Собор Фоса снаружи выглядел скорее массивным, чем прекрасным.

Мощные контрфорсы, поддерживающие огромный центральный купол, напоминали Фостию толстые слоновьи ноги; одного такого зверя-великана привезли в столицу с южного побережья моря Моряков, когда Фостий был еще мальчиком. Прожил зверь недолго, но в памяти его остался.

Однажды Фостий прочел поэму, в которой Собор сравнивался со скрытой внутри устрицы сверкающей жемчужиной. Сравнение показалось ему неудачным. Снаружи Собор вовсе не был грубым и некрасивым, как устричная раковина, а выглядел попросту невзрачным. Зато его интерьер затмевал блеск любой жемчужины.

Фостий пересек мощеный внутренний двор, окружающий Собор, и поднялся по лестнице в нартекс – внешний зал. Будучи лишь младшим Автократором, он был меньше скован церемониями, чем отец, и лишь два халогая поднялись вместе с ним по лестнице.

Многие вельможи нанимали телохранителей, поэтому никто из спешащих на богослужение людей не обращал на Фостия особого внимания. В любом случае, Собор не был переполнен – предстояла лишь послеполуденная литургия в самый обычный день, не отмеченный каким-либо религиозным праздником. Фостий мог пройти по узкому коридорчику в отгороженную императорскую нишу, но решил помолиться со всеми в окружающем алтарь главном зале. Пожав плечами, халогаи последовали за ним.

В Собор Фостий ходил всю свою сознательную жизнь и даже раньше – здесь его еще младенцем провозгласили Автократором.

Но несмотря на знакомый до мелочей интерьер, Собор до сих не переставал его поражать.

Бесчисленные золотые и серебряные пластинки; колонны из полированного моховика с резными капителями; скамьи из светлого дуба, инкрустированные перламутром и драгоценными камнями; плитки бирюзы, молочно-белого хрусталя и розового кварца на стенах, имитирующее утреннее, полуденное и закатное небо все это было ему привычно, потому что он вырос среди подобной роскоши и жил в ней до сих пор. Но все это предназначалось для одной цели – заставить глаза скользить все выше и выше к нависающему над алтарем огромному куполу с мозаичным изображением Фоса в центре.

Купол тоже производил впечатление чуда. Благодаря солнечным лучам, проникающим сквозь множество окошек в его основании, купол казался парящим над Собором. Когда человек ходил под куполом, игра света на расположенных под различными углами позолоченных кусочках мозаики, заставляла его поверхность искриться. Фостий не мог представить, как самые обычные материалы настолько убедительно олицетворяли уникальность небес, где царил Фос.

Но даже блеск купола был вторичным по отношению к самому Фосу.

Владыка благой и премудрый следил сверху за верующими в него глазами, которые не только никогда не закрывались, но, казалось, следовали за человеком, когда тот переходил с места на место. Если кто-то утаивал грех, Фос это видел.

Его длинная бородатая фигура имела облик сурового судьи. В левой руке благой бог держал книгу жизни, где записан любой поступок каждого человека. После смерти подводился итог: те, чьи злые деяния перевешивали добрые, падал в вечный лед, а те, кто совершил больше доброты, чем зла, оставались со своим богом на небесах.

Всякий раз, входя в Собор, Фостий ощущал тяжесть божественного взгляда.

Владыка благой и премудрый, смотрящий на него с купола, несомненно, справедлив, но милосерден ли он? Мало кто посмеет требовать идеальной справедливости – из опасения, что и в самом деле получит ее.

Мощь божественного образа подействовала даже на язычников-халогаев. Они смотрели вверх, пытаясь выдержать взгляд взирающих с купола глаз. Им тоже пришлось убедиться, как и множеству других людей, пытавшихся сделать то же самое, что простому человеку такое не по силам. И они, отведя наконец взгляды, сделали это едва ли не украдкой, словно надеясь, что никто не заметит их поражения.

– Не волнуйтесь, Браги и Ноккви, – тихо произнес Фостий, усаживаясь между халогаями на скамью. – Никто не может счесть себя настолько могучим, чтобы противостоять благому богу.

Светловолосые северяне нахмурились. Щеки Браги вспыхнули; на гладкой и бледной коже северян румянец был особенно заметен.

– Мы халогаи, ваше младшее величество, – сказал Ноккви. – Мы живем, не боясь никого, и ничему не позволяем запугать себя. А в этом куполе скрыта магия, которая заставляет нас думать, будто мы слабее, чем есть на самом деле.

– Его пальцы сложились в знак, отгоняющий колдовство.

– По сравнению с благим богом мы все слабее, чем считаем себя, – негромко проговорил Фостий. – Именно это показывает нам изображение на куполе.

Оба телохранителя покачали головами. Но прежде чем они успели продолжить спор, из бокового придела к алтарю направились два священника в синих одеяниях.

Макушки у них были выбриты, а густые кустистые бороды не подстрижены. Напротив сердца у каждого был пришит кружок золотой парчи – символ солнца, величайшего источника божественного света. Инкрустированные драгоценными камнями кадильницы испускали облачка ароматного сладковатого дыма.

Священники пошли вдоль рядов скамей, а прихожане поднялись, приветствуя вселенского патриарха видессиан Оксития, который шел следом за священниками. На нем было шитое золотом одеяние, обильно украшенное жемчугом и драгоценными камнями. Во всей империи лишь одеяние Автократора превосходило патриаршее пышностью и великолепием. И, подобно красной обуви, которую мог носить лишь Автократор, только патриарх обладал привилегией ношения обуви синего цвета.

Когда Окситий встал за алтарем, хор мужчин и мальчиков запел хвалебный гимн Фосу. Благостные звуки многократно отражались от купола, создавая впечатление, будто исходят из губ самого благого владыки. Патриарх, воздев руки, не отрывал глаз от лика Фоса. Все прихожане, исключая телохранителей Фостия, сделали то же самое.

– Будь благословен, Фос, владыка благой и премудрый, – произнес нараспев Окситий, – милостью твоей заступник наш, пекущийся во благовремении, да разрешится великое искушение жизни нам во благодать.

Прихожане повторили за патриархом символ веры. Эта молитва была первыми словами, которые слышал видессианин, потому что ее обычно произносили над новорожденным; ее же первой учил наизусть ребенок, и ее же верующий слышал перед смертью. Для Фостия она была столь же привычна, как и форма собственных рук.

Следом прозвучали другие молитвы и гимны. Почти не задумываясь, Фостий в нужных местах отзывался вместе с прихожанами. Ритуал успокоил его; он словно сбросил с души груз мелочных забот и превратил Фостия в частицу чего-то великого, мудрого и практически бессмертного. Он лелеял это ощущение принадлежности – наверное, потому, что в храме оно приходило к нему гораздо легче, чем во дворце.

Когда прихожане вслед за Окситием еще раз повторили символ веры, патриарх жестом велел всем сесть. Фостий едва не ушел из Собора до начала проповеди. Проповеди, будучи по природе своей индивидуальными и специфичными, разрушали в нем то чувство принадлежности, которое он искал в молитве. Но поскольку ему кроме дворца идти было некуда, Фостий решил остаться и послушать. Даже отец не посмеет попрекнуть его за набожность.

– Мне хочется, чтобы все вы, собравшиеся здесь сегодня, – начал патриарх, – задумались над тем, сколь многочисленны и разнообразны пути, коими погоня за богатством угрожает ввергнуть нас в вечный лед. Ибо, накапливая золото, драгоценности и вещи, мы слишком легко начинаем считать их накопление самостоятельной целью в жизни, а не средством, при помощи которого мы обеспечиваем пропитание свое и подготавливаем жизненный путь для нашего потомства.

«Нашего потомства?», – с улыбкой подумал Фостий.

Видесские священники придерживались целибата; и если Окситий готовил путь для своего потомства, то его должны заботить грехи куда более тяжкие, чем алчность.

– Мы не только слишком охотно ценим золотые монеты ради их собственной ценности, – продолжил патриарх, – но те из нас, кто накопил богатства – честным или другим способом, – также зачастую подвергают опасности нас и нашу надежду на счастливую загробную жизнь, порождая зависть в тех, кому не досталась хотя бы малая доля богатств.

Некоторое время он проповедовал в том же духе, пока Фостий не устыдился того, что желудок его не знает голода, обутые ноги не мокнут, а теплая одежда согревает зимой. Он даже поднял глаза к лику Фоса на куполе и помолился о том, чтобы владыка благой и мудрый простил ему столь роскошную жизнь.

Но когда взгляд Фостия, опустившись, остановился на патриархе, он внезапно увидел Собор в новом, весьма неприятном свете. До сего дня он принимал как само собой разумеющееся то огромное количество золота, которое потребовалось сперва для его строительства, а затем и для приобретения драгоценных камней и металлов, превративших его в рукотворное чудо. Если бы ушедшие на это несчетные тысячи золотых были потрачены, дабы накормить голодных, обуть босых, одеть и согреть замерзших, то сколько добра эти деньги принесли бы несчастным людям!

Фостий знал, что храмы помогают беднякам; отец не раз рассказывал ему, что свою первую ночь в столице он провел в общей спальне монастыря. Но слова облаченного в золотую парчу Оксития, призывающего поделиться богатствами с неимущими, поразили Фостия откровенным лицемерием. И, что еще хуже, сам Окситий этого лицемерия словно не замечал.

Недавний стыд Фостия улетучился, сменившись гневом. Да как смеет патриарх просить других отказываться от земных богатств, не говоря и слова о сокровищах, накопленных храмами? Неужели он полагает, будто эти сокровища каким-то образом утратили способность быть использованными по назначению – тому самому назначению, о котором распинается патриарх, – лишь потому, что стали называться святыми?

Судя по тону проповеди, так оно, вероятно, и было. Фостий попытался понять ход мыслей патриарха, но безуспешно. Молодой Автократор вновь взглянул на знаменитый лик Фоса. Да как может владыка благой и премудрый терпеть призывы к бедности, исходящие из уст человека, владеющего, несомненно, не одним, а несколькими наборами регалий, стоимости любой из которых хватит, чтобы годами кормить семью бедняков?

Фостий решил, что благой бог наверняка занесет слова Оксития в свою книгу судеб.

Патриарх все еще проповедовал, и то, что он не замечал противоречий в своих словах, потрясло Фостия гораздо больше, чем сами слова. Ему не очень-то нравились уроки логики, которые Крисп заставил его посещать, но кое-что него в голове отложилось. Неужели, подумалось ему, вслед за патриархом к алтарю выйдет размалеванная шлюха и начнет восхвалять достоинства девственности? Вряд ли это станет меньшей глупостью, чем то, что он сейчас слушает.

– Будь благословен, Фос, владыка благой и премудрый, милостью твоей заступник наш, пекущийся во благовремении, да разрешится великое искушение жизни нам во благодать, – провозгласил в последний раз Окситий. Даже без своих роскошных облачений патриарх был высок, худощав и благообразен, седую бороду и шелковистые брови он наверняка расчесывал, а облачившись для проповеди, он и вовсе стал ходячим символом святости. Но его слова колоколом гремели в сердце Фостия.

Когда литургия закончилась, большинство прихожан вышли из храма, но некоторые подошли к патриарху поблагодарить за проповедь. Изумленный Фостий покачал головой. Неужели они глухи и слепы? Ничего, настанет время – Фос во всем разберется.

Спускаясь по ступенькам храма, Фостий повернулся к одному из своих телохранителей и спросил:

– Скажи мне, Ноккви, халогаи тоже строят своим богам такие богатые дома?

Ноккви широко распахнул льдисто-голубые глаза, откинул голову и громко расхохотался. Плечи его так затряслись, что заплетенные в косы длинные светлые волосы запрыгали по спине. Немного успокоившись, халогай ответил:

– Твое младшее величество, у нас на родине даже людям не всегда хватает на жизнь, так что мы не можем держать наших богов в такой роскоши, как вы своего Фоса. К тому же наши боги предпочитают кровь, а не золото, а уж кровью мы поим их щедро.

Фостий хорошо знал, как жадны до крови боги северян. Святой Квельдальф халогай, решивший поклоняться Фосу – считался в Видессе великомучеником, потому что его убили соплеменники, когда он попытался обратить их в веру благого и мудрого владыки. Воистину, халогаи представляли бы для империи гораздо большую угрозу, если бы столь обильно не проливали кровь своих собратьев.

Ноккви шагнул на каменные плиты храмового двора. Когда он обернулся и взглянул на Собор, глаза его вспыхнули волчьей жадностью.

– Вот что я тебе скажу, твое младшее величество, – проговорил он. Позвольте воинам лишь с пары наших кораблей ворваться в столицу, и ваш бог тоже получит меньше золота и больше крови.

Быть может, ее вкус понравится ему больше.

Услышав слова северянина, Фостий невольно сделал жест, предохраняющий от сглаза. Империя до сих пор отстраивала и заново населяла города, захваченные халогаями Арваша примерно в то время, когда он родился. Но само наличие такого склада богатств в имперской столице было искушением не только для яростных северных варваров, но и для алчных подданных самого императора. Таких, впрочем, притягивало любое хранилище богатств.

Фостий застыл, разинув рот. Он внезапно начал понимать, как возникла доктрина фанасиотов.

Огромные бронзовые двери Тронной палаты медленно распахнулись.

Сидя на императорском троне, Крисп на краткое мгновение разглядел то, что находилось на улице, и улыбнулся; внешний мир казался столь слабо связанным с тем, что происходило внутри.

Сравнивая иногда Тронную палату со столичным Собором, он никак не мог решить, какое из этих строений более пышное и великолепное. Верно, орнаменты в палате не столь цветисты, но к ним добавляется никогда не повторяющееся зрелище богатых одеяний вельмож и бюрократов, которые выстраивались двумя рядами вдоль колоннады, идущей от входа до самого трона. Каждую пару колонн разделяли сто ярдов пустоты, наводившие на каждого просителя мысли о собственном ничтожестве и несокрушимом могуществе Автократора.

Перед троном стояли шесть халогаев в полных боевых доспехах.

Крисп вычитал в хрониках, что один из его предшественников был убит прямо на троне, а трое других ранены, и не пожелал развлечь какого-нибудь отдаленного преемника, добавив к этому списку и свое имя.

Стоящий рядом с северянами герольд с белым жезлом в руке сделал шаг вперед. Болтовня придворных смолкла, и в наступившей тишине герольд провозгласил:

– Трибо, посол Нобада, сына Гумуша, хагана Хатриша, просит дозволения приблизиться к Автократору Видесса. – Тренированный голос герольда был легко слышен от одного конца Тронной палаты до другого.

– Пусть Трибо из Хатриша приблизится, – молвил Крисп.

– Пусть Трибо из Хатриша приблизится! – Вырвавшись из мощной груди герольда, эти слова прозвучали так, словно сорвались с уст самого Фоса.

Показавшись сперва крошечным силуэтом на светлом фоне отдаленных дверей, фигура шагающего к трону Трибо постепенно увеличивалась. Время от времени посол замедлял шаги, обмениваясь улыбкой или парой слов со своими знакомыми, тем самым весьма снижая эффект устрашения, который подразумевала подобная прогулка.

Ничего другого Крисп от него и не ждал; хатриши словно рождались специально для того, чтобы нарушать любой существующий порядок. Даже сама их нация родилась менее трех столетий назад, когда хаморские кочевники хлынули с равнин Пардрайи на земли, бывшие тогда провинциями Видесса. Ныне они в какой-то степени подражали своему имперскому соседу, но их традиции и обычаи еще не совсем устоялись.

Остановившись на положенном расстоянии от императорского трона, Трибо опустился сперва на колени, затем простерся ниц; некоторые из видесских ритуалов нарушать не дозволялось никому.

Пока лоб посла прижимался к полированному мраморному полу, Крисп постучал по левому подлокотнику. Послышался скрип шестеренок, трон на несколько футов поднялся в воздух. Это рукотворное чудо предназначалось для приведения варваров в изумление.

– Можешь подняться, Трибо из Хатриша, – произнес с высоты Крисп.

– Спасибо, ваше величество. – Подобно большинству своих соплеменников, посол говорил на видесском, слегка шепелявя.

Надеть на него видесскую одежду, и он вполне сошел бы за жителя империи, если бы не борода – более длинная и неухоженная, чем даже у священников. Хаганы Хатриша поощряли ношение бород среди своих аристократов, дабы напоминать им о воинственных предках-кочевниках. От видессиан Трибо отличался и неуважением к императорскому достоинству. Слегка склонив голову, посол заметил:

– Кажется, трон пора смазать, ваше величество.

– Возможно, ты прав, – со вздохом признал Крисп и вновь постучал по подлокотнику. Укрытые за соседней стеной слуги опустили трон на прежнее место, вновь наполнив зал скрежетом металла.

Трибо не ухмыльнулся, но выражение его лица не оставляло сомнений, что при других обстоятельствах сдерживаться бы он не стал. Изумленным его тоже назвать было нельзя. Крисп даже задумался, означает ли это, что его нельзя считать варваром.

Возможно, и так: хатришские обычаи отличались от видесских, но были далеко не примитивными.

Впрочем, к делу это не относится. Правда, Крисп мысленно пообещал себе не отдавать приказа поднимать трон во время следующей официальной аудиенции, пожалованной хатришскому послу.

– Итак, перейдем к делу? – сказал Автократор.

– К вашим услугам, ваше величество.

Трибо не был груб – ни по стандартам своего народа, ни даже по имперским понятиям. Просто он никак не мог воспринимать всерьез пышные церемонии, которыми восхищались видессиане. Поэтому, едва эти, по его понятиям, благоглупости завершились, полуленивые и полудерзкие манеры спали с него, словно расстегнутый плащ.

Воспользовавшись своей привилегией Автократора, Крисп заговорил первым:

– Я недоволен тем, что твой господин хаган Нобад, сын Гумуша, позволил хатришским пастухам зайти на законную видесскую территорию и вытеснить наших крестьян с приграничных земель. Я дважды писал ему по этому поводу, но ничто не изменилось.

Теперь я довожу это до твоего сведения.

– Я донесу вашу озабоченность до его могучего высочества, – пообещал Трибо. – Но и он, в свою очередь, жалуется, что недавно введенная видессианами пошлина на янтарь возмутительно высока и взымается с чрезмерным рвением.

– Второе наверняка волнует его больше, чем первое, – заметил Крисп. Монопольное право на торговлю хатришским янтарем принадлежало хагану, и прибыль от его продажи в Видесс пополняла хаганскую казну. Пошлина же приносила доход империи.

Чтобы пресечь контрабанду, Крисп усилил таможенные патрули и повысил им жалование. В молодости он побывал в приграничном с Хатришем городе Опсикионе и сам видел, как орудуют контрабандисты янтаря.

Теперь это знание помогало с ними бороться.

Трибо напустил на лицо выражение оскорбленной невинности:

– Хаган Нобад, сын Гумуша, сомневается в справедливости своего суверена, который снизил пошлины для Царя царей на своей западной границе и в то же время повысил их для Хатриша.

Придворные негромко забормотали; редкие видессиане осмелились бы столь вольно говорить с Автократором. Крисп сомневался, знает ли Нобад о его спорах с Рабиабом Макуранским из-за караванных пошлин. Трибо, очевидно, был о них прекрасно осведомлен и тем самым оказал хагану услугу.

– На это я могу ответить, что главной обязанностью любого правителя является обеспечение выгоды для своих владений, – медленно произнес Крисп.

– Да, могли бы. Если бы не были наместником Фоса на земле, – возразил Трибо.

Бормотание придворных стало громче.

– Я считаю несправедливым то, почтенный посол, что ты, будучи еретиком, толкуешь в свою пользу мое положение в вероисповедании, практикуемом на территории Видесса.

– Молю ваше величество о прощении, – немедленно извинился Трибо. Крисп подозрительно уставился на посла; он даже не предполагал, что хатриш уступит столь легко. И ошибся – Трибо тут же продолжил:

– Поскольку вы напомнили, что в ваших глазах я еретик, то я воспользуюсь собственными обычаями и спрошу, как толкует справедливость доктрина Равновесия.

Ортодоксальная вера видессиан утверждала, что в конце времен Фос безусловно возьмет верх над Скотосом. Теологам же из восточных земель Хатриша и Татагуша приходилось считаться с набегами на эти территории варварских и яростных хаморов и неизбежными после этого опустошениями и грабежами. Поэтому они провозгласили, что добро и зло в мире находится в безупречном равновесии и никому из людей не дано знать, что восторжествует в конце. Анафемы столичных священников так и не смогли вернуть еретиков к тому, что считалось в империи истинной верой; подстрекаемые восточными хаганами, они отплевывались ответными анафемами.

Ересь «весовщиков» Крисп терпеть не мог, но не мог отрицать, что Хатриш вправе ожидать от него последовательности. Подавив вздох, он сказал послу:

– Введение новых пошлин, возможно, еще подлежит обсуждению.

– Вы очень великодушны, ваше величество, – искренне отозвался Трибо. Возможно, искренность его не была показной.

– Возможно, – повторил Крисп. – Ко мне также поступили жалобы, что корабли Хатриша остановили и ограбили несколько рыбацких лодок неподалеку от берегов наших владений, а у одного купца даже отобрали груз мехов и вина. Если подобное пиратство будет продолжаться, Хатриш испытает на себе недовольство империи. Это понятно?

– Да, ваше величество, – вновь искренне ответил Трибо. Флот Видесса был несравнимо сильнее хатришского, и, окажись на то воля императора, без особых усилий уничтожил бы морскую торговлю хаганата.

– Хорошо, – сказал Крисп. – И запомни, я жду от ваших людей реальных поступков, а не вычурных обещаний. – Любой, кто, имея дело с хатришем, не давал ему это понять ясно и недвусмысленно, заслуживал разочарования, которое было в противном случае неизбежно. Но Трибо кивнул; теперь у Криспа имелось основание надеяться, что его слова восприняты всерьез. – Есть ли у тебя еще проблемы, которые нужно обсудить сейчас, почтенный посол?

– Да, ваше величество, есть.

Такой ответ застал Криспа врасплох, потому что заранее согласованный с хатришем список проблем был уже исчерпан. Но он произнес то, что был обязан сказать:

– Тогда говори.

– Благодарю ваше величество за терпение. Если бы не теологическая… э-э… дискуссия, которую мы только что провели, я предпочел бы об этом не спрашивать. Тем не менее…

Я знаю, вы считаете нас, приверженцев Равновесия, еретиками. И все же я вынужден спросить: справедливо ли насылать на нас видесских и, если можно так выразиться, злобных еретиков?

– Почтенный посол, я надеюсь, что ты, в свою очередь, простишь меня, но я не имею и малейшего представления о том, что ты имеешь в виду, – ответил Крисп.

В глазах Трибо ясно читалось, что он считал императора выше столь дешевых уловок. Это лишь встревожило Криспа еще больше; он был уверен, что говорил правду. Затем посол добавил – настолько язвительно, насколько мог, обращаясь к суверену, более могучему, чем его собственный:

– Неужели вы и в самом деле хотите сказать, что никогда не слышали о негодяях и убийцах, называющих себя фанасиотами? А, я вижу по вашему лицу, что слышали.

– Да, слышал; и святейший патриарх Окситий по моему повелению уже собирает синод, дабы осудить их. Но как ты узнал об этой ереси? Насколько мне известно, она распространилась лишь на западных землях, неподалеку от захваченного макуранцами Васпуракана. Лишь немногие места в империи Видесс находятся столь же далеко от Хатриша.

– Возможно и так, ваше величество, но купцам давно известно, что на дальние расстояния лучше перевозить товары, занимающие мало места, – ответил Трибо. – Идеи же, насколько мне известно, места не занимают вовсе. Наверное, какие-то моряки подхватили заразу в Питиосе. Но, как бы то ни было, теперь и в нескольких наших прибрежных городах есть свои банды фанасиотов.

Крисп стиснул зубы. Если фанасиоты завелись и в Хатрише, то их доктрины, все всякого сомнения, добрались и до видесских портов. А это означает, что и по улицам столицы, вероятно – нет, наверняка – тоже ходят фанасиоты.

– Клянусь благим богом, почтенный посол, что мы не стремились распространить эту ересь и на ваши земли. Фактически как раз наоборот.

– Так говорит ваше величество, – сказал Трибо. Крисп знал, что если бы посол говорил с кем угодно, а не с Автократором видессиан, то назвал бы собеседника лжецом. Поняв, наверное, что даже по хатришским стандартам он перегнул палку, посол добавил:

– Молю вашего прощения, ваше величество, но вы должны понимать, что с точки зрения моего повелителя Нобада, сына Гумуша, разжигание религиозной вражды на нашей территории есть план, который Видесс вполне мог попытаться осуществить.

– Да, я вижу, что такое возможно, – признал Крисп. – Однако можешь передать своему повелителю, что я никогда не посмел бы осуществить подобный план. Поскольку Видесс должен иметь лишь одну веру, я не удивился, узнав, что и другие суверены придерживаются такого же мнения.

– Прошу заметить, что я хотел сделать вам комплимент, сказав, что для Автократора видессиан вы человек великодушный, – сказал Трибо. – Большинство из тех, кто носил красные сапоги, сказали бы, что во всем мире должна быть лишь одна вера и именно та, что распространяется из города Видесса.

Крисп ответил не сразу; «комплимент» Трибо оказался кусачим.

Поскольку Видесс некогда правил всем цивилизованным миром восточнее Макурана, ключевой идеей имперских отношений с другими государствами и их теологией было единообразие. И отрицание этого единообразия дало бы придворным повод для нового перешептывания. А Крисп не желал давать им подобные поводы.

– Конечно, вера должна быть только одна, – сказал он наконец, – потому что как, в противном случае, повелитель может рассчитывать на лояльность своих подданных? Но поскольку мы не смогли достичь этого идеала в Видессе, то не имеем морального права требовать такого от других. Кстати, почтенный посол, если Хатриш и обвиняете нас в распространении новой ереси, то вряд ли сумеет одновременно обвинить нас в попытке навязать вашим людям ортодоксальную видесскую веру.

Трибо кривовато улыбнулся, приподняв уголок рта:

– Первый аргумент имеет определенный вес, ваше величество. Что же касается второго, то он был бы более уместен в школе логики, чем в реальном мире. А вдруг вы не оставляете надежд ввергнуть нас в такую религиозную распрю, что ваши подданные вторгнутся в Хатриш и объявят себя спасителями?

– Ты верный слуга своего повелителя Нобада, сына Гумуша, почтенный посол, – сказал Крисп. – Ты видишь больше граней проблемы, чем может вырезать ювелир на драгоценном камне.

– Благодарю, ваше величество! – просиял Трибо. – Подобная похвала из уст человека, двадцать два года просидевшего на троне, воистину бесценна. Я передам его могучему высочеству, что Видесс сам заражен фанасиотской чумой и не несет ответственности за их появление в нашей стране.

– Надеюсь, что ты сделаешь это, ибо это правда.

– Ваше величество. – Трибо вновь простерся ниц, потом поднялся и начал пятиться от трона, пока не удалился на достаточное расстояние, уже не оскорбляющее Автократора. Сам Крисп не возражал бы, если бы посол просто повернулся и зашагал прочь, но императорское достоинство не допускало столь обычного поведения в его присутствии. Криспу иногда казалось, что его должность обладает самостоятельной личностью, к тому же весьма чванливой.

Покидая Тронную палату, Крисп сделал себе мысленное напоминание – не забыть бы приказать, чтобы смазали поднимающий трон механизм.

– Доброе утро, ваше величество.

Ехидно улыбаясь, Эврип сделал вид, будто собирается пасть ниц прямо в коридоре.

– Благой бог! Прекрати, младший брат, – устало произнес Фостий. – Ты такой же – якобы – Автократор, как и я.

– Это правда… сейчас. Но я навсегда останусь таким «почти» Автократором, а через некоторое время утрачу даже эту малость.

Думаешь, я стану этому радоваться? И лишь потому, что ты родился первым?

Извините, ваше величество… – насмешливость, которую Эврип вложил в титул, оказалась просто убийственной, – …но вы просите слишком многого.

Фостию захотелось дать брату тычка. Он так бы и поступил, будь они еще мальчишками, но теперь Эврип был его младшим братом лишь по возрасту и обогнал Фостия в росте на целую ладонь, а с плеч до пят был даже шире его. Так что, завяжись между ними драка, именно Фостию достались бы почти все тычки.

– Я ничего не могу поделать с тем, что родился первым, равно как и ты ничего не поделаешь с тем, что родился вторым, – ответил Фостий. – Когда настанет время, править сможет лишь один из нас, такова жизнь. Но кто лучше моих братьев сможет стать…

– …твоими комнатными собачками, – прервал Эврип, глядя на брата поверх своего длинного носа. Подобно Фостию, он унаследовал характерные глаза матери, но прочие особенности лица достались ему от Криспа. Фостий также подозревал, что Эврипу досталось и больше отцовских амбиций… но, возможно, Эврип попросту оказался в положении, когда амбиции более заметны. Если события будут продолжаться ожидаемым чередом, Фостий станет настоящим Автократором видессиан. Эврипу тоже хотелось им стать, но он вряд ли сумеет осуществить свою мечту законным способом.

– Младший брат, – сказал Фостий, – ты и Катаколон можете стать опорами моего трона. Ведь лучше, когда человеку помогает семья, а не посторонние люди… и безопаснее тоже.

«Если я смогу вам доверять», – мысленно добавил он.

– Это ты сейчас так говоришь, – вспыхнул Эврип. – Но мне, как и тебе, тоже пришлось читать хроники. Когда один из братьев становится императором, что остается другим? Ничего, а то и меньше. И вообще их упоминают лишь в тех случаях, если они поднимают мятеж или приобретают репутацию дебоширов.

– Кто тут приобрел репутацию дебошира? – спросил Катаколон, подходя к стоящим в коридоре императорской резиденции угрюмым братьям и радостно ухмыляясь. – Надеюсь, это я.

– Уж в этом ты точно преуспел, – молвил Фостий. Он собирался произнести это укоризненно, но в его голосе отчетливо прозвучала зависть. Катаколон улыбнулся еще шире.

Фостию захотелось дать тычка и ему, но Катаколон по комплекции не уступал Эврипу, а то и превосходил его. Лицом он тоже напоминал Криспа. Из троих братьев лишь Катаколон выделялся жизнерадостностью. На Фостия тяжелую ответственность налагало положение наследника. Эврип же видел лишь Фостия, преграждающего ему путь к мечте. Оба старших брата имели больше прав на трон, чем Катаколон, который, впрочем, не очень-то и желал на него усесться. Ему хотелось лишь наслаждаться радостями жизни, чем он успешно и занимался.

– Его императорское величество, стоящее рядом с тобой, – сказал Эврип, намерено возложить на нас второстепенные обязанности, едва оно станет старшим Автократором.

– Что ж, почему бы и нет? – отозвался Катаколон. – Так оно и будет, если только отец не сунет его в мешок с камнем внутри и не швырнет в Бычий Брод. А он вполне может это сделать, если вы не прекратите лаяться.

Если бы это сказал Эврип, Фостий наверняка бы его ударил. Для Катаколона слова оставались лишь словами. Самый младший из братьев не только с трудом воспринимал оскорбления, но и столь же редко ухитрялся оскорблять других.

– Есть одна второстепенная обязанность, которую я хотел бы оставить за собой, – продолжил Катаколон. – Я хочу заведовать подотделом казначейства, собирающим налоги в пределах городских стен.

– Но почему, о благой бог? – изумился Эврип, опередив Фостия. – На мой взгляд, такая работа вовсе не в твоем вкусе.

– Этот подотдел собирает налоги со всех городских борделей и устраивает им проверки. – Катаколон облизнулся. – И я уверен, что Автократор оценит тщательность проверок, которые я намерен там устроить.

На лицах Фостия и Эврипа – пожалуй, впервые – появилось одинаковое отвращение. Эврип вовсе не чуждался плотских утех и бросался в бой со своим копьем столь же отважно, как и Катаколон, однако после этого не бахвалился своими подвигами направо и налево. Фостий подозревал, что продемонстрированная Катаколоном потенциальная уязвимость вызвала у Эврипа куда большее отвращение, чем выбранная им должность.

– Если мы не будем держаться вместе, братья, – сказал Фостий, – то в городе найдется немало людей, которые натравят нас друг на друга ради собственной выгоды.

– Я слишком занят со своим инструментом, чтобы становиться инструментом в чужих руках, – заявил Катаколон. Услышав это, Фостий всплеснул руками и зашагал прочь.

У него возникла мысль пойти в Собор и попросить Фоса наделить его братьев хотя бы крупицей здравого смысла, но он передумал.

После лицемерной проповеди Оксития Собор, которым он гордился подобно любому жителю столицы и всей империи, теперь представлялся ему лишь хранилищем груды золота, для которого нашлось бы бесчисленное множество других, лучших применений.

Фостий мог возненавидеть вселенского патриарха уже за то, что он разрушил в его сознании прекрасный и величественный образ Собора.

Когда разгневанный Фостий вышел из императорской резиденции, двое из дежуривших у входа халогаев пристроились за ним следом.

Он в них не нуждался, но знал, что приказывать им вернуться на пост бесполезно – они лишь ответят, медленно и серьезно, как говорят северяне, что он и есть их пост.

Вместо этого он попытался отделаться от телохранителей другим способом.

Ведь на них, в конце концов, кольчуги и шлемы, а в руках тяжелые двуручные топоры. Фостий шагал очень быстро, и некоторое время ему казалось, что идея увенчается успехом и халогаи отстанут – по их лицам струился пот, а бледная кожа порозовела от напряжения. Но они все же были крепкими воинами и упорно держались рядом, несмотря на жару – неслыханную по представлениям их северной родины.

Дойдя до границы дворцового комплекса, Фостий замедлил шаги и пошел через запруженную народом площадь Паламы. Он намеревался затеряться в толпе, но не успел воплотить мысль в действие – халогаи, прежде шагавшие сзади, теперь переместились и двигались по бокам, делая побег невозможным.

Пересекая площадь, Фостий даже радовался их присутствию – широкие, обтянутые кольчугой плечи халогаев и их суровые лица помогали прокладывать путь сквозь толпу торговцев, солдат, домохозяек, писцов, шлюх, ремесленников, священников и прочего разномастного люда, собиравшегося на площади, чтобы покупать, продавать, сплетничать, жульничать, проповедовать или просто глазеть по сторонам.

Добравшись до противоположного края площади, Фостий, не раздумывая, направился на восток по Срединной улице, и лишь миновав красное гранитное здание чиновной службы, понял, куда неосознанно направлялся: еще пара кварталов, поворот налево, и ноги сами привели бы его к Собору, куда он входить не собирался.

Он яростно взглянул на свои красные сапоги, словно гадая, уж не удалось ли братьям склонить его к преступлению, и на следующем же углу медленно, но решительно свернул направо, а затем еще несколько раз сворачивал наугад, оставив за спиной знакомые главные улицы Видесса.

Халогаи за спиной о чем-то негромко переговаривались на своем языке.

Фостий догадывался, о чем они тревожатся – что в этом районе двух охранников может оказаться недостаточно, чтобы обеспечить ему безопасность. Несмотря на это, Фостий зашагал дальше, рассудив, что неприятности хотя и возможны, но необязательны.

Вдали от Срединной улицы и немногих прочих открытых пространств, улицы Видесса – их скорее можно было назвать улочками, а то и переулками – наводили на мысль о том, что прямых линий в мире не существует. Узкие проходы между домами казались еще уже, потому что верхние этажи нависали над мостовыми, протягиваясь друг к другу. Городские законы предписывали соблюдать определенное минимальное расстояние между домами, но если в этой части города некогда и побывал инспектор, его наверняка подкупили, лишь бы он, взглянув вверх, не заметил жалкой полоски голубизны, проглядывающей между балконами.

Прохожие на улицах бросали на Фостия любопытные взгляды: район был не из тех, где запросто появляются вельможи в роскошных одеяниях. Впрочем, его никто не потревожил; очевидно, двух великанов-халогаев для охраны вполне хватало.

Правда, симпатичная девушка примерно одного с Фостием возраста остановилась и улыбнулась ему, потом подняла руки и поправила прическу, как бы ненароком демонстрируя свои груди. Когда Фостий прошел мимо, девица наградила его уличным жестом из двух сложенных пальцев, намекающим на то, что он гомик.

Хозяева лавок в этой части города держали двери закрытыми.

Когда одну из таких дверей открыл покупатель, Фостий увидел что она сделана из таких толстых досок, что не посрамила бы и крепостные ворота. Если не считать дверей, дома предъявляли улице лишь глухие оштукатуренные или кирпичные стены. И хотя для столицы это было нормой, потому что большинство строений возводилось вокруг внутренних двориков, здесь создавалось впечатление, что глухие стены домов скрывают тайны своих хозяев.

Фостий уже собрался было попробовать отыскать путь обратно – на Срединную улицу, в знакомую часть города, – как вдруг заметил мужчин в потрепанных плащах и рабочих туниках и женщин в дешевых выцветших одеяниях, заходящих в здание, которое на первый взгляд ничем не выделялось среди соседних. Однако на его крыше виднелась деревянная башенка с позолоченным шаром на вершине; правда, позолота эта видывала и лучшие дни. Это тоже оказался храм Фоса, только совершенно непохожий на величественный Собор.

Улыбнувшись, Фостий направился ко входу. Выходя из дворца, он хотел помолиться, но у него не хватило духу вновь выслушивать литургию Оксития.

Наверное, сам благой бог направил Фостия сюда.

Однако пришедшим на молитву простым горожанам и в голову не приходило, что Фос имеет какое-то отношение к появлению здесь наследника престола. Бросаемые на Фостия взгляды были не удивленными, а откровенно враждебными. Мужчина в заляпанном кровью кожаном фартуке мясника спросил:

– Эй, друг, тебе не кажется, что в другом месте тебе было бы молиться удобнее?

– В каком-нибудь модном храме – таком, как ты сам, – добавила женщина. В ее голосе не было восхищения, а сама фраза прозвучала как упрек.

Кое у кого из прихожан-бедняков за поясом торчали ножи, а выдернуть из мостовой камень и швырнуть его в этом запущенном районе можно было за пару секунд. Халогаи поняли это раньше Фостия и шагнули вперед, оттеснив Фостия от кучки людей, которая в любой момент могли превратиться в разгневанную толпу.

– Стойте, – велел им Фостий.

Северяне даже не покосились на него. Не отрывая глаз от стоящих перед маленьким храмом людей, они молча покачали головами. Не очень высокий Фостий почти ничего не видел за их широкими плечами, и тогда он, повысив голос, обратился в горожанам:

– Мне надоело молиться Фосу в пышных храмах. Разве можем мы надеяться, что благой бог услышит нас, если мы говорим о помощи беднякам в храме, который богатством превосходит дворец самого Автократора?

Никто пока не заметил его красных сапог – за спинами халогаев Фостий был практически невидим. Прихожане, подобно прохожим на улицах, должно быть, приняли его за обычного вельможу, сдуру забредшего в трущобы.

Услышав его слова, они стали негромко переговариваться. Вскоре мясник спросил:

– Ты и в самом деле так думаешь, друг?

– Да, – громко ответил Фостий. – Клянусь в этом владыкой благим и премудрым.

То ли слова, то ли тон Фостия показались им убедительными; во всяком случае, на прежде хмурых лицах появились улыбки.

Мясник, говоривший от имени всех, обратился к нему:

– Если ты так думаешь, друг, то можешь послушать, что вскоре скажет в храме наш священник. Мы даже не станем просить тебя умалчивать о его словах, потому что они умны и правильны. Я прав, друзья мои?

Все вокруг него закивали. Фостий задумался: то ли эта группа прихожан использовала слово «друг» как обобщающий термин, то ли оно было привычным для мясника обращением. Уж лучше первое. Для верящих в Фоса обращение звучало непривычно, но Фостию понравился его дух.

Все еще ворча, халогаи позволили ему войти в храм – но один из них шел перед Фостием, а второй сзади. На грубо оштукатуренных стенах висело несколько икон с изображениями Фоса; никаких прочих украшений в храме не имелось. За алтарем из резных сосновых досок стоял священник. Его синяя ряса из самой дешевой шерсти была лишена даже пришитого напротив сердца кружка золотой парчи, символизирующего солнце Фоса.

Несмотря на непривычную обстановку, литургия здесь ничем не отличалась от соборной, и Фостий следовал за этим священником с той же легкостью, как и за вселенским патриархом. Единственной разницей оказался акцент священника, еще более сильный, чем у Криспа, который упорно избавлялся в своей речи от крестьянских интонаций. Фостий пришел к выводу, что священник приехал с запада, а не с севера, как его отец.

Когда отзвучали положенные молитвы, священник обвел взглядом паству.

– Я радуюсь, что владыка благой и премудрый вновь привел вас ко мне, друзья, – сказал он. Произнося последнее слово, он не сводил глаз с Фостия и халогаев, словно гадая, подходят ли они под это определение.

Позволив себе проявить сомнение, он продолжил:

– Друзья, мы не знали проклятия материального изобилия. – Он вновь бросил на Фостия оценивающий взгляд. – За это я благодарю владыку благого и премудрого, потому что нам лишь немногое придется отбросить перед тем, когда мы предстанем на суд перед его святым троном.

Фостий моргнул: подобные теологические рассуждения оказались для него в новинку. Этот священник сделал шаг вперед с того места, где остановился Окситий. Но в нем, в отличие от патриарха, не было лицемерия – он был столь же откровенно беден, как его храм и его паства. Уже одно это побудило Фостия прислушаться к нему всерьез.

– Как можем мы надеяться вознестись на небеса, отягощенные золотом в наших кошельках? Я не утверждаю, что подобное невозможно, друзья, но лишь очень немногие из богачей прожили жизнь достаточно святую, чтобы вознестись над богатством, которое они ценят выше своей души.

– Правильно, святой отец! – воскликнула женщина.

Какой-то мужчина добавил:

– Скажите правду!

Священник услышал его слова и вставил их в проповедь с ловкостью каменщика, берущего очередной кирпич из штабеля:

– Я скажу вам правду, друзья. Правда в том, что все, к чему стремятся глупые богачи, есть лишь ловушка Скотоса, приманка, которой он завлекает их в вечный лед. Если Фос есть хозяин наших душ – а мы знаем, что это так, – то как могут его заботить материальные вещи? Ответ прост, друзья: не могут.

Материальный мир есть порождение Скотоса. Возрадуйтесь, если вам принадлежит лишь малая его толика – как это справедливо для всех нас. И величайшая услуга, которую мы можем оказать человеку, не знающему этой правды, состоит в том, чтобы избавить его от всего, что связывает его со Скотосом, и тем самым освободить его душу для общения с высшим благом.

– Да, – воскликнула женщина; ее голос был высок, а дыхание прерывисто, словно они испытывала экстаз. – О да!

Мясник, говоривший на улице с Фостием, спокойно и рассудительно сказал священнику:

– Я молю, чтобы вы наставили нас на путь отречения от материального, святой отец.

– Пусть твое собственное знание о том, как приближаться к святому свету Фоса, станет твоим поводырем, друг, – ответил священник. – То, что ты объявляешь своим, принадлежит тебе в лучшем случае лишь в этом мире. Неужели ты рискнешь ради него навечно оказаться во льду Скотоса? На это способен лишь дурак.

– Мы не дураки, – возразил мясник. – Мы знаем… – Он смолк и вновь оценивающе посмотрел на Фостия, которому подобные взгляды в этому моменту уже осточертели. Передумав, он не стал произносить того, что хотел, и после едва заметной паузы сказал:

– Мы знаем то, что мы знаем, клянусь благим богом.

Собравшиеся в этом жалком храме прихожане поняли, что имел в виду мясник.

Послышались возгласы согласия – громкие или тихие, но во всех голосах ощущалась такая вера и набожность, какую Фостий никогда не замечал в богатых горожанах, приходивших молиться в Собор. Вспыхнувший было гнев на то, что его исключили из круга посвященных, вскоре угас, сменившись желанием обрести нечто, во что можно верить столь же страстно и сильно, как верили окружающие его люди.

Священник воздел руки к небесам и сплюнул под ноги, ритуально отвергая Скотоса. Когда прихожане в последний раз вознесли хвалу Фосу, он объявил литургию законченной. Фостий вышел из храма, вновь охраняемый спереди и сзади халогаями, и ощутил чувство потери и сожаления от возвращения в мирскую суету, какого никогда не испытывал, выходя из несравнимо более пышного Собора. Ему даже пришло на ум кощунственное сравнение: словно он приходит в себя после пронзительного удовольствия любовных утех.

Он покачал головой. Как сказал священник, к чему эти объятия и стоны, к чему все земные наслаждения, если они подвергают опасности его душу?

– Извините, – произнес кто-то сзади. Мясник. Фостий обернулся, то же сделали и халогаи. Их топоры шевельнулись, словно желая напиться крови. Мясник не обратил на них внимания и обратился к Фостию, словно телохранителей у него и вовсе не было:

– Друг, мне показалось, что тебе пришлось по душе услышанное в храме.

Но лишь показалось… если я ошибся, скажи мне, и я уйду.

– Нет, добрый господин, ты не ошибся, – ответил Фостий и сразу пожалел, что не произнес слова «друг». Что ж, теперь уже поздно. – Ваш священник хорошо проповедует, и сердце у него отважное и пылкое – я редко таких встречал. Какой смысл в богатстве, если оно заперто в сокровищнице или бездумно тратится, когда столь многие страдают от нужды?

– Какой смысл в богатстве? – повторил мясник, но развивать мысль не стал.

Если он и скользнул глазами по богатой одежде Фостия, то сделал это настолько быстро, что юноша не заметил.

Помолчав, мясник сказал:

– Может быть, ты еще раз захочешь послушать святого отца – кстати, его зовут Диген – и сделать это наедине с ним?

Фостий задумался.

– Может быть, – ответил он наконец, потому что ему действительно захотелось еще раз послушать священника.

Если бы мясник улыбнулся или как-то иначе выразил свое торжество, у Фостия сразу сработала бы обостренная от придворной жизни подозрительность, но тот лишь здравомысленно кивнул. Это убедило Фостия в его искренности, и он решил, что и в самом деле попробует встретиться с Дигеном наедине. Он уже убедился утром, что избавиться от телохранителей – задача непростая. Но можно же что-то придумать…

Катаколон стоял в дверях кабинета, дожидаясь, пока Крисп поднимет голову от налогового отчета. Через некоторое время его ожидания оправдались. Крисп положил перо.

– Чего ты хочешь, сын? Заходи, раз решил сказать.

Заметив, как нервничает Катаколон, подходя к его столу, Крисп решил, что догадывается, о чем пойдет речь. Слова младшего сына подтвердили его догадку:

– Отец, я хочу попросить еще об одном авансе в счет моего содержания. Обычно сияющая улыбка Катаколона сменилась виноватой, какой становилась всякий раз, когда он выпрашивал у отца деньги.

Крисп закатил глаза:

– Еще один аванс? И на что же ты ухлопал деньги на сей раз?

– На янтарный браслет с изумрудами для Нитрии, – робко ответил Катаколон.

– Какой еще Нитрии? Я думал, ты сейчас спишь с Вариной.

– Конечно, сплю, отец, – заверил Катаколон. – А Нитрия у меня новенькая, поэтому я и подыскал для нее нечто особенное.

– Понятно, – отозвался Крисп. Пусть это звучало несколько странно, но он действительно понимал сына. Парню нравилось, когда его любили. К тому же, обладая энергией и энтузиазмом молодости, он усложнил и запутал свою любовную жизнь похлеще любого бюрократического документа. Крисп даже ощутил некоторое облегчение, ухитрившись вспомнить имя его нынешней – вернее, судя по всему, вскоре уже экс-нынешней – фаворитки. Император вздохнул:

– Какую сумму ты получаешь каждый месяц?

– Двадцать золотых, отец.

– Вот именно, двадцать золотых. А ты имеешь представление, сколько мне было лет, когда у меня в кошельке появилось двадцать собственных золотых, не говоря уже о двадцати в месяц? В твоем возрасте я…

– …жил на ферме, где росла только крапива, и ел червей три раза в день, – договорил за него Катаколон. Глаза Криспа вспыхнули, и сын поспешно добавил:

– Ты произносишь эту речь всякий раз, когда я прошу у тебя деньги, отец.

– Возможно, – сказал Крисп. Задумавшись, он внезапно понял, что сын прав, и это его встревожило. Неужели с возрастом он становится предсказуемым?

Предсказуемость может стать опасной. – И тебе лучше посидеть без денег, если ты слышал это недостаточно часто, чтобы уяснить и запомнить.

– Да, отец, – поддакнул Катаколон. – Так могу я получить аванс?

Иногда Крисп уступал его просьбам, иногда нет. В отчете, который он отложил перед разговором с сыном, значились хорошие новости: из провинции южнее Заистрийских гор, той самой, где он родился, казна получила налогов больше, чем планировалось.

– Хорошо, – неохотно произнес он. – Полагаю, ты нас еще не разоришь, парень. Но больше ни единого медяка авансом до самого дня Зимнего солнцеворота.

Ты меня понял?

– Да, отец. Спасибо, отец. – Радость на лице Катаколона понемногу сменилась озабоченностью. – Но до Зимнего солнцеворота еще очень далеко, отец.

– Как и любой человек, хорошо знающий Автократора, третий сын Криспа не сомневался и в том, что тот своих слов на ветер не бросает. Если Автократор пообещал, так и будет.

– Попробуй жить по средствам, – предложил Крисп. – Я ведь не сказал, что оставлю тебя без медяка в кошельке, а лишь пообещал, что не выдам больше авансов раньше оговоренного срока. И, если благой бог пожелает, мне и в будущем не придется этого делать. Заметь, я ведь от тебя этого не требую.

– Да, отец.

Голос Катаколона дрогнул, словно колокол скорби.

Крисп с трудом сохранил на лице серьезное выражение; он помнил, что сам испытывал в молодости, когда его высмеивали.

– Не грусти, сын. Как ни крути, не всякому молодому человеку достаются такие большие деньги – двадцать золотых в месяц. И ты прекрасно сможешь развлечь своих юных подружек во время тех коротких перерывов, когда вы вылезаете из постели. – Вид у Катаколона был такой изумленный, что Крисп невольно улыбнулся. – Я помню, сколько заходов подряд мог сделать в свои молодые деньки, парень. Теперь-то, конечно, мне такое не по силам, но поверь мне, я этого не забыл.

– Как скажешь, отец. Спасибо за аванс, но я был бы еще более благодарен, если бы ты не прицепил к нему дополнительное условие.

Катаколон коротко поклонился и вышел – несомненно, к заждавшимся его подружкам.

Едва сын удалился на достаточное расстояние, Крисп от души расхохотался.

Молодые люди не понимают, что такое старость, потому что у них нет опыта.

Поэтому, наверное, им и не верится, что у пожилых есть хотя бы малейшее понятие о том, что значит быть молодым. Но Крисп знал, что это не так; внутри него все еще обитало его молодое «я» – пусть прикрытое оболочкой прошедших лет, но пока вполне энергичное.

Он не всегда гордился тем, оставшимся в прошлом, юношей. Он совершил немало глупостей, которые совершают все молодые люди.

И не по неразумию, а просто по неопытности. Если бы он тогда знал то, что знает сейчас… Он вновь рассмеялся, на сей раз над собой. Обладатели седых бород пели эту песню еще от начала времен.

Крисп вернулся к столу и закончил работу с отчетом, потом написал внизу пергамента: «Прочел и одобрил – Крисп». Затем, даже не взглянув на следующий отчет, встал, потянулся и вышел в коридор.

Неподалеку от входа в императорскую резиденцию он едва не столкнулся с Барсимом, выходящим из небольшой комнатки для аудиенций. Глаза вестиария слегка расширились:

– Я полагал, что вы сейчас упорно работаете с утренними документами, ваше величество.

– Да пошли эти утренние документы в лед, Барсим, – заявил Крисп. – Я отправляюсь на рыбалку.

– Очень хорошо, ваше величество. Я сейчас распоряжусь, чтобы все подготовили.

– Спасибо, почитаемый господин, – ответил Крисп.

Для Автократора видессиан даже нечто столь простое, как прогулка до ближайшего причала, не обходилась без церемоний.

Следовало вызвать двенадцать полагающихся ему зонтоносцев и предупредить капитана халогаев, чтобы тот выделил еще более многочисленный взвод телохранителей.

Крисп пережидал неизбежную задержку с терпением, приобретенным за долгие годы. В кладовой он выбрал несколько гибких бамбуковых удилищ чуть длиннее его самого и солидный запас сплетенных из конского волоса рыболовных жилок. В изящной шкатулке рядом со стойкой с удилищами лежали бронзовые крючки с «бородкой». Крисп предпочитал крючки именно бронзовые, а не железные, потому что с ними было меньше хлопот после пребывания в соленой воде.

Посланный на кухню слуга уже ловил ему тараканов для наживки. Однажды он отправился за тараканами сам – в первый и последний раз. Всеобщее потрясение оказалось неслыханным и ошеломило дворец куда сильнее любого извращения, воплощенного изобретательным Анфимом.

– Все готово, ваше величество, – объявил Барсим. Задержка оказалась короче, чем Крисп предполагал. Вестиарий протянул ему бронзовую макуранскую шкатулку, украшенную замысловатой резьбой. Крисп взял ее, кивнув. Легкое шуршание подтверждало, что под крышкой изящной вещицы отчаянно перебирают лапками коричневато-черные тараканы размером с фалангу императорского пальца.

К дворцовому комплексу примыкало несколько причалов, широко разбросанных вдоль выходящей на море стены. Крисп иногда гадал, не для того ли их построили, чтобы дать свергнутому Автократору шанс бежать морем. Впрочем, пока он вместе со свитой торжественно направлялся к ближайшему причалу, всяческие мысли о кознях против империи или императора сами собой вылетели из его головы. А забравшись в привязанную к причалу небольшую весельную лодку, Крисп и вовсе ощутил себя свободным… насколько бывает свободен император.

Конечно же, двое халогаев залезли в другую лодку и последовали за Криспом, который, работая веслами, направлялся в сморщенные невысокими волнами воды Бычьего Брода. Телохранители гребли сильно и уверенно; скалистые берега Халоги изрезаны множеством узких заливчиков, так что к морским водам сынам этой земли было не привыкать.

И, конечно же, в море вышла легкая боевая галера – на тот случай, если заговорщики нападут на Автократора в таком количестве, что двум северянам будет с ними не справиться. Впрочем, галера дрейфовала в доброй четверти мили от лодки Криспа, и даже бдительные халогаи позволили ему отплыть почти на фарлонг.

Так что он мог вообразить, будто качается на волнах в одиночестве.

В молодости он даже думать не мог, что рыбалка станет для него отдыхом, тогда он лишь изредка, когда было время, ловил рыбу ради еды. Теперь же она давала ему шанс сбежать не только от государственных дел, но и от слуг, что на суше было попросту немыслимо.

За эти годы он, благодаря своему характеру, стал опытным рыбаком, потому что чем бы и для чего бы он ни занимался, он всегда стремился делать это хорошо. Крисп привязал к жилке пробочный поплавок, чтобы удержать крючок на нужной глубине, а к крючку прикрепил несколько кусочков свинца – с их помощью покачивание крючка в воде будет выглядеть естественным. Затем открыл коробочку с наживкой, поймал двумя пальцами таракана и насадил его на кончик крючка.

Пока он ловил таракана, два других выскочили из коробочки и побежали по дну лодки. Крисп пока не стал их ловить – если потребуется сменить наживку, то дойдет и до них очередь.

Никуда они из лодки не денутся.

Он закинул удочку. Поплавок заплясал на зеленовато-голубой воде. Крисп сидел, глядя на поплавок, и дал отдых голове.

Дымка над водой смягчала очертания дальнего берега Бычьего Брода, но все же он мог разглядеть самые высокие здания на противоположном берегу.

Крисп повернул голову. За его спиной громоздились здания столицы. За Тронной палатой и Залом девятнадцати лож высилась громада Собора, видимая в Видессе из любой точки города. А еще над крышами прочих зданий торчала красная гранитная верхушка стоящего на краю площади Паламы Вехового Камня, от которого в империи отсчитывались все расстояния.

Солнце искрилось на позолоченных куполах десятков – а то и сотен – храмов Фоса по всему городу. Крисп вспомнил день, когда он впервые увидел столицу и ее сверкающие под солнцем благого бога купола.

В Бычьем Броде было тесно от кораблей: поджарых боевых галер вроде той, что сейчас его охраняла, торговых судов, нагруженных зерном, строительным камнем или другими, более разнообразными и дорогими товарами, и небольших рыбацких лодок, чьи владельцы выходили в море не ради развлечения, а ради выживания. Наблюдая, как рыбаки тянут через борт сеть, Крисп задумался над тем, кому приходится работать больше – им или крестьянам? Прежде, когда он наблюдал за представителями других профессий, такая мысль у него даже не возникала.

Неожиданно поплавок нырнул. Крисп подсек и вскоре снял с крючка мерцающую голубой чешуей летучую рыбу. Улыбнувшись, он бросил ее на дно лодки. Рыба не очень-то крупная, зато вкусная. Может быть, повар сделает филе и отварит его в соусе – рыба пока одна… но может, попадется еще несколько.

Крисп пошарил в коробочке, вытащил нового таракана и насадил его на крючок взамен того, что пошел на последний обед невезучей рыбе. Все еще дрыгая ножками, таракан погрузился в воду.

После этого император долго просидел, глядя на поплавок и ожидая поклевки.

На рыбалке иногда случается такая полоса невезения. Несколько раз Крисп даже собирался спросить Заида, не может ли магия приносить рыбаку удачу, но всякий раз отказывался от расспросов. Ловля рыбы не была главной причиной его привычки уплывать в море на маленькой лодке, гораздо важнее для Криспа было то, что он сидел в лодке один. Став удачливым рыбаком, он привозил бы на берег больше рыбы, зато лишился бы части драгоценного времени, проведенного наедине с собой.

Кстати, если бы рыболовная магия была возможна, то пропеченные солнцем рыбаки с мозолистыми руками, для которых ловля была единственным заработком, наверняка бы ее использовали. Хотя, вряд ли: магия вещь удобная, но слишком дорогая, чтобы окупиться – особенно если ты небогат. Заид должен знать.

Может быть, он его спросит. А может быть, и нет. Поразмыслив, он решил, что спрашивать не станет.

Поплавок вновь исчез. Когда Крисп дернул удилище, оно согнулось дугой. Он потянул, но рыба сопротивлялась. Перебирая удилище руками, он дотянулся до его кончика, ухватился за леску и начал понемногу ее выбирать.

– Вот это улов, клянусь благим богом! – воскликнул император, разглядев извивающуюся на крючке толстую красную кефаль.

Схватив сачок, он поддел рыбину снизу. Кефаль оказалась размером в половину его руки и настолько мясистой, что ее хватит на блюдо для несколько человек. Будь Крисп профессиональным рыбаком, он смог бы продать кефаль на площади Паламы за хорошую цену: столичные гурманы весьма ее ценили и даже прозвали «императором рыб».

Хотя кефаль называли красной, вынутая из воды, она оказалась коричневатой с желтыми полосками. Через некоторое время умирающая рыбина стала малиновой почти цвета его сапог, – а затем начала медленно сереть.

Кроме вкуса, кефаль была знаменита и этой впечатляющей сменой окраски.

Крисп вспомнил одну из прихотей Анфима, когда его предшественник приказал медленно сварить несколько кефалей в большом стеклянном сосуде, чтобы пирующие смогли полюбоваться изменяющимися оттенками рыбьей кожи. Тогда он смотрел на это с тем же интересом, что остальные, и лишь позднее понял всю жестокость императорской забавы.

Возможно, чесночный соус с яичными белками станет достойным дополнением к этой рыбине, подумал Крисп; даже маринованная голова считалась деликатесом.

Надо будет потолковать с поваром после возвращения в резиденцию.

Он положил увесистый улов на дно лодки, обращаясь с кефалью гораздо аккуратнее, чем прежде с летучей рыбой. Если бы рыбалка была для него лишь предлогом вырваться из дворца, он уже поплыл бы обратно, изо всех сил орудуя веслами. Но вместо этого он насадил на крючок нового таракана и вновь закинул удочку.

Вскоре он поймал еще одну рыбу – уродливого и невкусного бычка. Крисп вынул крючок из рыбьей губы, бросил бычка в море и снова открыл коробочку с наживкой.

После этого он долго сидел и с напоминающей транс невозмутимостью ждал новой поклевки, которой рыбацкая судьба все никак не посылала. Лодка плавно покачивалась на волнах.

Когда он выходил в море первые несколько раз, желудок реагировал на качку несколько неуверенно, но теперь покачивание его убаюкивало; казалось, он сидит в кресле, которое не только покачивается, но и наклоняется. Впрочем, когда море было бурным, Крисп, разумеется, на рыбалку не ходил.

– Ваше величество!

Пронесшийся над водой крик вывел Криспа из задумчивости, и он посмотрел на причал, от которого отчаливал сам, ожидая увидеть там фигуру с мегафоном.

Вместо этого он разглядел приближающуюся лодку, гребец в которой работал веслами изо всех сил.

Халогаи, которые тоже ловили рыбу, схватились за весла и поплыли наперерез. Человек в лодке на несколько секунд перестал грести, выхватил запечатанный свиток пергамента и продемонстрировал его халогаям, после чего телохранители позволили ему приблизиться к Криспу, но сами остались рядом на тот случай, если срочное послание окажется лишь уловкой.

Простираться ниц в лодке неудобно, и гонец лишь низко поклонился Криспу.

– Да возрадуется ваше величество, – сказал он, задыхаясь, – я привез вам депешу, только что доставленную из окрестностей Питиоса.

И он протянул Криспу свиток через разделявшую их лодки узкую полоску воды.

Как это нередко бывало, у Криспа возникло скверное предчувствие, что радоваться ему не придется. На наружной поверхности свитка торопливой рукой было нацарапано:

«Автократору Криспу – срочно. Прочесть сразу после получения!».

Неудивительно, что гонец пересел с коня на лодку.

Крисп сколупнул ногтем восковую печать и маленьким рыбацким ножом перерезал стягивающую свиток ленточку. Развернув его, он увидел, что письмо написано тем же почерком, что и надпись снаружи. Текст оказался кратким и деловым:

«От командира Гайна Автократору Криспу привет. Фанасиоты атаковали нас в двух днях марша на юго-восток от Питиоса. С горечью сообщаю вашему величеству, что большая часть посланных туда войск не только сдалась еретикам и мятежникам, но и перешла на их сторону. Возглавлял предателей мерарх Ливаний, главный адъютант командующего армией Брисо.

Из-за этого верные вашему величеству войска потерпели полное поражение, а священники, которых мы сопровождали в Питиос, были схвачены и безжалостно убиты. Да позаботится благой бог об их душах! Простите, что я, один из младших командиров, сам пишу это вашему величеству, но боюсь, что я ныне самый старший по званию из верных вашему величеству офицеров. Полагаю, фанасиоты теперь контролируют всю эту провинцию. Скотос наверняка уже ждет их души».

Крисп перечитал послание дважды, чтобы ничего не упустить. Он уже собрался положить его на дно лодки рядом с пойманной рыбой, но передумал – там его наверняка попортит морская вода – и сунул письмо в шкатулку с рыболовными мелочами. Потом сел за весла и погреб к причалу. Посыльный и халогаи плыли следом.

Когда лодка ткнулась носом в причал, он швырнул шкатулку на его просмоленные доски и вылез, потом подхватил шкатулку и быстро зашагал к резиденции. Зонтоносцы громко жаловались, не поспевая за торопящимся императором. Даже оставшиеся на берегу халогаи догнали его лишь через две сотни шагов и окружили защитным кольцом.

До сих пор Крисп не принимал фанасиотов всерьез, а своих ошибок он не повторял. До позднего вечера он писал и диктовал приказы, прерываясь лишь, чтобы съесть немного копченой свинины и твердого сыра – армейской походной еды – и запить их парой кубков вина, чтобы не охрипнуть.

И только лежа в постели и тщетно пытаясь заснуть, несмотря на сумятицу тревожных мыслей, он вспомнил, что кефаль, поймав которую, он столь возгордился, так и осталась в лодке.