Англия и Южная Африка

1883–1894

 

Глава первая

Шесть лет спустя, весной 1883 года дом Брайтов выглядел уже совершенно иначе. Жесткие линии его кирпичных стен смягчали заметно выросшие кусты и деревья, которые, благодаря неустанной заботе Энн и постоянному поливу, начали давать благодатную тень. Многие состоятельные люди последовали примеру Мэтью и перебрались из перенаселенного убогого города в новые дома, украшенные башенками и колоннами, балюстрадами и широкими верандами. Но даже это избранное соседство было пронизано ощущением временности, что было такой же частью Кимберли, как алмазоносная синяя земля.

Западный Грикваленд был аннексирован Капской колонией, и пока бурные события, происходившие в соседних государствах, не коснулись Кимберли. Восстание зулусов 1879 года и англо-бурская война 1880–1881 годов не помешали добыче алмазов. Богачи Кимберли занимались только своим бизнесом, за исключением одного из самых влиятельных жителей города, Сесила Родса, который считал алмазы хорошим средством для достижения любых целей. Как и Мэтью, Родс прекрасно понимал, что богатство дает власть, но в отличии от Мэтью, он был одержим идеями национализма и намеревался использовать свои деньги и власть на расширение и процветание Британской империи.

Среди лидеров алмазодобывающей промышленности появились и новые люди. Чарльз Радд с самого начала был партнером Родса на шахте Де Бирс, потом к ним присоединился расчетливый и образованный Альфред Бейт. Барни Барнато, нахальный кокни из Уайтчепела, соперничал за право главенства в «Кимберли майн» с Дж. Б. Робинсоном, постоянно разгуливавшим в намозолившем всем глаза пробковом шлеме. Главные участники алмазной драмы уже определились и исподволь началась борьба за главные роли.

Мэтью действовал очень осторожно. В 1880 году Родс основал компанию «Де Бирс Майнинг», которая объединила владения Родса и Радда с другими синдикатами; он постоянно делал Мэтью предложения войти в его компанию. Мэтью уже был готов согласиться, но выжидал, чтобы заключить договор на самых выгодных для себя условиях. На его участках в «Кимберли Майк» часто случались оползни, но у него было достаточно средств, чтобы продолжать разработки. Мэтью был уверен, что сможет одолеть нынешний спад и выйти из него сильнее, чем прежде. Он знал, что, как и в прежние кризисные периоды, менее удачливые старатели будут вынуждены продавать свои участки и продавать дешево. Уже осталось немного мелких владельцев участков, которые упрямо держались за свою землю, как Виллем Якобс и его приемный сын Даниэль Стейн, и Мэтью рассчитывал поглотить их своим синдикатом прежде, чем объединяться с Родсом. Чем большим количеством участков он будет владеть, тем больше влияния будет у него в компании. Мэтью был не против играть вторую скрипку в компании Родса, но, черт возьми, подчиняться кому-либо другому он не собирался.

Мэтью обедал с Кортом в Кимберли-клубе, где каждый мог посмотреть на своих конкурентов и оценить конъюнктуру в отрасли. При желании можно было манипулировать этой своеобразной биржей и одним своим поведением или выбором собеседников заставлять циркулировать разные слухи. В этой атмосфере Мэтью был в своей стихии, а Корт чувствовал себя неуютно и одиноко. Утро они провели, наблюдая и оценивая организацию работ. Синяя земля, или «кимберлит», доставлялась на сортировочные столы, рассыпалась тонким слоем, периодически смачивалась водой и дробилась. Африканские рабочие ускоряли этот процесс, разбивая самые крупные комки ломами, а далее измельченная порода поступала в специальные промывочные машины. У Мэтью с Кортом были надежные управляющие, но иногда они любили появляться на промывке, особенно в такое время, как сейчас, когда вокруг было столько беспорядков.

— Одному Богу известно, почему мы возимся с алмазами, — сказал Корт, — когда на них такие низкие цены.

— Кризис не может долго продолжаться. Родс прав, когда он говорит, что каждый мужчина, вступая в брак, хочет приобрести бриллиант для своей невесты. Сколько бриллиантов он купит, зависит от рынка: если бриллианты дороги, он купит мало; если они дешевы, он купит больше. Однако, общее количество потраченных денег будет одинаковым. Родс оценивает ежегодный объем продажи в четыре миллиона фунтов стерлингов.

— Тогда он выступает не только за слияние шахт, но и за регулирование добычи.

— Эти вещи неотделимы друг от друга, потому что цена на алмазы зависит от их предложения. Лет десять назад один эксперт сказал, что алмазы требуют очень деликатного обращения; должна быть такая рука, которая может их придержать, если так складывается обстановка. Я предлагаю, Джон, держать руку на пульсе.

— Но пока все зависит от рабочих, — напомнил ему Корт. — Белые рабочие опять бастуют, потому что они не хотят, чтобы их обыскивали. «А кто будет обыскивать тех, кто проводит обыск?», спрашивают они, и я разделяю их точку зрения.

— Мы все знаем, что закон 1882 года о торговле алмазами имеет много недостатков по части мер борьбы с торговцами крадеными алмазами, — ответил Мэтью. — Но все равно, это самый строгий закон, когда-либо принятый на английской территории, потому что согласно ему обвиняемый уже считается виновным, если не будет доказано обратное.

— Я согласен, что торговля крадеными алмазами — проклятье нашей промышленности, но даже я считаю, что полиция часто заходит слишком далеко, задерживая подозреваемых и обыскивая рабочих. Что же касается беспорядков, то ты никогда не убедишь меня в необходимости держать африканских рабочих за забором из колючей проволоки на протяжении всех шести месяцев их контракта.

— Это необходимо, — настаивал Мэтью. — К тому же, африканцы там живут в хороших условиях и лучше питаются, чем раньше, и они выйдут оттуда более здоровыми, чем были, когда вошли туда.

— За твоей отеческой заботой скрывается тот факт, что ты хочешь прежде всего остановить кражи алмазов, а не улучшить жизнь рабочих. Как ты думаешь, наши рабочие тоже будут выступать против закона об обысках?

— Я надеюсь, что наши люди настроены лояльно, — задумчиво произнес Мэтью, — а если приезжие рабочие не выйдут на работу, — кстати, мне очень хочется, чтобы Коннор и Браун именно так и поступили, потому что они по уши увязли в торговле крадеными алмазами — у нас хватит других, чтобы продолжать работу. Ничто не должно остановить производство.

— Я сомневаюсь, что Николас согласился бы с тобой. Продажа алмазов в Лондоне снизилась.

— Тем не менее дела у нас идут лучше, чем у всех остальных. — Тон Мэтью был довольно резок. Он болезненно воспринимал намеки, что пристраивает на выгодную работу друзей, когда Николас возглавил «Брайт Даймондс» на Хаттон-Гарден. — И я все же считаю, что мы должны открыть контору в Нью-Йорке. «Корт Даймондс». Звучит неплохо?

— Конечно. Но когда придет время, я бы хотел сам руководить этим отделением, а пока я не готов покинуть Кимберли.

— Я ничего не имею против. Пойми меня правильно, мне вовсе не хочется расставаться с тобой; мы ведь так долго были вместе. Но представительство в Америке очень важно для нашего бизнеса. Вспомни, как успешно ты продал алмаз Тиффани.

Наступило молчание. Они оба вспомнили желто-золотистый алмаз, который они нашли на шахте в Кимберли: самый крупный в мире желтый алмаз, который Корт продал знаменитой нью-йоркской фирме Чарльза Тиффани.

— Когда-нибудь, — сказал Корт, — но не сейчас. — Не мог же он сказать Мэтью, что у него не хватит решимости покинуть Энн.

— Понимаю. Ты хочешь оставаться здесь, чтобы самому блюсти свои интересы, — поддразнил его Мэтью. — Ты не доверяешь мне увеличивать твой банковский счет, хотя он у тебя, вероятно, самый большой в Кимберли. Кроме своей поездки в Америку в семьдесят девятом ты больше ни на что не тратил.

— Мне не на что и не на кого тратить деньги. — Корт улыбнулся, но душа его сжималась от боли. Со своим богатством он был как на необитаемом острове, где не на что было его потратить. Чтобы богатство доставляло удовольствие, ему надо было иметь семью и дом в своей стране. По иронии судьбы он, кажется, был обречен влюбляться в женщин Мэтью и продолжать накапливать состояние.

Сейчас боль в его душе была сильнее, чем обычно: Энн, наконец-то, ждала, ребенка.

Энн уже начала окончательно терять надежду когда-либо родить ребенка. Больше всего на свете ей хотелось иметь детей, и ее неспособность забеременеть заставляла ее впадать в уныние. Она консультировалась с врачами: все дело в климате, говорили ей; у нее было слабое здоровье, к тому же в ее родне были случаи бесплодия. Энн испытывала острую зависть к Изабель, которая уже родила еще одного сына, и глубокое сочувствие к Джейн, у которой тоже не было детей.

За эти шесть трудных и одиноких лет Энн обставила дом, посадила сад и обучила полдюжины слуг. Для Мэтью и для Корта, который жил с ними, этот дом был родным, но Энн не находила здесь покоя.

Она ненавидела Кимберли: ненавидела пыль, которая забивалась в каждый угол и каждую щелочку; жару, которая лишала ее сил; резкий сухой ветер, который высушивал ее волосы и кожу; и мух, которые облаком вились над ней, куда бы она ни шла. Она ненавидела этот уродливый город и не испытывала уважения к его разноязыким дерзким жителям, большинство из которых стремились добыть побольше денег и как можно скорее.

Однако, никто не догадывался, что она была несчастлива. Как и Мэтью, Энн была горда и скрывала свои истинные чувства. И она постоянно старалась делать что-нибудь нужное.

Что касается слуг, то Генриетта оказалась очень надежной и полезной. У нее был дальний родственник — отличный шеф-повар, и она уговорила Пьера приехать из Франции на алмазные рудники, пообещав ему, что он быстро разбогатеет, и вскоре вышла за него замуж. Энн была очень рада такому повороту событий: во-первых, она получила отличного повара, и во-вторых, сохранила Генриетту. Кимберли был не слишком подходящим местом как для вышколенной горничной, так и для ее утонченной хозяйки.

Сад стал для Энн настоящим источником радости. Она посадила цветы, которые напоминали ей о доме — розы, нарциссы, ноготки, георгины и гвоздики, но она так же увлеклась и южноафриканскими разновидностями, которые она сама привезла из Кейптауна и Наталя. От постоянного полива и тщательного ухода все растения в саду буйно цвели — красные алоэ; белый и желтый арум; агапантус, называемый еще африканской лилией, цветы которого напоминали колокольчики; стрелиция — экзотический цветок с похожими на птиц синими и белыми соцветиями; изящные белоснежные чинчеринции; разноцветные гладиолусы; и наконец, особо любимые Энн пышноголовые изменчивые протеи.

Сознавая свое положение в местном обществе, Энн занималась благотворительностью, но слабое здоровье мешало ей посвятить этим занятиям больше времени. Африканский климат с жаркими душными днями и холодными ночами лишал ее сил. И хотя ей удалось избежать эпидемии тифа и пневмонии, она слегла с лихорадкой, которая иссушила ее тело, и она так и осталась худенькой и слабой.

Жизнь, конечно, не была совсем мрачной. В городе устраивались концерты и званые вечера, бывали представления драматического общества. Однако, жизнь Энн протекала с постоянным ощущением своего одиночества. Никто из дам в городе не соответствовал ей по социальному положению, и это разделяло их. Не меньше чем о ребенке, Энн мечтала о друге. Так случилось, что ее ближайшим другом стал Джон Корт.

Энн с грустной улыбкой вспоминала прошедшие бесплодные годы. Казалось бы, в детской должны были давно звучать голоса детей, потому что спальня была единственным местом, а часы в постели с Мэтью единственным временем, когда она по-настоящему общалась с ним. Вне спальни они редко бывали одни. Конечно, Корт почти всегда обедал с ними, и иногда они принимали гостей. Мэтью часто отсутствовал по вечерам, поэтому Энн много времени проводила одна или в обществе Корта. Иногда у нее возникало такое чувство, что Джон Корт — ее муж, а Мэтью — любовник.

Энн никогда не спрашивала Мэтью, куда он ходит. Если бы она спросила, он мог подумать, что ее это волнует, и она не хотела, чтобы у него создалось такое ложное впечатление. Она считала, что большую часть времени он проводит со своими любимыми алмазами, а другую — с любовницей или любовницами, потому что у него их, вероятно, больше одной.

Гуляя перед обедом по саду с Сэмом, Энн думала о ребенке, который должен был родиться через четыре месяца, и о том, как тогда изменится ее жизнь. Из-за малыша ей непременно надо сегодня застать Мэтью одного и поговорить с ним о важных вещах.

Среди деревьев мелькнул удод, и Энн остановилась, чтобы полюбоваться его экзотическим красным опереньем. Она с удовольствием отдала бы его яркие краски за скромную внешность английского дрозда. Тут Энн заметила какое-то движение у забора. Это был он — этот мальчик — опять он.

С тех пор, как она приехала в Кимберли, она много раз видела, как этот мальчик бродил у дома. Сейчас ему, наверное, лет семнадцать, подумала она; он был весьма непривлекателен — бледный, с неопрятными черными волосами. Самое странное в этих встречах было то, что никто из домашних никогда не упоминал, что тоже видел его, и что Сэм никогда на него не лаял. Напротив, Сэм часто бежал ему навстречу, виляя хвостом и радуясь. Но мальчик бросал камнями в собаку, и та возвращалась к Энн и жалобно скулила, как будто просила объяснить, почему с ней так обращаются.

В последнее время мальчик стал появляться чаще, подумала Энн. Она это заметила, потому что стала очень чувствительна к видимым признакам своей беременности, и несмотря на всю абсурдность ситуации, ей все же казалось, будто мальчик приходит посмотреть на ее расплывающуюся фигуру.

Энн вернулась к дому и опять взглянула в сторону забора, но мальчик уже исчез. Она посмеялась над своими фантазиями и пошла переодеться. Мэтью настаивал, чтобы они переодевались к обеду, независимо от того, были у них гости или нет, а сегодня Энн хотела выглядеть как можно лучше.

Даниэль медленно шел домой.

Домом для него была все та же хижина, которую он делил с Виллемом после смерти Марты и Алиды. Одна местная женщина вела хозяйство для них и еще двух мужчин, один из которых был старше другого почти на сорок лет. Они вели неряшливую холостяцкую жизнь и обычно больше молчали. Виллем и раньше был немногословным, а после смерти Марты вообще замкнулся в себе. Поэтому Даниэль сидел один и размышлял.

Чаще всего он думал о Мэтью. Он начал ходить к большому дому, как только Мэтью привез туда жену. Любопытство заставило его пойти посмотреть на англичанку, чтобы узнать, на кого Мэтью променял Алиду. Она была красивая, Даниэль признал это. Она смотрела на него добрыми глазами и даже несколько раз улыбнулась, когда Сэм вилял ему хвостом. На мгновение Даниэль почувствовал, что готов растаять, но он злился на себя за эту слабость, бросал камнями в Сэма и убегал.

Теперь ему было уже легче поддерживать эту ненависть в своем сердце, потому что он видел, что она ждет ребенка. В память Даниэля навсегда врезался образ Алиды, лежащей в гробу с крошечным младенцем на руках. Его тоска и ревность усиливались, направленные на еще неродившегося ребенка и его мать.

Пока ненависть Даниэля была пассивной, ему достаточно было наблюдать и ждать и позволять ей расти. Однако, оставалось совсем немного времени, когда она толкнет его на активную месть.

Энн застегнула на шее бриллиантовое ожерелье и посмотрела на свое отражение в зеркале. Когда носишь такое украшение, надо много работать над своей внешностью; его великолепие, его огонь и сияние были такими, что алмазы затмевали обладательницу ожерелья, вместо того чтобы подчеркивать ее красоту. На самом деле ожерелье очень похоже на Мэтью, подумала Энн, убедившись, что еще может соперничать с его блеском. У Мэтью была такая сильная личность, что он подавлял всех вокруг себя — даже Джона Корта. В начале их знакомства Энн считала Корта слабым. Потом она поняла, что не Корт был слабым, а Мэтью настолько сильным, что затмевал более мягкий свет личности своего друга.

Энн ждала до конца обеда, чтобы заговорить с Мэтью на волновавшую ее тему.

— Мэтью, я знаю, как неохотно ты занимаешься делами, которые прямо не затрагивают твоих производственных интересов, но есть проблема, которая, я уверена, касается и тебя, и твой долг решить ее.

— Что это? — Его тон едва ли способствовал продолжению разговора.

— Оспа.

Мэтью со звоном поставил бокал с бренди на стол.

— Нет никакой оспы. Ты опять говорила с этим сумасшедшим доктором-буром.

— Ханс Зауэр может быть и родился в Оранжевой республике, но учился в Эдинбурге и он опытный и образованный врач.

— Этот Зауэр — возмутитель спокойствия. Нет никакой оспы, уверяю тебя.

— Нет, есть, — настаивала Энн. — Ты знаешь не хуже меня, что угроза существует уже больше года. Ханс поставил карантин на главной дороге из Кейптауна, где он делает прививки каждому приезжающему, но болезнь как-то просочилась через заслон.

— Он все еще оспаривает отчет врачей? Ты же отлично знаешь, что группу чернокожих рабочих из восточной Африки изолировали, их осматривали все врачи в Кимберли и сделали вывод, что у них не оспа, а кожное заболевание, осложненное пузырчаткой. Отчет подписали доктор Мэтьюс, доктор Мэрфи, доктор Джеймсон и другие, а твой дорогой доктор Зауэр все еще не доволен!

— У Ханса есть опыт лечения оспы, и он абсолютно уверен, что рабочие больны. Правду замалчивают, потому что другие местные рабочие покинут город, если узнают об эпидемии.

— Все это глупости! — сердито бросил Мэтью. — Но даже если бы это было правдой, чего ты ждешь от меня? Я, конечно, имею влияние в местном обществе, но это отразится на всем населении города. Если шахты закроются, пострадает весь город и все отрасли производства.

Энн сжала кулаки.

— Кто-то должен стать заслоном — кто-то должен показать пример. Ты — уважаемый член общества и, если ты скажешь, что надо что-то предпринять, тебя послушают.

— Но я не считаю, что надо что-то предпринимать, — спокойно ответил Мэтью.

Побледнев, она удивленно посмотрела на мужа.

— Даже в таком важном деле ты ставишь на первое место алмазы! Ничто не должно стоять на твоем пути к богатству, даже жизни людей.

— Ты преувеличиваешь.

— Мэтью, я когда-нибудь просила тебя сделать что-нибудь для меня лично?

Неохотно он покачал головой.

— Теперь я прошу тебя. Я хочу, чтобы ты поговорил с Хансом Зауэром и дал рекомендацию закрыть шахты до тех пор, пока с эпидемией не будет покончено. Это единственный способ помешать распространению болезни.

— Нет. — Ответ был окончательным.

Шурша шелковым платьем, Энн поднялась и сердито взглянула ему в лицо.

— В город придет смерть, — тихо сказала она с убежденностью обреченного. — Мужчины, женщины, дети и еще неродившиеся младенцы будут проклинать тот день, когда жадность взяла верх над человечностью. Пусть это будет на твоей совести, Мэтью Брайт, хотя я не верю, что она у тебя есть!

Она быстро вышла из комнаты, и впервые за годы супружества в эту ночь Мэтью нашел дверь спальни запертой от него.

 

Глава вторая

Примерно в тот же час, когда Энн надевала бриллиантовое ожерелье, Изабель также сидела перед зеркалом и любовалась собой. В тридцать лет она была в расцвете своей красоты. Совершенство ее фигуры осталось неизменным, глаза и волосы не потускнели, но главным ее богатством была ее кожа. Она источала здоровье и чистоту и светилась таким ровным шелковистым светом, что каждый мужчина непременно хотел дотронуться до нее, гладить ее руками или ласкать губами. Сегодня Изабель была бесподобна; она завела нового любовника, и с ее лица не сходило особое выражение, которое бывает у женщины, когда она знает, что ею восхищаются.

Шум в коридоре за дверью заставил ее нахмуриться. Фредди! Большая жирная муха в ее восхитительной бочке меда.

У него все чаще случались приступы. По ночам из его спальни были слышны крики, и теперь в смежной комнате спал его слуга. Кошмары были всегда одинаковыми: он представлял себе, что вода смыкается у него над головой, и пытался выбраться на поверхность воображаемого водоема. Эти приступы не только причиняли всем беспокойство, но они привели к тому, что Фредди часто оставался дома. Сегодня они обедали одни, и Изабель надеялась, что он будет вести себя нормально.

Закончив туалет и надев витую нить жемчуга на шею, Изабель на секунду заглянула в детскую, чтобы пожелать доброй ночи детям. Самый младший, четырехлетний Эдвард, уже спал; пухлая щечка и вьющиеся каштановые волосы покоились на подушке, карие глаза были закрыты. Джулия, восьми лет от роду, обещавшая стать красавицей, как мать, лежала в кровати и ждала появления матери. Изабель поцеловала дочь и быстро ушла, оставив девочку расстроенной и грустной. Чарльз, виконт Суонли, стоял в своей комнате у окна, наблюдая за заходом солнца. Занятия в школе возобновлялись на следующей неделе, и он пользовался последними деньками свободы. Как и сестра, он получил символический поцелуй холодных материнских губ.

Обед проходил ужасно. Боязнь воды у Фредди простиралась почти на все жидкое. Он мог испуганно посмотреть на тарелку супа и резко оттолкнуть ее, поэтому приходилось быть очень осторожными с кувшинами воды или молока, соусницами и бутылками с вином. Вино он пил, но иногда его истерики усиливались, когда он видел красное или белое вино в бокале и начинал что-то невнятно бормотать. К сожалению, мыть его в ванне было невозможно, поэтому от него уже начал исходить неприятный запах.

Сегодня он был, по крайней мере, в более ясном сознании, чем обычно. Он ел обед даже с явным удовольствием и в полном молчании. Изабель мысленно унеслась в волшебный мир, где не было ни Фредди, ни детей, а только множество красивых молодых людей.

— Видела своего ублюдка сегодня?

Мысли Изабель были очень далеко, и она вздрогнула от звука его голоса.

— Что ты сказал?

— Твой ублюдок сын — как себя чувствует милый ребенок?

— Все наши дети здоровы, Фредди.

— Наши дети! Наши дети! — процедил сквозь зубы Фредди, поднося к губам бокал с вином. — Эдвард — не мой сын. Его каштановые волосы и карие глаза неопровержимое доказательство этому. Он сын достопочтенного, хотя и не слишком порядочного, Джорджа.

— Ничего подобного! Как ты смеешь ставить под сомнение мою честь!

Фредди запрокинул голову и захохотал.

— Ставить под сомнение твою честь! Ты считаешь, моя дорогая Изабель, что она безупречна. Сколько лет Эдварду? Четыре года, я думаю. А я точно знаю, что не был в твоей постели с тех пор, как родилась Джулия.

Изабель удивленно посмотрела на него. Она предпочла бы его обычный приступ безумия этому открытому проявлению враждебности.

— Да, это так, но твое заявление не делает тебе чести. Я и сама могла бы обвинить тебя кое в чем.

— Например?

— По крайней мере, если бы Эдвард был сыном Джорджа, то он бы не стал бояться воды, — резко ответила Изабель.

Фредди застонал и судорожно сжал бокал в руке.

— Не смей говорить об этом. Я не хочу, чтобы ты об этом говорила.

— Я буду говорить то, что хочу. Посмотри на себя, ты же настоящая развалина! Это сделал твой дорогой братец — это все организовал Мэтью из мести, потому что ты…

Фредди вскочил и с такой силой схватил Изабель за руку, что на ее нежной коже остались следы. Почти вплотную приблизив к ней свое лицо, он угрожающе прошептал:

— Опасные слова, миледи, очень опасные!

Изабель вырвалась и бросилась к двери. Она уже распахнула ее, когда Фредди закричал ей вслед:

— Я заткну твой рот, миледи. Да, и все остальное тоже. Эдвард — твой ублюдок, и я позабочусь, чтобы у тебя больше не было таких.

Фредди повернулся к столу, чтобы налить себе еще вина, а Изабель поспешно поднялась к себе в комнату. Она не заметила испуганного лица своего старшего сына, который прятался за портьерой в коридоре, стараясь не думать о том, что он только что услышал.

Наконец Изабель заснула, но в страхе пробудилась от странных звуков и ощущений. Ей было жарко, не хватало воздуха; в комнате раздавались громкие потрескивающие звуки. Сев на постели, она с ужасом увидела яркое пламя, пляшущее вокруг нее: полог кровати был охвачен огнем! С криком она бросилась к двери, но пламя образовало преграду на ее пути к свободе. Задыхаясь от дыма, Изабель повернула к окну. Ворвавшийся в комнату холодный воздух только раздул огонь, а земля была слишком далеко, чтобы прыгать. Набрав побольше воздуха в легкие, Изабель закричала. Огонь подбирался все ближе. На ней загорелась ночная сорочка, и когда боль обожгла тело, она сбросила ее и забилась в угол. Как завороженная смотрела она на огненную стихию и наконец решила, что лучше рискнет прыгнуть, чем сгореть заживо. Но когда она вновь добралась до окна, дым не дал ей дышать, и ее обнаженное обессилевшее тело упало в огонь.

Первое, что она почувствовала, была боль: резкая, всепоглощающая боль. Долгое время это было единственное, что она ощущала: она не могла ни видеть, ни слышать; все ее ощущения поглотила боль, которая терзала ее тело в те минуты, когда она выходила из забытья.

Постепенно боль стала стихать, ее сознание достаточно прояснилось, чтобы она могла понять, что ее тело полностью забинтовано. Она поняла, что голова у нее тоже забинтована, поэтому она не может ни видеть, ни слышать. Но только в этом ли причина? Или после пожара она стала слепой и глухой? Изабель в своем коконе уже поправилась настолько, что стала переживать за свое будущее.

Наконец настал день, когда с ее головы сняли бинты, и она с учащенно бьющимся сердцем открыла глаза. Ослепленная яркостью света, она сразу же закрыла их опять. Но она могла видеть, могла слышать, ее органы не пострадали. На лицо ей надели белую маску с прорезями для глаз и рта для того, как она думала, чтобы защитить ее от инфекции.

Вскоре Изабель уже могла говорить и узнавать людей. Ее родители приходили навестить ее вместе с ее незамужней сестрой Элизабет. Мать Фредди и его сестра Мэри тоже навещали ее. Даже Николас приезжал из Лондона. Детям разрешили только взглянуть на нее в полумраке комнаты, чтобы они не испугались бинтов. Только Фредди не приходил, и никто о нем даже не вспоминал.

Наконец Изабель спросила о Фредди. Сначала ей сказали, что он не покидает своей комнаты, но потом она узнала правду: он не покидает своей комнаты, но эта комната находится в изолированном западном крыле дома, где его сторожат день и ночь. Ни у кого не вызывало сомнения, что это он поджег спальню Изабель, и теперь, когда безумие полностью одолело его, он вынужден будет оставаться взаперти.

Пленница повязок и бинтов, Изабель с нетерпением ждала, когда ей разрешат пользоваться своими руками и ногами. Сначала ей позволили увидеть руки.

Потом она поняла, что врачи хотели постепенно подготовить ее к виду рук, чтобы она была готова к самому худшему. Но в тот момент она с ужасом безмолвно смотрела на изуродованные огнем, покрытые красными рубцами руки, которые когда-то были такими нежными и изящными.

Ей надели на руки тонкие перчатки и Изабель осторожно дотронулась до маски, закрывающей ее лицо. Что скрывается под ней?

Теперь, когда с нее постепенно начали снимать бинты, каждый день приносил ей новые открытия тех увечий, которые она получила. Сначала она не могла смотреть на себя; уродство того, что она видела, вызывало у нее отвращение. Врачи терпеливо объясняли ей, что со временем наступит улучшение, хотя на многое надеяться не стоит. Навсегда исчезла безупречная гладкость ее нежной кожи, сменившаяся отвратительными шрамами и красными пятнами. Одна сторона ее тела пострадала больше, и к ней уж больше не вернулась прежняя способность свободно пользоваться правой рукой и не исчезла хромота в правой ноге.

В один из дней Изабель села на постели и потребовала зеркало.

— Я бы не советовал вам, — сказал врач.

— Я хочу знать самое худшее. — Она приготовилась. Ей подали зеркало, и она секунду помедлила. Как странно выглядела она, подумала Изабель, в белой маске, с неровными пучками волос, торчащими во все стороны. Волосы уже начали отрастать, по-прежнему золотистые, но в них появились серебряные пряди. Она подала знак снять маску; сиделка стояла перед ней, держа зеркало дрожащими руками.

Доктор медленно снял с нее маску, и сдавленный крик вырвался из груди Изабель, когда она глянула на свое изуродованное лицо. Она ожидала увидеть шрамы и красную стянутую кожу, но была совершенно не готова к такому отвратительному уродству. Левая сторона пострадала меньше, возле уха даже остался участок не тронутой огнем кожи, как напоминание о ее прежней красоте. Правая же сторона обгорела очень сильно, ожоги уже зажили, но новая ярко-лиловая кожа так стянула правый глаз и рот, что лицо совершенно перекосило.

У Изабель к горлу подступила тошнота, и ее вырвало. Она заплакала от отвращения и ужаса, и горячие слезы полились у нее из глаз.

— Вытрите мне лицо! — крикнула она сиделке. — Мне противно дотрагиваться до себя.

Когда ей принесли чистую одежду, а маска снова закрыла ее лицо, Изабель немного успокоилась.

— Кто обнаружил пожар и вытащил меня из огня? — спросила она.

— Камердинер вашего мужа, мадам.

— Я хочу поговорить с ним.

По этому случаю Изабель оделась очень тщательно. На нее надели строгое черное платье, скрывавшее ее от самой шеи до ступней ног. Вместо маски на ней была черная шапочка с густой вуалью, опущенной на лицо. Руки скрывали черные перчатки, а на опухшие ноги были надеты бархатные тапочки. Нигде не было видно ни дюйма ее тела.

Камердинер вошел и смущенно остановился перед ней, приготовившись услышать слова благодарности от леди, которую он спас.

— Вы ждете моей благодарности, не так ли?

— Нет, миледи, — солгал он.

— Вероятно, вы рассчитываете на награду?

— Нет, — ответил он более уверенно.

— Или, по крайней мере, хорошие рекомендации. Мне кажется, это мой брат, лорд Николас, нашел вас, верно? Через своего знакомого, мистера Рейнолдса? Значит, они уже знают о вашем мужестве.

Слуга промолчал. Атмосфера в комнате была насыщена болью, от которой ему хотелось бы убежать.

— Я не сделаю того, что вы от меня ждете, — сказала Изабель, — потому что мне было бы гораздо лучше, если бы вы оставили меня в огне. Лучше мне было умереть. Взгляните на мое лицо, молодой человек, и вы поймете, почему!

Резким движением она подняла вуаль и злобно посмотрела на него. Он невольно отпрянул при виде ее обезображенного лица.

— Видите? Я вам отвратительна. А ведь я была красива. Больше я не почувствую ласки мужчины, не увижу восхищения в его глазах. Моя жизнь стала бессмысленной. Внимательно посмотрите на мое лицо, потому что вы последний, кто его видит!

Вуаль вновь опустилась, скрыв черты ее лица. Потрясенный камердинер поклонился и вышел, а опустошенная, несчастная Изабель осталась неподвижно сидеть в кресле. С этого дня она носила только черное, всегда закрывая лицо густой вуалью. Даже ее дети никогда больше не видели ее лица. Она стала настоящей затворницей, предоставив ведение хозяйства матери Фредди и его сестре, которые перебрались жить в Хайклир. Что-то заставляло и их носить только черное, и при наличии безумного графа, запертого в западном крыле, этот печальный, как бы затянутый крепом дом, приобрел весьма мрачную атмосферу, в которой росли трое детей.

 

Глава третья

Время и расстояние несколько ослабили воздействие происшедшей трагедии на Мэтью и Энн, и все же эта новость стала настоящим шоком. Энн не слишком любила Фредди и Изабель, но ее потрясло такое ужасное горе, и она было обеспокоена судьбой детей.

Мэтью закрылся у себя в кабинете в обществе Сэма. Он сидел в кресле, закрыв глаза, осмысливая происшедшее. Конечно, он не планировал и не мог предвидеть такое развитие событий, но во всем случившемся чувствовалась неизбежность возмездия, как будто судьба хоть и с опозданием, но воздала Фредди по заслугам. Мэтью не жалел брата, но он испытал жалость к Изабель, когда представил себе, что значит для нее ее уродство. Фредди был подлым человеком, фактическим убийцей трех человек, но Изабель была лишь глупа и мелочна и не заслуживала такого сурового наказания. И дети… Он чувствовал себя виноватым, когда думал о детях.

Но при всем при том Мэтью не ног не испытывать чувства удовлетворения, понимая, что теперь он — глава семьи и имеет власть над Фредди. Не теряя времени, он официально оформил опекунство и поставил Рейнолдса управлять имением Хайклиров и их финансовыми делами.

Когда это было сделано, он обратил все свое внимание на то единственное препятствие, которое мешало его неуклонному продвижению к полному контролю над алмазными рудниками. Он хотел получить участки на руднике Де Бирс, которыми владел Виллем Якобс. Они находились рядом с теми, что принадлежали синдикату Брайт-Корт, и их приобретение могло бы усилить позиции Мэтью перед тем, как он согласится на слияние с Родсом.

Мэтью говорил с Виллемом об участках только неделю назад, выбрав удобный момент, когда он задержался в баре, а Даниэль отправился в магазин.

— Виллем! Давно тебя не видел. Что ты пьешь? — и Мэтью подал знак бармену наполнить стакан Виллема. — Как идут дела?

— Неплохо, — осторожно ответил Виллем и, как показалось Мэтью, без энтузиазма. — Тебя можно не спрашивать, — и Виллем окинул взглядом одежду Мэтью, которая наглядно свидетельствовала о его высоком социальном статусе.

Мэтью улыбнулся.

— Кризис затронул нас всех, Виллем. Но я все равно доволен. Разве могли мы с тобой представить себе в 1870 году, когда приехали в Пнель, что нам готовит судьба?

— Нет, — глухо произнес Виллем, — не могли.

— Мне очень жаль, Виллем. У тебя дела складывались не слишком хорошо, верно? — сочувственно сказал Мэтью. — И сейчас, как все мелкие владельцы участков, ты борешься за выживание.

Виллем хотел было возразить, что это не так, но потом кивнул головой и вздохнул.

— Ты прав, конечно, ты прав. Я уже не знаю, какой путь выбрать. Честно говоря, Мэтью, мое сердце больше не лежит к этому делу.

— Что ты имеешь в виду?

— Я устал от всего этого — от шума, грязи и жары. Ради чего все это? Ради богатства? Я никогда не разбогатею, но даже если бы и разбогател, я не для этого сюда приехал. Я никогда не собирался оставаться здесь; я только хотел скопить денег, чтобы завести овец. — Виллем в отчаянии ударил кулаком по столу. — Поиск алмазов — это болезнь. Она забирается тебе под кожу и разъедает тебя. Иногда я мечтаю о покое и тишине на ферме.

— Тогда почему ты не возвращаешься на свою старую ферму?

— А, я продал ее давным-давно, когда у меня было туго с деньгами.

— Я куплю твои участки, Виллем, и дам тебе за них хорошую цену. Ты сможешь купить себе новую ферму со всеми постройками.

— Да, я знаю, что ты не подведешь, Мэтью. Мне уже предлагали продать участки — соблазнительно, очень соблазнительно. Но я не могу продать; Даниэль не хочет и слышать об этом.

— Понимаю. Даниэль присоединился к племени искателей богатства.

Виллем кивнул.

— Понимаешь, Мэтью, он говорит, что пришлые иностранцы добывают алмазы и набивают свои карманы. А земля Южной Африки принадлежит бурам, и мы должны получить нашу долю ее богатств.

— Он так считает? — нахмурился Мэтью. — Значит, ты не продашь участки? Я дам тебе в три раза больше их рыночной цены.

— Я не могу, Мэтью.

— Но ты же хочешь уехать?

— Хочу, — признался Виллем, тяжело вздохнув.

Итак, думал Мэтью, как убедить старика продать участки?

Виллем был последним из старателей старой закалки; он работал на своих участках по старинке, давно устаревшими методами. Поскольку он не понимал сложностей образования компаний и выпуска акций для получения капитала, то применять изощренные методы убеждения было ни к чему. Виллем по-прежнему копал вручную и продавал найденные алмазы скупщикам, его хватало лишь на то, чтобы покрывать расходы на жизнь и продолжение работы. Мэтью поморщился: выходило, что придется лишить Виллема его алмазов.

Мэтью поймал в ловушку Коннора и Брауна, двух приезжих белых рабочих, которых он подозревал в торговле крадеными алмазами, испытанным полицейским методом. Том, управляющий Мэтью, много помогавший ему во всех операциях, выступил в роли приманки, а когда Коннор и Браун стали рассматривать камни, предложенные африканцем, Мэтью вышел из засады и встал перед ними.

— Конечно, мне следует позвать полицию, — сказал Мэтью. — Я давно знаю о вашем промысле, но может быть, вы предпочтете оказать мне услугу, чем сидеть в тюрьме?

— Смотря какую, — ответил Коннор.

— О, то, что я предлагаю, как раз по вашему профилю! Я хочу, чтобы вы провернули для меня одно несложное дельце. Взамен я забуду о ваших незаконных сделках с крадеными алмазами и дам вам достаточно денег, чтобы начать новое дело подальше отсюда.

Мужчины недоверчиво переглянулись.

— Я думаю, — мягко заметил Мэтью, — что у вас нет особого выбора, не так ли?

Они мысленно представили себе тяжелый труд в каторжной тюрьме Кейптауна.

— Что конкретно вы требуете от нас?

Виллем носил скупщику найденные за неделю алмазы всегда по пятницам. Контора находилась примерно в миле от его дома, и они с Даниэлем обычно ходили туда пешком, заходя на обратном пути в гостиницу, чтобы поужинать и выпить. В Кимберли темнело рано, но Мэтью решил действовать наверняка и постарался задержать их. Его подручному не составило большого труда принести бутылку джина прислуге Виллема, так что когда Виллем с Даниэлем вернулись из шахты, женщина была совершенно пьяна, а дом не убран. Им пришлось приводить ее в чувство и выпроваживать из дома прежде, чем достать остальные алмазы из укромного места. Поэтому они отправились в контору скупщика уже в темноте.

По дороге они так возмущались поведением своей прислуги и бурно обсуждали, что им теперь с ней делать, что оказались легкой добычей грабителей. Виллем был крупным мужчиной, но он постарел и потерял былую реакцию, а у Даниэля была сила и молодость, но он был мал ростом и не ожидал нападения. Браун расправился с Даниэлем, а африканец Том схватил одной рукой Виллема за шею, другой зажал ему рот; Коннор быстро забрал у него алмазы и сильно ударил Виллема в солнечное сплетение, чтобы успеть убежать, пока тот придет в себя и поднимет тревогу.

Мэтью остался доволен. Его план был осуществлен с минимальными шумом и физическими травмами для Виллема и Даниэля. Он расплатился с Коннором и Брауном и отправил их в Наталь.

— Помните, — предупредил он их, — вам не удастся перехитрить меня. Не пытайтесь шантажировать меня участием в этом деле. Что будет значить ваше слово против моего? Джон Корт ничего не знает об этом деле, но ему многое известно о ваших незаконных сделках с крадеными алмазами. А кто в Кимберли усомнится в словах Джона Корта?

Мэтью наградил своего помощника и спрятал алмазы под стопкой белья в спальне Энн.

— Добыча алмазов для нас кончилась, — сказал Виллем. — У нас не осталось денег; эти алмазы были последней нашей наличностью.

— А разве банк не может дать нам денег? — спросил Даниэль. — Мы бы могли выплатить ссуду из следующей нашей находки.

Виллем покачал головой.

— Нет. В лучшие времена они дали бы нам ссуду, но кризис в промышленности заставляет их быть осторожными. Управляющий банком сказал мне, что в этом году они много потеряли на несостоятельных должниках из-за падения цен на акции алмазных компаний. Он сказал, что мы — ненадежные клиенты, что дни мелких старателей уже сочтены, а будущее за крупными синдикатами, совместными предприятиями и иностранными инвестициями. А что я понимаю в получении кредитов из-за границы? Нет, Даниэль, мы должны куда-нибудь уехать и начать все сначала.

Даниэль посмотрел на усталое, морщинистое лицо Виллема.

— Что ты будешь делать с участками?

— Продам их тому, кто больше даст.

— Я знаю, кто это будет: Мэтью Брайт. Он давно хочет купить наши участки, верно?

— Он уже говорил со мной о них, — признался Виллем. — Он предлагает хорошую цену.

— Он может себе позволить заплатить хорошую цену, — с горечью произнес Даниэль. — Я думаю, что за ограблением стоит он. Я хорошо разглядел одного из грабителей, и уверен, что это один из его рабочих.

— Мэтью тоже так думает. Двое из его рабочих неожиданно, даже не получив расчет, покинули город. Он приходил принести свои извинения на тот случай, если именно они замешаны в нападении на нас, и предложил заплатить за участки в четыре раза больше рыночной цены в качестве компенсации.

— Надеюсь, ты отказался. Было бы против твоих принципов принять деньги от этого человека.

— Я согласился, — тихо ответил Виллем. — Сейчас мне не до принципов.

— Значит, он выиграл, — сквозь зубы процедил Даниэль. — Как всегда!

Его скрытая ненависть, которая так долго спала, вдруг вылилась в неконтролируемый приступ ярости. Гнев, казалось, выплескивался из него и клубился вокруг, пока Даниэль бежал через город к дому Мэтью.

Он обратит свою месть не против самого Мэтью, а на тех, кем тот дорожит: против его жены и неродившегося ребенка.

День для Энн начался плохо. Начать с того, что она была уже на восьмом месяце беременности и почти все время чувствовала себя неуклюжей и усталой. К тому же, оказалось, что Генриетта, которая была больна уже несколько дней, все еще не может встать с постели. Энн не спеша начала непривычный для себя процесс одевания. Она достала простое платье из светло-серого хлопка, отделанное кружевом, и потянулась за свежим нижним бельем.

Тут она увидела незнакомый кожаный мешочек. Озадаченная, она вынула его из ящика, но даже не открывая его, по весу и звуку поняла, что в нем содержится. Она мельком заглянула внутрь, прежде чем сунуть его назад в стопку белья, и опустилась на кровать, чтобы подумать. Почему Мэтью вдруг решил спрятать алмазы дома?

Ей не пришлось долго размышлять над причиной, потому что в дом пожаловала полиция.

— Простите за беспокойство, леди Энн, — извинился сержант, — мистер Брайт дома?

— В такой час? Нет, конечно. Зачем он вам?

— Совершено ограбление: украдены алмазы. Мы пытались найти мистера Брайта в конторе, но там его не оказалось.

— Ограбление! — У Энн даже закружилась голова. — Вы же не думаете, что мой муж совершил его!

— Нет, конечно, нет. С вами все в порядке, мэм?

Энн внезапно опустилась на стул бледная и дрожащая, но усилием воли выдавила из себя слабую улыбку.

— Это все жара, сержант. Скоро мне будет лучше, когда родится ребенок… Чем мистер Брайт может помочь в ваших расследованиях?

— Мы бы хотели спросить его о двух его рабочих, которых видели возле места преступления. Сомневаюсь, что вы знаете что-нибудь о них, леди Энн. Их имена Коннор и Браун.

— К сожалению, я никогда их не видела. Мистер Брайт против моих визитов на шахту. И я абсолютно уверена, что эти люди никогда не бывали в нашем доме. Мне очень жаль, что я не могу помочь вам.

— Я ценю ваше участие. Вы не будете против, если мы зададим вопросы слугам, мэм, и осмотрим их комнаты? Они могут что-нибудь знать.

— Пожалуйста. — Все мысли Энн были заняты тем, как защитить Мэтью. — Может быть, вы хотите обыскать весь дом, сержант, — смело предложила она, — чтобы не сомневаться?

— О, нет, мэм, в этом нет необходимости.

Как только полиция покинула дом, Энн позвала Сэма и вышла в сад. У нее болела голова, и ей хотелось убежать из удушающей жары комнат. Зачем Мэтью понадобилось красть алмазы? Это была какая-то бессмыслица. Но она должна была признать, что он нашел прекрасное место, чтобы их спрятать. Пока Генриетта больна, никто другой не мог бы их обнаружить, а если бы полиция начала обыскивать дом, то в ее вещах они не стали бы рыться. Нет, Мэтью рассчитывал на то, что только она одна могла обнаружить алмазы, и что ее искренность и положение в обществе не позволят полиции проводить обыск. Именно так и случилось, с горечью подумала Энн. Как он в ней уверен!

Из укромного места за забором Даниэль наблюдал, как она шла по лужайке. Он ругал себя за то, что в слепой ярости прибежал сюда без ружья, но его рука уверенно сжимала острый охотничий нож. Это было достаточно, но ему придется подобраться к ней поближе. Пригнувшись, он побежал вдоль забора, настороженным взглядом наблюдая за слугами. Его бесшумные движения выработались еще в детстве, когда его, как всякого бурского мальчика, учили охотиться на диких животных в африканском вельде.

Энн дошла до своей самой любимой части сада, где кусты росли особенно густо, а деревья были самыми высокими. Здесь у нее создавалась иллюзия, что она дома, в Англии, среди мягкого пейзажа своего детства. Со вздохом облегчения она вошла в рощу, не заметив зловещую темную фигуру, скрывавшуюся за кустами.

Мэтью… ограбление… жестокость… отвратительное напоминание о неприглядных вещах, сопровождавших хрустальный поток алмазов… Энн посмотрела вслед Сэму, который бросился в сторону, привлеченный каким-то запахом, и почему-то вспомнила о том, как Мэтью улыбался Николасу. Здесь в Кимберли, она единственный раз видела у него такую же улыбку, когда он играл с Сэмом. Большинство людей, подумала Энн, наверное, считают, что для Мэтью она дороже всех, особенно сейчас, когда носит под сердцем его ребенка, но она не сомневалась, что больше всех Мэтью любит Николаса и Сэма.

Даниэль замер с ножом в руке, приготовившись к нападению. Англичанка остановилась и стояла неподвижно, глядя в землю. Когда она подняла голову, то выражение ее лица было грустным и озабоченным. Не отрывая взгляда от ее золотых волос, Даниэль стал осторожно приближаться, забыв обо всем на свете, кроме желания отомстить Мэтью через эту женщину.

Мэтью безразличен даже к ребенку, думала Энн. Он не проявляет никакого интереса к своему неродившемуся малышу. Для него он — лишь наследник, которому достанутся его алмазы. Без сомнения, он хочет иметь сына, который…

Вдруг рука Даниэля зажала ей рот и, попытавшись закричать, она ощутила прикосновение холодной стали к своей шее. Страх придал ей силы; она вырвалась и успела крикнуть, прежде чем Даниэль снова схватил ее и ударил ножом в грудь. Боль застала ее врасплох, но второй удар в плечо был сильнее, а когда нападавший вынул нож из раны, боль стала просто невыносимой. Горло, смутно осознала Энн, он пытается перерезать мне горло… он не должен причинить вред мне и моему ребенку… и она опять начала вырываться. Кто-нибудь должен услышать мой крик, в отчаянии думала она.

Только Сэм услышал ее. Он выскочил из кустов и замер в нерешительности, слегка вильнув хвостом, потому что он узнал Даниэля. Но потом Даниэль поднял руку на его хозяйку, и с рычанием Сэм бросился на спину Даниэлю.

Застонав, Даниэль был вынужден отпустить Энн, которая сползла на землю, судорожно дыша. Сэм вцепился в рубашку Даниэля, но изловчившись, тот вывернулся и со всей силы полоснул ножом по горлу собаки. Когда хлынула кровь, и собака упала на покрасневшую землю, Энн, увидев агонию животного, вновь начала кричать. Даниэль быстро схватил подвернувшуюся под руку палку и ударил ее по голове. Энн упала без сознания, а он бесшумно скрылся в зарослях сада.

Забеспокоившиеся слуги вскоре нашли Энн и принесли домой; с трудом вставшая с постели Генриетта перевязала ее раны и послала за Мэтью и доктором. Мэтью смогли разыскать только через несколько часов. С окаменевшим лицом он выслушал сбивчивый рассказ Генриетты о происшествии.

— А Сэм? — спросил он, когда она замолчала.

— Мертв.

— Где он?

Генриетта озадаченно посмотрела на него.

— Не знаю, сэр. В саду, наверное.

Энн лежала в спальне, бледная и неподвижная. Кровотечение из ран остановилось, но она дышала очень слабо. Ее жизнь и жизнь не родившегося ребенка висели на волоске. Мэтью сидел у постели и ждал, его лицо было мрачным и задумчивым. Когда пришел врач, Мэтью вышел из комнаты и пошел в сад искать Сэма.

Залитое кровью тело собаки, которое уже облепили мухи, лежало там, где ее застала смерть. Мэтью наклонился и погладил Сэма по голове. Он попытался согнать мух, но их было слишком много; тогда он снял пиджак и укрыл им собаку. Он долго сидел рядом, вспоминая Сэма, как пес выбрал его из всех людей в Кимберли. Он думал об искренней любви Сэма, о его карих глазах, с такой преданностью смотревших на него, вспоминал его влажный нос и теплый розовый язык, лизавший ему руки, и виляющий от радости хвост.

Мэтью закрыл глаза и попытался представить, как Сэм бросился защищать Энн. Потом сжав зубы, он встал и взялся за лопату. Один, в сгущающейся темноте, он вырыл Сэму могилу и похоронил его.

Когда Даниэль вернулся домой, он увидел, что Виллем складывает их пожитки в старый фургон, который многие годы стоял за домом. Виллем любовно заботился о нем, и несмотря на его возраст, фургон еще мог послужить им.

— Дело сделано, деньги получены и мы сейчас уезжаем, — сказал Виллем. — Заночуем в вельде.

— Через несколько часов совсем стемнеет, — возразил Даниэль.

— Я хочу уехать сегодня, когда попрощаюсь с Мартой.

Сборы не заняли много времени; у них было мало личных вещей. Единственное, чем дорожил Даниэль, был портрет Алиды, написанный в день ее шестнадцатилетия, золотой медальон, который она носила, и томик пьес Шекспира, которые она читала ему. Когда все было уложено, и волы запряжены, Виллем с Даниэлем пошли на маленькое кладбище, где лежали рядом Марта и Алида. Они сняли шляпы и молча постояли там. По высохшим щекам Виллема текли слезы.

— Мне не хочется оставлять ее одну.

У Даниэля тоже встал комок в горле.

— Она не одна, — глухо сказал он. — С ней Алида и младенец.

Эта мысль немного утешила старика. Он кивнул, медленно надел шляпу и пошел к фургону, оглядываясь назад.

— Куда мы едем? — спросил Даниэль. — В Оранжевую республику?

— Дальше. В Трансвааль. Я верю, что Пауль Крюгер сохранил землю для буров, а президенту Бранду я не доверяю, ведь он заигрывает с англичанами.

— Как мы будем жить?

— Мы вернемся к нашим корням, Даниэль, к земле. У нас достаточно денег, чтобы купить приличную ферму, так что мы едем в Преторию.

Несколько дней Энн находилась между жизнью и смертью, но наконец кризис миновал, и она пришла в себя. Через неделю после того, как она открыла глаза и стала осознавать окружающее, у нее начались схватки, и она родила дочь. После этого ее здоровье стало быстро улучшаться и только тогда ей решились задавать вопросы о происшествии. Она достаточно подробно описала нападавшего, чтобы Мэтью и Корт смогли узнать его, но к тому времени Виллем и Даниэль уже покинули город и скрылись в неизвестном направлении.

— Сэм умер, да, Мэтью?

— Да.

— А я осталась жива. Ты бы, конечно, предпочел, чтобы было наоборот.

Он стоял у окна, но резко повернулся и посмотрел на нее.

— Почему ты так говоришь? — Он подошел к ней, сел на край кровати и положил руку ей на лоб. — У тебя жар, — мягко сказал он. — Пожалуй, я позову доктора.

— Нет, я в полном порядке. Ты перепрятал алмазы, Мэтью? Полиция приходила в то утро, но я позаботилась, чтобы они их не нашли.

— Ты сделала это ради меня? — Он был явно удивлен.

— С тех пор я больше узнала об этом деле; Джон сказал мне, что ты купил участки старика. Неужели это был единственный способ заставить его продать их? Только грабежом и насилием?

Мэтью пристально посмотрел на нее.

— Ты всегда думаешь обо мне самое худшее, Энн? — медленно произнес он.

— А чего ты ждешь? Ты купил меня. Ты думаешь, что можешь все купить, а если кто-то отказывается от твоих денег, то ты прибегаешь к самым грязным методам, чтобы получить то, что хочешь!

— Не всегда все бывает так, как кажется. — Мэтью попытался взять ее за руку, но она отдернула руку. — Может быть, я и женился на тебе по корыстным причинам, — мрачно добавил он, — но я никогда не думал, что мы будем жить вместе в таком… таком конфликте! Может быть, мы могли бы попытаться найти взаимопонимание, хотя бы ради ребенка?

Энн взглянула на свою крошечную дочь, спящую рядом в кроватке.

— Да, — прошептала она, — могли бы.

Мэтью наклонился и обнял ее.

— Спасибо, — нежно сказал он, — за то, что спасла меня от полиции. Ты права: я украл алмазы, но у меня были другие причины, чем ты думаешь. Поверь мне, Энн, старик гораздо счастливее без своих участков.

Он отпустил ее и направился к двери. Энн смотрела ему вслед с зарождающейся в душе надеждой на счастье.

 

Глава четвертая

В первые месяцы 1884 года Мэтью сделал для себя новое открытие. Не новую шахту или алмаз необыкновенной красоты или способ усиления своего влияния, а источник другого рода ценностей: свою маленькую дочь.

В отличие от Энн Мэтью не мечтал так страстно о детях и не чувствовал себя обойденным судьбой в те годы, пока у них не было детей. Даже его естественное желание иметь наследника несколько ослабло, как только многие мили пролегли между ним и Фредди. После рождения ребенка он проявлял самый незначительный интерес к дочери, когда навещал Энн, и ни разу не брал ее на руки. Потом ребенка перевели из спальни матери в детскую и поручили заботам няни. Теперь со стороны Мэтью уже требовались специальные усилия, чтобы увидеть дочь, и как раз на это у него, очевидно, не находилось ни времени, ни желания.

Однако, как-то вечером Мэтью вернулся домой с деловой встречи очень поздно и проходил мимо закрытой двери комнаты Энн в свою спальню. Вдруг из детской донесся слабый крик, и Мэтью остановился. Он медленно приблизился к двери детской, которая была открыта, и заглянул внутрь. Комнату освещала тусклая лампа, там никого не было, кроме младенца в кроватке. Няня, вероятно, ушла за чем-нибудь на кухню. Мэтью стоял на пороге и колебался. Он испытывал странное волнение, как будто собирался войти на какую-то чужую территорию, на которую не распространялась его власть. Тут малышка снова закричала, и Мэтью озабоченно нахмурился. Он на цыпочках вошел в комнату и наклонился над кроваткой. Ребенок не плакал, как думал Мэтью, а наоборот, девочка гукала от удовольствия, размахивая крошечными ручками и пинаясь пухленькими ножками. Она посмотрела на Мэтью и сморщилась. О, Боже, подумал он, сейчас она заплачет. Но вместо этого малышка улыбнулась, и сдержанность Мэтью растаяла вместе с ледяной коркой, покрывавшей его сердце.

Он знал, что все считали девочку восхитительной. Получившая королевское имя «Виктория», она радостно смотрела на мир, который, очевидно, казался ей совершенным, своими голубыми глазами в ореоле белокурых волос. Мэтью почувствовал, что он впервые по-настоящему видит дочь, общается с ней — внезапно он осознал, что до сих пор он ни разу не оставался с ней наедине.

Осторожно, чтобы не испугать ее, Мэтью наклонился ниже и протянул ей палец. Виктория тут же схватила его, удивив Мэтью силой, которая была в ее маленьком кулачке. Потихоньку он высвободил палец и пощекотал девочку под подбородком. Сэм, вспомнил он, любил, когда его щекотали под подбородком. Викки, как оказалось, тоже; она загукала и сморщилась от удовольствия, а потом потянулась и схватила Мэтью за бороду. Мэтью рассмеялся.

— Молодец, — восхищенно произнес он, разделяя радость дочери.

У нее нежный овал лица и тонкие черты ее матери, решил Мэтью, но она определенно наследовала его силу и характер.

Он покинул детскую через несколько минут, не желая столкнуться с няней, но с тех пор стал заходить к дочери регулярно, тщательно избегая встреч с няней. Он был полностью очарован крохотным существом, которое появилось в его жизни, таким же доверчивым, любящим и слабым, как когда-то был Сэм. Дочь придала его жизни новые краски и глубокий смысл; она сделала значимым все, чего он хотел добиться. Но часы, проведенные с ребенком, были их секретом, скрываемым от всех, даже от Энн и Корта, потому что на людях Мэтью по-прежнему был сдержан в проявлении своих чувств.

Поэтому он рассердился на себя, когда однажды вечером Энн застала его в детской, и от смущения держался с ней весьма агрессивно.

— Я так, случайно зашел на минутку, — довольно резко ответил он на удивленное восклицание Энн.

— Вот как! — Разочарование быстро сменило вспыхнувшую было в ней надежду, что семья все же небезразлична Мэтью. — Все равно я рада, что ты здесь. Я должна поговорить с тобой об очень важном деле, но я уже несколько дней не могу тебя застать дома.

— Да, сейчас я очень занят. В переговорах с Родсом наступила самая ответственная стадия.

— Я так и подумала. — Ее тон был сдержанным. — К сожалению, другая проблема тоже достигла кризисной точки, и ее нельзя игнорировать даже тебе.

Мэтью понял, куда она клонит, и помрачнел.

— Ты не можешь отрицать наличие оспы в городе, Мэтью. Больше не можешь. Слишком много свидетельств не в твою пользу.

— Ты опять веришь разным слухам. — Но в его голосе не было убедительности.

— Конечно, слухов ходит много, — согласилась Энн, стараясь не потерять терпение и самообладание, — но факт остается фактом, что под так называемой «болезнью Фалстеда», название которой врачи дали от названия фермы, где содержалась группа африканцев из Мозамбика, скрывается обычная оспа.

— Я уверен, что врачи знают, что делают.

Однако, Мэтью не стал резко возражать ей и возмущаться, и это придало Энн мужества.

— В городе ведется своего рода война между Хансом Зауэром с одной стороны и Джеймсоном и его сторонниками с другой. Я поддерживаю доктора Зауэра и намерена предпринять определенные действия. Я хочу, чтобы Ханс Зауэр сделал мне прививку.

Мэтью молча смотрел на нее. Его лицо выражало неудовольствие, но его мысли и эмоции были более сложными. Он уже знал, что сейчас скажет Энн, и непроизвольно взглянул на Викки, лежащую в кроватке. Что же ответить жене?

— И не только мне, — продолжала Энн, — но и Викки, и тебе, и Генриетте, и Пьеру, и всем слугам.

— Я не уверен, что ты достаточно поправилась, чтобы тебе можно было делать такую прививку.

От его неожиданной заботы бледные щеки Энн порозовели.

— Я вполне здорова, — неуверенно ответила она. — Просто я немного устала.

На самом деле ее физическая слабость становилась все более заметной. После многих лет недомогания рождение Викки и раны, нанесенные ей Даниэлем, еще больше ослабили Энн. Однако Энн имела твердое желание восстановить свое здоровье. Ее убежденность в том, что Мэтью безразлична судьба дочери, заставляла ее считать, что Виктория полностью зависит от нее.

Мэтью перевел взгляд на дочь, которая лежала на спине, задрав ножки, и довольно улыбалась. Когда он наклонился, девочка потянулась за цепочкой от его часов. Он все еще колебался.

— Хорошо, — сказал он наконец. У Энн вырвался глубокий вздох облегчения, но Мэтью окончательно не сдался. — Но прививку должен сделать Джеймсон, — потребовал он.

— Мне все равно, кто будет делать прививку, только бы она была сделана и поскорее! Я займусь необходимыми приготовлениями.

— На меня не рассчитывай; у меня в эти дни будет много деловых встреч. Я попрошу Джеймсона зайти ко мне в контору.

Когда он ушел, Энн почувствовала, что ее бьет дрожь; это была реакция на напряженный разговор с Мэтью, но одновременно она дрожала от физической слабости. Мэтью было хорошо рассуждать о том, что они должны добиться лучшего взаимопонимания, но как она могла лучше узнать мужа, которого так редко видела? Мэтью был больше занят строительством своей алмазной империи, чем человеческих отношений.

Часто лежа в постели, Энн думала об Изабель и любви Мэтью к ней. Если смотреть на ситуацию логически и более здраво, вряд ли чувства Мэтью к Изабель могли сохраниться после стольких лет разлуки и несчастья, случившегося с ней. Решив эту проблему, к собственному удовольствию, Энн стала размышлять о дамах Кимберли. Учитывая тот факт, что в городе была группа определенного сорта женщин, с которыми она нигде не сталкивалась, да и по своему социальному положению не могла встретить, она понимала, что у Мэтью была возможность найти в городе сексуальные развлечения, но не длительную любовную связь. Значит, путь, к сердцу Мэтью был открыт, и какая-нибудь активная особа могла его найти.

Инстинкт подсказывал Энн, что когда Мэтью полюбит, это будет страстное и искреннее чувство. Постепенно она начала признаваться себе, что ей хотелось бы, чтобы он полюбил ее.

Ей бы пришлось бороться за его любовь, а значит, подталкивать себя все дальше в ту среду, которую создавала его яркая личность. На мгновение она почувствовала, что стоит в тени, на периферии его жизни, и хотя ей иногда удавалось на миг занять его мысли и чувства, большую часть времени они с Мэтью существовали в разных плоскостях.

Для такой борьбы требовались значительные физические и моральные силы, а после болезни Энн ослабела и устала. Тем не менее она должна преодолеть эту слабость и найти в себе силы для борьбы.

Однако сейчас ее больше всего беспокоила Викки. Энн вынула девочку из кроватки и прижала ее к себе. Что бы ни случилось, ничто не должно причинить боль ребенку; Энн так долго ждала его, дочь была ее главной ценностью. Завтра надо позвать доктора Джеймсона сделать ей прививку. Энн твердо решила уговорить слуг, а если потребуется то и приказать им последовать ее примеру. Она знала, что Джон Корт поможет ей. Вспомнив о Корте, Энн нахмурилась; он беспокоил ее.

На следующий день она собрала всех слуг к приезду доктора, а потом держала Викки на руках, пока той делали прививку. Потом, когда ей самой ввели вакцину, Энн ушла в детскую, оставив Генриетту присматривать за слугами, даже не обратив внимания на испуганные глаза своей горничной.

В тот же день Мэтью встретил доктора Джеймсона в клубе. Доктор был приятелем Родса и заинтересованным лицом в делах алмазных рудников. Поэтому беседа между ним и Мэтью шла о состоянии здоровья отрасли, а не людей. Только когда они стали прощаться, Мэтью вспомнил об оспе.

— Мэт, у меня не осталось вакцины, — извинился Джеймсон. — Я использовал последний флакон у тебя в доме. Через несколько дней мне привезут новую партию, но напомни мне о прививке сам, ладно? Потребность в вакцине так велика, что я не могу за всеми уследить.

Мэтью машинально кивнул, но поглощенный переговорами с Родсом, потом начисто забыл об этом.

Неделю спустя Мэтью согласовал условия с Родсом и объединил свою собственность на руднике Де Бирс с имуществом «Де Бирс Майнинг», которой владел Родс. Это был важный шаг к консолидации всего рудника, и его владельцы — Сесил Родс, Альфред Бейт, Мэтью и Корт — с удовольствием отметили это событие.

На всех шахтах говорили о гении Родса, о его всегда румяном лице, за которым скрывалось, однако, хрупкое здоровье, о его потрепанной одежде, по которой нельзя было сказать, что ее владелец был одним из самых богатых людей Кимберли с годовым доходом не менее пятидесяти тысяч фунтов. В марте его выдвинули в кабинет министров на пост казначея Капской колонии, но правительство просуществовало недолго. Политические устремления Родса шли рука об руку с его деловыми интересами, а его мечта о единой алмазной империи соединялась с желанием изменить лицо Африки.

Мэтью по-прежнему сомневался в разумности распыления энергии и ресурсов между такими полярными целями, но не решался открыто критиковать Родса, в тайне надеясь, что такое сочетание его интересов однажды может оказаться на руку ему самому. Тем временем он, как губка, впитывал все, чему Родс и Бейт могли его научить, и скоро начал вносить собственные дельные предложения. Корт, напротив, казался очень отчужденным и далеким от происходящего.

Это заметила даже Энн; она переживала за Корта, за то, что у него не ладились дела, к которым он совершенно потерял интерес. Однажды в мае она составляла букет из цветов и осенних листьев в гостиной, когда до нее донеслись голоса Мэтью и Корта, вошедших в кабинет. Как обычно, она отложила часть цветов для могилы Сэма и пошла с ними к двери в сад. У входа в кабинет она помедлила и заглянула внутрь. Корт сидел в кресле со стаканом вина в руке, а Мэтью ходил взад и вперед по комнате.

— Ты все сделал не так, Джон, — говорил ему Мэтью. — Ты, кажется, совершенно не разобрался в этом деле. «Кимберли Майн» — ключ к окончательному объединению. В… — Мэтью остановился. — Черт возьми, приятель, ты даже не слушаешь меня, — возмутился он.

Корт действительно не слушал его. Отставив стакан, он смотрел на Энн, как она вырисовывалась в дверном проеме.

— Какие красивые цветы, — мечтательно произнес он.

— Это для Сэма. — Энн улыбнулась им обоим. — Я сейчас вернусь.

Она прошла через лужайку к тому месту в роще, где был похоронен Сэм. Здесь она положила цветы на его могилу — жест признательности и памяти о нем. Когда она вернулась в дом, в кабинете остался только Корт.

— Мэтью не придет к обеду, — сообщил он ей. — Он обедает в клубе.

— Значит, мы будем только вдвоем, Джон. Тебе тоже скоро надоест мое общество, если уже не надоело.

— Никогда, — заверил он ее. — Никогда.

Он взял бутылку и налил себе еще стакан. Энн грустно смотрела на него; он никогда не пил так много, подумала она.

Корт пил потому, что его жизнь была пуста и бессмысленна, без настоящего и будущего. Он даже больше не решался один поехать в вельд: не мог справиться с пустотой в себе и своем существовании. Он пил, чтобы забыть — забыть о чувстве своей неполноценности по сравнению с Мэтью, забыть Алиду и Энн и то, как он сам испортил себе жизнь, но забыть все это не удавалось. И он все еще не мог уехать домой, в Штаты.

Его взгляд, слегка затуманенный вином, остановился на хрупкой фигуре Энн, присевшей на подлокотник кресла. Как непохожа она была на Алиду! Конечно, внешне они были полными противоположностями, но различие было гораздо глубже. Даже ребенком Энн обладала большим жизненным опытом, уверенностью в себе, данными ей ее происхождением и воспитанием. Алида была лесной нимфой, более чувственной от природы, более близкой к земле. Корту всегда хотелось защитить Алиду, но она будила в нем желание обладать ею, и он до сих пор не избавился от шока, вызванного ее связью с Мэтью. К Энн он относился иначе: он уважал ее и восхищался ею, и его отношение к ней было больше рьщарским, чем чувственным. Однако, сейчас он остро ощутил ее близость; ему захотелось стереть выражение озабоченности с ее лица и одновременно сжать ее в объятиях и почувствовать ее стройное тело рядом со своим. Корт взял стакан с вином и сделал еще один глоток.

Энн видела в его лице признаки апатии и разочарования и отметила, что в его каштановых волосах появились серебряные нити. Она знала, что во всем виноват Мэтью — совершенно непреднамеренно он губил Корта. Менее заметная личность Корта и его внутренняя сила постепенно разрушались и уходили в тень более яркой личности его друга.

— Почему ты позволяешь ему так разговаривать с тобой? — мягко спросила она. — Он обращается с тобой как с маленьким мальчиком, который не понимает, что делают взрослые. Иногда он просто груб с тобой. Почему, Джон? Почему ты не дашь ему отпор?

— К чему все это? — ответил Корт вопросом на вопрос. — Я не люблю стычки и ссоры, Энн, особенно если нет надежды выиграть.

— Мэтью должен быть благодарен тебе. — Энн села в кресло и посмотрела ему прямо в глаза. — Ты помешал ему купить подложную заявку на участок; ты спас его от суда Линча; ты верил в синюю землю, когда все остальные уже отступились. Это ты должен руководить вашей корпорацией, а не Мэтью.

— Нет, его вклад гораздо больше моего. К тому же у него есть призвание руководителя, а у меня — нет. Я думаю, в душе я так и остался простым провинциальным парнем, и в сфере большого бизнеса чувствую себя не в своей тарелке. Наверное, мне надо было заниматься исследованиями. А что касается благодарности… — Корт пожал плечами. — Делаешь что-то не для того, чтобы заслужить благодарность, а потому что именно это в тот момент надо сделать.

— А ты уверен, что сейчас делаешь то, что нужно?

Корт на минуту задумался.

— Нет, — искренне признался он, — нет, я не могу честно сказать, что я в это верю. По правде говоря, я как будто жду чего-то, какого-то знака, который подскажет мне, когда я могу вернуться домой.

— Назад в Бостон, — тихо сказала Энн, — где море прозрачно, воздух чист, а люди свободны.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Странно, что ты это говоришь. Свобода так важна для американцев, что я считал, что здесь только я это замечаю. Здесь люди лишены свободы, верно? Шахты — как открытые тюрьмы, и каждый из нас прикован к ним невидимыми цепями алчности.

— За исключением тебя и меня. Я связана с Мэтью, но ты, Джон? Что держит тебя здесь?

— Я же сказал тебе. Я жду знака. — Он улыбнулся ей поверх стакана, который поднес к губам. Он не мог никому признаться, даже себе, что он тоже связан с Мэтью и не может разорвать эти узы. — Но если мы говорим о таких личных вещах, я хочу рассказать тебе одну историю. Я уже достаточно выпил, чтобы рассказать ее! Понимаешь, Энн, ты отлично притворяешься перед всеми, но я живу здесь, и ты меня не проведешь.

Энн нахмурилась и насторожилась, ожидая, что он еще скажет.

Корт залпом допил вино. Он знал, что Энн любит Мэтью; она старалась это скрывать, но он замечал, как менялось выражение ее лица и движения ее тела в его присутствии. Он знал о ее чувстве, но не догадывался о его внутреннем противоречии.

— Я помню, как случилось, что Сэм привязался к нам. Мэтью не нужна была собака, но Сэм был настойчив. Пес верил, что если он будет держаться рядом, то он в конце концов завоюет любовь Мэтью. И он оказался прав!

Молчание казалось бесконечным, но наконец Энн взяла руку Корта в свои ладони и крепко сжала.

— Какой ты хороший друг! — Она не могла обидеть его, сказав, что он заблуждается. — Ты дал мне надежду, а она стоит дюжины ваших алмазов.

— А приезд твоего брата — другой дюжины.

— Разве Мэтью не сказал тебе? Он написал Николасу, чтобы тот не приезжал. — Разочарование Энн было явным.

— Почему? Ты так долго ждала этого. И я хотел встретиться с этим воплощением братских добродетелей.

— Оспа! — с горечью ответила Энн.

— Ах, вот оно что! — Корт задумался. — Значит, Мэтью признал распространение эпидемии?

— Да, но к сожалению, как и большинство жителей, он признал это слишком поздно. Ты знаешь последние данные? Отмечено 1200 случаев заболевания и 350 смертей.

Корт кивнул.

— Это только начало.

— Если бы только Мэтью послушался меня! — воскликнула Энн.

Корт удивленно взглянул на нее.

— Неужели ты винишь в этом Мэтью? Он делал то, что считал правильным. Энн, ты должна понять, что Мэтью прирожденный бизнесмен и руководитель. Когда его собственных знаний не хватает, он обращается к специалистам — как раньше он пользовался моими знаниями в геологии. И сейчас в случае с оспой Мэтью рассматривал свидетельства и оценивал мнение медиков. Большинство врачей заявили, что оспы нет. Потом оказалось, что они ошибались, но для Мэтью было вполне естественным быть на стороне большинства.

— Понимаю. — Энн тщательно все обдумала. — Я должна признаться, что не рассматривала этот вопрос с такой точки зрения. Однако, взаимные обвинения теперь не помогут. Джон, ты должен быть очень осторожен — говорят, болезнь свирепствует в рабочих поселках, а ты часто бываешь там.

— Я не могу не посещать поселки. Это моя обязанность проверять, есть ли у рабочих еда и каковы условия их жизни. К тому же я сделал прививку. Но я постараюсь быть особенно осторожным, — пообещал Корт. — Обещай сделать то же самое.

— Может быть мне следует перестать ходить в больницу, — медленно произнесла Энн. — Там отмечена крупная вспышка болезни, и в тамошних условиях будет трудно сохранять осторожность.

Слова Энн оказались пророческими; на следующий день Генриетта начала жаловаться на головную боль и ломоту в спине, как при простуде. Она легла в постель, но ее состояние все ухудшалось, и к ночи началась рвота и поднялась высокая температура. Вскоре появилась сыпь, и испуганная Энн послала за доктором.

— Но она же сделала прививку, — удивлялась Энн. — Откуда могла взяться оспа?

Муж Генриетты с трудом пробормотал сквозь сотрясавшие его рыдания.

— Нет! Нет!

— Пьер, почему ты говоришь «нет»?

— Она притворилась, что ей нужно уйти, пообещав потом вернуться для прививки, но не вернулась. Она слишком ее боялась.

— Ты должен был сказать мне об этом! — Энн закрыла лицо руками. — Или она должна была сказать мне! Пьер, а ты?

— Да, мадам, — чуть слышно выдохнул он.

— Слава Богу! Я хочу, чтобы ты проверил, все ли слуги в доме были привиты, а потом поможешь мне приготовить для Генриетты постель в свободной комнате в дальнем конце конюшни.

Пьер молча смотрел на нее, а Мэтью взорвался.

— Генриетта будет немедленно удалена из дома. Она отправится в больницу.

— Нет!

— Она не останется здесь, чтобы не перезаразить весь дом. — Викки прежде всего подумал Мэтью. Викки.

— Она останется здесь и не заразит никого, потому что всем остальным были сделаны прививки.

Мэтью отвернулся и посмотрел в окно, так чтобы никто не заметил беспокойство в его взгляде. Он не мог заставить себя признаться, что не сделал прививку, что был так занят, что забыл о ней. Потом он немного успокоился, подумав, что Викки была сделана прививка — с ней будет все в порядке. Иначе не может быть. Однако, увезут Генриетту в больницу или она останется здесь, инфекция уже проникла в дом. Сам же Мэтью не мог здесь оставаться.

— И кто, по-твоему, будет за ней ухаживать? — Мэтью было бы спокойнее, если бы Генриетту отправили в больницу.

— Я, — решительно ответила она.

— Ты сошла с ума. Окончательно сошла с ума!

— Я привезла Генриетту в Кимберли, — спокойно сказала Энн. — Я за нее отвечаю и буду ухаживать за ней.

— Но я здесь не останусь. Я ухожу в клуб.

— Естественно ты можешь идти, куда угодно, — ответила Энн, — но ты не помешаешь мне сделать то, что я считаю правильным.

Мэтью вышел из комнаты, хлопнув дверью, и Пьер поспешил за ним. У себя в спальне Мэтью с облегчением вытер пот со лба. Его отсутствие будет воспринято, как следствие его скверного характера и упрямства, и никто не заподозрит правду. Он приказал уложить кое-что из одежды и отправить вещи в клуб, потом пошел в детскую попрощаться с Викки, но уже взявшись за ручку двери, остановился. Он не видел Генриетту уже несколько дней и был уверен, что не был в контакте с больной. В любом случае, у Викки должен быть иммунитет. Но все равно Мэтью решил не рисковать. Он опустил руку и с тяжелым сердцем покинув дом, поехал в приемную Джеймсона на запоздалую прививку.

В гостиной Энн с усталой улыбкой обратилась к Корту.

— А куда пойдешь ты, Джон?

— Я останусь здесь. Может быть, я как-то смогу помочь.

— Конечно! Присмотришь за Викки вместо меня? Я буду в изоляции с Генриеттой, и самое тяжелое для меня будет беспокойство о дочери.

Корт кивнул и ободряюще прикоснулся к ее плечу.

— Как было бы прекрасно, — тихо сказала Энн, — если бы Мэтью тоже беспокоился о Викки и старался мне помочь.

Дом был построен в виде несимметричной буквы Т; общие комнаты находились в центральной части, а спальни занимали оба крыла. Чернокожие слуги спали в постройке на конном дворе. В дальнем конце конюшни была одна свободная комната; туда Энн и велела поместить Генриетту. Ей удалось втиснуть две кровати в крохотную комнату и обеспечить строгую изоляцию. Только Пьер мог приближаться к комнате и то только для того, чтобы поставить у двери еду и воду.

Генриетта металась на узкой постели и бредила. Все ее тело, лицо и руки было покрыто сыпью, и скоро вся кожа превратилась в сплошную гноящуюся рану. Ее била дрожь и мучила жажда. Спустя четыре дня гнойники прорвались, ранки стали затягиваться коркой и ужасно чесаться. Энн пыталась удержать руки Генриетты в покое, но это ей не всегда удавалось, и на лице Генриетты, там где она сдирала засохшую корку, оставались глубокие шрамы. Потом температура спала, а как только короста сошла, Энн поняла, что кризис и опасность заражения миновали. Но даже после этого они оставались в изоляции еще несколько дней; в эти дни Энн особенно беспокоилась о Викки и Мэтью, думала о хозяйстве, а Генриетта молча сидела перед зеркалом, с ужасом глядя на свое обезображенное лицо. Ее кожа стала жесткой и бугристой, как корка хлеба, и все еще сохраняла ярко-розовый цвет.

— Пьер, — тихо произнесла Генриетта. — Как я встречусь с Пьером?

— После оспы всегда остаются отметины, — мягко сказала Энн, — но цвет кожи станет нормальным, и шрамы поблекнут. Пьер любит тебя, и я уверена, что он любит тебя не только за твое лицо.

— Я не представляю, как он решится подойти ко мне. Сможет ли прикоснуться ко мне? — и из глаз Генриетты полились слезы.

— Ну, конечно, ведь он так соскучился за эти дни, — успокоила ее Энн. — Ну, взгляни в зеркало еще раз. Твои глаза не изменились, верно? Прекрасные глаза, Генриетта, большие и темные, и они скоро снова будут яркими и блестящими. И волосы у тебя замечательные, хотя сейчас, может быть, они выглядят не лучшим образом, потому что я не смогла как следует расчесать их. Оставайся здесь, а я пришлю сюда Пьера.

— Нет! — взмолилась Генриетта. — Не сейчас. Прошу вас, миледи, я не хочу пока никого видеть.

— Ты должна, — твердо сказала Энн.

Она вышла из конюшни и направилась к черному ходу дома, радуясь теплым лучам солнца на своих бледных щеках. Три прошедшие недели утомили ее больше, чем она осознавала. Платье свободно болталось на ней; глаза на похудевшем лице глядели тускло и устало.

Дом показался ей огромным, прохладным и просторным после тесноты лазарета. Пьера на кухне не было, поэтому Энн поддалась искушению и потихоньку поднялась в детскую. Викки спала в своей кроватке, зажав крохотный пальчик во рту. Она была такая милая, что Энн не выдержала и нарушила одно из своих собственных правил: взяла на руки ребенка и разбудила его. Девочка не заплакала, а просто открыла глаза и, узнав мать, улыбнулась. Глаза Энн наполнились слезами; она прижала к себе дочь, вдохнула знакомый родной запах и подумала, какой спокойной растет ее малышка — она даже не смогла вспомнить, чтобы Викки когда-нибудь плакала.

Вспомнив о своей цели, Энн положила девочку в кроватку и направилась в кабинет. Она удивилась, застав там и Мэтью и Корта; очевидно, добровольная ссылка Мэтью уже окончилась.

Корт тепло приветствовал ее, но Мэтью смотрел на жену настороженно.

— Ты уверена, что всякая опасность заражения исключена? — спросил он.

— Абсолютно уверена, — холодно ответила Энн, — во всяком случае я не заболела оспой. Я хочу поговорить с Пьером. Джон, не можешь ли ты найти его?

Они с Мэтью остались ждать. Мэтью так никогда и не рассказал Энн, что он вернулся в дом, как только доктор Джеймсон сказал, что никакой опасности нет, и сам постоянно присматривал за ребенком.

Когда Корт вернулся в сопровождении Пьера, Энн коротко объяснила, в каком состоянии находится Генриетта.

— Ты должен помочь ей, Пьер. Если она увидит, что ты ужаснулся при виде ее, это нанесет ей тяжелую психическую травму. Иди и докажи, что ты по-прежнему любишь ее. В противном случае можешь искать себе другое место.

Ее маленькая фигурка излучала такую твердость и решительность, что Корт с трудом скрыл улыбку, когда Пьер поклонился и поспешно покинул комнату в стремлении угодить «миледи».

Вдруг Энн ощутила такую усталость и изнеможение, как будто весь груз и напряжение последних недель навалились на нее. Она добралась до своей постели и сразу же заснула.

Ночью ее разбудил необычный звук, такой непривычный, что она несколько минут лежала, прислушиваясь к нему и стараясь понять, что это такое. Потом вздрогнув, она вскочила с постели и бросилась в детскую. Это плакала Виктория. Беспомощно плакал ребенок, который раньше никогда не испытывал боли.

У кроватки девочки стояла няня. Она испуганно повернулась к Энн и истерически зарыдала, показывая на ребенка.

Энн положила дрожащую руку на лоб дочери, который был обжигающе горяч. Викки захныкала.

В слабом свете ночника Энн различила красные пятна на шее девочки.

— Нет! — вскрикнула она, — это невозможно! Ей сделали прививку. Я сама ввдела, как доктор ввел ей вакцину.

Энн схватила дочь и прижала ее к себе, как будто это могло ее исцелить. Напряжение в ее душе достигло такой силы, что у нее из груди вырвался крик. Нервная дрожь била все ее тело, но вскоре напряжение спало, и к тому моменту, когда в комнату вбежали Мэтью и Корт, она уже взяла себя в руки.

— Уведите ее отсюда! — велела она, указав на рыдающую в истерике няню. — От нее не будет никакой помощи. Позовите Генриетту.

Но Генриетта уже пришла, и обе женщины вместе стали ухаживать за больным ребенком.

Температура была очень высокой. Они пытались снизить ее, обтирая девочку и ставя холодные компрессы. Но сыпь все выступала, и Викки жалобно хныкала, когда Энн держала ее ручки, не давая расчесывать ранки.

Мэтью и Корт не покидали дом. От беспомощности и тревоги они пытались найти забвение в вине и пили всю ночь. Но алкоголь не действовал на Мэтью; его голова оставалась трезвой, и мысли постоянно возвращались к ребенку.

Один день сменился другим, потом третьим и четвертым, но обе женщины так и не сомкнули глаз. Или так только казалось Энн, которая устало сидела в кресле, пока Генриетта смотрела за ребенком; на самом деле они все же дремали время от времени. И как бы в подтверждение этому ее голова отяжелела, и она погрузилась в полудрему. В каком-то тумане, который клубился вокруг нее, она несколько раз ясно видела Джона Корта, с беспокойством склоняющегося над ней, и она почти поверила, что видела Мэтью, шагающего взад и вперед по комнате с Викки на руках. Наверное, это ей приснилось?

Она вздрогнула и очнулась, когда Генриетта произнесла:

— Температура снова поднимается.

— О, нет! — Сон моментально исчез. — Она слабеет. Не знаю, выдержит ли она новый приступ.

Малышка была вся в поту; ее волосы потемнели, а личико было ярко-красным, так что сыпи почти не было видно. Энн взяла ее на руки и почувствовала, как маленькое тельце напряглось. По нему пробежала судорога, и девочка затихла.

У Энн замерло сердце. Она закрыла глаза. Или температура упала, или… Энн стояла, по-прежнему прижимая к себе неподвижное тельце малышки, и даже не открывая глаз, уже знала, что девочка умерла.

Генриетта начала всхлипывать.

Энн села, не выпуская из рук мертвого тела дочери и устремив взгляд в пустоту. В состоянии полного шока она не могла ни говорить, ни плакать, ни даже двигаться. Сразу же пришли Мэтью и Корт и попытались забрать у нее ребенка, но ее руки только крепче сжимали тело. Потребовалось больше часа, чтобы высвободить Викторию из рук Энн, потом Мэтью поднял обессилевшую Энн со стула и перенес ее на кровать. Она сознавала, что уже наступила ночь, что силы покинули ее, и что Мэтью просидел рядом с ней до рассвета.

Потом пришла Генриетта, спустя некоторое время ее вновь сменил Мэтью. Казалось, они боялись оставить ее одну. Энн молча выполняла их просьбы и кое-как дожила до того дня, когда она, пошатываясь, дошла до экипажа, а потом медленно прошла по извилистой дорожке кладбища. Ее взгляд был прикован к маленькому белому гробику. Виктория, такая красивая и веселая, такая милая, любимая и родная. Как могло случиться, что она уже никогда не вырастет, никогда не будет ходить и говорить, никогда не будет танцевать на балу и не узнает вкус поцелуя? Это несправедливо! Гнев вспыхнул в сердце Энн. Бог жесток — почему он забрал ее? Викторию, которую она так долго ждала, и которой радовалась так недолго. Но Энн по-прежнему не могла заплакать — боль и гнев нарастали в ней, но глаза оставались сухими. Вместе с болью и гневом пришло ощущение вины; вины, в которой она еще не признавалась, но которая сдерживала все ее эмоции.

Мэтью тоже смотрел на гроб дочери, и его сердце медленно покрывалось слоем льда. Он взглянул на мертвенно бледное лицо Энн, чувствуя глубокое сострадание к ней и непривычное спокойствие оттого, что они сейчас вместе делили вину и горе. Когда Викторию опустили в могилу, Мэтью обнял Энн за плечи и тяжело вздохнул. Он знал, по какой тропинке должно повести их горе. Но сможет ли он, решится ли снова так сильно полюбить ребенка?

Глаза Энн все так же оставались сухими, и прошла еще неделя прежде, чем она дала волю слезам. Каждую ночь Мэтью приходил к ней в комнату и спал рядом, но не делал даже попытки дотронуться до нее. Каждую ночь Энн подолгу лежала без сна, пока наконец не почувствовала, что уже может поговорить с ним.

— Как это могло случиться? Ей ведь была сделана прививка.

— Джеймсон говорит, что, вероятно, вакцина была плохой. Может быть, слишком долго находилась на солнце и жаре. Невероятно, что только одна Вики заболела.

— Но ведь потом прививку проверяли, чтобы убедиться, что вакцина подействовала, — настаивала Энн.

— Может быть, ее ручка просто опухла от жары, и это ввело врачей в заблуждение.

Голос Мэтью звучал ровно и глухо, и Энн чувствовала, что между ними лежит бездна несказанного.

— Ты винишь меня, не так ли? — Наконец она решилась произнести это.

— Я считаю, что было глупо с твоей стороны ухаживать за Генриеттой и подвергать опасности инфекции домашних, — осторожно ответил он.

— Значит, ты думаешь, что Викки заразилась таким образом? От Генриетты?

— Не обязательно. Пожалуйста, не будем говорить об этом, Энн. Викки уже нельзя вернуть.

Но Энн как раз и хотела поспорить; хотела освободить свою душу от страданий.

— Но в глубине души ты обвиняешь меня, так же как я обвиняю тебя. Если бы ты послушался меня в прошлом году, эпидемии могло бы не быть. Ты и твои драгоценные друзья с рудников подвергли опасности весь город. Ты…

— Прекрати, Энн! — грубо оборвал ее Мэтью. — Такими разговорами ты ничего не добьешься. Постарайся уснуть.

— Это твоя вина! Ты убил моего ребенка. О, тебе это безразлично, ты никогда не любил ее, так же, как ты никогда не любил меня…

Удар его ладони пришелся ей по щеке. Мэтью наклонился над ней, его лицо пылало гневом.

— Как ты смеешь говорить, что я не любил ее! Она была и моей дочерью тоже, и я любил ее больше, чем ты можешь себе представить. Я страдал эти недели не меньше твоего, но ты думала только о себе!

Энн в ужасе смотрела на него. Он был прав — она ни на минуту не задумалась о горе других.

— Втайне ты винишь себя за смерть Викки. Ты поступила неправильно, выхаживая Генриетту в доме, хотя все, кто тебя знает, понимают, что ты сделала это из лучших побуждений. Я не верю, что Виктория заразилась от Генриетты. Ты слышишь меня, Энн? Я в это не верю и поэтому не считаю, что ты убила ее. Если ты сможешь поверить мне, это будет первым шагом к твоему выздоровлению. Второй шаг — как следует поплакать; нехорошо носить свое горе в себе. Есть еще третий шаг… — Он помедлил.

— Какой? — шепотом спросила Энн.

— Родить другого ребенка.

Она почувствовала его губы на своем лице, ощутила его быстрые нежные поцелуи, и хотя страсть не просыпалась в ней, Энн была рада его ласкам. Мэтью, кажется, почувствовал ее настроение: не стараясь больше возбудить ее, он вошел в нее быстро и решительно. Энн ощущала внутри себя быстрые толчки его члена и, закрыв глаза, мысленно видела дорогие ей картины — свою маленькую дочь. Когда Мэтью достиг оргазма, Энн тоже испытала удовлетворение. Только вместо сексуального удовлетворения она вдруг почувствовала, как рыдания рвутся у нее из груди, и слезы принесли ей такое облегчение, какого она еще не знала.

Впервые после этого Мэтью не отвернулся от нее, а держал ее в своих объятиях и утешал. Таким образом он хотел показать, что разделяет ее горе и сочувствует ей.

Однако в ту ночь Энн не забеременела; прошло еще три месяца, прежде чем она поняла, что опять ждет ребенка. Филип родился в июне 1885 года, год с небольшим спустя после смерти Виктории. Мэтью был рад иметь сына, которому он мог передать свое состояние, и который мог продолжить его алмазную династию. Но он не привязался к Филипу так, как к Виктории. Он не решился так скоро рисковать своими чувствами.

 

Глава пятая

На следующий год Николас совершил так давно запланированную поездку в Кимберли. Он располнел и выглядел процветающим бизнесменом. Жизнь торговца алмазами вполне подходила ему, давала ему занятие и доход для удовлетворения собственна нужд. Он был не слишком обременен делами, потому что большую часть ответственности нес Рейнолдс. Личная жизнь Николаса тоже протекала без волнений; он не проявлял желания жениться, а семейные дрязги не волновали его. В тридцать шесть лет он уже приобрел гладкую моложавую внешность закоренелого холостяка и добродушный веселый нрав всеобщего любимого дядюшки.

Нити его отношений с Мэтью и Энн восстановились сразу же, как будто никогда не обрывались. Он внес свежую струю в их жизнь. К тому же Николас был идеальным гостем. Он искренне находил все таким новым, интересным и волнующим, что не мог успокоиться до тех пор, пока Мэтью не показал ему каждый уголок этого странного алмазного города. Он с удивлением рассматривал «Большую дыру» на руднике, «Кимберли Майн». Почти милю в диаметре, она еще не достигла своей максимальной глубины, но тем не менее опускалась на шестьсот футов ниже уровня земли.

— Боже правый! — воскликнул Николас. — Ты представляешь, что можно поставить три колонны Нельсона одна на другую и все равно не достичь поверхности? Как люди могут работать там? Все это выглядит просто ужасно.

— Добыче открытым способом скоро придет конец — если алмазы раньше не иссякнут, — объяснил Мэтью. — На смену ему придет подземная добыча с системой шахт и туннелей. Родс знает одного американского инженера на золотых приисках в Восточном Трансваале, который может произвести реконструкцию. Но сначала мы должны объединить все разработки.

— Объединение отразится на моей части бизнеса? — весьма заинтересованно спросил Николас.

— Несомненно. Сейчас каждое звено в системе торговли — от добывающих компаний до торговцев алмазами и ювелиров — старается получить как можно больше прибыли для себя, независимо от состояния всего рынка. Необходимо централизованное торговое агентство, через которое будет проходить каждый алмаз, и которое будет регулировать цены.

— В таком случае ты скоро вернешься в Лондон?

— Вероятно, этот момент уже не так далек, — осторожно ответил Мэтью. — Консолидация алмазных рудников — самое важное сейчас. А потом… потом посмотрим.

Естественно, Николас привез последние новости из дома, но о ситуации в Хайклире рассказывать было неприятно. Состояние Фредди не улучшилось, он не покидал западного крыла дома, навещаемый только своей матерью. Изабель отказывалась видеть кого бы то ни было, кроме своей личной прислуги. Николасу лишь однажды удалось мельком увидеть ее, когда она проходила по дому, но он разглядел, несмотря на свободную черную одежду, в которую та была одета, что она сгорбилась и похудела.

Чарльз учился в Итоне; скучный, довольно угрюмый юноша, он не блистал знаниями. Самое большее, можно было надеяться, что из него получится ответственный землевладелец и пэр Англии. У него сохранились некоторые детские черты характера, от которых, как надеялся Николас, тот избавится с возрастом — прежде всего склонность постоянно обижать младшего брата. Это касалось только Эдварда; к Джулии же он всегда относился хорошо.

Эдвард был очаровательным ребенком с густыми каштановыми волосами, пухлыми щечками, добрыми карими глазами и постоянно улыбающимся ртом; у него всегда было отличное настроение, что в мрачной атмосфере Хайклира казалось настоящим чудом.

Наибольшее беспокойство вызывала Джулия. Она была замкнутой и недружелюбной — вероятно, из троих детей она больше всех тосковала по матери. Вся семья пыталась разрушить ее замкнутость; до того как покинуть родные края, леди Джейн уделяла девочке особенно много внимания и заботы. Но Джулия оставалась холодной и настороженной.

— У Элизабет, которая, кажется, как я, скоро станет еще одним не состоящим в браке членом нашей семьи, есть своя теория относительно Джулии, — сказал Николас. — Она считает, что Джулия очень чувствительная натура, она никому не дарит свою привязанность, потому что боится быть отвергнутой или что это может закончиться трагично.

Энн поежилась. Было что-то зловещее в простых словах Николаса.

Приезд Николаса стал важным моментом в их жизни. Все в доме — и Мэтью, и Энн, и Корт — были рады его обществу. Мэтью заметно расслабился, меньше времени проводил в конторе, чаще бывал дома. Корт сразу сошелся с дружелюбным англичанином и, забросив свою привычку пить в одиночестве, сопровождал Николаса в город на холостяцкие развлечения.

Энн полностью отдалась солнечному настроению этих дней, впервые чувствуя себя счастливой после смерти Виктории, может быть, даже счастливее, чем когда-либо прежде. Помимо радости, которую доставляло ей общество Николаса, она теперь чаще видела Мэтью. Она расцветала в простой, дружеской, семейной атмосфере и начинала надеяться, что отношение Мэтью к ней больше, чем просто дружеское. Краткие минуты радости становились все более частыми, и пару раз она заметила, что он смотрит на нее с необычной нежностью во взгляде, хотя и скрытой, но все же заметной.

Потом день отъезда Николаса стал приближаться, и Энн начала бояться, что радость исчезнет, как только он уедет. Ее стала преследовать мысль, что если они с Мэтью не вернутся в Лондон, то их жизнь всегда будет такой, как сейчас.

— Я ненавижу это место, — призналась она Николасу за несколько дней до его отъезда.

— Интересно было посмотреть, но я бы не хотел жить здесь, — согласился Николас.

— Я прожила здесь почти девять лет. Девять лет в пыли и жаре, среди болезней и смертей, в социальной пустыне, где каждый приезжающий сразу устремляется на поиски этих отвратительных камней, которые по непонятной мне причине, так высоко ценятся.

— О, ты несправедлива, дорогая, — возразил Николас. — Эти отвратительные камни, как ты их называешь, составили богатство Десборо и Хайклира, как ты знаешь.

— В самом деле? Интересно. О, Ники, как бы я хотела, чтобы ты остался! Или еще лучше, чтобы мы могли вернуться с тобой.

— Не вижу причин, чтобы ты не могла поехать, хотя бы погостить, если Мэтью не может оторваться от дел. Мы бы взяли с собой маленького Филипа. Это место, кажется, ему тоже не подходит. Он все время плачет.

Энн вздохнула, но решительно покачала головой.

— Я не могу оставить Мэтью. — Не решаюсь оставить, произнес ее внутренний голос, из страха потерять то немногое, чего удалось добиться. Она продолжила как можно беспечнее. — Я бы хотела вернуться навсегда. Я поняла, как мне не хватает рядом брата.

— У тебя есть Джон.

— Джон? Да, он мне как брат, но я предпочитаю тебя.

— Мэтью сказал мне, что возвращения домой осталось уже недолго ждать, — сказал Николас.

— Так и сказал? В самом деле? О, как чудесно! — Энн обняла его. — Тогда я могу начать планировать новую жизнь!

Но после отъезда Николаса в июне 1886 года случилось то, чего так боялась Энн. Некоторое время Николас был неким положительным катализатором сложных личных отношений в семье Брайтов, а когда он уехал, все стало по-прежнему. Более того, напряженность и отчуждение еще больше обострились. Николас как бы открыл им окно во внешний мир, напомнил об ограниченности их существования, и они стали раздражительными, беспокойными и недовольными. Мэтью, естественно, с головой ушел в дела, очень заинтересовавшись слухами о том, что в Трансваале возле Претории найдено золото, и разрабатывал в связи с этим новые планы. Корт снова взялся за бутылку. Энн металась между приступами гнева и глубокой депрессии, видя, как уходят в прошлое счастливые дни, а она бессильна вернуть их.

Даже ее маленький сын не поднимал ей настроение. Большую часть времени она думала об умершей Виктории, а не о живом Филипе, который не обладал открытым и веселым нравом дочери. Как верно заметил Николас, мальчик часто плакал, но при этом чаще искал утешение у няни, чем у матери. Даже Филип не будет скучать по мне, если меня не станет, с горечью думала Энн.

К концу июля она стала совсем худой и бледной, подверженной внезапным приступам раздражительности по самым незначительным пустякам. Кульминация наступила в тот день, когда Мэтью пришел домой и, возбужденно сообщил, что немедленно отправляется в Трансвааль.

Энн и Корт обедали.

— Что за спешка? — несколько невнятно спросил Корт.

— Родс и Радд решили взглянуть на золотые прииски. Мы уезжаем сегодня же. — Мэтью улыбнулся. — Если уж Родс что-то решил, то его ничем не остановишь.

— Зачем тебе ехать? — сердитым тоном спросила Энн. Если бы она заранее знала, что Мэтью уедет, то могла бы поехать в Англию с Николасом.

Мэтью удивленно посмотрел на жену.

— Зачем? Да если эти золотые прииски так богаты, как об этом говорят, то я тоже хочу получить там участок.

— Я считала, что ты занимаешься алмазами.

— Занимаюсь. Что ты пытаешься мне сказать, Энн?

— То, что нам не надо больше денег, что нам не надо еще глубже залезать в дела этой Богом забытой страны, что нам пора возвращаться домой!

Голос Энн сорвался до крика, когда полился этот поток слов, которые она никогда не собиралась произносить, но сейчас она просто не смогла сдержать их.

Ее тон разозлил Мэтью. Ему было жарко, он устал и был очень занят делами, так что у него не было ни времени, ни сил разбираться в семейных драмах.

— Значит, ты очень хочешь вернуться домой?

— Да!

— Тогда поезжай! Я не буду тебе мешать. — Показав, что разговор окончен, он повернулся к двери и крикнул Амосу, своему слуге, чтобы тот уложил его саквояж.

У Энн задрожали губы, когда смысл этих жестоких слов дошел до нее.

— Ты хочешь избавиться от меня! Ну, конечно, тебе совершенно безразлично здесь я или нет, потому что у тебя все равно нет времени для семьи. Ты вполне можешь обойтись без меня.

Мэтью раздраженно поджал губы.

— Я вполне могу обойтись без таких вот сцен, когда мне надо заниматься делами. Однако, я вовсе не собираюсь избавляться от тебя, как ты сказала. Я просто хочу, чтобы ты делала то, что доставило бы тебе радость. Если поездка в Англию послужит этой цели, то поезжай туда. Он пожал плечами и повернулся к Корту, который по-прежнему сидел за столом с неизменным стаканом вина в руке. Однако, на пути Мэтью встала хрупкая фигурка разгневанной Энн, которая уже не могла сдержать свои долго подавляемые эмоции.

— Ты устал от меня! Хотя «устал», вероятно, неподходящее слово, ведь я никогда не была нужна тебе. Ты никогда не любил меня. — В отчаянии Энн начала высказывать не только свои самые глубокие опасения, но и говорить то, во что в глубине души сама не верила. — Я полагаю, у тебя давно есть любовница, поэтому ты так редко бываешь дома и еще реже — в моей постели. Пожалуй, я тоже заведу любовника, тогда ты узнаешь, что такое унижение!

— Дорогая моя Энн, — сказал Мэтью, совершенно потеряв терпение, — непременно заведи любовника. Можешь завести их столько, сколько захочешь! Но помни, что я сказал тебе при первой нашей встрече — моя жена должна вести себя, как леди. — Он обратился к Корту. — Джон, я не знаю, сколько времени я буду отсутствовать, но либо Родс, либо я будем постоянно держать с тобой связь. Пошли Амоса с саквояжем на станцию. — И не сказав больше ни слова, он вышел. Минуту спустя на дорожке послышался топот копыт его лошади.

Энн отчаянно разрыдалась. Корт допил вино и смущенно посмотрел на нее. В его памяти вдруг всплыло лицо Алиды, и когда Энн бросилась к двери, он встал и преградил ей дорогу. Когда-то он позволил Алиде убежать в снега, чтобы одной бороться со своим горем, но теперь он не хотел давать Энн возможность сделать что-нибудь с собой.

— Не уходи! — сказал он. — Я не могу видеть тебя такой несчастной.

Повинуясь внутреннему порыву, он раскрыл объятия, и Энн прильнула к нему, как будто это было для нее самым естественным побуждением. Она спрятала лицо на его широкой груди и плакала, плакала, а Корт прижимал ее к себе, нежно касаясь щекой ее волос.

— Я знаю, что наговорила много глупостей, но он не любит меня, Джон. Никогда не любил.

— Но я люблю тебя, — прошептал Корт. — Я полюбил тебя с первого взгляда. — Он прижал ее к себе так крепко, что Энн стало трудно дышать, и она почувствовала, как громко бьется его сердце. Она не вдумывалась в смысл его слов, а только ощущала исцеляющую теплоту его отношения к ней. Ей нужна была чья-нибудь любовь, а руки Корта были такими надежными и сильными.

Потом его рот нашел ее, и надежность исчезла; и то, что началось как утешение, превратилось в страсть.

Под воздействием вина и ощущения Энн в своих объятиях после стольких лет безнадежного чувства Корт совсем потерял голову. Его поцелуи стали более настойчивыми, а руки более смелыми. Но под его желанием скрывалась нежность, и Энн знала, что одного ее слова, одного движения достаточно, чтобы остановить его. Однако, она не сказала ни слова и не попыталась высвободиться из его объятий. Когда его сильные загорелые руки коснулись ее груди, она поняла, что не испытывает желания, но она хотела оставаться рядом с ним, обрести спокойствие в его близости. Вместо того, чтобы быть охваченной страстью к Корту, она была охвачена ненавистью к Мэтью, страдала от причиненной им боли и искала средство для ответного удара.

Поэтому она не запротестовала, когда Корт подхватил ее на руки и понес по коридору в свою спальню.

Покинув дом, Мэтью несколько минут гнал коня во весь опор. Надо же, любовницы, сердито бормотал он, я был верен ей со дня нашей свадьбы. Потом напряжение и раздражение стали стихать, и он придержал коня и шагом въехал в город.

Страстное возмущение Энн застало его врасплох. Обычно она была спокойной и сдержанной, отлично справлялась со всем — безупречная жена. Может быть, подумал он, он был несколько нетактичным. Ему следовало более дипломатично и мягко сообщить о своем отъезде в Трансвааль.

А вдруг Энн противится его отъезду, потому что без него она будет скучать? А вдруг под холодным гордым внешним видом она скрывает свои чувства к нему? Этого не может быть и все же…

Его лошадь, как будто почувствовав его нерешительность, пошла еще медленнее и наконец остановилась. Мэтью сидел в седле и невидяще смотрел в пространство.

Мэтью не знал, какой должна быть идеальная жена, но он сознавал, что Энн — именно такая жена, какая ему нужна. Он обнаружил, что он восхищается ею и уважает ее, и что даже гордится ею. Он находил ее тело желанным, а ее общество — приятным. Более того, он не хотел потерять ее. Он не пытался разобраться, насколько его чувства близки к любви, но он решил, что они поссорились по глупости, и что он не может ехать в Трансвааль, не помирившись с Энн. И возможно, так он узнает, любит ли она его… хоть немного…

Мэтью повернул коня и помчался домой.

На дорожке он спешился и, бросив поводья конюху, пробежал несколько метров, отделяющих его от двери, и вошел в дом. Сначала он заглянул в гостиную, но она была пуста. Дверь в столовую была распахнута и, услышав там какой-то шорох, он бесшумно пересек коридор и заглянул туда.

Он увидел Энн в объятиях Корта, их губы слились в страстном поцелуе, руки Корта ласкали грудь Энн. Затем, он увидел, как Корт поднял Энн на руки и понес ее через другую дверь в направлении спален.

На мгновение Мэтью, бледный и обескураженный, замер на месте. Потом его глаза злобно сверкнули, и лицо помрачнело; он уже шагнул было вслед за ними, но остановился. Резко повернувшись, он подошел к столу и налил себе полный стакан бренди. Залпом осушив его, он со всего размаха бросил стакан в стену, и он разбился вдребезги так же, как и его брак.

На шум прибежал Амос. Он удивленно посмотрел на осколки, но ничего не спросил.

— Саквояж готов, босс.

— Спасибо. Я сейчас уезжаю. Я полагаю, босс Корт тебе ничего не передавал?

— Нет, босс.

— Видимо, у него не было времени, — криво усмехнулся Мэтью. — Не забудь сказать ему, Амос, что я возвращался. Это очень важно.

Высоко подняв голову и распрямив спину, он вышел из дома, вскочил в седло и, не оглядываясь, помчался прочь.

Когда примерно час спустя Энн и Корт вышли из спальни, они сразу же вернулись в гостиную. Воцарилось неловкое молчание. Они не могли смотреть друг другу в глаза; вина, как невидимый занавес, разделяла их.

Энн позвонила, чтобы принесли чай. Ее уже интересовало, не искала ли ее Генриетта. Слуга принес поднос с чаем, потом принялся сметать с ковра у дальней стены осколки стекла.

— Что здесь произошло? — спросила Энн:

— Не знаю, миледи. Амос велел мне убрать здесь.

— Попроси Амоса прийти сюда.

Но Амос тоже не видел, что произошло.

— Наверное, хозяин что-то разбил, — предположил он.

— Мэтью? Но он ничего не пил перед отъездом.

— Мне кажется, что пил, миледи. Как раз перед тем, как я принес ему саквояж.

Чашка задрожала в руке Энн, и она поспешно поставила ее на стол.

— Амос, я должен был передать тебе поручение относительно саквояжа. Прости, но я совсем об этом забыл, — глухо произнес Корт.

— Не волнуйтесь, босс Корт. Я закончил укладывать вещи до того, как босс Мэтью уехал. Он просил меня передать вам, что он сам возвращался за саквояжем.

Энн встала и не говоря ни слова выбежала из комнаты и заперлась в своей комнате.

Корт остался в гостиной; он не обратил внимания на чай, зато пристально посмотрел на бар с напитками. Он понял, что сегодня он впервые любил Энн и тут же потерял ее навсегда. На мгновение он почувствовал себя в раю, а теперь… Но был ли он в раю? Или все время испытывал чувство вины? И что он помнил после выпитого?

Вино! Проклятая выпивка! Она во всем виновата. Даже сейчас у него болела голова, а во рту был неприятный вкус. Он потерял ее — не только ее тело и смутные мечты о возможном счастье, но и ее дружбу, потому что теперь она возненавидит его за то, что он сделал.

Вино! Он никогда больше не притронется к нему до самой смерти. Корт встал и, стоя почти на том же самом месте, где недавно стоял Мэтью, разбил об стену бутылку вина. Потом еще одну, и еще. И все бутылки бренди тоже.

Грохот был ужасный, беспорядок — отвратительный, запах — тошнотворный. Но это того стоило. По крайней мере, сказал себе Корт, когда имеешь деньги, можешь давать выход своим чувствам так, как тебе нравится!

Энн лежала без сна всю ночь. Она не сомневалась, что Мэтью видел их. Ей было очень неприятно сознавать это, но кроме того ее терзал вопрос, почему он вернулся. А вдруг он возвращался, чтобы попросить прощения за ссору? Она уткнулась пылающим лицом в подушку, как будто хотела стереть надежды, которые пробудила в ней эта мысль. Вдруг другая, более страшная мысль пришла ей в голову. А что если она забеременеет? Мэтью не спал с ней почти два месяца; он сразу поймет, что ребенок не его. Страх закрался ей в сердце. Она прижала руки к груди и напомнила себе, что ей потребовалось шесть лет, чтобы зачать Викторию, и три месяца, чтобы зачать Филипа. Не может быть, чтобы с Кортом все получилось с одного раза. Этого просто не может быть.

 

Глава шестая

Небольшая республика Трансвааль имела маленькое сельское население, состоявшее в основном из говорящих по-голландски бюргеров из числа бурских переселенцев. Это были простые люди, неорганизованные и по большей части необразованные, даже президент был полуграмотным. Они измеряли богатство количеством земли и волов, но по всем стандартам страна была банкротом. Суровые трансваальцы не признавали никаких налогов и противились им.

Именно в эту страну и направились Виллем с Даниэлем после того, как покинули алмазные рудники. В дикую свободную страну с огромными просторами равнин и высокой травой под ярким солнцем, со стадами овец и прозрачным свежим воздухом, пьянящим, как шампанское, на рассвете каждого нового дня. Это была земля крошечных поселков и небольших сообществ, земля сильных, суровых мужчин, которые проводили всю жизнь в седле с винтовкой в руках. Земля, которая была нужна только бурам, потому что в ней не было ничего ценного.

Так думали Виллем и Даниэль, когда они оставили позади бурую пыль и грохот Кимберли и вернулись к своему народу.

Они купили ферму в пяти милях к югу от Претории, которая называлась «Севефонтейн» — «Семь фонтанов», и хотя колодцев не было в изобилии, воды хватало, и Виллем с удовольствием вернулся к размеренной сельской жизни. Но Даниэль, или Дани, как его теперь называли, не мог успокоиться. В глубине его души по-прежнему оставалась глубокая обида на зло и несправедливость, которую не стерло даже нападение на Энн. Он не знал, к чему привел его поступок, не знал, осталась ли Энн жива или умерла, но понимал, что дело, которое он начал, далеко от завершения.

Для Дани первый предупредительный звонок прозвенел, когда начали поступать известия об открытии золота в Барбертоне на северо-востоке Трансвааля. В разговорах о золоте не было ничего нового, и Виллем и его друзья и соседи качали головами и пожимали плечами, слушая их. Однако, на этот раз золото действительно было и в больших количествах, но Барбертон был достаточно далеко, чтобы эти люди тронулись с места.

— Это скоро кончится, — говорили они о буме в Барбертоне, и оказались правы.

Но золотоискатели работали и поблизости. Уже выдавались лицензии на разработку, и по всему вельду возникали палаточные городки старателей. Потом один из соседей сообщил Виллему и Дани, что золото нашли всего в нескольких милях от них, на ферме «Ланглагте», которая принадлежала вдове Остхейзен. Вскоре она продала свою собственность какому-то чужаку за шесть тысяч фунтов. По описанию этого человека Дани сразу узнал его: это был Робинсон, и глаза Дани злобно сверкнули, когда он понял, что алмазные магнаты Кимберли вслед за ним найдут сюда дорогу.

Дани ничего не мог поделать с продажей фермы Остхейзен, но он решил помешать остальным совершить ту же ошибку. Трудность состояла лишь в том, чтобы убедить фермеров, что заключая такие сделки, они копают себе могилу.

Однако, он скоро понял, что его голос одинок. Если Робинсон обладал редким даром распознавать характер почв — хотя у него не было геологического образования, то Дани тоже инстинктивно чувствовал, как пойдет развитие Витватерсранда. Он оседлал свою лошадь и поехал по фермам поговорить с соседями.

— Я знаю этих людей из Кимберли, — убеждал он их. — Если Робинсон заплатил шесть тысяч фунтов, значит, земля на самом деле стоит шестьдесят тысяч.

Хозяева ферм засмеялись, услышав такую невероятную цену участка голой трансваальской земли.

— Робинсон — это только первая ласточка, — продолжал Дани. — Скоро другие алмазные магнаты из Кимберли будут здесь и начнут вкладывать деньги, полученные от продажи алмазов в нашу землю.

— Отлично! Значит, между ними начнется конкуренция, и цены будут расти, — сказал один фермер, гордый своим пониманием деловых отношений.

— Не продавайте! — просил их Дани. — Если там есть золото, оно должно быть нашим. Оно принадлежит нам.

— А как мы возьмем это золото из земли? — спросил другой, более практичный фермер. — Горнодобывающие машины очень дороги, а у нас может не оказаться столько золота, чтобы расплатиться за них.

— Мы можем заплатить людям из-за границы, чтобы они научили нас добывать золото. А правительство должно закупить машины, — сказал Дани.

Мужчины снова рассмеялись.

— Казна Пауля Крюгера пуста. Это всем известно.

— Тогда он должен взять заем у других стран, — упрямо настаивал Дани, вспомнив уроки, усвоенные им и Виллемом на алмазных копях.

Но буры покачали головами.

— Лучше мы продадим наши фермы здесь тому, кто больше заплатит, — заявили они, — и купим землю в другом месте. Так нам гораздо выгоднее.

— Вы ничего не понимаете, — медленно произнес Дани. — Вы не понимаете, что значит добыча золота для вас и нашей страны. Придут чужаки-иностранцы со своими иностранными обычаями и образом жизни. Они уничтожат нас и весь смысл нашего существования. Я видел, как это было в Кимберли; это может случиться и здесь.

Дани начал следовать за Робинсоном как тень, сопровождая его на некотором удалении, с болью в сердце наблюдая, как скупался участок за участком. Он проделал много миль по каменистым холмам и скалистым отрогам Винватерсранда — «Края белых источников», в отчаянной уверенности, что он единственный верный патриот этой земли. Он видел и других людей из Кимберли, в том числе и Ханса Зауэра, который подбирал участки для Родса. Потом настал день, которого Дани ждал: он увидел Мэтью.

Когда он обнаружил в вельде знакомый фургон Зауэра, он сумел разглядеть двух мужчин в повозке. Второй мужчина был в широкополой шляпе, и на большом расстоянии его было трудно узнать, но сердце Дани учащенно забилось, когда он осторожно приблизился. Фургон спускался в долину и Дани отлично видел его силуэт на фоне голых скал, не выдавая при этом своего присутствия. Когда фургон остановился, и двое мужчин вышли из него, Дани привстал на стременах и присмотрелся. Мужчины тщательно изучали землю, наклоняясь и осматривая куски грунта. Потом незнакомец выпрямился, снял шляпу и рукой пригладил волосы. Золотая грива волос сверкнула на солнце, и Дани узнал своего старого врага. Он глубоко вздохнул, и его рука непроизвольно потянулась к винтовке и легла на приклад.

Он мог бы сделать это здесь же и сейчас. Убить Мэтью. И исчезнуть, потому что на фургоне Зауэра его было не догнать, а на таком расстоянии его никто бы не узнал.

Дани соскользнул с лошади и привязал ее в стороне. Справа от него был небольшой холмик, откуда открывался отличный вид на долину. Пригнувшись, Дани перебежал к нему и взобрался по склону. Наверху он лег на живот и осторожно взглянул вниз.

Мэтью по-прежнему стоял к Дани спиной и рассматривал осколок породы, держа его в руке. Пока Дани смотрел на него, он что-то крикнул своему спутнику и пошел в сторону от повозки на другой участок земли.

Скользя на животе, Дани передвинулся по краю холма, пробираясь к огромному валуну, который мог бы скрыть его при выстреле, но, нет, Мэтью опять изменил направление, и беззвучно ругаясь, Дани был вынужден сделать то же.

Наконец Мэтью остановился. Очевидно, он нашел что-то интересное, потому что поднял с земли кусок грунта и возбужденно замахал Зауэру; в этот момент он стоял лицом к Дани.

Дани лежал неподвижно. Расстояние было большим — он рисковал промахнуться. Но у него был острый глаз и твердая рука настоящего бура, которая быстро собирала стадо и которая, случалось, сокращала численность английских солдат. Дани поднял винтовку и прицелился.

Но когда он уже приготовился нажать курок, то услышал топот копыт по твердой земле, и два всадника остановились у фургона. Это были буры, и Дани не сомневался, что это были владельцы земли, прибывшие вести переговоры с покупателем. Мэтью поспешил им навстречу. Дани в сердцах опустил винтовку и ретировался.

Вернувшись на ферму, он начал обдумывать свой следующий шаг. Сначала у него было искушение предпринять новую попытку застрелить Мэтью, но здравый смысл подсказывал ему, что это будет глупо. Он заблуждался, считая, что сможет безнаказанно совершить здесь убийство: его связь с Кимберли и его отрицательное отношение к золотым приискам немедленно поставили бы его под подозрение.

Должен быть другой способ борьбы. Его народу нужен был капитал, но Дани не знал, как найти деньги. Осознание роли, которую он должен сыграть пришло к нему не сразу, а как свет, пробившийся в темные уголки его сознания.

Его народу нужны организация и четкий план действий. Только объединившись, они могут защитить свои интересы. Они теряли свою землю и могли потерять основу и смысл существования, если не произойдут какие-то перемены, но совместными усилиями они могли бы вернуть то, что потеряли. Дани знал, что он должен продолжать свою кампанию, продолжать высказывать свое мнение до тех пор, пока ему не удается повлиять на людей и повести их за собой.

Сейчас был только один способ добиться этого. Священник в Кимберли научил его читать и писать по-голландски; благодаря Джону Корту он также хорошо знал английский. Вооруженный этим редким для бура сочетанием, Дани поехал в Преторию и предложил свои услуги «Вольксстем», ведущей газете Трансвааля. Редактор принял его на работу, и таким образом со страниц газеты непримиримый национализм Дани стал доходить до более широкой аудитории.

Первая статья, которую он написал, касалась золотых приисков Витватерсранда, которые официально были открыты 8 сентября 1886 года. «На месте палаточного городка Ферейра», писал он, «будет построен город. Он будет назван Йоханнесбург…»

Мэтью пробыл в Трансваале три месяца, скупая перспективные участки золотоносной земли. Он много работал и много играл в карты, кружась в бесконечном водовороте дел, чтобы забыть грызущую его душевную боль. Когда в начале ноября он вернулся в Кимберли, то уже мог держать под контролем свои чувства и спокойно встретиться с любовниками — гораздо спокойнее, как ему показалось, чем они с ним.

В этом Мэтью не ошибся.

Разлад в доме Брайтов начался с его отъезда. Энн и Корт едва глядели друг на друга; они чувствовали себя виноватыми, порочными и униженными. Они поддались минуткой страсти по разным причинам и разрушили свою искреннюю и прочную дружбу. К тому же им предстояло встретиться с Мэтью, которому, очевидно, было известно о случившемся.

Корт был рад тому, что из какой-то глупой сентиментальности он сохранил старый домик, где они с Мэтью когда-то вместе жили; даже старая убогая мебель стояла по-прежнему, как они ее оставили. Он послал слугу привести дом в порядок и на другой день перебрался туда со всеми пожитками. Переезд не вызвал ни удивления, ни сплетен. В городе не считалось предосудительным, когда состоятельный человек жил в скромных условиях, а то, что из чувства приличия Корт в отсутствии Мэтью покинул его дом, было полностью одобрено.

Когда он переехал, Энн вздохнула с облегчением, но скоро одиночество стало просто невыносимым. У нее не было никого, с кем бы она могла поделиться своими проблемами. Дни складывались в недели, недели в месяцы, и напряжение достигло такой степени, что Энн почти ничего не ела и страдала ужасными головными болями. К моменту возвращения Мэтью, она уже убедилась, что беременна.

Беременность еще не была заметна, а Мэтью не задавал никаких вопросов. Фактически, он почти не разговаривал с ней. Он не упоминал ни о том случае, ни о внезапной перемене места жительства Корта. При посторонних он обращался с ней с предупредительной вежливостью и старался не оставаться с ней наедине. Если у них к обеду не было гостей, Мэтью уходил в клуб. В такие вечера, сидя одна за огромным столом, Энн чувствовала на себе обеспокоенные и сочувственные взгляды слуг, но ни разу не допустила, чтобы маска спокойствия слетела с ее лица. Однако она не могла скрыть фиолетовые тени под глазами, ввалившиеся щеки и исхудавшие руки и плечи.

К Рождеству она была уже на пятом месяце беременности и понимала, что пришло время рассказать обо всем Мэтью. В этот вечер у них были гости, и когда они ушли, Мэтью как обычно повернулся к Энн спиной и направился в свою комнату. Но она окликнула его. Он удивленно посмотрел на нее холодным взглядом и молча вернулся в гостиную, закрыв за собой дверь. Он не сел, а продолжал стоять, ожидая, пока она заговорит.

Энн глубоко вздохнула. Ее сердце учащенно билось, а во рту пересохло. Тот факт, что Мэтью выглядел необыкновенно привлекательным в этот вечер, не облегчал ее задачи произнести то, что она хотела сказать.

Она заметила, что на его сюртуке были те же бриллианты, что и в день их свадьбы.

Много раз Энн репетировала свою речь, но в этот момент она забыла все заготовленные фразы и сказала просто:

— Я жду ребенка.

Мэтью, прищурившись, окинул взглядом ее фигуру.

— Мои поздравления, — холодно сказал он. — Но почему ты говоришь об этом мне? Я думаю, эта новость представляет больший интерес для отца ребенка.

— Я говорю тебе, потому что ты — мой муж, — растерянно сказала Энн.

— Лучше бы ты помнила об этом в других ситуациях.

Энн с достоинством, на какое только была способна в этот момент, подняла голову.

— Я понимаю, что не могу больше оставаться твоей женой и должна покинуть тебя, чтобы родить ребенка в другом месте.

— Ты правильно поняла, что я не потерплю незаконнорожденного под своей крышей, — подтвердил Мэтью. — Однако я не хочу никакого скандала: ты моя жена и останешься моей женой.

— Тогда я не понимаю, чего ты хочешь от меня.

— Все очень просто. Ты уедешь, чтобы тайно родить ребенка. После его рождения ты устроишь так, чтобы о нем заботились, а сама вернешься сюда. Все можно легко организовать. В последнее время у тебя неважный вид, поэтому будет вполне естественно, что ты поедешь на время к морю, чтобы поправить здоровье.

— Что ты имеешь в виду, — дрогнувшим голосом спросила Энн, — говоря, «чтобы о нем заботились»?

— Я думаю, это ясно. В такой ситуации о ребенке должен заботиться его отец.

— Ты хочешь, чтобы я рассталась с моим малышом, — воскликнула Энн. — Чтобы я отдала свою кровь и плоть и никогда больше не виделась с ним?

— Если ты хочешь представить все так трагически, то да, я этого хочу.

Энн почувствовала, что теряет сознание. В ужасе от решения Мэтью, она все же знала, что бессильна помешать ему.

— Я думаю, ты не будешь возражать, если Филип поедет со мной к морю.

— Непременно возьми мальчика с собой, — безразличным тоном произнес Мэтью. — Его будущее мало заботит меня, потому что я думаю, что он мой ребенок не более чем тот, которого ты сейчас носишь.

Холод его слов пронизал Энн; ей показалось, что она оледенела.

— Неужели ты думаешь, что Джон — отец Филипа? — в ужасе воскликнула она. — Нет, Мэтью, Филип — твой сын. Твой! Твой! Джон и я… это было только один раз, Мэтью. Только один раз, потому что ты вконец меня расстроил и я была так несчастна.

— Ты рассчитываешь, что я в это поверю? При всех возможностях для измены, которые у тебя были?

— А чья вина в том, что у нас было слишком много таких возможностей? — не выдержала Энн. — Если бы ты чаще бывал дома и больше уделял мне внимания.

— Не пристало тебе, Энн, обвинять других за слабости собственной плоти. — И Мэтью направился к двери.

— Ты бесчеловечен, — с отчаянием произнесла Энн. — Ты просто бесчеловечен.

Мэтью помедлил у двери.

— Напротив, Энн, — тихо сказал он, — возможно, я гораздо человечнее, чем ты думаешь.

За все эти месяцы Корт ни разу не появился в доме Брайтов. И ни разу не притронулся к спиртному. Получив записку Энн, он забеспокоился, и у него возникло острое желание найти утешение в вине. Однако, он поборол его и предстал перед Энн абсолютно трезвым и серьезным.

Его реакция на известие о ребенке была совсем иной, чем предполагала Энн.

— Ты уверена, что это мой ребенок? — спросил он, и его лицо осветилось радостной улыбкой. — Это самая чудесная новость для меня! — Потом улыбка пропала так же внезапно, как и появилась. — Но похоже тебя это не радует, — заметил он. — Мэтью признает ребенка своим?

Энн покачала головой и объяснила, чего требует от нее Мэтью.

Корт почувствовал, как нарастающее волнение охватывает его. Ему показалось, будто все тропинки, по которым он шел, все сомнения и разочарования прошедших лет вели его к этому моменту.

Он взял руки Энн в свои и крепко сжал их.

— Я возьму ребенка, — сказал он. — Прошу тебя, Энн, позволь мне забрать ребенка! Если я его отец, то это моя обязанность заботиться о нем.

Энн взглянула на его взволнованное лицо, и у нее стало легче на сердце. Страх и горечь от предстоящего расставания с ребенком не уменьшились, но такое решение проблемы, которая терзала ее день и ночь, было настоящим облегчением. Как странно, думала она, видя радость в его глазах, что греховный поступок, принесший ей такое суровое наказание, станет его спасением.

— Ты можешь поехать в Кейптаун, — продолжал Корт, — и снять там дом. Я оплачу все расходы. Попроси Джеймсона рекомендовать тебе хорошего и надежного врача, чтобы ему можно было доверять. Возьми с собой только Филипа и Генриетту; остальных слуг наймешь на месте. Я приеду в Кейптаун в апреле и останусь с тобой до тех пор, пока ребенок не родится.

— Но, Джон, как ты будешь заботиться о ребенке? — удивленно спросила Энн. — Ты не сможешь прятать его в своей хибарке и скрывать от общества Кимберли его существование.

— У меня нет намерения возвращаться в Кимберли, — мягко сказал Корт. — Я увезу ребенка домой, в Америку.

В такой небольшой город, как Кейптаун, женщина такого положения, как Энн, не могла приехать незамеченной. Она послала письмо губернатору, извещая о своем приезде, но с выражением сожаления, что не сможет нанести ему визит или принять у себя до своего полного выздоровления.

Начались бесконечные, однообразные дни, нарушаемые только посещениями врача. Соблюдая приличия, Мэтью проводил ее на поезд в Кимберли, но даже не поговорил с ней, и теперь от него не было ни весточки, ни письма.

Энн писала письма, шила, играла с Филипом и разговаривала с Генриеттой. Обычно она сидела в уединении сада в теплые летние дни; когда ветер дул с юго-востока, он доносил свежий соленый запах моря. Зная, что готовит будущее ее ребенку, она не радовалась его движению в ней и беспокоилась, что ее тоскливое состояние и отсутствие материнского инстинкта могут отрицательно повлиять на неродившегося младенца. Пребывая в одиночестве, она даже удивилась той радости, которая охватила ее, когда наступил апрель, в Кейптаун приехал Корт.

Под покровом темноты он проскользнул в дом, чтобы навестить ее.

— Я знаю, что не должен был приходить, — извинялся он, целуя ей руку и заглядывая в усталое лицо, — но я хотел узнать, как твои дела.

— У меня все в порядке, Джон, и у твоего ребенка тоже. — Она улыбнулась, стараясь выглядеть более оживленной. — Я рада, что ты здесь, мне хочется узнать новости из Кимберли.

— О Мэтью, конечно. Он в порядке. Я, конечно, не говорил с ним наедине, но на людях он всегда держится вежливо и подробно рассказывает о состоянии твоего здоровья.

— Он, как всегда, занят, я думаю.

— Больше чем всегда! Ведутся переговоры, которые могут привести к окончательному объединению всех участков на руднике Де Бирс. Если они пройдут успешно, то Родс, Мэтью и другие обратятся к рудникам Кимберли.

— Надеюсь, Мэтью добьется успеха. Для этого он очень много работал.

— А я надеюсь, — нежно сказал Корт, — что наш ребенок будет добрым и великодушным, как ты. Но я принес тебе хорошую новость. Я нашел кормилицу для нашего малыша.

— О! — Энн закусила губу. От этого расставание с ребенком стало еще ближе, еще неотвратимее.

— На прошлой неделе на шахте погиб один ирландец. Осталась его вдова — совсем еще девочка, к тому же их новорожденный ребенок находился при смерти. Он умер в тот день, когда я уезжал из Кимберли. Она согласилась выкормить нашего ребенка. К тому же у нее есть брат в Америке, к которому она хотела бы поехать, чтобы начать там новую жизнь.

— Все складывается просто великолепно, — сказала Энн, изобразив веселую улыбку. — Надеюсь, тебе не придется долго ждать.

Дочь Энн родилась 6 мая, и Генриетта сразу же отнесла ее Корту. Прежде чем позвать кормилицу, он остался с ней один и долго пристально смотрел на маленькую дочь, которую держал в руках.

Заглядывая в сморщенное личико спящего ребенка, Корт почувствовал, что он получил знак, которого так долго ждал. Теперь у него появился смысл жизни и то живое существо, кому пойдет на пользу огромное богатство, которое он сделал на алмазах Кимберли. Из всех камней, которые Корт когда-либо держал в руках, ему чаще вспоминался один — большой золотисто-желтый алмаз, который он продал ювелирам из Нью-Йорка.

И Корт улыбнулся. Он назовет свою дочь Тиффани.

 

Глава седьмая

Для Энн и Корта 6 мая 1887 года было днем рождения Тиффани, но для Мэтью этот день был примечателен по другой причине. Это был день, когда «Де Бирс» стал первым алмазным рудником в Кимберли, который объединился. За два года Родсу удалось победить Барни Барнато в борьбе за управление «Кимберли Майн» и контроль над всей алмазодобывающей промышленностью. Директорами новой «Даймонд Компани» стали Родс, Бейт, Барнато и Мэтью Брайт.

Кончилась одна эпоха. Исчезли краски, жизнь и дух Кимберли прежних лет. Исчезли искатели сокровищ и спекулянты. Исчезли соперничество и конкуренция, эйфория успеха одних и отчаяние неудачи других. Им на смену пришли серые однообразные будни огромной корпорации. Бездушно, механически сокровища добывались из-под земли, обрабатывались и отправлялись за границу. Стали применяться методы закрытой добычи и усовершенствованные приемы обогащения. Торговля алмазами тоже была улучшена за счет создания синдиката торговцев бриллиантами, который координировал продажу по единым ценам.

Жизнь Мэтью превратилась в рутинный монотонный процесс делания денег. Огромных денег. Его доля в золотых приисках Йоханнесбурга помогала увеличивать его банковский счет, но золото никогда не привлекало его так, как алмазы. Сверкание чудесных камней завораживало его, составляло смысл его жизни и карьеры, кульминацию его интересов и достижений. Ничего из того, что давал ему Йоханнесбург, не могло сравниться с тем моментом в июле 1889 года, когда «Даймонд Компани» направила чек в Центральный банк Кимберли, чтобы завершить объединение алмазных рудников. Чек был на пять миллионов триста тридцать восемь тысяч шестьсот пятьдесят фунтов стерлингов. Когда Мэтью взглянул на него, он понял, какой долгий путь он прошел за двадцать лет, когда ему пришлось искать тридцать пять гиней на билет до Кейптауна.

Перед ним чередой прошли воспоминания, вехи на его пути к успеху. Этот путь вел его от бриллианта графини, через просторы Великого Кару к речным приискам и волнению первых находок; к отчаянию при затоплении первого участка и дальше к открытию сухих разработок на фермах Дютойтспан, Де Бирс и на холме Колсберга; к незаконной торговле крадеными алмазами; к разрушению границ между участками; к растерянности, когда синяя земля, казалось, исчезла; и наконец к неуклонному расширению его владений, которое принесло ему награду.

Мэтью гордился своими достижениями; он, наконец, одолел свое внутреннее чувство неполноценности. Теперь он высоко поднялся в собственных глазах и был готов подняться еще выше в глазах других.

Создание гигантской корпорации с ее централизованной системой и отслеженными процессами означало, что присутствие Мэтью в Кимберли перестало быть жизненно важным. К концу 1889 года он уехал в Лондон, чтобы оттуда руководить работой компании и взять в свои руки контроль над «Брайт Даймондс».

К 1893 году он уже успел занять прочное положение в обществе. Одним из признаков перемен в обществе девяностых годов был интерес и расположение, которые принц Уэльский проявлял к новоиспеченным миллионерам, в том числе из Южной Африки. Робинсон, Барнато и Бейт тоже уже пустили корни в Лондоне, но из всех магнатов светское общество выделяло Мэтью. Ярлык «нувориш» не пристал к нему. Все помнили его «Брайт Даймондс», а когда он со своим несметным богатством появился среди них, он был окружен той аурой таинственности и экзотики, которая выделяла его из всех и добавляла ему привлекательности.

Он купил у герцога Уэстминстерского дом на Парк-Лейн. По его указаниям там были сделаны сверкающая мраморная лестница, огромный бальный зал, биллиардная и, чтобы Энн не чувствовала холода лондонской зимы, во всем доме были установлены радиаторы. Любимая комната Мэтью стала такой достопримечательностью дома, что ее начали копировать. Из библиотеки он сделал прекрасный зимний сад с бурыми скалами, зелеными папоротниками и пальмами, мозаичными панелями и изысканными фонтанами. Зимой в нем было влажно и тепло как в оранжерее, а летом это было место сумрачной прохлады и тишины, куда почти не долетал шум лондонских улиц.

В этом особняке на Пар-Лейн Мэтью устраивал богатые приемы и жил на широкую ногу, компенсируя несостоятельность своей молодости и годы, проведенные в далеких от цивилизации местах Южной Африки. Однако, он строго следил за тем, чтобы его положение в обществе оставалось прочным и стабильным. Его особенно радовало, что в глазах общественного мнения связи с женщинами благородного происхождения считались допустимыми и даже приветствовались.

Многие годы Мэтью оставался верным Энн, и не только из чувства долга или приличия, но и потому что вся его энергия была направлена на бизнес. Острая боль, причиненная ему изменой Энн и Кортом, толкнула его в объятия продажных женщин Йоханнесбурга и Кимберли, но только приехав в Лондон, он завел себе постоянную любовницу.

Этой дамой стала Эмма, леди Лонгден. Мэтью встретил ее на балу сезона 1890 года и преследовал ее все длинное жаркое лето, не получая никакой награды, кроме искоса брошенного чувственного взгляда или нежного прикосновения руки. Как предписывала традиция, он стал заходить к ней на чай. Предполагалось, что каждый муж пьет чай вне дома; лорд Лонгден не был исключением: иногда он пил чай в своем клубе, иногда с чужими женами. В сравнительном уединении гостиной отношения дошли до страстных объятий и жадных поцелуев, однако приходилось постоянно прислушиваться к шагам за дверью. Но хотя слуги были вышколены так, что не входили без вызова, сложный покрой туго затянутых платьев дамы не позволял событиям развиваться дальше. Мэтью и Эмме пришлось дожидаться осени, когда они оба получили приглашение в один загородный дом, где наблюдательная хозяйка предоставила им спальни в одном крыле. Пока Энн и лорд Лонгден, ничего не подозревая, спали в своих отдельных комнатах, Мэтью прокрался по темному коридору к своей пассии, вспоминая при этом графиню и их тайные встречи в Десборо почти двадцать пять лет тому назад.

Эмма была даже похожа на графиню своими каштановыми волосами и безупречной кожей, своей зрелостью и светскими манерами. Она родила Лонгдену двух сыновей и двух дочерей, и теперь общество позволяло ей завести любовника, но только если эта связь оставалась тайной. То же самое общество становилось безжалостным в своем осуждении мужчины и женщины, которые забылись настолько, что нарушили это строгое правило и допустили, чтобы о их связи узнали.

После рождения Тиффани Энн долго болела, но это была скорее болезнь души, чем тела. Она очень переживала, что у нее забрали ребенка, и ее переполняло отчаяние при мысли, что она больше никогда не увидит дочь. Однако, постепенно она выбралась из черной ямы отчаяния, потянулась к свету и обрела силу духа и желание жить. Разлуку с ребенком она приняла как наказание за свой грех и начала считать дочь умершей, как Викторию.

Когда Энн вернулась в Лондон, ей было тридцать лет, и она была в зените своей красоты. Ее внешность, безупречное происхождение и завидное положение жены «Алмазного Брайта» снискали ей всеобщее внимание. Но долгий путь к выздоровлению оставил на ней свой след: хотя выражение ее лица было спокойным и безмятежным, в глубине ее фиалковых глаз таилась печаль, которая придавала ей отрешенный, неземной вид, сводивший мужчин с ума. Однако, Мэтью не был в числе ее поклонников, а без его внимания даже разнообразная, богатая событиями жизнь лондонского высшего общества казалась ей пустыней.

Их брак стал фикцией — браком на бумаге. На людях они выглядели идеальной парой — богатые, благородного происхождения, красивые и счастливые, у которых есть все. Наедине же они едва разговаривали друг с другом и спали в разных комнатах. В доме на Парк-Лейн, в Десборо или Хайклире было легко держаться на расстоянии, общаясь через слуг. Между ними была такая пропасть, что Мэтью ни разу даже не упомянул о ребенке. Энн считала, что он не знает, кто родился: девочка или мальчик, остался ребенок жить или умер, и это его, видимо, не волновало.

Филип, кажется, его тоже не волновал. Мэтью проводил очень мало времени с сыном, и в те редкие минуты, когда они были вместе, держался с ним с холодной отчужденностью, которую даже старый герцог Десборо находил неестественной.

Энн старалась восполнить недостаток отцовской любви, но не находила у сына ответа. Она никогда не была близка ему, а за время ее болезни они еще больше отдалились друг от друга. Филип не был милым ребенком. На него было приятно смотреть: он был точной копией Энн с белокурыми волосами и фиалковыми глазами, но он всегда выглядел одиноким и отчужденным, настороженно относился к ласкам Энн и боялся осуждения Мэтью. Когда он стал старше, в его взгляде появилось выражение скепсиса и критической оценки окружающего. В этом он походил на свою кузину Джулию, которая всегда была очень осторожна в выборе личных привязанностей — по крайней мере, так было до того, как Мэтью вернулся домой.

Дети Фредди и Изабель были источником постоянного беспокойства Энн.

Чарльзу было семнадцать лет, когда умер его отец. Произошло это неожиданно. На какое-то время состояние здоровья Фредди улучшилось: периоды просветления стали более продолжительными, и воображаемые потоки воды захлестывали его не так часто. Его охрану немного ослабили, и летом 1890 года ему даже позволяли иногда гулять по парку, но всегда в сопровождении двух сторожей. Детям не разрешалось разговаривать с ним или подходить близко, но они все равно побоялись бы это сделать. Они только издали наблюдали, как толстая невысокая фигура их отца послушно бредет между двумя сильными охранниками.

Как-то, уже в конце школьных каникул, Фредди попросился зайти в конюшню. Грум в это время выводил оседланного гунтера для ежедневной прогулки Чарльза. Внезапно Фредди с радостным криком сорвался с места и бросился к лошади. С поразительной ловкостью он вскочил в седло и помчался прочь.

Чарльз, грумы и охранники в смятении бросились к стойлам седлать лошадей, чтобы организовать погоню. Но Фредди взял хороший старт, поэтому сначала Чарльз и его спутники старались хотя бы не потерять его из виду. Он мчался напрямик к имению Десборо, перелетая через заборы и другие препятствия на своем пути. Постепенно преследователи стали нагонять его. Лошадь под Фредди теряла силы: он всегда был грузным мужчиной, а за годы заточения располнел еще больше.

Теперь они были уже на земле Десборо, и Фредди скрылся из виду за холмом. Когда преследователи обогнули заросли и спустились к озеру, они напрасно оглядывали окрестности в поисках беглеца. Местность была пуста — вокруг никого не было.

Именно Чарльз первым нашел гунтера, без седока, стоящего у самой воды. Полный дурных предчувствий, он направил туда свою лошадь, приготовившись увидеть самое худшее. Фредди лежал лицом вниз на мелководье у кромки озера. Его сразу же вытащили, но он был уже мертв.

Чарльз стоял и смотрел на тело человека, который был его отцом — человека, которого он плохо знал и почти не помнил. Ощущая на себе сочувственные взгляды своих спутников, он отвернулся и стал осматривать гунтера, чтобы убедиться, что лошадь ничего не повредила во время долгой скачки из Хайклира.

Он не хотел, чтобы грумы и охранники увидели его эмоции, а главное, чтобы они поняли, что он на самом деле чувствует. Он не горевал по отцу, который был фактически чужим человеком. Нет, это было не горе, а страх. Страх, что в его жилах тоже течет дурная кровь. Страх, что он тоже может лишиться рассудка. Страх, что он может передать свой порок детям. Ведь Чарльз, как многие его предки, тоже боялся воды.

В этом коренилась причина его неприязни к Эдварду. Это была скорее зависть, чем неприязнь. Чарльз хорошо запомнил ссору между родителями в день пожара, когда Фредди назвал Эдварда ублюдком. Конечно, Чарльз не знал фактов, но бурная сцена, свидетелем которой он стал, говорила о том, что эти обвинения были правдой. Каждый раз, когда он смотрел на жизнерадостное, улыбающееся лицо маленького Эдварда, в нем просыпалась черная зависть.

— С тобой все в порядке, — хотелось закричать Чарльзу. — Тебе легко быть счастливым, быть всеобщим любимцем. Твой отец не сошел с ума. — Это было, конечно, несправедливо, ведь Эдвард считал Фредди своим отцом. Просто Эдвард лучше справлялся с этой ситуацией, и его удивляли (но не расстраивали) придирки Чарльза и отсутствие любви со стороны брата.

Хотя Чарльз никогда не говорил на эту тему с Джулией, он чувствовал, что сестра разделяет его страхи. Когда она обратилась к Мэтью за помощью, он решил, что она, так же как и он, воспринимает Мэтью как живое доказательство того, что в жилах не всех Харкорт-Брайтов течет дурная кровь.

Однако, отношения Джулии с Мэтью были гораздо более сложными. С возрастом она превратилась в холодную, сдержанную молодую особу, очень осторожную во всем, что касалось ее чувств. Она никогда не забывала нанесенные ей обиды. Джулия подшила, что еще до несчастного случая мать была равнодушна к ней. Когда умер ее отец, Джулии было пятнадцать лет, и она стала объективно оценивать всех своих родственников мужчин, чтобы определить, есть ли среди них человек, на которого она могла бы положиться. Она поочередно оценила деда, трех своих дядей и двух братьев.

Первого она отклонила, как слишком старого и ворчливого; дядя Хью был равнодушным, занятым своими делами человеком; дядя Николас был очень мил, но слаб. Чарльза она сразу исключила, потому что он сам был озабочен такими же проблемами, а Эдвард был слишком молод. Оставался Мэтью. Мэтью с его привлекательной внешностью, решительной походкой, уверенным голосом и непререкаемым авторитетом.

Сначала он показался ей холодным и немного пугающим, но по мере того, как шли годы, и он постоянно посещал Харкорт-Холл, чтобы вести дела имения до достижения Чарльзом совершеннолетия, уважение Джулии к нему все возрастало. Манеры Мэтью, может быть, внушали страх, но он был надежен в принятии решений, разрешении сложных проблем и всегда говорил то, что думал.

В 1893 году Джулии исполнилось восемнадцать лет, и она готовилась к своему первому светскому сезону.

Восемнадцать — опасный возраст, когда девушка озабочена поисками того, кто мог бы заменить ей отца.

Энн предложила Мэтью, чтобы Джулия приехала к ним на Парк-Лейн, и чтобы Брайты ввели ее в общество. Учитывая все обстоятельства, это было весьма разумное решение, и не имея собственной дочери, Энн надеялась получить от этого события не меньше удовольствия, чем Джулия. Мэтью на удивление быстро согласился с ней. Ему нравилась племянница: она была воспитанная и утонченная и, обладая красотой Изабель и Энн, могла бы стать украшением сезона и гордостью его дома. Все это выглядело так, как если бы он посмотрел в лупу на алмаз и нашел его безупречным.

К несчастью, Джулия обладала и холодной твердостью этого камня. Когда партнер Джулии после первого танца проводил ее к Энн, та сразу заметила надменное выражение на лице девушки и облегчение, с которым молодой человек поспешил к другим, более приятным дамам.

— У тебя такой вид, будто тебе неприятно танцевать. Тебе не понравился Альфред?

— Я нахожу его ужасно несерьезным, — резко ответила Джулия.

— Он происходит из очень древнего графского рода и наследник большого состояния. Со временем он станет серьезнее. Я думаю, он один из самых очаровательных молодых людей Англии.

— Вот и танцуй с ним сама, — обиженно бросила Джулия.

Энн промолчала. В последние несколько недель она постоянно прощала глупые детские выходки Джулии, но даже ее бесконечное терпение начинало иссякать.

— У тебя нет партнера на этот танец? — спросила Энн, когда музыка зазвучала вновь, а Джулия осталась на месте.

Джулия гордо вскинула голову, как это делали бывало девушки Десборо.

— Я получила много приглашений, — заявила она, — но я не собираюсь танцевать каждый танец.

Глупости! — подумала Энн. Любая девушка хочет танцевать каждый танец. Ее просто не приглашали. Хотя она выглядит просто очаровательно в белом платье с высокой прической и жемчужным ожерельем на шее.

— Джулия, пожалуйста, не обижайся на то, что я скажу. Не твоя вина, что ты не знаешь, как надо держаться. Ты воспитывалась иначе, чем другие девушки, и была слишком одинока. Но тебе уделяли бы больше внимания и чаще приглашали на танец, если бы ты научилась улыбаться. Посмотри на девушек в зале — видишь, как они улыбаются и смеются. Мужчины любят, чтобы их развлекали. Красота и хорошее воспитание — это еще не все.

— Вот как? — Джулия повернулась и пристально посмотрела на нее холодным взглядом. — И ты, тетя Энн, конечно, знаешь, как завоевать сердце мужчины и удержать его?

Энн вздрогнула и побледнела.

— Что ты имеешь в виду? — прошептала она.

— Как только я приехала на Парк-Лейн, я сразу заметила, что Мэтью тебя не любит. Так что я не считаю, что ты вправе давать мне советы. В любом случае, эти мальчики наводят на меня скуку. — Джулия окинула ищущим взглядом толпу, и ее глаза заблестели, когда она нашла то, что искала; золотая голова и широкие плечи Мэтью, пробирающегося к ним через толпу, были хорошо заметны. — Я предпочитаю общество более зрелых мужчин, — тихо сказала Джулия.

— Ты же понимаешь, что я могу в любой момент отправить тебя домой в Хайклир.

— Нет, вот этого-то ты и не сделаешь. Могут пойти разные сплетни. К тому же, — Джулия придала своему лицу выражение абсолютной невинности, — Мэтью ни за что не поверит тебе.

— Джулия, ты скучаешь? Так дело не пойдет. — Мэтью стоял перед ними, сдержанно кланяясь жене и улыбаясь племяннице. — Не хочешь ли доставить удовольствие старому дядюшке, потанцевав с ним?

— О, больше всего на свете! — Джулия тут же вскочила и приняла протянутую руку.

Энн осталась в одиночестве размышлять о случившемся, наблюдая, как холодная Джулия мгновенно превратилась в оживленное, очаровательное существо, с улыбкой взирающее на Мэтью.

Энн не могла понять мотивов такого поведения Джулии. Она еще не догадывалась о том, на что рассчитывала Джулия.

Каждая викторианская девушка из хорошей семьи мечтала или должна была мечтать о замужестве. Но Мэтью был не только женат, а развод был неприемлем в обществе, он еще был к тому же близким родственником. Не могло такого быть, размышляла Энн, чтобы Джулия испытывала физическое влечение к Мэтью, потому что ни одна викторианская девушка не имела ни малейшего представления о сексе. Их держали в полном неведении до первой брачной ночи. Во всех мужчинах, должно быть, есть садистские наклонности, язвительно подумала Энн, но факт остается фактом; Джулия не могла думать о иной близости с мужчиной, кроме объятий и поцелуев. Тогда чего она хочет от Мэтью?

Джулия и сама не смогла бы ответить на этот вопрос, поскольку никогда не задавала его себе, никогда не думала об этом. Она руководствовалась потребностью быть рядом с Мэтью и желанием стать самым главным человеком в его жизни. В будущее она не заглядывала. Чувствуя слабость положения Энн, Джулия решила воспользоваться тем, что казалось ей благоприятной ситуацией.

На утро после бала, она надела свою самую элегантную амазонку и пошла искать Мэтью. Он сидел за письменным столом в библиотеке, читал письмо от Эммы и улыбался. Письма Эммы всегда создавали у него отличное настроение.

— Главное достоинство Эммы, — признался он как-то Николасу, — что она никогда не надоедает. Она ничего не требует и не ставит никаких условий. Она принимает наши отношения такими, как есть. Очень приятный подход, ты не находишь?

И Николас согласился, хотя и с некоторым беспокойством за сестру и легкой завистью к вечному успеху Мэтью у женщин.

Мэтью улыбался, читая очень остроумный и забавный отчет о развлечении, которое леди Локгден посетила накануне, но он нахмурился, дойдя до последнего абзаца.

«Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как мы были одни, — писала она, — по-настоящему одни. Этот бесконечный сезон дает так мало возможностей для встреч. Как я тоскую по осени и загородным поездкам, когда я могла смотреть на тебя и знать, что ночью ты будешь моим. Ты придешь сегодня к чаю? Прошу, приходи. Я скажу, что ни для кого другого меня нет, и тогда мы сможем побыть наедине хоть немного, и я смогу обнять тебя.»

Мэтью в ужасе смотрел на письмо, написанное крупным женским почерком Эммы. Доверить такие чувства бумаге было само по себе удивительно, но его гораздо больше взволновал тот факт, что Эмма эти чувства испытывает. Как высказал он в разговоре с Николасом, главное, что привлекало Мэтью в ней, был ее нетребовательный характер. Было множество женщин с такой же привлекательной внешностью и таким же знатным происхождением, которые охотно стали бы его любовницами. Мэтью оставался с Эммой, потому что его устраивал ее характер. Но то, что он только что прочитал, показалось ему ужасным — это было как признание в любви, а отношения такого рода не входили в планы Мэтью. Это слишком обременительно и опасно. Он не любил Эмму и никогда не будет ее любить, но… Вдруг Мэтью почувствовал, что кто-то стоит рядом. Он резко обернулся и увидел Джулию. Она пристально смотрела на письмо.

Джулия пробралась в библиотеку и подкралась сзади к Мэтью, намереваясь в шутку испугать его. Она видела, что он читал письмо, но когда он обернулся, по его выражению она поняла, что ее присутствие он не расценивает как шутку. Он выглядел обеспокоенным, даже растерянным. Взгляд Джулии упал на письмо и она успела кое-что увидеть, прежде чем Мэтью спрятал его в ящик стола. Не деловое письмо, решила она, почерк был женский. Неужели Энн не единственная преграда на пути к ее цели?

Джулия присела на край стола и соблазнительно улыбнулась. Она знала, что выглядит очаровательно в бархатной амазонке цвета лаванды и цилиндре.

— На Роттен-Роу из-за тебя могут возникнуть беспорядки, если ты отправишься туда в таком сногсшибательном виде. — Мэтью уже взял себя в руки и теперь с восхищением смотрел на нее.

Джулия сделала грустное лицо и опустила глаза.

— Никто не обратит на меня внимания. Я никому не нравлюсь.

— Какие глупости, дорогая! Ты — самая очаровательная дебютантка этого сезона. — Голос Мэтью звучал тепло и искренне.

— О, Мэтью, ты в самом деле так думаешь? Ты действительно считаешь меня красивой? — Голос Джулии дрогнул, и ее большие голубые глаза наполнились слезами, которые очень трогательно потекли по ее щекам.

Мэтью с беспокойством смотрел на нее, потом наклонился и взял ее руки в свои.

— Что случилось?

— Никто меня не любит, — зарыдала она. — Тетя Энн говорит, это потому, что я не такая, как все.

— Что! — Мэтью был возмущен. — Энн так сказала? Она не имела права так обижать тебя. Я поговорю с ней, и она извинится перед тобой.

Джулию душили рыдания, и Мэтью встал, чтобы утешить ее. Она положила голову ему на грудь и глубоко вздохнула. К счастью для него она тут же перестала плакать, и Мэтью опустился на стул, держа Джулию на коленях, а она обнимала его за шею.

— Знаешь, а тетя Энн права. Я другая. Она говорит… Нет, это неважно. — Она замолчала, изображая нежелание продолжать.

— Нет уж, говори! — мрачно приказал он. — Позволь мне услышать остальные высказывания твоей тетки.

— Я боюсь, ты будешь на нее сердиться, — начала притворно уклоняться Джулия. — А она так добра ко мне и я не хочу стать причиной неприятностей.

— Говори!

— Ну, она сказала, что в жилах Харкорт-Брайтов течет дурная кровь, — солгала Джулия, смело вкладывая свои собственные страхи в уста ничего не ведающей Энн. — И она права — в конце концов мой отец действительно сошел с ума. Стоит ли удивляться, что мужчины не хотят меня знать? Они боятся, что эти качества я передам своим детям.

— Энн это сказала? — переспросил Мэтью. — Джулия, она не права, совершенно не права. — Он прижал Джулию к себе. — В нашей семье нет никакой дурной крови, как ты выражаешься. То, что случилось с твоим отцом, большое несчастье, но это единичный случай. В роду Харкорт-Брайтов не было сумасшедших, и Бог свидетель, в большинстве благородных семейств Англии есть один-два предка, которые известны теми ли иными… особенностями характера. Есть, однако, один недостаток, которым страдали некоторые члены нашей семьи: это боязнь воды. К сожалению, твой отец обладал им в очень большой степени, а я, напротив, вовсе не подвержен этому страху. Поверь мне, Джулия, тебе не о чем беспокоиться. И я абсолютно уверен, что никто даже не думает об этом.

— И это единственная отрицательная черта, присущая семье?

Ее лицо было так близко, что Мэтью чувствовал запах ее кожи; ее тело так тесно прижалось к нему, что он ощущал биение ее сердца. Когда он заглянул в глубину ее васильковых глаз, то, казалось, увидел картины прошлого и услышал его голос. Первым ему вспомнился кузен Обри, который, как подозревал Мэтью, был гомосексуалистом. Потом его чувства к юной Изабель и голос Фредди: «У Харкорт-Брайтов слабость к очень молодым леди. Посмотри, как дядя Джервас пестует нашу маленькую сестричку».

Мэтью закрыл, глаза; ему стало трудно дышать. Потом он решительно отстранил Джулию и встал.

— Только одна, — заверил он ее.

— Спасибо, Мэтью. Теперь я чувствую себя гораздо лучше.

Мэтью с любопытством посмотрел на нее.

— Скажи мне, Джулия, почему ты называешь Энн «тетя Энн», а меня — просто «Мэтью»?

— Ты ведь не возражаешь, правда? — воскликнула она с беспокойством и улыбнулась, когда он покачал головой. — Я почему-то не воспринимаю тебя, как дядю. Тебя не было здесь, пока я росла, и хотя потом я довольно часто тебя видела, ты мог быть просто другом семьи. — Она помедлила. — Это трудно объяснить, но я не чувствую, что ты — мой близкий родственник. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да, конечно, — сказал Мэтью, вытирая пот со лба. — А теперь иди. — Когда она ушла, он еще некоторое время стоял, глядя в окно. — Да, — повторил он, — спаси меня Господь, я точно знаю, что ты имеешь в виду.

Когда Джулия вернулась с прогулки по Роттен-Роу, она первым делом спросила о своих дяде и тете. Мистера Мэтью и леди Энн нет дома, сообщили ей.

Она быстро поднялась по лестнице и вошла в библиотеку. Закрыв за собой дверь, Джулия прислонилась к ней, с бьющимся от волнения сердцем глядя на письменный стол. На столе ничего не было. Она перевела взгляд на ящик стола, куда, как она видела, Мэтью спрятал письмо. Окажется ли он запертым? Решительно сжав губы, она быстро приблизилась и взялась на ручку.

Ящик легко открылся, и она увидела письмо, лежащее на стопке других, написанных тем же разборчивым почерком. Джулия быстро пробежала глазами его содержание, отыскивая доказательства истинных отношений между Мэтью и этой женщиной. Когда она дошла до последнего абзаца, огонь ревности вспыхнула в ней. Значит, бледная, несчастная Энн не была главным препятствием. Эмма Лонгден была любовью Мэтью, властительницей его сердца. Джулия стояла у стола, крепко сжимая письмо в одной руке, а другой задумчиво постукивая по столу. Она мысленно представила себе Эмму — высокую женщину с каштановыми волосами и карими глазами. У нее неплохая фигура, но ведь она уже старая: ей не меньше тридцати. А тете Энн вообще тридцать четыре.

Джулия подняла глаза и увидела собственное отражение в большом зеркале. Она самодовольно улыбнулась при виде своей красоты и молодости. Эти старые дамы не смогут соперничать с ней! Она скоро избавится от них и тогда Мэтью будет принадлежать ей, ей одной!

А пока она прихватит это письмо. Кто знает, когда оно может пригодиться.

Энн собиралась на бал, когда Мэтью вернулся домой. Она делала это молча и без всякого энтузиазма. Она была так грустна и равнодушна, что Генриетта испугалась, не началась ли у нее опять депрессия. И, кажется, она была права. Завернувшись в шелка и украсив себя бриллиантами, Энн вновь ощутила бесполезность своих усилий. Вечер не сулил ей ничего хорошего: предстояло, как всегда, притворяться счастливой супругой; к тому же в ней начинала расти неприязнь к Джулии.

— Весь этот блеск, — сказала она то ли себе, то ли Генриетте, — скрывает печаль и пустоту внутри.

Генриетта ничего не ответила, а достала из футляра знаменитое ожерелье Брайтов и надела его на шею своей хозяйки. Энн с неприязнью посмотрела на него. Как это украшение, она тоже была только символом, который Мэтью демонстрировал по торжественным случаям. Ожерелье было на ней как ошейник раба: ярлык с ее ценой, холодной тяжестью золота и бриллиантов обвивший ее шею.

Энн с отвращением смотрела на ожерелье, когда дверь распахнулась, и Мэтью быстро вошел в комнату. Он так давно не заходил в ее спальню, что даже Генриетта удивленно вскрикнула и поспешила уйти. Теперь он стоял позади Энн, сидящей у туалетного столика, и их взгляды встретились в зеркале.

Она все еще была самой очаровательной женщиной, которую он когда-либо видел, подумал Мэтью, а сегодня она была особенно хороша в сером шелковом платье строгого, безупречного покроя, который отражал ее тонкий вкус. Она была, как всегда, совершенна, каждая прядь ее белокурых волос была на месте, и каждая черточка ее лица отражала тонкое аристократическое изящество. Но за долгие годы их разрыва она стала более отчужденной и холодной, как снежная красавица. Сейчас этот образ усиливался холодным тоном ее серого платья и морозным блеском великолепных камней в ее светлых волосах и на белоснежной шее.

Но внешность может быть обманчивой, и Энн вовсе не была такой холодной. При виде Мэтью жаркий огонь надежды вспыхнул в ней, но тут же угас. Она почувствовала страх и смутные опасения, увидев его мрачное лицо и гнев в глазах.

— Значит, сумасшествие в крови Харкорт-Брайтов, так что ли? — рявкнул он. — Как ты смеешь запугивать бедную девочку, рассказывая такую ужасную ложь?

Несколько секунд Энн безмолвно смотрела на него.

— Я не имею ни малейшего представления, о чем ты говоришь, — наконец произнесла она.

— Не изображай из себя невинность. Помни, что я знаю, что скрывается за твоей безупречной внешностью. У меня был долгий разговор с Джулией, и в конце концов я убедил ее рассказать мне все.

— Воображаю, — сказала Энн, — сколько ее понадобилось убеждать.

— Она не хотела ничего рассказывать; она не хотела стать причиной неприятностей или выставлять тебя в дурном свете.

Энн презрительно усмехнулась.

— Она так сказала? Что ж, продолжай.

Она выслушала рассказ Мэтью о разговоре с Джулией, и когда он закончил, она встала и повернулась лицом к нему. На ее щеках горели пятна гнева.

— Но я ничего подобного не говорила, — сказала она как можно спокойнее, хотя она вся была в напряжении, а ее пальцы теребили складки платья.

— Ты хочешь сказать, что Джулия лжет?

— Да. Ведь в этой ситуации непременно кто-то лжет.

— Тебе было недостаточно до смерти испугать девушку и лишить ее уверенности в себе в самый важный момент ее жизни, теперь ты хочешь представить ее лгуньей. Это просто возмутительно.

— Перед тобой ее слова и мои. И гораздо возмутительнее то, что ты веришь ей, а не мне.

— Я знаю, на какой обман ты способна.

— А эта «милая девочка», думаешь, не способна на обман? Я никогда не думала, что ты, Мэтью Брайт, можешь быть таким глупцом. У нашей дорогой племянницы есть милая особенность, которую ты не разглядел, хотя по тому, как ты ее защищаешь, я вижу, что она сделала все, чтобы скрыть ее от тебя.

— Ты говоришь такое о моей племяннице, дочери моего брата.

— Она и моя племянница тоже, — возмутилась Энн. — Ребенок моей сестры. И Джулия лицом и характером похожа на Изабель. Может быть, этим она и берет тебя, своим сходством с Изабель, со мной, с Николасом, когда мы были молодыми. Или это чувство вины, Мэтью? Насколько велико твое чувство ответственности за печальное детство Джулии? Насколько сильно твое желание загладить свою вину?

— Хватит! — закричал Мэтью, когда до него дошел смысл ее слов. — Я пришел сюда, чтобы сказать тебе, что ты должна извиниться перед Джулией за свою жестокость, и что впредь ты должна следить за тем, что говоришь. Любые необходимые ей наставления будут исходить от меня.

— Я не буду извиняться за то, чего я не говорила, — спокойно ответила Энн. — А если я вынуждена следить за своими словами, то я считаю, что нам с ней не стоит идти сегодня на бал. Кто знает, какие «резкие» слова могут сорваться у меня с языка за долгий вечер, пока мы будем сидеть рядом, потому что ее неприятные манеры отпугивают всех молодых людей!

— Я сам отвезу Джулию на бал. И она будет танцевать каждый танец, потому что я буду ее партнером, если не будет других.

И Мэтью с шумом захлопнул дверь.

Энн упала на стул и долго не двигалась с места. Она очнулась, когда Мэтью вновь оказался рядом с ней, но на этот раз он уже был в вечернем костюме. Он выглядел таким привлекательным и молодым, гораздо моложе своих сорока трех лет.

— Мы с Джулией уезжаем. Я передам хозяйке дома твои извинения и сообщу ей о твоем плохом самочувствии.

Энн слегка кивнула.

— Вот еще что, — продолжал Мэтью. — Я хочу, чтобы в обществе поняли, что Джулия имеет мою поддержку. Ее шансы на замужество поднимутся, когда все поймут, что она занимает вполне определенное положение, а следовательно будет иметь приданое, как моя родная дочь. Поэтому я хочу, чтобы сегодня она надела это ожерелье. — И он протянул руку, чтобы взять его.

Энн испуганно смотрела на него, широко открыв глаза. Она ненавидела ожерелье, но оно было символом ее положения, наглядным доказательством того, что она является женой «Алмазного Брайта», и частью ее парадных украшений, как обручальное кольцо. Она почувствовала себя так, как если бы Мэтью ударил ее, как будто она была изгнана, и ожерелье передавалось новой фаворитке. Она открыла было рот, чтобы возмутиться таким оскорблением, и сказать, что такое ожерелье — неподходящее украшение для молодой незамужней девушки. Но она сдержалась. Джулия была их племянницей, так что в обществе не сочтут это оскорбительным для самой Энн. А ожерелье несет с собой проклятье, в этом Энн была уверена. Оно не принесло ей счастья, и Джулии его тоже не видать. Пусть она наденет ожерелье, и проклятье падет на нее.

— Возьми, — сказала она, но не сняла его. Он дал ей его, пусть сам и возьмет. Она почувствовала, как Мэтью возится с застежкой, потом когда он направился к двери, она последовала за ним.

Джулия ждала на лестнице; ее белое платье резко контрастировало с красными коврами. Она стояла, скромно опустив глаза, пока Мэтью надевал ей на шею ожерелье, а потом взял ее под руку и повел вниз. Спустившись, она обернулась и взглянула с торжествующей улыбкой на неподвижно стоящую Энн.

Это был, говорила себе Джулия несколько часов спустя, самый счастливый вечер в ее жизни. Ее спутником был не только самый привлекательный мужчина в зале, но принц Уэльский оказал ей особую честь, обратив на нее внимание. Его королевское высочество немного поговорил с Мэтью и Джулией, высоко отозвался о ее красоте и пригласил на танец. Шансы Джулин возросли до головокружительной высоты, и она оказалась в центре всеобщего внимания. Когда она закружилась в танце с молодым лордом Альфредом, который был в полном недоумении, как он мог раньше не заметить ее несомненных достоинств, она по-прежнему чувствовала на себе взгляды Мэтью и принца и еще обворожительнее улыбалась своему партнеру.

Мэтью и принц Уэльский действительно смотрели на нее, но говорили они о растущих ценах на «каффиры», как называли акции южно-африканских золотых приисков. Когда принц отошел, Мэтью убедился, что Джулия все еще танцует. В это время к нему приблизилась Эмма. Она ждала возможности подойти и теперь спешила к нему с громким вопросом о состоянии здоровья леди Энн. На самом же деле ей хотелось узнать, почему он не пришел к ней на чай. Мэтью втайне поморщился, внешне оставаясь вежливым и внимательным. Если Эмма начнет требовать объяснений, он без сожаления покинет ее.

Однако Джулия видела лишь статную фигуру леди Лонгден, ее каштановую голову радом с золотой головой Мэтью. Острая ревность вновь пронзила ее — она должна каким-то образом вернуть его внимание. Джулия начала откровенно флиртовать с лордом Альфредом и протанцевала с ним несколько танцев подряд, что дало повод старым дамам говорить о скорой помолвке. Уголком глаза она наблюдала за Мэтью и Эммой, а Мэтью с растущим беспокойством смотрел на столь активное поведение племянницы, испытывая при этом странную ревность, которую он отказывался признавать.

— Я устала, — заявила Джулия в конце очередного вальса, — и хочу отдохнуть и подышать свежим воздухом.

Лорд Альфред обрадовался перспективе, которую открывало такое заявление.

— Давайте отправимся в оранжерею, — быстро предложил он. — Там прохладнее, и мы сможем отдохнуть от всех этих людей.

Джулия медлила и делала вид, что сомневается.

— Не знаю, следует ли мне идти. Мой дядя будет недоволен.

— Ему необязательно об этом знать, — успокоил ее лорд Альфред. — Здесь так много людей, что наше отсутствие никто не заметит. Пойдемте!

Он повел ее к двери, стараясь ускользнуть побыстрее и незаметнее. Но у Джулии не было цели исчезнуть незаметно, поэтому она намеренно задержалась в дверях до тех пор, пока не убедилась, что Мэтью заметил их намерение, и только после этого позволила лорду Альфреду увести себя. Они быстро миновали несколько ярко освещенных коридоров и оказались в зеленом полумраке оранжереи.

Оказавшись в темноте, Джулия сначала ничего не видела и только чувствовала опьяняющий аромат цветов. Постепенно ее глаза привыкли к темноте, и она прошла мимо едва различимых кустарников, цветов и миниатюрных деревьев к окну. Окна оранжереи выходили в сад, где полная луна сияла на безоблачном небе. Лунный свет проникал через окно, его было достаточно, подумала Джулия, чтобы были видны ее белокурые волосы и белое платье. Лорд Альфред стоял очень близко, восхищенно смотрел на нее и бормотал комплименты ее красоте. Джулия скромно улыбалась, прислушиваясь к внешним звукам и ожидая появления Мэтью. Молодой человек уже положил ей руки на плечи и привлек к себе. Еще секунда — и он поцелует ее, а Мэтью все не было.

В последний момент она услышала звук шагов и тут же вырвалась из рук лорда Альфреда с приглушенным, но достаточно явственным криком.

Лунный свет упал на волосы Мэтью и осветил убийственное выражение его лица, когда он, как клещами, сжал руку Джулии.

— Мне бы следовало ударить вас, — процедил он сквозь зубы лорду Альфреду, — но удовольствие, которое я бы получил, не стоит скандала. В коридоре есть стул, Джулия. Сядь на него и постарайся выглядеть как можно более утомленной. Лорд Альфред, позовите хозяйку дома. Мы скажем ей, что Джулия внезапно заболела, как и моя жена. После этого мы поедем домой.

Через несколько минут они были уже в экипаже, направлявшемся на Парк-Лейн. Мэтью ничего не говорил. Когда они вошли в дом, он бесцеремонно подтолкнул Джулию к лестнице, ведущей в библиотеку. Однако, Джулия предпочла сама выбрать поле боя, и пройдя через библиотеку, вышла в зимний сад, где листья и цветы создавали ей прекрасное обрамление.

— Зачем ты целовала этого идиота? — потребовал ответа Мэтью.

— Я его не целовала, это он пытался поцеловать меня. Хотя и не сделал этого.

— Сделал бы, если бы я не помешал. Не увиливай от ответа. Он сделал тебе предложение?

— Нет. Но я уверена, он был готов это сделать. — Губы Джулии начали дрожать, потому что она решила, что пришло время прибегнуть к слезам.

— Или не сделать. Неужели ты не нашла ничего лучшего, как укрыться с молодым человеком в оранжерее и позволять ему целовать себя до того, как он сделает предложение? — Мэтью схватил ее за плечи и сердито взглянул в полные слез глаза. — Ты глупая девчонка, репутация — это самое главное в нашем обществе!

— Это был бы мой первый поцелуй, — прошептала она. — Еще никто не целовал меня в губы.

Руки Мэтью непроизвольно сжали ее плечи крепче. Помимо его воли в нем вспыхнуло желание; ему захотелось ласкать это белое девственное тело и прижаться губами к этим нежным губам. Он смотрел на нее, и в его глазах отражалась борьба с этим влечением. Искушение было велико. Он почти поддался… Почти, но не окончательно.

Вздрогнув, он оттолкнул ее от себя.

— Тебе придется еще немного подождать этого, — холодно сказал он. — Как твой опекун, я требую, чтобы впредь ты вела себя более осмотрительно.

Мэтью отвернулся, чтобы придти в себя и скрыть свое состояние от Джулии. Ни в коем случае она не должна была догадаться, какие чувства охватили его, и что он чуть было не потерял голову. Потом он вновь повернулся к ней.

— Ожерелье, — произнес он.

Она прижала руки к драгоценным камням.

— Я думала, теперь оно мое.

— Вовсе нет, — нетерпеливо возразил Мэтью.

— Не могла бы я его оставить?

— Нет, конечно. — Непроизвольно Мэтью произнес те же слова, что он сказал Изабель много лет назад. — Оно принадлежит даме, которую я себе выбрал.

Джулия похолодела.

— Ты хочешь сказать, что оно принадлежит самой главной женщине в твоей жизни?

— Да. Моей жене.

Он расстегнул ожерелье, пока Джулия стояла неподвижно, как камень.

— Спокойной ночи, Мэтью.

— Спокойной ночи, дядя, — поправил он ее и вышел.

Джулия осталась одна в зимнем саду; странное противоестественное чувство, которое она испытывала к Мэтью, превратилось в ненависть. Он отверг ее, и на мгновение она почувствовала унижение и отчаяние. Но в налетевшем урагане эмоций одно желание одержало верх над всеми. Жажда мести.

 

Глава восьмая

Мэтью успокоился лишь после визита лорда Альфреда, который принес извинения за свое поведение и заявил, что имеет честные намерения в отношении Джулии. Мэтью с облегчением дал донять лорду Альфреду, что его предложение принимается; такой поворот оказался на пользу всем. Мэтью искренне испугался физического влечения, которое он чувствовал к своей племяннице — оно наполнило его чувством вины, смешанным с глубоким отвращением к «семейной черте» и все усиливающимся пониманием, что его месть Фредди и Изабель зашла слишком далеко. Замужество Джулии было необходимо для всеобщего спокойствия; оно устранит искушение.

На зов дяди Джулия явилась тихой и скромной; казалось, что она хочет загладить вину за свое легкомысленное поведение, но на самом деле ее голова была занята планами мести Мэтью.

Она решила немного выждать, с горечью ощущая ту смирительную рубашку, в которую была облачена каждая незамужняя девушка. Она не только была окружена соглядатаями и вынуждена была строго следовать правилам приличия, но у нее еще не было необходимого жизненного опыта и изобретательности. Она выйдет замуж, решила она, чтобы избежать этих ограничений и навсегда покинуть Хайклир, Десборо и Парк-Лейн, чтобы поселиться в собственном доме; Альфред был нисколько не хуже, чем любой другой. Джулия ласково улыбнулась ему, продолжая обдумывать средства, как причинить боль Мэтью.

Она смогла придумать только два пути, как подорвать репутацию Мэтью, два проверенных метода компрометации человека в глазах общества: раскрыть его тайные любовные связи или мошенничество за карточным столом.

Джулия плохо разбиралась в карточных играх, и к тому же она не хотела, чтобы ее репутация пострадала вместе с репутацией Мэтью. Поэтому, она прежде всего позаботилась о своих интересах. Она опять позволила лорду Альфреду увлечь себя в оранжерею, где приняла предложение выйти за него замуж и получила свой первый поцелуй. Это событие оставило ее равнодушной — она закрыла глаза и обнаружила, что продолжает думать о Мэтью. Ну, теперь что бы ни случилось, Альфред будет на ее стороне. Она открыла глаза и предложила ему пойти в зал для карточной игры. Беззастенчиво повиснув у него на руке, она с невинным видом болтала о картах и постепенно выведала всю необходимую ей информацию.

Однако, вскоре стало ясно, что путь к ее цели не прост, потому что любимой игрой Мэтью была баккара, и чем дольше Джулия наблюдала за этой игрой, тем меньше она видела шансов обвинить Мэтью в мошенничестве. Другой его любимой игрой была рулетка, в которой у нее вообще не было возможности действовать. Для ее цели нужен был вист, но Мэтью редко играл в него. Однако, если на балу в честь помолвки Джулии ее жених предложит сыграть партию в вист, то Мэтью вряд ли откажет ему. Джулия знала, что бал это дело решенное, и накануне начала свои приготовления.

Все в доме легли спать пораньше, чтобы отдохнуть перед долгим и важным предстоящим днем. Когда Джулия убедилась, что все уже спят, она на цыпочках пробралась к бальному залу. Она осторожно открыла дверь и проскользнула через зал мимо покрытых чехлами столов и стульев в салон рядом с залом, в котором на следующий вечер должны были играть в карты. Она не решилась зажечь свет, а в темноте прокралась в дальний конец салона, где стояло бюро. Бронзовые часы на камине неожиданно начали бить двенадцать, и Джулия вздрогнула от испуга и, затаившись, стала озираться по сторонам. Успокоившись, она продолжила свой путь и, приблизившись к бюро, потянула за массивную ручку нижнего ящика. Когда ящик открылся, она увидела в нем что искала — несколько стопок нераспечатанных колод карт, все с одинаковым характерным рисунком на обороте. Взяв осторожно одну колоду из заднего ряда, так чтобы не нарушить порядок, она закрыла ящик и тем же путем вернулась к себе в комнату.

На следующий вечер для завершения своего плана ей оставалось сделать самое сложное. Одевшись задолго до прихода гостей, Джулия отпустила свою горничную и начала разгуливать по верхнему этажу, ожидая подходящего момента. Наконец она увидела, что слуга Мэтью вышел из его комнаты с парой черных бальных туфель, и набравшись храбрости, она пробежала по коридору и юркнула в спальню Мэтью. Как она и предполагала, его вечерний костюм уже был приготовлен: фрак, черные брюки, белый жилет, белая рубашка с белым же галстуком и черные шелковые носки. Джулия быстро вытащила платок из кармана брюк, завернула в него несколько заранее подобранных карт и сунула платок на место. Она вернулась к себе, довольно улыбаясь. Все шло отлично.

То же можно было сказать и о самом вечере. Его организация была великолепна; сливки общества собрались в гостеприимный дом Брайтов. Вся семья была в сборе, не было только Изабель.

Для Джулии время тянулось бесконечно; наконец танцы и разговоры мужчинам наскучили и подошло время для игры в карты. Тогда она подошла к Альфреду с самой очаровательной улыбкой и игриво похлопала его по руке сложенным веером.

— Я хочу, чтобы ты кое-что сделал для меня.

— Все что угодно!

— Попроси дядю Мэтью сыграть с тобой партию в вист. Он любит высокие ставки, а я с удовольствием посмотрю, как вы играете вместе. За игрой в вист гораздо интереснее наблюдать, чем за баккара.

Карточные столы быстро заполнялись. После секундного колебания Мэтью сел играть с Альфредом, лордом Эмблсайдом и герцогом Фонтуэллом. Джулия заняла стратегически выгодное положение за стулом Мэтью. У нее не было сумочки, но в пышных складках ее платья был карман, в котором лежал платок и одна единственная карта. Некоторое время она наблюдала за игрой, потом, незаметно глядя по сторонам, достала спрятанную карту и уронила ее на пол рядом со стулом Мэтью. Через мгновение, всего лишь через мгновение она вскрикнет и с невинным видом сообщит Мэтью, что он уронил карту. Тогда карты будут пересчитаны, обнаружены две одинаковые и если ей повезет, то Мэтью попросят показать карманы. Скандал! Джулия улыбнулась. Ее взгляд спустился вниз, и она приготовилась заговорить.

Но слова не успели сорваться с ее губ. Она вдруг увидела ногу — женскую ногу в синей бархатной туфельке, которая опустилась на карту и скрыла ее.

Энн была в зале, когда с легким раздражением заметила, что Джулия удалилась к карточным столам, вместо того чтобы быть среди гостей. Ее раздражение еще больше усилилось, когда она увидела, что Джулия стоит прямо за стулом Мэтью. Потом она увидела, как девушка наклонилась и уронила карту, и как на ее лице появилась самодовольная усмешка. Энн не поняла, что замышляет Джулия, но она почувствовала опасность — опасность для Мэтью. Она мгновенно оказалась между Джулией и Мэтью и наступила на злополучную карту.

Слуга принес шампанское, и Энн с радостью взяла один бокал, но так неосторожно, что его содержимое выплеснулось на стол, на Мэтью и на карты у него в руках. Он вскочил, бросил карты и громко выругался.

— О, прости, — воскликнула Энн. — Мне очень жаль, Мэтью! Какая я неловкая: испортила тебе игру! — Она наклонилась и собрала все карты с пола. — Боюсь, они уже испорчены. Простите меня! Не могли бы вы начать игру снова, когда Мэтью переоденется? Большое спасибо. Альфред, ты, как будущий член нашей семьи, не мог бы занять лорда Эмблсайда и его светлость, пока мы будем отсутствовать? Благодарю. — Энн решительно повела Мэтью прочь из комнаты.

— Что, черт возьми, происходит? Как ты могла оказаться такой неуклюжей? К тому же я выигрывал!

Энн ничего не сказала до тех пор, пока они не дошли до его комнаты. Тогда она положила перед ним те карты, что держала в руке.

— Лучше бы ты проиграл сегодня на тот случай, если кто-то из гостей наблюдал за игрой со стороны. По-моему одна из этих карт лишняя.

Мэтью в недоумении уставился на нее.

— Я ничего не понимаю.

— Она лежала у твоего стула. Поэтому я и испортила вам игру.

Мэтью был поражен. Энн подошла к нему и похлопала его по карману.

— Ага! — И она вытащила платок, из которого на пол выпало еще несколько карт.

— Невероятно! — наконец, произнес Мэтью. — Кто? Кто мог так поступить со мной?

— Джулия.

— Не говори глупости!

— Мэтью, я сама ввдела, как она уронила на пол карту.

— Зачем, черт побери, ей понадобилось это делать?

— Не знаю, честно, не знаю.

— Ну, я просто не могу в это поверить. Нет никаких причин, чтобы она могла так поступить. Или у тебя галлюцинации, или ты намеренно хочешь причинить Джулии неприятности.

Мэтью сердито взял другой фрак, а Энн тем временем старалась сохранять спокойствие.

— Если это не Джулия, то может быть, у тебя есть предположение, кто еще это мог сделать.

— Не имею ни малейшего представления. Это мог быть кто угодно. Может быть даже ты.

— Теперь ты говоришь глупости.

Мэтью ни на мгновение не поверил, что в этом была замешана Энн, но он также отказывался признать виновной Джулию. Тот факт, что Джулию обвиняла Энн, только усиливал его упрямство.

— Я должен вернуться. Я последую твоему совету и постараюсь проиграть. — Он помедлил у двери. — Кроме того, что мне неизвестен человек, который хотел опорочить меня, в этом деле мне еще кое-что непонятно. Почему ты была так уверена, что я не мошенничал?

Энн посмотрела прямо ему в глаза.

— Потому что ты не стал бы этого делать.

— Да, — сказал Мэтью, — не стал бы. — Но уже возвращаясь в зал, он вспомнил о некоторых своих прежних делах на алмазных копях и даже почувствовал некоторое смущение.

После долгой и упорной борьбы с собой Энн решила ничего не говорить Джулии о случившемся. Девушка непременно стала бы все отрицать, сопровождая слова одной из своих язвительных улыбок. Если бы Мэтью поговорил с ней об этом деле — все могло быть иначе, он, вероятно, мог бы чего-то добиться. Но похоже Мэтью окончательно попал в сети Джулии, и его доверчивость делала Энн совершенно беспомощной.

Джулия же ждала обвинений Энн и даже расстроилась, когда конфронтация не состоялась. Она решила выжидать, а когда неделю спустя атмосфера в доме по-прежнему осталась спокойной, она сделала следующий шаг. Для этого она написала письмо, очень короткое письмо, но на него у нее ушло очень много времени, так как ей пришлось писать левой рукой, чтобы изменить свой почерк.

В самый ответственный момент сочинения письма Энн неожиданно зашла к ней в комнату, что делала крайне редко, но Джулия успела наклониться над столом и прикрыть бумаги, лежащие перед ней.

— Я зашла напомнить, что у тебя сегодня примерка платья.

— Я не забыла.

— У тебя сегодня очень привлекательный румянец. — Энн с подозрением посмотрела на племянницу. Ее взгляд упал на бумаги на столе. — Боже правый, ты, кажется, пишешь письмо?

— Не понимаю, почему это тебя так удивляет?

— Я никогда не видела, чтобы ты писала письма, и мое удивление ничто по сравнению с предстоящим удивлением твоего счастливого адресата, — сухо заметила Энн. — Полагаю, ты пишешь Альфреду?

— Да.

— Пожалуйста, найди время написать своей матери хоть пару строк. Я уверена, она будет рада получить весточку от тебя.

— Моей матери безразличны мои дела, мой брак и даже я сама.

— Это неправда, — уверенно сказала Энн, хогя в душе она знала, что Джулия права. — Мы должны стараться включать Изабель в дела семьи. Пожалуйста, напиши, Джулия, это будет для нее приятным сюрпризом.

— О, да, мое письмо будет еще каким сюрпризом, — пробормотала Джулия, оставшись одна, и облегченно вздохнула, что ее план остался нераскрытым.

Занятие Джулии напомнило Энн, что ей тоже надо послать записку. Она быстро написала ее и позвонила дворецкому.

— Пожалуйста, попроси Стивена доставить эту записку.

— Прошу прощения, миледи, но Стивен только что ушел с письмом от леди Джулии.

— Какая незадача! — воскликнула Энн. — Я посылаю записку леди Эмблсайд, а она живет почти рядом с лордом Альфредом, так что Стивен мог доставить сразу оба письма.

Дворецкий выглядел явно удивленным.

— Письмо леди Джулии не к лорду Альфреду, миледи. Оно к лорду Лонгдену.

— Ты уверен?

— Абсолютно, миледи. Стивен это особо отметил.

— Зачем, — подумала вслух Энн, — понадобилось Джулии писать лорду Лонгдену? Я даже не уверена, разговаривала ли она с ним хоть раз, кроме как во время приема. — У нее замерло сердце от дурного предчувствия, и она вдруг почувствовала уверенность, что в одном том, как Джулия писала письмо кроется что-то странное и опасное. — Давно ушел Стивен?

— Минут десять назад, миледи.

— Прикажи немедленно подать мне экипаж. Я сама отвезу свое письмо.

Она велела кучеру ехать на Беркли-Сквер, где жили Лонгдены. Всю дорогу она смотрела в окно, высматривая посыльного в знакомой ливрее. Вероятно, она напрасно затеяла эту погоню, говорила себе Энн. Без сомнения всему этому есть какое-нибудь вполне невинное объяснение. Но нет, решила Энн, все, что связано с Джулией, не может быть невинным, и сейчас ею руководит инстинктивное чувство опасности, которое спасло Мэтью от скандала за карточным столом.

А вдруг она не догонит Стивена? Расстояние от Парк-Лейн до Маунт-Стрит никогда не казалось ей таким большим, а движение таким медленным. Вот и Маунт-Стрит, но Стивена нигде не видно. Посыльный был хорошим и исполнительным слугой, он должен был постараться как можно скорее и лучше выполнить поручение. Впервые в жизни Энн захотелось, чтобы у нее был слуга, который задержался бы в пути. Ее волнение достигло такой силы, что она готова была бежать по улице впереди экипажа.

Что она сделает, когда догонит Стивена? Леди не могла унизиться до того, чтобы перехватывать почту своей племянницы. Энн решила преодолеть этот барьер, когда доберется до него — главное было догнать посыльного и остановить его.

Когда экипаж подъехал к пересечению Дэвис-Стрит и Беркли-Сквер, Энн наклонилась вперед и даже высунулась из окна. Впереди, огибая площадь, быстро шагал человек, и это был Стивен!

— Окликни его! — крикнула она кучеру. — Останови его!

Кучер подчинился, но Стивен его не услышал. Он уже был совсем рядом с особняком Лонгденов, и у Энн замерло сердце. Но тут к счастью при повторном оклике Стивен наконец оглянулся и, узнав экипаж, остановился, поджидая его.

— Садись! — приказала Энн. Она увидела, что он держит в руке письмо, и жестом показала, чтобы он отдал ей конверт. Она сидела и в ужасе смотрела на письмо: это был почерк не Джулии.

Растерянная, она старалась собраться с мыслями. А если она перехватила чужое письмо. Но ведь дворецкий ясно сказал, что Стивена послала Джулия. Наверное, он ошибся. Она уже готова была вернуть письмо посыльному, когда что-то мелькнуло у нее в голове. Она вдруг вспомнила странное положение Джулии за столом, когда она вошла: та держала ручку в левой руке!

Это открытие заставило Энн забыть о приличиях: она быстро разорвала конверт и прочитала короткую записку. Потом, дрожа, медленно прочитала вложенное письмо Эммы к Мэтью. Она уронила бумаги на колени и, застыв от шока, только спустя какое-то время очнулась и заметила беспокойные взгляды посыльного.

— С вами все в порядке, миледи? — озабоченно спросил он.

— Все в порядке, спасибо, Стивен. — Энн взяла себя в руки и спрятала письма. — Назад на Парк-Лейн, — приказала она кучеру, а посыльному сказала: — Стивен, я хочу, чтобы ты никому не рассказывал о случившемся. Будь уверен, что каким бы странным не казалось тебе мое поведение, в интересах всех членов нашей семьи, чтобы это письмо не было доставлено.

— Я все понимаю, миледи. Вы можете на меня положиться. — Стивен помедлил, затем вежливо произнес. — Будет ли мне позволено сказать, миледи, что мы, слуги, несколько обеспокоены отношением леди Джулии к вам?

Энн устало улыбнулась.

— Будет позволено, Стивен, но только один раз. И я не советую тебе повторять это снова, особенно в присутствии мистера Брайта. — Она сжала письма в руке. — Спасибо, Стивен, — тихо сказала она. — Ты и не представляешь, какое это утешение знать, что ты не совсем одинок.

Дома она поднялась прямо к себе в комнату и велела, чтобы ее не беспокоили. Весь долгий летний день она оставалась одна наедине со своими мыслями.

Она понимала, что Мэтью неизбежно должен был завести любовницу, но, когда это подтвердилось, она не могла не чувствовать боли. Если бы это была какая-нибудь актриса или профессиональная продажная женщина, все было бы не так серьезно. Но Эмма Лонгден! Энн прижала руки к груди и упала на кровать; у нее горело лицо, а глаза жгли непролитые слезы. Эмма, которую она принимала в доме; Эмма, чью руку она пожимала, в то время как… Энн громко застонала, страдая от воспоминаний о прекрасных ночах, проведенных с Мэтью, а теперь с болью представляя его в постели с другой.

Насколько известной стала эта связь, спрашивала она себя. Что говорят в свете? Смеются за ее спиной? Она последняя узнала об этом?

Этот кошмар продолжался весь день, и лишь к вечеру Энн взяла себя в руки. Вероятно, кое-кто знает об этом, решила она. Но маловероятно, чтобы над ней смеялись, и обсуждали эту связь. Все было слишком обыденно — такие отношения в свете не редкость. Об этом заговорят, если любовники начнут афишировать свои отношения, или их связь будет раскрыта. Но Энн удалось предотвратить такой поворот событий: лорд Лонгден не получил разоблачительного письма, и у него нет необходимости действовать.

Несправедливость заключалась в том, с болью думала Энн, что общество принимает такие отношения, как между Мэтью и Эммой, отношения, которые могут длиться годами, тогда как один час ее собственной слабости навсегда испортил ее жизнь с Мэтью. Сколько малышей, спрашивала она себя, в дворянских семьях по всей Англии родились с голубыми глазами вместо карих, с каштановыми волосами вместо белокурых, с чертами лица, не имеющими сходства ни с одним портретом на стенах их дома? Такие дети вносят свежую кровь в вялые вены аристократии, но ее ребенок — ее дочь — оторвана от нее, и Энн ее никогда не увидит.

И тут к ней целительным потоком пришли слезы, а когда Энн выплакалась, то успокоилась Она умылась и позвала Генриетту, никак не объяснив горничной свое затворничество. Приближался вечер, и ее ждало очередное развлечение, на котором она должна присутствовать. Энн чувствовала, что она уже на грани срыва. Она была измучена морально и физически и больше не могла выносить светских развлечений. Сезон заканчивался через две недели, так что ей придется еще немного продержаться. Сегодня она должна поговорить с Мэтью, прежде чем ехать на бал; она могла притворяться перед светом, что ее ничто не беспокоит, но перед ним она притворяться не могла.

Она выбрала платье из бирюзового шелка. Сзади был лишь намек на тюрнюр, но юбка заканчивалась изящным шлейфом. Платье было без рукавов, с узкими бархатными бретелями, поддерживающими лиф. Сначала Энн не хотела надевать фамильное ожерелье и велела Генриетте принести изумруды, но потом передумала и надела бриллианты, как доказательство своего превосходства над Джулией и своей принадлежности к семье Мэтью Брайта.

Когда она была готова, Энн направилась в библиотеку к Мэтью. Она молча подала ему письма и наблюдала за выражением его лица, пока он читал. У него на щеке задергался мускул, а губы сердито сжались.

— Как попали к тебе эти письма?

— Я помешала Стивену доставить их лорду Лонгдену. А что касается того, как я узнала о их существовании, ты все равно мне не поверишь.

— Во всяком случае, на этот раз ты не можешь обвинить Джулию, ведь это не ее почерк. — Сердитый тон Мэтью был попыткой скрыть смущение.

— Я знала, что ты это скажешь, и не буду больше говорить об этом. Я принесла тебе эти письма по нескольким причинам. Во-первых, ты должен постараться продолжать свои отношения с Эммой Лонгден с большей осторожностью, чем до этой истории.

— Можешь не беспокоиться на этот счет, — глухо произнес Мэтью. — Я больше не увижусь с ней.

— Решать тебе. Мне это безразлично. Во-вторых, кто-то — а ты почему-то не хочешь знать, кто именно — старается тебя скомпрометировать. Ты должен быть начеку, Мэтью, потому что этот человек на этом может не остановиться.

Мэтью кивнул.

— И наконец, третье. — Она подошла к камину, который несмотря на летнюю жару, ярко горел. Бросив письма в огонь, она некоторое время смотрела, как они пылали. — Без сомнения, есть и другие письма, — сказала она, возвращаясь к Мэтью. — На твоем месте я сожгла бы и их.

Мэтью молча смотрел в огонь, пока не исчезли последние клочки писем. Потом он перевел взгляд на жену.

— И никаких обвинений, Энн? Ни истерики? Ни крика, ни слез? Ты даже не спросишь, как я мог так вести себя по отношению к тебе? Именно так поступили бы большинство женщин.

— А большинство мужчин отрицали бы все. Они бы говорили о недоразумении, преувеличении и ложных слухах.

Мэтью улыбнулся.

— Ты права. Значит, мы не такие, как большинство людей! Почему ты перехватила письмо?

Энн удивилась.

— Что за вопрос! Не могла же я стоять и смотреть, как гибнет твоя репутация!

— Почему бы нет? Я не слепой, чтобы не видеть, каким нерадостным для тебя был наш брак в последние годы. Мое падение было бы тебе на пользу — твои семейные связи и репутация достаточно прочны, чтобы выдержать подобную бурю. Может быть, мой таинственный недруг рассчитывал, что я, как офицер и джентльмен, пущу себе пулю в лоб. Тогда ты стала бы свободна и могла вновь выйти замуж.

— Ты не застрелился бы, — решительно сказала Энн. — Ты не офицер, и у меня есть подозрения, что в твоей жизни были моменты, когда ты и поступал не как джентльмен.

— Я снова признаю, что ты права, как обычно. Так почему, Энн? Почему ты спасла меня?

Она отвернулась, чтобы он не видел ее, лица, и не ответила.

— А может быть, — тихо сказал он, — ты любишь меня? Хоть немного? Несмотря ни на что?

Энн закрыла глаза. Она хотела ответить: «Да» и броситься к нему в объятия, но страх разочароваться и быть отвергнутой был слишком велик.

— Я действовала инстинктивно, — с трудом ответила она. — К тому же, надо было думать о Филипе.

— Да, конечно. Знаешь, я как-то совсем забыл о Филипе. — Мэтью приблизился к ней, и теперь они оба смотрели на сгущающиеся над Парк-Лейн сумерки. — Наверное, были другие моменты в моей жизни, когда мне следовало подумать о нем. Может быть, ему бы понравилась маленькая сестричка.

Энн вздрогнула.

— Ты знал, что это была девочка? — Она взволнованно схватила его за руку. — Тебе что-нибудь известно о ней? С ней все в порядке?

— Я многого не знаю, но могу сказать, что девочка чувствует себя хорошо. Она здоровая и красивая, и живет с Джоном в Нью-Йорке. Ее зовут Тиффани, и мне сказали, что Джон в ней души не чает.

— Тиффани, — повторила Энн. Ее глаза вспыхнули, но тут же погасли. — Как бы мне хотелось увидеть ее! Как бы мне хотелось, чтобы все было иначе! Если бы Виктория не умерла. Если бы Филип был более покладистым. Если бы…

— Если бы… — передразнил ее Мэтью. — Это самые печальные слова на свете. Не переживай из-за Филипа, он изменится, как только пойдет в школу осенью. Она его воспитает, как большинство мальчиков.

У Энн заныло сердце при мысли о закрытой школе, куда отправят ее восьмилетнего сына.

— Надеюсь. — Она заглянула в лицо Мэтью. — Как давно мы так не разговаривали.

— Мы вообще давно не делали ничего важного вместе. Сегодня ты показала, что у тебя более отходчивый характер — я до сих пор не могу простить тебе Джона Корта. — Его взгляд медленно скользнул по ее телу. — Сколько прошло времени с тех пор, как мы спали вместе?

— Семь лет.

— Так много? — пробормотал он и нежно погладил ее по щеке. — Спасибо тебе за то, что ты сделала. Даже если это было ради Филипа.

Они смотрели друг на друта, остановившись на пороге примирения, но никто из них не решился сделать первый шаг. Энн медленно вышла из комнаты, а расстроенный и грустный Мэтью открыл ящик бюро, достал пачку писем и бросил их в огонь.

 

Глава девятая

Конец сезона не принес конца скрытой напряженности в доме Брайтов. Николас принес новость, которая изменила все планы — Николас, своеобразный катализатор, часто влиявший на события одним своим присутствием в данном месте, своим существованием своим невольным контактом с другими.

— Папа болен, — сообщил он Мэтью и Энн. — Мама говорит, что он долго не протянет и просит меня приехать в Десборо.

— Он плохо выглядел, когда приезжал на помолвку Джулии, — медленно произнесла Энн, — но я не думала, что он так серьезно болен.

— Ему семьдесят восемь лет, — заметил Николас, — он не может жить вечно. Но он не хочет признавать, что плохо себя чувствует, и жалуется, что в Десборо слишком тихо. Фактически он хочет устроить торжественный семейный сбор. Я думаю, вы могли бы тоже приехать и взять с собой Филипа и Джулию, чтобы немного оживить имение. Приедете?

— Конечно, — сразу же согласилась Энн. — Мы собирались к Эмблсайдам, — право же, Мэтью, нам надо купить собственный загородный дом, — но я уверена, они поймут.

Итак Мэтью снова оказался в Десборо в августе. Вместе с Николасом он объехал имение и осмотрел усовершенствования, сделанные на его деньги. Как бы старый герцог не относился к благотворительности Мэтью, он вложил его деньги с умом. Особняк был отремонтирован, поля и лужайки были опрятные и ухоженные, стада откормленные, арендаторы и слуги работали с хорошим настроением. Картина была просто идиллической — сельская Англия в лучшем виде, — и Мэтью в немалой степени почувствовал удовлетворение и гордость за свой вклад. Хотя этот вопрос не поднимался, но со смертью старого герцога он собирался прекратить финансовую поддержку Десборо, потому что ради Хью он бы и пальцем не шевельнул. Мэтью не забыл тесную дружбу Хью с Фредди и не простил его равнодушия к Николасу во время истории с опиумом. Осматривая этот пасторальный пейзаж в ярком свете солнечного дня, Мэтью не сомневался, что Десборо скоро придет в упадок.

Август подходил к концу, а герцогиня продолжала мужественно держаться перед лицом предстоящего несчастья и собирала в доме родственников и друзей. Герцог заметно слабел и все чаще не покидал своей комнаты. Ему, кажется, доставляло особое удовольствие общество Филипа и Джулии, но молодежь избегала его, как могла. Филип боялся старика и не любил атмосферу его комнаты. На Джулию же он нагонял тоску, и она не собиралась тратить на него время, которое могла провести более приятно.

В то лето из всего общества, собравшегося в Десборо, Филип, пожалуй, был самым несчастным. Его жизнь в Лондоне была весьма скучна и ограничена в основном детской, но здесь он был еще более одиноким и заброшенным. Ранние годы, проведенные им в Кимберли вдали от обычного общества каждого юного английского джентльмена, привели к теперешней изоляции его от сверстников. Филип сохранил в памяти разрозненные воспоминания о Кимберли. И не об алмазах — камни не интересовали его, — а, в основном, об огромных, гремящих машинах в шахтах.

По ночам он лежал в постели, умирая от страха при мысли о школе, куда ему предстояло отправиться в конце лета. По утрам он вставал, опять дрожа от страха уже перед новым мучением, которое ежедневно ждало его здесь: уроком верховой езды. Филип ненавидел лошадей. Эта черта выделяла его среди всех родственников. Впряженная в экипаж или в плуг лошадь была еще ничего, но его охватывал животный ужас, как только ему предстояло сесть верхом на это огромное животное. Неприязнь возникла с самого начала; он закричал от страха уже в самый первый раз, когда его посадили на пони, а несколько падений подряд в тот день не прибавили ему любви к лошадям.

В это утро Филип как всегда поплелся на конюшню с отрешенным выражением на бледном лице. Несколько гостей уже собрались на утреннюю прогулку верхом, и кавалькада резво промчалась мимо него. К ужасу Филипа его кузина Джулия остановила лошадь рядом с ним и с презрением посмотрела на сгорбившегося от страха мальчика.

— Распрями спину, Филип! Ты выглядишь просто неприлично. Что наши гости подумают о тебе?

Филип послушно выпрямил спину и, подняв голову, недовольно посмотрел на нее.

— Ну что за выражение! Можно подумать, что ты идешь на экзекуцию, а не на обычный урок верховой езды. Но мы все знаем, какой ты трус.

— Я не трус.

— Трус. Я видела, как ты дрожишь каждый раз, когда подходишь к лошади, — Джулия приблизила своего гунтера к мальчику и довольно рассмеялась, когда Филип в страхе отпрянул. — Вот видишь. Трус!

Слезы навернулись Филипу на глаза.

— Нет! Нет!

— В чем дело? — Мэтью неожиданно появился из-за угла и подошел к ним.

Джулия улыбнулась ему ангельской улыбкой.

— Филипу не нравятся уроки верховой езды. — Она вздохнула. — Меня всегда удивляет, дядя Мэтью, что твой сын так боится лошадей.

Она помчалась за своими спутниками, срезав угол, чтобы догнать их. Отличная наездница, она легко преодолела изгородь. Мэтью с восхищением посмотрел ей вслед, потом перевел взгляд на поникшую фигурку сына. Последние слова Джулии больно задели его, потому что он все еще сомневался в том, кто был отцом Филипа. Он резко обратился к мальчику.

— Ты должен брать пример с кузины Джулии. Она отлично держится в седле.

— Хорошо, сэр.

— Я собрался в Хайклир, но я задержусь на несколько минут и посмотрю твой урок.

Садиться на лошадь само по себе было страшно, а сделать это на глазах отца было для Филипа настоящей пыткой. Все его тело онемело, руки и ноги стали как деревянные и не слушались. Как автомат, он взобрался в седло маленького черного пони и медленно выехал на манеж. Он слепо выполнял команды: рысь, легкий галоп, рысь, шаг, ощущая на себе пристальный взгляд Мэтью. Но впереди ждало самое худшее — прыжки. Уверенный, что он непременно упадет, Филип отчаянно рванулся к низкому барьеру, не рассчитал расстояние и перелетел через голову пони. Подавленный и униженный он неподвижно лежал на земле, когда его тренер с беспокойством склонился над ним. Стараясь сохранить остатки гордости, Филип с трудом поднялся на ноги.

— С ним все в порядке, сэр! — крикнул тренер Мэтью, который даже не тронулся с места.

Филип ясно услышал раздраженное восклицание отца и увидел, как тот сел на свою лошадь и уехал.

Я не трус, отчаянно повторял себе Филип. Не трус! Когда-нибудь я им всем покажу. Всем покажу!

Однако этот случай имел свое положительное завершение. Хотя Филипу пришлось вновь сесть на пони и сделать еще несколько кругов, урок был сокращен. Он с облегчением оставил пони груму, который задумчиво посмотрел на мальчика.

— Вы не очень любите лошадей, мастер Филип?

— Я их ненавижу, — с жаром ответил Филип, — но кажется, я единственный на всем свете их ненавижу.

— Очень многие люди не любят лошадей, — успокоил его юноша, вводя пони в стойло. — Зловредные твари, особенно некоторые из них. Нет, вы не единственный.

Вместо того чтобы вернуться в дом, Филип задержался с располагающим к себе парнем.

— А я думал, что я один такой, — сказал он.

— Мы все не можем любить одно и то же, верно? Все люди разные.

— Я люблю технику, — робко признался Филип, и рассказал своему новому знакомому о Кимберли и машинах в алмазных шахтах. — Я был еще маленький, — сказал он со всей серьезностью своих восьми лет, но я помню, что они мне понравились больше всего на свете.

— Это очень интересно. — Грум расседлал пони и вытер его. — Когда-нибудь, мастер Филип, машины заменят лошадей.

Большие голубые глаза Филипа от удивления стали еще больше.

— Экипажи без лошадей, — продолжал юноша, которого звали Уильям, — это транспорт будущего.

Филип с сомнением посмотрел на него.

— Я видел паровые экипажи, — осторожно заметил он, — но они двигаются так медленно.

Уильям фыркнул.

— Это потому, что закон говорит, что паровым экипажам запрещается двигаться быстрее четырех миль в час в сельской местности и двух — в городе. И что впереди должен идти человек и нести красный флажок. Эти экипажи могли бы ездить гораздо быстрее, если бы им разрешили.

— Я думаю, что это очень глупый закон.

— Есть люди, которые против самодвижущихся экипажей, люди, которые хотят сохранить конный транспорт. Хочу сказать, — и Уильям любовно похлопал пони, — что я сам люблю лошадей, но как говорит мой дядя, надо идти в ногу со временем.

— А ваш дядя много знает о безлошадных экипажах?

— Много? Он водит один такой, — с гордостью сказал Уильям.

— Расскажите мне об этом!

— Сколько вам лет, мастер Филип?

— Восемь.

— Значит, как говорит мой дядя, настоящая история самодвижущихся экипажей началась в тот год, когда вы родились. В 1885 году Карл Бенц сделал в Германии свою первую машину.

— Не в Англии! — разочарованно произнес Филип.

Уильям опять фыркнул.

— Этот закон с красным флажком сдерживает нас. Нет, главные изобретатели работают за границей: Бенц и Даймлер в Германии, Пежо и Панар-Левассор во Франции.

— Интересно, смогу ли я когда-нибудь ездить на машине. — Филип был абсолютно очарован.

— Мой дядя говорит, что когда-нибудь у каждого будет своя собственная машина.

— Вот и нет! Во всяком случае, — грустно сказал Филип, — папа никогда не купит машину. Он не позволяет мне иметь даже велосипед.

— У меня есть велосипед. В мой выходной вы могли бы прийти ко мне и покататься на нем, если захотите.

— В самом деле?

— Мы могли бы разобрать его, а потом снова собрать.

— Это было бы чудесно. — Филип встал, чтобы вернуться в дом. Он протянул Уильяму руку очень официально и по-взрослому. — Большое спасибо.

Уильям пожал протянутую руку и со смешанным чувством симпатии и иронии посмотрел вслед маленькой фигурке, медленно бредущей через конный двор.

Мэтью ехал в Хайклир в скверном настроении. Его вывело из себя отсутствие у Филипа умения держаться в седле, но не только это беспокоило его. Он был утомлен и раздражен своими безуспешными попытками определить своего таинственного противника, и напряженно ожидал следующего удара. Все было бессмысленно. Кто мог настолько ненавидеть его? Мэтью перебрал всех членов семьи, друзей, знакомых, слуг. Никто из них не был его врагом и не мог им быть. В Кимберли он был не слишком популярным в определенных кругах, но никто из этих людей не имел доступа на Парк-Лейн. Кто-то, вероятно, подкупил слугу, чтобы тот подложил карты и украл письмо. Но кто?

В Хайклире Мэтью встретил его племянник, Чарльз. Мэтью нахмурился. Солидный молодой человек, этот Чарльз: крепко сбитый, высокий и широкоплечий, но скучный. Очень скучный. Счастлив, только когда меряет шагами акры земли своих предков.

— Мы что-то редко тебя видим, Чарльз. Ты посетил не более трех балов за этот сезон.

— Мне надо работать.

— Работать? Здесь? Зачем? — Мэтью выпалил эти слова со скоростью ружейных выстрелов, указывая на группу садовников, работающих на клумбах. — А они для чего? И все другие слуги? Ты же пэр Англии. Ты можешь принимать участие в управлении имением, но ты не должен работать.

— Мне нравится работать на земле, — упрямо сказал Чарльз, — к тому же я презираю эти скучные бестолковые сезоны.

— Тем не менее это важный этап выбора невесты. Может быть, пока рановато для тебя, тебе еще только двадцать. Но уже надо приглядываться и отмечать, какие девушки подрастают; может быть, какая и понравится тебе.

— Я не тороплюсь. — Чарльз увидел на террасе силуэты своей бабушки и тетки и невольно перевел взгляд на западное крыло дома, где скрывалась от всех его обезображенная огнем мать. Бесполезно пытаться объяснить дяде Мэтью, что он вряд ли может привести невесту в этот дом.

— Твои финансовые дела не так стабильны, как мне бы хотелось. К сожалению, твой отец промотал целое состояние на свои экстравагантные развлечения. Тебе бы стоило положить глаз на одну из американских наследниц, за которыми дают в приданое кучу денег. К тому же, они несут новую кровь — отличная вещь, свежая струя крови. Слишком много было родственных браков в наших семьях в прошлом.

— Да, дядя.

Чарльз оставил Мэтью возле лестницы на террасу, а сам вернулся в сад. Он не хотел понапрасну тратить время на споры с дядей. Чарльз решил давным-давно, что он женится на ком захочет и когда захочет, а это «когда» означало, что он уже будет достаточно взрослым, чтобы действовать, не спрашивая разрешения опекуна. Чарльз знал, что американская наследница вряд ли подойдет ему. Она, конечно, согласится обменять состояние своего отца на титул и положение в обществе, но ему хотелось иметь жену, которая согласилась бы жить в Хайклире. Будь его воля, он никогда бы не покидал эти места, не выезжал за пределы главных ворот и высоких стен, окружавших имение. Он любил его. Земля, основа имения, была единственной надежной вещью, которую он знал.

Как обычно, разговор с матерью и сестрой показался Мэтью скучным и однообразным. Как обычно, Изабель отказалась встретиться с ним. Как обычно, агент Рейнолдса представил ему полный отчет о делах. Ничего не менялось в Хайклире; один день был полностью похож на другой. Несмотря на семейные проблемы, жизнь продолжалась, как много веков назад, и вероятно, будет продолжаться и дальше — светлая и яркая, основанная на непоколебимой вере людей в себя, свою страну и свою славную империю.

Мэтью остался в Хайклире на ленч, а вернувшись в Десборо, узнал, что герцогу стало хуже, и тот попросил Мэтью и Николаса прийти на чай в его комнату. По какой-то необъяснимой причине Мэтью вспомнил Марту Якобс и поморщился.

Герцог лежал, оперевшись на подушки, на огромной кровати с резными спинками и пологом из золотого Дамаска. Из-за того что ему было трудно подниматься по лестнице, ему приготовили комнату на первом этаже, и отсюда он мог видеть зеленые лужайки, пестрые цветочные клумбы и раскидистый кедр, в тени которого Мэтью впервые увидел графиню.

— Понимаете, у меня ничего не болит. — Даже сейчас герцог оставался стойким и воинственным. — Просто старость. Но такое вынужденное бездействие заставляет человека задуматься, оглянуться назад и появляется желание что-то исправить. Поэтому я захотел поговорить с тобой, Мэтью. Я должен извиниться перед тобой.

Николас смущенно откашлялся, поставил чашку и собрался покинуть комнату, но герцог нетерпеливым жестом остановил его.

— Оставайся на месте, Николас. Черт возьми, ты думаешь, я забыл о твоем присутствии? Я хочу, чтобы ты это слышал. Видишь ли, ты тоже часть всего этого. Ты — его друг.

Герцог помолчал, как будто речь утомила его, и ему надо было собраться с силами, чтобы продолжить.

— Ведь именно с вашей дружбы все и началось, не так ли? Вся эта ужасная история с Изабель много лет назад. Я должен признать, что не только молодость Изабель была преградой для вашего брака. Я решил, что ты неподходящий зять. Я считал, что Изабель заслуживает лучшего.

На лице Мэтью мелькнула ироничная усмешка, а Николас, который помнил, как он убеждал тогда Мэтью, что дело не в этом, сейчас выглядел смущенным.

— Я ошибался на твой счет, Мэтью. А Николас был прав, поэтому мои извинения частично и ему. Ты, Мэтью, оказался лучше, чем мы все вместе взятые. Ты сам пробил себе дорогу в жизни — стал процветающим бизнесменом и уважаемым человеком.

Мэтью опустил глаза, и лицо его приобрело непроницаемое выражение.

— Я понимаю, что ты — современный человек, призванный иметь дело с этим новым миром фантастических изобретений и меняющихся обычаев. — Герцог на мгновение замолчал. — Я ошибался в тебе, — повторил он снова. — Это все, что я хотел сказать. Я прошу меня простить. И я рад, что ты женился на Энн.

Николас высморкался, и его глаза странно заблестели. Мэтью встал и посмотрел смущенно и виновато в глаза герцога.

— Я принимаю ваши извинения, ваша светлость, хотя они не требовались. — Он помедлил, прочитав немую мольбу в глазах герцога. — И я уверяю вас, — тихо добавил Мэтью, — что я тоже рад, что женился на Энн.

Герцог откинулся на подушки и со вздохом облегчения закрыл глаза. В коридоре за дверью Николас вытер платком глаза.

— Никогда не разговаривал с его светлостью с глазу на глаз, — глухо сказал он, — но сейчас мне было искренне жаль старика.

— Да. — Мэтью подождал, пока Николас успокоился, и продолжал. — И все же это отвратительно. Прости, Николас, я знаю, что он твой отец, но это так. Столько пафоса на смертном одре! Так унижаться перед своим бывшим врагом! Уходить из жизни с жалобой! Я никогда этого не сделаю, Николас. Я останусь сильным до конца. Мне невыносимо думать, что меня будут жалеть.

За обедом в тот вечер Джулия была необыкновенно оживленной, наслаждающейся восхищением всей компании. Только Энн распознала злорадство, которое скрывалось под ее остроумием, и только она поняла, что Джулия не может удержаться, чтобы не направить свои стрелы против Мэтью.

— Давайте играть в прятки, — предложила она после обеда.

Альфред обрадовался.

— Отличная идея, — с энтузиазмом подхватил он.

Одной из несуразностей кодекса нравственности этой эпохи было то, что молодым девушкам, строго охраняемым во все остальное время, разрешалось играть в прятки в слабо освещенных коридорах огромных особняков. Однако, эта игра больше подходила для дневного времяпрепровождения, а сейчас некоторые дамы уже поглядывали на летние сумерки за окном и томно вздыхали.

Герцогиня сидела у постели герцога, поэтому роль хозяйки выполняла Энн. Она в нерешительности посмотрела на Мэтью:

— Я не знаю… — начала она.

— Все в порядке, — беззаботно сказал Мэтью. — Мы здесь почти все одна семья. Я считаю, что нам не следует слишком беспокоиться об условностях. Либо прятки, либо шарады или карты.

Послышались недовольные вздохи. Всем уже надоели шарады.

— Тогда пусть будут прятки, — поспешно согласилась Энн. В последнее время она стала противницей игры в карты.

Джулия стала разбивать гостей на пары, оставив семью напоследок.

— Мы с Альфредом будем прятаться. Дядя Николас, ты будешь искать вместе с тетей Элизабет, и конечно, дядя Мэтью и тетя Энн тоже. Но вы должны дать остальным время спрятаться, потому что вы лучше знаете дом.

Она побежала вверх по лестнице, увлекая за собой Альфреда по лабиринту коридоров старого дома, осматривая укромные местечки своего детства. Альфред скоро совершенно потерял ориентацию, и незаметно для него Джулия привела его в маленькую кладовую на этаже, где находились спальни. На полках лежали постельное белье и скатерти, и Альфред скептически осмотрелся.

— Не слишком ли это заметное место? — шепотом спросил он.

— Конечно, заметное, поэтому нас здесь и не будут искать. Они сначала поднимутся на чердак.

Альфред улыбнулся.

— Пусть они ищут нас весь вечер, — прошептал он и привлек Джулию к себе. Она позволила ему целовать себя, хотя ей было неприятно прикосновение его влажных губ. Она напряженно прислушивалась, и сквозь закрытую дверь до нее долетел шепот и приглушенный смех тех, кто поднимался наверх искать их. Пока Альфред целовал ее, она потихоньку сняла одну жемчужную сережку и зажала ее в руке. Когда Альфред отпустил ее, она наклонилась в темноте и спрятала сережку в карман платья, прежде чем испуганно вскрикнуть.

— Альфред! Я потеряла сережку!

Он недовольно проворчал:

— Мы не будем искать ее сейчас, Джулия. Не беспокойся, она найдется.

— Нет, я должна найти ее! Кажется, я слышала, как что-то упало на лестнице. Оставайся здесь, я сейчас вернусь.

И прежде чем он успел что-либо возразить, она исчезла.

Джулия на цыпочках пробежала по коридору к лестнице. Комната в конце коридора была открыта, и она быстро проскользнула внутрь и спряталась за дверью.

Николас и Элизабет как раз поднимались по лестнице.

— Такая глупая затея! — ворчал Николас. — Люди моего возраста должны лазить по всему дому и обшаривать разные закутки!

— Не будь таким ворчуном, Николас. То, что ты предпочитаешь играть в карты, еще не значит, что все остальные тоже хотят этим заниматься.

— Где мы будем искать?

— Сейчас мы никого не ищем. Смысл игры заключается в том, чтобы дать молодым людям возможность немного побыть наедине.

— Ты хочешь сказать, что мы бесконечно будем бродить по коридорам? — возмутился Николас.

— Движение пойдет тебе на пользу. Ты становишься слишком толстым.

Вскоре их голоса смолкли, и Джулия осторожно вышла в коридор. Она добралась до верхней площадки лестницы как раз вовремя, чтобы увидеть розовое платье Энн в конце холла, и усмехнулась про себя. Они пошли по черной лестнице. Джулия осторожно спустилась по парадной лестнице вниз и последовала на ними.

Мэтью и Энн шли не торопясь. Как и все остальные, они не спешили искать спрятавшихся. Они шли молча, не замечая скользящую за ними фигуру. Они не слышали шороха платья Джулии, не видели движения ее тени по стене.

— Пожалуй, я зайду к Филипу, — сказала Энн, когда они поднялись наверх. — Мне сказали, что он сегодня упал с лошади.

— Зайди, если хочешь, но я бы не стал этого делать. Ты портишь мальчика. Начинаешь суетиться вокруг него только потому, что он упал с лошади, и он будет падать снова и снова, просто чтобы привлечь твое внимание.

Отлично, подумала Джулия. Энн играет ей на руку и дает ей необходимую возможность остаться наедине с Мэтью. Она последовала за ними почти до комнаты Филипа и спряталась в альков, пока Мэтью и Энн стояли у двери. Потом Энн вошла в комнату, а Мэтью прошел вперед до парадной лестницы и остановился на площадке, глядя вниз.

— Дядя Мэтью!

— Джулия! — Он обернулся. — Почему ты не прячешься?

— Я потеряла сережку и вернулась ее искать, но у меня почему-то сильно кружится голова.

Джулия театральным жестом поднесла руку ко лбу и сделала несколько неверных шагов к нему.

— Здесь есть стул. Давай, я помогу тебе сесть.

Мэтью обнял ее за талию, и она безвольно повисла на нем.

— Я не хочу сидеть. Если ты поддержишь меня вот так, мне станет лучше. Мне надо вернуться к Альфреду.

До острого слуха Джулии долетел звук закрывающейся двери детской, а уголком глаза она заметила розовое платье приближающейся к ним Энн. Она вспомнила внутреннюю борьбу, которую она видела во взгляде Мэтью в зимнем саду, когда он оттолкнул ее. Нет, она все же покажет тетке кого любит Мэтью на самом деле!

— Мэтью. — прошептала Джулия и подняла к нему лицо. Когда Мэтью наклонился, она обняла его за шею и прижалась губами к его губам.

Он застыл и, казалось, вообще ничего не чувствовал. Во всяком случае, желание не проснулось в нем, но от неожиданности он на какое-то время потерял способность двигаться. Когда шок прошел, он возмутился и в этот момент услышал, как кто-то вскрикнул сзади него. Мэтью обернулся и увидел Энн, стоящую на площадке лестницы с искаженным болью лицом. Она протянула руку, как будто умоляя или обвиняя его, и затем, закрыла ею глаза, чтобы отгородиться от ужасной сцены, которую только что увидела, и сделала шаг назад.

 

Глава десятая

Мэтью разжал руки и не обращая внимания на рухнувшую на пол Джулию, бросился по лестнице вниз, туда, где неподвижно лежала Энн, неловко подвернув под себя руку. Он опустился рядом с ней на колени и пощупал пульс. С его души будто камень свалился, когда он обнаружил слабое биение жизни и увидел, что Энн дышит. Прижав ее голову к своей груди, он поднял глаза. Привлеченные криком Энн, со всех сторон стали появляться люди, участники игры в прятки; они с удивлением смотрели на Мэтью и Энн и на съежившуюся на площадке лестницы Джулию.

Приказав дворецкому немедленно позвать врача, Мэтью поднял Энн и понес наверх в ее комнату. Николас позаботился о Джулии, а остальные гости, взволнованные и озабоченные, разбрелись кто куда, но в конце концов собрались в гостиной, чтобы чего-нибудь выпить для снятия напряжения.

Ожидание врача казалось бесконечным. Когда он наконец пришел, Мэтью уступив ему место у кровати Энн и стоял в стороне, пока доктор внимательно осматривал пострадавшую.

— Леди Энн чрезвычайно повезло, — сказал врач. — Кажется, она отделалась лишь сотрясением мозга, синяками и растяжением руки. Однако, она должна находиться под наблюдением. Могут быть какие-то внутренние повреждения, которые проявятся позднее.

— Я буду с ней, — сказал Мэтью и сел рядом с кроватью, ожидая когда к Энн вернется сознание.

Джулия уже оправилась от шока и лежала у себя в постели, дрожа всем телом от сознания совершенного. Никто не сказал ей, что Энн осталась жива, потому что никто не мог предположить, что она решит, будто Энн погибла.

«Я — убийца, — думала она. — Меня отвезут в Ньюгейт и повесят?» И она громко закричала как раз в тот момент, когда в комнату вошел врач.

— Кричите сколько хотите, юная леди, — бодрым голосом сказал он. — Может быть, крик разбудит вашу тетю.

Джулия вздрогнула.

— Ничто ее уже не разбудит, — глухо произнесла она.

— Ну, я согласен, что пока шум не поднимет ее с постели, но надеюсь, что сотрясение не слишком сильное.

— Сотрясение? — Слабый луч надежды блеснул в темноте отчаяния Джулии.

— Леди Энн встанет на ноги через день-два. Ну а с вами все в порядке. На всякий случай я оставлю снотворное. Спокойной ночи.

Джулия начала всхлипывать от радости, но скоро новая опасность вместо ньюгейтской виселицы встала перед ней. Рано или поздно ей все равно придется встретиться с Мэтью.

К полуночи терпение Мэтью было вознаграждено легким трепетом ресниц и тихим вздохом Энн. Он сел на край кровати и взял ее здоровую руку в свою, так что первое, что она увидела, придя в себя, было его лицо. Он наклонился и поцеловал ее в щеку. Энн попыталась улыбнуться, но поморщилась от боли.

— У меня болит голова, — прошептала она. Она лежала спокойно, но по отчаянию в ее глазах Мэтью понял, что память возвращается к ней. Она медленно, отвернулась. — Я видела, я видела…

— Ты видела просто очередной трюк Джулии.

— Мэтью, значит, ты наконец все понял?

— Я был самым большим глупцом во всей Англии, — с раскаянием в голосе сказал он, — что позволил этой обманщице провести меня. Ты была права, а я заблуждался — и не в первый раз. Теперь тебе надо отдохнуть и не терзаться мыслями обо мне и Джулии. Она хотела сделать тебе больно, но я уверен, она не планировала, чтобы ты упала с лестницы и ушиблась.

Энн заснула, но Мэтью не ушел спать. Он дремал в кресле подле нее, отказываясь от предложений Генриетты подменить его. Кроме здоровья Энн, его больше ничего не волновало; он впервые за многие недели был в ладу с самим собой. Разгневанный на Джулию — частично его гнев пал и на самого себя, за то что его так долго дурачили, — он все же был рад узнать, что за историями с картами и письмом стояла она. Его постоянно преследовала мысль о неизвестном преступнике. Теперь он все узнал и мог действовать.

Как он мог загладить свою вину перед Энн? К несчастью, Мэтью все оценивал деньгами и тем, что на них можно было купить. Может быть, драгоценности? Новые платья? Поездка в Париж? Когда рассвет занялся над долинами Беркшира, Мэтью принял решение. Он подарит Энн загородный дом.

Довольный своей идеей и с присущей ему энергией и энтузиазмом увлекшийся новым проектом, он перестал волноваться за Энн и с нетерпением ждал, когда она проснется, чтобы рассказать ей о своем проекте. Как только она открыла глаза, он сразу обрушил на нее поток слов, даже не спросив, как она себя чувствует.

— Рейнолдс наведет справки, какая недвижимость есть на рынке. Я не хочу связываться со строительством, потому что на это уйдет много времени; я хочу что-то, куда мы могли бы вскоре переехать. Беркшир — самое лучшее место, здесь наши корни, но я предпочел что-нибудь поближе к Аскоту, чем в этой части графства. И еще мне хочется купить скаковых лошадей. — Мэтью резко раздвинул шторы, не заметив, как зажмурилась Энн от яркого света, ударившего ей в глаза.

— Конечно. — Энн попыталась сесть, но это было трудно сделать, опираясь только на одну руку.

— У тебя есть какие-то свои пожелания относительно дома, которые я мог бы передать Рейнолдсу?

— Нет, никаких. Ты не мог бы помочь мне сесть?

Мэтью приподнял ее за плечи и подложил ей под спину еще подушку.

— Рука сильно болит?

— Немного. — Не столько болит рука, подумала Энн, как голова. Если эта ужасная головная боль не утихнет, она сойдет с ума.

— Тогда я пойду. — Он наклонился и поцеловал ее в щеку. — Я пришлю Генриетту.

Было очень рано, и дом еще не начал просыпаться, но Генриетта уже была на ногах и ждала, когда ее позовут к Энн. Без все подавляющего присутствия Мэтью спальня казалась тихой и наполненной покоем.

— Хотите чего-нибудь на завтрак? — спросила Генриетта. — Может быть, чашку чая?

— Не надо, — слабым голосом ответила Энн, — но задерни, пожалуйста, шторы. И узнай, придет ли сегодня доктор. Мне нужно что-нибудь от головной боли.

Мэтью поспал пару часов, проснулся бодрым, с удовольствием плотно позавтракал и потом пошел к Джулии. Она неважно спала в эту ночь, и сейчас нежилась в постели, считая, что так же выглядит бледной и интересной. Увидев лицо Мэтью, она побледнела по-настоящему. Он высказал ей все, что думал о ее поведении, прибегнув к таким прямым выражениям, которые обычно не употреблял в разговоре с дамами.

— Но почему, Джулия? — спросил он наконец. — Почему ты это сделала?

— Я не знаю. — Она затравленно посмотрела на него. — Нет, знаю. Я хотела, чтобы ты любил меня больше всех, а когда ты оттолкнул меня, я рассердилась и захотела отомстить.

— Джулия, я твой дядя. Это Альфред должен тебя любить больше всех.

— Мне нужен ты. Ты гораздо интереснее Альфреда Я никогда не думала о тебе, как о своем дяде, а в семье никто по-настоящему никогда не интересовался мной.

— Глупости. Твой дядя Николас…

— Николас! — воскликнула Джулия с явным презрением. — Какой прок от Николаса?

— Он мой лучший друг, — резко ответил Мэтью, — и будь добра помнить об этом. — Он окинул ее критическим взглядом. — Ведь одного у тебя никогда не было — друга. Скоро ты выйдешь замуж и сможешь сама строить свою жизнь. Тогда у тебя появятся семья и друзья. — Он задержался у двери. — Ты, очевидно, женщина с воображением и настойчивостью. Я даже склонен думать, что ты стоишь Чарльза и Эдварда вместе взятых, но я вижу в тебе также очень опасное сочетание черт твоих отца и матери. Используй свои способности на добрые дела, Джулия, а не на дурные. Найди выход своей энергии. Вступи хотя бы в Общество борьбы за права женщин. Займись чем-нибудь, — чем угодно, но держись от меня подальше, а то я не ручаюсь за последствия.

Когда за ним закрылась дверь, Джулия со вздохом облегчения откинулась на подушки. Все могло быть гораздо хуже, и она была рада, что отделалась сравнительно легко. Она искренне сожалела о несчастном случае с Энн; гнев Мэтью отрезвил ее, но как бывает в юности, она уже повеселела. Он предложил вступить в Общество борьбы за права женщин. Что ж, почему бы и нет? Она могла бы этим заняться. Все лето она чувствовала напряжение и неуверенность, пока осуществляла свои планы. Женщинам давно пора получить больше возможностей в жизни, решила она. Она расправила кружева на вороте и посмотрелась в зеркальце, которое лежало рядом на столике. Скоро ее навестит Альфред, и она должна выглядеть самым лучшим образом и помириться с ним. Она должна выйти замуж — пока это единственный способ для женщины обрести хоть какую-нибудь свободу.

Мэтью отсутствовал весь этот день и следующий и еще один. Рейнолдс прислал ему список подходящих поместий, и Мэтью наводил справки у друзей и знакомых, ездил по всему графству в поисках своего выдуманного рая.

Каждый вечер он возвращался в Десборо, чтобы подробно описать Энн достоинства домов, которые он осмотрел, и каждый вечер она старательно скрывала свою болезнь и усталость, чтобы не омрачать его радость.

На шестой день он почти вбежал в ее спальню, но разочарованно замер на пороге.

— Ты еще в постели, — почти с укором сказал он.

— Прости, Мэтью. У меня совсем нет сил.

— Но ты должна встать. У тебя уже ничего не болит кроме руки. Ты должна одеться и поехать со мной. Я хочу, чтобы ты посмотрела дом, который я нашел.

— Мэтью, я не смогу…

— Сможешь, — возразил он. — Ты еще не пыталась. Сегодня ты должна встать и поехать со мной в Рединг.

Энн поежилась при мысли о тех усилиях, которые ей придется приложить, и постаралась проявить интерес к его находке.

— А дом хороший?

— Хороший! Конечно, хороший. Что за вопрос? Разве бы я заинтересовался домом, если бы он не был хорошим?

— Прости, — сказала Энн. — Расскажи мне о нем.

— Он немного перегружен декором, но это единственный его недостаток. Стиль — французский ренессанс. Он похож на чертовски большое шато, но стоящее в долине Темзы, а не Луары. Северный и южный фасады довольно массивные, над главным входом — красивый портик. Самое интересное с архитектурной точки зрения — восточное и западное крылья, в которые встроены башни с необычными винтовыми лестницами. На первом этаже — вестибюль, две огромные галереи, три гостиные, малая столовая, большая столовая, малая гостиная, библиотека, кабинет и оранжерея. Спальни и ванные комнаты находятся на втором этаже.

— А участок земли достаточно большой, чтобы держать скаковых лошадей?

— Пятьсот акров. Места достаточно! Да, это определенно самое лучшее, что я видел. Мы могли бы сохранить большую часть мебели, а на оформление покупки уйдет совсем немного времени. Ты должна поехать и посмотреть дом, Энн. Должна!

— Я постараюсь, в самом деле постараюсь. — Ах, если бы он не торопился, как всегда! Если бы он подождал, пока она окончательно поправится и сможет поехать с ним посмотреть дома — тогда они могли бы все обсудить и спланировать вместе.

— Тебе должно быть уже гораздо лучше. — Он смотрел на нее почти сердито, потому что был разочарован, что она не может полностью разделить его радость от новой игрушки. Потом Энн увидела, как выражение его лица изменилось. Его глаза потемнели, он наклонился к ней и стал ласкать ее грудь. У Энн на теле все еще были синяки после падения и рука болела, но она сжала зубы и решила не показывать, что он делает ей больно.

— Новый дом, Энн, — произнес он, — будет символом начала новой жизни для нас с тобой.

Его губы, жесткие и требовательные, прижались к ее губам, а ласки стали более настойчивыми. Потом не говоря ни слова, он отбросил простыни и снял с нее ночную сорочку. Энн была потрясена, но у нее уже не было сомнений относительно его намерений. «Не сейчас, — про себя простонала она, — только не сейчас! Почему он не мог заняться со мной любовью в Лондоне, когда я сожгла письма, или… о, сколько было случаев, когда я чувствовала себя лучше и так ждала его. Почему он выбрал момент, когда я так слаба и больна? Но я не могу отказать ему, а то он больше не придет ко мне».

И подавив в себе боль, которую она чувствовала, и все мысли об удовольствии, которое она могла бы ощущать, Энн впервые за семь лет пустила Мэтью в свою постель.

На следующий день она не смогла поехать в Рединг, и Мэтью, немного обиженный, отправился туда с Николасом. Рейнолдс встретил их у дома, и в тот же день сделка состоялась. Мэтью заплатил двести тысяч за дом, мебель и землю. Он бы предпочел что-нибудь попроще, более английское, но такие имения редко выставлялись на продажу. В целом он был доволен покупкой и договорился, что вступит во владение после Нового года.

Гости постепенно покинули Десборо. Герцог отчаянно цеплялся за жизнь и пока не собирался доставить им возможность присутствовать при своих последних минутах. Дела позвали Мэтью и Николаса назад в Лондон. Филип неохотно уехал в школу. Джулия в скверном настроении вернулась в Хайклир готовиться к свадьбе. Только Энн задержалась в Десборо, не в состоянии перенести дорогу домой. К октябрю она все же нашла в себе силы уехать в Лондон, потому что ей не хватало вновь обретенной радости общения с Мэтью, его близости в постели и удовольствия участвовать в его жизни. Ее пришлось выносить из вагона в Паддингтоне и сразу же уложить в постель в доме на Парк-Лейн. Ее усилия были вознаграждены, во всяком случае на время. Мэтью был так занят, что она редко его видела. Он был то в офисе, то в «Брайтуэлле», как он назвал имение, но она не решалась сказать, что ей гораздо важнее чаще видеть его, чем иметь новый дом.

К ноябрю Энн стала подозревать, что беременна, а в декабре, когда Джулия вышла замуж, абсолютно уверилась в этом. Она была в таком восторге, что ее здоровье значительно поправилось, и она расцвела, как юная девушка. Но и в этом случае она не смогла предпринять дальнюю поездку, и они провели Рождество в Лондоне.

В Новый год здоровье Энн опять ухудшилось, и врач велел ей лежать в постели до родов. Она стала хрупкая и нежная как птичка. Долгие годы в Кимберли в пыли и жаре, ножевые раны, болезнь и роды подорвали ее здоровье. Несчастный случай в Десборо сказался на ней гораздо больше, чем это было заметно со стороны, и даже врачу она не говорила об ужасных головных болях, ощущении тоски и слабости, которые преследовали ее.

Не имея возможности поехать в Брайтуэлл, Энн попросила у Рейнолдса план дома и часами рисовала интерьеры помещений, вырезала из бумаги изображения мебели, чтобы располагать ее по своему усмотрению. Красная гостиная, Голубая гостиная и солнечная Малая гостиная приобрели свой вид по ее замыслам. Ей приносили образцы обивок, гобеленов, штор, покрывал для кресел и кроватей, и она тщательно все отбирала.

В апреле умер старый герцог, а следом за ним в мае неожиданно скончалась мать Мэтью. Суеверный трепет прошел среди членов семьи, которые опасались третьей смерти; их мысли сразу устремились к одетой во все черное Изабель, скрывающейся в своей башне.

Энн лежала в своей комнате и с грустью думала об умерших, жалея, что не могла присутствовать на похоронах; потом ее мысли сосредоточились на живых и особенно на новой жизни, которую она должна была вскоре произвести на свет.

Ребенок должен был родиться в июле, но как-то дождливым туманным утром в начале июня Энн почувствовала первые схватки. Она никому ничего не сказала, решив, что это ложная тревога, но к вечеру уже начала стонать, и Генриетта послала за Мэтью и доктором.

В этот день Мэтью уехал в Брайтуэлл; из-за большой занятости он не был там несколько недель. Спад в алмазодобывающей промышленности закончился, акции золотоносных приисков пошли вверх, поэтому интересы дела требовали его постоянного присутствия в офисе. Оформление помещений загородного дома уже заканчивалось, Мэтью вносил в него последние штрихи. На аукционе картин в Лондоне он приобрел несколько ценных полотен и сейчас наблюдал, как развешивают его коллекцию — Каналетто и Гварди, Гейнсборо и Рейнолдса, Мурильо и Рембрандта.

У него был сюрприз для Энн. Когда на Рождество ей стало лучше, Мэтью пригласил художника тайно написать ее портрет. Молодой человек незаметно для Энн сделал наброски, а Генриетта дала ему одно из любимых платьев хозяйки, из-за болезни висящих в шкафу без употребления, чтобы полностью закончить портрет. Сейчас он висел в Голубой гостиной: серебристое платье и белокурые локоны Энн сверкали на фоне богатой голубой парчи, которой были обиты стены. Мэтью стоял перед портретом, восхищаясь мастерством, с которым художник передал безмятежное выражение лица Энн и глубину ее фиалковых глаз, когда ему принесли записку.

Он помчался на Парк-Лейн, но как оказалось, спешил напрасно. Схватки у Энн продолжались три дня и она все больше слабела.

— Если будет стоять вопрос о выборе, спасите мать, — велел Мэтью, ожидая вместе с Николасом известий. — Пригласите еще врачей. Я отдам что угодно, заплачу сколько угодно, чтобы спасти ее. — Но врач только сочувственно посмотрел на него. Никакие деньги уже не могли ей помочь.

Наконец, в десять часов вечера десятого июня Генриетта сообщила, что у него родилась дочь. Мэтью опустился на колени у постели Энн; ее дыхание становилось все слабее. В какой-то момент оно совсем стихло, и ему показалось, что она умерла, но потом ее фиалковые глаза вновь открылись. Мэтью прижался лицом к ее груди, и она с трудом положила руку ему на голову.

— Я всегда любила тебя.

Эти слова были едва слышны в тишине комнаты, где ход часов казался таким же громким, как биение сердца Мэтью. Он поднял голову, чтобы сказать, что тоже любит ее — слова, которых он ни разу не произнес за семнадцать лет их брака. Но было поздно. Энн была мертва.

Мэтью два дня не покидал свою комнату.

Годы его брака лежали перед ним и одновременно уже позади в виде спутанной сети ошибок и упущенных возможностей. Сейчас он ясно это видел. Вычленив главную нить, он смог проследить весь путь до его крушения. Он понимал, что его брак потерпел неудачу, и в этом была большая доля его вины.

Он мысленно вернулся к противоречиям и конфликтам ранних лет, когда они с Энн стали жертвами ошибочной оценки друг друга, но гордость помешала им преодолеть эти трудности. Он был слишком горд и занят, полностью погружен в свои дела, создавая алмазную империю вместо человеческих отношений, и Энн слабела от болезни, тогда как его сила крепла.

Нить воспоминаний провела его через нападение Дани, рождение и смерть Виктории, неверность Энн; были моменты, когда они с Энн становились близки друг другу, но каждый раз внезапно случалось что-то, что отдаляло их. А после случая с Кортом он и не пытался наладить отношения и даже не хотел этого.

Потом появились Эмма и Джулия… но по крайней мере за это он поплатился. Эмма и Джулия не отягощали его совесть чувством вины. Нет, его угнетало сознание того, что он не любил Энн. Он не любил ее, и это значило, что ее смерть была единственно возможным завершением их отношений, потому что он знал, что останься она в живых, он все равно не полюбил бы ее.

Мэтью мог найти бесчисленные причины и оправдания. Он был не готов полюбить ее или вообще полюбить кого бы то ни было. Она была частью его жизни в тот период, когда все его время и внимание были посвящены созданию своей империи. Все могло быть иначе, если бы он встретил ее теперь — теперь, когда он был богатым, зрелым, уверенным в себе; теперь, когда он мог любить кого угодно, не обращая внимания на всякие условности. Но сейчас эти рассуждения были бессмысленны. Энн была мертва, и хотя Мэтью знал, что его нельзя винить за то, что он не любил ее, он был виноват в том, что женился на ней и отравил ее короткую жизнь.

До него только сейчас дошло, что он в своей жизни не любил ни одной женщины. Единственное существо женского пола, к которому он был искренне привязан, была Виктория. Постепенно мысли Мэтью обратились к новорожденной, и в нем родилась уверенность, что у него хватит мужества, желания и способности любить ее.

На третий день он вышел из своего уединения и потребовал показать ему дочь.

Все в семье боялись, что Мэтью в своем горе может отвергнуть ребенка, и настороженно смотрели, как он взял девочку на руки. Белый сверток с преждевременно родившимся ребенком выглядел крошечным и хрупким в его сильных руках, а Мэтью его дочь показалась просто невесомой.

— Тебе нужен кто-то, кто будет присматривать за ней, — сказала его сестра Мэри. — Теперь, когда мама умерла, и я не очень нужна в Хайклире, я могла бы…

— Нет! — В Мэтью вдруг проснулся собственник, и он крепче прижал к себе ребенка. — Она — моя; никто не заберет ее у меня. — Малышка открыла большие голубые глаза и уставилась на возбужденное лицо Мэтью. — Мне не нужны женщины в доме, я не потерплю, чтобы вы вмешивались в мои дела. Я сам воспитаю свою дочь и сделаю это по-своему!

Его слова были встречены неловким молчанием, которое нарушил Николас.

— Как ты назовешь ее? — спросил он.

Мэтью и младенец продолжали смотреть друг на друга. «Только не Энн, — подумал Мэтью. — В моей жизни могла быть лишь одна Энн. Должно быть такое имя, в котором была бы Энн и что-то от меня». Вдруг ему на память пришло одно имя, как будто Энн шепнула его ему на ухо.

— Миранда, — уверенно сказал он.

Он был так же непреклонен, когда дело дошло до похорон Энн. Все считали, что Энн будет лежать в семейном склепе в Десборо, но Мэтью даже слушать об этом не захотел.

— Она будет похоронена в Брайтуэлле, — заявил он.

— Но Энн даже в глаза не видела это место, — возразил Николас.

— Я хочу, чтобы меня похоронили в Брайтуэлле, значит и Энн будет лежать там. — И Мэтью отказался дальше обсуждать этот вопрос.

Так что вместо пышного празднества по случаю открытия нового дома всю семью — Брайтов, Харкорт-Брайтов и Графтонов собрали в Брайтуэлле похороны Энн. После службы все прошли в ту часть сада, которая была выделена под семейное кладбище. Весной здесь все будет усеяно крокусами, нарциссами, первоцветами и фиалками, а сейчас пышно цвели летние розы, наполняя воздух пьянящим ароматом. Беседки были увиты жимолостью, а ноготки и маргаритки пестрым ковром стелились под сиренью и дикой вишней.

Энн очень удивилась бы, если бы узнала, что после Мэтью больше всех ее смерть потрясла Джулию.

Джулия уже шесть месяцев была замужем. В полном соответствии с традицией первая брачная ночь стала для нее настоящим шоком, как того хотели викторианские матроны, а действия лорда Альфреда показались ей отвратительными. Ей было неприятно заниматься любовью с Альфредом, но она поняла, что в этом акте есть другие возможности. Если заниматься этим с подходящим человеком. Например, с кем-то вроде Мэтью. Джулия начала лучше понимать свои чувства к Мэтью и не стыдилась их. Он по-прежнему не воспринимался ею как дядя.

Однако, смерть Энн повергла ее в шок, потому что она считала себя частично причастной к ней. Было ясно, что несчастный случай в Десборо сыграл роковую роль, окончательно подорвав и без того хрупкое здоровье Энн. Джулия жила в страхе перед гневом Мэтью, перед его обвинениями. Невероятно, но на ее счастье Мэтью почему-то не увидел связи между несчастным случаем и смертью Энн.

Когда все собрались у могилы, Джулия обнаружила, что она стоит рядом с Филипом. Он выглядел таким потерянным и одиноким, что Джулия невольно прониклась сочувствием к маленькому мальчику. Он должен был стоять рядом с Мэтью, а вместо этого он оказался среди женщин, всеми забытый. Джулия осторожно взяла его за руку и ободряюще сжала ее. Но Филип вырвал руку. Джулия закусила губу и продолжала смотреть вперед.

«Она назвала меня трусом, — думал Филип. — Я не хочу, чтобы какая-то женщина держала меня за руку, особенно она. Я рад, что я здесь, где папа меня не видит. Если он меня не видит, то не сможет накричать на меня за то, что я делаю что-то не так». Филип посмотрел, как гроб опустили в могилу. Мама умерла. Интересно, будет ли он скучать по ней; до сих пор не скучал, но тогда они не были близки. Филип ни с кем не был близок. «Мама умерла, — снова повторил он себе, — и кому теперь будет нужна его маленькая сестренка?»

Генриетта стояла несколько в стороне от всей семьи. По ее обезображенному оспой лицу текли слезы. Несмотря на свое одиночество, Энн была слишком старомодна и воспитана как герцогская дочь, чтобы делиться своими проблемами с горничной и сделать ее своей подругой. Но Генриетта была при своей хозяйке семнадцать лет, и мало что скрылось от ее острого взгляда. До конца преданная Энн, особенно после оспы, она разделяла все ее невзгоды и молча страдала вместе с ней. Сейчас она осуждающе смотрела на Мэтью, испытывая к нему глубокую ненависть, как к источнику всех несчастий Энн. Генриетта оставалась в доме Мэтью, потому что ее муж был здесь главным поваром. Она наблюдала и ждала, скрыв в себе все тайны.

Одетой в черный креп толпой они стояли у могилы, такие непохожие на ярких, веселых участников прошлогоднего светского сезона. Они смотрели, как Энн опускали в землю у того дома, который она никогда не видела и которого не хотела, дома, который отнял у нее мужа, когда она готова была отдать все свои бриллианты за один час общения с ним.

Ничего не видя перед собой, Мэтью смотрел на гроб. Все вокруг казалось нереальным. Голос викария все звучал и звучал, а Мэтью ждал, когда же церемония наконец закончится, потому что ему хотелось немного побыть с Мирандой.