Маниакис ехал во главе отряда, покинувшего Видесс через Серебряные ворота и направлявшегося к северной границе империи для встречи с каганом Этзилием. Удалившись от ворот ярдов на двести, он натянул поводья и обернулся, чтобы окинуть взглядом довольно странную процессию, составленную им в надежде внушить благоговение властителю Кубрата.

– Всякой твари по паре, а? – сказал он остановившемуся рядом Багдасару.

– В точности так, величайший, – сдержанно ответил тот, похлопав по шее своего мерина. В ответ на ласку конь благодарно фыркнул.

За Автократором и васпураканским магом следовали пятьсот всадников, составлявших почетный эскорт. Половина – в голубых плащах поверх прочных кольчуг, половина в плащах, шитых золотом. На копьях развевались золотые и голубые ленты. Несколько маскарадное впечатление, создаваемое столь красочным эскортом, было глубоко ошибочным: каждый из этих воинов в бою стоил двух, а то и трех обычных бойцов.

Вслед за эскортом двигался обоз: лошади, мулы и быки, запряженные в фургоны с откидным парусиновым верхом на случай дождя. Имущество для шатра Автократора следовало отдельно от остального обоза; такие фургоны можно было легко отличить по голубым знаменам с вышитым на них знаком солнца. Этот груз сопровождал Камеас, командовавший целым отрядом слуг, готовых вывернуться наизнанку, лишь бы внушить Автократору мысль, будто тот никогда не покидал дворцовый квартал. Подарки и дань, которую Маниакис собирался передать Этзилию, передвигались под отдельной охраной полусотни людей, которым не требовалось предпринимать особые усилия для того, чтобы выглядеть смертельно опасными.

За обозом катило множество разномастных повозок и фургонов: в них ехали две лучшие труппы мимов из Видесса. Большинство актеров были видавшими виды ветеранами Праздников Зимы, неоднократно выступавшими с комедиями и скетчами в Амфитеатре. Теперь им предстояло увеселять куда более взыскательную аудиторию: если кагану придется не по вкусу представление, он сумеет найти более резкий, а точнее, более острый способ выразить свое неудовольствие, чем закидать лицедеев гнилыми фруктами.

– Как бы мне хотелось иметь гигантского удава, чтобы и его принести в дар Этзилию, – сказал Маниакис. – Клянусь Фосом, было бы интересно посмотреть, как он им распорядится. Думаю, он скармливал бы ему своих врагов.

– Такие змеи обитают только в жарких странах, – заметил Камеас. – Даже в Видессию они попадают крайне редко. Готов поспорить, что обитатели равнин их и в глаза не видели.

За неимением гигантских удавов, следом за повозками актеров двигался табун лошадей – дюжины две самых быстрых скакунов, какие нашлись в столице. Маниакис намеревался усладить взор кагана лицезрением скачек. А если Этзилию вздумается выставить против этих зверюг своих степных лошадок, что ж, появится шанс отыграть назад часть золота, предлагаемого кагану в качестве дани.

Замыкали кортеж еще пятнадцать сотен всадников. В отличие от полка почетной охраны, они выглядели невзрачными, почти незаметными. Если все пройдет гладко, Этзилий никогда не увидит этих людей. Они сопровождали Автократора на тот случай, если случится нечто непредвиденное.

Когда эта пестрая компания – из-за присутствия множества сугубо мирных людей у Маниакиса язык не поворачивался назвать свой эскорт вооруженным отрядом – достигла Великой стены, служащей для защиты окрестностей Видесса от набегов варваров, он выслал разведчиков проверить, не скрываются ли в близлежащих лесах и рощицах лазутчики Этзилия. Разведчики вернулись, не обнаружив ни одного номада. Маниакис вздохнул с облегчением; кажется, каган пока верен достигнутым договоренностям.

В течение всего пути до Имброса Маниакис не испытывал никаких неудобств, ночуя в своем шатре; во время прежних походов ему приходилось спать в несравненно худших условиях. Зато его слуги, привыкшие к жизни в дворцовом квартале и никогда прежде не покидавшие Видесса, непрерывно скулили, сетуя на пищу, тяготы долгого пути, свои сырые, продуваемые сквозняками палатки и даже на шум по ночам.

Скромный приют Камеаса, как тот называл свой шатер, уступал удобствами разве что шатру Автократора.

Тем не менее постельничий не уставал повторять одну и ту же фразу:

– Все это в высшей степени неудовлетворительно!

– Что же тебя не устраивает, достопочтеннейший? – искренне недоумевал Маниакис. – Я просто не могу себе представить, как можно путешествовать с большими удобствами и роскошью.

– Но это не лезет ни в какие ворота! – продолжал настаивать Камеас. – Автократор видессийцев не должен вкушать на обед жаркое из кролика! А если этого не избежать, то должно быть в достатке хотя бы грибной подливы, дабы придать столь простонародному блюду хоть какую-нибудь пикантность!

Чтобы привлечь к себе внимание не на шутку разошедшегося Калиаса, Маниакис щелкнул у него под носом пальцами, а затем принялся по очереди загибать их:

– Я люблю жаркое из кролика. Это раз. Во-вторых, я даже не заметил, была там грибная подлива или нет. А в-третьих, будь мы сейчас в настоящем походе, я бы ел из одного котла с воинами. Для военачальника это единственный способ удостовериться, что его люди накормлены настолько хорошо, насколько позволяют условия.

Он хотел загнуть еще пару пальцев, но ему вдруг показалось, что Камеас слегка позеленел. Хотя, может, это всего лишь мимолетный эффект от дрогнувшего пламени факелов.

– А я уверен, – твердо ответил постельничий, – что это уникальный способ для Автократора удостовериться в том, что его пища настолько плоха, насколько вообще возможно!

Жидкая овсянка, жесткие лепешки, лук, полузасохший крошащийся сыр, соленые оливки, зубодробительная копченая чесночная колбаса, свиная или баранья, но в любом случае весьма почтенных лет, кислое вино – наполовину уже уксус… Маниакис решил, что поступит весьма мудро, скрыв свою любовь к простой пище, какой в походе питается вся армия, от генерала до новобранца. Не то, не ровен час, постельничего, к которому он успел привязаться, хватит самый настоящий удар.

– И долго нам суждено находиться вдали от дворцового квартала, величайший? – жалобно спросил постельничий.

– Недели две. Самое большее – три, – честно ответил Маниакис.

Камеас безмолвно закатил глаза, будто разлука, обещанная Автократором, продлится по меньшей мере тысячу лет. Его губы задрожали; он судорожно вздохнул.

– Надеюсь, мы переживем весь этот ужас. – В его голосе звучало глубокое сомнение.

***

Имброс находился ближе к границе с Кубратом, нежели любой другой город империи, а значит, чаще других подвергался опустошительным набегам номадов. В этом году возделывавшиеся вокруг него земли принесли совсем скудный урожай, если не сказать хуже.

Рота за ротой, полк за полком дополнительные силы, сопровождавшие Маниакиса, по мере приближения к Имбросу отделялись от основной процессии и занимали скрытые позиции в лесах к югу от города. Если возникнет нужда, их будет легко вызвать – либо чтобы помочь Автократору, либо – увы! – чтобы отомстить за него. Полагаясь на видение, вызванное Багдасаром, Маниакис надеялся, что до мщения дело не дойдет. Но только увидев стены Имброса, Маниакис осознал, что, положившись на это видение, поставил на карту свою жизнь.

Городские стены явно видали лучшие дни. Он знал об этом по донесениям; но одно дело слышать, а совсем другое – увидеть собственными глазами. Кубраты проделали в стенах громадные бреши. Причем не во время осады, а после того как город был взят приступом. До тех пор, пока стены не восстановят, ничто не помешает варварам проникать в Имброс, когда им вздумается. Маниакис решил восстановить стены настолько быстро, насколько возможно. Беда в том, что он даже не предполагал, когда ему удастся найти время и деньги.

С севера к отряду Автократора приблизился всадник на косматом коричневом степном коньке. На острие его копья покачивался белый щит перемирия. Когда всадник приблизился, Маниакис разглядел его наряд: выцветшие, потертые кожаные штаны; волчья шапка; куртка из меха куницы, расстегнутая так, чтобы была видна шитая золотом рубашка – явно видессийского происхождения.

Маниакис тоже приказал выставить на копье белый щит перемирия. Увидев этот щит, натянувший было поводья всадник снова двинулся вперед.

– Я, Маундиох, приветствую тебя, величайший, от имени грандиознейшего Этзилия, могучего и грозного кагана Кубрата, – сказал он на ломаном, но вполне понятном видессийском языке.

– Я, в свою очередь, приветствую тебя и твоего правителя Этзилия, несомненно самого грандиознейшего кагана из всех! – Маниакис говорил с величайшей серьезностью, изо всех сил сдерживая улыбку. Двое или трое его людей не сумели этого сделать и поперхнулись сдавленным смешком, но Маундиох, к счастью, не обратил внимания на изданные ими звуки. Он сидел в седле прямо, как палка, и, казалось, весь лучился гордостью, слушая, как Автократор славит великого кагана.

– Этзилий ожидает тебя, – продолжил Маундиох. – В каком именно месте ты пожелаешь назначить встречу?

– Хотелось бы, чтобы она состоялась на широком открытом пространстве, дабы выступление мимов из Амфитеатра выглядело наилучшим образом, а затем там же можно было устроить скачки. – Маниакис взмахнул рукой:

– Меня вполне устраивает место, где мы находимся. Если, конечно, оно подойдет грандиознейшему. – Он предупредил себя, что впредь надо поосторожнее употреблять титул кагана, но тот так ему понравился, что его звучание заглушало доводы здравого смысла.

– Думаю, оно ему подойдет. Я донесу твои слова до самых ушей великого и грандиознейшего в полной точности. – Маундиох пришпорил своего конька и вскоре исчез за развалинами Имброса. Глядя на размашистую рысь быстро удалявшегося косматого степного конька, Маниакис подумал, что эта зверюга способна бежать так целый день.

Но вот вдалеке взвыли резкими ослиными голосами бронзовые рога номадов, напоминавшие скорее сигнал к атаке, а не звуки мирных фанфар.

– Либо мы вскоре увидим Этзилия, либо подвергнемся нападению. – Прислушавшись к внутреннему голосу, Маниакис все же проверил, достаточно ли свободно ходит в ножнах его церемониальный меч. Так сказать, на всякий случай.

Но у приближавшегося Этзилия и его эскорта был достаточно мирный вид. Узнать кагана Кубрата не составляло труда: попона и седло его лошади были богато изукрашены золотом, а на голове, прямо поверх меховой шапки, красовался простой золотой венец. Эфес меча грандиознейшего покрывало листовое золото.

Каган оказался старше, чем ожидал Маниакис; его длинная нечесаная борода уже наполовину поседела. Коренастый и широкоплечий, пожалуй, он выиграл бы у Маниакиса схватку, дойди дело до рукопашной. Мизинец на левой руке отсутствовал; лицо обветрено и продублено степными ветрами; нос изрядно накренен влево…

Глаза… Как только Маниакис увидел глаза кагана, мрачно смотревшие из-под кустистых мохнатых бровей, он сразу понял, как Этзилию удается править своим малоуправляемым народом. Быть может, кагану не хватало образования, получаемого вельможами в Видессийской империи, но Автократор видел перед собой одного из самых проницательных и хитрых людей, каких встречал в жизни. Спустя мгновение Маниакис осознал, отчего его так поразил вид Этзилия: каган напомнил ему его собственного отца, хотя и в более варварском варианте.

Этзилий произнес пару слов на своем хриплом языке, и поднял руку. Повинуясь его команде, эскорт застыл на месте. Каган в мгновение ока преодолел половину открытого пространства между двумя отрядами, натянул вожжи и остановился в ожидании.

Маниакис обычно принимал вызов. Понукая своего коня ударами под ребра, он преодолел свою часть пути.

– Говоришь ли ты на видессийском? – спросил он властителя Кубрата. – Или нам потребуется толмач?

– Я говорю на видессийском вполне достаточно, дабы понимать твоих людей, – ответил Этзилий; язык империи в его устах звучал куда более правильно, чем в устах Маундиоха. – Но когда мне хочется, чтобы ты понимал меня лучше, я говорю на языке оружия. – Правая рука кагана недвусмысленно легла на эфес меча.

– Такой язык мне тоже знаком, – не задумавшись ни на секунду, ответил Маниакис. Нельзя позволить Этзилию ни малейшего преимущества в их резком разговоре, ибо если кагану удастся захватить инициативу, он ее уже не упустит. – Попробуй только обнажить меч, и мы сразу вернемся к войне, здесь и сейчас. И ты убедишься, что ни я, ни мои люди не станем для тебя легкой поживой.

– Я пришел сюда не для того, чтобы биться, – сказал Этзилий с видом человека, совершающего колоссальную уступку. – Ведь ты сам предложил мне золото за то, чтобы между нами наступило перемирие.

– Это так, – согласился Маниакис. – Но мною двигал не страх перед кубратами. Должен напомнить, что, если придется, наши армии удержат степняков на коротком поводке, ведь ты не сумел разгромить даже Ликиния!

– Что толку в пустых словах? – спросил каган. – Мы по-прежнему твердо удерживаем наши земли. А что стало с Ликинием? Да и со свергшим его Генесием? Что значит одна битва, о Автократор Видессии? Ничего. Мы выиграли войну! Если бы не так, сейчас мы платили бы дань империи, а не наоборот!

Маниакис чуть не обнажил свой меч; его буквально затрясло от желания броситься на Этзилия. Лишить Кубрат столь мудрого правителя – о, это принесет Видессии немало пользы! Но если ему не удастся одолеть кагана в схватке, вдохновленные праведным гневом варвары с удвоенной силой возобновят свои набеги. Уже не в первый раз Автократору пришлось с глубоким сожалением оставить мысль об убийстве.

Вместо этого, стараясь вложить в свои слова как можно больше равнодушия, он произнес:

– Я привез с собой сорок тысяч золотых в качестве дани за первый год перемирия. Помнится, именно о такой сумме достигнута договоренность между вами и моим послом, высокочтимым Трифиллием.

– А, это тот человек, который слишком много говорит и слишком хорошо о себе думает, – презрительно бросил Этзилий.

Оба главных недостатка Трифиллия были названы каганом абсолютно точно, но Маниакис тем более посчитал ниже своего достоинства согласиться с ним. Вместо этого он предпринял попытку вернуться к непосредственному предмету разговора:

– Как я только что сказал, я привез золото – в обмен на год мира. Оно будет вручено сразу же по окончании запланированного в твою честь представления.

– Я бы предпочел получить его немедленно, – сказал Этзилий. – И тем не менее, какие увеселения подготовлены тобой?

– С моим отрядом из Видесса прибыли две лучшие труппы мимов. Показанные ими гротески, несомненно, заставят тебя хотя бы улыбнуться.

– А, это те людишки, которые без толку корчатся и прыгают в надежде показаться забавными? – Этзилий презрительно сплюнул. – Мне доводилось видеть нечто в таком духе в захваченных мною городах. И я мог бы прожить целую жизнь, так и не испытав желания увидеть их снова. Почему бы тебе не отбросить подобные пустяки и просто не передать мне золото? В таком случае ты сможешь быстрее вернуться домой, а значит, у тебя появится лишний день, чтобы на досуге подумать о Маку-ране! Ведь именно о нем ты все время размышляешь, разве не так?

Маниакис открыл рот и тут же поспешно захлопнул его. Ему не доводилось слышать, чтобы о Видессийской империи высказывались в столь пренебрежительном тоне. К тому же Этзилий нырнул на самое дно его помыслов с такой легкостью, будто сам находился в той комнате, где проходило обсуждение дальнейших планов с Регорием, Трифиллием и старшим Маниакисом. Наконец, пару раз глубоко вздохнув, Автократор произнес:

– Мы также привезли с собой немало прекрасных лошадей, чтобы устроить показательные гонки.

– Так бы сразу и говорил, – ответил Этзилий. – Я готов отложить самое срочное дело на свете, лишь бы увидеть великолепных скакунов. Готов даже посмотреть выступление твоих дурацких мимов и обещаю не воротить нос. – Он издал довольный смешок. Интересно, действительно ли он способен на такое, подумал Маниакис. Если да, значит, каган преследует какие-то собственные цели.

– Давай сегодня вечером отужинаем вместе и как следует отдохнем, твои люди вместе с моими; а поутру мимы постараются усладить твой взор – если у них это получится; затем мы устроим подобающие случаю скачки, а уж потом, помолившись Господу нашему, благому и премудрому, попросим его благословить наше соглашение. После чего я передам тебе золото, мы ударим по рукам, и между нами будет установлен мир.

– Хотите молиться Фосу, молитесь, – ответил Этзилий. – Что до меня, то я молюсь только собственному мечу. Пока он, в отличие от ваших богов, меня еще ни разу не подводил.

Маниакис изумленно воззрился на кагана. Он впервые слышал, чтобы Господь, благой и премудрый, не просто отвергался – в Макуране существовали собственные боги, – но с пренебрежением отбрасывался, словно ненужная ветошь. Да уж, Этзилий и его люди были законченными язычниками. В нынешние времена большинство населения Хатриша и Татагуша молилось все-таки Фосу, но кубраты по-прежнему следовали древним обычаям, вынесенным ими из Пардрайянских степей.

– Но во всем остальном, кроме того, кто кому станет молиться, мы пришли к согласию? – спросил Маниакис.

– О да, – ответил Этзилий. – Если ты согласишься немного подождать, я даже пришлю своих людей. Они пригонят для твоих поваров небольшое стадо овец, дабы сделать наш пир еще более приятным.

– Ты очень великодушен, – сказал Маниакис без особого воодушевления. Наверно, он куда выше оценил бы скромный дар Этзилия, если бы не был убежден, что овцы, предлагаемые кубратами, не так давно угнаны из видессийских отар.

Даже если каган заметил иронию, он никак этого не проявил. Небрежно махнув Маниакису на прощание, он повернул своего конька и поскакал к ожидавшему в отдалении эскорту. Маниакис поступил так же. Вскоре его солдаты под руководством поваров уже копали траншеи и наполняли их топливом, устанавливая поверх решетки для жарки мяса. Повара выкатили из фургонов огромные бочки с перебродившим рыбным соусом и объемистые кувшины с очищенными дольками чеснока, хранившимися там в оливковом масле. Интересно, спросил себя Маниакис, как кубраты поступят с незнакомыми приправами? Если те придутся им не по вкусу, его воинам достанется больше. Он надеялся, что так и случится.

Согласно обещанию, кубраты вскоре пригнали небольшое стадо овец. Сразу было заметно, что эти животные из видессийских отар, но ради поддержания хрупкого перемирия Маниакис не стал задавать ненужных вопросов. Овцы отчаянно блеяли, выражая бесполезный протест, но с ними быстро было покончено, и над траншеями вскоре поднялся тот особый, дразнящий ароматами чеснока и рыбного соуса дымок, от которого рот Маниакиса немедленно наполнился слюной.

Он отобрал самых доверенных людей, которые не слишком огорчились бы упущенной возможности сытно поесть и крепко выпить, и расставил их по периметру лагеря. Стражу, охранявшую золото, он предупредил особо. Лишь после этого, удовлетворенный принятыми мерами, призванными обеспечить его личную безопасность и безопасность драгоценного груза, Маниакис решил, что ему, быть может, также удастся хоть немного повеселиться.

Отыскав своего главного повара, толстенного малого по имени Острие, он предупредил его:

– Не вздумай скупиться на вино для варваров. Чем сильнее мы их ублажим, тем больше шансов, что кто-нибудь из них проговорится о тех шагах, которые их предводитель намерен предпринять завтра.

– Твои указания будут выполнены в точности, величайший, – ответил Острие, засовывая громадный палец в непостижимых размеров ноздрю. Если бы не черная окладистая борода, вид Остриса неизбежно привел бы к мысли, что он евнух, ибо толщиной он превосходил любых двух слуг из дворцового квартала. Однако Маниакису было известно, что его главный повар имеет не только весьма дородную жену, но и целую кучу сыновей, похожих на него как две капли воды.

Запах готовящегося мяса привлек к кострам множество кубратов, а также множество волков из ближайшего леса. Кубраты вполне дружески болтали со своими видессийскими соперниками, кое-кому из них доводилось прежде сходиться в кровавой сече. Большинство кочевников-номадов неплохо говорили по-видессийски. “Интересно, где они этому научились?” – подумал Маниакис. Не иначе как от женщин, угнанных ими в полон.

Клерики расхаживали меж костров с кадилами, курящими сладкий фимиам, который смешивался с горьковатым дымком костров и запахом жарящегося мяса, дабы предстоящая трапеза услаждала не только желудки, но и носы. Священники в голубых мантиях возносили звучные, торжественные молитвы, вымаливая у благого и премудрого мир между Видессией и Кубратом, заклиная Фоса сделать так, чтобы обе стороны поступали честно, благородно, изгнав из своих отношений даже тень обмана.

Маниакис мельком взглянул на Этзилия, пытаясь понять, нравится ли тому происходящее. Левая рука кагана вдруг сложилась в комбинацию из трех пальцев, иногда используемую видессийскими крестьянами, когда те хотели выразить отвращение.

– Боже правый, у этих людей и в мыслях не было тебя околдовать! – воскликнул Маниакис.

Этзилий взглянул на свою руку с таким ужасом, будто пригрел на груди змею.

– Я верю в магию, – сказал он. – Но только в магию моих шаманов. – Каган внезапно улыбнулся плотоядной улыбкой:

– Когда же они плохо справляются со своим делом, я их наказываю, вот и все.

Да, он все-таки варвар, подумал Маниакис, умный и проницательный, но варвар до мозга костей. Он знает, чего хочет сейчас, и берет это, если может дотянуться, абсолютно не заботясь о том, что случится позже. Завтра – это просто совершенно другой, не существующий для него мир.

Сейчас Этзилию хотелось мяса. Он сидел на траве, скрестив ноги, а вокруг него стремительно росла груда дымящихся костей. Вино он тоже пил, хотя куда более умеренно, чем ожидал Маниакис, смакуя каждый глоток достаточно долго для того, чтобы мановением руки отсылать прочь виночерпиев почти всякий раз, когда они подносили ему новый кубок. Все это не мешало кагану периодически оглушительно рыгать. Маниакис не возражал: такие громоподобные звуки означали у номадов высшую степень одобрения предложенной им трапезы.

– Вам, видессийцам, давно следовало поступить так, – Этзилий окинул сияющим взглядом шумевший вокруг костров пир, находившийся в самом разгаре, – но нет же, вам надо было преследовать меня, как гончая лису! Но я не лиса, я – волк! – Каган вдруг ощерил зубы. Зубы были длинные, желтые и действительно напоминали волчьи. Уж тут-то властитель Кубрата ничуть не погрешил против истины.

– Но сейчас мы ведем переговоры о мире, – возразил Маниакис. – К чему вспоминать прошлые размолвки?

Больше всего на свете ему хотелось, чтобы его воины снова вышли на охоту за кубратами – прямо сейчас. Если бы не угроза войны на два фронта, они занялись бы именно этим. Но говорить это Этзилию? Нет, такой поступок никак не назовешь мудрым!

Каган вдруг нахмурился и почесал свое внушительное брюхо.

– Все-таки вы кладете в баранину слишком много специй, – сказал он, поднимаясь. – Мои кишки взбунтовались!

Маниакис припомнил бесконечные жалобы Трифиллия на ужасную баранину без чеснока. Мясо, казавшееся видессийцам приправленным весьма умеренно, действительно могло оказаться чересчур острым для желудка номада. Хорошо хоть, Этзилию не пришло в голову обвинить его в том, что рыбный соус отравлен.

– Я недолго, – сказал Этзилий и принялся проламываться сквозь находившиеся совсем рядом заросли молодых елочек. Маниакис даже не ожидал в нем такой воспитанности; как он слышал, при отправлении естественных надобностей кочевники не утруждали себя соблюдением особых приличий. Он надеялся, что у кагана простое расстройство желудка, ведь случись тому внезапно окочуриться, и номады сразу заподозрят убийство. Как раз тогда, когда он окончательно отказался от этой мысли.

Маниакис пригубил вино. Осмотревшись вокруг, он остался доволен картиной пира. Казалось, кубраты и его люди прекрасно поладили, позабыв на время о старой вражде. Неподалеку от него кубрат, не владевший видессийским, на пальцах показывал, как скакун одного из его воинов в два счета заставит на завтрашних скачках наглотаться пыли любую видессийскую лошадь. Сидевший рядом с ним боец Маниакиса довольно решительно возражал номаду, но никто не выказывал намерения вытащить меч, чтобы прибегнуть к нему как к последнему аргументу.

Маниакис надеялся, что Этзилию эта картина тоже пришлась бы по душе. Но тут Автократор нахмурился. Ведь каган так и не вернулся из леска, в который столь поспешно удалился. По какому бы зову природы он туда ни последовал, ему давным-давно пора вернуться. Либо Этзилию действительно стало плохо, либо…

Рядом постоянно находились несколько курьеров. Повернувшись к ним, Маниакис сказал:

– Немедленно скачите к нашей коннице. Предупредите, чтобы были наготове. – Курьеры не спеша поднялись. Но обостренный слух Маниакиса уже различил сквозь шум дружеского пиршества отдаленную дробь копыт. – Нет, – на ходу переменил он свое решение, – велите им немедленно мчаться сюда. А теперь бегите к своим лошадям, и да поможет вам Фос, ибо кубраты сделают все, чтобы остановить вас.

– Что-то не так, величайший? – спросил Камеас, увидев, как курьеры, сбивая с ног попадавшихся на пути номадов, пробиваются к лошадям. И почти сразу услышал стремительно приближающийся топот конских копыт. Желтое лицо постельничего мгновенно сделалось мертвенно-бледным.

– Прячься! – велел ему Маниакис. – Если сможешь, найди укрытие, где тебя будет трудно обнаружить. Желаю удачи, достопочтеннейший Камеас!

Сказав эти несколько слов, Маниакис уже не имел никакой возможности беспокоиться о постельничем. Он вскочил на ноги, осыпая проклятиями ненужную церемонию, на которой сам настоял, из-за чего и оказался здесь в осыпанной золотом и драгоценными каменьями императорской тоге, а не в добротной боевой кольчуге. Даже меч – Господи! – даже его меч был церемониальным оружием, малопригодным к настоящей схватке!

Но вот примчался караульный отряд, который несся так, будто сам Скотос хватал за копыта взмыленных лошадей. За воинами гнался, конечно же, не бог тьмы, а кое-что едва ли не хуже – орда кубратов, неистово вращавших в воздухе своими сверкающими кривыми ятаганами.

Увидев мелькающие лезвия, Маниакис на миг даже почувствовал облегчение – номады не решились сразу осыпать лагерь дождем своих смертоносных стрел, ведь их люди еще не успели разбежаться в стороны от костров. Он заботливо холил и лелеял это минутное облегчение, подозревая, что пройдет еще долгое время, прежде чем хоть что-нибудь вновь доставит ему радость. Если, конечно, такое время вообще наступит.

– К оружию, воины Видессии! – во все горло вскричал он. – Нас предали! – Он выхватил свой игрушечный клинок и с наслаждением рубанул по одному из высокопоставленных сановников Кубрата, сидевшему всего в нескольких футах от него. Но даже кожа куртки кочевника оказалась достаточной защитой от тупого лезвия.

Мгновение – и мирный пир превратился в ад Кромешный. Видессийцы и кубраты, всего минуту назад непринужденно толковавшие друг с другом, обнажили мечи и начали кровавую сечу. Некоторые видессийцы бросились к лошадям, чтобы обеспечить себе хоть какую-то защиту от обрушившихся на них со всех сторон варваров; другие, тоже не потерявшие присутствия духа, помчались к коновязям, где рядами стояли кони варваров, истошно вопя и рубя привязи и путы. Из тех кубратов, что участвовали в пиру, мало кому удалось отыскать своего конька и оседлать его.

Маниакису удавалось разглядеть лишь отдельные моменты схватки. Номад, которого он хотел зарубить, вскочил на ноги и обнажил свой кривой меч, в отличие от меча Маниакиса, ничем не напоминавший игрушку. Автократор даже не пытался парировать смертоносный удар своей золоченой зубочисткой. Вместо этого он молниеносно схватил громадный серебряный кубок и одним махом выплеснул его содержимое прямо в оскаленное лицо кубрата. Тот взвыл, словно бык, к плечу которого только что приложили раскаленное клеймо, и принялся незряче шарить руками по лицу. Но в этот момент Маниакис изо всей силы опустил ему на голову тяжеленный кубок. Что-то отвратительно хрустнуло. Маниакис отшвырнул бесполезный церемониальный меч и завладел тяжелым ятаганом номада. По крайней мере, теперь у него в руках был клинок, которым можно сражаться.

Это оказалось весьма кстати. Кубраты уже окружили его людей. Он рубанул ближайшего всадника, развалив его почти до пояса, затем быстро отскочил в сторону, чудом избежав конских копыт. Маниакис больше не пытался схватиться с кем-либо из кочевников; он рубил направо и налево, стремясь нанести как можно больше ран лошадям. Его меч разил и разил. Степные лошадки отчаянно ржали от неожиданности и боли и вставали на дыбы, мешая всадникам вплотную заняться Автократором.

Отчаянно сражаясь за свою жизнь, Маниакис не переставал удивляться, какую-такую чушь Багдасар показал ему в волшебном зеркале. Неужели ему удастся выбраться из этой кровавой каши и вновь оказаться рядом со столицей империи? Увертываясь от мелькающих мечей, ныряя под копья, нанося удары, он твердо знал, что всякая прожитая им секунда – подарок судьбы.

Совсем рядом один из кубратов вдруг схватился обеими руками за стрелу, внезапно выросшую у него под глазом; в следующий момент руки номада разжались, и он, уже мертвый, соскользнул с седла. Маниакис, не мешкая, взгромоздился на маленького степного конька – обычное средство передвижения кочевников. Как и все его соплеменники, погибший всадник высоко подтягивал ремни стремян, чтобы в бою, привстав на них, было удобнее стрелять из лука. Поэтому колени Маниакиса оказались где-то по соседству с его ушами.

Но что за беда! Конечно, без щита и кольчуги на этом коньке удачливый боец мог зарезать его, словно беззащитную овцу. Зато ему больше не грозила опасность быть растоптанным ногами людей и лошадей, будто жалкое насекомое. Он начал пробиваться к плотной группе своих воинов, продолжавших защищаться, сохраняя какое-то подобие порядка. Интересно, как долго придется ждать подкрепления?

Сейчас давление на эту группу немного ослабло. Но вовсе не из-за того, что на помощь пришли прятавшиеся в засаде видессийцы. Просто часть кубратов, решив, что врагам все равно не уйти, под шумок занялась грабежом. А когда им удалось опрокинуть стражу, охранявшую повозку с данью, вспыхнула уже настоящая схватка между самими номадами. Они сцепились над рассыпавшимся по земле золотом, словно свора диких собак, делящих лакомую мозговую косточку, – еще бы, ведь она была одна на всех.

– Видессийцы, ко мне! – вскричал Маниакис, пренебрегая опасностью, что на степном коньки его могут принять за кубрата. Поскольку на нем до сих пор была расфуфыренная императорская мантия, а алые сапоги еще не успела заляпать грязь, такая возможность казалась маловероятной, но ведь в суматохе скоротечного боя не оставалось времени думать.

– Величайший! – раздался ответный возглас. Солдаты, к которым он пробивался, узнали его. Присоединившись наконец к ним, он почувствовал себя как человек, добравшийся до плавающего в воде обломка мачты после того, как судно пошло ко дну.

Правда, такое сравнение имело существенный недостаток: обломок мачты, за который он судорожно уцепился, вот-вот утонет сам. Пешие и конные кубраты численно значительно превосходили оборонявшихся видессийцев. Выкрикивая команды на хриплом гортанном языке, командиры пытались прекратить стихийное разграбление императорского шатра и неистовое ковыряние в грязи в поисках рассыпавшихся золотых, чтобы принудить своих людей снова вступить в схватку. Командиры достаточно повидали на своем веку, чтобы понимать, что время грабежа наступает только после того, как одержана окончательная победа. Но убедить распалившихся людей было почти невозможно.

Лишь благодаря этому обстоятельству Маниакис и его охрана, хотя и теснимые противником, все же устояли до той поры, пока на юге не раздался звук фанфар.

– Видессийцы, сюда! – На сей раз вопль надежды вырвался из сотни глоток одновременно.

– Видессийцы, ко мне! – вскричал Маниакис, высоко подняв над головой ятаган, чтобы показать, что он еще жив. Будь он на своем боевом коне, он бы поднял его на дыбы; но на степной лошадке, доставшейся ему чисто случайно, Автократор не мог сделать ничего подобного. Достаточно и того, что ему удавалось держаться в седле.

Появление видессийского подкрепления возымело несомненный эффект: стихийное мародерство немедленно прекратилось, и кубраты вновь вступили в бой. Они могли не обращать внимания на своих командиров, стремясь захватить как можно больше трофеев, но рисковать жизнью ради пары золотых – совсем другое дело. Достав луки из колчанов, они осыпали приближавшихся видессийских конников градом стрел. Те немедленно ответили; Маниакис в который раз горько пожалел, что у него нет даже щита.

– Ко мне! Ко мне! – вскричал он, взмахнув ятаганом.

Если подкрепления окажутся у него под рукой, беспорядочная толчея единоборств за каждую отдельную жизнь может превратиться в подлинное сражение, которое видессийцы могут выиграть.., а могут и проиграть. Маниакис беспокойно огляделся – с севера появлялись все новые отряды конницы кубратов. Он привел с собой пятнадцать сотен конников сверх числа, оговоренного с Этзилием. Теперь у него крепло убеждение, что каган превзошел его в предусмотрительности.

Но слезами горю не поможешь. Он пришпорил степного конька, пробиваясь к имперским конникам, с боем двигавшимся к нему. Зажатые меж двумя отрядами видессийцев номады, пытавшиеся преградить ему путь, были вынуждены отступить, спасая свою жизнь, – и внезапно жалкий обломок мачты, находившийся в распоряжении Маниакиса, оказался довольно приличным кораблем.

– Величайший! – кричали его воины. – Возьми это! И это!

Один надел на его голову шлем, другой сунул в руки щит. Поскольку боец, отдавший собственный щит, в отличие от Маниакиса имел под плащом кольчугу, тот с радостью принял долгожданный дар. Все же Фос иногда благосклонен к возносящим молитвы!

Уже долгие годы ему не случалось сражаться, как обыкновенному солдату, у которого во время битвы в голове одна мысль: прожить эту минуту. А потом следующую. Получая очередной чин, он возглавлял все более важные участки битвы; даже когда ему приходилось лично вступать в схватку, он постоянно держал в голове полный план сражения. Отчаянная борьба за жизнь освежила в его памяти то, через что приходится проходить обычным воинам. Но теперь он вновь имел возможность должным образом руководить сражением. Он приказал своим людям вытянуться цепью справа налево, чтобы помешать кубратам обойти его силы с флангов, что те совершенно беспрепятственно сделали, когда в его распоряжении находилась только личная охрана.

Общая картина битвы его сейчас мало беспокоила. У Этзилия оказалось слишком много бойцов, и натиск на ограниченные силы Маниакиса постоянно нарастал. Не время было беспокоиться и о тех безоружных, которых он опрометчиво привел с собой. Наверняка каган уже захватил священников, актеров и скаковых лошадей. Скакунам коварный властитель Кубрата бесспорно найдет самое лучшее применение. Что касается священников, то, поскольку номады упорно отвергали любые попытки навязать им веру в Фоса, клерикам предстоит стать новыми великомучениками во славу святой веры. Мимам теперь, вероятно, тоже поможет один лишь Фос. Если захочет.

С левого фланга к Маниакису подскакал верховой на взмыленном коне:

– Величайший! Мы не можем долее сдерживать противника. Несмотря на все усилия, им удалось обойти нас сбоку, и они вот-вот опрокинут нас! Если мы не отойдем, окружение будет завершено. Тогда нам конец!

Маниакис глянул налево. Действительно, поредевшие ряды его воинов уже едва держалась. Он посмотрел на право, на восток. Там наблюдалась та же картина, хотя до сих пор никто не удосужился сообщить ему об этом.

– Играйте отступление! – приказал он трубачам. – Противник окружит нас, если мы немедленно не начнем отход!

Прозвучал печальный призыв фанфар. Военная доктрина видессийцев вовсе не рассматривала отступление как нечто позорное. Ведь если рассудить здраво, ни одна армия не может выигрывать все сражения. А если не можешь победить, то стоять до последнего – самое глупое, что только можно придумать. Кто тогда одержит победу в следующей битве?

Но независимо от сказанного отступление само по себе сопряжено со множеством опасностей. Если солдаты ударятся в панику, они мгновенно превратятся в бессмысленную толпу, позволив врагу изрубить себя в капусту даже быстрее, чем если бы они продолжали драться в окружении.

– Держаться вместе! Только вместе! – исступленно кричал Маниакис, повторяя призыв снова и снова, пока не надсадил глотку. – Если мы удержимся, они не смогут насесть на нас, словно голодные волки на оленя!

Отступавшие двигались плечом к плечу, осыпаемые градом стрел со всех сторон, и продолжали соблюдать почти сверхчеловеческую дисциплину. Маниакис озирался вокруг, надеясь увидеть Этзилия. Если бы удалось убить кагана, кубраты могли дрогнуть. Но все шансы на это остались в прошлом; он их необратимо упустил. Этзилий, как любой здравомыслящий военачальник, руководил войсками, находясь позади своих людей. Теперь, когда близость победы была очевидна, кочевники уже не нуждались в лицезрении вождя, вдохновляющего их на битву.

Пронзительные звуки вражеских рожков усилились; их стало еще больше. Стремительная атака на правое крыло сил Маниакиса заставила его послать туда подкрепление. Но эта атака оказалась отвлекающим маневром; вопя, словно одержимые, кубраты тут же предприняли сокрушительную атаку на центр обороны и прорвали ослабленную линию.

Полный разгром, которого так страшился Маниакис, свершился. Кубратам, размахивавшим ятаганами и на флангах, и в самом центре обороны, удалось выбить из голов имперских воинов мысль о необходимости соблюдать боевой порядок. Покинув ряды обороняющихся, бойцы Маниакиса, каждый на свой страх и риск, обратились в бегство на юг. Они бежали поодиночке и небольшими группами, держа в голове только одну-единственную мысль: о собственном спасении. Номады пустились в погоню, оглашая окрестности ослиным ревом своих рожков.

Маниакис также устремился на юг вместе с плотной группой, насчитывавшей человек пятьдесят, – слишком большой, чтобы рассеявшиеся по равнине номады рискнули атаковать ее, пока перед ними маячила куда более легкая добыча. Но вскоре кто-то из кочевников заприметил яркие одежды Автократора, и преследование стало неотступным.

Если бы Этзилий находился поблизости, он, без сомнения, приказал бы своим людям взять в плен или убить Автократора, невзирая ни на какие потери. Но каган, к счастью, был где-то в другом месте, а никому из преследователей даже в голову не пришло найти его, чтобы испросить указаний. Варваров подвела излишняя самостоятельность – они искренне считали, что вправе решать подобные вопросы сами.

– Спрячемся в роще, – предложил Маниакис, заметив неподалеку дубовый перелесок.

– А ведь верно! – отозвался кто-то из воинов. – По крайней мере, деревья помешают им осыпать нас этими проклятыми стрелами!

– Нет, необходимо быстрей миновать открытое пространство, – возразил другой. – Чем ближе мы будем держаться к дороге, тем больше времени выиграем.

– Быстрота определяет далеко не все, – ответил ему Маниакис, – но в такой ситуации решать вам. Вперед! – И он направил своего конька к роще. Большинство последовали за ним, но человек шесть-семь отделились от группы, надеясь, что на дороге их кони смогут опередить степных лошадок.

Едва оказавшись под сенью деревьев, Маниакис остановил своего посапывавшего конька и спешился.

– В такой ситуации можно помочиться и чуть позже, величайший! – грубовато сказал один из всадников.

Маниакис оставил его слова без внимания. Он расстегнул отделанный золотом ремень, поддерживавший тогу, и швырнул его на землю; затем стащил с себя тяжелое, расшитое драгоценными золотыми нитями одеяние и повесил его на ближайшую ветку. Оставшись в льняной нижней тунике и подштанниках, он снова вскочил на степного конька.

– Теперь я не похож на Автократора, – сказал он, – а потому погоня уже не будет такой неотвязной.

Поняв, в чем дело, войны одобрительно закивали. Сам же он теперь чувствовал себя столь же ничтожным созданием, как какой-нибудь навозный жук. Ибо что может быть более бесчестным и позорным, чем избавиться от одеяния императора, дабы продолжать бегство незамеченным? На ум ему приходил лишь один более постыдный поступок: погибнуть в тот момент, когда спасение находится в твоих собственных руках. Но даже эта мысль не выручала. Он твердо знал, что отвратительная сцена будет сниться ему в ночных кошмарах до конца его дней. Правда, оставался открытым существенный вопрос – успеет ли он до конца своих дней увидеть хотя бы один ночной кошмар…

С южной опушки дубового леска в путь тронулось около сорока человек. Теперь Маниакис сделался почти невидимкой, и кубраты тревожили его группу не чаще, чем любую другую, близкую по численности. Может, стоило сбросить заодно и алые сапоги, подумал он. Но тогда стало бы куда труднее управлять конем. Кроме того, его грела мысль, что он сохранил хоть что-то из регалий Автократора.

– Куда теперь, величайший? – спросил один из всадников.

– Назад, в Видесс, – это все, что нам осталось, – ответил Маниакис.

А ведь бронзовое зеркало Багдасара – кстати, где теперь сам Багдасар, где Камеас, где дворцовые слуги, актеры и прочие несчастные, коих Маниакис вовлек в свой казавшийся едва ли не увеселительным вояж? – ясно показало, что он должен вернуться в столицу. Вот только будет ли он в безопасности за ее стенами? Теперь желание иметь глаза на затылке, чтобы знать, не целится ли кто-нибудь ему в спину, станет неотвязным.

По мере продвижения видессийцев на юг преследование становилось все менее назойливым. Маниакиса это утешало, но не особенно. Дело не только и не столько в том, что ему и его отряду удалось оторваться от основных сил номадов, сколько в грабежах, которым предались кочевники. Императорский шатер, лагерь, золотые побрякушки – все это пустяки. Кубраты прямо-таки опустошали села. Скольких крестьян еще они собьют в табуны и, словно скот, угонят на север, где заставят работать на них? И где ему, Маниакису, найти других крестьян взамен угнанных?

Имея на севере варваров-кубратов, а в западных провинциях – макуранцев, творящих все, что им заблагорассудится, Видессия в течение каких-нибудь нескольких лет останется без подданных.

– Надо беречь лошадей как зеницу ока, – наставлял Маниакис своих товарищей по несчастью. – В них наше спасение! Если они охромеют или приключится еще какая-нибудь напасть до того, как мы доберемся до дома, мы пропали.

Его собственный степной конек чувствовал себя великолепно. Неказистая с виду, кудлатая, низкорослая тварь безотказно несла свой немалый груз. При малейшей возможности Маниакис давал коньку отдохнуть, пощипать изрядно подзасохшую осеннюю травку; казалось, тому этого было вполне достаточно.

Зато в желудке самого Маниакиса, что называется, кишка с кишкой говорила. Кубраты напали на лагерь до того, как он успел толком отужинать. Он пошарил в седельных сумах в поисках того, чем утолял голод предыдущий владелец конька. Под руку ему попался почти пустой мех, который, как только он его расправил, начал издавать сильнейший отвратительный запах полупрогоркшего, полупрокисшего молока. Маниакис не думая отшвырнул мех в сторону. Кубраты могут питаться подобным образом, но благородные видессийцы?.. Мгновение спустя он обозвал себя круглым идиотом. Ну запах, и что с того? Все же это была хоть какая-то еда, а он, поддавшись чувству, едва не обрек себя на голод до самого Видесса.

Еще в седельных сумах обнаружились полоски сушеной баранины и какие-то тошнотворные плоские лепешки. Сушеная на солнце баранина оказалась такой жесткой, что пришлось буквально отгрызать ее крошечными кусочками. Что касается лепешек, то они наверняка появились на свет гораздо раньше, чем умерла его бабушка; запах их был непередаваем. Тем не менее Маниакис, почти не разжевывая, проглотил их в мгновение ока. Раз они поддерживали боевой дух в теле номада, то смогут сделать то же самое и для него.

Ночной бивак на сей раз был печальным и к тому же очень холодным. Костер не раз зажигали, опасаясь привлечь внимание кочевников. С северо-востока задул холодный сырой ветер, отчетливо пахший дождем, хотя именно в эту ночь с небес на землю так и не упало ни единой капли. Так что Маниакис и его спутники могли считать себя счастливчиками. Одеял нашлось лишь несколько штук, поэтому спали, свернувшись калачиком, прижимаясь друг к другу, словно те злосчастные овцы, которых совсем недавно резали повара, готовясь к пиру, долженствовавшему отметить долгожданный мир с кубратами.

Пытаясь устроиться поудобнее, найти место потеплее, но такое, чтобы его со всех сторон не лягали и не толкали локтями доблестные конники, Маниакис предавался бесконечным мечтаниям о мести, которую он обрушит на голову проклятого Этзилия. Самой лучшей идеей ему показалось напустить на мерзкого кагана того старика, исчезнувшего колдуна, прислуживавшего Генесию, который однажды чуть не погубил его самого. Натравить, хотя бы для разнообразия, столь мощного мага, кто бы он ни был и где бы ни находился, на врагов Видессии показалось Маниакису весьма справедливым и приличествующим случаю деянием. Так, вынашивая самые фантастические планы мести, он и уснул.

Ночью он несколько раз просыпался. Иногда из-за того, что его толкали, а порой – просто от промозглого холода. Наконец, проснувшись очередной раз, он увидел сквозь кроны деревьев сероватый неверный свет занимавшейся зари. Позевывая, он с трудом поднялся. Большинство его сотоварищей тоже проснулись, но не спешили вставать; утро обещало быть столь же мерзким, как и прошедшая ночь.

Воины разделили оставшуюся пищу; когда придет время вновь устраиваться на ночлег, есть будет уже нечего. Лошади протестующе фыркали, жалуясь на свою судьбу, когда люди начали взбираться в седла. Степной конек Маниакиса казался более свежим, чем кавалерийские кони.

Дождь хлынул как раз тогда, когда отряд выбрался из-под лесного полога. Промокший до нитки Маниакис старался не унывать:

– Посмотрим, как кубраты найдут наши следы, – ведь через пятнадцать минут все превратится в непролазную грязь! – Он трубно выморкался и чихнул, как бы подтверждая сказанное.

Несмотря на явную простуду, это было его первое оптимистическое высказывание с тех пор, как Этзилий доказал, что он куда более сведущ в искусстве предательства, нежели сам Маниакис в искусстве избежать опасностей такового. Но один из конников развеял в пух и прах весь его натужный оптимизм:

– Им нет нужды выслеживать нас. Двигаясь на юг, они рано или поздно наткнутся на нас. А если у них осталась хоть капля мозгов на всех, им некуда двигаться, кроме как на юг.

И конечно же, не прошло и получаса, как они заметили двигавшуюся параллельным курсом шайку номадов. Всадников в ней было примерно столько же, как в отряде имперских конников, но атаковать они, похоже, не собирались. Такое поведение степняков сперва озадачило Маниакиса, потом он хлопнул себя ладонью по лбу:

– Все ясно! Тетивы на их луках отсырели, а в сабельном бою их не ждет ничего хорошего! – Он снова чихнул, на сей раз почти весело.

Мрачный день уже клонился к не менее мрачной ночи, когда они подъехали к небольшой деревушке. Там Маниакису дали поношенные шерстяные штаны и тунику, чтобы он надел их, пока его собственная одежда сушилась у очага, а затем мог использовать эти крестьянские обноски в качестве верхней одежды. Воинов покормили хлебом, сыром, яйцами, а затем зарезали несколько цыплят, которые пару минут назад еще склевывали с пола хижины остатки солдатской трапезы.

Маниакис попытался объяснить, кто он такой, и пообещать хозяевам достойное вознаграждение, если только ему удастся добраться до Видесса. Но обнаружилось, что те не верят, что перед ними Автократор, несмотря на алые сапоги, которые он совал им под нос. Поведение крестьян тронуло сердце Маниакиса. Но отец хозяина объяснил:

– Какая разница, кто ты такой, когда за твоей спиной воины? Фермеры, у которых есть хоть капля ума, никогда не говорят “нет” солдатам.

Да, сейчас под началом Маниакиса было достаточно воинов, чтобы внушить почтение простым подданным империи; но недостаточно, чтобы защитить их от сколько-нибудь внушительных сил кубратов. А после того как его отряд оставит деревню, там вообще не останется никого, кто мог бы защитить несчастных крестьян.

Утром, когда они готовились к отъезду, старик отозвал Маниакиса в сторонку и шепнул ему:

– Молодой человек! Вся эта болтовня насчет того, что ты Автократор, она забавная и может даже повеселить, пока ты пыжишься перед такими беднягами, как мы. Но если до Автократора Генесия дойдут слухи, нет, даже намек на слухи об этом, он быстренько изготовит из твоих кишок пояс с подвязками для своей жены, это уж точно! Говорят, он крутой мужик, этот Генесий, а шуток не понимает вовсе!

– Спасибо, я запомню, – только и сказал Маниакис. Интересно, подумал он, а ведь в глубинке наверняка найдутся и такие поселения, где Автократором по-прежнему числят Ликиния. Если жители подобных деревушек никогда не выбираются в города, а торговцы давно забыли туда дорогу, откуда фермерам знать, как обстоят дела в империи?

По мере того как конная группа Маниакиса пробиралась на юг, к ней постепенно добавлялись все новые горстки беглецов, и когда вдали показалась Великая стена, отряд насчитывал уже почти три сотни всадников. Рыскавшие вокруг разрозненные отряды кубратов обычно были меньше и, едва завидев видессийцев, обращались в бегство, отчего те наконец вновь почувствовали себя настоящими воинами.

– Еще два дня, и мы будем в столице, – сказал Маниакис, обращаясь к своим людям, в надежде приободрить их. – Там мы получим подкрепление и сумеем должным образом отомстить предателям! – Ответные приветственные возгласы прозвучали жидко и вразброд.

У Маниакиса у самого на душе кошки скребли. В самом деле, о каком пополнении армии могла идти речь, когда в столице царили разброд и шатания? А даже если он наберет армию, чем он будет платить солдатам? Вот два вопроса, ответить на которые можно, пожалуй, лишь с помощью самой чудодейственной магии. Он с удовольствием препоручил бы поиск этих ответов колдунам из Чародейской коллегии. Если бы у него имелась хоть малейшая надежда, что те преуспеют в подобном занятии.

Но тут его мысли о том, что может случиться, а что не может, нарушил отчаянный крик всадников из арьергарда:

– Кубраты! Конница кубратов висит у нас на хвосте! Маниакис оглянулся. Вообще-то ему очень хотелось задать нахальным номадам хорошую взбучку – пока он не разглядел, насколько велик отряд преследователей. Оставалось только одно средство. Зато верное.

– В галоп! – вскричал он. – Если не уйдем от погони, подлецы просто сотрут нас в порошок!

Похоже, Этзилий не собирался преследовать именно его. Скорее всего, кубраты спешили воспользоваться слабостью империи и вторгнуться так далеко на юг, как только можно, до окрестностей самой столицы! Собственно, причина сейчас не имела никакого значения. А вот результат имел, и большое. Он оказался едва ли не хуже, чем сознательная погоня за желанной добычей – видессийским Автократором!

Но их лошади теперь скорее напоминали тени некогда могучих боевых коней. Какой там галоп! Жалкая, хромающая, спотыкающаяся рысь – вот все, на что они были сейчас способны. Если бы кочевники поднажали, они прикончили бы беглецов, из последних сил пытавшихся уйти от преследования. Но даже у степных коньков был предел выносливости.

Поэтому сцена погони выглядела дико. Маниакису вспомнилось представление мимов во время одного из Праздников Зимы. Тогда каждый актер двигался так, словно его наполовину заморозили; всякая, самая пустячная мизансцена растягивалась чуть ли не на час, вызывая сперва громовой, а затем судорожный хохот зрителей. Даже воспоминание о том представлении заставило бы его сейчас расхохотаться, если бы он не был занят весьма серьезным делом, унося ноги ради спасения собственной жизни. Вдобавок он никак не мог забыть о лучших актерах столицы, которых собственноручно отдал на заклание этим самым кубратам в надежде повеселить их.

Снова хлынул ливень, холодный и секущий. Земля под ногами коней, казалось, превратилась в трясину. Преследуемые и преследователи почти перестали продвигаться вперед. В другое время и в другом месте разверзшиеся хляби небесные помогли бы Маниакису сбить кочевников со следа. Но не теперь. Ведь кубраты прекрасно понимали, что отряд Маниакиса движется к Видессу, и могли следовать за ним, даже потеряв его из вида.

Он подумал было свернуть в сторону, направившись в какой-нибудь другой город, но вспомнил, как выглядел Имброс, а ведь Имброс некогда был одним из наиболее укрепленных городов. Это означало, что ни один из провинциальных городов не смог бы послужить надежной защитой от кочевников. Поскорее бы оказаться под защитой неприступных стен Видесса, и пусть кочевники штурмуют их хоть до скончания века! Только бы…

Стоп, ведь зеркало Багдасара показало, как он приближается к столице. Если бы Маниакис не знал, а точнее, не верил в это, он, наверное, впал бы в отчаяние. Ну а поскольку он верил, то продолжал свой путь, надеясь встретить отряд, высланный на подмогу, который позволит ему поменяться ролями с упорно преследовавшими его номадами.

Но помощи все не было. Маниакис пришел к выводу, что он, его товарищи и, что хуже всего, отряд кочевников опередили известия о случившемся. А значит, в Видессе до сих пор считали, что он благополучно уплатил дань Этзилию и такой ценой купил три года перемирия.

– Видит Фос, как мне хотелось бы пребывать в столь же блаженном неведении, – пробормотал он, когда такая мысль промелькнула у него в голове.

Наконец он увидел издали столицу. В этот момент выглянуло солнце, озарив окрестности влажно мерцающими лучами, словно предупреждающими, что наступает не хорошая погода, а просто короткий перерыв в плохой. Но даже такого света оказалось достаточно, чтобы вдали, за городской стеной заискрились и засверкали купола соборов.

Вот оно! Именно этот момент и показало волшебное зеркало! Что будет дальше – неизвестно. Маниакис вонзил каблуки в бока несчастного уставшего степного конька. Конек всхрапнул, слабо протестуя, но все же умудрился затрусить быстрее.

Маниакис, а вслед за ним остальные конники принялись взывать в сторону крепостных стен:

– На помощь! Ради Господа нашего, благого и премудрого, на помощь!

Над головой Маниакиса просвистела стрела. Значит, кое-кто из кубратов все же умудрился сохранить тетиву своего лука сухой. Не больше чем в двадцати футах от Автократора один из его людей вскрикнул, обвис в седле, а потом соскользнул вниз, в жидкую грязь. Какая жестокая ирония судьбы: проделать столь долгий путь лишь для того, чтобы погибнуть, оказавшись почти в безопасности! Маниакис снова вонзил каблуки в бока несчастного животного – стрела могла достаться и ему…

Наконец раздался звук, показавшийся беглецам слаще самого сладкого хора монахов, когда-либо возносивших молитвы Фосу в Высоком храме, – глухие щелчки и удары метательных рычагов. Большие катапульты, установленные на городской стене и в угловых башнях, принялись осыпать кубратов здоровенными дротиками и громадными камнями. Заскрипели цепи, окованная железом подъемная решетка ворот пришла в движение… Наконец-то! Навстречу варварам вихрем вылетел отряд конных лучников и копьеносцев.

К искреннему огорчению Маниакиса, кубраты тут же обратились в бегство, лишь изредка постреливая через плечо в видессийских конников, гнавших номадов прочь от стен столицы. Правда, видессийцы преследовали их не слишком усердно. Они знали: стоит расстроить свои ряды, полагая, что враг уже разбит, и тут же угодишь в ловушку, сделавшись жертвой нехитрого маневра кочевников. Таких примеров имелось предостаточно.

Командир отряд, красивый молодой человек на великолепном коне, брезгливым взглядом окинул группу грязных, оборванных людей, к которым пришли на помощь его конники.

– Ну и кто же, – презрительно бросил он, – командует этим сбродом?

– Я, – смиренно ответил Маниакис.

Он устал до последней степени. Он до сих пор не верил, что добрался-таки до столицы в целости и сохранности. Он совершенно забыл, какое зрелище являет собой со стороны: замызганный грязью с головы до ног, в латаной-перелатаной крестьянской одежонке и вдобавок ко всему верхом на шатающемся от усталости кудлатом степном коньке. Возвышавшийся над ним, словно снежная вершина над болотной кочкой, представительный красавец-офицер упер руки в боки и гаркнул:

– А кто ты есть такой, осмелюсь спросить? Несмотря на изнуряющую усталость, люди, проделавшие со своим императором весь нелегкий путь от Имброса, тихонько перешептывались, ожидая, каким окажется ответ. Они слегка оттаяли душой и даже начали улыбаться.

– Я? Я – Маниакис, сын Маниакиса, – честно ответил Автократор Видессии. – Ас кем имею честь разговаривать я, о досточтимый?..

Красавец-офицер начал было раскатисто хохотать, но тут же подавил свою первую естественную реакцию. Все-таки совсем уж круглому идиоту до полковника дослужиться трудновато. Он внимательно вгляделся в лицо Маниакиса, затем перевел взгляд на его сапоги. Густо заляпанные грязью, сильно истрепавшиеся в пути, сапоги были несомненно алыми.

– О величайший! Прости своего преданного слугу Ипокасия! – Искренняя забота мгновенно сменила в голосе офицера только что звучавшее в нем столь же искреннее презрение. – Я не узнал тебя! Позор на мою голову! Тысяча извинений, величайший! – От неловкости полковник вдруг начал изъясняться почти так же цветисто, как какой-нибудь макуранец.

Маниакис поднял руку, прервав бурный поток самобичевания:

– Досточтимый Ипокасий! За то, что ты избавил нас от преследования волков-кубратов, я готов простить тебе куда более серьезные прегрешения. Но мне хотелось бы надеяться, что в следующий раз, придя на выручку к другому столь же потрепанному невзгодами путнику, ты проявишь в разговоре с ним несколько большую снисходительность, нежели проявил сегодня.

– Все будет исполнено в точном согласии с твоими пожеланиями, величайший, – ответствовал Ипокасий, понурившись.

Маниакис не поставил бы медяка против бочки золотых, что так и будет, ему было хорошо знакомо неистребимое высокомерие видессийских вельмож, впитываемое ими с молоком матери, но в настоящий момент раскаяние офицера было неподдельным и он искренне верил, что говорит чистую правду.

– Но, величайший, что же все-таки с тобой случилось? – выкрикнул из-за спины Ипокасия кто-то из его конников. Всем своим видом полковник показывал, что и ему хотелось бы услышать ответ на этот вопрос.

Маниакис и его спутники нехотя поведали очередную историю на старую как мир тему о предательстве. Узнав, что случилось с лагерем императора, с собранным по крохам золотом, со священниками, с лучшими артистами столицы, конники Ипокасия принялись осыпать проклятиями Этзилия и всех кубратов; многие не смогли сдержать слез.

– Вдобавок номады теперь угонят в плен всех крестьян из северных провинций, – мрачно закончил Маниакис. “А без крестьян вскоре остановится вся жизнь в империи”, – добавил он про себя. Хотя большинство горожан редко давало себе труд задуматься об этом.

– Подумаешь, крестьяне! – Ипокасий презрительно отмахнулся. Его жест означал только одно: парень никогда не задумывался, откуда каждый день берутся на его столе хлеб и мясо.

– Однако хватит разговоров, – решительно сказал Маниакис. Заставить Ипокасия понять, что его взгляд на то, как и чем жива империя, слишком упрощен, значило потерять больше времени, чем у Маниакиса было в распоряжении. Это могло занять даже больше времени, чем потребуется на то, чтобы выиграть обе войны, на севере и на западе. – Теперь мне необходимо как можно быстрее попасть в дворцовый квартал. Я совершил крупную ошибку, и приступать к ее исправлению следует немедленно.

Вряд ли кто узнал его на улицах Видесса, пока он пересекал город, чтобы добраться до дворцового квартала. Это принесло ему облегчение, ведь постоянно быть центром всеобщего пристального внимания – нелегкое испытание. Надо научиться и впредь добиваться такого эффекта. Но конечно же, не такими кошмарными средствами, как теперь, подумал он.

В дворцовом квартале он также остался неузнанным; лишь несколько чиновников снизошли до того, чтобы заметить его, да и то от удивления: как подобный оборванец, да еще на каком-то нечесаном недомерке вместо лошади, затесался в ряды императорской гвардии?

В императорской резиденции произошло то же самое: для охраны и евнухов Маниакис оказался чем-то вроде невидимки, пока один из безбородых служителей, вглядевшись попристальнее, не воскликнул, а точнее, не взвизгнул тонким, полным ужаса голосом:

– Да хранит нас Фос! Это же наш Автократор! Он наконец вернулся, но в каком кошмарном виде!

Толпа слуг тут же обрушилась на него, словно маленькая армия, и чуть не погребла его под собой. Они кричали, перебивая друг друга, превознося достоинства бани, парилки, горячего пахучего масла, чистых льняных и шелковых одежд, жирных голубей под грибной подливой и чудесных вин с неподражаемым букетом. Он с трудом остановил этот потоп, подняв руку.

– Все сказанное вами звучит просто великолепно. – Словно в подтверждение этих слов, в животе у него громко заурчало. – Но сперва мне необходимо повидаться с моей женой и моим отцом, дабы сообщить им о том, что произошло. Голуби подождут.

– Величайший! – дрожащим голосом вопросил один из евнухов. – А где же достопочтеннейший Камеас?

Маниакис слегка скривился, но на этот вопрос, как и на множество других столь же неприятных вопросов, по его мнению, следовало отвечать прямо.

– Если удача повернулась к нему лицом, то сейчас он в плену у кубратов. Если нет… – Ему показалось, что развивать эту тему не стоит.

Евнух опустил глаза долу и долго разглядывал ступени парадной лестницы.

– Ну, ежели считать, что оказаться в плену у варваров – лучшая доля, – пробормотал он наконец, – да убережет нас Фос от худшей!

Отпустив воинов, сопровождавших его по городу, и воздав по достоинству тем бойцам, которые сражались с ним бок о бок, а затем делили все тяготы бегства из-под Имброса, Маниакис прошел в резиденцию. Там, привлеченная необычным столпотворением, его уже ждала Нифона. Выражение ее лица лучше любых слов объяснило Маниакису, как убого выглядит он со стороны.

– Я в полном порядке, – поспешил сказать он. – Просто я голоден, очень устал, грязен, как навозный червь, и дурно одет. Мне очень хотелось бы, чтобы остальные новости были не хуже тех, какие я только что сообщил о себе, но… – И он буквально в нескольких словах еще раз повторил историю о предательстве кагана Этзилия.

Пальчик Нифоны описал магический круг солнца над ее левой грудью.

– Главное, что ты жив и в безопасности, – прошептала она. – Все остальное не имеет ровным счетом никакого значения.

– Верно, я жив и в безопасности, – повторил Маниакис и впервые за долгое время поверил этому сам.

Каждое мгновение каждого дня с тех самых пор, как Этзилий преподнес ему коварный сюрприз, Маниакис чувствовал себя зверем, которого вот-вот затравят следующие за ним по пятам охотники. Его спасли только удача и неусыпная бдительность. И эта бдительность за несколько кратких дней въелась в его душу куда глубже, нежели грязь в его одежду. Помолчав немного, он с горечью произнес:

– Но потеряно слишком многое и слишком многие:

Багдасар, Камеас, дань, которую я вез кагану, дабы купить мир, несчастные клерики, которые должны были благословить сей мир, мимы и даже прекрасные кони, которыми я надеялся усладить взор Этзилия. Потеряно все!

Нифона снова очертила круг солнца у своей груди:

– Лишь бы уцелел человек, который, миновав узкий, словно лезвие ножа, мост-чистилище, сможет приобщиться к свету, даруемому нам Фосом. А что касается коней и сокровищ, так на то ты и Автократор. Стоит захотеть, и ты снова добудешь все это!

– Если бы это было так легко! – воскликнул Маниакис, горько засмеявшись. – Если бы я мог просто приказать доставить требующееся из тайной кладовой или, произнеся пару заклинаний, сотворить прямо из воздуха! Но я не кудесник и понятия не имею, где добыть столь необходимое империи золото!

– Мой отец – главный имперский казначей, – сказала Нифона, словно напоминая ребенку вещь, которую тому давно следовало бы запомнить. – Поговори с ним, и он добудет для тебя золото.

Маниакис говорил с Курикием, и не однажды. Основная тема разговоров с тестем сводилась к тому, что имперская казна пуста, как дырявый карман нищего, а кроме того, катастрофически упало поступление ежегодных налогов. Удивляться тут нечему: сказывались долгие годы гражданской войны и непрерывного вторжения иноземцев, которые не только разрушали весь жизненный уклад империи, но и мешали сборщикам налогов попасть в земли большинства отдаленных провинций. И покуда хотя бы часть иноземных захватчиков не будет изгнана, правительству империи придется соразмерять свои расходы с мизерными доходами, подбирая жалкие крохи, которыми побрезговали грабители.

Но объяснять все это Нифоне не было никакого смысла. Поэтому Маниакис просто сказал:

– Мы сделаем все, что в наших силах. Если сможем, сделаем больше. Что же касается лично меня, то мне необходимы ванна, добрый обед и недельный сон.

Ротруда посмотрела бы на него искоса и лукаво спросила: “И только”?

Но Ротруда была далеко. И лишь в его воспоминаниях жили ее слова, ее речь с сочным, певучим халогайским акцентом. Нифона же просто кивнула с озабоченным видом. Маниакис беззвучно вздохнул. Мы сделаем все, что в наших силах, подумал он. Если сможем, сделаем больше.

***

Некоторые из спутников Маниакиса по путешествию в Имброс продолжали возвращаться в столицу. Иногда по двое или по трое, иногда более крупными группами. Они рассказывали страшные вещи о том, что творят в северных провинциях кубраты. Такие рассказы не могли поразить Маниакиса, ибо кое-что он видел сам, и у него хватало воображения, чтобы представить себе остальное.

Через пять дней после его собственного возвращения у городских ворот появился Багдасар, верхом на кляче, годившейся разве что на шкуру для поделок не очень привередливого сапожника. Подобно Маниакису, у мага возникли серьезные трудности со стражниками, пока он не убедил их в том, что он – это он.

– Тебе следовало превратить их в жаб и отправить спать на дно ближайшего грязного пруда до самой весны! – пошутил Маниакис, когда Багдасару наконец с величайшим трудом удалось добиться аудиенции у Автократора.

– Я не могу без содрогания слышать о магии превращений, – ответил васпураканский маг и действительно зябко передернул плечами. – Когда номады напали на лагерь, превратив мирный пир в побоище, я решил придать себе облик кубрата. Мои заклинания оказались даже чересчур хороши: я не только выглядел как остальные варвары, но и начал думать так же, как они. Точнее, ощущать себя так, как, по моему мнению, должны ощущать себя они. Уверяю тебя, это крайне неприятно.

– В таком случае я просто счастлив, что тебе пришла мысль двинуться на юг, вместо того чтобы откочевать к реке Астрис вместе с твоими новыми соплеменниками, – глубокомысленно произнес Маниакис.

– Это совсем не смешно, уверяю тебя! – воскликнул Багдасар, хотя Маниакис и не думал смеяться. По крайней мере, вслух.

– В полном смятении чувств, – продолжал Багдасар, – я укрылся в лесу и прятался там несколько дней, не сознавая, от кого прячусь: от видессийцев или от волков-номадов. Клянусь жизнью! Страх обычно быстро разрушает магические чары, но мой страх, напротив, усилил их до таких пределов, каких просто невозможно достичь никакими способами нашего ремесла.

– Но как же ты тогда выяснил, кто ты такой? – спросил Маниакис.

– Пришлось ждать. Как уже говорил, несколько дней я прятался по рощам и дубравам, словно лесной зверь, потом заклинания все-таки ослабли, и я двинулся на юг, – ответил васпураканский маг. – Но по мере того как чары слабели, я снова начал бояться кочевников. Нет, это было ужасно!

– Я действительно рад, что ты не откочевал с какой-нибудь их ордой на север, пока твоя магия еще действовала в полную силу, – искренне сказал Маниакис.

– Думаю, что ты даже вполовину не так рад, как я, – не менее искренне ответил Багдасар. – Как бы я стал объясняться с этими варварами, если бы внезапно обнаружился мой истинный вид? Уверяю тебя, я просто красавец по сравнению с тем типом, чей облик мне пришлось принять. Но даже для красоты существует должное время и должное место!

Совершенно неукротимое самомнение Багдасара заставило Маниакиса улыбнуться, но он тут же вновь посерьезнел:

– К сожалению, магия крайне редко дает такой определенный ответ, какой от нее хочется получить. Например, в твоем зеркале я увидел, как возвращаюсь в Видесс, но не увидел в нем стаю преследующих меня кубратов, из чего сделал вывод, что соглашение будет заключено успешно. Ты же просто хотел выглядеть как кочевник, а в результате стал им на самом деле.

– Стань тем, кем хочешь казаться, – прекрасное жизненное правило, – согласился Багдасар, – но не для магии. Колдовство слишком сильно переплетает кажущееся с реальным.

– Так или иначе, но тебе удалось добраться до Видесса, чему я очень рад, – похлопал его по плечу Маниакис. – Мне и впредь понадобится твоя помощь, а связываться с другим колдуном я очень не хотел.

– Ты слишком добр, величайший, ведь в столице множество магов, гораздо более сильных, чем я. – Багдасар виновато понурился. – Окажись я искушеннее в своем ремесле, и тебе удалось бы получить предупреждение о предательстве, которое замыслил Этзилий!

– Ты оказал мне немало услуг, а мои предпочтения и причуды не должны тебя беспокоить, – ответил Маниакис. – Хотя в арсенале используемых мною средств они занимают куда более важное место, нежели грубая сила.

– Не говори нелепостей, величайший, – назидательно поднял указательный палец Багдасар. – У Автократоров не бывает причуд!

Лицо волшебника было серьезным, даже суровым. Маниакис изумленно посмотрел на него и оглушительно расхохотался.

– За всю свою жизнь не слыхал ничего смешнее, – наконец отдышавшись, проговорил он. – Ликиний, например, был фантастическим скрягой, а Генесий имел обыкновение убивать людей просто так, для забавы. Что до меня…

– Да, величайший? – невинно поинтересовался Багдасар.

– Мне втемяшилось в голову попытаться спасти империю. Учитывая нынешнее состояние дел, это более чем странная причуда, прах меня побери!

***

В отсутствие Камеаса обыденные дела в резиденции пошли вкривь и вкось. Остальные евнухи старались изо всех сил, но лишь постельничий досконально знал все дворцовое хозяйство. Никто из других слуг не мог даже приблизиться к подобному всеведению. Маниакис однажды застал двух служителей за яростным спором о том, куда по девался алый тюрбан; причем каждый обвинял другого в том, что именно тот куда-то засунул столь важную деталь одежды Автократора. Когда хозяйством ведал Камеас, подобные пустячные ссоры не имели места, а если и имели, никогда не доходили до ушей Маниакиса.

Тот факт, что евнухи вступили в настоящую схватку зато, кто из них займет пост постельничего, только ухудшил положение. Все они наперебой старались произвести самое лучшее впечатление на Автократора и настолько преуспели в этом, что смертельно ему надоели. Вскоре Маниакис окончательно пришел к выводу, что ни один из них не подходит на роль постельничего.

Через пару недель после его возвращения с севера выпал первый снег. Без всякого энтузиазма Маниакис наблюдал из окна за пляшущими на ветру снежинками. Вскоре ударят морозы, земля замерзнет, а значит, кубраты опять смогут свободно передвигаться по полям и весям империи, продолжая свои грабежи, прерванные осенней распутицей.

Он как в воду глядел – через два дня под стенами столицы появилась целая орава кочевников. Маниакис поднялся на стену, чтобы получше разглядеть кубратов. Те не предпринимали никаких действий, просто сидели на своих коньках и глазели на оборонительные сооружения Видесса. Маниакис их вполне понимал – грандиозность этих фортификаций приводила в благоговение даже самих видессийцев.

– Может, отогнать их? – спросил Ипокасий. – Сил у нас хватит.

Маниакис прекрасно понимал, что офицер никак не может простить себе ту давнюю промашку и хочет лишний раз продемонстрировать Автократору, на что он способен.

– Не надо. Пусть смотрят сколько угодно. Чем дольше они глазеют на мощь столицы, тем скорее поймут: когда наши нынешние трудности останутся позади, шутить с ними мы уже не будем. – Ответив Ипокасию, он едва не осенил себя знаком солнца, ибо его слова основывались не на уверенности, а скорее на суеверной надежде на то, что катастрофы, сотрясавшие империю, рано или поздно должны сойти на нет.

Но кубраты, постояв еще немного под стенами Видесса, за пределами досягаемости катапульт, повернули своих степных коньков и поскакали на север. Все, кроме одного, передвигавшегося пешком. Этот кочевник медленно побрел к городским воротам. Когда он подошел ближе, Маниакис вдруг заметил, что у него нет бороды. Автократор задумчиво подергал собственную бороду – прежде ему не приходилось встречать ни одного кубрата без малейших следов растительности на лице.

Добравшись до городской стены, номад вдруг воззвал к стражникам на чистейшем видессийском языке:

– Молю вас, во имя Фоса, отворите ворота, дабы я мог войти!

Обычно подобным образом выражались только образованные столичные жители. Но был ли этот кубрат вообще мужчиной? Его голос занимал среднее положение между контральто и тенором.

– Камеас! – вдруг, словно пробудившись, вскричал Маниакис. – Неужели это ты?

– Более или менее, величайший, – скорбно ответил постельничий. – Как только меня впустят, я обрету в этом больше уверенности. Я претерпел немало превратностей судьбы и повидал такого в том огромном, необузданно диком мире, что находится за стенами нашей столицы, что стал совершенно иным человеком.

– Немедленно впустите его! – приказал Маниакис стражникам у ворот, а сам заспешил по ближайшей лестнице вниз и, едва Камеас вошел в открытые ворота, заключил постельничего в объятия.

– Прошу тебя, величайший, – пролепетал тот, – подобная фамильярность совершенно недопустима для Автократора!

– Но ведь сейчас ты не в дворцовом квартале, достопочтеннейший Камеас, и не в моем шатре! Что означает, что не ты должен указывать мне, как я смею или не смею поступать, а я тебе, – смеясь, ответил Маниакис. – Следовательно, если мне захочется еще раз тебя обнять, так я и поступлю!

– Ты прав, – сдался Камеас. – Учитывая обстоятельства, я действительно не имею сейчас права голоса. – Он сказал это с видом человека, делающего вынужденную уступку неразумному младенцу.

Если бы Камеас был прежним энергичным и полным сил Камеасом, он, несомненно, нашел бы должные, безукоризненные по форме и дерзкие по существу, возражения, но… Бедняга выглядел совершенно изможденным, был тощ, как палка, и гораздо более бледен, чем обычно бывают евнухи. К тому же он страшно замерз и весь дрожал, хотя кубраты одели его по своему обычаю – в шерстяные шаровары и куртку из овчины.

– Приободрись, достопочтеннейший Камеас! – успокаивал постельничего Маниакис. – Сейчас мы доставим тебя в дворцовый квартал, там ты примешь теплую ванну и насладишься прекрасным вином с засахаренными фигами и абрикосами. Сможешь ли ты выдержать небольшую поездку по городу верхом, или приказать, чтобы для тебя доставили паланкин?

– О, верховая езда теперь для меня пустяки, – ответил постельничий. – Вот уж не думал, что мне когда-либо случится овладеть этим искусством; тем не менее я им овладел. – Он даже закатил глаза, передернувшись от неприятных воспоминаний. – Видишь ли, величайший, когда находишься среди кубратов, то просто едешь на своей степной лошадке вместе с остальными. Или тебя бросают на съедение волкам. После тех кошмарных путешествий, которые мне пришлось проделать с номадами, коротенькая поездка по ровной дороге до дворцового квартала напомнит мне приятную прогулку вокруг резиденции в ту сладкую весеннюю пору, когда воздух напоен ароматами цветущих вишен.

– Я ни за что не сумел бы высказаться так поэтично, претерпев столько бедствий, сколько их выпало на твою долю, – сказал Маниакис. – Мы предоставим тебе спокойную, добрую лошадку, а не какого-то степного конька с его тряской рысью и поистине ослиным норовом.

– Как я вижу, тебе тоже довелось лично познакомиться с этими ужасными тварями, – ответил Камеас. Маниакис согласно кивнул, и постельничий продолжил:

– А я-то думал, что все мои нелады с этими лошаденками происходят исключительно из-за моей неопытности. Ведь у кубратов нет с ними никаких трудностей.

Наверно потому, что они сами так же упрямы, как эти твари.

Он ловко вскочил на поданную ему невысокую кобылу – предложить постельничему мерина показалось Автократору дурным тоном – и, надо сказать, выглядел в седле совсем неплохо.

– Как же они схватили тебя? – поинтересовался Маниакис. – И что с тобой случилось Потом?

– Как они меня схватили? – переспросил постельничий. – Знаешь, величайший, я твой вечный должник за очень своевременный совет спрятаться, который ты мне тогда дал. Если бы я остался на открытом месте, номады наверняка убили бы меня или затоптали. Поскольку выбор мест, где можно спрятаться, был невелик, я просто забежал в шатер, залез в постель и накрылся с головой. К несчастью, кубраты вскоре принялись грабить шатры. Одеяло, которым я укрывался, было очень красивым, стеганым, в пододеяльнике из алого шелка. Варвар стянул его с постели – и обнаружил меня.

– Вероятно, он уже подозревал, что под одеялом кто-то есть? – деликатно осведомился Маниакис; в день злосчастного пира постельничий еще был весьма и весьма дородной особой.

– Ах, величайший, да. Подозревал. Когда он стягивал с меня одеяло, его шаровары были уже спущены. Хотя я не знал тогда языка кубратов, да и сейчас почти не знаю, за исключением нескольких грязных ругательств, у меня нет никаких сомнений, что он был страшно разочарован, обнаружив, что я не женщина. Если бы я был обыкновенным мужчиной, он наверняка проткнул бы меня настоящим копьем, а не тем, которое держал наизготовку. Но его одолело любопытство, и он решил, что, может быть, живой я интереснее, чем мертвый. Он выволок меня из шатра и показал своему командиру, который, в свою очередь, потащил меня к вышестоящему варвару, – так я и перемещался, как сказали бы мы в Видессии, от простого господина к досточтимому, затем к высокочтимому, пока не предстал перед самим Этзилием. Этзилий знал, что я один из твоих доверенных слуг и что я евнух. Но он не знал, чем евнухи отличаются от остальных людей. Во всяком случае, ему были неизвестны, так сказать, подробности. Он пробовал настаивать на том, что меня следует считать женщиной, но я отрицал это, а добровольно представить.., эх.., доказательства.., отказывался.

– Очень умно, – одобрил Маниакис. – Чем сильнее возбуждалось любопытство кагана, тем меньше становилась вероятность, что он причинит тебе вред.

– Об этом я подумал только потом, – сказал Камеас. – Знаешь, величайший, ты в высшей степени воспитанный и тактичный человек; ты никогда не позволял себе проявлять неподобающего интереса к особенностям моего физического уродства. На моей памяти среди власть имущих такое случается впервые. – Голос постельничего прозвучал очень печально, а Маниакис подумал, что бедняга Камеас наверняка натерпелся унижений во времена правления Генесия. Камеас тем временем продолжал:

– Этзилий, конечно, мог приказать раздеть меня насильно, но предпочел, чтобы я ему прислуживал, поскольку это тешило его тщеславие. Он не уставал хвастаться, как ловко отобрал у тебя все, от императорской мантии, которую он носил прямо поверх своих вонючих меховых и кожаных одежд, до главного евнуха. Наверно, Этзилий думал, что я постараюсь отравить его, если он будет чрезмерно унижать меня. Жаль, что я не нашел способа оправдать его ожидания.

– Но если каган так хотел, чтобы ты ему прислуживал, почему же он не забрал тебя с собой в Кубрат? – недоуменно спросил Маниакис.

– Однажды, когда я, так сказать, был очередной раз вынужден подчиниться зову природы, меня выследили негодяи, которые числятся придворными кагана, – смущенно признался Камеас. – Увиденное так их поразило, что они выскочили из кустов, в которых прятались, схватили меня и притащили прямо к Этзилию, чтобы продемонстрировать мою наготу кагану, будто я двухголовая змея или еще какое чудо природы. – Желтоватые щеки постельничего покраснели при воспоминании о пережитом унижении.

Поскольку он замолчал, явно не желая продолжать, Маниакис спросил его:

– Ну и?..

– Ну и Этзилий, насмотревшись вдосталь, приказал немедленно доставить меня к тебе, заявив, что ты, несомненно, будешь очень рад получить эдакое добро обратно. – Камеас обиженно засопел. – Лично мне кажется, что его предположение подтвердилось.

– Мне тоже. – Маниакис положил руку на плечо постельничего. – Каган дурак. Может быть, ты не слишком большая потеря для него, но громадный подарок судьбы для меня.

– Ты слишком великодушен, величайший!