Крисп корпел над поправками к закону о тарифах на жир, импортируемый из северо-восточной земли Татагуш, когда в открытую дверь его кабинета деликатно постучал Барсим. Крисп поднял голову.

– Да возрадуется ваше величество, прибыл гонец от мага Заида из здания чиновной службы.

– О, благой бог, быть может, он и в самом деле меня порадует, – воскликнул Крисп. – Пришлите его сюда.

Гонец быстро простерся перед императором, затем сообщил:

– Ваше величество, Заид просил меня передать вам, что ему наконец удалось допросить магическим способом священника-бунтовщика Дигена.

– В самом деле? Тогда в лед этот жир!

– Ваше величество?

– Не обращай внимания. – Чем меньше гонец будет знать о склоках с Татагушем, тем счастливее станет. Крисп встал и вышел вместе с посыльным из кабинета, а затем и из императорской резиденции. Едва он спустился по широким ступеням, к нему пристроились телохранители-халогаи. Крисп испытал чуть ли не детскую радость от того, что на сей раз сумел отделаться от своих зонтоносцев и как бы выиграл очко у Барсима и этикета.

Он не приходил допрашивать Дигена со дня возвращения Яковизия, потому что не видел в этом смысла: фанасиотских оскорблений он наслушался досыта, а нужную ему правду Диген упорно отказывался сообщить.

Вид священника ужаснул Криспа. Когда он был деревенским парнем, ему доводилось видеть мужчин и женщин, отощавших от голода после неурожая, но Диген давно прошел стадию просто худобы: казалось, все, имевшееся между кожей и костями попросту исчезло. Когда Крисп вошел в камеру, глаза Дигена шевельнулись, но не вспыхнули прежним огнем.

– Он очень слаб, ваше величество, и его воля наконец начала слабеть, тихо сказал Заид. – Если бы не это, то сомневаюсь, что я даже сейчас сумел бы вырвать из него правдивые ответы.

– И что ты сделал? Я не вижу принадлежностей для испытания с двумя зеркалами.

– Да, их здесь нет. – Судя по выражению лица Заида, тот был бы рад никогда больше не пользоваться зеркалами. – Мой прием наполовину магический, наполовину лекарский. Я подмешал в воду, которую он пьет, настойку белены, а при помощи магии удалил из питья посторонний вкус, чтобы он ничего не заметил.

– Хорошая работа, – признал Крисп и после короткой паузы добавил: Надеюсь, техника этой магии не настолько проста, что ей может воспользоваться любой отравитель, которому не понравится сосед… или я.

– Нет, ваше величество, – улыбнулся Заид. – В любом случае эти чары, поскольку они действуют против природы вещей, легко распознаются магически.

Диген же, разумеется, не в том состоянии, чтобы это проделать.

– И это тоже хорошо. Ладно, посмотрим, скажет ли он сейчас правду. Какие вопросы ты ему уже успел задать?

– Так, ничего важного. Я послал за вами, как только понял, что мой прием подействовал. Советую формулировать вопросы как можно проще. Белена развязала его язык, но одновременно и затуманила разум – и то и другое гораздо сильнее, чем от вина.

– Как скажешь, чародейный господин. – Крисп возвысил голос:

– Диген! Ты меня слышишь, Диген?

– Да, я тебя слышу. – Голос Дигена был не только слабым после нескольких недель добровольной голодовки, но к тому же сонным и отдаленным.

– Где Фостий, мой сын? Сын Автократора Криспа, – добавил Крисп на тот случай, если священник не понял, кто с ним разговаривает.

– Он шагает по золотому пути к истинной набожности, – ответил Диген, – все дальше удаляясь от извращенной материалистической ереси, которая манипулирует слепыми душами столь многих людей по всей империи. – Убеждения священника были искренними, а не напускными. Крисп давно в этом не сомневался.

– А где Фостий находится физически? – попробовал он снова.

– Неважно, где он физически, – заявил Диген. Крисп взглянул на Заида, который от отчаяния оскалился. Но Диген заговорил вновь:

– Если все прошло, как было задумано, он сейчас у Ливания.

Крисп об этом уже догадывался, но когда он собственными ушами услышал, что задумано было похищение, а не убийство, на сердце у него сразу полегчало.

Фостия могли запросто бросить где-нибудь в скалистом ущелье с перерезанным горлом, и отыскали бы его лишь волки и стервятники.

– Что надеется Ливаний сделать с ним? Использовать как оружие против меня?

– У Фостия есть надежда достичь истиной набожности, – ответил Диген, и Крисп с опаской подумал, не запутал ли он его, задав два вопроса подряд. Однако после короткой паузы священник продолжил:

– Но Фостий для своих лет хорошо сопротивляется похоти. К моему удивлению, он отверг тело дочери Ливания, которое она предложила, чтобы проверить, может ли искушение заставить Фостия свернуть со светлого пути. Он оказался стоек.

Возможно, он даже окажется достоин быстрого воссоединения с благим богом, а не этой отвратительной и прогнившей плоти.

– Быстрого воссоединения? – Все верования вкладывают в слова свой смысл.

Крисп решил удостовериться, что правильно понял слова Дигена. – А что такое быстрое воссоединение?

– То, к чему уже близок я, – ответил Диген. – Добровольный отказ от плоти, чтобы освободившийся дух вознесся к Фосу.

– Ты имеешь в виду уморить себя голодом? – В тощей шее Дигена еще осталась капля сил, и он еле заметно кивнул. В сердце Криспа медленно просочился ужас он представил, как Фостий превращается в живой скелет подобно священнику-фанасиоту. Как бы они с ним ни ссорились, пусть даже Фостий мог оказаться не его сыном, но такой судьбы Крисп никогда бы ему не пожелал.

Диген зашептал фанасиотский гимн. Желая выбить из него чопорность святоши, которую он сохранял даже перед лицом приближающейся смерти, Крисп спросил:

– А знаешь ли ты, что Ливаний использовал магию школы Четырех Пророков, чтобы скрыть местонахождение Фостия?

– Он проклят амбициями, – ответил Диген. – Я знаю их след; я распознал их смрад. Ливаний болтает о золотом пути, но Скотос наполнил его сердце жаждой власти.

– И ты якшался с ним, зная, что он, по вашим понятиям, злодей? – Это удивило Криспа; он полагал, что священник-ренегат установил для себя более жесткие стандарты. – И ты продолжаешь утверждать, что идешь по светлому пути фанасиотов? Разве ты не лицемер?

– Нет, потому что амбиции Ливания помогают распространению доктрин святого Фанасия, в то время как ваши доктрины лишь еще больше возвеличивают Скотоса, заявил Диген. – А у нас зло превращается в добро, ущемляя темного бога.

– Так искренность обращается в выгоду, – сказал Крисп. У него уже давно создалось впечатление, что Ливания больше волнует сам Ливаний, чем светлый путь. В каком-то смысле это делало ересиарха еще опаснее, потому что он мог вести себя более гибко, чем убежденный фанатик. Но с другой стороны, это и ослабляло его: фанатики, благодаря силе своих убеждений, могли иногда заставить своих последователей переносить такие трудности, перед которым спасовал бы обычный здравомыслящий человек.

Крисп немного поразмыслил, но не смог придумать другого вопроса о Фостии или еретиках. Тогда он повернулся к Заиду и сказал:

– Выжми из него все, что сможешь, о бунте в городе и тех, кто в нем участвовал. А затем… – Он смолк.

– Да, и что затем, ваше величество? – спросил маг. – Мы так и позволим ему умирать до самого конца, которого уже недолго ждать?

– Я охотнее отрубил бы ему голову и водрузил ее на Веховом Камне, – угрюмо ответил Крисп. – Но если я сделаю это сейчас, когда он выглядит так, как выглядит, то у городских фанасиотов появится новый святой мученик, а мне такого вовсе не нужно. Пусть он лучше умрет и тихо исчезнет; если благой бог пожелает, вскоре о нем попросту забудут.

– Ты умен и жесток, – пробормотал Диген. – Твоими устами говорит Скотос.

– Если бы мне показалось, что это именно так, то я в то же мгновение сошел бы с трона и сорвал с головы корону, – ответил Крисп. – Моя задача в том, чтобы править империей настолько хорошо, насколько это в моих силах и способностях, а затем передать ее наследнику, дабы он поступил так же. И в мои планы не входит Видесс, раздираемый религиозной враждой.

– Уступи правде, и вражды не станет. – И Диген вновь зашептал гимны.

– Наш разговор бессмыслен, – заявил Крисп. – Я скорее стану строить, чем разрушать, а вы, фанасиоты, – наоборот. Я не желаю, чтобы вы спалили всю страну, и не желаю, чтобы жители убивали себя из набожности. Если в империи никого не останется, другие народы попросту украдут все, что мы строили столетиями. И пока я жив, такого не допущу.

– Если владыка благой и премудрый пожелает, – сказал Диген, – то Фостий окажется человеком более разумным и истинно набожным.

Крисп задумался. Предположим, он вернет сына, но тот окажется твердолобым фанатичным фанасиотом. И что тогда? «Если подобное произойдет, – сказал он себе, – то хорошо, что у меня три сына, а не один». Если Фостий вернется фанасиотом, то проживет остаток дней в монастыре, и неважно, отправится ли он туда по собственной воле, или против нее. Крисп пообещал себе, что не отдаст империю тому, кого больше привлечет ее разрушение, а не укрепление.

Однако об этом настанет время беспокоиться, если он когда-либо вновь увидит Фостия. Крисп повернулся к Заиду:

– Ты хорошо поработал, чародейный господин. Зная то, что ты узнал сейчас, ты теперь с большей вероятностью сумеешь установить, где находится Фостий.

– Я приложу к этому все усилия, – пообещал маг.

Кивнув, Крисп вышел из камеры Дигена. К нему подошел начальник тюремщиков.

– Можно спросить, ваше величество? – Крисп удивленно приподнял бровь и выжидательно промолчал. – Тот священник уже близок к своему концу, – продолжил тюремщик. – Но что нам делать, если он вдруг передумает помирать и потребует, чтобы его начали кормить?

– Думаю, такое вряд ли произойдет, – ответил Крисп, потому что не мог не уважать целеустремленность Дигена. – Однако ежели он этого захочет, то пусть ест; ведь не я морю его голодом, а он сам этого захотел. Только сразу сообщите мне.

– Вы захотите снова его допросить? – спросил тюремщик.

– Нет. Ты меня неверно понял. Этот священник – государственный преступник, изменник. Если он желает казнить себя своим способом, то я не возражаю. Но если ему не хватит решительности довести дело до конца, то он встретится с палачом сытым.

– Ага, вот как? Хорошо, ваше величество, ваша воля будет исполнена.

В более молодые годы Крисп ответил бы ему чем-нибудь резким, вроде:

«Попробуйте только не исполнить». Сейчас же, гораздо более уверенный в своей власти, он зашагал вверх по лестнице, даже не обернувшись. До тех пор, пока тюремщик понимал, что невозможен любой другой результат, кроме исполнения воли императора, Крисп получал то, что хотел.

Халогаи, дожидавшиеся возвращения Криспа на улице, заняли свои места вокруг него и двух телохранителей, сопровождавших императора по тюрьме.

– Хорошие ли новости, твое величество? – спросил один из северян.

– Во всяком случае, достаточно хорошие, – ответил Автократор. – Теперь я знаю, что Фостий был похищен, а не убит, и более или менее представляю, где он находится. А удастся ли его вернуть… что ж, время покажет. – «А также, каким он станет человеком после возвращения», – мысленно добавил он.

Охранники радостно крикнули, и их басовитые возгласы заставили некоторых прохожих обернуться – какая, интересно, новость оказалась столь доброй? Кое-кто удивленно восклицал, увидев Криспа без обычной свиты зонтоносцев, другие поступали так же при виде халогаев. Эти жители севера – высокие, красивые, мрачноватые и медленно говорящие – никогда не переставали восхищать видессиан, которые почти во всем были им противоположны.

Охваченный внезапным любопытством, Крисп повернулся к одному из них и спросил:

– Скажи мне, Трюгве, что ты думаешь о людях, живущих в столице?

Трюгве сжал губы и некоторое время серьезно обдумывал ответ, после чего медленно сказал по-видесски:

– Знаешь, твое величество, вино здесь очень хорошее, а женщины покладистее, чем у нас на родине. Но все тут, по-моему, слишком много болтают.

– Другие халогаи согласно закивали. Поскольку Крисп был такого же мнения о столичных жителях, он тоже кивнул.

Вернувшись в императорскую резиденцию, он пересказал Барсиму то, что узнал от Дигена. Лицо вестиария, покрытое мельчайшими морщинками, озарилось непривычно широкой для него улыбкой.

– Хвала Фосу, что его младшее величество жив. Я знаю, что всех слуг во дворце эта новость тоже обрадует.

Свернув в боковой коридор, Крисп наткнулся на Эврипа и Катаколона, спорящих о чем-то или о ком-то. Он не стал спрашивать сыновей о причине спора; когда на них находило, они были способны спорить из-за сущей ерунды. У самого Криспа братьев не было, лишь две младшие сестры, умершие уже много лет назад.

Он подумал, что должен, наверное, радоваться тому, что его сыновья в своих схватках между собой ограничиваются словами и лишь изредка кулаками, а не нанимают убийц, отравителей или колдунов.

Когда Крисп приблизился, юноши рассеянно взглянули в его сторону. Ни у кого из них не оказалось подозрительно виноватого вида, так что каждый из них явно полагался на правоту своих доводов – хотя Эврип в последнее время неплохо научился напускать на лицо невозмутимость.

– Диген наконец-то сломался, хвала благому богу, – поведал им Крисп. – По его словам, Фостия держат в какой-то фанасиотской крепости, но он жив и, скорее всего, останется жив.

Теперь уже он всматривался в лица Эврипа и Катаколона, а не наоборот.

– Хорошая новость, – сказал Катаколон. – Значит, мы сумеем его вернуть, когда следующим летом разобьем фанасиотов. Лицо у него было открытое и радостное; Крисп решил, что радость его и в самом деле искренняя. Сам он в возрасте Эврипа наверняка не сумел бы настолько хорошо разыграть радость… но с другой стороны, он ведь вырос не во дворце.

Лицо Эврипа не выразило ровным счетом ничего, а его полуприкрытые глаза внимательно следили за Криспом. Тот решил разузнать, что кроется за этой маской.

– Разве ты не рад узнать, что твой старший брат жив?

– Да рад, рад. Только чему мне радоваться, если все мои мечты рухнули? Ты бы на моем месте стал?

Вопрос попал в точку. Мечты о лучшей жизни привели Криспа из деревни в Видесс. Когда он был конюхом у Яковизия, те же амбиции заставили вступить в схватку с кубратским силачом, после чего на него обратил внимание Петроний, дядя тогдашнего императора Анфима, который управлял страной от имени племянника. Амбиции довели Криспа до того, что он позволил Петронию использовать себя, чтобы сместить прежнего вестиария Анфима; а затем, когда он сам стал вестиарием, разбудили стремление сосредоточить в своих руках еще большую власть, свалив сперва Петрония, а затем и Анфима.

– Я знаю, сын, что ты хочешь красные сапоги, – ответил Крисп. – Но и Фостий тоже, а у меня только одна пара. Так что мне прикажешь делать?

– Отдать их мне, клянусь Фосом! – воскликнул Эврип. – Я стану носить их лучше, чем он.

– Но у меня не способа в этом убедиться… и у тебя тоже, – возразил Крисп. – Кстати говоря, может настать день, когда и Катаколон начнет заглядывать дальше кончика своего члена. А вдруг он станет лучшем правителем, чем вы оба? Что скажешь?

– Он? – Эврип покачал головой. – Нет, отец. Прости, но мне в это не верится.

– Что, я? – Казалось, Катаколон изумлен не меньше брата. – Я никогда особенно не задумывался о том, чтобы нацепить корону.

Мне всегда казалось, что она может оказаться у меня только в том случае, если и Фостий, и Эврип умрут. А я не настолько сильно ее хочу, чтобы желать братьям смерти. И поскольку мне, скорее всего, не доведется стать Автократором, то почему я не могу пожить в свое удовольствие?

Анфим, будучи Автократором и сластолюбцем одновременно, причинял империи только вред. Но Катаколон, как брат императора, будет относительно безобиден, если посвятит свою жизнь удовольствиям. Если не хватает амбиций, то прослыть сластолюбцем даже безопаснее. Хроники доказали Криспу, что правители склонны становиться подозрительными по отношению к ближайшим родственникам: кто еще ближе к тому, чтобы накапливать власть и использовать ее против обладателей красных сапогов?

– Быть может, все дело в том, что я вырос в деревне, – начал Крисп, и Эврип с Катаколоном дружно закатили глаза. Тем не менее Автократор договорил: Возможно, именно поэтому я считаю, что выбрасывать что-либо есть грех, который Фос не простит. У нас мало что было, и если бы мы начали швыряться добром, то стали бы голодать. Владыке благому и премудрому известно, как я рад тому, что вы растете в достатке; голод не радость. Но пусть даже у вас всего в избытке, вы все равно должны работать, чтобы добиться от жизни всего, что в ваших силах.

Удовольствия – штука прекрасная, но когда вы не в постели, то можно заняться и другими делами.

– Верно, можно напиться, – ухмыльнулся Катаколон.

– Еще одна зря потраченная проповедь, отец, – ехидно произнес Эврип. – И как это укладывается в твою схему ценностей?

Не ответив, Крисп зашагал мимо сыновей дальше по коридору.

Фостий не проявлял интереса к управлению страной, Эврипа одолевают зависть и горечь, а у Катаколона на уме совсем другое. Так что ждет Видесс, когда судьба всех смертных снимет его руку с рулевого весла?

Люди с древнейших времен задавали себе подобный вопрос, только на другом уровне. Если умирал глава семьи, а его родственники оказывались менее способными, то для семьи могли наступить тяжелые времена, а весь остальной мир продолжал жить своей жизнью. Когда же со сцены сходил способный и умелый Автократор, то из-за этого могли пострадать бесчисленные семьи.

«Так как же я должен поступить?» – спрашивал Крисп у статуй, картин и реликвий, украшавших этот коридор, но ответа не получал. В голову приходил только один ответ – тянуть воз самому, насколько хватит умения и сил.

И что потом? Потом все перейдет в руки сыновей и благого бога.

В том, что Фос и далее будет заботиться о Видессе, Крисп не сомневался. В своих сыновьях он был уверен меньше.

Дождь лился с неба полотнищами, широкими водопадами стекал с крыш и превращал грязь во внутреннем дворике крепости в Эчмиадзине в жижу. Фостий закрыл узкое окошко в своей келье деревянным ставнем, потому что без него внутри вскоре стало бы так же сыро, как и на улице.

Но с закрытым ставнем в голой квадратной комнатке становилось темно, как ночью; мерцающий огонек лампы почти не разгонял мрак. Фостий старался как можно больше спать. В темной комнатушке ему почти нечем было заняться.

Через несколько дней проливных дождей он почувствовал, что сон переполняет его, как вино – новый мех. Фостий вышел в коридор в поисках чего-нибудь другого кроме еды.

В коридоре на стуле дремал Сиагрий. Он не иначе как установил между собой и дверью в клетушке Фостия магическую связь, потому что встрепенулся сразу, как только она открылась, хотя Фостий сделал это совсем тихо. Сиагрий зевнул, потянулся и сказал:

– Я уже начал думать, что ты там помер, парень. Скоро собирался проверить, не завонял ли ты.

«Уж вонь ты бы точно обнаружил», – подумал Фостий. Фанасиоты считали тело порождением Скотоса, поэтому не ублажали его мытьем и не маскировали его запахи духами. Иногда Фостий даже переставал замечать получающуюся в результате вонь, потому что сам далеко не благоухал. Иногда же она его весьма угнетала.

– Я иду вниз, – сказал он. – Мне даже дрыхнуть стало скучно.

– Тебе недолго осталось скучать, – сообщил Сиагрий. – После дождей прояснится, а когда прояснится, мы отправимся сражаться. – Сжав кулак, он шарахнул себя по ноге. Фостий понял, что Сиагрию тоже было скучно: в последнее время ему не подворачивалась возможность выбраться из города и кого-нибудь прирезать.

В коридоре горели всего два факела, поэтому там было лишь чуть светлее, чем в каморке у Фостия. Он зажег огарок свечи от ближайшего к лестнице факела и направился вниз по крутой каменной спирали. Следом топал Сиагрий. Как и всегда, добравшись до подножия, лестницы Фостий вспотел; достаточно было оступиться, и он оказался бы внизу гораздо быстрее, чем собирался.

На первом этаже цитадели теснились солдаты Ливания. Некоторые спали, закутавшись в одеяла. Их земные пожитки находились или под головой в кожаных мешках, служивших подушками, или рядом.

Сколько бы фанасиоты ни провозглашали презрение к материальным благам, их солдаты до сих пор поддавались искушению завладеть вещами, которые им не принадлежали.

Кое-кто из тех, кто не спал, играл в кости; здесь монеты и прочие земные ценности переходили из рук в руки более привычным способом. Фостий вспомнил, как он изумился, впервые увидев солдат-фанасиотов за азартными играми. С тех пор он наблюдал эту картину много раз и пришел к выводу, что эти люди были сперва солдатами, а уж потом фанасиотами.

В дальнем углу кучка любопытствующих стояла вокруг игровой доски и двух игроков. Фостий подошел к ним поближе.

– Если никто не желает стать следующим, то я вызываю победителя, – сказал он.

Игроки оторвались от фигур.

– Привет, друг, – произнес один из них фанасиотское приветствие, к которому Фостий до сих пор привыкал. – Хорошо, я тобой займусь, когда разделаюсь с Грипасом.

– Ха! – Грипас вернул на доску фигурку захваченного у противника прелата.

– Береги своего императора, Астрагал, Фостий будет играть со мной.

Грипас оказался прав; после недолгой схватки оказалось, что император Астрагала, осажденный со всех сторон, больше не может отыскать квадрат, куда он может перейти без риска попасть в плен. Бормоча что-то себе в бороду, солдат сдался.

Фостий сел на его место, и они с Грипасом расставили фигуры на исходные места в первых трех рядах игровой доски девять на девять клеток. Грипас взглянул на Фостия:

– Я с тобой уже играл, друг. Хочу воспользоваться привилегией выигравшего и оставить первый ход за собой.

– Как хочешь, – ответил Фостий. Грипас переместил пехотинца по диагонали и поставил его перед прелатом, освободив для действия более дальнобойную фигуру.

В ответ Фостий выдвинул вперед одного из своих пехотинцев.

Грипас играл как солдат, каким он и был. Он бросал фигуры в бой, не особенно заботясь о том, где они окажутся три хода спустя. Фостий действовал более тонко. Он потратил немного времени, создавая перед своим императором заслон из золотых и серебряных монет, но потом начал получать преимущество от такой безопасности. Вскоре Грипас стал озабоченно покусывать усы. Он попытался нанести ответный удар, возвращая на доску захваченные у Фостия фигуры, но позиция Фостия оказалась не столь уязвимой, как прежде у Астрагала. Он выиграл у солдата без особого труда.

Едва проигравший поднялся, на его место уселся Сиагрий.

– Ладно, малыш, – сказал он, пристально глядя на младшего Автократора, посмотрим, насколько ты крепок.

– Играя против тебя, я сохраню первый ход за собой, клянусь благим богом, – отозвался Фостий. Столпившиеся вокруг солдаты тут же начали делать ставки. За долгую зиму Фостий и Сиагрий доказали, что они в крепости лучшие игроки, но друг против друга они играли с переменным успехом.

Фостий тоже посмотрел на своего неряшливого противника. Ну кому могло прийти в голову, что человек с внешностью бандита и соответствующими привычками окажется столь хладнокровным и искусным игроком? Но фигурам на доске было все равно, как игрок выглядит и как себя ведет, когда не играет. И Сиагрий уже давно доказал, что он гораздо умнее, чем кажется.

Он обладал особым талантом возвращать на доску захваченные фигуры, обеспечивая при этом поразительный эффект. Если он ставил обратно всадника, можно было не сомневаться, что две фигуры противника окажутся под угрозой, причем обе более ценные. А если в ход шло осадное орудие, это означало, что вашему императору скоро придется туго.

Манера его игры выдавала происхождение. Когда Фостий делал ход, который ему не нравился, Сиагрий рычал: «Ах ты, сын шлюхи!» Поначалу Фостия это весьма задевало, но теперь он научился обращать на его грубости не больше внимания, чем на хмыканье или нервное подергивание некоторых своих столичным противников.

Играя против Сиагрия, он позволял себе рисковать гораздо меньше, чем когда играл против Грипаса. Фактически он вовсе запретил себе рисковать: предоставь Сиагрию дырочку в обороне, и он обрушится на это место во всю мощь. Сиагрий играл с не меньшей осторожностью, и в результате игра стала затяжной и позиционной.

Наконец, прокладывая себе дорогу возвращенными на доску пехотинцами, Сиагрий взломал оборону Фостия и погнал его императора искать укрытие. Когда тот оказался загнан в угол без надежды на спасение, Фостий снял его с доски и сказал:

– Сдаюсь.

– А ты заставил меня попотеть, клянусь благим богом, – признал Сиагрий, стукнул себя в грудь кулачищем и проревел:

– Ну, кто еще хочет выступить против меня?

– Пусть Фостий снова с тобой сразится, – предложил Астрагал. – Тогда у тебя будет более достойный противник, чем любой из нас.

Фостий встал и огляделся – не желает ли кто играть с Сиагрием. Когда желающих не нашлось, вновь уселся. Сиагрий злобно взглянул на него:

– Я тоже не отдам тебе первый ход, мальчик.

– А я этого и не ждал, – без всякой иронии ответил Фостий: если сам о себе не позаботишься, то вряд ли кто это сделает за тебя.

После столь же упорной игры Фостий одержал победу. Сиагрий перегнулся через доску и хлопнул его по руке:

– Знаешь, а ты изворотливый парнишка. И плевать, чей ты сын, но между ушей у тебя не конский навоз.

– Как скажешь. – Комплименты Сиагрия заставлял Фостия нервничать еще больше, чем уже привычные грубости и оскорбления. Он поднялся и сказал: Следующую игру тебе придется играть с другим.

– Это почему же? – потребовал ответа Сиагрий. Выходить из игры, выигрывая, считалось дурным тоном.

– Если я не кончу сейчас играть, то вам придется вытирать подо мной пол, ответил Фостий, после чего Сиагрий и несколько зрителей рассмеялись. Когда крепость Эчмиадзина заполнилась солдатами, юмор здесь стал заметно грубее.

Будь погода лучше, Фостий неторопливо вышел бы во внутренний дворик и помочился на стену, однако сейчас во дворике воды и так с избытком хватало.

Поэтому Фостий направился в гардероб. <В оригинале – garderobe. В словаре такого слова я не нашел. Это, конечно, не гардероб в привычном смысле, но и не уличный сортир (см. ниже). Возможно, это нечто вроде караулки у входа, объединенной с зимним туалетом, но как это назвать одним словом, затрудняюсь. А.Н.> Это помещение, соединенное с выгребной ямой под башней, было настолько шумным, что он избегал его когда мог. Но сегодня, однако, у него выбора не было.

Отверстия в длинной каменной скамье находились внутри деревянных кабинок, предоставляя непривычную возможность уединения, которая пришлась Фостию по душе. Когда он вошел, три кабинки оказались заняты, пришлось воспользоваться четвертой, самой дальней от двери.

Облегчаясь, он услышал, как следом за ним вошли двое. Один из них недовольно хмыкнул.

– Все занято, – сказал он. По легкому акценту Фостий узнал личного мага Ливания.

Вторым из парочки оказался сам Ливаний.

– Не дергайся, Артапан, – весело произнес он. – Ты ведь не лопнешь, если немного потерпишь, да и я тоже.

– Не называй мое имя! – рявкнул чародей.

– Клянусь благим богом, – рассмеялся Ливаний, – если бы у нас даже в сортирах сидели шпионы, то мы были бы обречены на поражение, еще не начав. Ну вот, парень уже выходит. Иди первый, я подожду.

Фостий уже привел свою одежду в порядок, но из кабинки не вышел, дожидаясь, пока Ливаний войдет в другую и закроет за собой дверь. Когда это произошло, он выскочил из своей кабинки и торопливо вышел из гардероба. Он не желал, чтобы Ливаний или Артапан знали, что он их подслушал.

Теперь, узнав имя чародея, он распознал и столь долго не дававший ему покоя акцент. Артапан был из Макурана, и Фостий задумался над тем, что делает в лагере Ливания маг из страны, ставшей вечным врагом Видесса. Разве не мог Ливаний отыскать мага среди фанасиотов?

Через несколько секунд все сомнения отпали. Для человека, выросшего во дворце и волей-неволей впитавшего немало исторических знаний, ответ на этот вопрос оказался очевиден:

Артапан служит здесь интересам Царя царей Рабиаба. А как можно лучше услужить интересам Рабиаба, чем поддерживать войну Видесса с самим собой?

Этот вопрос немедленно породил два других. Во-первых, понимает ли Ливаний, что его используют? Или не знает, или добровольно согласился стать марионеткой Макурана, или использует помощь Рабиаба точно так же, как Рабиаб использует его. Фостий попросту не мог представить Ливания безмозглым идиотом. Но из оставшихся альтернатив выбирать оказалось труднее.

Фостий решил отложить эту проблему в сторону. Второй вопрос значил для него гораздо больше: если фанасиоты процветают благодаря помощи Макурана, то что же они тогда твердят об истинности своего учения? Вонзив в такой вопрос зубы, немудрено их и сломать. Стала бы фанасиотская интерпретация веры расти и распространяться без иностранной – да нет, что тут играть словами? – без вражеской помощи? Религиозное ли это по сути своей движение, или скорее политическое? Но если оно чисто политическое, то почему оказалось настолько привлекательным для большого числа видессиан?

Не потрудившись даже раздобыть огарок, Фостий поднялся по лестнице и вошел в свою каморку. Сейчас ему было все равно, насколько здесь темно. Он этого фактически не заметил. Фостий уселся на колченогий стул. Ему придется о многом поразмыслить.

Где-то среди шестеренок и рычагов за стеной Тронной палаты стоял слуга, с отчаянием воспринимая свою бесполезность.

Крисп, огорчив его до глубины души, приказал не поднимать трон, когда перед ним ляжет ниц посол Хатриша.

– Но таков обычай! – простонал слуга.

– Смыслом этого обычая было приводить в изумление иноземных послов, ответил ему Крисп. – А Трибо этот фокус не приводит в изумление, а лишь заставляет хохотать.

– Но таков обычай, – повторил слуга. Для него смысл обычаев не имел значения. Он всегда поднимал трон, поэтому будет поднимать его всегда.

Даже сейчас, когда Трибо приблизился к трону и распростерся на животе, Крисп продолжал гадать – а вдруг слуга все же ослушается и поднимет трон.

Обычаи в империи умирали медленно и тяжело, если умирали вовсе.

К облегчению Криспа, трон не шелохнулся. Когда посол Хатриша встал, то первым делом осведомился:

– Что, механизм сломался?

«Нет, мне не выиграть», – подумал Крисп. Казалось, хатриши существуют на свете исключительно для того, чтобы осложнять жизнь своих соседей-видессиан.

Отвечать послу он не стал, храня императорское достоинство, хотя у него появилось чувство, что от молчания окажется столь же мало проку, как от прежде поднимающегося трона.

И точно. Поняв, что ему не будут отвечать, Трибо понимающе фыркнул и сказал:

– Да возрадуется ваше величество, но нас продолжают тревожить фанасиоты.

– Они продолжают тревожить и нас, если ты этого еще не заметил, – сухо отозвался Крисп.

– Да, ваше величество, но, видите ли, для вас, видессиан, ситуация выглядит иначе. Чума завелась на вашей территории, так что она, само собой, распространяется среди вашего скота.

А нам вовсе не нравится, что зараза перекидывается и на наших коров, если вы поняли меня правильно.

Видессианин использовал бы сравнение из области сельского хозяйства, а не скотоводства, но Крисп без труда понял Трибо.

– Так чего ты от меня ждешь? – спросил он. – Чтобы я перекрыл нашу границу и запретил всякую торговлю?

Как Крисп и предполагал, посол Хатриша вздрогнул: Хатриш нуждался в торговле с Видессом гораздо больше, чем Видесс в торговле с Хатришем.

– Не надо крайностей, ваше величество. Я хочу лишь вновь услышать из ваших уст, что ни вы, ни ваши священники не имеют никакого отношения к распространению проклятой ереси, и передать ваши слова хагану.

Перед троном стояли Барсим и Яковизий. Крисп мог видеть лишь их спины и краешек лица. Он часто играл в своеобразную игру, пытаясь по столь немногим признакам угадать, о чем они думают.

Яковизий наверняка веселился – его восхищали нахалы, – а Барсим пребывал в ярости: обычно невозмутимый евнух сейчас мелко дрожал. Через секунду Крисп понял причину его негодования – Барсим счел за оскорбление то, что императору приходится отрицать что-либо более одного раза.

Его собственные понятия о том, что есть оскорбление, были более гибкими даже после двадцати с лишним лет на троне. Если посол хотел получить еще одну гарантию, то он ее получит.

– Можешь передать Нобаду сыну Гумуша, – сказал Крисп, – что мы не насылаем эту ересь на Хатриш специально. Мы хотим покончить с ней здесь и пытаемся от нее избавиться. Но у нас нет обычая раздувать сектантские склоки, даже если они могут оказаться для нас выгодны.

– Я в точности передам ваши слова блистательному хагану, ваше величество, и благодарю вас за ободрение, – сказал Трибо. Он взглянул на трон, и его лохматая борода тревожно встрепенулась:

– Ваше величество? Вы слышите меня, ваше величество?

Но Крисп молчал, потому что слушал не посла, а мысленно повторял свои слова. Видесс устыдился бы подстрекать своих соседей к религиозной войне, а Макуран? Разве не использовал маг, спрятавший Фостия, заклинания, от которых попахивало Машизом? Неудивительно, что у Рабиаба подрагивали кончики усов!

Яковизий повернулся лицом к Криспу, и придворные неодобрительно забормотали при виде столь откровенного нарушения этикета. У Яковизия было поразительное чутье на интригу, и его поднятая рука и встревоженное лицо свидетельствовали о том, что нюх не подвел его и сейчас. Крисп поставил бы фальшивый медяк против годового дохода империи, если Яковизий не ощутил тот же запах, что наполнял его собственные ноздри.

До него дошло, что Трибо необходимо что-то ответить, и Крисп, промолчав еще несколько секунд, выдавил:

– Да, я буду рад, если ты заверишь своего суверена в том, что мы делаем все возможное для борьбы с фанасиотской доктриной, а не для ее распространения.

Аудиенция закончена.

– Но ваше величество… – возмущенно начал Трибо, но тут же, сверкнув глазами, склонился перед неумолимыми видесскими обычаями. Когда Автократор произносит эти слова, у посла нет другого выбора, кроме как еще раз простереться перед ним, отойти, пятясь, на достаточное расстояние, потом повернуться и покинуть Тронную палату. Трибо так и поступил, но с демонстративной обидой на лице; очевидно, он собирался сказать гораздо больше, чем ему удалось.

«Надо было все-таки его выслушать до конца», – подумал Крисп; в последующие месяцы будет все важнее и важнее поддерживать дружественное отношение Хатриша к империи. Но сейчас даже важность этой задачи померкла. Едва Трибо покинул Тронную палату, следом вышел и Крисп, причем настолько торопливо, что языки многочисленных вельмож, прелатов и священников тут же заработали.

В Видессе политика была самостоятельной религией; вскоре многие из царедворцев догадаются, что именно произошло. А что-то явно произошло, иначе Автократор не покинул бы Тронную палату столь откровенно позабыв о церемониях.

Но пока что придворные терялись в догадках.

Яковизий едва поспевал за размашисто шагающим Криспом. Он знал, что происходит в голове императора, а Барсим этого откровенно не понимал, но евнух скорее отправился бы к затянутым в красную кожу пыточникам, чем задал бы Криспу вопрос в таком месте, где их могли услышать. А то, что он собирался высказать Криспу по поводу прерванной аудиенции хатришского посла, не имело к его молчанию никакого отношения.

Крисп промчался по блестящим после дождя плитам дорожки, ведущей через вишневую рощу ко входу в императорскую резиденцию. Ветви вишен были еще голыми, но вскоре на них появятся листья, а затем и бело-розовые цветки, которые на несколько коротких недель наполнят рощу своим ароматом.

– Сволочь! – взорвался Крисп, едва оказавшись внутри. Пронырливый и подлый сын змеи, чтоб ему вечно дрожать во льду!

– Неужели Трибо настолько оскорбил вас замечанием по поводу трона? удивился Барсим. Он так и не понял, почему Крисп выбежал из Тронной палаты.

– Я говорю не о Трибо, а о Рабиабе, этом долбаном Царе царей, – процедил Крисп. – Или я выжил из ума, или он использует фанасиотов в качестве темной лошадки. Разве может Видесс надеяться на противостояние Макурану, если мы завяжем империю узлами?

Барсим прожил во дворце дольше Криспа и в хитроумных махинациях чувствовал себя как рыба в воде. Едва ему прояснили суть, он энергично закивал:

– Не сомневаюсь, что вы правы, ваше величество. Но кто мог ожидать от Макурана столь изощренной подлости?

Яковизий поднял руку, призывая собеседников подождать, пока он пишет на табличке, потом передал ее Криспу. «Мы, видессиане, гордимся тем, что считаемся самым хитроумным народом на свете, но нам всегда следует помнить, что макуранцы способны сравняться с нами. Они не варвары, которых мы можем обмануть, шевельнув пальцем. И в прошлом, к нашему сожалению, они доказывали это не раз».

– Верно, – согласился Крисп, передавая табличку Барсиму.

Вестиарий быстро прочитал написанное и кивнул. Криспу вспомнились прочитанные хроники. – Но на сей раз, как мне кажется, они придумали нечто новенькое. Да, Царь царей и его народ много раз обманывали нас, но обман касался намерений Макурана. А сейчас Рабиаб словно заглянул нам в души и понял, как сделать нас злейшими врагами самим себе. А это гораздо опаснее любой угрозы Макурана.

Яковизий написал: «Было время, примерно сто пятьдесят лет назад, когда люди из Машиза были ближе к тому, чтобы осадить столицу, чем хотелось бы думать любому видессианину. До этого мы, разумеется, вмешивались в их дела, так что, полагаю, они решили нам отомстить».

– Да, я тоже читал эти хроники, – сказал Крисп, кивнув. – Вопрос, однако, в том, что нам делать сейчас. – Он посмотрел на Яковизия. – Предположим, я отправлю тебя обратно в Машиз с официальной нотой протеста Царю царей Рабиабу?

«Предположим, вы этого не сделаете, ваше величество», – написал Яковизий и подчеркнул слова.

– Но кое-что нам следует сделать – распространить эту новость как можно шире, – сказал Барсим. – Если каждый чиновник и каждый священник в каждом городе даст людям понять, что за фанасиотами стоит Макуран, они станут менее склонны перейти на их сторону.

– Некоторые переметнутся в любом случае, – заметил Крисп. – Другие слышали столько заявлений с церковных кафедр и на городских площадях, что не обратят особого внимания еще на одно. О, не огорчайтесь так, почитаемый господин. Ваш план хорош, и мы им воспользуемся. Просто я не хочу, чтобы кто-либо из присутствующих ожидал чуда.

«Что бы ни говорили чиновники и священники, нам нужна победа, – написал Яковизий. – Если мы сумеем остановить фанасиотов, люди увидят, что мы сильнее их, и сделают вид, будто никогда в жизни и не помышляли о ереси. Но если мы проиграем, то силы бунтовщиков вырастут независимо от того, кто стоит за их спинами».

– Да и весна уже близится, – сказал Крисп. – Да пошлет нам владыка благой и премудрый победу, которая, как ты верно сказал, нам требуется. – Он повернулся к Барсиму. – Будьте любезны пригласить во дворец святейшего патриарха Оксития.

Пусть слова сделают то, что смогут.

– Как скажете, ваше величество. – Вестиарий повернулся и направился к двери.

– Подождите, – остановил его Крисп на полпути. – Пока вы еще не написали записку патриарху, не могли бы вы принести нам троим кувшин чего-нибудь сладкого и крепкого? Сегодня, клянусь благим богом, у нас есть повод выпить.

– Есть, ваше величество, – подтвердил Барсим с едва заметной улыбкой большего вестиарий себе не позволял. – Я сам выполню вашу просьбу.

Кувшин вина сменился вторым, затем третьим. Крисп знал, что утром наступит расплата. Еще юношей он обнаружил, что не может пьянствовать наравне с Анфимом.

Став старше, он мог позволить себе еще меньше, чем в молодости, да и поводов для обильных возлияний стало меньше. Но все же иногда, раз или два в году, он доставлял себе удовольствие и отпускал вожжи, не задумываясь о последствиях.

Барсим, умеренный в удовольствиях, как во всем остальном, откланялся на половине второго кувшина – вероятно, чтобы написать Окситию письмо с просьбой явиться во дворец.

Яковизий остался и пил: он всегда был не прочь подебоширить, да и выпитое переносил лучше Криспа. Единственным признаком того, что вино на него действует, становились более крупные и размашистые буквы. Синтаксис и ехидство фраз оставались неизменными.

– Почему ты не пишешь, как пьяный? – спросил его Крисп через некоторое время после обеда; к тому времени он уже успел позабыть, что ел на обед.

«Ты пьешь ртом, а потом им же пытаешься говорить; неудивительно, что ты начинаешь запинаться. А моя рука не выпила и капли».

Ближе к ночи в дом Яковизия отправили посыльного, и вскоре оттуда прибыли два мускулистых грума – сопровождать хозяина домой. Яковизий нежно пошлепал обоих и вышел, насвистывая скабрезную песенку.

Крисп проводил его до выхода. Когда он шел обратно, коридор качался вокруг него; ему казалось, что он корабль с распущенными парусами, который пытается подстроиться под быстро меняющийся ветер. В такой шторм спальня показалась ему самой надежной гаванью.

Он закрыл за собой дверь и лишь через несколько секунд заметил, что из постели ему улыбается Дрина. Ночь была прохладной, и девушка лежала, натянув одеяло до подбородка.

– Барсим снова взялся за свои старые трюки, – медленно произнес Крисп, – и думает, что я вспомню про свои.

– Почему бы и нет, ваше величество? – сказала служанка. – Никогда не узнаешь, пока не попробуешь. – Она откинула одеяло.

Кроме улыбки на ней ничего не было.

Несмотря на винные пары, Криспа пронзило воспоминание: Дара имела привычку спать обнаженной. Дрина была крупнее ее, мягче и проще – а императрица колючая, как дикобраз. Ныне Крисп редко позволял себе воспоминания о Даре, но сегодня подумал, как ему ее не хватает.

Увидев, как Дрина откинула одеяло, он мысленно перенесся почти на четверть столетия назад – к той ночи, когда он и Дара слились в этой же постели. Даже после стольких лет он вспомнил, какой страх на него тогда накатил, – если бы их застукал Анфим, то Криспа бы сейчас здесь не было, или же он лишился бы весьма важной детали своего тела. И вместе со страхом пришло воспоминание о том, как он был тогда возбужден.

Памяти о прошлом возбуждении – и ожидающей его Дрины – оказалось достаточно, чтобы вызвать возбуждение и сейчас, по крайней мере, для начала.

Крисп разделся и стянул красные сапоги.

– Посмотрим, что из этого выйдет, – сказал он. – Но ничего не обещаю: я сегодня выпил много вина.

– Что выйдет, то и выйдет, ваше величество, – рассмеялась Дрина. – Разве я вам уже не говорила, что мужчины слишком много из-за этого волнуются?

– А женщины, наверное, говорят так с начала времен, – отозвался Крисп, ложась рядом. – Думаю, если и найдется мужчина, который этому поверит, то он станет первым.

Как ни странно, знание того, что Дрина ничего особенного от него не ждет, помогло Криспу проявить себя лучше, чем он сам ожидал. Вряд ли она притворялась, когда стонала и извивалась под ним, потому что он сам ощутил, как сжалось ее секретное место, потом еще раз и еще. Подстегнутый этим, он тоже через несколько секунд завершил свое дело.

– Ну… вот видите, ваше величество! – торжествующе произнесла Дрина.

– Вижу. У меня сегодня был удачный день, а ты сделала его еще лучше.

– Я рада, – отозвалась Дрина и внезапно пискнула. – Я лучше пойду, а то на простыне останутся пятна, и прачки начнут хихикать.

– А они что, хихикают? – спросил Крисп и заснул, не дослушав ее ответа.

С приближением весны Фостий изучил в Эчмиадзине каждую его кривую улочку.

Теперь он знал, где живут и работают каменотесы, шорники и пекари. Знал, на какой улице стоит домик умирающих Лаоника и Сидерины, и держался от нее подальше.

Все чаще и чаще ему подворачивалась возможность бродить где угодно без Сиагрия. Окружавшая Эчмиадзин стена была слишком высокой, чтобы спрыгнуть с нее, не сломав шеи, а единственные ворота слишком хорошо охранялись, чтобы пробиться сквозь них силой. К тому же, когда погода стала лучше, Сиагрий все чаще уединялся с Ливанием, планируя предстоящую летнюю кампанию.

Фостий из всех сил старался держаться от Ливания подальше. Чем меньше он станет напоминать ересиарху о своем присутствии, тем менее вероятно, что тот вспомнит про него, задумается об опасности, которую Фостий может представлять, и избавится от него.

Бесцельное блуждание по городу уже не доставляло ему прежней радости.

Когда Сиагрий день и ночь ходил за ним по пятам, Фостий был уверен, что в его душе наступит покой, избавься он от Сиагрия хотя бы ненадолго. Так оно и вышло… ненадолго.

Вкус свободы, пусть даже ограниченной, лишь разбудил его аппетит. Он уже не был радостным исследователем закоулков Эчмиадзина и расхаживал по ним, больше похожий на дикого кота, отыскивающего дыру в клетке.

Пока что он ее не нашел. «Быть может, за следующим углом», – мысленно повторил он уже в сотый раз. Он свернул за угол и едва не столкнулся с Оливрией.

Оба сделали шаг в сторону – причем в одну и ту же – и едва не столкнулись вновь. Оливрия рассмеялась.

– Эй ты, прочь с дороги, – заявила она, изобразив толчок в грудь.

Фостий прикинулся, будто едва не упал от толчка, потом изысканно поклонился.

– Униженно прошу прощения, госпожа; я не намеревался помешать вашему шествию! – воскликнул он. – Молю вас отыскать в сердце прощение!

– Посмотрим, – грозно отозвалась Оливрия.

Они тут же рассмеялись. Фостий подошел ближе и обнял ее за талию. Оливрия прильнула к нему, и ее подбородок удобно улегся ему на плечо. Ему захотелось ее поцеловать, но он воздержался.

– Оливрия от этого очень нервничала. Взглянув на это ее глазами, он решил, что причины на то у нее имеются.

– Ты что здесь делаешь? – одновременно спросили они, и это заставило их снова рассмеяться.

– Ничего особенного, – ответил Фостий. – Держусь как можно дальше от греха. А ты?

Оливрия вытащила из холщового мешка туфлю и поднесла ее так близко к лицу Фостия, что у него даже глаза перекосились.

– Видишь, каблук сломался. На этой улице живет один старый башмачник-васпураканин, так он просто чудеса творит. А что тут удивляться, если он своим ремеслом занимается дольше, чем мы с тобой вместе живем на свете?

Словом, я шла к нему.

– Можно тебя проводить?

– Надеялась, что ты это предложишь, – ответила Оливрия, засовывая туфлю в мешок. Взявшись за руки, они пошли по узкой улочке.

– А, так он живет здесь, – сказал Фостий, когда они дошли до лавки башмачника. – Да, я проходил мимо.

Над дверью лавки висел деревянный башмак, слева от двери было написано «ОБУВЬ» буквами видесского алфавита, а справа то же слово было написано угловатыми символами, которыми васпураканские «принцы» записывали слова своего языка.

Фостий заглянул в одно из узких окошек, выходящих на улицу, а Оливрия в другое.

– Я никого не вижу, – сказала она, нахмурившись.

– Давай проверим. – Фостий открыл дверь. Звякнул колокольчик.

Ноздри заполнил сильный и резкий запах кож. Фостий махнул рукой, приглашая Оливрию войти. Дверь за ними закрылась.

– Его здесь нет, – разочарованно произнесла Оливрия. Все свечи и лампы в комнатке были погашены; но даже если бы они и горели, Фостию освещение все равно показалось бы слишком тусклым. Рядом с рабочим столом башмачника на стене на колышках аккуратными рядами висели шила, пробойники, молоточки и ножи для обрезания кожи. Из задней комнаты на звук колокольчика так никто и не вышел.

– Может, он заболел, – предположил Фостий, и ему в голову тут же пришла другая мысль: уж не решил ли башмачник, что лучше уморить себя голодом, чем работать дальше. Но вряд ли. Оливрия же сказала, что он васпураканин, а не фанасиот.

– Вот кусочек пергамента, – показала Оливрия. – Посмотри, не найдутся ли чернила и перо. Я ему оставлю туфлю и записку. Она щелкнула языком. – Надеюсь, он умеет читать на видесском, хотя не уверена. Он ведь мог просто попросить кого-нибудь написать одно слово на стенке.

– Нашел. – Фостий обнаружил рядом с инструментами глиняную бутылочку с чернилами и гусиное перо. – Уж читать он, во всяком случае, умеет, иначе не держал бы это дома.

– Ты прав. Спасибо. – Оливрия написала пару строк, положила на стол туфлю и длинным сыромятным шнурком привязала к ней кусочек пергамента. – Ну вот. Все в порядке. Если он не умеет читать на видесском, то наверняка знает грамотного соседа. Надеюсь, что он здоров.

По улице прошел осел, с чмоканьем выдирая копыта из уличной грязи.

Животное громко заревело, протестуя против того, что его заставляют ходить по такому болоту.

– А-а, кончай верещать! – рявкнул сидящий на осле мужчина, явно привыкший выслушивать подобные жалобы. Осел заревел вновь, но уже в отдалении от лавки башмачника.

Если не считать ослиного крика, вокруг было совсем тихо, разве что где-то лениво лаяла собака. Оливрия сделала шажок к двери.

– Мне пора возвращаться, – сказала она.

– Подожди.

Оливрия удивленно приподняла бровь. Фостий обнял ее и приблизил свое лицо к лицу девушки. Но их губы не успели соприкоснуться, потому что она слегка отстранилась и прошептала:

– Ты уверен?

В полумраке комнатушки зрачки у нее стали огромными. Фостий не совсем понял смысл ее вопроса, но ответ у него в любом случае был только один:

– Да, уверен.

– Что ж, хорошо. – Теперь и она поцеловала его.

Последний раз, всего на мгновение, она нерешительно замерла лишь однажды, когда его ладонь опустилась на упругую мягкость ее груди, но она тут же крепко прижалась к нему. Они опустились на земляной пол лавки башмачника, срывая друг с друга одежду.

Это был обычный и неуклюжий первый раз, подхлестываемый отчаянным страхом того, что кто-нибудь – скорее всего, сам башмачник – войдет и застанет их в самый неподходящий из всех моментов.

– Быстрее! – выдохнула Оливрия.

Фостий постарался закончить все как можно быстрее. Вспоминая потом, он не мог с уверенностью сказать, что удовлетворил ее полностью – уж больно быстро все завершилось. Но тогда он об этом не задумывался. Его губы скользнули от ее грудей вниз, к круглой плоскости живота, а рука Оливрии ласкала его. Оливрия лежала на своей смятой одежде, и когда Фостий лег на нее, между их телами оказался край платья. Приподнявшись на локте, Фостий отбросил его и снова поцеловал Оливрию, входя в нее.

Закончив, он присел на корточки, воспринимая весь мир как сплошное блаженство.

– Одевайся, недоумок, – прошипела Оливрия, спустив его с небес на землю.

Они торопливо оделись и потратили еще минуту-другую, очищая друг другу одежду от пыли и грязи. Потом Оливрия поскребла ногой пол и утоптала его, маскируя оставленные ими следы.

– У тебя локоть грязный, – заметила она, еще раз осмотрев Фостия.

По-кошачьи лизнув кончик пальца, она вытерла ему локоть.

Фостий придержал для нее дверь, и они почти выпрыгнули из мастерской башмачника.

– И что теперь? – спросил Фостий, когда они оказались на улице.

– Даже не знаю, – отозвалась Оливрия после короткой паузы. – Мне надо подумать. – Ее голос был спокойным, почти равнодушным, словно вместе с туфлей она оставила у башмачника все свое озорство. – Я и не… думала, что рушусь на такое.

Фостию еще не доводилось видеть ее растерянной, и он не знал, как себя вести в подобной ситуации.

– Я тоже не думал. – Он знал, что у него на лице сейчас дурацкая ухмылка, но ничего не мог с собой поделать. – Но я рад, что это произошло.

– Конечно, рад! – Оливрия сверкнула глазами. – Мужики всегда этому радуются. – Потом она немного смягчилась и на мгновение коснулась его руки. – Я вообще-то не сержусь по-настоящему.

Посмотрим, что будет дальше, вот и все.

Фостий-то знал, чего ему хотелось в будущем, но у него хватило ума понять, что откровенное признание сделает осуществление его желаний менее вероятным.

Поэтому он сказал:

– Плоть трудно игнорировать.

– Разве? – Оливрия оглянулась на лавку башмачника. – Если мы… словом, если мы надумаем сделать это снова, то нам стоит поискать местечко получше. У меня каждую секунду сердце в пятки проваливалось.

– Знаю. У меня тоже. – И все же страх им не помешал. Подобно Оливрии, Фостий знал, что ему тоже предстоят напряженные размышления. По всем фанасиотским стандартам они только что совершили серьезнейший грех, однако Фостий себя грешником не ощущал. Как раз наоборот – он ощущал расслабленность и счастье и был готов встретить все, что обрушит на него мир.

Оливрия, должно быть, извлекла мысль прямо из его головы, потому что сказала:

– Можешь не тревожиться насчет ребенка, пока луна не пройдет все фазы.

Эта фраза отрезвила Фостия. Ему самому не надо беспокоиться о возможной беременности, но если у Оливрии начнет расти живот, то что сделает Ливаний? Он может заставить их пожениться, если такой брак укладывается в его планы. Но если нет… Он может повести себя подобно любому разгневанному отцу и избить Фостия до полусмерти, а то и вовсе убить. Или отдать его в руки церковников.

Фанасиотские священники весьма косо поглядывали на плотские утехи. Они могли придумать ему такое наказание, которое заставило бы Фостия пожалеть о том, что Ливаний не разобрался с ним сам, – к тому же оно получит одобрение почти всех горожан, что лишь добавит Фостию унижения.

– Что бы ни случилось дальше, я позабочусь о тебе, – сказал он наконец.

– И как ты предполагаешь это сделать? – поинтересовалась она с трезвой женской практичностью. – Ты даже о себе позаботиться не можешь.

Фостий вздрогнул. Он знал, что она говорит правду, только больно, когда в правду тыкают носом. Сыну Автократора никогда по-настоящему не приходилось заботиться о себе. О нем заботились просто из-за факта рождения в императорской семье.

Здесь, в Эчмиадзине, о нем тоже заботились – как о пленнике.

Так что он потерял гораздо меньше свободы, чем могло показаться с первого взгляда.

Крисп в свое время настоял, чтобы он изучил логику. И Фостий увидел лишь одно возможное решение:

– Мне надо бежать. Если хочешь, я возьму тебя с собой.

Едва слова сорвались с его губ, он понял, что их следовало оставить в голове. Если Оливрия просто посмеется над ним, то это можно пережить. Если же она передаст слова Фостия отцу, последствия окажутся в тысячу раз хуже.

Но она не стала над ним смеяться.

– Даже и не пробуй. Тебя просто поймают, и второго шанса уже не представится.

– Но как я могу здесь оставаться? – воскликнул он. – Даже при самых лучших обстоятельствах я… – он запнулся, но все же договорил:

– …я не фанасиот и вряд ли им стану.

Теперь я это знаю.

– Я поняла, что ты имеешь в виду, – грустно ответила Оливрия.

Фостий отметил, что она не сказала, что согласна с ним. Она покачала головой. – Я лучше пойду. – И она торопливо ушла.

Фостий захотел было ее окликнуть, но передумал и принялся ковырять сапогом липкую уличную грязь. В романах все проблемы героя кончаются после того, как он переспит с прекрасной девушкой. Оливрия достаточно красива, тут сомнений нет.

Но, насколько виделось Фостию, то, что произошло на полу лавки, лишь еще больше осложнило ему жизнь.

Он задумался над тем, почему романы столь популярны, раз они столь далеки от реальной жизни? Эта мысль смутила его; он думал, что все популярное соответствует реальному. Потом до него дошло, что простенький рисунок яркими красками может стать понятнее, чем более детализированная картина, – а мед слаще, чем смесь нектара из различных цветков.

Впрочем, эти мысли не облегчили бремя его размышлений.

Наконец-то он нашел женщину, которая, как ему верилось, хотела его только ради него самого – не из-за его высокого положения или преимуществ, которые она могла получить, переспав с ним. И кто она? Не просто женщина, похитившая его, и дочь бунтовщика, который удерживает его в плену, – это он еще смог бы пережить.

Хуже другое. Несмотря на все их словесные схватки, Фостий знал, что она воспринимает фанасиотские принципы всерьез – гораздо серьезнее Ливания, насколько он мог судить. А Фанасий, мягко говоря, не очень хорошо относился к плоти.

Фостий и сам пока не очень доверял своей плоти, но постепенно и довольно неохотно приходил к выводу, что это часть его самого, а не просто никчемный довесок к душе, от которого следует как можно скорее избавиться.

И он тут же ярко, словно она еще не покинула его объятия, представил ощущение теплого и нежного тела Оливрии, тесно прильнувшего к его телу. Он понял, что хочет ее снова – в любое время и как только предоставится возможность.

Диген бы этого не одобрил, и Фостий это тоже знал. Однако он уже несколько месяцев не беседовал с фанатичным священником и не испытывал на себе колдовскую силу его слов. К тому же он узнал гораздо больше о повседневной жизни фанасиотов, чем когда слушал Дигена в столице. Большинство его речей он и сейчас вспоминал с восхищением – большинство, но далеко не все. В яркую картину мира, нарисованную Дигеном, уже не хуже, чем в романы, начала вторгаться реальность.

Фостий решил, что если Оливрия возвращается сейчас в крепость, то ему надо пробыть в городе как можно дольше, чтобы никто не смог их заподозрить. Это был тонкий расчет. Если он вернется сразу следом за ней, то вызовет подозрения.

Если задержится в городе слишком долго, то Сиагрий начнет искать его, словно гончая зайца. А Фостию не хотелось нарываться на разгневанного Сиагрия, потому что он весьма ценил пусть ограниченную, но свободу, которой он столь долго добивался.

В кошельке на поясе у него побрякивало несколько монет, выигранных за игровой доской. Он разменял серебряную монету, купив жареную куриную ножку и черствую булочку, потом аккуратно пересыпал полученные на сдачу медяки в кошелек. Фостий уже давно знал, что значит торговаться: это то, чем ты занимаешься, когда у тебя мало денег. Торговаться он научился хорошо.

Несмотря на твердую руку Криспа, до Эчмиадзина Фостий никогда не испытывал нужды в деньгах.

Он жевал булочку, когда мимо торопливо прошел Артапан.

Маг, погруженный в свои мысли, его не заметил, и Фостий решил рискнуть и выяснить, куда это он так торопится. Поняв, что Артапан из Макурана, он не переставал гадать, как укладывается маг в планы Ливания… или, возможно, как Ливаний укладывается в планы Артапана. Возможно, сейчас он это сможет узнать.

Он прошел следом за волшебником полфарлонга, и лишь потом до него дошло, что он может нарваться на крупные неприятности, если Артапан обнаружит слежку.

Тогда он повел себя хитрее, стал прятаться за прохожими (один раз даже за тележкой, запряженной осликом) и красться от двери до двери.

Еще через несколько минут он пришел к выводу, что может вести себя как угодно. Главное – не подходить к Артапану вплотную, не хлопать по плечу и не спрашивать, который нынче час. У волшебника явно было что-то на уме. Он не смотрел по сторонам и шел по грязным улицам Эчмиадзина так, словно это были мощеные бульвары.

Артапан постучал в дверь домика, отделенного от других домов кривыми и узкими переулочками, и через секунду вошел. Фостий нырнул в один из переулков и сразу об этом пожалел: кто-то завел привычку сливать сюда содержимое ночных горшков. Вонь оказалась такая, что Фостий едва не закашлял. Заткнув рот рукавом, он стал дышать через нос, пока спазм не прошел.

Но все же Фостий не ушел. Окошко-щель позволяло ему слышать, что происходит внутри. На месте строителей он не стал бы располагать здесь окно правда, тогда еще никто не выливал ночные горшки в этот переулок.

– Как вы себя сегодня чувствуете, святейший Цепей? – спросил Артапан.

– Скоро я освобожусь, – послышался в ответ хриплый шепот. – Скотос и его мир крепко удерживают меня; большинство тех, кто отказывался от того, что ложно называется питанием, столько же, сколько и я, уже отправились в путешествие к солнцу. Но я еще остаюсь в оболочке плоти.

«Да что тебе нужно от умирающего с голоду человека? – едва не крикнул Фостий макуранскому колдуну. – Если он сам на это решился, так оставь его в покое».

– Значит, ты хочешь покинуть этот мир? – В голосе Артапана, говорящего с легким акцентом, пробилось удивление, а это, в свою очередь, удивило Фостия: у Четырех Пророков тоже были святые аскеты. – И что ты, по-твоему, там найдешь?

– Свет! – Это слово Цепей произнес громко и четко, словно был сильным мужчиной, а не трясущимся мешком с костями. Когда он заговорил снова, голос его ослабел:

– Я стану частицей вечного света Фоса. А в этом переполненном грехами мире я и так задержался слишком долго.

– А не желаешь ли ты, чтобы тебе помогли его покинуть? – Пока Цепей говорил, Артапан переместился. Судя по голосу, теперь он стоял рядом с умирающим фанасиотом.

– Не знаю, – сказал Цепей. – Это дозволено?

– Конечно, – без запинки ответил колдун. – Всего мгновение, и душа твоя встретится с твоим благим богом.

– Моим благим богом? – возмущенно произнес Цепей. – Есть только один благой бог, владыка благой и премудрый.

Он… – Его возвысившийся было голос внезапно оборвался. Фостий услышал несколько глухих ударов, как если бы слабый человек пытался сопротивляться другому, гораздо более сильному.

Вскоре удары прекратились. Артапан что-то негромко запел, частично на макуранском языке, которого Фостий не знал, и частично на видесском. Фостий понял далеко не все, но услышанного оказалось вполне достаточно: если отбросить вероятность того, что он сошел с ума, оставалось единственное заключение.

Артапан использовал энергию смерти Цепея в своих колдовских целях.

У Фостия свело желудок, да еще сильнее, чем во время плавания по Видессианскому морю. Борясь с тошнотой, он стал гадать, сколько еще голодающих фанасиотов не добрались до конца долгого путешествия, потому что макуранский колдун столкнул их с тропы ради собственных целей? Первое само по себе было весьма подлым, а второе попросту отвратительным. А кто про это узнает? И узнает ли вообще?

Из домика Цепея вышел Артапан. Фостий прижался к стене. Колдун прошел мимо, едва не потирая руки от радости – так, по крайней мере, показалось Фостию. Макуранец вновь не стал оглядываться и обращать внимание на такие мелочи, как Фостий.

Юноша убедился, что Артапан ушел, и лишь потом осторожно вышел из переулка.

– И что мне теперь делать? – сказал он вслух. Первой его мыслью было во весь дух бежать к Ливанию и все рассказать.

Рассказ получится примерно такой: «Сперва я поимел твою дочь, а потом узнал, что твой любимый колдун ходит по городу и убивает убежденных фанасиотов раньше, чем к ним придет естественная смерть». Он покачал головой. Первая мысль, как и первый блин, вечно получалась комом.

Хорошо, допустим, он ухитрится не упомянуть Оливрию и убедить Ливания в том, что про Артапана он говорит правду. И что потом?

Какую пользу это ему принесет? Возможно, большую – если Ливаний не знал, чем занимается его маг. А если знал?

В этом случае Фостий видел только один вариант своего будущего – еще больше неприятностей. С того самого дня, когда он очнулся после похищения, он и не представлял, что такое возможно. А знает Ливаний про Артапана или нет, угадать невозможно.

Все вновь свелось к вопросу, который Фостий задавал себе с момента, когда узнал имя Артапана: макуранец ли марионетка Ливания, или наоборот? Ответа на этот вопрос он тоже не знал, равно как и способа его отыскать.

Быть может, через Оливрию? Но даже она способна ошибиться. Она знает, о чем думает отец, но ведь и Ливаний не всемогущ.

История Видесса изобилует примерами людей, полагавших, что бразды правления находятся у них в руках, – пока мир вокруг них не начинал рушиться.

Анфим тоже полагал, что крепко держит империю в кулаке, пока Крисп ее не отобрал.

Поэтому Фостий, вернувшись в крепость, не стал разыскивать Ливания, а вместо этого отправился в закуток, где, как обычно, несколько человек стояли возле двух игроков, присевших на корточки перед доской с фигурами.

Солдаты принюхались, поморщились и отошли от Фостия.

– Может, ты и родился во дворце, друг, – сказал один из них, – но воняет от тебя так, словно ты в дерьме искупался.

Фостий вспомнил загаженный переулок. Надо было тщательнее почистить башмаки. Но потом он вспомнил, чем занимался Артапан в домике, выходящем в этот переулок. Ну как можно вычистить такое из памяти?

Фостий взглянул на солдата.

– Может, и искупался, – ответил он.