продолжал полковник, – он дрался с вашим последним обожателем, с графом Степаном, и он умер… Я убил графа два часа назад; я сбросил его со скалы в море, предварительно нанеся ему десять ударов шпагой. Теперь очередь за вами!

– Ах, убейте меня… убейте меня! – прошептала она разбитым голосом.

– Убить вас! Полноте! За кровь моего сына, сударыня, мне нужно нечто большее, чем ваша жизнь, чем две секунды мучений; мне нужны слезы и отчаяние всей вашей жизни!

Она вздрогнула от слов этого человека, которые пронзили ее душу, как лезвие кинжала, раскаленного докрасна, и страх ее был так велик, что она почти забыла о своем ребенке.

– Я знал, – продолжал полковник, – что Бог не сотворил еще чудовища совершенного и что в самом преступном сердце есть струна, которую можно затронуть. Вы убили своих сообщников, но вы любили своего ребенка… Я нашел, чем отомстить вам!

Услыхав слова полковника, баронесса Сент-Люс вскочила и отступила назад, как львица, рассчитывающая скачок, который ей предстоит сделать, чтобы наброситься на свою добычу.

– Дитя мое! – воскликнула она с блуждающим взором и задыхающимся голосом. – Вы осмелитесь коснуться моего ребенка?

– А! Вы возмущаетесь, не правда ли? Вы становитесь неумолимой, потому что ваши материнские чувства затронуты. А разве вы не убили моего сына?

Противники снова смерили друг друга взглядом; но баронесса уже перестала дрожать: преступная женщина уступила место матери, которая искала нож, пистолет, какое-нибудь оружие, чтобы убить человека, осмелившегося коснуться ее ребенка.

– Оставьте! – сказал полковник с презрением. – Я не убью вашего ребенка, я не убийца…

При этом обещании отчаянный гнев баронессы угас, и она снова упала духом.

– Я не убью его, – продолжал полковник, – но месть моя будет еще ужаснее: я, лишившийся своего сына, воспитаю вашего, сударыня; но… я воспитаю его под другим именем, и мать никогда не увидит его более…

Баронесса страшно вскрикнула и без сил опустилась на колени, протягивая руки к полковнику.

– Пощадите! – прошептала она чуть слышно.

– И если когда-нибудь, – продолжал тот неумолимо, – этот ребенок, которого вы не должны больше видеть, спросит меня, кому он обязан жизнью, я скажу ему, что мать его была бесстыдная женщина, одна из тех несчастных, которые ведут позорный образ жизни, и руки ее обагрены кровью; а ваше существование, сударыня, – прибавил он с угрозой, – будет отравлено, и вы будете знать, что на свете живет ваш сын, которого вы обожаете, но что вы никогда его более не увидите… вы будете знать, что сын ваш стыдится своей матери!

Баронесса вскрикнула еще раз и без чувств упала к ногам полковника.

«Лишь бы она не умерла, – сказал он себе, – а то месть моя будет неполной».

В эту минуту дверь с шумом растворилась и на пороге появился человек.

– Иов! – вскричал полковник.

Это действительно был Иов, который примчался из Парижа во весь опор, загнав по дороге трех лошадей, до того он спешил в Керлор.

 

XLII

Увидав Иова, полковник страшно побледнел. Он подумал, что старый солдат приехал сообщить ему о смерти Армана. Но Иов не был одет в траур, и лицо его, хотя грустно, все-таки не выражало того глубокого горя, которое появляется после невозвратимой потери любимого человека.

– Сын мой! Что ты сделал с моим сыном? – спросил полковник глухим голосом.

– Ах, – прошептал Иов. – Простите, полковник, тысячу громов!.. Простите… Но Бог поможет нам… мы его спасем!

– Спасем его! – вскричал полковник. – Спасем его! Он понял, что сын его еще жив, что Бог сделал чудо, продлив эту хрупкую жизнь… Он понял, что граф сделался жертвой ошибки, считая Армана мертвым в то время, когда тот был только ранен… Каменное сердце смягчилось; стальной человек сделался слаб, как женщина, под влиянием охватившей его радости и без чувств упал на руки старого Иова.

Когда полковник очнулся, он не был уже в комнате баронессы Сент-Люс.

Он увидал себя в своей собственной комнате в Керлоре, лежащим в постели; у его изголовья сидели двое: солдат и Гонтран. Он узнал их и вспомнил все.

– Сын мой! Сын мой! – шептал он. – Сын мой не умер?

– Нет, – отвечал Иов. – Но он так тяжело ранен, что я приехал сюда за лекарством. Я сделал сто лье в двадцать часов.

– Лекарство… лекарство… – бормотал полковник, растерявшись. – Но что же нужно сделать? Отдать мою кровь, мою жизнь… Я все отдам за жизнь моего ребенка!

– Слушайте, – сказал Иов.

– Говори! Говори скорее… Говори, молю тебя во имя неба?

– Доктор, который лечит его, долго отчаивался… слабая надежда то появлялась, то снова исчезала… Наконец он послал меня к вам. Вы обещали мальчику… и если это обещание будет исполнено, он выживет.

– Да, – прошептал полковник. – Я обещал ему любовь этой женщины.

Он приподнялся. Глаза его блестели мрачным огнем, и быстрое решение осветило его лицо.

– Ах, – сказал он, – она у меня в руках, эта мать… Жизнь за жизнь, любовь за любовь… одного ребенка за другого: или она вернет мне моего сына, или я задушу ее ребенка!

Полковник встал и направился в комнату баронессы. Госпожа Сент-Люс умирала; у нее открылась нервная горячка; ее помутившийся рассудок не давал ей более возможности разобраться ни в своих чувствах, ни в совершившихся с нею происшествиях.

Наика горького плакала, сжимая в своих руках белые руки своей госпожи.

Появление полковника пробудило память у баронессы; Арман, граф Степан, ее недавние жертвы, ее исчезнувший ребенок, тайна ее позора и ее горе – сделавшиеся известными ее лакеям.

– А! – сказала она, увидав этого неумолимого человека, так жестоко отомстившего ей. – Вы пришли насладиться своим торжеством… не правда ли? Вы пришли повторить мне еще раз, что мой сын будет проклинать свою мать?

– Сударыня, – ответил полковник, – я принес вам надежду на искупление и прощение.

– Сын мой! Отдайте мне моего сына! – бормотала она. – И я буду ползать у ваших ног… я сделаюсь вашей рабой…

– Сударыня, – возразил полковник, – если бы было в вашей власти вернуть мне моего ребенка… сделали бы вы это?

– Ах! – вскричала она, поняв, наконец, как глубоко горе этого человека, и сравнивая его со своим собственным горем. – Я готова перенести самые жестокие мучения…

– Так знайте: Арман не умер.

Она вскрикнула от радости, потому что, если Арман не умер, то полковник не мог отказать ей вернуть ее ребенка.

– Он еще не умер, – сказал полковник, – но он умирает… Болезнь его борется с надеждой… надежда спасет его, если она осуществится.

Баронесса взглянула на полковника, и ей показалось, что она поняла его.

– Вы догадались, не правда ли? Вы поняли, что эта роковая любовь спасет его, если вы вернетесь к нему. Вы догадались, что вы должны полюбить или сделать вид, что любите моего сына, для того, чтобы он остался жив, и тогда я верну вам вашего сына.

Баронесса опустила голову и прошептала:

– Я ваша раба… приказывайте, что я должна делать?

– Ехать, сударыня, ехать сейчас же в Париж; сидеть день и ночь у его изголовья… спасти его! И если вы это сделаете, если мой ребенок будет жив, если вы его спасете… тогда я прощу вас, и… верну вам вашего сына…

– Лошадей! – крикнула баронесса. – Я поеду сегодня же утром.

Действительно, два часа спустя полковник и баронесса Сент-Люс скакали в почтовой карете по дороге в Париж и в двадцать часов проехали расстояние, отделяющее Керлор от маленького отеля Шальо.

 

XLIII

Альберт де Р. и г-н Добрэ поместились у изголовья Армана и не отходили от него ни на минуту. Арман, то умирающий, то подававший надежду на выздоровление, беспрестанно повторял имя баронессы Сент-Люс. Альберт рассказал всю его историю пользовавшему его врачу. Доктор, человек необычайно сведущий и старавшийся доискаться первоначальной причины болезни, выслушал его и сказал:

– Есть только одно средство спасти нашего дорогого больного.

– Какое?

– Необходимо, чтобы он снова увидал эту женщину и чтобы она его полюбила или сделала вид, что любит.

Тогда Иов помчался за полковником, оставив Армана на попечение двух его друзей. Во время отсутствия Иова больной стал понемногу поправляться; его поддерживала надежда, что он опять увидит ее. Но вместе с этой надеждой его терзала мысль, что его соперник находится возле нее и говорит ей о своей любви. Конечно, Арман был далек от того, чтобы заподозрить, какой огромной, таинственной и страшной силой обладает полковник; он и представить себе не мог, за какое гигантское дело взялся этот человек, чтобы вернуть своему сыну обожаемую им женщину, хотя все-таки глубоко верил в него, и последние слова отца еще звучали в его ушах, несмотря на то, что с тех пор прошло уже много времени. Арман жил, как в лихорадке, и жизнь его висела на волоске. Если бы Иов вернулся без полковника и баронессы, юноша умер бы.

Однажды вечером, около пяти или шести часов, по желанию больного и с разрешения доктора окна его комнаты открыли настежь; последние лучи солнца, золотившие верхушки высоких деревьев, падали на постель больного.

Арман мог любоваться садом, откуда дул легкий ветерок и доносился приятный аромат; он слышал, как чирикали птички в листве, смешивая свое пение с общей гармонией природы. За садом и стеною взору раненого открывался обширный горизонт в сторону Пасси; там были разбросаны группы беленьких домиков, сады, аллеи, дворцы тянулись по обоим берегам Сены, начиная с моста Согласия вплоть до Отейля. Вся эта картина была позолочена заходящим солнцем, молчалива и сосредоточенна, как природа пред очами Бога.

– Ах, – прошептал Арман, – как я хочу поскорее выздороветь… как мне хотелось бы выйти на воздух!

– Скоро выйдешь, – сказал ему г-н Р., – терпение, друг мой!

– Сесть на лошадь, – продолжал Арман, – поехать в Лес…

Но при последних словах он вдруг побледнел.

– Нет, нет, – продолжал он. – Только не в Лес… там я могу встретиться с графом.

Раздался стук кареты; бледное лицо Армана вспыхнуло.

– Не Иов ли? – прошептал он.

Альберт де Р. бросился к окну, выходившему во двор: почтовая карета остановилась у решетки и из нее вышел человек высокого роста; орденская ленточка в петлице и застегнутое пальто обличали в нем бывшего военного. Несмотря на то, что де Р. никогда раньше его не видал, он тотчас же угадал, что это отец Армана. Это действительно был полковник.

Полковник вышел первый и подал руку баронессе Сент-Люс.

– Сударыня, – сказал он ей вполголоса, – не забывайте вашей роли. Я не могу заставить вас полюбить моего сына, но вы должны сделать вид, что любите его… вы получите вашего ребенка только этой ценой!

– Я повинуюсь вам, – ответила баронесса с покорностью рабы.

Краска, покрывавшая щеки Армана, сменилась смертельной бледностью, когда де Р. вбежал, крича:

– Арман, Арман! Ваш отец приехал…

Действительно, на лестнице раздались шаги, и ухо раненого уловило тяжелые и неровные шаги полковника.

Дверь открылась; Арман вскрикнул… Он увидал баронессу Сент-Люс, шедшую под руку с его отцом.

Друзья раненого, знавшие крайнюю надменность и жестокость этой женщины, были поражены, видя ее взволнованною, краснеющею, с опущенными глазами, подобною преступнице, раскаивающейся в своей вине. Она подошла к Арману, взяла его руки в свои и спросила его нежно и ласково:

– Как вы себя чувствуете, мой друг?

– Что это за человек! – прошептал Альберт, с удивлением смотря на отца, настолько сильного, что он сумел привести тигрицу, прирученную и обращенную в рабство, к изголовью своего сына.

Арман лишился чувств, но его обморок был непродолжителен, а доктор, видя, что он приходит в себя, шепнул на ухо отцу:

– Теперь, если эта женщина останется около него, он спасен.

– Она останется, – отвечал полковник.

 

XLIV

Прошла неделя, затем месяц. Баронесса Сент-Люс не отходила от Армана ни днем, ни ночью. Счастье вернуло силы и жизнь раненому; он уже начал вставать и, опираясь на руку отца, спускался каждый день вместе с нею в сад. Там полковник уходил от них, оставляя их вдвоем. Баронесса не любила Армана, но она хотела вернуть своего ребенка и знала, что полковник не отдаст ей его до тех пор, пока Арман не выздоровеет. Она играла свою роль с добросовестностью истой комедиантки и наконец окончательно освоилась с нею.

Арман все еще любил ее.

Но вместе с восстановляющимся здоровьем к нему вернулись воспоминания о перенесенных им мучениях и вероломстве баронессы; тогда с ним произошла резкая перемена: начав с упреков, он дошел до ссор, и чувство его уже граничило с равнодушием. Полковник предвидел эту реакцию.

«Близится час, – размышлял он, – когда он возненавидит ее, а от ненависти до презрения один шаг».

Действительно, Арман начал упрекать баронессу; он со злобой и ревностью произносил имя графа Степана, а она опускала голову, думая при этом о своем сыне.

«Через неделю, – сказал себе однажды вечером полковник, – мой сын разлюбит эту женщину…».

И он был прав. Арман вспомнил все, что он слышал о баронессе; ему не для чего уже было рассказывать о том, что произошло в Керлоре; он презирал ее.

– Сударыня, – сказал однажды полковник баронессе в то время, когда Арман дремал, – вы только наполовину исполнили вашу обязанность.

Она вздрогнула.

– Это еще не все, – продолжал он, – необходимо, чтобы мой сын разлюбил вас. Он должен от вас самой узнать всю вашу прошлую жизнь.

– О, никогда! – вскричала она.

– В таком случае, – холодно произнес полковник, – вы никогда не увидите вашего сына.

Баронесса опустила голову, и слезы блеснули в ее глазах.

– Я повинуюсь, демон! – прошептала она.

Когда Арман проснулся, она встала на колени перед ним и сказала:

– Хотите, мой возлюбленный, чтобы мы удалились на край света, чтобы скрыть там наше счастье?

– Зачем? – спросил он нетерпеливо.

– Потому, что я хочу быть всегда и всюду с вами… тогда как в Париже…

– Ах, – сказал Арман с ревнивым гневом, – вы боитесь, конечно, скомпрометировать себя со мною, как с графом? Она опустила глаза и прошептала:

– Я не хочу, чтобы вы краснели за меня…

– Почему?

– Потому, что теперь всему Парижу известно о моем поведении…

И так как полковник, спрятанный за занавеской, устремил на нее повелительный взгляд, то она во всем призналась Арману.

Арман холодно выслушал ее, не прерывая, и по мере того, как она говорила, в нем происходила реакция, и отвращение, поднявшееся в его сердце, вырвалось наружу.

– Сударыня, – сказал он ей, когда она кончила свой рассказ и повторила свою просьбу уехать вместе с нею из Парижа, – идите к себе, и позвольте мне подумать до завтра. Я напишу вам.

На другой день действительно слуга из Шальо принес письмо баронессе Сент-Люс. Но оно было не от Армана, а от полковника и состояло всего из двух строк:

«Мой сын разлюбил вас; он никогда больше не увидится с вами. Вернитесь в Керлор: там вы найдете вашего ребенка».

Несколько дней спустя к полковнику явился де Ласи.

– Дорогой полковник, – сказал Гонтран, – можете вы дать мне отпуск?

– Зачем?

– Я поеду путешествовать.

– Вы больны?

– Боюсь, что это так.

– Куда вы поедете?

– В Германию.

Гонтран дал себе клятву порвать с ассоциацией. Им овладели наконец угрызения совести.

– Поезжайте, – сказал полковник, – вы оказали нам достаточно услуг. Теперь отдохните.

Вечером маркиз Гонтран де Ласи действительно уехал через Страсбург, проехал по Рейну и остановился в местности, прилегающей к Шварцвальду. Два года прошли, а члены ассоциации не имели о нем никаких вестей.

Гонтран искал душевного покоя и забвения в зеленых долинах Баварии, представляющих собою для больной души как бы оазис в огромной пустыне, которую называют вселенной.