Маршал Ратарь вглядывался в пустынный горизонт на севере. Если бы конунг Свеммель позволил ему осуществить планы, давным-давно разработанные его штабом, ункерлантская армия уже могла бы вступить в Бишу. Об этом маршал напоминал своему сюзерену в каждом донесении. Быть может, конунг образумится и следующую войну начнет в срок. Ратарь вздохнул. А может, драконы поднимутся дыбом и начнут читать стихи, но на это тоже рассчитывать не стоило.

Кроме того, армия могла бы вступить в Бишу… а могла и не вступить, в чем маршал убедился за время кампании, хотя ни словом не намекнул об этом в своих донесениях Свеммелю. У зувейзинского штаба имелись свои планы, и выполнялись они даже под ударами всей армии Ункерланта.

Воевать в пустыне ункерлантцам не приходилось со времен северной кампании, когда Зувейза оказалась под властью более сильного соседа, но от той поры не осталось живых свидетелей, да и военное дело за столько лет изменилось кардинальным образом. Ункерлантские офицеры не осознали еще, как наилучшим образом приспособиться к этим переменам, и план, с которым держава вступила в войну, предусматривал только один тактический прием: молотить по зувейзинам всеми наличными силами, покуда те не сломаются.

– Чернокожие понимают нас лучше, чем мы себя сами, – недовольно пробормотал Ратарь.

В том, что зувейзины неплохо представляли себе манеры ункерлантцев, ничего изумительного не было – южане правили Зувейзой на протяжении добрых ста лет. Подданные, пускай с неохотой, учились предугадывать капризы хозяев. Обратное, к сожалению, не было верно. Ункерлантцы в Зувейзе только командовали – занятие, не способствующее попыткам понять смуглокожих туземцев, которым приходится исполнять приказы.

Подбежал курьер и вытянулся по стойке «смирно», ожидая, когда Ратарь его заметит.

Наконец маршал кивнул.

– Сударь, – отчеканил вестовой, – имею честь доложить, что силы под командованием генерала Верпина готовы к штурму Вади-Укейка.

Язык парня чуть заплетался на непривычном горловом «к», столь не схожем со звуками родной ункерлантской речи.

– Отлично, – кивнул Ратарь. – Сигнал к атаке поступит завтра на рассвете, как запланировано. Возвращайся к кристаллу и сообщи генералу Верпину, чтобы остерегался верблюдов на флангах.

– Верблюдов на флангах, – повторил вестовой. – Так точно, сударь, как скажете.

Он отдал честь и убежал.

– Верблюдов, – пробормотал Ратарь себе под нос. – Кто бы мог подумать, что от верблюдов может произойти столько бед?

На протяжении целого поколения большинство армий – вообще-то все армии, у которых хватало на это денег, – делали упор на несчетные стада бегемотов. Бегемоты могли нести на спинах солдат, оружие, броню, неуязвимую для пехотных жезлов, превращаясь в сухопутные броненосцы. Под умелым командованием альгарвейцев они нанесли ужасающее поражение фортвежской армии. Ратарь и его помощники все еще разбирались, как такое могло случиться.

Зувейза, однако, представляла собою не лучший край для бегемотов. Они много жрали. А пили еще больше. И это было скверно. В здешних краях вади – сухие русла – встречались чаще рек и оставались пересохшими даже зимой, в сравнительно дождливый сезон. Зима в пустыне считалась также прохладным временем года, что не мешало бегемотам вариться в собственной броне и дохнуть от теплового удара.

До тех пор, пока конунг Свеммель не приказал ему нанести удар по Зувейзе, Ратарь не воспринимал верблюдов в качестве боевого животного. Единороги – да. Бегемоты – да. Кони – тоже да. Верблюды? Кой прок может быть армии от верблюдов, маршал не мог вообразить.

Теперь он понял. В краю, где вади встречались чаще рек, где отравить колодец значило остановить армию, верблюды уже не казались уродливой скотиной. Зувейзинская верблюжья кавалерия возникала из ниоткуда, словно по волшебству, наносила чувствительные удары по флангам ункерлантцев, грабила колонны с припасами, а затем исчезала столь же неожиданно и быстро, как появлялась, приводя в исступление военачальников.

Довольно долго Ратарь был слишком занят, отбивая налеты чернокожих – забиравшихся порою на удивление глубоко в исконно ункерлантские земли, – чтобы проводить собственную кампанию согласно намеченному плану. Он надеялся, что переломный момент уже наступает. С минуты на минуту это должно было стать ясно.

Полчаса спустя, так и не дождавшись сообщения от генерала Дроктульфа, командовавшего восточной ударной группой, маршал отправился в палатку связистов, чтобы выяснить, что творится на том крыле и будет ли группа готова выступить в назначенное время.

– Сейчас же свяжу вас с его штабом, милостивый государь, – почтительно ответил молодой чародей, к которому обратился Ратарь. – Напоминаю вам, однако, чтобы вы беседовали с осторожностью. Зувейзины могут подслушивать, невзирая на все наши оборонительные заклятья.

– Это я понимаю, – кивнул Ратарь. – У меня есть не один повод вспоминать об этом – слишком часто чернокожие вредили нам, воспользовавшись от нас же полученными сведениями. Нам подобное почему-то не удается.

– Верно, сударь, – согласился кристалломант. – Они наполняют эфир ложью так плотно, что выделить среди вранья правду почти невозможно. А их защитные чары отменно хороши и очень хитро составлены. Хотел бы я, чтобы наши были хоть вполовину так эффективны.

Ратарь вздохнул. Если бы всякий раз, когда в его присутствии кто-нибудь желал, чтобы Ункерлант преуспел в чем-то больше своих соседей, маршалу давали медяк, он мог бы пустить щедрое содержание, которое получал из казны, на карманные расходы.

– Надо нам учиться большей эффективности, – только и ответил он.

Кристалломант кивнул.

Свое дело чародей знал неплохо; очень скоро Ратарь увидал в хрустальном шаре перед собою физиономию одного из кристалломантов Дроктульфа.

– Мой командир имеет кое-что сказать твоему командиру, – проговорил штабной связист. Если зувейзины подслушивают, так им сложней будет определить, кто есть кто.

Чародей Дроктульфа, во всяком случае, запутался сам.

– Кто еще такой? – высокомерно осведомился он.

Когда Ратарь, нагнувшись, отодвинул молодого волшебника и заглянул в кристалл сам, гонор разом слетел с кристалломанта.

– Я… я сейчас же призову командира, – пробормотал он, сглотнув.

– И в следующий раз чтобы без проволочек, – рыкнул маршал, но чародей Дроктульфа уже исчез. Судя по выражению его физиономии, он мечтал провалиться сквозь землю.

Лицо Дроктульфа появилось в кристалле перед Ратарем с удовлетворительной быстротой, но не вызвало у маршала никаких добрых чувств. Генерал больше походил на крестьянина, решившего скоротать зиму за чаркой чего-нибудь покрепче.

– И вам доброго дня, сударь, – проговорил он голосом, который, даже пройдя через два хрустальных шара, прозвучал опасливо: так стараются говорить с похмелья, чтобы от шума не лопнула голова.

– Готовы будут ваши части нанести удар в назначенное время? – рявкнул Ратарь без предисловий.

– Думаю, да, – ответил Дроктульф, глядя на маршала, словно больной филин. – Должны!

– Генерал, я отстраняю вас от командования, – резко бросил Ратарь. – За новым назначением явитесь в штаб. Передайте шар генералу Гурмуну, вашему заместителю.

– Сударь! – вскрикнул Дроктульф. – Смилуйтесь, сударь! Что же со мной будет, когда до конунга дойдет, что я действовал недостаточно эффективно?!

– Об этом надо было тревожиться прежде, чем заливать глаза, – молвил Ратарь. – Если из-за вашей неэффективности атака захлебнется, что скажет конунг обо мне? Свободны, генерал. И дайте мне Гурмуна на связь.

Дроктульф пропал из хрустального шара. Ратарь задумался – не придется ли ему смещать командира восточного крыла силами военной полиции. Если так, Дроктульф точно поплатится за это головой. Конунг Свеммель не терпел даже намеков на неповиновение. Маршал снова вздохнул. Они с Дроктульфом вместе сражались в Войну близнецов. Дроктульф и тогда любил заглянуть в бутылку. Но теперь… война и без того затянулась. Свеммель не потерпит лишних задержек. Ратарю и самому они уже стояли поперек горла.

В хрустальном шаре проявился генерал Гурмун.

– Чем могу служить, милостивый государь?

Он был моложе Дроктульфа и Ратаря – моложе и неким трудноопределимым образом жестче. Нет, вполне определимым: судя по виду, Гурмун на самом деле верил в кампанию конунга Свеммеля по повышению эффективности, а не устраивал из нее показуху.

– План наступления вам знаком? – спросил Ратарь.

Гурмун коротко кивнул.

– Можете быть уверены, что ваша часть плана будет выполнена вовремя и всеми наличными силами?

Гурмун кивнул снова. Ратарь повторил его жест.

– Отлично, генерал. Половина армии ваша. Ункерлант ожидает от нас победы. Мы и так слишком часто подводили страну.

– Я послужу державе со всей эффективностью, – пообещал Гурмун.

Ратарь махнул кристалломанту, и тот оборвал связь с восточным крылом армии.

Здесь, в поле, вдали от тронного зала конунга Свеммеля, вся власть принадлежала маршалу. Любой склонялся перед его волей, даже такой старый вояка, как Дроктульф. Генерал пережил все чистки, что устраивал Свеммель во время Войны близнецов и после нее. Но собственная неэффективность привела его к погибели.

Следующим утром точно по графику оба крыла ункерлантской армии нанесли удар. Грохот рвущихся ядер доносился даже до маршальской ставки. В воздух поднялись стаи драконов – одни засыпали снарядами позиции зувейзин, другие парили над пустыней, выглядывая летучие отряды, готовые нанести удар во фланг наступающим. На горбах верблюдов или пешком чернокожие проходили по пустыне, словно призраки.

Невзирая на массированный обстрел со стороны ункерлантских ядрометов, зувейзины продолжали отчаянное сопротивление. Ничего другого Ратарь и не ожидал. Верпин и Гурмун принялись требовать подкрепления. Этого маршал тоже ожидал. Резервы уже ждали приказа – тыловые службы наконец-то оправились от последствий поспешного решения конунга – и ринулись в бой.

Зувейзины сделали все от них зависевшее, чтобы удержать линию Вади-Укейка. В этом Ратарь был уверен. Если ункерлантцам удастся захватить плацдарм к северу от сухого русла, это позволит им сделать большой шаг к плодородной долине, в которой лежала Биша. Как он и ожидал, зувейзины бросили колонну верблюжьей кавалерии, пытаясь отсечь подступающие резервы прежде, чем те доберутся до передовой.

Гремя крылами, взмыли в воздух драконы. В первый раз чернокожим обитателям пустыни не удалось застать противника врасплох. Войска под командованием Ратаря были оснащены кристаллами хуже, чем хотелось бы маршалу; если бы узлов связи выделили больше, Ратарю удавалось бы более тесно координировать действия войск – альгарвейцы продемонстрировали миру, насколько опасное это оружие.

Но на сей раз довольно было и того, что есть. Один из драколетчиков доложил, что его ящеры засыпали зувейзин ядрами и поливают теперь жидким огнем. Чернокожие – те, что уцелели, – все же не отступились от своего, но резервная колонна, предупрежденная заранее об атаке, разгромила их и продолжила наступление на Вади-Укейка.

И, пока зувейзины всеми наличными силами пытались остановить армию Верпина, у них не хватало войск, чтобы преградить путь частям Гурмуна. Чтобы загнать противника в подобную ловушку, Ратарь потратил больше сил и времени, чем ожидал, но теперь дело было сделано. По его приказу Гурмун перенес направление основного удара на запад, выходя в тыл зувейзинам, все еще сдерживавшим напор Верпина. Дроктульф справился бы с этим маневром блистательно – или провалил бы всю операцию. Гурмун исполнил его с невыразительным профессионализмом, которого в условиях, которые маршал создавал с такими усилиями, оказалось вполне достаточно.

Глядя на карту, Ратарь позволил себе одну из редких своих улыбок.

– Мы их разбили, – промолвил он.

Забыв о тяжести вещмешка за спиной, Иштван завороженно наблюдал, как лозоходец бредет по западному берегу острова Обуда. Время от времени чародей – звали его Боршош – тыкал рогулькой в сторону моря.

– Я думал, лозоходцы ищут воду, – заметил солдат. – Зачем вас приволокли сюда, в середку самой большой в мире лужи?

Боршош расхохотался, запрокинув голову, так что копна песочно-рыжих волос его заколыхалась в такт.

– Такой вопрос можно было задать во времена династии Тхёкёй, – ответил он – выходец с востока Дерлавая помянул бы эпоху Каунианской империи. – Уж поверь, приятель, в наши дни лозоходцы не только воду ищут.

– Это я, сударь, понимаю, – отозвался Иштван с некоторым раздражением. – Даже в нашу долину, высоко в горах, заходят лозоходцы – одни помогают найти пропавшие вещи, другие показывают пастухам, куда овца забрела. Но если вещь падает в ручей или рядом, найти ее не выходит – вода мешает, сбивает следы. Почему вам она не мешает?

– А это уже другой вопрос! – воскликнул Боршош. – Куда более, уж извини, разумный. В детали я вдаваться не могу, понимаешь сам – разве что ты дашь страшную клятву отрезать себе потом голову и выбросить в море. В военном чародействе секретов еще больше, чем в любом другом.

– Это ясно, – ответил Иштван. – Расскажите хоть что сможете, будьте так добры. Все больше, чем я сейчас знаю.

До того, как солдат очутился на Обуде, любопытство его не обуревало. Но делать на острове было почти нечего, да и то больше для того, чтобы унтеры не придирались. Сам того не желая, Иштван много узнал о дрессировке драконов. Лозоходческая магия была еще интереснее.

– С древних времен, – начал свой рассказ Боршош, – когда люди еще обходились камнем и бронзой, лозоходство стояло особняком от прочих видов чародейства. Лозоходцы занимались своим делом, и мало кто задавался вопросом – как у них это получается. Но все меняется. В последние века волшебники начали применять законы научной магии к лозоходству, как до этого – к другим разновидностям чар.

Иштван почесал в затылке.

– Это как так? Если чары работают, разве можно к ним приглядываться без того, чтобы сглазить?

Боршош расхохотался вновь.

– Ну ты, солдат, и впрямь с гор спустился! Это старинная теория, давно опровергнутая и вышедшая из употребления. Все дело в том, как именно ты смотришь на вещи, а не во взгляде. Поставив на уши закон подобия, современная магия позволяет лозоходцу видеть в воде все, кроме самой воды, если понимаешь.

– Может, – промолвил Иштван. – В нашей долине чародеи в таких тонкостях не разбираются. Вода им здорово мешала.

– Мне она не мешает, – заключил лозоходец. – А вот болтовня пустопорожняя – другое дело…

Нашивки на его воротнике сверкали тремя серебряными капитанскими звездочками, так что Боршош мог позволить себе высказаться и грубее. Иштван это понимал. Поэтому солдат заткнулся, а лозоходец взялся за дело. Он нацелил свою рогульку – рукоять была обмотана медной проволокой, один конец рогульки серебряной, а другой золотой – на обуданскую рыбацкую лодку, едва видимую на горизонте. Рогулька затрепетала у него в руках. Чародей хмыкнул довольно.

– Вроде бы действует, – заметил он. – Меня перебросили сюда второпях, знаешь ли, после того, как Альгарве захватила Сибиу при помощи парусного флота. Никому неохота, чтобы с нами провернули тот же трюк. Обычные чародеи легко почувствуют корабль, идущий по становой жиле, но те галеоны прошли у них под самым носом. Мимо меня – не пройдут.

– Это хорошо, – легкомысленно отозвался Иштван. – Хотя я бы не ожидал встретить альгарвейский флот посреди Ботнического океана.

Боршош уже обернулся, чтобы осыпать проклятьями безмозглого олуха, но уловил в глазах солдата веселый огонек.

– Ха, – выдавил лозоходец. – Ха-ха. А ты у нас весельчак. Бьюсь об заклад, приятели твои просто животики надрывают. А что думает по этому поводу твой сержант?

– В последний раз он заставил меня целую неделю выгребать драконий навоз, – ответил Иштван, стараясь не сглотнуть. Зря он, правда, язык распустил. Боршош не какой-то там сержантик. Если захочет, рядовому Иштвану небо с овчинку покажется.

Но чародей только хмыкнул.

– Похоже, ты это заслужил, – заметил он. – Поймал его, как меня только что?

– Боюсь, что так, сударь, – признался Иштван самым скорбным голосом.

Один из способов избежать заслуженной кары – это сделать вид, что уже раскаиваешься в совершенной глупости. Работал он не всегда, но сейчас Боршош отвернулся и нацелил свою рогульку на другую рыбацкую лодочку. На взгляд солдата, рогулька задергалась в точности так же, как на первый раз. Поэтому Боршош был лозоходцем, а Иштван – нет. Капитан магических войск вытащил из-за пояса перо и блокнот и что-то в нем пометил.

– А что вы там пишете, сударь?

Иштван решил, что напомнить чародею о своем существовании будет уже безопасно. Кроме того, солдата разбирало любопытство. В отличие от большинства молодых людей в долине он умел читать и писать… если только от него не требовали в этом отношении слишком многого.

– Начинаю составлять таблицу расстояний и азимутов, – ответил лозоходец. – Всякий раз, как меня переводят в новое место, приходится этим заниматься, потому что воды везде другие и жезл вздымается по-разному на разные стимулы. – Он поднял бровь. – И если ты сейчас отпустишь шуточку насчет того, как вздымается твой жезл, я оторву тебе задницу и выброшу в море, ты понял?

– Так точно, сударь! – Иштван изобразил полную невинность – достижение само по себе выдающееся. – Я ничего не говорил, сударь! И не хотел, сударь! И не докажете, сударь!

– Повезло тебе, что не докажу. – Боршош указал на тяжелый мешок за спиной Иштвана: – Кру-гом, будь так любезен. Надо кое-что достать.

– Так точно, сударь, – повторил Иштван, поворачиваясь к чародею спиной.

Он подозревал, что Йокаи назначил его вьючной скотиной при Боршоше вместо наказания, но тут сержант просчитался. Иштвану веселей было трепать языком с чародеем, осваивая попутно основы его ремесла, чем болтаться по казармам. Платить за эту привилегию приходилось, волоча на своем горбу все принадлежности колдовского ремесла.

Некоторое время лозоходец копался в рюкзаке, покуда не извлек то, что искал, – что именно, Иштван смог увидать только тогда, когда чародей застегнул карман из промасленной кожи. Боршош содрал блестящую медную оплетку с рукояти своей рогульки и теперь навивал ее заново из мотка такой же проволоки, но покрывшейся густой патиной.

Поймав недоуменный взгляд Иштвана, он снизошел до объяснений:

– Мне кажется, что позеленевшая проволока увеличит точность измерений. По нескольким причинам – во-первых, ее цвет, подобный цвету морских волн, усиливает как позитивные, так и негативные эффекты закона подобия. А во-вторых, свою окраску она приобрела, будучи выдержанной в морской воде. Это дает проволоке большее сродство с океаном.

– Понятно, – отозвался Иштван более-менее честно. – Но если так, сударь, то почему вы сразу не намотали позеленевшую проволоку?

Глаза Боршоша, зеленые, как медная патина, слегка расширились.

– А ты не дурак, да? – с некоторым удивлением промолвил чародей. – На моем жезле была обычная обмотка, потому что я работал на озерах. А еще потому, что меня, как я уже говорил, перебросили сюда в страшной спешке и я не успел подготовить все, как следует.

«А еще, если меня нюх не подводит, ты надеялся, что и так сойдет». Но этого Иштван вслух не произнес. Единожды испытав терпение Боршоша, он не надеялся, что насмешка сойдет ему с рук дважды.

Чародей снова ткнул рогулькой в сторону обуданских лодчонок и кивнул, будто доказал этим что-то. Потом он снова принялся корябать что-то в блокноте.

– Так я и думал, – пробормотал он себе под нос. – Поправка достаточно велика, чтобы принимать ее во внимание.

– Тогда хорошо, что вы этим занялись, сударь, – заметил Иштван.

Чародей уставился на него, будто только что вспомнив о своем помощнике.

– Чародейское ремесло не то что плотницкое, солдат, – промолвил Боршош. – Если не подгонять приемы, которыми пользуешься, под местность, то и результата не получишь. Мне лично кажется, что от места к месту меняются сами законы волшебства.

– Как так может быть? – изумился Иштван. – Закон есть закон, верно?

Боршош целился своей рогулькой в очередную рыбацкую лодочку и ответил не сразу.

– Плотник работает с предметами, – проговорил он наконец. – А волшебник – с силами, и некоторые силы наделены собственной волей. Если не станешь держать это в уме, то на чародея ты, может, и выучишься, но долго не продержишься. Долго к твоей вдове и в твой клан соболезнования будут приходить – экое с тобой несчастье приключилось…

– Понятно, – снова ответил Иштван.

Понятно ему было, что чародей выставляет свое ремесло более тяжелым и опасным, чем на самом деле. Того же можно было ожидать от плотника или кузнеца. Или от солдата, который хвалится своими подвигами перед шпаками. Иштван-то прекрасно знал, как ужасающе скучна по большей части солдатская жизнь.

Только крестьяне никогда не приукрашивали тяготы своей судьбы. Иштван вырос в деревне и понимал – почему. Что бы ни рассказывал земледелец о своей участи, слова не могли передать, как тяжек его труд.

Боршош уставил рогульку точно на запад.

– Ищете лодки за горизонтом? – спросил Иштван, заметив, что рыбацких суденышек в той стороне не видно.

– Точно. – Голова чародея закачалась вверх-вниз, как рогулька в его руке. – Я ощущаю в той стороне корабли – дальше, чем могу видеть, – но все они движутся так же, как рыбацкие лодки передо мной, так что волноваться из-за низ не стоит. Если бы они направлялись прямо на остров с запада, я бы поднял тревогу.

Иштван указал на кружащего в небесах дракона.

– Они тоже несут стражу, – заметил он.

Недолгое общение с драконами заставляло солдата испытывать определенное сочувствие к летчикам. Он задумался: направили Боршоша на Обуду оттого, что тот может принести пользу, или просто какому-то умнику на большой земле забрела в голову мысль.

– Пускай несут, – согласился лозоходец. – От них своя польза, от меня своя. Они ничего не увидят ночью, а я могу ощутить угрозу в любой час. Когда начнутся зимние бури, днем от драконов тоже будет немного проку. Я могу работать в любую погоду.

– А… – выдавил Иштван, ухитрившись в один звук уложить «Может, от него и правда будет польза». Боршош рассмеялся. Иштван стыдливо потупился – он не думал, что перевод окажется столь очевиден.

– В Соронге, – заметил он, пытаясь загладить вину, – есть одно местечко – я про деревню, а не про холм, – где очень славные девочки. Если хотите, могу показать.

– В первую очередь – долг, – промолвил Боршош сурово, точно был истинным дьёндьёшским воином, а не колдуном, получившим капитанские нашивки, только чтобы командовать простыми солдатами вроде Иштвана. – В первую очередь – долг. А как его исполним…

Пекка нацарапала очередное уравнение. Неотвратимая логика математики делала очевидным следующий шаг еще до того, как чародейка нанесла на бумагу очередную формулу. Она и не стала ее записывать. Вместо этого Пекка глянула в окно на пляшущие на ветру снежные хлопья. Перед мысленным ее взором стоял не очередной шаг пути, а конечная его точка.

– Все сходится, – выдохнула она. – Если докопаться до корней, до самых корней мира, вся магия оказывается единосущна.

Доказать это она не могла. Пока – нет. И не знала даже, сумеет ли отыскать доказательство. Одно дело – понимать, куда ведет цепочка уравнений, и совсем другое – отыскать каждое звено в ней. Даже если путь отыщется, Пекка не могла быть уверена, что в конце его отыщется что-то путное. Волшба, над которой трудился Лейно, была прикладной, практической, определенной; все разработки ее супруга и его товарищей тут же шли в дело.

Но Пекка не могла отделаться от ощущения, что, если ей удастся докопаться до корней в своих теоретических изысканиях, новой моделью бронепопонок для бегемотов результат не ограничится. Чародейка скривила губы. Этого она тоже не могла доказать. А без доказательств все остальное – пустые раздумья.

Пекка осознала внезапно, что зубы ее стучат. Это кое-что доказывало – что она большая дура. Это же надо было так глубоко задуматься над вопросами теории волшебства, чтобы замерзнуть мало не до смерти! Поднявшись, она набрала в совок угля и заново разожгла печку в углу кабинета.

Комната едва успела прогреться чуть-чуть, когда в дверь постучали. Грубо возвращенная к реальности, Пекка хлопнула себя ладонью по лбу.

– Лейно меня убьет! – воскликнула она, вскакивая на ноги.

И действительно, ее муж стоял за дверью. Бить жену Лейно не стал – такое поведение пристало бы ункерлантцу или альгарвейцу (хотя последний, без сомнения, наденет перчатки, прежде чем бить женщину), – ограничившись куусаманским аналогом – суровым взглядом.

– Ты забыла, что у твоей сестры сегодня прием? – поинтересовался он.

– Ага, – призналась Пекка, понадеявшись, что муж без слов поймет, как ей стыдно. – Не выношу, когда начинаю вести себя, словно рассеянный чародей из анекдота! Но раз уж ты вспомнил, я уверена, что мы не опоздаем. Дай только накидку возьму.

Умиротворенный Лейно почти не бурчал, пока они шли по городку каянского городского колледжа и добирались становым караваном до ближайшей к их дому остановки. Сугробы не мешали двигаться вагонам. Для настоящих буранов время еще не пришло. Глубокой зимой с юга порою наносило столько снега, что заносы достигали крыш караванных вагончиков.

Поднимаясь по крутому склону к дому Элимаки, чтобы забрать Уто, Пекка старалась не вспоминать, что бураны скоро начнутся.

– Слава силам горним, наконец-то! – воскликнула Элимаки, когда они с Лейно появились на пороге.

Лейно расхохотался.

– Не надо быть чародеем, чтобы предсказать – тебе и сегодня хотелось запихнуть нашего сына и наследника в упокойник?

– Ну, вообще-то да, – созналась сестра Пекки и добавила, защищаясь: – Очень тяжело прибираться в доме, когда под ногами путается мальчишка.

– Не тяжело, – поправила Пекка, – а невозможно. Пойдем домой, Уто. – Элимаки испустила невольный вздох облегчения. Чародейка обернулась к сыну: – Что такого ты натворил сегодня?

– Ничего! – Уто, как обычно, был сама невинность. Пекку, как обычно, его представление не убедило. Лейно – тоже, однако явное его веселье не вселяло в мальчишку должной дисциплины.

Чародеи отвели сына домой, накормили соленой колбасой из дичины – его любимой – и уложили в постель. Когда Уто засыпал, его не могло разбудить и боевое ядро. Мальчишка мог натворить немало шкод, но можно было не опасаться, что он поднимется посреди ночи и устроит тарарам. Дом Пекки окружали защитные чары – покупные, установленные Лейно и ее собственные – так что чародейка не опасалась оставлять спящего Уто в одиночестве. Если что-нибудь и случится, они с Лейно узнают об этом сразу же и вернутся через несколько минут. Но ничего дурного Пекка не ожидала. Куусамане были в общем и целом мирным, законопослушным народом.

Пока Лейно снимал рубаху и штаны, Пекка вылезла из немаркого шерстяного платья, в котором посещала городской колледж Каяни. Куусамане, не будучи потомками альгарвейцев или кауниан, носили что им вздумается и не превращали юбки и штаны в политические заявления. Пекка выбрала на этот вечер длинную юбку из оленьей замши и белую кофту с высоким воротом, расшитую многокрасочными фантастическими зверями: костюм из давнего прошлого Куусамо. Лейно оделся почти так же, только его юбка едва достигала колен, а под нее он надел шерстяные поножи. Ботинки у обоих были, впрочем, современные.

– Пойдем? – предложил Лейно.

Пекка кивнула. Они даже не опоздают… сильно. А приходить совсем уж вовремя человеку, знакомому со светскими приличиями, стыдно.

Олавин, муж Элимаки, был коренаст и широкоплеч. Один из ведущих банкиров Каяни, он один зарабатывал больше, чем Пекка и Лейно вместе, но никогда не кичился богатством перед родичами, за что Пекка была ему искренне признательна.

– Очень рад, – заметил Олавин, когда с объятьями и рукопожатиями было покончено, – что вы смогли прийти к нам сегодня.

– Мы никогда не пропустили бы такое событие, – заверила его чародейка.

– Не то чтобы нам пришлось долго добираться, – с улыбкой добавил Лейно.

– Да уж! – Олавин рассмеялся. – Но я особенно рад, что вы смогли выбраться к нам сегодня. Я не уверен, поймите правильно, но надеюсь, что к нам может присоединиться князь Йоройнен. Если это случится, вам непременно следует встретиться с ним!

– Муж сестры моей, как ты прав! – Глаза Пекки вспыхнули. – Ты и впрямь взлетел высоко, если ожидаешь в гости одного из семи князей! Неудивительно, что Элимаки хотела выдрать нашего Уто.

– Не ожидаю. Надеюсь. – В некоторых областях Олавин мог быть педантичен, точно чародей-теоретик. – В банке я выяснил, что князь пробудет несколько дней в Каяни, и воспользовался случаем передать приглашение. Мы с ним уже встречались и вели некоторые дела, так что есть шанс, что князь мое приглашение примет.

– Я бы очень хотела с ним встретиться! – заявила Пекка.

Лейно согласно кивнул.

– Интересно будет узнать, как поступит Куусамо теперь, когда Лагоаш вступил в войну против Альгарве. – Он невесело хмыкнул. – Муж сестры супруги моей, не тревожься так! Я не собираюсь требовать от князя ответа! Если семеро не всегда могут решить, где им встречаться, они и в более важных вещах не сразу придут к согласию.

– Именно. – Олавин снова хохотнул. Он старательно создавал впечатление весельчака – возможно, потому, что о банкирах шла слава как о людях мрачных. – Ну, говорю вам, может, придет, а может, и нет. Так или иначе, народ собрался интересный – помимо вас, хочу сказать, – и угощения будет довольно.

– Я, – объявила Пекка, – не застенчивая. Не самая общительная женщина в мире, но вовсе не застенчивая!

Словно для того, чтобы доказать это, она проскользнула мимо зятя в гостиную. Лейно последовал за ней.

Пекка взяла кружку горячего пива с пряностями – в Куусамо холодные напитки как-то не прижились – и тарелку грибов, фаршированных крабами. Муж ее предпочел глинтвейн из альгарвейского вина и отварные креветки в водорослях с горчичным соусом.

Одни приглашенные были родственниками Пекки и Элимаки, другие – родней Олавина; присутствовали соседи, банкиры, купцы и мастера, имевшие дело с банком Олавина. Говорили обо всем: от воспитания детей до заморских вин (климат Куусамо мало годился для благородной лозы – и даже для самой скверной) и войны с Дьёндьёшем.

– Если кто хочет знать, – заявлял один из кузенов Олавина, явно уверенный, что его мнение интересно всем присутствующим, – нам бы следовало закончить поскорее свару с дёнками и готовиться вступить в бой на дерлавайском континенте.

– На чьей стороне? – спросил кто-то.

На взгляд Пекки, вопрос был разумный. Теперь, когда Лагоаш вступил в войну, Куусамо могло бы ударить в спину соседям по острову и отбить потерянное столетия назад. Но в этом случае Альгарве, скорей всего, победит на континенте и станет единовластной владычицей восточного Дерлавая. Со времен Каунианской империи это не удавалось ни одной державе. Пекка не была уверена, что оно не к лучшему.

У банкирского родича сомнений не было. Кузен Олавина, судя по всему, не сомневался ни в чем – особенно в собственной мудрости.

– На стороне короля Мезенцио, конечно, – заявил он. – Такие люди не каждый день приходят в свет. Нам самим нужен вождь настолько энергичный, настолько увлеченный будущим…

Пекка тут же подумала о конунге Свеммеле и о том, что тот сотворил в Ункерланте – и с Ункерлантом. Но прежде чем чародейка успела помянуть излишне эффективного монарха, Олавин дал кузену еще более эффективный отпор, возгласив:

– Я имею великую честь приветствовать среди нас князя Йоройнена, ненаименьшего среди семи князей Куусамо.

Никто из семи не мог считаться наименьшим или наиглавнейшим. Этот уговор, как само Куусамо, пережил века.

Мужчины поклонились от пояса. Пекка вместе с остальными женщинами припала на одно колено. За этим знаком почтения стояла история не вполне приличная, но Пекка не оскорблялась. Смысл коленопреклонения изменился с ходом веков. Никто лучше чародея-теоретика не понимал, что символ существует лишь в сознании людей.

– Да будет мысль признана делом до скончания вечера, – промолвил Йоройнен, отчего сам стал похож на чародея-теоретика. Было ему немного за сорок, и в черных волосах едва проглядывала седина. – Одна из древнейших традиций Куусамо, – продолжил он, – состоит в том, что мы следуем древнейшим традициям Куусамо, только когда нам это удобно.

Пекка сморгнула удивленно и улыбнулась. Возможно, чародеем-теоретиком князь не был, но пророком – определенно.

В отличие от Свеммеля, Мезенцио или Ганибу Йоройнен не заботился о внешних признаках царского величия. Подобно Лейно, он был одет в теплую шерсть и кожу, хотя и подороже. Он сливался с толпой, как простой купец или банкир. Спустя пару минут его присутствие воспринималось как само собой разумеющееся.

Князь взял со стола с угощением кружку горячего пива и бутерброд с копченым лососем, после чего свел знакомство с Пеккой, наступив ей на ногу.

– Прошу прощения, – промолвил он, словно простолюдин.

– Ничего страшного, государь, – ответила чародейка и тут же представила себя и мужа.

Глаза Йоройнена блеснули.

– О! Сестра Элимаки и ее муж, – промолвил он, весьма удивив Пекку. – Чародеи из городского колледжа, – добавил он, удивив ее еще больше. А затем он уже не удивил, а поразил чародейку: – Я надеялся встретить здесь вас обоих. Вы – одна, или, верней, две причины, по которым я принял любезное приглашение Олавина.

– Государь! – хором воскликнули оба волшебника. Лейно, кажется, изумился не меньше супруги.

– О да. – Князь Йоройнен кивнул. – Все весьма довольны плодами ваших исследований. Полагаю, очень скоро мы сможем насладиться ими в полной мере. Вы хорошо послужили Куусамо; мы, семеро, не забудем о благодарности.

– Спасибо, государь, – выдавил Лейно таким голосом, словно выпил не одно кружку пряного вина. Исполненная гордости Пекка украдкой взяла его за руку.

Йоройнен обернулся к ней:

– Я наслышан и о вашей нынешней работе, хотя и меньше, чем хотел бы. Я должен передать вам сообщение от тех, кто знает больше моего, и работает в сходных областях. – Пекка подняла бровь, ожидая продолжения. Склонившись к ней, князь проговорил очень тихо: – Ради блага державы вам настойчиво рекомендуют не пытаться опубликовать дальнейшие результаты ваших трудов.

Пекка вздернула и вторую бровь.

– С какой стати? – возмутилась она.

Ученый, которому не дают публиковаться, все равно что певец, давший обет молчания.

– Ради блага державы, как я сказал, – ответил князь Йоройнен. – Большего говорить не стану. Не здесь и не сейчас. Но позвольте уверить вас, сударыня: я вовсе не шучу.

В Патрасе Фернао чувствовал себя пойманным в ловушку. Он и был пойман в ловушку. Теперь, когда Лагоаш вступил в войну с Альгарве, чародею непросто было бы покинуть Янину даже без короля Пенды. Янина склонялась в сторону Альгарве – едва ли не до самой земли. У короля Цавелласа была только одна альтернатива такому выбору – склониться в сторону Ункерланта. Восточных соседей монарх предпочел западным. Фернао радовался про себя, что ему не приходится делать выбор настолько безотрадный.

Больше ему радоваться было нечему. Со дня безвременной кончины Шеломита чародей берег каждый медяк. Без сомнения, у шпиона имелись в Патрасе сообщники, которые должны были вытащить Пенду из дворца. Но Фернао встречался только с двумя. И Варвакис, и Коссос мечтали помочь ему не больше, чем омывать язвы прокаженного.

Это не значило, что помощи от них нельзя было получить. Варвакис подкармливал чародея деликатесами из своей лавки – в основном потому, что Фернао намекнул, что донесет на купчишку королевской страже, если тот откажется. Язык шантажа янинцы понимали прекрасно.

Одет Фернао тоже был с купеческого плеча. Он утешался мыслью, что янинские панталоны – это все же не штаны, а скорее чулки такие, но местные рубахи с широкими рукавами казались ему нелепыми до смешного. Кроме того, маскировка получалась никудышная. Высокий рост, рыжие волосы и раскосые узкие глаза выделяли чародея в топме местных жителей – низеньких, смуглых и носатых.

Не нужно было иметь в кармане диплом чародея, чтобы предсказать, сколь мало радости доставит Варвакису очередной приход незваного гостя.

– Добрый день, – поприветствовал Фернао хозяина лавки на его родном языке – с тех пор, как он застрял в здешних краях, чародей поднахватался янинского.

– И тебе того же, – процедил Варвакис без охоты. В любой стране, сколько мог судить Фернао, знание языка обеспечивало благорасположение туземцев. Однако, выучив янинский, чародей не добился добрых чувств со стороны купца.

– Без тебя день был бы куда приятней, – прорычал тот.

– Ага, – ответил Фернао и перешел на альгарвейский, как обычно, когда ему требовалось выразить достаточно сложную мысль: – Если ты еще раз отведешь меня повидать Коссоса, я не задержусь в городе надолго.

Купец злобно глянул на него:

– Я уже и надеяться перестал. Лучше мне отвести тебя вместо этого к стражникам короля Цавелласа.

«Лучше я тебя выдам», – имел он в виду.

Фернао улыбнулся.

– Пошли. Я с удовольствием повидаюсь с ними. Они будут спрашивать… а я буду отвечать. – «Предашь меня – и я выдам тебя». – Чародеев очень тяжело убить, знаешь? – «Я сделаю все, чтобы ты не отвертелся».

Если бы взгляд мог убивать, Варвакис проверил бы заявление волшебника на деле. А если бы под прилавком у торговца деликатесами лежал жезл – тоже проверил бы, другим способом.

– Ну хорошо, – огрызнулся он. – Последний раз. – Он помахал толстым, как сосиска, пальцем под носом Фернао. – Но самый последний, ты меня понял?

– Понял, – ответил Фернао.

О Варвакисе можно было сказать много нелицеприятного, но что купец неясно выражается – никогда.

– Уж надеюсь, – проворчал янинец. – Приходи завтра вечером. Или я отведу тебя к нему, или скажу, когда смогу вас свести.

– Отлично, – ответил Фернао по-янински.

Он не был уверен, что поступает разумно. Варвакис мог устроить засаду. Но это был не первый такой случай, и всякий раз купец держал слово. Кроме того, к настоящему времени Фернао заполучил тем или иным способом кое-какое колдовское снаряжение – его собственный, из Лагоаша привезенный набор инструментов пропал, когда убили Шеломита. Заменить все было бы невозможно. Чародей не смог бы достать даже ту малость, что сумел приобрести, если бы янинские торговцы понимали, что продают волшебнику орудия его ремесла. Но искусство магии развивалось в Лагоаше и Янине разными путями, и лагоанцы ушли по своему пути существенно дальше.

Когда Фернао следующим вечером вновь зашел в лавку деликатесов, он был готов к неприятностям. Но Варвакис, бормоча что-то нехорошее себе в усы, отвел его во дворец. К этому времени чародей уже отчаялся добиться чего-либо от янинца, не услышав при этом жалоб. Купец удалился, стоило Фернао и Коссосу пожать друг другу руки.

– Не знаю, чем вы тут занимаетесь, – провозгласил он, – и знать не желаю.

Коссос недружелюбно оглядел Фернао.

– Не думаю, что мы сговоримся, – промолвил дворцовый слуга. – Я не могу отвести тебя к Пенде: отвечу головой. Тяжело стало жить. А теперь, когда твоя страна воюет с Альгарве… – Он покачал головой. – Почему бы тебе не отправиться домой?

– Если я уйду, – негромко ответил Фернао, – подумай, сколько взяток ты потеряешь!

Коссос скривился. Взятки в Янине стали образом жизни, но говорить об это вслух считалось неприличным.

Фернао было уже все равно. Запустив руку в карман, он стиснул в пальцах сушеный хвостик садовой сони и забормотал себе под нос. Коссос мог бы принять незнакомый язык за лагоанский. Но то был язык древнего Каунаса, известный в Янине не столь широко, как в других державах. И заклятье было очень древним: примитивный предок тех, что накладывались на упокойники и широко употреблялись в современной медицине.

Подобно тому, как соня впадает на зиму в спячку, заснул и Коссос. Но не естественным сном. Он перестал дышать. Сердце его едва билось. Если бы лакей сражался в этот момент с солдатом Каунианской империи, он умер бы, не поняв, что его убило. А так он попросту рухнул на пол. Фернао вышел из комнаты и поспешил в то крыло дворца, где содержался в заточении король Пенда.

Шел он быстро и уверенно. Для уверенности у него была веская причина. Слуги и дворяне, встречавшиеся ему на пути, видели незнакомца. Один или двое, отмеченные необычным умом или силой воли, даже обернулись вслед чародею, пытаясь окликнуть, но и они затем, подобно остальным, забывали о его существовании и продолжали заниматься своими делами. Фернао позволил себе слабую усмешку. Среди янинцев, как в большинстве держав, полынь считалась приправой, и добыть ее было легко. Валмиерцы делали премерзкую настойку на ее листьях; Варвакис приторговывал ею. Но жители Янины не употребляли полыни в своих чарах. А среди лагоанцев она была основным компонентом заклятий временного забвения.

Попадись Фернао на пути другой чародей, заклятье дало бы сбой. Лагоанец предполагал, что место заключения Пенды охраняется как физически, так и волшебством. Он снова прикоснулся к хвосту сони, пробуждая другое заклятье, какое мог бы использовать только лагоанский чародей первого разряда (хотя Фернао очень надеялся, что Цавеллас полагается на местных колдунов; специалист из Альгарве мог бы распознать и развеять чары).

Люди вокруг застыли, точно сони, впавшие в долгую спячку. Но то была иллюзия, порожденная инверсией закона подобия. На самом деле это Фернао ускорился. Заклятьем этим пользоваться без величайшей нужды не следовало: под его воздействием чародей и старился вдвое быстрей обычного. Но окружающие просто не успевали его заметить.

Словно гончая в поисках лисьего следа, чародей принялся рассеивать поисковые чары. След почти затерся, хотя Фернао в своих поисках зашел за грань и на изнанку, образно выражаясь, земного плана бытия. Возможно, янинские колдуны не были такими уж неумехами, как ему казалось…

Но скрыть следы короля трудней, чем присутствие простого смертного. Фернао прижал пальцем аверс фортвежской серебряной монеты, которую держал среди своих потаенных инструментов. На монете был изображен суровый, грубоватый профиль Пенды. Как закон подобия, так и, в несколько ступеней, закон сродства связывали кусочек серебра с личностью фортвежского монарха.

Фернао нашел Пенду в спальне. Тот безмятежно спал в обнимку с голой янинкой; пленение его было, очевидно, не слишком мучительным. Фернао прикоснулся к плечу монарха. При этом Пенда не только проснулся, но и перешел на более высокий темп существования. Лишних лет жизни у него оставалось меньше, чем у чародея – в бороде монарха уже проглядывала седина. Но теперь ничего уже не поделаешь…

– Ваше величество, – шепнул Фернао по-фортвежски, – я пришел, чтобы вывести вас отсюда.

– Куда? – Ответ Пенду, похоже, не очень интересовал, поскольку монарх голым выскочил из постели и торопливо накинул первое, что попалось ему под руку. – Если только не в Котбус или Трапани, я с тобой.

– Ни в коем случае, – уверил его Фернао. – Я намерен доставить вас в Сетубал.

– Это хорошо… – Вот теперь фортвежский король заколебался. – Или может быть хорошо. Как могу я довериться тебе? Я ожидал, что меня спасут, давным-давно. Почему так задержались?

– Откуда вам знать, что мне можно довериться? Да ниоткуда, – ответил Фернао. – Коли желаете, я могу снять с вас заклятье, а вы можете вернуться на ложе. И вас могли бы спасти давным-давно, ваше величество, когда бы спутник мой, с которым прибыли из Лагоаша, не оказался немножко убит. У него имелись связи в Патрасе. Мне пришлось их налаживать. Так что – идете или нет?

– Я получил ответ, – отозвался Пенда. – Получил и гряду. – Он покосился на Фернао из-под насупленных бровей. – И я признал бы в тебе лагоанца не по внешности даже и не по говору, но по деланному неуважению к тем, кто поставлен над тобою.

– Ваше величество, вы поставлены не надо мною, а над Фортвегом, – ответил Фернао ровным тоном, не упомянув, что в данный момент над Фортвегом властвовали Альгарве и Ункерлант. – И если вы идете, то поторопитесь. Это заклятье требует больших затрат магической энергии. Если бы не силовой источник поблизости, я не смог бы воспользоваться им. И даже так оно продержится недолго, тем более для двоих.

Пенда – чудо из чудес – больше спорить не стал. Беглый король последовал за Фернао из комнаты, не оглянувшись на женщину, с которой спал. Это подсказало чародею кое-что о монаршестве, о чем Фернао прежде только догадывался, и ему стало грустно. Он задумался, взгрустнет ли янинка, когда придет в себя, или вздохнет облегченно. Свои соображения на этот счет у него имелись.

Как только они с королем Пендой покинули то крыло дворца, где содержался пленник, Фернао снял заклятье, замедлявшее окружающий мир до скорости сонной мухи. Теперь уже он сам вздохнул с облегчением: если бы он не рассеял чары, те вскоре спали бы сами с крайне неприятными последствиями. Полынные чары забывчивости он оставил – сил на их поддержание шло не так уж много, а без них беглецов схватили бы через пару шагов, чего Фернао вовсе не хотелось.

На Пенду оборачивалось больше янинцев, чем на Фернао, когда тот проходил дворцовыми коридорами один; растянутое на двоих заклятье действовало не так эффективно, однако держалось. Лакеи чесали в затылках, пожимали плечами так, что позавидовали бы и склонные к мелодраме альгарвейцы, и возвращались к своим делишкам.

Выйдя из дворца, Пенда оглянулся и покачал головой в изумлении.

– Я почти забыл, – признался он, – что в мире есть просторы побольше, чем залы и палаты.

– Если желаете и дальше наслаждаться ими, ваше величество, пошевеливайтесь, – бросил Фернао, торопливо устремляясь прочь, в переулки Патраса.

Король Пенда следовал за ним, не отставая.

– Скажи теперь, почтенный чародей, – поинтересовался беглый фортвежский монарх, – как намереваешься ты доставить меня из Янины в Лагоаш, где я могу надеяться даже и в изгнании вдохнуть воздух свободы?

Фернао пожалел, что Пенда выбрал именно этот момент для глупых вопросов. Ответ у него был только один.

– Ваше величество, в данный момент понятия не имею.

Следуя за зувейзинским солдатом, несущим в знак действующего между его армией и ункерлантским войском перемирия обращенное острием к земле копье, Хадджадж пробирался по изрытой воронками земле к вражеским траншеям. И солдат, и министр надели широкополые шляпы и длинные плащи – не только чтобы не оскорбить стыдликость ункерлантцев, но и чтобы не мокнуть под льющимся с грязно-серого неба дождем.

Навстречу им вышел ункерлантец в сланцево-серой накидке с капюшоном. В руке он тоже сжимал копье наконечником вниз. К изумлению Хадджаджа, заговорил он на языке зувейзи.

– Ваше превосходительство, вы пройти со мной, – произнес он медленно, но внятно. – Я отвести вас к маршалу Ратарю.

Похоже, из всех форм глагола ему давалась только неопределенная. Хадджадж был не против. Язык зувейзи в устах ункерлантца стал первым проявлением вежества, которое его держава увидела от конунга Свеммеля с начала войны.

– Я пойду за вами, – ответил министр.

Ратарь ждал его менее чем на полет луча за передовыми ункерлантскими окопами. Внешность его соответствовала репутации: несгибаемый и суровый. Раскланявшись и обменявшись с парламентером приветствиями, по ункерлантским меркам, вежливыми и неспешными, он промолвил на своем языке:

– Простите, но зувейзинским я не владею. Вы говорите по-ункерлантски?

– Плохо, – ответил Хадджадж на том же наречии и перешел на иной язык: – Я неплохо владею альгарвейским и то же слыхал о вас. Это правда?

– О да, – отозвался Ратарь и продолжил на безупречном альгарвейском: – Должен поздравить: вы, зувейзин, отважно сопротивлялись войскам под моим командованием.

– Одной отваги недостаточно. – Хадджадж с самого начала войны оставался уверен, что этого будет недостаточно, хотя ошибки противника едва не вселили в него несбыточную надежду. – Итак, маршал, я прибыл по воле царя Шазли, чтобы выяснить, на каких условиях вы, ункерлантцы, готовы преобразовать нынешнее перемирие в крепкий мир.

Ратарь изумленно глянул на него:

– Ваше превосходительство, у меня нет полномочий вести с вами подобные переговоры! Всей моей власти едва хватило, чтобы договориться о нынешнем перемирии, и даже на это мне пришлось получить согласие моего сюзерена. Если вы ищете мира, я должен отправить вас в Котбус, ибо лишь там в силах вы будете найти его.

Хадджадж вздохнул. Он надеялся на лучшее: надеялся, но не ждал.

– Пусть будет что должно, – ответил он. – Позвольте мне вернуться на нашу сторону, чтобы я мог посредством кристалла передать царю Шазли ваши требования. Полагаю, что смогу вернуться в течение часа.

– Очень хорошо, – промолвил Ратарь. – Вас будет ждать повозка, которая довезет вас до ближайшей караванной станции. Эффективность! К слову – мои комплименты вашим солдатам. Местные становые жилы они выводили из строя весьма профессионально и тем значительно затруднили нашу кампанию.

– Этого было недостаточно, – повторил министр иностранных дел.

Ему показалось, что Ратарь от природы действовал настолько эффективно, насколько мог мечтать конунг Свеммель. Хадджадж обнаружил, что эффективно воюющие ункерлантцы нравятся ему еще менее любых других.

Вернувшись на зувейзинскую сторону фронта, он потребовал от кристалломанта связаться с королевским дворцом в Бише.

Из каменного шара на министра глядело крошечное, идеально точное и очень печальное изображение царя Шазли.

– Езжай куда придется. Сделай что придется. Спаси что сможешь, – повелел царь. – Если бои возобновятся, мы еще сможем нанести ункерлантцам не один удар, но военачальники предупреждают меня – они не уверены даже, что мы в силах будем удержать их южнее Биши. Поэтому бои не должны возобновиться.

– Именно так, ваше величество, – отозвался Хадджадж.

Он помнил те дни, когда Зувейза была еще ункерлантской провинцией. Шазли, который тогда был еще ребенком, – нет. Царь полагал, что ункерлантское ярмо будет тяжко. А Хадджадж это знал.

Как и обещал Ратарь, по ту сторону фронта посла уже ждала повозка, с трудом одолевшая разъезженную колею и наведенный поверх бушующего потока, который затопил Вади-Укейка, хлипкий мост. Невзирая на проливной дождь, в воздухе витал запах разложения, знакомый Хадджаджу со времен Шестилетней войны и последовавшего за нею хаоса. Он бы предпочел не будить – больше того, не поднимать из могил – эти воспоминания. Зувейзины сражались отчаянно. Но будет ли им от этого польза или с тем же успехом они могли сложить оружие?

Наконец, когда словно вечность миновала, повозка добралась до становой жилы, и Хадджадж вернулся из далекого прошлого в настоящее – или, по крайней мере, прошлое не столь давнее, потому что вагоны явно видывали лучшие времена. Поджидавший у головного вагона ункерлантец обратился к послу по-альгарвейски:

– Я сотрудник министерства иностранных дел Ункерланта. Мое имя Забан. До возвращения в Бишу вы будете находиться под моей опекой. – Он не сказал «в Зувейзу»; к возвращению Хадджаджа от независимой Зувейзы могло ничего и не остаться. – Как я вижу, вы не взяли с собой теплой одежды. К счастью, я смогу удовлетворить ваши нужды. Эффективность.

– Благодарю, Забан, – сухо ответил Хадджадж без той цветистой вежливости, которой бессознательно разукрашивал зувейзинскую речь. Ункерлантцы в надменности своей принимали любезность за примету слабости и знак подчинения. Старый дипломат был слаб и вынужден подчиниться врагу, но показывать этого не собирался.

Министр поднялся в вагон, после чего караван простоял на месте добрый час, прежде чем наконец тронулся.

– Эффективность, – заговорщицки шепнул Забану Хадджадж.

Чиновник глянул на него весьма косо, но промолчал, что Хадджаджа вполне устроило.

Двигаясь на юг, Хадджадж словно перемещался во времени, из осени в зиму. В вагоне стояла печка на угле: огонь в ней горел даже на зувейзинской станции, что показалось министру типичным примером ункерлантской «эффективности». К середине ночи он уже радовался теплу всем сердцем. Еще до скончания дня на земле завиднелись снежные хлопья, а на рассвете оказалось, что бесконечные ункерлантские степи укутаны белым одеялом. Скользящий над землей караван бороздил снежное поле, оставляя за собою ледяной кильватерный след – при взгляде на него Хадджадж с тоскою вспоминал корабли в теплом море.

Ему уже приходилось бывать в Котбусе, но много лет назад и в другое время года. Под пологом зимы просторы Ункерланта казались еще более необъятными, чем в более теплую погоду. Глядя в грязные окна вагона, Хадджадж словно достигал взглядом самого края мира – а может, и чуть дальше.

Время от времени караван миновал деревню или городок, терявшиеся на просторах равнин. Когда людское поселение скрывалось за горизонтом, оно словно пропадало вовсе, будто распластанная земля поглощала дома и улицы, стоило Хадджаджу отвести на минуту взгляд. Даже перелески, попадавшиеся все чаще и чаще по мере того, как продвигался на юг караван, выглядели чужими на безграничной плоскости.

Караван прибыл в Котбус поздним вечером, затратив на дорогу из оккупированной ункерлантцами южной Зувейзы чуть больше суток. Столица расположилась при слиянии рек Котбус и Изарталь. По воде плыли льдины – от этого зрелища у Хадджаджа чуть кровь в жилах не застыла. Забан не обращал на стужу особенного внимания, заметив только: «Теплая погода нынче – лед еще не встал». Министра иностранных дел передернуло. Мороз кусал нос, уши – каждый клочок открытой ветру кожи, – словно аспид.

Когда поданная к вагону карета проезжала узкими улицами Котбуса, на посла снизошло в некотором роде откровение.

– У ваших домов настолько крутые крыши, чтобы с них скатывался снег!

– Ну конечно! – ответил Забан, странно покосившись на посла.

Но для Хадджаджа это было вовсе не «конечно», так же, как ункерлантец в Бише вряд ли станет «конечно» много пить.

Конунг Свеммель распорядился поселить зувейзинского посла в гостинице неподалеку от дворца. Комнаты были, на вкус Хадджаджа, достаточно просторны, хотя и недостаточно чисты. На кровати громоздилась гора толстых шерстяных одеял и покрывал, в углу спальни горела жаровенка. Посол горячо одобрил и то, и другое, и огромную миску овсяного супа с мясом, которую принес ему слуга. Он счел – он понадеялся, – что не замерзнет за ночь до смерти.

Этого и не случилось. На завтрак уже другой слуга принес ему огромный омлет с ветчиной, колбасками, луком и сыром. В Бише после такой трапезы Хадджадж не смог бы встать. В студеном Котбусе он умял все до крошки и пожалел, что ничего не осталось.

Как только посол покончил с завтраком, оделся и набросил теплую накидку, Забан провел его на улицу, чтобы отвезти во дворец в закрытой, за что старик был особенно благодарен, карете. Сквозь покрытые изморозью окошки он разглядывал не замечающих холода горожан. Некоторые замирали, чтобы глянуть на проезжающую карету, но большинство не отрывалось от своих дел. Никто не здоровался со встречными, не останавливался поболтать, как это было бы на улицах Биши. И причина тут заключалась не в морозе, как подумал посол поначалу. Просто ункерлантцы были менее общительным народом, чем его соплеменники.

Во дворце было тепло. Прежде чем Хадджадж смог войти в зал для аудиенций, телохранители Свеммеля попытались облапать его, словно девицу в соку.

– Пусть обождут, – бросил посол Забану, терпеливо сносившему подобный же осмотр.

Хадджадж сбросил одежду и стоял голый, беззаботно ожидая, покуда отвесившие челюсти телохранители не прощупают каждый шов. Затем он оделся и проследовал за мидовским чиновником в приемный зал конунга Свеммеля.

Забан упал перед своим монархом ниц. Хадджадж низко поклонился, как перед лицом царя Шазли. Свеммель промолвил что-то по-ункерлантски. Посол понял его слова, но с ответом подождал, покуда Забан не переведет на альгарвейский:

– Ты дерзок. Все вы, зувейзины, дерзкое племя.

– Мы тоже невысокого мнения об ункерлантцах, – ответил Хадджадж. Он не собирался отступать без нужды даже в наименьшей малости. – И оно стало еще ниже в тот час, когда Ункерлант нарушил Блуденцкий договор.

– Киот заключил с вами договор, – промолвил Свеммель, буравя Хадджаджа взглядом. – Киот умер – медленной смертью, страшной смертью. Милосердней, чем он заслуживал. А Зувейза разбита. Разве ты стоял бы здесь, будь иначе?

Возможно, конунг и был безумен, но он был прав.

– Мы нанесли вам урон, – произнес Хадджадж, не собираясь этого признавать. – Если вы не отступитесь, мы принесем вам еще больше горя. Ваш ультиматум был слишком суров. Если и нынче ваши условия нас не устроят, мы продолжим бой. Возможно, в конце концов вы и захватите все, что собирались, но цена будет неимоверно высока. Не согласитесь ли вы получить немного меньше, зная, что не придется платить так дорого?

Аргумент был разумный, рациональный, осмысленный. Глядя на конунга Свеммеля, Хадджадж с дрожью осознал, что ни одно из этих слов нельзя применить к ункерлантскому владыке. Глаза конунга были словно вырезаны из обсидиана, подернутого тонкой корочкой южного льда.

– Нам все равно, какова будет цена, – промолвил конунг. – Мы желаем вернуть свое.

«Я не стану отчаиваться», – велел себе Хадджадж и сам удивился – зачем? Он начал было формулировать дипломатичный, вежливый ответ и проглотил слова прежде, чем те слетели с губ. Если конунга Свеммеля и можно тронуть чем-либо, то не пустой любезностью. Посол взялся за дело по-иному.

– Ваше величество, то же можно сказать и о нас, зувейзинах. Если нет, то почему мы столько раз восставали против Ункерланта, даже без надежды на победу?

Он пристально вглядывался в лицо Свеммеля. Глаза конунга расширились слегка, потом сощурились. Ледок растаял. Холодный каменный глянец зрачков остался, но Хадджадж, верно, тронул какую-то струнку в душе владыки, ибо тот ответил:

– Да, вы упрямый народ, – тоном, каким с неохотой отпускают комплимент. Он ткнул пальцем в сторону посла: – Упрямый и все же разбитый. Иначе ты не стоял бы перед нами.

– Мы потерпели поражение, – признал министр иностранных дел Зувейзы то, чего никак не мог отрицать. – Мы потерпели поражение достаточно суровое, чтобы отдать часть того, что вы требуете от нас. Но не настолько, чтобы отдать все.

– Обойтись ли нам с самозванцем Шазли, как мы обошлись с узурпатором Киотом? – спросил Свеммель.

– Повелители Зувейзы умеют умирать, – ответил Хадджадж как мог спокойно и вновь с той прямотою, какой не мог ожидать конунг от своих подданных. – Ункерлант преподал им не один урок в этом мастерстве.

Забан обернул к послу молочно-белую физиономию. Нет, никто в Котбусе не осмеливался так разговаривать с конунгом Свеммелем. Старик повелительно взмахнул рукой. Ункерлантский толмач перевел все точно – Хадджадж достаточно владел вражеским языком, чтобы быть уверенным в этом. Он ждал ответа. Возможно, ункерлантский конунг захочет выяснить, как умеет умирать сам Хадджадж. Это нарушило бы все принципы дипломатии, но конунг Свеммель сам себе закон.

Свеммель нахохлился на краешке высокого трона, словно беркут, готовый сорваться с руки сокольничего.

– Поторгуемся, – проклекотал он.

Хадджадж смог вздохнуть снова и постарался, чтобы конунг Ункерланта не заметил его облегчения.

Краста была в ярости. Она часто бывала в ярости, однако, как правило, мишенями для ее гнева служили знакомые ей люди, а не целые державы. Сейчас бешенство ее имело своей причиной Валмиеру как таковую.

– Ты посмотри на это, Бауска! – Она ткнула горничной под нос свежую газету: – Ты только посмотри!!!

– Вижу, сударыня, – ответила служанка настолько хладнокровно, что даже Краста не нашла бы повода придраться.

Но маркиза не нуждалась в поводах.

– Ункерлант выиграл очередную войну! – прорычала она. – Какие-то варвары с запада одерживают две победы кряду, сначала против Фортвега, потом против этой… как ее… Зувейзы – одни силы ведают, где это! Ункерлант! Две войны! А Валмиера победила хоть в одной? Бауска, отвечай!

– Нет, сударыня, – ответила служанка и добавила неосмотрительно: – Но Ункерланту не приходится сражаться с альгарвейцами.

Краста тряхнула головой. Золотистый локон выскочил из-под заколок, которыми Бауска увенчала ее прическу поутру, и скользнул по губе, словно у маркизы внезапно выросли усики. Краста фыркнула и отмахнулась от непокорной прядки.

– Альгарвейцы такие же варвары, – проговорила она, фыркнув по-иному. – Им бы следовало сидеть по своим лесам и не тревожить цивилизованных людей.

Последнее в устах маркизы следовало понимать как «потомков древних кауниан» – дальше этого ее понятие цивилизованности не простиралось.

– Без сомнения, сударыня, – отозвалась Бауска. Одна непрошеная реплика сошла ей с рук, и служанка отпустила вторую: – Конечно, они варвары, но воевать умеют ужасно здорово.

– Мы громили их и прежде, – отмахнулась Краста. – В Шестилетнюю войну они ведь нас не победили? Конечно, нет. Шестилетнюю выиграла Валмиера. Ну, Елгава нам помогла немного, но победили-то мы! – Елгаванцы тоже были потомками кауниан; их существование Краста могла признать. Сибиане? Лагоанцы? Ункерлантцы? Они сражались с валмиерскими солдатами бок о бок. С точки зрения Красты, вся эта мелкота могла вовсе не ввязываться в войну. Как бы при этом шли дела на фронтах, маркиза не задумывалась.

– Дай, силы горние, чтобы мы и в этой войне победили, сударыня, – промолвила Бауска. – И дай, силы горние, чтобы ваш брат вернулся домой невредимым.

– М-да, – пробурчала Краста; служанка отыскала способ умиротворить хозяйку хотя бы ненадолго. – Со Скарню все было в порядке, когда он писал последнее письмо.

Она примолкла. Тут бы ее гневу и уняться, однако маркиза так и не выпустила из рук газеты, и вид подметного листка вновь возбудил в ней ярость.

– Со Скарню все хорошо, но мы так и не ворвались в Альгарве! Как можем мы надеяться выиграть эту злосчастную, неудобную войну, если не можем перейти границу?!

Голос ее вновь сорвался на визг.

– Не знаю, сударыня. Откуда мне знать? Я горничная, а не солдат. – Бауска склонила голову и едва слышным шепотом закончила: – Разрешите идти, сударыня?

– Ну хорошо, – ответила Краста с некоторым раздражением; обычно она получала больше удовольствия, насмехаясь над горничной.

Бауска отступила куда поспешней, чем альгарвейская армия под натиском валмиерцев. И все же недостаточно быстро. Краста прищелкнула пальцами.

– Нет. Постой.

– Сударыня? – Бауска застыла у дверей. Голосок ее казался клочком зимнего ветра, заблудившегося в коридорах особняка.

– Иди сюда. У меня к тебе вопрос. – Горничная приблизилась куда медленней, чем убегала. – Я уже давно хотела тебя об этом расспросить, – продолжала маркиза, – но все из головы вылетает.

– О чем, сударыня? – поинтересовалась Бауска с тревогой – это было хорошо, – и любопытством – что было разрешено.

– Когда ты ублажаешь своего милого, ты это делаешь ртом?

Вопрос свой Краста задала так же небрежено, как могла бы поинтересоваться у землевладельца разведением скота. В ее понятии между чернью и скотом разница была невелика.

Бауска густо покраснела, раскашлялась, отвернулась, но выбежать из комнаты без дозволения хозяйки все же не решилась.

– Сударыня, – прошелестела она наконец, – нет у меня милого, так что даже и не знаю, что вам ответить…

Краста, привычная разоблачать увертки прислуги, рассмеялась ей в лицо.

– Случалось тебе ублажать мужчину таким способом или нет, в конце концов? – грозно спросила она.

Бауска покраснела еще сильнее.

– Да, – выдохнула она, уткнувшись взглядом в пол, так тихо, что Красте пришлось читать ответ по губам, и повторила чуть громче: – Разрешите идти?

– Нет пока! – оборвала ее Краста. Вальню, проклятье на его голову, – страшное проклятье на его голову! – все же не соврал. Маркизе захотелось вновь почистить зубы. Вместо этого она попыталась оценить глубину нравственного падения черни. – И твои подруги – у служанок ведь бывают подруги? – тоже так поступают?

– Да, сударыня… то есть я знаю нескольких, которые… да, иногда, – ответила Бауска, все так же вглядываясь в сложное переплетение цветочков и птичек на ворсистом ковре ручной работы под ногами.

В глотке Красты зародился яростный рык. Как большинство представителей ее класса, маркиза всегда предполагала, что чернь просто совокупляется подобно скоту и благородные радости блуда находятся за пределами кругозора низших слоев общества. Обнаружив, что ошиблась, Краста испытывала одно только отвращение. С простонародьем она стремилась ничего общего не иметь.

Потом ей пришла в голову еще одна мысль.

– А твои милые – когда они у тебя появляются, – они твои тайные места языками блудливыми обласкивают?

– Да, сударыня, – покорно прошептала Бауска и во внезапном приступе душевной стойкости выпалила: – Не то чтобы мы им – да, а они нам – обойдетесь. Честно, так уж честно.

О честности Красте приходилось задумываться нечасто, в особенности когда речь заходила о прислуге. Изящно очерченные ноздри маркизы гневно раздулись.

– Иди отсюда, убирайся! – велела она. – Почему вообще ты не за работой?!

Бауска вышла. Точней было бы сказать – вылетела ядром. Краста это едва заметила; отпустив служанку, маркиза тут же забывала о ней, покуда услуги Бауски не потребуются ей снова. Она подумывала отправиться в Приекуле и прогуляться по магазинам, но от этой мысли отказалась, а вместо этого приказала кучеру отвезти ее во дворец. Если уже она решила жаловаться на то, как идет война с Альгарве, изливать желчь на служанку не годится. Маркиза возжелала поговорить с солдатом.

Военное ведомство ей пришлось искать довольно долго. Во дворце она не могла просто распорядиться, как в своем поместье, – слишком многие из снующих по коридорам сами были дворянами, и отличить благородных от лакеев в роскошных ливреях не всегда было возможно. Чтобы никого не обидеть, Красте приходилось задавать вопросы вежливо – искусство, к которому она не испытывала склонности и не имела в нем опыта.

Наконец Краста обнаружила, что стоит напротив стола, за которым сидел весьма симпатичный офицер по имени, если верить табличке, Эрглю.

– Присаживайтесь, сударыня, прошу, – промолвил он, указывая на кресло. – Не желаете чаю? К сожалению, мне не разрешено предлагать вам более крепкие напитки.

Она позволила офицеру налить ей чашечку; маркиза без зазрения совести позволила бы любому и в любой обстановке прислуживать ей.

– И как изволите вас титуловать? – поинтересовалась она, потягивая горячий напиток.

– Ношу чин капитана, сударыня. – Улыбчивая учтивость Эрглю несколько поблекла. – Как и написано на этой табличке.

– Нет-нет-нет! – нетерпеливо перебила его Краста, пытаясь понять – возможно, военное ведомство потому так скверно показывает себя, что работают в нем идиоты? – Как вас титуловать, капитан?

– А! – Лицо Эрглю просветлело. «Может, он и не полный идиот, – подумала Краста в приступе того, что у нее считалось великодушием. – Может, всего лишь кретин». – Имею честь быть маркизом, сударыня.

– Какое совпадение! А я маркиза!

Краста улыбнулась. Возможно, Эрглю и кретин, но он ей ровня. И обходиться с ним она будет с той же вежливостью, которой заслуживал любой член ее круга, с вежливостью, которой не будет вознагражден даже самый пронырливый простолюдин.

– Должна сказать вам, – заметила маркиза, взмахнув рукой, – мы совершенно неправильно подходим к ведению войны.

Капитан Эрглю склонился вперед с выражением вежливого и почти искреннего интереса.

– Сударыня, – воскликнул он, – как бы я мечтал, чтобы вы прояснили мне этот вопрос! Наши лучшие генералы бьются над ним неделями и месяцами, но результаты были не вполне удовлетворительны.

– Слишком мягко сказано, – подхватила Краста. – Что нам нужно, так это нанести рыжеволосым варварам такой удар, чтобы они бежали перед нами, точно в древние времена. Не понимаю, почему это до сих пор не сделано!

– Теперь, когда вы выразили это столь ясно, я тоже не понимаю. – Эрглю полез в ящик стола и вытащил на свет несколько листов бумаги, перо и пузатую чернильницу. – Если вы соизволите одарить державу плодами своих раздумий, не сомневаюсь, вскоре вся Валмиера возблагодарит вас как свою благодетельницу и спасительницу. – Он указал на стол и кресло – весьма скромного вида, приставленные к ближней стене его кабинета: – Если вы будете так добры изложить свой стратегический план настолько подробно, насколько это в ваших силах, я смогу поделиться им с верховным командованием.

– Непременно!

Прихватив письменные принадлежности, Краста уселась за стол и уставилась на чистый лист с тем же остервенелым отчаянием, что преследовало ее в школе для благородных девиц. Она погрызла кончик пера и наконец записала: «Мы должны ударить по альгарвейцам изо всех сил. И там, где они этого не ждут».

Она взялась было писать дальше, потом вычеркнула все лишнее. Еще немного погрызла перо. Вскочила на ноги и швырнула листок на стол капитану Эрглю.

– Уверен, – заметил тот, заглянув в ее записку, – что его величество король Ганибу будет благодарен вам за ваш сегодняшний вклад в дело победы.

– Ну почему я единственная во всей стране способна мыслить здраво?! – осведомилась Краста и, не дожидаясь ответа, направилась к своей коляске.

По пути маркиза заметила на пальце чернильное пятнышко, фыркнула в раздражении и стерла его.