Прошло уже больше недели после того, как отшумели карнавальные представления Праздника Зимы. Пасмурный холодный день клонился к вечеру, когда Камеас прервал невеселые занятия Маниакиса; Автократор изучал состояние годовых денежных поступлений из провинций. По правде говоря, Маниакис был даже рад, что его прервали, – цифры говорили о катастрофическом снижении сбора налогов. С треском захлопнув солидный том казначейской книги учета, он спросил:

– С чем пожаловал, достопочтеннейший Камеас?

– Величайший, у входа в резиденцию находится человек, который, утверждая, что он твой брат Парсманий, желает получить у тебя аудиенцию, – ответил постельничий. – Мне кажется, справедливость его заявления может быть наилучшим образом удостоверена именно тобой.

У Маниакиса даже сердце подпрыгнуло в груди.

– Наконец мне хоть в чем-то повезло! – воскликнул он, вскакивая. – Я приму его немедленно! И попроси моего отца прийти сюда – он ждал столь радостного известия с еще большим нетерпением, чем я!

– Все будет исполнено согласно твоим пожеланиям, величайший.

Не обращая внимания на свое императорское достоинство, Маниакис устремился к выходу из резиденции. Чем ближе к дверям, тем холоднее становился воздух. Тепло во все помещения подавалось от центрального очага по гипокостам – кирпичным ходам, проложенным под полами. Но когда за стенами завывали зимние ветры, тепла хватало лишь для отопления внутренних помещений.

Сейчас Маниакис не обращал на холод никакого внимания. У входа стражники – продрогшие видессийцы и халогаи, которые явно чувствовали себя куда более уютно сейчас, чем во время влажной летней духоты, – не сводили бдительных взоров с высокого смуглого молодого человека в одежде конника, нервно прохаживавшегося около дверей.

Один из стражей, обернувшись на звук шагов Маниакиса, спросил:

– Так это твой брат, величайший? Или мы сейчас проделаем в нем больше дырок, чем имеется в куске козьего сыра!

Последний раз Маниакис видел Парсмания перед самым отъездом в ссылку; тогда борода брата была короткой и пушистой, а на щеках оставались места, где волосы еще даже не пробились; теперь же борода стала густой и окладистой, с широкой полоской проседи, которая казалась продолжением большого шрама на левой щеке.

– Видит Господь наш, благой и премудрый, ты стал настоящим мужчиной, брат мой, – сказал Маниакис.

– Видит Господь наш, благой и премудрый, ты стал настоящим Автократором, брат мой, – ответил Парсманий. – Как же такое случилось? Я и узнал-то об этом случайно, в захудалой таверне на самой границе с Васпураканом, когда заезжий торговец приказал выставить вина всем присутствующим по такому замечательному поводу. Я от удивления едва со стула не упал. Прости-прощай Генесий и всякое такое. От этого кровопийцы давно мечтала избавиться вся империя; но тебе-то как удалось влезть в алые сапоги? Наверное, я должен сотворить полный проскинезис, да?

– Попробуй только – сразу получишь хорошего пинка под зад, – смеясь, сказал Маниакис. Очень коротко он рассказал брату о событиях, приведших его на трон империи, а потом принялся спрашивать сам:

– Говоришь, ты был у самой границы с Васпураканом? Но почему новости дошли туда так поздно? Я разослал не один десяток писем, разыскивая вас с Татуллием, но все мои усилия не дали никакого результата; иногда мне казалось, что я взываю в полную пустоту, в бездонную пропасть, откуда не возвращается даже эхо.

– А кто обычно разносит новости? – вопросом на вопрос ответил Парсманий. – Торговцы. Солдаты из пополнения. Бродячие актеры. Сборщики налогов, наконец. Не могу сказать, чтобы за последнее время мне часто попадались люди такого сорта; во всяком случае, в той вонючей дыре, где я служил, в маленьком городишке под названием Иверион. Страна принцев ныне стонет под пятой Царя Царей Макурана, а армия его главнокомандующего Абиварда глубоко вторглась в пределы империи и отрезала все пути, по которым до нас обычно доходили новости с востока. Если бы Абивард захотел, то мог бы в два счета раздавить наши полки, но он спешил.

Рассчитывал наловить рыбки пожирнее. Судя по тому, что мне пришлось услышать по дороге, похоже, он оказался прав.

– Не могу сказать, что сильно удивлен, – заметил Маниакис. – Мне довелось познакомиться с Абивардом, когда мы вместе сражались, чтобы вернуть Шарбаразу его трон. Он отлично знает свое дело, тут двух мнений быть не может. Сейчас он рвется прямиком к самому сердцу империи, оставляя все остальное на потом.

До того как младший брат успел сказать еще что-нибудь, старший шагнул вперед и заключил его в медвежьи объятия:

– Чем больше членов нашей семьи соберется вместе, тем больше будет причин для страха у наших врагов.

– Есть ли хоть какие-нибудь известия о Татуллии? – спросил Парсманий.

Маниакис рассказал ему о коротком маловразумительном докладе, полученном от генерала Цикаста.

– Я сразу же написал ему снова, – добавил он, – но ответа до сих пор не получил. Думаю, он слишком занят, пытаясь отстоять Аморион от макуранцев. Если Абиварду удастся взять этот город, его армии откроется прямой путь по долине реки Аранд до самого моря. Выйдя к морю, он рассечет надвое наши западные провинции.

– Когда до меня дошло известие о тебе, – сказал Парсманий, – я сперва намеревался пробираться в столицу как раз по долине Аморион, но затем подумал, что могу нарваться там на железных парней, и двинулся вдоль побережья. Как видишь, я поступил правильно; во всяком случае, мы с тобой сейчас разговариваем, а ведь могло выйти иначе.

– Пускай железные парни провалятся в ледяную преисподнюю, – ответил Маниакис, невольно повторив употребленное братом прозвище, которым видессийцы окрестили тяжеловооруженных конников Макурана. – Ладно, хватит стоять тут: Пойдем. – Он указал на парадную лестницу. – Выпьем подогретого вина со специями, сразу почувствуешь себя новым человеком.

– Подогретое вино со специями – совсем неплохая вещь и тогда, когда чувствуешь себя старым человеком, – раздался голос незаметно подошедшего старшего Маниакиса.

– Клянусь Фосом, отец, – засмеялся Парсманий, – ты даже представить себе не можешь, как я рад видеть и слышать тебя! Если где-то поблизости есть подогретое вино, я всегда готов немного выпить. Тем более с тобой!

Когда они расселись, держа в руках кубки с ароматным, сдобренным гвоздикой и корицей вином, младший Маниакис сказал:

– Пожалуй, мы разместим тебя в крыле, примыкающем к Высшей Судебной палате. Знаешь, – вдруг прервал он сам себя с весьма самодовольным видом, – а ведь ты скоро вторично станешь дядюшкой.

– Отличная новость! – воскликнул Парсманий, хлопнув брата по спине. – Как я вижу, ты потихоньку-полегоньку собрал в столице почти весь наш клан. Не хватает только Татуллия, – добавил он, помрачнев.

– О нем мы можем только молиться, – тоже помрачнев, проговорил Маниакис.

– Если ты еще помнишь, – поспешил сменить тему разговора старший Маниакис, – перед тем как ты уехал в западные провинции, успела состояться твоя помолвка. Кажется, девочку звали Евгария. Да, именно так; я еще не до такой степени впал в маразм, чтобы забывать имена. Генесий за что-то отрубил голову ее отцу, но сама она здесь, в столице. Думаю, она будет рада увидеть тебя.

Парсманий поперхнулся вином и закашлялся.

– Знаешь, отец, – сказал он, вновь обретя дар речи, – мы ведь стояли в этом Фосом забытом Иверионе почти пять лет. Позапрошлым летом я взял в жены местную девушку, Зенонию. И у меня родился сын, маленький Маниакис.

– Ты обрадовал меня сверх всякой меры, – просиял старший Маниакис. – Раз ты женился, значит, женился. Быть по сему. Дадим семейству Евгарии отступного, и делу конец. После казни главы семейства они очень бедствуют, так что будут рады получить немного золота. Позаботишься об этом? – спросил он, повернувшись к младшему Маниакису.

– Придется, – ответил тот. – Но золота в казне нет даже на куда более важные нужды. – Он нахмурился, сперва с досады, а затем от усиленной работы мысли. Но вот чело Автократора разгладилось. – Я нашел! – радостно воскликнул он. – Вот оно! Я пожалую им высокий сановный титул! Причем это не только не будет стоить казне ни медяка, напротив, им придется заплатить за предоставленные привилегии. И все равно они будут на седьмом небе от счастья!

Брат с отцом изумленно воззрились на ликующего Автократора. Затем старший Маниакис оглушительно расхохотался.

– Будь я проклят, если ты не прав, сынок, – слегка успокоившись, сказал он, фыркнул, отхлебнул вина, чуть не подавившись, снова фыркнул и добавил, утирая навернувшуюся слезу:

– Да обережет Господь наш, благой и премудрый, бедных макуранцев, когда нашими усилиями империя достаточно окрепнет. Мы не только разобьем их в пух и прах на поле брани, но вслед за тем начисто опустошим их кошельки, а потом вытряхнем их из доспехов и сапог. А если они окажутся недостаточно бдительными, то и из штанов тоже!

***

Камеас заглянул в рабочий кабинет, где Маниакис ломал голову над тем, как растянуть имеющиеся в его распоряжении крохи золота на требуемое время. А если повезет, то и еще на чуть-чуть.

– Величайший, – сказал постельничий, – у императрицы сильные боли; она считает, что начались схватки. Она только что попросила меня отправиться за повитухой, а затем подготовить Красную комнату к тому, чтобы там мог появиться на свет, если Фос окажется благосклонен, наследник престола.

– Достопочтеннейший Камеас, – ответил Маниакис, – на дела такого рода мое дозволение не требуется. Со всеми вопросами, касающимися родов, женщины, прислуживающие Нифоне, справятся гораздо лучше меня. Я же, по их собственным словам, лишь неуклюжий, бестолковый, ни на что не годный мужчина. И самая большая услуга, какую я могу, опять же по их словам, в данном случае оказать – не путаться у них под ногами.

– Вообще-то я и не собирался спрашивать твоего дозволения, – неожиданно сказал постельничий, – а всего лишь извещал о своих намерениях. Возможно, услыхав мои заверения в этом, ты сможешь более успешно выполнить поручение, данное тебе служанками императрицы.

Маниакис некоторое время обдумывал услышанное, потом сказал:

– Прошу тебя впредь осторожнее обращаться со своим остроумием, достопочтеннейший Камеас. Не то однажды ты можешь случайно кого-нибудь им пронзить насквозь.

– Слушаю и повинуюсь, величайший, – почтительно поклонился постельничий. Но прежде чем он поспешно вышел, на его бледном лице промелькнула одна из редких для этого человека улыбок.

Повитуха была очень полной женщиной средних лет, по имени Зоиль. Судя по тому, как быстро и уверенно она шла через анфиладу помещений резиденции, она уже бывала здесь прежде, возможно, принимала роды у жены Генесия; или оказывала ту же помощь кому-нибудь из служанок.

– Лучшее, что ты можешь сделать сейчас, величайший, – это найти местечко поудобнее, приказать, чтобы тебе подали вина, и терпеливо ждать. – Вольно или невольно Зоиль почти буквально повторила совет женщин, прислуживающих Нифоне. – Может потребоваться время, величайший, – продолжала она, – но я уверена, что у тебя будет чудесный ребенок, а твоя жена сохранит свое здоровье.

– Благодарю тебя, – ответил Маниакис. Хотя он и был неуклюжим бестолковым мужчиной, но все-таки не настолько бестолковым, чтобы не понимать, что Зоиль не в силах гарантировать обещанное. Женщины порой умирают при родах или чуть позже, от послеродовой лихорадки; умирают несмотря на все искусство и все старания повитух. На случай лихорадки он уже приказал лучшему магу-врачевателю быть наготове и ждать вызова во дворец. Теперь оставалось только молиться, чтобы услуги этого человека не понадобились.

Немного погодя Камеас вновь зашел в кабинет и сообщил:

– Под руководством Зоиль мы уже перевели императрицу в Красную комнату. Если Фос наградит тебя наследником, то ему надлежит появиться на свет в покоях, специально предназначенных для родов императрицы.

Сам Маниакис родился на обочине дороги. Его отец тоже, о чем ему как-то рассказывала бабушка. Как бы сложна и прочна ни была паутина обычаев и церемоний, опутывавших жизнь империи, появление на свет именно в Красной комнате не являлось непременным условием наследования трона. Постельничему, конечно же, это было прекрасно известно, и Маниакис счел неуместным лишний раз напоминать об этом.

– Нет ли у величайшего каких-либо пожеланий или распоряжений? – спросил Камеас.

– Ничего такого, что стоило бы особого упоминания, – сказал Маниакис. – Но попрошу тебя иногда заглядывать сюда, дабы стряхивать с меня пыль.

– Не думаю, что процесс займет столь длительное время, – ответил постельничий с неожиданной уверенностью в голосе. – Мой опыт в таких делах, хоть и весьма ограниченный, подсказывает мне… – Камеас замолчал, поскольку его ограниченный опыт несомненно включал в себя роды жены Генесия, и распространяться на эту тему в присутствии Маниакиса постельничий посчитал невежливым.

О родственниках Генесия, живущих ныне в монастырях, Автократору периодически поступали доклады, суть которых можно было выразить двумя словами – “ничего существенного”. И, пока суть докладов оставалась таковой, это его вполне устраивало.

Камеас вновь исчез. Наверно, отправился отдавать последние распоряжения относительно подготовки пира, коим надлежало отметить рождение первого ребенка Автократора. Так было объявлено, хотя постельничий, конечно же, знал о существовании незаконнорожденного сына. Маниакис часто спрашивал себя, как поживает сейчас его любимец Таларикий. “Если Нифона подарит мне законного сына, столь же здорового и красивого, как это удалось Ротруде, я стану поистине счастливым человеком”, – подумал Маниакис.

Поскольку ему все равно не оставалось ничего другого, кроме как ждать, он набрался терпения и ждал. Иногда в кабинет заходил кто-нибудь из родственников, чтобы потрепать его по плечу и лишний раз пожелать ему и Нифоне удачи.

– Я знаю, как ты сейчас переживаешь, сынок, – сказал старший Маниакис. – Знаю, что тебе очень трудно; хотя, если послушать женщин, они рады были бы в таких случаях поменяться с нами местами.

Отец ушел, а вскоре в кабинет заглянула Лиция.

– Благодарение Господу нашему, – сказала она, – пока в Красной комнате все идет как надо.

– Да благословит нас Фос, – отозвался Маниакис, очертив у сердца магический круг – знак солнца. – Но ведь она находится там уже довольно долго, не так ли?

– Так кажется тебе, и наверняка так кажется Нифоне, – улыбнулась Лиция. – Но на самом деле прошло не так уж много времени. А подобные вещи, знаешь ли, не происходят мгновенно.

– Наверное, – не слишком уверенно ответил Маниакис. – У меня масса важных дел, которыми мне следовало бы заняться вместо того, чтобы сидеть тут, пытаясь спрятаться от самого себя. Я даже пробовал ими заниматься, но все валится из рук.

– Вот если бы ты мог ими заниматься, тогда бы я по-настоящему встревожилась, – засмеялась Лиция. – Империя не развалится на кусочки, лишившись на каких-то несколько часов твоего неослабного внимания. Думаю, если бы ты передал эту толстую пачку листов пергаменте Регорию, он быстро бы с ними разобрался. – В глазах Лиции плясали насмешливые искорки.

– Он управился бы с ними слишком быстро, – пробормотал Маниакис. – Меня такая головокружительная быстрота не устраивает. Он очень сообразительный парень, и я рад иметь его своим севастом, несмотря на то что сейчас рядом мой отец. Но он предпочитает смотреть на мозаику в целом, не обращая особого внимания на ее отдельные детали.

– Да. Из нас двоих такая способность досталась только мне. Но что толку? – Лиция скорчила гримаску. – Ведь я всего-навсего женщина.

– Вот если бы я мог сделать тебя моим севастом, а точнее, моей севастой… – начал было Маниакис.

– Прекрати меня поддразнивать! – Голос Лиции прозвучал более резко, чем обычно в таких случаях. – Мы оба прекрасно знаем, что это невозможно!

Маниакис взглянул на нее так внимательно, словно видел в первый раз.

– Извини, – медленно проговорил он. – Мне просто не приходило в голову, что у тебя есть желание принимать участие в государственных делах.

– Ладно, – вздохнула она. – Я не удивлена. Могло быть и хуже; ты вполне мог не понять, о чем я говорю, даже после того, как я тебе объяснила. Остается радоваться, что до тебя наконец дошло, о чем речь.

– Кузина, я так люблю тебя… – начал Маниакис.

– Если ты меня любишь, относись ко мне более серьезно! – оборвала его Лиция.

– Серьезно? Но я и так отношусь к тебе серьезно. И всегда относился. И если бы теперь были другие времена, я нашел бы способ тебе это доказать. Но сейчас империя вынуждена воевать с кубратами и макуранцами одновременно, а в такой ситуации нельзя заниматься нововведениями, предоставляя женщинам посты, которые доныне занимали только мужчины. Ты справишься с любыми обязанностями, я уверен, но это может вызвать брожение в умах, а как раз этого мы не можем себе позволить. Придется поискать какой-нибудь другой, более приемлемый способ.

– Я понимаю, – сказала Лиция. – Я все понимаю. Но иногда мне очень тяжело осознавать, что все воспринимают меня как племенную кобылу, представляющую ценность лишь для брака, в результате которого я должна произвести на свет сколько-то там породистых жеребят.

– Как бы там ни было, я очень рад, что ты рядом, и высоко ценю твое мнение, – сказал Маниакис. – И прошу тебя всегда помнить об этом.

– Весьма признательна тебе за твои слова, – вздохнула Лиция. – Ни одна другая женщина в империи не может даже рассчитывать на что-либо подобное. Надеюсь, ты не сочтешь меня неблагодарной, если я скажу, что мне этого недостаточно… – Она порывисто повернулась и вышла из кабинета прежде, чем Маниакис успел ответить. Наверно, она поступила правильно, иначе ей пришлось бы слишком долго ждать, пока ему придет на ум сколько-нибудь вразумительный ответ.

А ему деваться было некуда: приходилось ждать. Так он и делал. Но ожидание явно затягивалось сверх всякой меры. Камеас принес ему ужин, который он покорно съел, не обратив никакого внимания на то, что именно ему подали; затем постельничий помог своему Автократору улечься в постель; затем наступило утро, Маниакис проснулся, и Камеас подал ему завтрак. Из Красной комнаты не поступало никаких известий…

– Все это длится уже больше суток, – сказал он Камеасу. – Сколько же еще может потребоваться времени?

– Я говорил с Зоиль, – ответил постельничий. – Из ее слов следует, что госпожа твоя супруга старается изо всех сил. Но первые роды всегда проходят медленно, а в данном случае даже медленнее, чем обычно.

– Я бы сказал, гораздо медленнее, – пробормотал Маниакис.

Интересно, подумал он, была ли Зоиль до конца откровенна с Камеасом или побоялась? А может, постельничий предпочел умолчать о некоторых подробностях своего разговора с повитухой? Вряд ли повитуха стала бы скрытничать, ответил он сам себе на первый вопрос. А вот недомолвки со стороны Камеаса более чем возможны.

Он попытался подойти к дверям, ведущим в Красную комнату, но дворцовые слуги настолько переполошились, что он махнул рукой и ушел, так и не задав ни одного вопроса Зоиль.

Императрица очень утомлена, – таков был единственный вразумительный вывод, какой он смог сделать из высказываний посвященных лиц.

Поскольку с момента, как Нифону перевели в Красную комнату, прошло уже более суток, в подобном известии не содержалось ничего такого, о чем Маниакис не смог бы догадаться сам. Он побрел обратно в свой кабинет, бросая сердитые взгляды на всех, кто попадался ему по пути.

Беспокойство не оставляло его ни на минуту с тех пор, как начались первые схватки; но теперь это было уже нечто большее, нежели простое беспокойство. Его охватила настоящая тревога. Что будет, если он потеряет жену? Поразмыслив, он впал в замешательство, поскольку понял, что испытывает к своей жене лишь малую долю тех нежных чувств, которые питал к ней до того, как их с отцом сослали на Калаврию. Впрочем, он был весьма далек от мысли, что чувствовал бы себя более счастливым без Нифоны.

Маниакис выпил больше, чем обычно, и весь остаток дня чувствовал себя нетрезвым, причем раздраженным и отупевшим одновременно. Наконец он снова направился к дверям Красной комнаты, исполненный мрачной, изрядно подогретой вином решимости так или иначе добиться ответов на свои вопросы. Он был уже на полпути к заветным дверям, когда из-за них донесся страшный вопль, от которого его ноги буквально примерзли к полу. То был голос Нифоны, но такой высокий, дрожащий и прерывистый… Маниакис и представить себе не мог, что подобный вой может когда-либо сорваться с уст его жены. В этом крике слышались мука, смертельная усталость, но в нем было и что-то еще, для чего он не мог подобрать названия. Слово “усилие” казалось ему неподобающим для данного случая, но, пожалуй, оно все-таки было самым точным.

Крик постепенно угас. Маниакису потребовалось время, чтобы собраться с духом и двинуться дальше. Но едва он сделал следующий шаг к запертым дверям, как Нифона закричала снова. Этот визг – вой? вопль? стон? – звучал даже дольше, чем предыдущий, и показался ему гораздо более зловещим.

За дверью также слышался голос Зоиль. Маниакис не разобрал слов повитухи, но тон ее показался ему смутно знакомым. Спустя мгновение он вспомнил, что именно таким тоном понуждал вконец измученного, еле живого степного конька пробежать еще хоть чуть-чуть, когда, преследуемый кубратами, приближался к стенам Видесса. Неужели Нифона сейчас тоже еле жива? Он даже не замечал, что ногти одной его руки глубоко впились в ладонь другой.

Затем Нифона закричала снова. Но этот вопль резко оборвался посередине. У Маниакиса душа ушла в пятки. Ротруда не издавала подобных звуков, когда рожала.

Она упорно молчала все пять или шесть часов, пока длились роды. Может, Нифона испытывает более сильную боль? Или она просто чувствительнее к боли? А может, она в самом деле.., едва жива? Осенив себя магическим знаком солнца, Маниакис усилием воли изгнал из своего сознания само слово “смерть”.

За дверями царила тишина. Его рука как раз опустилась на дверную ручку, когда из Красной комнаты донесся новый звук. Этот звук был новым в буквальном смысле – негромкий, чуть хрипловатый жалобный плач новорожденного Маниакис где стоял, там и сел. Ребенок жив. Это уже кое-что. Теперь следовало выяснить, как обстоят дела с Нифоной.

Дверь в Красную комнату распахнулась. Оттуда быстро вышла Зоиль и едва не упала, споткнувшись об Маниакиса.

– Величайший! – воскликнула повитуха. Она сама выглядела совершенно изможденной; под глазами темные круги; на одежде темные пятна пота. Отступив на полшага от сидящего на полу Автократора, она тихо сказала:

– Величайший, у тебя родилась дочь.

Маниакис припомнил, как Багдасар говорил ему, что, скорее всего, родится мальчик. Надо будет подпустить магу пару шпилек, мельком подумал он. Потом. Все потом.

– Как Нифона? – спросил он.

– Не хочу лгать тебе, величайший, – ответила повитуха. – Какое-то время чаши весов колебались. Я думала, что придется вызывать хирурга и мага-врачевателя, чтобы первый вскрыл чрево твоей жены и извлек ребенка, а второй попытался залечить ее раны прежде, чем она истечет кровью.

– О Фос! – Маниакис вскочил на ноги и быстро осенил себя магическим знаком солнца.

Умом он понимал, что при родах смерть всегда стоит рядом с роженицей, но все же не ожидал столь жестокого напоминания об этом. Вот еще одна опасность, защитить от которой не могли ни роскошь, ни удобства жизни в дворцовом квартале.

– Не понимаю, откуда у твоей жены нашлись силы превозмочь все и родить самостоятельно, – продолжала Зоиль. – Мне доводилось видеть женщин, которые сдавались и умирали, не вынеся и половины тех мук, через которые прошла она.

– Я могу ее видеть? – спросил Маниакис. На самом деле сейчас у него не было ни малейшего желания входить в Красную комнату: оттуда явственно тянуло отталкивающим острым запахом нездорового пота, нечистот и крови. Но его желания – или нежелания – не имели никакого значения по сравнению со страданиями, через которые пришлось пройти Нифоне.

Тем не менее он испытал облегчение, когда Зоиль отрицательно покачала головой.

– Она сейчас просто не узнает тебя, величайший, – сказала повитуха. – Как только отошел послед, она сразу заснула. Или потеряла сознание, что почти одно и то же. В любом случае я бы предпочла, чтобы пока ты ее не беспокоил. – На лице Зоиль вдруг появилось встревоженное выражение:

– Надеюсь, у твоей супруги нет внутреннего кровотечения. Не думаю, чтобы оно было, поскольку все это время ее пульс оставался ровным и сильным, но.., сейчас ничего нельзя сказать наверняка.

Маниакис невольно сжал кулаки. Даже теперь, после родов, Нифона все еще в опасности! Он-то надеялся, что Зоиль успокоит его, но повитуха так и не смогла сказать ему ничего обнадеживающего.

– А нельзя ли мне взглянуть на мою дочь? – задал он следующий вопрос.

На сей раз озабоченное лицо повитухи озарилось улыбкой:

– Это можно, величайший. Подожди немного, я вынесу ее к тебе.

Она снова отворила двери, ведущие в Красную комнату. Отталкивающие запахи резко усилились. Маниакис мельком увидел бледное лицо жены, неподвижно лежащей на кровати; ему захотелось подойти к ней, но он чувствовал, что Зоиль права: отдых сейчас лучшее лекарство для Нифоны.

Повитуха вскоре вернулась с маленьким свертком. Маниакис взял свою дочь на руки. Она показалась ему почти невесомой. Ее кожа была удивительно нежной и тонкой, а темно-голубые глаза смотрели прямо на него. А может быть, сквозь него. Он даже представить себе не мог, что именно она сейчас видит.

– Она так похожа на тебя, величайший, – сказала повитуха.

– В самом деле? – глуповато спросил Автократор. На его неискушенный взгляд все новорожденные как две капли воды походили друг на друга, и ни на кого больше.

– Как ты ее назовешь? – поинтересовалась Зоиль. Маниакис с Нифоной мало говорили об имени для девочки.

– Думаю, мы назовем ее Евтропией, – немного поколебавшись, ответил он. – В честь бабушки Нифоны.

Для него имена сами по себе мало что значили, а родня со стороны жены будет просто счастлива, подумал он.

– Евтропия… – Зоиль пошевелила губами, словно пробуя имя на вкус. – Неплохо. Совсем неплохо. – Повитуха немного помолчала и добавила:

– Когда выяснилось, что родилась девочка, императрица попросила меня передать тебе ее извинения. Как раз перед тем, как потеряла сознание от изнеможения.

– Какая глупость! – с чувством проговорил Маниакис. – Рождение дочери – праздник, а не конец света. Я не единожды говорил это Нифоне во время ее беременности. Когда она восстановит силы, мы предпримем еще одну попытку, вот и все.

Повитуха промолчала, но, заметив, как она нахмурилась, он спросил:

– Я что-то не так сказал?

– Величайший, у императрицы были крайне тяжелые роды. Следующие, если она на них решится… Она подвергнет свою жизнь серьезнейшему риску. Даже при условии, что рядом с ней будет неотлучно находиться лучший в империи маг-врачеватель.

Маниакис растерянно взглянул сперва на повитуху, потом на свою дочь, которую по-прежнему держал на руках. Неужели этой девочке суждено стать его единственным законным ребенком? Кому же он передаст трон империи, когда придет время? Зятю? Брату? Племяннику? А может быть, Регорию или его наследникам? Пара фраз, нехотя оброненных повитухой, сразу усложнила и без того непростую жизнь.

– Мне очень жаль, величайший, – сказала Зоиль, прочитав его мысли. – Но я подумала, чем быстрее ты узнаешь правду, тем будет лучше.

– Конечно, – согласился Маниакис, тряхнув головой, чтобы вновь обрести ясность мысли. – Но ты уверена, что следующие роды окажутся такими же тяжелыми?

– В таких делах ни в чем нельзя быть уверенным, пока не придет срок. Но если у женщины уже были трудности при родах, то обычно они повторяются. Думаю, любая повитуха скажет тебе то же самое.

– Наверно, ты права. – Маниакис вздохнул. – Я благодарен тебе за твою откровенность. Ну и задала же ты мне задачу!

Он снова посмотрел на сверток, который держал в руках. Неужели Евтропии суждено остаться единственной моей законной наследницей? – снова и снова спрашивал он себя. Она продолжала глядеть на него, сквозь него, за него, куда-то вдаль, пытаясь освоиться в окружающем ее отныне новом, очень странном мире. В настоящий момент этим миром для нее был Маниакис.

***

У Курикия был вид человека, терзаемого самыми дурными предчувствиями.

– Я не кудесник, величайший, – сказал он. – Я не умею с помощью заклинаний извлекать золото оттуда, где его нет.

– Я тебя прекрасно понимаю, высокочтимый Курикий, – ответил тестю Маниакис. – Но без золота империя недолго протянет. Скоро наступит момент, когда я не смогу заплатить своим воинам. Ведь наши расчеты говорят именно об этом, не так ли? А если я не смогу им заплатить, они либо взбунтуются, что будет для империи серьезным ударом, либо разойдутся по домам, что ничуть не лучше. Как ты думаешь, сколько серьезных потрясений сможет еще выдержать Видессия?

Он не ждал от казначея точного ответа, но оба прекрасно понимали, что число таких ударов не может быть слишком велико.

– Повысив сборы с торговцев в столице и других городах, можно получить некоторое количество золота, – нервно облизнул губы Курикий.

– Да, но его будет явно недостаточно, – ответил Маниакис. – Во-первых, в империи не так много торговцев, чтобы повышение налогов на них могло возместить то, что мы потеряли на крестьянах, ибо крестьяне составляют девять десятых, если не девятнадцать двадцатых всего нашего народа. А во-вторых, из-за непрестанных вражеских нападений торговля также пришла в упадок, подобно тому, как тонет корабль, попавший в объятия бури. Мы можем что-то получить с торговцев, верно. Но совсем немного.

– Ты абсолютно прав, величайший, – с похоронным видом согласился главный казначей. – Ты абсолютно верно указал причину, по которой казна империи находится в плачевном состоянии.

– Указать, почему это произошло, нетрудно. Гораздо труднее придумать, как исправить положение. – В голосе Маниакиса неожиданно прозвучали просительные нотки. – Высокочтимый Курикий, дражайший тесть мой, подскажи, пожалуйста, где я мог бы раздобыть еще золота? В таких вопросах ты – непревзойденный знаток. Ведь если ты не сможешь ничего придумать, как могу это сделать я?

– Есть один способ растянуть то количество золота, которое уже находится в нашем распоряжении, – пробормотал главный казначей, после чего утопил свой взгляд на дне стоявшего перед ним кубка с вином и замолчал.

– Так говори же! – воскликнул Маниакис. – Продолжай! Как я могу вынести свое суждение о способе, который ты так и не назвал!

– Хорошо, сейчас. – Курикий выглядел как человек, собиравшийся с духом, чтобы выговорить нечто крайне непристойное. – Если мы заменим часть золота в каждой новой монете серебром или медью, то сможем отчеканить больше монет из того золота, которое имеем.

Маниакис изумленно воззрился на своего тестя.

– Сколько лет прошло с тех пор, как кто-либо из Автократоров последний раз чеканил неполноценную монету? – спросил он.

– Около трехсот, величайший, – с несчастным видом ответил казначей. – Может быть, чуть больше. Автократору Гордианию пришлось пойти на такую крайнюю меру, чтобы восстановить Амфитеатр после сильного землетрясения.

– И ты предлагаешь мне сделать то же самое?!

– Ничего я не предлагаю. У меня и в мыслях не было предлагать такое! – с негодованием в голосе произнес Курикий. – Просто ты спросил меня, можно ли растянуть те небольшие запасы, которые у нас остались. А это единственный способ!

Маниакис задумчиво пожевал нижнюю губу. Золотые монеты, отчеканенные в Видессии, имели хождение по всему миру именно благодаря своей традиционной полновесности. И все же…

– Сколько другого металла мы можем добавить в сплав, не вызывая слишком большого шума? – спросил он своего тестя.

– Одну десятую часть, величайший, – ответил тот.

– Пусть будет одна десятая, – решился Маниакис. – Но только до тех пор, пока мы не выпутаемся из нынешних бед, слышишь? Как только появится малейшая возможность, мы вновь начнем чеканить монету из чистого золота! Ясно?

Главный казначей поспешно кивнул.

Маниакис чувствовал себя так, словно искупался в навозной жиже. Но если он не сумеет добыть золота сейчас, в дальнейшем оно ему уже не понадобится.

– Но при той нехватке средств, которую мы испытываем теперь, даже одна десятая не спасает положения, – пробормотал он, обращаясь скорее к самому себе. – Недостаточно растянуть то, что мы уже имеем. Необходимо найти какой-то новый источник поступлений. А я просто не представляю себе, где его искать.

– Величайший! – Курикий деликатно кашлянул в кулак. – Мне известно место, где имеется в достатке и золото, и серебро, из которых можно начеканить столько монеты, сколько необходимо.

– О да, без сомнения! – ядовито откликнулся Маниакис. – А вокруг этого места на улицах во множестве лежат жареные поросята, ожидающие того, кто наконец соблаговолит их съесть. Неужели ты думаешь, что если бы в Видессии было такое место, то я бы уже давным-давно не наложил на него руку?

– Все зависит от того, сумел ли ты разглядеть это золото и серебро, – Курикий нервно дернул головой. – Нет, я не правильно выразился. Не разглядеть их невозможно, поскольку ты видишь их каждый день. Скажем так, отдаешь ли ты себе отчет, что именно предстает перед твоими глазами?

– Прошу тебя, высокочтимый Курикий! – взмолился Маниакис. – Не надо говорить загадками. Сейчас у меня нет ни времени, ни сил их разгадывать. Если ты знаешь, где можно взять золото, скажи мне, и я возьму. Если же ты просто хочешь продемонстрировать остроту своего ума.., тогда благодари Господа нашего, что я женился на твоей дочери. Хотя при нынешнем состоянии империи даже это может не спасти тебя. Говори же наконец! Если, конечно, у тебя есть что сказать.

Глядя на Курикия, можно было предположить, что он предпочел бы вовсе не затрагивать подобную тему. Он подошел к дверям, выглянул в коридор и посмотрел в обе стороны, чтобы убедиться в отсутствии поблизости слуг. Никого не было видно; тем не менее, вернувшись назад, главный казначей понизил голос до хриплого шепота.

– Величайший, если золото и серебро нужны империи позарез, то в храмах хранится огромное количество изделий из этих металлов! – Едва выговорив эти слова, Курикий вновь метнулся к дверям, чтобы убедиться, что никто не подслушивает их разговор.

Маниакис и не подумал осудить чрезмерную пугливость тестя.

– Грабить монастыри и храмы?! – воскликнул он тоже шепотом. – Да Агатий взревет, словно бык, которого только что заклеймили. А следом за ним поднимут вой настоятели монастырей и прелаты по всей империи! Побойся Фоса, высокочтимый Курикий! Подобный шаг может привести к новой вспышке гражданской войны, перед которой побледнеет даже то, что творят ныне кубраты и макуранцы!

– Разве я говорил, что золото будет легко взять, величайший? – напомнил казначей. – Я только пообещал сказать, где оно есть. И оно там есть!

Главный казначей был прав. При изготовлении украшений Высокого храма и громадного алтаря, за которым отправлял службу патриарх, были использованы огромные количества драгоценных металлов. В остальных храмах Видессии, хотя и сильно уступавших в этом отношении главной святыне столицы, также хранилось немало сокровищ.

Маниакис с сожалением покачал головой:

– Ах, высокочтимый Курикий. Это жестоко. Едва заронив в меня надежду, ты сам ее тут же разбил вдребезги. Ты прав в одном: в указанном тобой месте золота несметно. Прав и в другом: я никогда не задумывался о подобном источнике средств. Но вряд ли мне удастся завладеть хотя бы частью этих сокровищ, если я хочу удержаться на троне.

– В таких вопросах судьей можешь быть только ты один, величайший! – Главный казначей согнулся в глубоком поклоне.

– Это невозможно, – сказал Маниакис, но тут же поправил себя:

– Мне кажется, такое вряд ли возможно.

Он мог отдавать распоряжения высшим церковным сановникам. До тех пор, разумеется, пока его не уличат в какой-либо ереси. Он мог даже сместить старого экуменического патриарха и заставить синод выбрать нового – из трех кандидатов, предложенных им самим. Но изъять золото из храмов и монастырей? Наверно, многие Автократоры мечтали об этом, но за всю историю империи ни один из них, в том числе кровавый Генесий, не осмелился предпринять подобную попытку. Поистине лишь доведенный до полного отчаяния человек мог всерьез обдумывать такую возможность.

Наконец-то Маниакис смог оценить всю глубину охватившего его отчаяния – мысль, зароненная главным казначеем, прочно обосновалась в его сознании.

***

Обняв Маниакиса за плечи, Нифона прижалась к нему с какой-то робкой страстностью. С тех пор как родилась Евтропия, они впервые возлегли на супружеское ложе. Маниакис старался быть как можно нежнее со своей женой. В последний момент он, памятуя о словах Зоиль, позаботился о том, чтобы его семя не попало туда, куда было предназначено природой.

Нифона изумленно посмотрела на мужа. В императорской опочивальне горела единственная тусклая лампа, но даже такого света Маниакису хватило, чтобы разглядеть упрек на лице жены.

– Зачем ты так поступил? – требовательно спросила она. – Разве империи больше не нужен наследник?

Никогда прежде Маниакис не слышал, чтобы Нифона говорила так резко; еще больше его удивило то, что жена продолжала сжимать его своими бедрами.

– Повитуха предупредила меня, что вторые роды грозят тебе смертью, – честно ответил он.

– Пусть она провалится в ледяную преисподнюю, – сказала Нифона. – Откуда ей знать?

– Твои первые роды послужили достаточным предостережением.

Но Нифона, казалось, не слышала его слов. С того самого момента, как Агатий обвенчал их, она была Маниакису удивительно скромной и покорной женой. Даже слишком. Но теперь, словно задавшись целью доказать ему, как сильно он ошибался на ее счет, Нифона твердо продолжила:

– Не говоря уже обо всем остальном, мой сын, если он родится, когда-нибудь унаследует трон Видессии. Или ты решил обманным путем лишить мою семью места, принадлежащего ей по праву?

До сих пор Маниакис не рассматривал ситуацию с подобной точки зрения. У него самого имелось множество родственников, которые могли бы унаследовать трон империи. Разумеется, он предпочел бы, чтобы его наследником стал законный сын, но если даже у него не будет прямого наследника, роду Маниакисов ничто не угрожало. Родственники Нифоны находились в совершенно другом положении: если алые сапоги достанутся племяннику, двоюродному или даже родному брату Автократора, семья Нифоны навсегда утратит свое нынешнее место под солнцем, без малейшей надежды когда-либо его возвратить.

– Муж мой! – продолжила между тем Нифона. – Величайший! Появление на свет наследника есть прямая обязанность – моя и твоя. – Она откинулась на подушки, чтобы быстрее восстановить силы, явно намереваясь немедленно приступить к зачатию упомянутого наследника.

– Полегче на поворотах, – попросил Маниакис, взяв жену за руку. – Я уже не тот, каким был десять лет назад, и не могу так быстро воспрянуть. Но даже если бы мог, цена появления на свет мальчика, как я тебе только что сказал, может оказаться чрезмерной. Я не могу позволить себе так рисковать.

– А разве рискуешь ты? – спросила Нифона. – По-моему, в этом деле весь риск на мне. Жизнь – вообще рискованная вещь. И для женщин, и для мужчин. Мужчины уходят на войну, а женщины рожают. Если мужчины выигрывают, они остаются в живых, и только. Если выигрывает женщина, то с ложа для родов, на которое она возлегла одна, поднимаются двое. И ты не должен отказывать мне в праве на такой риск.

Маниакис открыл было рот, но тут же закрыл его снова. Вздумай он, к примеру, помешать Парсманию принять участие в сражении с макуранцами только из опасения за жизнь брата, тот затаил бы против него обиду на всю жизнь. До сих пор ему казалось, что женщины защищены от необходимости рисковать собой. Ну а если они не желают, чтобы их защищали? О такой возможности Маниакис задумался впервые.

Ведь он всего лишь пытался оградить жену от смертельной опасности. Казалось бы, она должна быть ему благодарна. Поскольку никакой благодарности она, по-видимому, не испытывала, Маниакис решил подойти к делу иначе. Напустив на себя самый повелительный вид, он властно изрек:

– Я твой муж. И я – Автократор Видессии. А потому я волен распоряжаться тем, как мы с тобой должны поступать и как не должны!

Сперва ему показалось, что уловка сработала. Полученное Нифоной воспитание сделало ее крайне консервативной даже по сравнению с весьма консервативными привычками остальных членов семьи Курикия. Обычно она повиновалась желаниям мужа почти так же безропотно, как жена какого-нибудь благородного макуранца, проводившая всю свою жизнь взаперти на женской половине в крепости своего повелителя.

Обычно повиновалась. Но не на сей раз. В тусклом свете единственного светильника он не мог понять выражения ее лица. Но вот она приподнялась и взяла в руки его увядшее копье. Так откровенно она поступала впервые.

– Эта вещь, – сказала Нифона, мягко поглаживая обсуждаемый предмет, – главное, что делает тебя моим мужем. И если ты намерен отказать мне в ее надлежащем использовании, разве у меня нет оснований считать наш брак отныне расторгнутым?

Видессийские воины рассматривали отступление как неотъемлемую часть военного искусства. Пришла пора отступать, подумал Маниакис. Тем более что его копье, повинуясь горячим пальцам жены, быстро обрело твердость и упругость. Обняв Нифону, он поцеловал ее губы, потом соски грудей, а затем покрыл поцелуями все ее тело. После чего перевернулся на спину, не столько из-за того, что так было легче ему, сколько оберегая здоровье своей жены, совсем недавно перенесшей тяжелые роды. Нифона осторожно легла сверху, а потом, устроив все как надо, приподнялась и села.

– Ты выиграла, – произнес Маниакис прерывающимся шепотом.

– Нет, – так же шепотом ответила она, приподнимаясь и опускаясь все быстрее и быстрее, – мы выиграли. Мы оба.

***

Маниакис недоуменно взирал на запыхавшегося вестника, прибежавшего к нему с докладом с крепостной стены.

– Так что там стряслось? – переспросил он и поковырял в ухе. – Боюсь, я не совсем правильно расслышал.

– Ты расслышал верно, величайший, – ответил вестник. – У стен Видесса находится шайка кубратов, как раз на расстоянии полета дротика. Парень, который, судя по всему, у них за командира, – я не смог запомнить его имени – говорит по-нашему, но так коверкает слова, что понять его непросто; он сказал…

– Быть может, он назвался Маундиохом? – перебил гонца Маниакис.

– В точности так, величайший, – удивленно ответил тот. – Разве ты его знаешь?

– Я его знаю, – мрачно сказал Маниакис. – Хорошо. Впустите его в ворота. Окружите его людей вооруженной стражей. Ни в коем случае не позволяйте ему свободно передвигаться по городу. Я встречусь с ним, только с ним одним, в Высшей Судебной палате примерно через два часа. Держите его отдельно от его людей, с которыми вам надлежит обращаться вежливо до тех пор, пока от меня не поступит иных распоряжений. Все ясно?

– Не будешь ли ты так добр повторить свой приказ, величайший? – попросил гонец.

Маниакис повторил, добившись, чтобы вестник смог воспроизвести его указания слово в слово. Удовлетворенно кивнув, он отправил гонца обратно, после чего вызвал Камеаса.

Двумя часами позже он уже восседал на троне в императорском одеянии, едва ли не более великолепном, чем утраченное им в результате предательства Этзилия. Между колоннами, по обе стороны от прохода, по которому предстояло проследовать Маундиоху, расположились поспешно созванные сановники.

В Судебной палате царила абсолютная тишина, нарушаемая только звуком шагов Маундиоха, пока тот приближался к трону. На предписанном расстоянии кубрат распростерся на полу перед Автократором Видессии» Послышался скрип механизма: находившиеся за стеной слуги приподняли трон на несколько футов. Когда Маундиох начал подниматься с пола, Маниакис неожиданно рявкнул:

– Я еще не дал тебе разрешения встать! Маундиох снова распростерся на холодном мраморе пола, повернув голову так, чтобы видеть Автократора. Глаза посла сверкали; похоже, парящий в воздухе трон не произвел на него особого впечатления.

– Если ты причинишь мне какой-либо вред, величайший, – сказал он, – грандиознейший Этзилий поставит всю твою империю на уши.

– Разве он может сделать нечто более ужасное, чем то, что уже сделал? – презрительно осведомился Маниакис.

– Гораздо более ужасное, величайший! Он учинит на твоих землях такую резню, что само небо содрогнется! – ответствовал посол.

– Поднимись! – грозно приказал Маниакис. Маундиох встал с весьма самодовольным видом. Но когда он разглядел выражение лица Автократора, его самоуверенность заметно поувяла.

– Передай своему господину, Этзилию мошеннику, Этзилию разбойнику, Этзилию предателю, следующее, – прогремел Маниакис. – Если он вздумает продолжать свои набеги, я сниму все мои силы, ныне защищающие западные провинции, и покончу с твоим мерзким каганом раз и навсегда, после чего вновь возобновлю войну с Макураном.

– Ты блефуешь! – вскричал Маундиох, позабыв надлежащим образом титуловать Автократора.

– Ничуть, – отрезал Маниакис. – Царь Царей при всем своем желании не может причинить мне на западе больше зла, чем причиняет на севере Этзилий.

Кроме того, если я разгромлю Этзилия, он уже не сможет собрать новые силы, чего нельзя сказать о Сабраце.

– Ты пожалеешь о своих словах! – воскликнул Маундиох. Впрочем, в его голосе слышалось скорее смятение, нежели угроза. – Но я прибыл сюда не для того, чтобы обмениваться оскорблениями, – быстро добавил он, – а чтобы изложить тебе милостивое предложение грандиознейшего кагана. Ты даешь ему золото, а он уводит свои войска и не тревожит более твои города.

– В самом деле? – невесело рассмеялся Маниакис. – Но он уже однажды поклялся мне в этом, а что в результате? Может быть, наиграндиознейший каган вновь желает пригласить меня в Имброс?

– Ну что ты, величайший! – Хотя Маундиох и был варваром, все же он явно смутился.

– Оставим пустые разговоры. – Маниакис скрестил руки на груди и пристально посмотрел сверху вниз на посла кубратов:

– Передай Этзилию, что он должен выбрать одно из двух: либо между нами будет установлен мир, либо я объявляю ему войну до победного конца. Видесс стоял здесь задолго до того, как вы, кубраты, пришли сюда из Пардрайянской степи. И будет стоять долгие века после того, как все забудут о том, что ваш народ вообще когда-то существовал. Оглянись вокруг, Маундиох! Ты находишься в столице вечной империи!

Маундиох невольно окинул взором помещение, в котором находился. Судя по всему, он чувствовал себя весьма неуютно. Конечно, всю разницу между тем, чего мог добиться его народ, и тем, чего уже достигли видессийцы за долгие века своей истории, кубрат лучше всего понял бы, если бы переговоры велись в Высоком храме. Зато второе место по производимому впечатлению среди зданий столицы уверенно держала Высшая Судебная палата.

Но у кубратов имелись свои столь же несомненные достоинства, о чем Маундиох не замедлил напомнить Автократору:

– Вы, видессийцы, умеете создавать красивые вещи, – изрек он, – зато как воины вы мало чего стоите. Подавайте нам своих солдат! Мы перережем их, словно стадо овец. – Посол выдержал паузу. – Если вы не заплатите нам за то, чтобы мы их не резали!

Маниакис не желал платить дань кубратам. Ему хотелось этого гораздо меньше, чем предыдущей осенью, когда он пытался купить перемирие хотя бы на три года. Но он прекрасно понимал, что не в его силах перебросить всю видессийскую армию из западных провинций в северные. Во всяком случае, не при нынешнем положении дел. Даже если бы ему удалось наголову разбить кубратов, макуранцы сделали бы все, чтобы ему не удалось извлечь никаких выгод из подобной победы. Постаравшись вложить в свой голос все презрение, на которое он был способен, Маниакис бросил:

– Я могу выделить не более пятнадцати тысяч золотых; исключительно с целью хоть на время позабыть о ваших происках. – “И все они будут настолько неполновесными, насколько это возможно”, – злорадно подумал он.

– Мы согласны, – быстро ответил Маундиох. – За них твоя империя получит год перемирия. Маниакис удивленно воззрился на посла.

– Согласны? – вырвалось у него. Маундиох утвердительно кивнул. Маниакис решительно не мог более скрывать своих чувств. – Ваш грандиознейший Этзилий попросту круглый осел! – сказал он. – Ведь он без труда получил бы более чем втрое против той суммы, которую я в состоянии предложить ныне, если бы не предпринял ту дурацкую атаку против меня под Имбросом.

– Я пытался отговорить его, – последовал ответ. – Но он не прислушался к моим словам. Ведь он – грандиознейший, как ты сам только что подтвердил. А потому прислушивается только к своему внутреннему голосу. Если мы пленим Автократора, то получим не только дань – всю Видессию, так он сказал.

– Второй такой возможности ему не представится, – отрезал Маниакис. Теперь ему окончательно стали понятны резоны Этзилия. Ведь если бы тому удалось убить или пленить Автократора, все северные земли империи вплоть до стен столицы достались бы кагану на разграбление. Впрочем, хотя кагану и не удалось пленить Маниакиса, он все же сумел нанести Видессии серьезнейший удар. – С какой стати Этзилий решил, что я поверю ему на этот раз, когда совсем недавно он вероломно нарушил достигнутые договоренности? – продолжал Маниакис. – Видит Фос, я могу найти своему золоту гораздо лучшее применение, нежели просто бросать его на ветер.

Маундиох испустил долгий, прочувствованный вздох.

– Грандиознейший предоставляет тебе заложников, – неохотно сказал он. – Если кубраты нарушат договоренность о мире, ты сможешь поступить с заложниками, как тебе будет угодно.

– И кого же каган предлагает в заложники? – Зная коварство Этзилия, Маниакис ничуть не удивился бы, если бы тот попытался подсунуть ему малозначительных людей либо просто своих соперников, из-за которых каган не проронил бы ни единой слезинки, если бы те пострадали в результате его очередного предательства.

Но Маундиох с самым разнесчастным видом вдруг произнес нечто неожиданное:

– Каган предлагает в заложники меня и тех людей, которые прибыли со мной. Если он разорвет соглашение, ты можешь разорвать на куски нас!

Этзилий использовал Маундиоха для переговоров в прошлый раз. Значит, каган достаточно высокого мнения о своем эмиссаре.

– Хорошо. Посмотрим, о каких людях идет речь, – сказал Маниакис. – Если они меня устроят, возможно, мы вернемся к разговору о соглашении. – “Если мне удастся наскрести пятнадцать тысяч золотых, пусть даже неполновесных”, – мысленно добавил он, а затем, нахмурившись, сердито посмотрел на Маундиоха сверху вниз:

– Я более не задерживаю тебя. Аудиенция окончена. Ступай. Тебя разместят так, как приличествует твоему положению.

Маундиох был знаком с придворным этикетом. Возможно, ему доводилось бывать в Видессе при Генесии. Он вновь распростерся перед Автократором, после чего поднялся и стал пятиться, пока не отошел на расстояние, позволявшее повернуться спиной к трону, не оскорбляя достоинство Автократора. Самым подходящим местом для посла Маниакису казалась глубокая и узкая земляная яма, но, к сожалению, он не мог себе позволить раздувать конфликт с Этзилием. Пока не мог.

Получить заложников-кубратов? После унижения, постигшего Маниакиса прошлой осенью, это могло хотя бы частично утешить его уязвленную гордость. Трон снова опустили вниз, и он сошел с него, все еще задумчиво хмурясь. Придворные дружно вскричали:

– Слава тебе, Маниакис Автократор, победитель! А он тем временем спрашивал себя, действительно ли ему удалось одержать небольшую победу или, наоборот, хитрецу Этзилию просто удалось еще раз получить от него вожделенную дань. Маниакис пожал плечами.

В сложившейся ситуации он не мог не принять предложение кагана. Пройдет немало времени, прежде чем у него появится возможность выбирать, как поступать с врагами империи.

***

Агатий, покряхтывая, распростерся перед Автократором в полном проскинезисе.

– Встань, святейший, умоляю тебя! – воскликнул Маниакис. – Усаживайся вот на это ложе; сейчас мой постельничий принесет нам что-нибудь подкрепиться. А, он уже здесь!

Вошедший Камеас поставил на стол серебряный поднос с кувшином вина, двумя кубками из граненого хрусталя и большой чашей со щупальцами кальмаров, маринованными в горячем уксусе.

– Мое любимое блюдо! – просиял Агатий, увидев щупальца кальмаров. – Какое счастливое совпадение!

– Мне оно тоже нравится, – ответил Маниакис, слегка погрешив против истины. Во-первых, щупальца особого восторга у него не вызывали, хотя он тут же съел парочку, чтобы подтвердить свои слова. Во-вторых, счастливым совпадением тут даже не пахло, просто Камеас задал Скомбросу несколько вопросов о вкусах патриарха. Тот не стал делать из них тайны и выложил постельничему все подробности, прекрасно понимая, что если ему вздумается скромничать, то в один прекрасный день патриарх обнаружит, что у него появился новый синкеллий.

Ничего не значащая застольная беседа с экуменическим патриархом длилась, пока чаша с маринованными щупальцами кальмаров почти не опустела. Наконец, когда кубок Агатия был вновь наполнен, Маниакис сказал:

– Я надеюсь, святейший, что нынешние доходы храмов позволяют им удовлетворять свои насущные нужды.

– Ах, величайший, – без всякого воодушевления ответил Агатий, – поступающих средств никогда не бывает достаточно. Теперь же в результате разбоев, чинимых варварами на севере и макуранцами на западе, мы вынуждены сократить расходы на благотворительность. Если бы щедрость императорской казны оставалась хотя бы такой же, как в прежние годы, мы могли бы тратить гораздо больше золота на благие цели.

Маниакис с трудом подавил смешок. Агатий пожаловал в резиденцию, явно намереваясь испросить дополнительные средства на содержание храмов. Если же учесть, с какой целью он пригласил сюда патриарха, то в сложившейся ситуации можно было найти немало забавных моментов.

– Не сомневаюсь, что именно так ты и поступил бы, святейший, – сказал он. – Как только настанут лучшие времена и мы сможем выделять тебе больше золота из поступающих в казну сборов, мы будем счастливы сделать это. Уверяю тебя.

– Ты чрезвычайно щедр, величайший, – ответил Агатий.

Вот уж чем-чем, а бессмысленной щедростью я никогда не отличался, подумал Маниакис и сказал:

– К моему глубочайшему сожалению, сейчас империя лишена подобной возможности. Непрерывные вторжения захватчиков почти свели на нет поступление налогов в казну.

– Глубоко сочувствую постигшим тебя затруднениям, – пробормотал Агатий, предоставив своими неосторожными словами Маниакису возможность повернуть разговор в нужное русло.

– Я очень надеялся на твое понимание, – проговорил сказал он. – И я уверен, что храмы Видессии сделают все возможное, дабы прийти на помощь империи в час суровых испытаний.

Будь Агатий обыкновенным набожным и простодушным клериком, он, скорее всего, воскликнул бы с нотками самопожертвования в голосе что-нибудь вроде: “Мы готовы на все, лишь бы помочь нашей империи!»

Однако патриарх понимал, что занимаемое им положение делает его фигурой скорее политической, нежели религиозной. Поэтому он ответил осторожно:

– Разве могут храмы сделать больше, чем они делают, величайший, будучи столь сильно стеснены в денежных средствах, о чем я уже упоминал?

– Но ведь в Высоком храме великое множество украшений и церковной утвари из золота и серебра, вместо которых вполне можно использовать бронзу, стекло, даже глину, – вкрадчиво напомнил Маниакис. – То же, хотя и в меньшей мере, относится к остальным храмам и монастырям, как в столице, так и по всей империи. Святейший, казна отчаянно нуждается в серебре и золоте. Пусть храмы поделятся своими богатствами сейчас, когда империя на пороге краха. А как только времена изменятся к лучшему, я верну эти сокровища. И с немалой добавкой.

Агатий в священном ужасе воззрился на Автократора:

– Неужели ты хочешь пустить нашу святую утварь на столь низменные мирские нужды? Прошу прощения, величайший, но боюсь, это невозможно!

– Но почему? – спросил Маниакис. Слава Господу, Агатий не предал его анафеме не сходя с места, чего он в глубине души побаивался. – Ведь если Видессу суждено пасть, вместе с ним будут обращены в руины все святые храмы. Не забывай: кубраты – язычники, а макуранцы поклоняются своему богу, а не Господу нашему, благому и премудрому.

Экуменический патриарх действительно был искушенным политиком, поэтому его следующее возражение носило не теологический, а скорее юридический характер:

– Но, величайший, подобная конфискация – неслыханное дело во всей истории нашей империи. Пойдя по такому пути, ты можешь создать прецедент, катастрофический по своим последствиям!

– Но, святейший, – возразил Маниакис, – полное военное поражение империи – тоже неслыханное дело, которое создаст прецедент, последствия которого будет гораздо труднее, если вообще возможно, исправить. – Ободренный весьма сдержанной реакцией Агатия, Автократор добавил:

– Святейший, я глубоко сожалею, что печальная необходимость заставляет меня обращаться к тебе с подобной просьбой. Но, не имея золота, нельзя заплатить солдатам, а не имея солдат, нельзя воевать с Кубратом и Макураном, даже по отдельности. Я могу дать тебе торжественное письменное обещание возместить все потери святой церкви, как только казне империи удастся найти иные источники золота.

– Ты говоришь так сейчас, – осторожно ответил Агатий. – Но что ты скажешь, когда настанет день выполнить данную клятву?

– Надеюсь, я скажу следующее: “Святейший, полной мерой я возвращаю святой церкви то серебро и золото, какое императорская казна была вынуждена позаимствовать у храмов. Приношу глубокую благодарность за помощь, которую ты оказал Видессии в час смертельной опасности”. Если же я скажу нечто иное, ты с полным правом предашь меня анафеме с главной кафедры Высокого храма. – Маниакис все еще опасался, что Агатий не захочет ждать так долго.

Патриарх нервно облизнул губы. Возможно, другой, более дерзкий и фанатичный прелат сделал бы то, чего опасался Маниакис. И что? В результате по всей империи вспыхнут мятежи, а сам он наверняка лишится патриаршего престола. Но возможность применить такое оружие, если храмам не будет возвращено все, вплоть до последней серебряной монетки, всегда остается в его власти. К тому же надо отдать должное нынешнему Автократору, церкви при нем жилось спокойнее; он никогда не вмешивался в управление духовной жизнью империи, не посягал на привилегии храмов и монастырей…

– Я повинуюсь приказу величайшего, – склонил голову патриарх. – И немедленно пришлю сакеллария Высокого храма, дабы он обсудил с главным казначеем империи, как надлежащим образом учесть ценности, которые поступят во временное пользование казны из каждого святилища Видессии.

– Уверен, что твой казначей и мой быстро согласуют порядок такой процедуры, – сказал Маниакис. – Преклоняюсь перед твоей мудростью. Одолжив на непродолжительное время часть ценностей, ты способствуешь сохранению и укреплению веры в Фоса, Господа нашего, благого и премудрого.

– От всего сердца надеюсь, что твои слова сбудутся, – с нажимом ответил Агатий. – В противном случае тебе, величайший, придется держать ответ. Нет, не передо мной, я лишь обычный человек, но перед Господом нашим, благим и премудрым! А теперь, с твоего позволения… – Патриарх поспешно покинул резиденцию; ряса возмущенно развевалась в такт его торопливым шагам.

Прошла пара дней. Посыльный доставил Маниакису сообщение, запечатанное печатью императорского казначейства:

«От Курикия Маниакису Автократору.

Приветствую.

Да будут твои смелость и отвага в борьбе с захватчиками увенчаны победой, не менее блестящей и не менее поразительной!»

Маниакис дважды перечитал послание, затем аккуратно сложил лист пергамента, на котором оно было написано.

– Если Фос дарует мне такую победу, – пробормотал он, – я и не подумаю от нее отказаться.

– Вскоре после Праздника Зимы, я верно понял? – Маниакис внимательно посмотрел на Нифону, потом тряхнул головой:

– Я все же надеялся, что у тебя окажется больше времени, чтобы восстановить здоровье, прежде чем придет время думать, – он избегал слова “беспокоиться”, – о новых родах.

– На все воля Господа нашего. – Нифона очертила над своей левой грудью магический знак солнца. – Ныне я в руках Фоса, как всю свою жизнь. И он поступит со мной так, как посчитает необходимым. Я не могу поверить, что Господь наш, благой и премудрый, откажет тебе в праве иметь наследника на благо нашей империи.

– Иметь наследника очень хорошо, – ответил Маниакис, – но… – Он замолчал, и мысленно закончил начатую фразу: “Но я боюсь, что его рождение закончится твоей смертью”.

Нифона не хуже него знала, насколько велик риск. Но именно она настояла на повторной беременности, которой он сам предпочел бы избежать, чтобы защитить здоровье жены.

Евтропии было уже почти два месяца, но Нифона до сих пор не вполне оправилась после того, через что ей пришлось пройти, чтобы произвести на свет дочь. Достанет ли ей сил так скоро вторично пройти через подобное испытание?

– Рядом с Красной комнатой будет неотлучно находиться лучший маг-врачеватель, – решительно заявил Маниакис. Нифона послушно кивнула. Кроме того, там же будет и хирург, чтобы извлечь дитя, если что-то пойдет не так, напомнил себе Маниакис, но вслух эту мысль не высказал.

– Все пройдет хорошо, – сказала Нифона но затем добавила, как бы сомневаясь в собственных словах:

– Если же нет, то я навсегда погружусь в бесконечный свет Фоса.

– Хватит об этом! – Маниакис говорил повелительным тоном, словно одергивал молодого солдата, чье поведение его не устраивало. Нифона снова послушно кивнула, принимая его упрек. Он обнял ее за плечи, желая показать, что на самом деле совсем не сердится, потом повернулся и быстро вышел в большой зал, где столкнулся с Регорием.

– Поосторожнее, о двоюродный брат мой, то есть величайший! – усмехнулся севаст, но тут же, вглядевшись повнимательней в лицо Маниакиса, встревоженно спросил:

– Ради Господа нашего, что-то опять не так?

– А? Да нет, ничего. Скорее наоборот. – Маниакис увлек Регория в дальний конец зала, где они могли разговаривать без опаски быть услышанными. – Просто у Нифоны будет еще ребенок.

– Прекрасная новость, – отозвался севаст. – Отчего же ты выглядишь так, словно макуранцы только что показались у Бычьего Брода? Неужели ты настолько беспокоишься за ее жизнь? – сообразил он наконец.

– Да, – ответил Маниакис. – Беспокоюсь. Повитуха предупредила меня, что если моя жена снова забеременеет… – Он замолчал, не желая произносить слова, которые могли бы оказаться дурным предзнаменованием, потом продолжил:

– Но именно Нифона захотела предпринять следующую попытку, как только мы сможем, поэтому… – Он снова умолк.

– Теперь я понимаю, отчего у тебя такое вытянутое лицо, – пробормотал Регорий, осенив себя знаком солнца. – Будем надеяться, Господь наш, благой и премудрый, не оставит своими заботами твою жену и вашего будущего ребенка.

– Остается только ждать, как повернутся события, вот и все, – хмуро сказал Маниакис. – Как же мне хочется, чтобы в нашей империи нашлось хоть одно такое место, где я смог бы влиять на события, а не ждать, пока стрясется нечто не зависящее от меня, но требующее моей незамедлительной реакции.

– Если кубраты действительно будут сидеть тихо, ты сможешь уже этим летом встретиться на поле брани с макуранцами, – заметил Регорий. – Ради такой возможности стоило потратить пятнадцать тысяч золотых.

– Если кубраты будут сидеть тихо, – с горечью отозвался Маниакис. – Если я смогу набрать и обучить достаточно солдат, чтобы дать сражение Абиварду и остальным генералам Сабраца. Если я найду опытных, надежных командиров, которые не побегут от железных парней. И если я соберу нужное количество денег, чтобы всем им заплатить. Хотя нет, после грабежа, который я учинил в храмах, деньги меня пока не заботят, зато я предвижу в будущем другие осложнения из-за своих действий.

– Парсманий никогда не побежит от макуранцев, – сказал Регорий. – Думаю, он будет только рад покинуть столицу и принять командование крупными силами.

Маниакис хотел было ответить сразу, но сделал паузу – теперь наступила его очередь изучать лицо Регория.

– Похоже, ты не слишком огорчишься, если Парсманий покинет столицу, – наконец проговорил он.

– По правде говоря, нет, – ответил Регорий. – Он слишком вспыльчив; его выводит из себя мысль, что ты не назначил его севастом вместо меня.

– Знаю, – согласился Маниакис. – Но я считаю несправедливым лишать тебя поста, с которым ты прекрасно справляешься. Может, отцу рано или поздно удастся вразумить Парсмания. Лично я в этом не преуспел. Но, по правде говоря, я ни в чем не преуспел с тех пор, как на мою голову возложили корону империи, Регорий открыл было рот, чтобы возразить, но тут же закрыл его и задумался, припоминая события, случившиеся со времени восшествия Маниакиса на трон. Его мысли легко читались по выражению лица; молодой севаст еще не вполне овладел придворным искусством скрывать, что у него на уме. После затянувшейся неловкой паузы он с трудом выдавил из себя:

– Думаю, дела вскоре пойдут лучше. Если на то будет воля Господа нашего.

– Да будет так! – отозвался Маниакис. – Когда мне придется вновь столкнуться с Абивардом, мне хотелось бы, чтобы в моем лице он получил равного противника. Пожалуй, мы с ним могли бы стать друзьями, если б не родились в разных государствах. Мы неплохо ладили, когда плечом к плечу воевали за то, чтобы вернуть Сабрацу трон Макурана.

– Да. И вот какова благодарность Царя Царей! – вздохнул Регорий.

– Когда он вторгся в пределы нашей империи, то заявил, что мстит за смерть Ликиния, – заметил Маниакис. – Возможно, тогда он и сам отчасти верил в свои слова. Разумеется, сейчас он заявляет то же самое, но ни один умный человек по обе стороны границы уже не принимает его слова за чистую монету.

– Но и граница проходит совсем не там, где проходила до вторжения макуранцев, – сказал Регорий, – а гораздо восточное.

– Верно. На это обстоятельство я должен обратить особое внимание, – вздохнул Маниакис. – Если у меня будет такая возможность. Глядя на то, как неважно обстоят дела здесь, в самом сердце империи, я иногда спрашиваю себя: не лучше ли мне вернуться назад, в Каставалу, чтобы продолжать борьбу, опираясь на землю, которую я действительно могу держать под контролем.

– Будь мудр, величайший, – встревожился Регорий, – никогда не повторяй подобных слов там, где тебя может услышать еще кто-нибудь, кроме меня, ибо нет лучшего способа посеять в Видессе настоящую панику. Кроме того, если тебе не удастся удержать в железной узде столицу, тебе тем более не удастся сделать это с целой империей!

– Ну, может, ты и прав, – ответил Маниакис, взвесив слова Регория. – Но все равно мне так хотелось бы управлять империей из такого места, где нет нужды опасаться предательства, находясь вне стен резиденции, и немедленного разгрома вне стен столицы.

– Я уверен, что очень скоро дела наладятся, величайший, – дипломатично заметил Регорий.

– Надеюсь, ты прав, – ответил Маниакис. – Но провалиться мне в ледяную преисподнюю, если я понимаю как.

***

– Маниакис, как ты мог? – требовательно вопросила Лиция. Можно было бы и разозлиться на нее за нарушение протокола, но поскольку все остальные, включая жену, именовали его “величайший”, то он скорее испытывал облегчение, когда хоть кто-то обращался к нему как к обычному человеку.

– Как я мог? – переспросил он. – Как я мог – что?

Его двоюродная сестра вдруг заколебалась. Не из-за несколько запоздалого уважения, рассудил Маниакис, а потому, что собиралась затронуть тему, обычно не обсуждаемую незамужними видессийскими женщинами. Наконец, собравшись с духом, Лиция решительно продолжила:

– Как ты мог допустить, чтобы твоя жена вновь понесла, зная, чем могут окончиться для нее вторые роды?

– Поздравляю, кузина! – Маниакис иронически поклонился. – Отличный вопрос. По правде говоря, я уже не раз задавал его себе сам, но до сих пор не смог найти удовлетворительного ответа.

– И все же? – Лиция подбоченилась. – Мне казалось, я знаю тебя достаточно хорошо, но я и представить себе не могла, что ты решишься на такое.

– Я бы ни за что не решился, – ответил Маниакис, – если бы все зависело только от меня. Но в таких делах обычно решают двое. И когда Нифона стала настаивать на своем праве на риск, как, по-твоему, я мог сказать ей “нет”? Боюсь, даже твоей мудрости не хватило бы, чтобы переубедить ее.

– Так настаивала она сама? – проговорила Лиция упавшим голосом. – Мужчины есть мужчины, что ни говори; и когда до меня дошли новости, я подумала… – Она принялась сосредоточенно разглядывать мозаичную картину у себя под ногами. – Наверно, мне следует принести свои извинения, величайший!

– Разве что за напоминание о том, что мужчины есть мужчины, – заметил Маниакис. – Ты хоть раз видела меня увлекающим какую-нибудь симпатичную служанку под сень вишневых деревьев?

Поднявшая было глаза Лиция опять поспешно углубилась в изучение мозаики; Автократору все-таки удалось смутить кузину. Но ненадолго. Подняв голову, она ответила с озорной улыбкой:

– Нет. Но что из того? Как я могла кого-нибудь разглядеть в такой чаще?

Он ошеломленно уставился на нее и расхохотался.

– Весьма остроумно, – сказал он, отсмеявшись. – Неплохой ответ. А как же долгая зима, когда на ветках вишен не оставалось ни единого листочка?

– В самом деле? – Лиция покачала головой. – Ладно. Извини. Я действительно подумала, что ты больше заботишься о продолжении династии, чем о жизни жены.

– Нет. Нифона больше заботится о продолжении династии, нежели о себе самой, – ответил Маниакис. – Даже если у меня не будет наследника, корона империи останется в моей семье. А Нифона.., если она умрет, не родив мальчика, ее клан окажется навсегда удаленным от трона. Как раз этого она и не хочет допустить, о чем высказалась ясно и прямо. Я не могу ее осуждать; кроме того, она…

– Кроме того, она твоя жена, – закончила за него Лиция. – Да-а. Пожалуй, теперь я смогу лучше понять тебя, увидев гоняющимся за служанками. Но раз Нифона во что бы то ни стало намерена родить мальчика… – Пальцы Лиции сами собой сплелись в знак, ограждающий от дурных предзнаменований.

– Все обойдется, – не слишком уверенно сказал Маниакис, пытаясь убедить скорее себя, чем кузину. – Мне повезло с родственниками, – чуть погодя продолжил он. – Стоило тебе решить, что я не прав, как ты тут же пошла и все мне выложила. Хорошо, когда есть люди, готовые высказать прямо в лицо правду, даже если эта правда тебе неприятна.

– Но ведь сказанное мною вовсе не было правдой, – запротестовала Лиция. – Я-то, конечно, думала, что говорю чистую правду, но…

– Как раз это я и имею в виду, – прервал ее Маниакис. – Как ты думаешь, пытался ли кто-нибудь предостеречь Генесия от возможных ошибок? Ну, может, раз или два, в самом начале его правления. Головы тех людей мигом оказались на Столпе. А потом? Хватило ли у кого-нибудь мужества еще раз предпринять подобную попытку?

– Но ты не Генесий!

– Благодарение Фосу, нет! – воскликнул Маниакис. – И счастлив, что люди это понимают.

– Если бы они не понимали, ты бы проиграл гражданскую войну, – ответила Лиция. – Генесий правил Видессией, в его распоряжении были почти вся армия и флот. Но люди не захотели поддержать его, и ты победил.

– И я победил, – с кривой усмешкой согласился Маниакис. – А в результате заполучил противника куда более опасного, чем армия и флот, собственную кузину.

– Я никогда не была тебе противником, – сердито нахмурилась Лиция. – И ты прекрасно об этом знаешь! Он начал уверять, что действительно знает, но Лиция прервала его.

– Это вовсе не означает, – выпалила она, – что я не должна испытывать беспокойства по поводу твоих действий и вызвавших их причин. Поэтому я беспокоюсь о Нифоне. Решиться на вторые роды так скоро после очень тяжелых первых… Женщинам такие вещи даются совсем не легко!

– Думаю, ты права. – Теперь пришла очередь Маниакиса разглядывать мозаику под ногами. – Но клянусь тебе, это была вовсе не моя идея. Можешь спросить у нее самой.

– Как, по-твоему, я должна спрашивать о подобных вещах? – Лиция протестующе всплеснула руками. – Да и зачем? Я верю тебе, хотя и считаю поступок твоей жены кромешной глупостью. Но если – да оградит нас от такого сам Фос, – все пойдет не так, как она надеется? Что будешь делать ты? Ведь именно через ее род мы сейчас связаны с семействами остальных столичных сановников. Мы нуждаемся в их поддержке!

– Во всяком случае, мы нуждаемся в том, чтобы они вели себя смирно, – угрюмо согласился Маниакис. – Иногда неплохо иметь внешних врагов, поскольку, это даже видессийцев может удержать от непрерывных междуусобных свар.

– А иногда не может! – возразила Лиция. – Вспомни-ка, что тут творилось во времена Генесия!

– Тоже верно, – вздохнул Маниакис. – Твоя правда. Ох уж эти видессийцы! – сердито начал он и засмеялся. Конечно, в его жилах текла ничем не замутненная васпураканская кровь, но его родители появились на свет в империи, да и сам он мыслил как видессиец, а не как человек, лишь недавно прибывший из страны принцев. Он мог себе позволить слова “Ох уж эти видессийцы”, но именно здесь была его родина.

– Ну и что же ты будешь делать, если… – Лиция замолчала. Все и так было понятно.

Она ухватила самую суть. После предупреждений Зоиль о слабости здоровья Нифоны ему следовало бы обдумать возможные варианты.

– Не знаю. Может, привезу с Калаврии Ротруду, – ответил Маниакис, будто размышляя вслух.

Лиция в ответ только скривила губы. Будучи Автократором, он не мог жениться на Ротруде. Не только потому, что та была халогайкой, но и потому, что она не могла и не желала мыслить как видессийская женщина. Добиться, чтобы Таларикия признали его законным наследником, будет трудно по той же причине. Но даже если Маниакису и удастся добиться этого, Таларикий после его смерти оказался бы слабым правителем, на трон которого могли с легкостью посягнуть как жаждущие власти генералы, так и члены собственной семьи Маниакиса. Да уж, Таларикию лучше держаться как можно дальше от столицы империи.

– А что посоветуешь ты? – развел руками Маниакис. – Жениться снова, на благо семьи какой-нибудь девушки, не принимая во внимание, испытываю ли я к ней хоть каплю чувств? Один раз я уже поступил так. Видит Господь наш, благой и премудрый, одного раза мне вполне хватило. Или прикажешь в дополнение к алым сапогам нацепить голубую рясу и стать Автократором-монахом? Боюсь, мой темперамент мне не позволит.

– Пожалуйста, не надо, – прошептала Лиция.

– Прости, – сказал Маниакис. – Не следовало говорить подобные вещи. Мне не следовало даже думать о них. Я должен просто верить, что все обойдется. Пусть именно такова будет воля Фоса. Но ты моя любимая кузина, а за это приходится платить. Я привык откровенно обсуждать с тобой любые проблемы, и, когда ты задаешь мне какой-нибудь вопрос, я стараюсь ответить на него так честно, как могу.

– Все в порядке, – ответила Лиция. – Просто ты удивил меня. И чуть-чуть напугал. Я не ожидала, что у тебя в душе столько всего накипело. Конечно, несмотря на алые сапоги, ты остаешься мужчиной и человеком, которому иногда надо с кем-то поделиться своими тревогами. Если я могу тебе помочь, то всегда рада это сделать.

– Ты это уже сделала. – Маниакис обнял кузину за плечи. – Знаешь, – задумчиво сказал он, обращаясь больше к себе, чем к ней, – если произойдет несчастье, да убережет нас от этого Фос, женитьба на тебе будет самым мудрым моим поступком.

– Наши отцы – братья, – напомнила Лиция. Он наклонил голову, пытаясь понять, как прозвучал ее голос. Она явно не была шокирована. Скорее своим тоном она просто пыталась напомнить ему, какие трудности в подобном случае им обоим придется преодолеть.

Маниакис тоже чувствовал себя не в своей тарелке, хотя не так сильно, как можно было ожидать. Они с Лицией всегда прекрасно понимали друг друга, но ему казалось, что в их отношениях была искра другого чувства. Он ощутил это в момент их прощания в Каставале, и ему казалось, что она тогда почувствовала то же самое.

– Думаю, вряд ли можно найти лучший способ окончательно вывести из себя экуменического патриарха Агатия, – сказал Маниакис и несколько нервно рассмеялся. – Хотя нет, – тут же поправил он себя, рассмеявшись уже от всей души, – беру свои слова обратно. Изъятие золота из храмов несомненно доставило святейшему гораздо больше неприятных минут, чем могли бы причинить два человека, даже если они двоюродные брат и сестра.

– Не будь так уверен, – ответила Лиция. – Вот если бы между нами не было столь близкого родства… – Она покачала головой и замолчала.

Чему быть, того не миновать, подумал Маниакис и сказал:

– Не стоит предаваться пустым и глупым фантазиям. Зоиль – лучшая в Видессе повитуха; она вытащит Нифону из любой беды. А на случай серьезных неприятностей поблизости будет лучший маг-врачеватель. Если нам улыбнется удача, в империи появится наследник. И если Фос будет благосклонен, мальчик вырастет и придет мне на смену. Тогда мы оба забудем то, о чем говорили здесь. Нет, – поправил он себя, – не забудем. Притворимся, что такого разговора никогда не было.

– Возможно, это будет с нашей стороны самым мудрым поступком. – Лиция повернулась и быстро пошла через большой зал.

Маниакис проводил ее взглядом, спрашивая себя, что он сейчас чувствует – облегчение или разочарование. А может, и то и другое? Он быстро очертил у сердца магический знак Фоса. Ему не дано будет разобраться в этих чувствах, если Господь, благой и премудрый, окажется к нему милосерден.