Леофсиг обнаружил, что с течением дней если и не вошел во вкус сортирного наряда, то, по крайней мере, примирился с ним. Верно – работа была тяжелая и грязная, но не тяжелей, чем рубить дрова или исполнять любую другую повинность по лагерю. Как альгарвейские охранники, так и фортвежские командиры с удовольствием сделали из юноши показательного фортвежца в каунианской команде золотарей.

Леофсиг старался воспользоваться положением как мог. Его каунианский со школьных лет изрядно заржавел. Когда юноша поначалу пытался заговорить на древнем наречии, светловолосые его товарищи обыкновенно с улыбкой переходили на фортвежский. Однако Леофсиг не отступался. В темноте за урожденного каунианина его и теперь нельзя было принять, но юноша понемногу освоил даже желательное наклонение, не дававшееся ему, даже когда учителя прохаживались по спине Леофсига розгой.

Помогло ему войти в общество кауниан-заключенных и то, что их с Гутаускасом койки в бараке стояли рядом. А больше того – нескончаемая вражда с Мервитом. Если Мервит называл юношу любителем чучелок, тот относился к оскорблению как к похвале.

Однажды, когда Леофсиг закапывал вонючую выгребную яму, к нему подошел Гутаускас. Серо-голубые глаза каунианина весело поблескивали.

– Знаешь, – заметил он легкомысленно, – стоялая моча хорошо отбеливает. – В школе Леофсига не учили, как будет по-кауниански «моча»; заключение в лагере для военнопленных расширило его кругозор во многих отношениях. – Может, стоит отбелить тебе волосы? – продолжал Гутаускас. – Как думаешь, станешь ты от этого похож на нас?

– О да, без сомнения! – отозвался Леофсиг и указал на полузасыпанную канаву. – А от дерьма, – еще одно слово, которому его не учили в школе, – твои волосы потемнеют. Станешь ты похож на фортвежца, если я тебя сейчас в выгребную яму окуну?

– Возможно, – невозмутимо ответил Гутаускас. – Бывало, что мы называли фортвежцев «навозниками», так же как вы одаривали нас столь же приятными именами.

Он склонил голову к плечу, ожидая, как отнесется к этому Леофсиг.

– Никто не найдет доброго слова для соседа, – ответил юноша, пожав широкими плечами. – Бьюсь об заклад, даже ункерлантцы не настолько эффективны, – это слово ему пришлось произнести по-фортвежски за неимением подходящего каунианского перевода, – чтобы не ругать своих соседей.

Он закатил глаза, показывая, что принимать его слова всерьез не следует. Гутаускас кивнул.

– А я бьюсь об заклад, что ты прав: твои же собственные слова доказывают это. Так скажи, предпочел бы ты жить в той части Фортвега, которую заняли альгарвейские варвары, или в той, что досталась варварам ункерлантским?

– Я бы предпочел, чтобы Фортвег никто не захватывал, – ответил Леофсиг.

– Такого выбора нет, – промолвил Гутаускас с той скрытой насмешкой, от которой фортвежцы так часто начинали скрипеть зубами.

Леофсиг, однако, уже привык к подобной манере общения. Он серьезно обдумал вопрос – занятие всяко более интересное, чем махать лопатой над полной ямой дерьма.

– Вашему племени, должно быть, легче под ункерлантцами, а нашим – под альгарвейцами.

– Пожалуй, ты прав, – согласился каунианин, – ибо альгарвейцы могут презирать нас, и оттого у них остается меньше презрения в ваш адрес. – Он подождал, пока Леофсиг взмахнет пару раз лопатой, и добавил вполголоса: – Быть может, сегодня ближе к полуночи тебе придется ответить на зов природы, как и мне.

– Да ну? – Леофсиг почесал в затылке. – Знал я, что вы, кауниане, педанты и зануды, но чтобы до такой степени…

Гутаускас ничего не ответил. Он только глядел на юношу пристально, чуть искоса. Леофсиг снова почесал в затылке. Если бы дело происходило в романе о временах Шестилетней войны, герой с первого слова понял бы, что пытается сказать ему каунианин. Ну, по крайней мере, Леофсиг сообразил, что ему о чем-то стараются намекнуть.

– Ну… кто знает? – промолвил он. – Может, и придется.

Все так же молча каунианин отошел и принялся копать новую яму. Леофсиг продолжал забрасывать землей старую. Он не особенно торопился. Альгарвейцы слишком скверно кормили пленных, чтобы те могли торопиться, да и сортирный наряд не то поле деятельности, что способно пробудить энтузиазм.

Наконец, когда солнце склонилось к закату, он отложил лопату и встал в очередь за скудным ужином, вполне напоминавшим скудный завтрак и столь же скудный обед. Ему достался тонкий ломоть черного хлеба и миска щей с репой и парой кусочков солонины, настолько жирной, что ее следовало бы именовать салом, и в придачу чашка того, что альгарвейцы упорно именовали пивом. На вкус казалось, что жидкость черпают прямо из сточной канавы.

Леофсиг все равно выпил эту мерзость. В последнее время он ел и пил почти все, в чем мог хотя бы заподозрить пропитание. Ему доводилось видеть, как пленные глотают собственных вшей. Так низко он еще не опустился, но понимал, что и это возможно. Живот почти непрерывно ныл, словно гнилой зуб. После каждой трапезы боль отступала на часок-другой, и это время юноша особенно ценил.

После ужина пленников строили перед бараками для вечерней, заключительной поверки. В виде исключения альгарвейцы-охранники дважды подряд посчитали заключенных правильно, на чем и успокоились.

– Вы теперь идти, – объявил старший караульный на скверном фортвежском. – До утренний поверка не выходить – только идти ссат, идти срат. Выходить за другим… – Он провел пальцем по горлу. Леофсиг пожалел, что у альгарвейца руки, а не ножи.

Вместе с остальными пленниками из своего барака юноша вернулся на койку. Одни заключенные сбивались в тесные кучки, чтобы поболтать. Другие играли в кости – на деньги или, что чаще, на еду. Кое-кто писал письма домой или перечитывал те редкие послания, что дозволялось им получать. Большинство же безвольно опускались на койки, чтобы отдохнуть и отоспаться, сколько дозволяют тюремщики.

В тусклом свете фонаря на Леофсига мрачно косился Мервит. Юноша тоже поглядывал на великана. Оба слишком устали и были слишком голодны, чтобы обмениваться чем-то, кроме убийственных взглядов. Кроме того, ни тот, ни другой не хотели попасть на суд к альгарвейскому коменданту. Даже половинными пайками драчуны вряд ли отделались бы. Подобная перспектива даже Мервита могла склонить к примерному поведению.

В конце концов великан завалился на бок и захрапел. Леофсигу тоже хотелось спать; каждая жилка в его теле молила об отдыхе. Но если он сейчас задремлет, то не сможет вместе с Гутаускасом выйти в полночь. А если не задремлет, завтра будет ходить разбитый весь день. Что важнее? Не зная, правильно ли он поступает, юноша смежил веки и сделал вид, будто заснул, не позволяя себе погрузиться в забытье.

Вернулся на свою койку Гутаускас, до того вполголоса беседовавший в проходе с остальными каунианами из их барака, как это обычно бывало, прежде чем охранники погасят фонарь. Вскоре дыхание его стало неторопливым и мерным. Дрыхнет, что ли?!

Леофсиг наблюдал за ним из-под полуопущенных век, готовых в любую минуту склеиться намертво. В окошки барака не проникал ни единый лучик света, чтобы юноша мог оценить, сколько прошло времени – молодой месяц взойдет перед самым рассветом. «Ну и как, – раздраженно подумал Леофсиг, – узнает Гутаускас, когда наступит полночь?»

Он настолько обозлился на каунианина, что сон как-то сам собою отступил немного. Наконец, в полуночный – а может, и нет, кто его знает – час Гутаускас поднялся с койки и прошел к дверям барака. Их на ночь не запирали. По проходу скользнул прохладный ветерок.

Сердце юноши заколотилось. Леофсиг поднялся на ноги и вышел в ночь вслед за своим соседом по койке. Если бы кто-то окликнул его, он готов был обругать каунианина за то, что тот разбудил его посреди ночи. Но все было тихо. Зевая, юноша поплелся к выгребным ямам.

У студеной погоды было одно преимущество – полные испражнений канавы не так воняли. А может, от холода у Леофсига просто нюх отнимался. Смутная тень впереди – это, наверное, Гутаускас. Юноша снова зевнул, отчаянно желая снова оказаться на жесткой койке под тонким одеялом – странное желание, если учесть, что большую часть времени юноша готов был отдать что угодно, только бы выбраться из лагеря.

Кто-то – какой-то форвежец – возвращался в барак, оправляя кафтан, и приветственно буркнул что-то из темноты проходящему мимо Леофсигу.

Над канавами тужились несколько страдальцев – судя по тощим силуэтам, все кауниане. Двое перебросились вполголоса на своем языке замечаниями: «А вот и они» – «Да, последние».

Гутаускас положил Леофсигу руку на плечо.

– Пойдем. Скорей. Тише. Ничего не спрашивай. Не сейчас. Скоро сам поймешь.

Само собой, у юноши немедля появились вопросы, но стоило ему открыть рот, как Гутаускас до боли стиснул пальцы. Леофсиг прикусил язык. Гутаускас мотнул головой в сторону тесно сбившейся кучки кауниан, и юноша последовал за ним без единого слова.

– В том, чтобы копать канавы, есть свое преимущество, – вполголоса промолвил один при его приближении. – Можно раскопать, а можно и докопаться.

В дремлющем замутненном сознании Леофсига вспыхнул свет, такой яркий, словно под носом у юноши взорвалось ядро.

– Идем, – повторил Гутаускас. – Будет грязно. Мы не могли отговорить всех пользоваться этой канавой. Но поставишь ли ты чистоту стоп выше случая добиться свободы?

– Силы горние, да никогда! – воскликнул Леофсиг на лучшем своем классическом каунианском.

– Хмм… Это хорошо, что мы взяли его с собой, Гутаускас, – заметил тот каунианин, что заговорил первым. – Некоторые из них бывают достойны.

«Них», понял Леофсиг, для него означало «фортвежцев». Он единственный здесь был не из древнего племени.

– Если мы и дальше станем торчать здесь, – заметил Гутаускас, – нас всех могут схватить.

Вместо ответа второй каунианин спрыгнул в траншею и выдернул из ее стенки залепленную грязью и песком крышку.

– Скорей, друзья! Ползите быстро, как только можете. Наступайте друг другу на пятки. Не останавливайтесь. В другом конце прохода есть отверстие. Полезайте.

Один за другим беглецы – их было не то шесть, не то восемь – соскользнули в канаву, чтобы скрыться в туннеле. Гутаускас легонько подтолкнул юношу.

– Иди первым, – шепнул он.

Леофсиг как мог тихо сполз в траншею. Липкая грязь на дне пыталась засосать его башмаки. Он с трудом протиснул в отверстие широкие фортвежские плечи.

Снаружи было темно. В туннеле – укрепленном кое-где досками, о которые Леофсиг всякий раз бился лбом, стоило ему поднять голову чуть повыше, но в остальном прорытом в плотной земле, словно могильная яма, – было темней темного. Даже стылый воздух казался мертвым. Юноша полз вперед, словно от этого зависела его жизнь. Позади послышался тихий хлопок – последний беглец затворил за собою крышку. Если повезет, грязь на ней помешает альгарвейцам отыскать путь, которым воспользовались пленники.

Леофсиг полз вперед, порой касаясь ног впереди ползущего, порой чувствуя, как подпирает сзади Гутаускас. Далеко ли они ушли? Много ли осталось? Он понятия не имел. Только полз, и не останавливался, и собирался ползти, обдирая локти и колени, до самого выхода, будь он хоть в Дьёндьёше или Лагоаше. А вокруг чернота и грязь.

Свежий воздух, чистый воздух впереди. Юноша вдыхал его, словно гончая. Туннель пошел вверх. Какой-то каунианин за плечи выдернул его из норы. Изголодавшимся по свету глазам темная ночь казалась ясным утром. За ним из лаза выбрался Гутаускас и, наконец, последний из беглецов.

– Теперь, – тихо и деловито промолвил Гутаускас, – все помочимся.

– Зачем? – спросил Леофсиг, освобожденный от клятвы молчания.

– Чтобы текучей водой преградить путь поисковым заклятьям альгарвейцев, – весело ответил какой-то беглец.

Струи горячей мочи окатили края лаза, скрытого от лагерных охранников купой оливковых деревьев. Облегчившись, Леофсиг расхохотался неслышно и весело. Грязный, вонючий, он понимал, что теперь его скорей всего вновь водворят в лагерь или пристрелят, но все это не имело сейчас никакого значения. Сейчас он хоть на миг, но был свободен.

Бембо вышагивал по улицам Трикарико, помахивая дубинкой. Жандарм делал все, чтобы его замечали. Трикарико, подобно большинству альгарвейских городов, служил во многом для того, чтобы окрестные жители могли себя показать и на других посмотреть. Даже самый чванный и самодовольный жандарм привлекал внимания меньше, чем хотел бы.

Все же Бембо скорее предпочел бы вышагивать по городским улицам, чем маршировать строем в парке. Таскать на плече потешный жезл ему вовсе не улыбалось, а особенно его раздражало, что сержант, сущий зверь, все время орет на него да и на всех прочих ополченцев. Жандарм предпочитал наорать на кого-нибудь сам, а не сносить оскорбления.

Он нервно покосился на восток. Настоящие солдаты – столько, сколько могла выделить держава для этого куска границы, – все еще удерживали елгаван в предгорьях хребта Брадано. Как им это удается, Бембо не вполне понимал. Если верить газетам, тут поработали могучие чары, но таких крепких заклятий не бывает. Жандарм надеялся только, что регулярные войска будут справляться и дальше. Потому что иначе в дело придется вступить лично ему, а эта затея Бембо совсем не нравилась.

Из переулка донеслись яростные вопли. Поначалу Бембо собирался пройти мимо – для альгарвейского городка ничего необычного в уличной ссоре не было. Но потом жандарму пришло в голову, что смена все равно выдалась спокойная и можно разобраться, что там случилось. А потом рассказать обо всем в участке, чтобы сержант Пезаро не смог обозвать жандарма ленивым сукиным сыном.

Когда он свернул за угол, вокруг спорщиков уже начинала собираться толпа.

– Что тут такое? – осведомился Бембо в полный голос.

Несколько человек, обернувшись, обнаружили при виде жандарма, что у них есть срочное дело где-то в другом конце города. Бембо фыркнул – ничего другого и не следовало ожидать.

Один из крикунов оказался рыжеволосой женщиной очень средних лет. Ее платье и опасливый взгляд не объявляли открыто «шлюха», но явственно намекали: «потаскушка». Против нее выступал моложавый мужчина в рубашке и юбке, чьи усы были навощены до остроты иголок в безупречном альгарвейском стиле. Вот только и усы, и кудри его были не рыжими, не медными и даже не каштановыми – они отливали бледным золотом.

«О-ой», – подумал Бембо, а вслух повторил:

– Что происходит?

– Этот вонючий каунианин меня ограбить пытался! – взвизгнула потаскушка. – Голову прозакладываю, он елгавский шпион! По мне, так точно шпион!

Несколько человек за спиной у Бембо зарычали. Голова жандарма начала болеть, точно с жестокого перепою. Стоявший перед ним с видом оскорбленной невинности горожанин был, несомненно, каунианских кровей, подобно елгаванам. Это могло значить что угодно… а могло ничего не значить. Предки этого типа могли жить в Трикарико за сотни лет до того, как первые альгарвейцы подошли к городу на сотню миль. Но даже если и так, это ничего не доказывало. Иные подданные каунианского происхождения были беззаветно верны королю Мезенцио. Другие все еще тосковали по древней империи.

– Ну а ты что скажешь? – грозно осведомился Бембо у светловолосого с явным подозрением: во-первых, потому что был он жандарм и ему по должности следовало подозревать каждого встречного, а во-вторых, потому что пристрастился к не вполне приличным историческим романчикам, каких в последнее время много появилось, и на кауниан начал поглядывать с особенным вниманием.

– С чего мне ее грабить? – поинтересовался тот. – Что у нее есть такого, что может понадобиться мужчине?

По-альгарвейски он изъяснялся с характерным акцентом уроженца северо-восточных окраин державы – так же, как и сам Бембо. «Но шпион не забыл бы об этом», – мелькнуло у нее в голове.

Светловолосый окинул шлюшку презрительным взглядом и закатил глаза, как любой альгарвеец, находящий женщину непривлекательной и желающий сообщить ей об этом. Та завизжала. Бембо тоже окинул ее взглядом и пришел к выводу, что ничего особенного в ней действительно нет, хотя бесплатный уксус за вино сойти может.

Бембо с усталым видом вытащил из-за пояса блокнот.

– Ваши имена! – прорычал он. – И не вздумайте юлить. Все проверит чародей. А тех, кто врет жандарму при исполнении, у нас не любят.

Женщина назвалась Габриной, мужчина – Балозио.

– Ну как же, – съехидничала Габрина. – При рождении нарекли тебя, небось, Баложу.

Альгарвейское имя она переложила на манер елгаванских или валмиерских.

– А как тебя нарекли, твой отец и не знал, – бросил в ответ Балозио: оскорбление настолько же альгарвейское, насколько долог выдался день.

Габрина вновь завизжала. Балозио заорал на нее.

– Заткнитесь! – рявкнул Бембо, с одинаковой ненавистью глядя на обоих, и ткнул пальцем в сторону потаскухи: – Ты! Что он пытался у тебя стянуть? И как?

– Кошель с пояса, – ответила она, покачав бедром. Привлекательности в глазах Бембо ей это не добавило.

– Ах ты, лживая шлюха! – взвыл Балозио. Габрина ответила ему неприличным жестом. – Я всего-то ее по заднице хотел шлепнуть! – добавил он, обращаясь к жандарму.

На мгновение Бембо поверил ему – он и сам часто пощупывал встречных девчонок. Но потом он перестал думать как мужчина и начал думать как жандарм.

– Погоди-ка, погоди! – заметил он. – Минуту назад ты меня уверял, что ничего не хотел от этой бабы!

– Это кто тебе баба, ты, бочка с салом?! – завыла Габрина.

Бембо перехватил дубинку поудобнее.

– А вот за это и ты у меня в участок попадешь. Там разберемся.

Балозио и Габрина воззрились на него с ужасом. Если бы один ринулся улепетывать направо, а другой – налево, Бембо не знал бы, что делать. Позвать на помощь прохожих – так неизвестно еще, кому те станут помогать с большей охотой, жандарму или его жертвам: он хорошо знал своих соотечественников. Если бы они иначе относились к своему гражданскому долгу, Альгарве не требовалось бы столько жандармов.

Однако спорщики бежать не стали. Бембо многозначительно шлепнул дубинкой по ладони.

– Пошли! – рыкнул он.

И те пошли – без охоты, но покорно.

Прежде чем кому-нибудь из них пришла в голову фантазия сбежать, Бембо увидал в отдалении другого жандарма и подозвал его взмахом руки.

– В чем дело? – поинтересовался тот – дородный парень по имени Орасте.

– Пропади я пропадом, коли сам знаю, – ответил Бембо. – Этот вот заявляет, будто рукам волю дал, понимаешь? А эта – что он пытался стащить ее кошелек.

Орасте оглядел Габрину и слегка покачал бедрами взад-вперед – видно, ему понравилось. Габрина это заметила и соблазнительно облизнула губы. На Балозио жандарм поглядел с тем же выражением лица, с каким осматривал бы навозную лепешку.

– Не встречал еще чучелка, который не стащил бы чего при первом удобном случае, – проворчал он.

От природы светлокожий, Балозио побледнел еще сильней и стал похож на привидение.

– Знаете что, – отрезал он. – Я честный человек! Я всегда был честный человек и верный подданный! – Поднять шум у него не слишком получалось – слова его прозвучали не так дерзко, как испуганно. – Я же не виноват, что таким родился, – добавил он совсем уже жалобно.

Габрина исхитрилась прильнуть на секунду к Орасте.

– А по мне, так на елгаванского шпиона он похож, – промурлыкала она голосом, какого обычно не услышишь за порогом спальни.

Балозио в расстройстве чувств этого обмена любезностями не заметил.

– На дурную болезнь ты похожа! – огрызнулся он.

– Заткнись, каунианин, – страшным голосом прохрипел Орасте.

Можно было подумать, что он изображает военного вождя древних альгарвейцев, – Бембо подозревал, что его товарищ тоже читает исторические романчики.

Орасте уже готов был отходить Балозио дубинкой, когда Бембо шепнул ему на ухо:

– Поосторожней! А если он богатый каунианин?

По виду светловолосого предположить это было трудно, но случалось и не такое. Орасте скорчил рожу, но отступился.

Когда вся компания поднялась по лестнице и ввалилась в участок, сержант Пезаро торопливо опустил пирожное со сливами, которое жевал, но крошки слоеного теста застряли у него в узенькой бородке.

– В чем дело? – проворчал сержант.

Все заговорили, заорали, завизжали хором, сопровождая все более громкие вопли все более яростной жестикуляцией. Балозио каким-то образом очутился на полу – как именно, Бембо не заметил, потому что обменивался с Габриной недобрыми словами.

Пезаро, как большинство альгарвейцев, обладал способностью слушать нескольких собеседников разом.

– Хватит, – проронил он, наслушавшись и насмотревшись. – Бембо, тащи этого олуха, – он указал на Балозио, – в архив. Если он пытался стащить что плохо лежит – в камеру и под суд. Орасте, ты займись девкой. То же самое: если пыталась надуть клиентов – за решетку, если нет – вышвырни ее на улицу.

Бембо подумал было, что Габрина обрушится на Пезаро, посмевшего приписать ей «клиентов». Но потаскушка оказалась хитрей: она послала Орасте еще одну призывную улыбку, и дородный жандарм, по всем признакам, готовы был отозваться. У Бембо появилось подозрение, что архивы будут подвергнуты не столь тщательному досмотру, как потрепанная персона Габрины.

Бембо покорно обернулся к Балозио. На щеке каунианина откуда-то появился синяк.

– Пошли, приятель, – молвил жандарм, – разберемся с тобой.

Дорогу в архивный отдел Балозио, похоже, знал, что показалось Бембо не вполне подобающим образу человека безупречной честности. Жандарм бросил на Саффу плотоядный взгляд. Художница ответила ему непристойным жестом, как Габрина – Балозио, и тут же подмигнула. Зачем она его дразнит – чтобы подбодрить или чтобы свести с ума? Скорее последнее.

Скучающий письмоводитель записал имя Балозио, снял у него отпечаток пальца и пробормотал заклятье. Один из бесчисленных ящиков за его спиной распахнулся сам собой. Чиновник кивнул Бембо.

– Ну точно, числятся у нас его пальчики. – Все с тем же скучным видом он вытащил нужную папку, водрузил на стол и открыл. Бембо узнал рисунок Саффы.

– Посмотрим, – бормотал письмоводитель, листая страницы. – Оштрафован за неуплату проститутке, карманная кража, еще раз карманная кража, привлекался за кражу кошелька… но в тот раз улик не нашли.

– Еще бы нашли! – воскликнул Балозио. – Я этого не делал! – Он развел руками в отчаянной мольбе. – Я каунианин, и все равно меня не смогли осудить! Ну какая на мне может быть после этого вина?

– Хватит и этого, – остановил Бембо письмоводителя. – Спасибо. Посидит за решеткой немного. Будет повод убрать с улиц хоть одного каунианина.

– Да я даже каунианского не знаю! – взвыл Балозио.

Чиновник не обратил на него внимания – он возвращал на место личное дело воришки. Бембо взял каунианина за локоть.

– Пошли, приятель. Пойдешь миром – отделаешься арестом. А нет…

Понурившись, Балозио двинулся за ним.

Корнелю пил горькое вино чужбины и питался сухим хлебом изгнанника. Он понимал, что метафора остается метафорой и хлеб, которым кормили его лагоанцы, был не черствей того, что привык он жевать на островах Сибиу. Теперь, когда Лагоаш вступил в войну с Альгарве, достать вино становилось непросто, но местное пиво всех сортов, темное и светлое, горькое и сладковатое, он находил превосходным.

Но, сытый и пьяный, он оставался изгнанником. Над Тырговиште и другими городами Сибиу реяло альгарвейское знамя, зеленое, алое и белое. Король Буребисту, не успевший бежать из дворца, находился в плену. И Костаке, жена Корнелю, тоже в руках захватчиков. Возможно, у него родился сын или дочь. Подводник не знал. Не мог знать. Но он хорошо знал альгарвейцев. Они станут крутиться близ Костаке, словно псы вокруг течной суки.

Стиснув кулаки, он сидел на жесткой койке в одной из казарм, которую лагоанцы выделили жалкой кучке вырвавшихся из Сибиу солдат и моряков – последним из свободных сибиан. Корнелю проклинал альгарвейцев, что захватили его страну: за то, что они родились на свет, и за то, что нашли способ исполнить свой замысел, какого не сумел предусмотреть никто в островном королевстве.

В казарму заглянул лагоанский офицер. Корнелю и его товарищи по изгнанию разом подняли головы. Подводник никогда особенно не любил лагоанцев. По его мнению, превзойти Сибиу в торговых делах и военной мощи им удалось только потому, что у них страна больше. И теперь большая держава оставалась свободной, в то время как Сибиу стонет под ярмом, а солдаты Альгарве, как опасался Корнелю, глумятся над его беззащитной супругой.

Но у него была еще одна причина не любить лагоанцев: они не понимали. О да, они приняли его, они дали ему кров и пищу, они даже обещали воспользоваться услугами подводника и его левиафана в войне с Альгарве, в которую запоздало вступили… но они не понимали, с мрачной сибианской гордостью подумал он. В этом капитан был уверен.

Офицер в серо-зеленом мундире лагоанского военного флота направился прямиком к Корнелю. Походка его была легка, свободна и уверенна, это была походка солдата, чей король правит своею державой и скорее всего не лишится короны в ближайшее время. Эта походка и бессмысленно-радушная улыбка на лице незнакомца немедленно вызвали у Корнелю глухую неприязнь.

– Добрый день, капитан, как поживаете? – спросил лагоанец, как ему, без сомнения, казалось, на родном языке Корнелю. С точки зрения подводника, это был скорее альгарвейский, притом изрядно ломаный.

– Разрешите представиться – лейтенант Рамальо, – продолжал тот в блаженном неведении. – Надеюсь, вы не заняты?

Корнелю неторопливо поднялся на ноги. К его удовольствию оказалось, что он возвышается над Рамальо почти на ладонь.

– Не знаю, – ответил он. – Вообще-то у меня здесь столько неотложных дел.

Рамальо от души расхохотался, словно Корнелю отпустил бог весть какую шутку, а не полную горечи насмешку. Возможно, лагоанец отнес тон собеседника на счет собственного слабого владения языком – тогда он просто ошибся. А возможно, не уловил разницы.

– Если вы не слишком заняты, – проговорил Рамальо, хихикая, – пройдемте-ка со мной.

– Зачем? И куда?

Корнелю старался выговаривать каждое слово неспешно и внятно, словно беседовал со слабоумным ребенком. Даже те лагоанцы, которым казалось, что они владеют языком Сибиу, калечили его ужасающим образом. Подводник же презирал их ублюдочное наречие, полное шипящих согласных и носовых гласных, с его ордами заимствований из каунианского, куусаманского и вообще из каждого второго языка под солнцем. Как местные жители вообще могли освоить лагоанский с детских лет, Корнелю решительно не понимал.

– Ну когда придем, тогда и узнаете, верно? – все так же весело промолвил Рамальо. – Пойдемте.

Он отвернулся, уверенный, что Корнелю последует за ним, – так и случилось. Подводник, подобно товарищам по изгнанию, был орудием в руках лагоанцев – полезным орудием, которое следует применять с осторожностью, но все же безвольным.

Переступив порог, Корнелю заморгал от блеклого солнечного света. И от грохота: отданная на откуп военному флоту часть бухты Сетубала тонула в шуме. Лязгали железо и сталь. Кричали на своем невнятном наречии матросы и грузчики, возницы и чародеи. Порой в гаме проскальзывало редкое словечко, достаточно близкое к сибианской речи, чтобы Корнелю мог его узнать. От этого на душе становилось только гаже: будто вместе с людьми горечь изгнания делили слова.

– Мы направляемся к затонам для левиафанов? – спросил Корнелю. – Мне бы стоило навестить Эфориель.

Ему не хотелось, чтобы левиафанша решила, что хозяин оставил ее. Подводник считал зверя своим другом – единственным другом в здешних краях – и не желал печалить его или тревожить.

– В ту сторону, – ответил Рамальо, указывая на пару невысоких беленых домиков чуть в стороне от затона. – Туда.

– И что мы там будем делать? – поинтересовался Корнелю.

Рамальо только посмеялся снова, будто очередной шутке. Подводник скрипнул зубами. Ему уже казалось, что сдаться в плен альгарвейцам было бы лучше. Сейчас он находился бы рядом с Костаке… если бы люди Мезенцио не отправили пленника в лагерь. Он вздохнул. Что сделано, то сделано. Придется терпеть.

Завидев его и Рамальо, в небо с гневными воплями взмывали стаи чаек и черноголовых крачек.

– Жалкие попрошайки, – заметил Рамальо не то с раздражением, не то с приязнью. – Если бы мы их кормили, они бы нас обожали, а не поднимали такой гам.

Корнелю пожал плечами. Его лагоанцы кормили. Даже пытались быть с ним добры на свой бесцеремонный лад. Подводник поднимал это. Но обожания не испытывал. Рамальо продолжал болтать. Если он и догадывался, о чем думает его спутник, то ничем себя не выдал.

– Вот мы и пришли, – простодушно заметил лагоанский лейтенант, проводя Корнелю по невысокой деревянной лесенке и пропуская вперед.

Плечи подводника колыхнулись в неслышном вздохе. Если Лагоашу служат такие моряки, Корнелю не в силах был понять, каким образом Сибиу могла терпеть от них поражение за поражением в войнах прошлых веков.

Приглядевшись к тем, кто поднялся ему навстречу, Корнелю неохотно признал собственное поражение. Эти офицеры лагоанского флота словно сошли со страниц сибианского романа: самонадеянные, да, но не без оснований.

– Капитан Корнелю, – промолвил один из них и продолжил на своем языке: – Вы говорите по-лагоански?

Этот вопрос Корнелю мог понять и ответить на него:

– Нет.

То было одно из немногих приличных слов местного языка, которых моряк нахватался за время плена.

– Ладно. – Альгарвейским лагоанский офицер владел отменно и не пытался превратить этот язык в сибианский, как неумело стремился сделать Рамальо. – Думаю, мы сумеем объясниться и так. – Он подождал, пока Корнелю кивнет, и продолжил: – Я командор Рибьейро, а мой коллега – капитан Эбаштьяо. – Когда все пожали друг другу руки, командор внезапно вспомнил о забытом всеми Рамальо.

– Свободны, лейтенант, – бросил он, и Рамальо испарился.

– Вы прибыли к нам на прекрасном левиафане, – заметил Эбаштьяо на столь же превосходном альгарвейском. – Вы, сибы, всегда умели добиться от своих зверей максимум возможного.

– Благодарю. – Корнелю церемонно склонил голову. – И ради этого я был призван сюда – ради беседы о левиафанах?

Запоздало сообразив, что заговорил на родном сибианском, он принялся переводить свои слова на язык, очевидно, знакомый лагоанским офицерам, но командор Рибьейро оборвал его взмахом руки.

– Не утруждайтесь, – бросил он. – Полагаю, мы с Эбаштьяо в силах разобраться в вашем жаргоне, хотя сами и не умеем ломать о него язык. – Он пихнул товарища локтем в бок. – Верно, Эбаштьяо?

– Пожалуй, так, сударь, – кивнул тот. – А если мы не поймем, о чем толкует капитан, может, он и сам не знает, о чем толкует, а?

Глаза у него были узкие, раскосые – можно сказать «типично куусаманские», когда б не были они серыми, а не черными. Сейчас Эбаштьяо прищурился еще больше и явственно подмигнул Корнелю.

Как на это ответить, подводник не знал. В сибианском флоте принято было поддерживать между высшими и низшими чинами дистанцию столь же непреодолимую, как в армиях Валмиеры и Елгавы. Корнелю попытался представить, что ему подмигнул командор Дельфину, и помотал головой. Невообразимо. Поэтому он просто застыл, ожидая, что лагоанцы скажут дальше. С этими лагоанцами никогда ничего заранее нельзя сказать. Тем они и опасны.

– Мы планировали, капитан, привлечь вас к переподготовке наших подводников, – пояснил Эбаштьяо, – чтобы вы могли обучить их своим приемам – так сказать, дотянуть до своего уровня – а те, в свою очередь, могли патрулировать океан по возможности дальше от наших берегов и ближе к сибианским.

– Верно. – Рибьейро кивнул. – Мы не желаем, чтобы нас застали врасплох, как это случилось с вашей державой. Мы отправим наших левиафанов в дальние дозоры, как сказал Эбаштьяо, и сделаем все, чтобы снабдить кристаллом каждого подводника, чтобы тот мог спешно сообщить обо всем увиденном в штаб. Наш флот контролирует становые жилы. И кроме того, мы выведем в море парусники, чтобы, так сказать, заглянуть между жилами.

– Сомневаюсь, что все это вам пригодится, – горько заметил Корнелю. – Некоторые трюки годятся только на один раз. Не повезло нам.

– Лучше иметь и не нуждаться, чем нуждаться и не иметь, – ответил Рибьейро. – И мы расставим вдоль побережья лозоходческие посты – как следовало бы поступить вашей стране, если мне будет дозволено высказаться, не нанося обид.

– Теперь-то ясно, что вы правы, – промолвил Корнелю. – Но кто мог бы подумать заранее, что даже у альгарвейцев достанет безумия опробовать такой фокус? Если бы им не удалось…

Он скривился. Им удалось.

– Возвращаясь к вашему месту в этих планах, – вмешался Эбаштьяо. Командор Рибьейро занимался стратегией, его подчиненный – тактикой. В этом отношении лагоанский флот был устроен так же, как сибианский… в те дни, когда еще существовал сибианский флот. – Вы обучите наших ребят по своим стандартам, – продолжал Эбаштьяо. – По мере возможности составите учебное пособие, чтобы вашими методиками могли пользоваться другие. И, можете не сомневаться, станете патрулировать становые жилы и, опять-таки по мере возможности, вести войну на море в сибианских территориальных водах и поблизости. Будет этого достаточно, чтобы пробудить ваш энтузиазм?

– О да! – торопливо отозвался Корнелю.

Конечно, для лагоанцев он был лишь орудием. Но те наконец осознали, насколько это орудие может быть полезно.

В тот день школа была закрыта. Эалстан и Сидрок вместе с приятелями пинали мяч в парке неподалеку от дома, а с ними еще кучка мальчишек, кто постарше, кто помладше, повстречавшихся им по дороге. Игрой это назвать было трудно – какая там игра без ворот, без сеток, без разметки? Они просто с воплями гоняли мяч по лужайке – развлекались, насколько это возможно было в оккупированном Громхеорте.

Ночью шел дождь. Из-под ног метнувшегося к потрепанному старому мячу Эалстана брызнула грязь. Домой они с кузеном вернутся, измызгавшись до ушей. Матушка обругает обоих. Краешком сознания юноша понимал это и даже стыдился немного – но не настолько, чтобы сбавить ход.

Сидрок тоже ринулся к мячу, как ошалелый, не замечая противника. Восторг окатил Эалстана, будто пробившийся из-за облаков солнечный лучик. Согнувшись, он на бегу сшиб кузена с ног, и Сидрок повалился в лужу. Испустив дикий торжествующий вопль, Эалстан запустил мяч в купу каробовых деревьев.

– Чтоб тебе провалиться! – взвыл Сидрок, отплевываясь грязью.

Он с трудом встал на ноги.

– Да пошел ты к силам преисподним! – гаркнул через плечо Эалстан. – Я тебя честно сбил!

Не успел он сделать и трех шагов, как кто-то – он так и не разглядел, кто именно, – честно сбил его. Юноша отправился в полет, подобно дракону, поднявшемуся на крыло. Но в отличие от дракона в небе он не задержался. Эалстан шлепнулся животом в жидкую грязь и проехался по ней добрых пять шагов. Ох как матушка его взгреет – кафтан, как обнаружил юноша, поднявшись, приобрел приятный цвет хаки. А до того был сизым.

Он кинулся вслед мячу, уже перешедшему несколько раз из ног в ноги, смахивая на бегу грязные капли с кафтана. Даже бродяги, наблюдавшие за игрой в отдалении, выглядели чище.

До войны Громхеорт был процветающим городком. Конечно, были в нем свои изъяны – отец Эалстана утверждал, что нет на свете такого места, где нет своих изъянов, что казалось юноше вполне разумным. Но теперь, когда столько домов и лавок превратились в развалины, когда столько бывших солдат, которых оккупационные власти не озаботились взять в плен, рассеялось по окрестностям, в городе скопилось множество бродяг и нищих. Они жили чем приходилось, питались чем придется и спали где могли.

Один из них – отощавший, заросший, в драном кафтане не по росту – махнул рукой пробегавшему мимо Эалстану. Юноша не обратил на него внимания. Нищие часто клянчили у школьников милостыню. Когда у Эалстана была при себе хоть монетка, он часто подавал им, всякий раз вспоминая о Леофсиге, которому в лагере для военнопленных и того не доставалось. Но сегодня Эалстан оставил деньги дома; лучшего способа потерять кошелек, чем игра в мяч, он не мог бы придумать с ходу.

И тут бродяга окликнул его по имени.

Эалстан застыл на месте. Бросившийся ему наперерез Сидрок пролетел мимо и чуть не грохнулся в грязь снова. Юноша даже не заметил коварных намерений кузена. Он выбежал с поля, не отводя взгляда от того, кого поначалу принял за бродягу.

– Лео… – начал он.

– Молчи! – оборвал его брат, раскашлялся и продолжил: – Я здесь, понимаешь, неофициальным порядком.

Значит, его не выпустили из лагеря, как подумал было Эалстан. Он бежал. Юноша возгордился братом немедленно и невероятно.

– Как ты…

– Не задавай глупых вопросов, – снова оборвал его Леофсиг. – Кстати, о глупых…

Он мотнул подбородком в сторону подошедшего Сидрока.

– Нашел себе компанию? – поинтересовался у Эалстана кузен и хохотнул. – Теперь, значит, нищие? Эдак ты до кауниан докатишься.

– Надо было свернуть тебе шею много лет назад, – спокойно промолвил Леофсиг. – Хочешь доказать, что еще не поздно?

Сидрок хотел было вспылить, но тут – куда медленней, чем Эалстан, – признал Леофсига.

– Я думал, ты в лагере! – выпалил он.

– Блужьи рыжики тоже так думают, – отозвался Леофсиг. – И не говори так о каунианах. Невежество из тебя так и прет.

Сидрок закатил глаза.

– Ну ты прям как Эалстан!

– Да ну? – Леофсиг глянул на младшего брата. – Растешь, значит? Ну, может быть. Остается надеяться.

– Надо отвести тебя домой, – промолвил юноша.

– Не хотел возвращаться прямо туда – не знаю, насколько это опасно. – На лице Леофсига отразилась холодная, мрачная расчетливость загнанной жертвы. – Альгарвейцы не обращали на вас особенного внимания? – Он дождался, когда Эалстан с Сидроком покачают головами, и продолжил: – Ладно, тогда рискнем. Эалстан, ты беги вперед. Предупреди старших, что я иду. Сидрок, ты со мной. Составишь компанию. Давно я не видел родного лица…

Эалстан мчался, как бешеный. Никогда в жизни он не бегал так после игры в мяч. Альгарвейские патрульные косились на него, но юноша был молод и мог бежать от избытка чувств, а не потому, что вытворил что-нибудь против новых властй. Один из альгарвейцев пожал плечами, другой махнул рукой презрительно, и оба двинулись дальше. Эалстан не останавливался.

Подбежав к дому, он заколотил кулаками в дверь. На лице отворившей ему Конберги отразился ужас.

– Эалстан! Да на тебе чистого места нет! – воскликнула она. – Ты с ума сошел? Мы с мамой уж решили, что это рота рыжиков собралась сносить наш дом или что похуже.

– Надеюсь, этого не случится, – прохрипел Эалстан.

Стоило ему остановиться, как у него разом отшибло дух. Протиснувшись мимо Конберги в маленькую прихожую, он захлопнул за собою дверь и задвинул засов.

– Молчи, – просипел он, когда Конберга принялась распекать его за безобразный вид, после чего сестра начала на него орать: таким тоном со старшими ему разговаривать не полагалось. Однако Эалстан знал, как ее унять. – Сюда идет Леофсиг. Сидрок его провожает. Через пять минут они будут здесь.

Конберга успела обругать брата еще дважды, прежде чем осознала смысл его слов. А потом стиснула в объятьях, забыв про липкую грязь.

– Альгарвейцы его отпустили? – выдохнула она. – Но почему они не сообщили нам, что выпускают его?

– Потому что они альгарвейцы, – ответил Эалстан. – И потому что они его не отпустили. Но он все равно будет дома вот-вот.

Сестра мигом поняла несказанное.

– Ему придется скрываться, да? – Не дожидаясь ответа, она продолжала: – Лучше скажи маме. Она решит, что делать.

– Само собой. – Эалстан был еще настолько молод, что смог произнести эти слова без насмешки. – Она в кухне?

Конберга кивнула, не отходя от дверей, готовая захлопнуть засов в ту же минуту, когда Леофсиг переступит порог дома.

Когда Эалстан ворвался в кухню, мать резала чеснок. Она подняла голову и глянула на сына суровее, чем альгарвейские патрульные.

– Что с тобой случилось? – поинтересовалась Эльфрида тоном, явственно подразумевавшим, что достойного ответа юноше подобрать не удастся.

Эалстан сумел это сделать.

– Леофсиг возвращается. Они с Сидроком сейчас придут.

– Силы горние! – прошептала мать. Ей, в отличие от Конберги, и на миг не пришло в голову, что альгарвейцы могли просто отпустить пленника. – Об этом надо сказать отцу, – продолжила она решительно и деловито. – Он сегодня ведет амбарные книги у Вомера – знаешь, это торговец полотном с улицы Зеленого единорога? Беги к нему. Нет, сначала кафтан смени. Потом иди. Хоть на человека будешь похож. А то еще перепугаешь Вомера до полусмерти.

– Почему бы не запугать купчину? – Идея Эалстану понравилась.

Эльфрида глянула на него, словно на пятилетнего дурачка.

– Потому что мы не хотим привлекать внимание, – ответила она. – Даже своих и даже в такой мелочи. Теперь беги за отцом. Он знает, кого из рыжиков стоит подмазать, чтобы не вышло беды.

К тому времени, когда Эалстан набросил на плечи чистый кафтан, Конберга уже обнималась с Леофсигом в гостиной. От избытка чувств она обняла даже Сидрока, с которым обычно находилась в натянутых отношениях. Протиснувшись мимо них, Эалстан выбежал на улицу и с облегчением услыхал за спиной лязг засова.

Улица Зеленого единорога располагалась близ пострадавшей от бомбежек твердыни эрла Брорды. Большая часть отцовских клиентов была из громхеортских богачей. Хестан в своем ремесле считался лучшим; неудивительно, что и работал он на лучших в своем роде людей.

Секретарем у Вомера служил здоровенный мужик, чья изборожденная шрамами физиономия не отражала ничего, кроме тупой злобы. Однако когда Эалстан объяснил, чей он сын, и добавил: «Матушка моя захворала, сударь», секретарь провел его в комнату, где отец и торговец полотном корпели над амбарными книгами.

Хестан оторвался от книги.

– Эалстан! – воскликнул он. – Что ты тут делаешь?

– Матушка захворала, отец, – соврал Эалстан во второй раз. – Просит вас прийти домой.

На лице Хестана отразился ужас. Эалстан, по счастью, этого не понял.

Отец вскочил на ноги.

– Простите, умоляю, сударь, – обратился он к Вомеру. – Я вернусь, как только смогу.

– Идите, идите! – Вомер сделал вид, будто выталкивает бухгалтера из комнаты. – Надеюсь, все обойдется.

– На самом деле матушка здорова, отец, – объяснил Эалстан, когда они вышли на улицу.

Хестан ухватил его за руку, явно намереваясь задать сыну трепку прилюдно. Однако Эалстан уже зазубрил волшебные слова:

– Мой брат вернулся!

Отец отпустил его так же быстро, как поймал, и, тихонько присвистнув, взъерошил сыну мокрые от пота волосы, будто тот был совсем маленьким.

– Ты молодец, что не стал об этом кричать при Вомере, – похвалил он. – Как там Леофсиг?

– Тощий. Голодный. Грязный, словно несколько недель не мылся, – ответил Эалстан и добавил: – Зато он дома.

– М-да. – Взгляд Хестана сделался задумчиво-отрешенным. – А мне теперь гадать, как бы ему остаться у нас да не прятаться до конца дней под кроватью… – Он подергал бороду. – Невелика трудность. Альгарвейцы жадны до золота. По всем бумагам окажется, что Леофсиг жил с нами, когда войска Мезенцио захватили город. Я знаю сержанта-рыжика, который ведет эти списки.

– Матушка знала, что ты найдешь выход, – с гордостью заметил Эалстан.

Гордился он обоими родителями: отцом – за то, что тот знал так много, и матерью – за то, что та знала, о чем знает отец.

Хестан положил руку сыну на плечо.

– Там, где дело касается денег и бумаг, я все могу. – Он сжал плечо Эалстана. – Хитрость в том, чтобы орудовать деньгами и бумагами достаточно ловко и к нам домой не явились бы вооруженные альгарвейцы. Против рыжиков с жезлами я ничего не могу поделать. – Отец вздохнул. – Оказалось, что против рыжиков с жезлами никто во всем Фортвеге не может ничего поделать…

Поездка на становом караване до Илихармы, столицы Куусамо, доставила Пекке массу удовольствия. При мысли о том, что в ее отсутствие Лейно одному придется справляться с Уто, чародейка чувствовала себя слегка виноватой, но ее мужу тоже доводилось раньше уезжать в командировки – а кроме того, Элимаки живет рядом и поможет справиться с воплощением хаоса, скверно замаскированным под маленького мальчика.

Мимо прошел стюард с подносом маринованой селедки, копченого лосося и пирожков с мясом. По обычаю Куусамо и в отличие от торгашеского Лагоаша, трапеза предлагалась пассажирам бесплатно. Пекка взяла пирожок, пару кусочков селедки и кружку горячего пива из напитков, которые разносил второй стюард, хотя печки в обоих концах вагона работали неплохо.

За окном кутались в снега холмы Вааттоярви, невысокая гряда, пересекавшая Куусамо с востока на запад. К северу от нее климат был не столь суров. Когда в Каяни задувал буран, в Илихарме шел снег. Когда в Каяни шел снег, в Илихарме шел снег с дождем – или дождь со снегом, это как посмотреть. Когда в Каяни шел снег с дождем, в Илихарме хлестал ливень. Когда в Каяни лил ливень, в Илихарме светило солнце… ну, посвечивало иногда.

В лесах к северу от холмов Вааттоярви попадались дубы и клены, голые зимой, но в основном там росли ели, сосны, пихты, столь же обычные на холодном юге. Один раз Пекке привиделось, что по насту бежит рыжая лиса, но караван промчался мимо так быстро, что чародейка не могла быть уверена – не игра ли это воображения.

Когда караван прибыл в Илихарму, на улицах зажигали фонари – час этот менялся по временам года. Зимой он наступал в столице существенно позже, чем в Каяни, но все равно не считался очень уж поздним. На сером небе чернели острые двускатные крыши домов – вклад Куусамо и Ункерланта в мировую архитектуру, подобно тому, как колонны считались каунианским изобретением, а непомерное украшательство – альгарвейским.

Когда караван застыл у перрона напротив вокзала с такой же острой крышей, Пекка накинула тяжелый плащ, нахлобучила кроличью ушанку, стащила с решетки над сиденьями пару саквояжей и, нагруженная, двинулась к выходу. Чтобы пассажирам не пришлось прыгать на перрон, караван остановился дверями напротив обтесанных валунов, вроде тех, что помогали всадникам забираться на коня в те века, когда до стремян еще не додумались.

– Госпожа Пекка!

Кто-то в толпе встречающих на платформе выкликал ее имя. Чародейка ожидала, что ее встретят и проводят. Но когда она увидала, кто именно машет ей рукой, глаза ее широко распахнулись. Пекка никак не могла ожидать, что за ней явится этот человек!

– Магистр Сиунтио! – воскликнула она.

Нагруженная вещами, она не могла ни помахать ему рукой, ни тем более поклониться, чего ей хотелось гораздо больше. Сиунтио возглавлял кафедру теоретической магии в Княжеском университете Илихармы последние двадцать лет. Назвать его перворазрядным волшебником было все равно что называть сердце солнца «тепленьким». Если бы ученым, как атлетам, раздавали кубки и медали, Сиунтио пришлось бы отвести для наград отдельную комнату. И этот человек явился встречать ее на перроне?!

– Магистр, вы оказываете мне незаслуженную честь, – выпалила она, едва приблизившись.

– Пекка, открою вам большой волшебный секрет: самые лучшие чародеи понятия не имеют, чего стоят на самом деле, – ответил Сиунтио. Был он седой и сутулый, всего на пол-ладони выше Пекки, даже по меркам куусаман невысокой, и более всего походил на престарелого аптекаря. Внешность, как это часто случается, была обманчива.

– Давайте-ка сюда свои сумки, – велел он, потянувшись к ее саквояжу.

Пекка подсунула ему тот, что полегче. Ей было бы не столь неловко и дико, если бы ее багаж помогал нести любой из семи князей. Те свои титулы получили по праву рождения. А Сиунтио честно добился каждой капли признания, которое завоевал за годы.

Сейчас, однако, он выглядел совершенно непримечательно. Подобно остальным пассажирам, он расталкивал встречных саквояжем, пару раз пихнул кого-то, ругался, когда ему наступали на ноги, и бывал обруган, наступив на мозоль другому. Пекка сочла бы большой честью, если бы ей отдавил ногу величайший чародей-теоретик своего поколения, но не все разделяли ее точку зрения – или догадывались, с кем их свел случай.

– Ну вот, – промолвил он, когда чародеи добрались до кареты. – Я отвезу вас в «Княжество». Мы заказали вам номер… Надеюсь, вы не против?

Он озабоченно покосился на гостью.

– Н-ничуть, – пробормотала Пекка слабым голосом.

Когда Илихарму посещали короли и министры, останавливались они неизменно в «Княжестве». Подобной гостиницы не было во всем Куусамо; в каждом третьем бульварном романе можно было прочесть описание банкета в «Княжестве», за которым неизменно следовала постельная сцена в одном из прославленных номеров.

– Вот и славно!

Забросив один саквояж в карету, Сиунтио швырнул туда же и второй, который отобрал у Пекки, загрузил гостью на сиденье, расстреножил коня, потом сам вскарабкался на облучок и взялся за вожжи. Он мог бы позволить себе нанять кучера, но, по-видимому, не утруждался.

– Знаете, вы не единственная остановитесь в «Княжестве», – заметил старик, когда карета тронулась. – Из провинций к нам прибыли еще несколько человек. Интересное сборище ожидается завтра в салоне Ахвенанмаа, не находите?

– Правда? – Пекка собрала остатки мужества и спросила: – Магистр Сиунтио… я не вполне понимаю, зачем меня вытребовали в Илихарму.

– Да ну? – Старик хихикнул, будто чародейка сказала что-то смешное. Если бы так поступил любой другой, Пекка разозлилась бы. Но Сиунтио решила пока простить.

– Дело в том предмете, – продолжал он, – на тему которого князь Йоройнен просил вас не печататься до поры. Судя по обрывкам, что удалось вам опубликовать прежде, вы, вероятно, ближе всех нас к цели.

– Из-за этого?! – задохнулась Пекка. – Я взялась за эту тему ради развлечения, не более того. Не знаю даже, найдется ли ей практическое применение.

– Я, если уж на то пошло, сам не знаю, – ответил Сиунтио. – Но может найтись, госпожа Пекка. Может найтись. Вы, как я уже заметил, глубже остальных проникли в суть вопроса. Другие, однако, могут смотреть на него шире. – Прежде чем чародейка нашлась с ответом, старик дернул за вожжи, и коляска остановилась. – Вот мы и приехали. Как видите, тут недалеко. Заходите. Поднести багаж?

– Не беспокойтесь, прошу вас, я прекрасно справлюсь! – Выпрыгнув из кареты, Пекка отобрала у него оба саквояжа.

Сиунтио просиял.

– Тогда увидимся утром. Салон Ахвенанмаа, не забудьте! – Крякнув, он хлопнул вожжами. Карета покатилась прочь, оставляя в размокшем снегу две узкие колеи.

Ошеломленной чародейке оставалось только ступить на порог «Княжества». Прислуга лебезила перед ней так, словно в гостиницу явился Свеммель Ункерлантский, способный и готовый снять голову с плеч любому, кто вызовет малейшее его неудовольствие. Номер, куда ее провели, подошел бы и капризному конунгу; комнаты были просторней, чем весь дом Пекки, и обставлены куда роскошней. Из меню на столике у огромной кровати чародейка заказала баранью отбивную с пряженой брюквой и пастернаком. Тележка с ужином прибыла с почти волшебной быстротой. Отбивная оказалась волшебно вкусной. А постель – не только просторной, но волшебно мягкой.

Опускаясь на перину, Пекка пожалела на миг, что рядом нет Лейно, чтобы насладиться роскошью вместе с ней и помочь в этом, – но только на миг. И хотя по пути из Каяни она вздремнула немного, долгий путь все же был утомительным. Она зевнула раз, другой и погрузилась в крепкий сон до самого утра.

В номере имелись даже паровая баня и холодный бассейн. Еще не вытерев голову, Пекка заказала завтрак, и не успела она моргнуть, как перед ней уже стояли жирная копченая селедка и пюре из репы. К тому времени, когда чародейка допила горячий чай, она уже ощущала себя готовой отправиться на поиски салона Ахвенанмаа.

Выбравшись в вестибюль, она едва не столкнулась с Сиунтио. Старик беседовал с другим чародеем-теоретиком из ровесников Пекки по имени Пиилис.

– Сегодня здесь собрались все наши коллеги, – заметил тот, когда с приветствиями было покончено. – Магистра Алкио и госпожу Раахе я оставил в кафетерии.

– Магистр Ильмаринен тоже придет, – ответил Сиунтио, – или я на нем отыграюсь. Больше никого не ждем.

Пекка почувствовала себя селедкой – не копченой, а живой, – заплывшей ненароком в стаю левиафанов. По какой-то причине они считали ее таким же великаном.

– Вон идут Раахе и Алкио, – указал Пиилис. – Они должны знать, где этот злосчастный салон.

Когда толпа чародеев-теоретиков с Пеккой в хвосте ввалилась в салон, оказалось, что Ильмаринен уже там. Магистр приходился Сиунтио почти ровесником и первым соперником – если верить самому Ильмаринену, то это Сиунтио уступал в их гонке. Раахе и Алкио оба достигли почтенного возраста; Пекке показалось, что Раахе в юности была красавицей.

– Начнем, – провозгласил Сиунтио. – Допрежь кауниан здесь были мы – куусамо. Допрежь лагоан…

Древний, как время, ритуал успокоил Пекку.

– Все мы, – продолжил старик, когда с формальностями было покончено, – тем или иным способом искали начало, объединяющее два основных закона магии.

Чародеи закивали.

– Искали, да, – хмуро проворчал Ильмаринен. – Если найдем, так помечтаем еще, чтобы нам вовсе искать не захотелось.

Сиунтио торжественно и согласно кивнул.

– Но если его найдет кто-то другой, – добавила Раахе, – мы все пожалеем, что искали не столь усердно.

Сиунтио кивнул снова. Ильмаринен – тоже, хотя и без охоты.

– Полагаю, что любой из вас знает о проблеме больше моего, – сказала Пекка. – Я подошла к вопросу с точки зрения сугубо теоретической и не заботилась о выводах.

– Позволю себе заметить, – пробормотал Сиунтио, – что ваши успехи, возможно, этим и обусловлены.

Ильмаринен фыркнул.

– Кто мог бы помыслить, что в наши дни могла сохраниться подобная невинность? – возгласил он.

Пиилис сухо хмыкнул. Алкио обернулся к Пекке.

– Подумайте, госпожа, – промолвил он, – чем больше мы узнаем о том, как устроен мир, тем более действенными становятся наши чары. Если за Двумя законами стоит Единый, не окажемся ли мы в силах предпринять деяния, прежде немыслимые?

– Возможно, что и так, – согласилась Пекка. – Я не задумывалась об этом, но, возможно, вы правы.

– Если мы сможем манипулировать магическими силами на уровне более глубоком, нежели Два закона, – грубо перебил ее Ильмаринен, – самые мощные ядра покажутся нам светлячками перед молнией, неужели непонятно? Мне-то понятно, язви меня в душу, к большому моему сожалению!

До сих пор Пекка об этом не задумывалась вовсе и очень жалела, что такое вообще может прийти кому-то в голову. Но Ильмаринен был прав – это она тоже поняла. Знание законов магии давало власть. И чародей был прав не только в этом…

– Надеюсь, – промолвила Пекка, – ни в одной из держав, что ведут войну на Дерлавае, этой темой не занимаются.

– Я тоже надеюсь, дорогая моя, – неспешно отозвался Сиунтио. – Особенно надеюсь, что в Дьёндьёше не ведутся такие разработки. Мы надеемся… но не знаем. То, что статьи не появляются в журналах, не доказывает, что темой никто не занимается. До начала войны мне попадались пугающие наметки в статьях из Лагоаша, из Альгарве, из Дьёндьёша. Насколько серьезно тамошние чародеи следуют этим наметкам… мы опять-таки не знаем. – Он улыбнулся грустно и беззлобно. – Увы.

– Этого нельзя допустить! – воскликнула Пекка.

– За этим мы и собрались здесь, – заключил Алкио. – И будем собираться время от времени. Ради этого мы будем продолжать свои исследования и делиться результатами – вовлекая все больше чародеев в свои разработки, полагаю, по мере того, как будут продвигаться дела… если будут. Но пока мы похожи на слепых бегунов. Лагоаш и остальные, возможно, обогнали нас, а возможно, и не выходили на дистанцию. Нам остается только продолжать бег.

Чародеи, собравшиеся за столом в роскошном салоне Ахвенанмаа, закивали; Пекка – столь же решительно, что и остальные.

Полк, в котором служил Талсу, снова застрял. Под недолгим командованием полковника Адому они продвинулись дальше, чем при покойном полковнике Дзирнаву за куда больший срок. Блистательный молодой маркиз полюбился солдатам. И поплатился за свою решительность, последовав за Дзирнаву на тот свет.

Полковник и граф Баложу, заменивший Адому, не был, подобно Дзирнаву, отъявленным негодяем. И не был героем, как Адому. Сколько мог судить Талсу, нынешний командир вообще ничего собой не представлял. Из него получился бы идеальный маркитант, ведущий счет башмакам, ремням, рубахам и штанам. Полковой командир из него был никудышный.

«Сегодня нам приказано продвинуться на две мили, – мог заявить он на утренней поверке. – Уверен, что все вы исполните свой долг перед королем Доналиту и нашей державой».

Уверенность в его голосе не звучала. Звучала скука. После чего полковник возвращался к себе в палатку, оставляя исполнение приказа капитанам и сержантам. Иногда полку удавалось продвинуться на означенные две мили. А иногда – нет. У альгарвейцев тоже имелись офицеры, которые что-то приказывали.

– Тебе не кажется порой, – спросил Талсу у своего приятеля как-то вечером, когда оба, прислонившись к деревьям, жевали хлеб с копченой говядиной, – что клятым рыжикам их офицеры меньше портят кровь, чем наши нам?

Смилшу оглянулся: не подслушивает ли кто? Талсу сделал то же самое, прежде чем открыть рот, и никого не увидел. То ли Смилшу померещился соглядатай, то ли просто кишка оказалась тонка, потому что он ответил:

– Полковник Баложу вроде бы никому крови не портит. Силы горние, да его вообще почти не видно!

– Вот именно, что «силы горние»! – взорвался Талсу. Не иначе слабое пиво ударило ему в голову. – В том и беда, разве не понимаешь? Он должен вести нас в бой, а не изображать из себя невидимку.

– В бой нас вел полковник Адому, – напомнил Смилшу то ли от осторожности, то ли из вредности. – На него тоже будешь жаловаться?

– Ничуть, – ответил Талсу. – Побольше бы нам таких офицеров. Думаю, у альгарвейцев их много.

Смилшу отхлебнул пива.

– Может, что и так. Варту бы тебя поддержал. – Он хмыкнул. – Конечно, Варту служил у полковника Дзирнаву денщиком, так что вряд ли будет беспристрастен. Но что бы там ни думали про себя рыжики, приятель, а наступаем-то мы.

– Да, только больно уж медленно, – ответил Талсу. – Видно же, что альгарвейцы против нас оставили только заслон. Нам бы перед Трикарико полагалось к этому времени стоять. – Он покачал головой. – И то вру – войти бы полагалось в Трикарико и с другой стороны выйти.

– Ну извините, генерал и великий герцог Талсу, ваше благородие, сударь! – фыркнул Смилшу. – Не знал, что король Доналиту назначил вас командующим альгарвейским фронтом!

– Да заткнись ты! – пробурчал Талсу голосом кислым, как его пиво. – Поищу лучше, куда задевался Варту. От тебя ни проку не дождешься, ни умного слова.

Он попытался подняться на ноги.

– Сиди ты, сиди! – прикрикнул на него Смилшу. – Мог бы сообразить, что у рыжиков непременно сидит в засаде какой-нибудь меткий гад да только и ждет, чтобы засадить тебе лучом в ухо. Хочешь, чтобы ему не пришлось даже целиться?

– Нет, только с дурнем вроде тебя водиться хочу еще меньше. Может, оно заразно.

Несмотря на резкие слова, Талсу остался сидеть. Смилшу не обиделся.

– Может, ты прав, – заметил он, выплюнув хрящик. – И что с того, что ты предлагаешь? Делать нам нечего. Коли альгарвейцы нас не пристрелят, так сгнием в застенках в тылу как изменники. Ни туда, ни сюда. Только и надежды, что все же победим, несмотря ни на что.

– Можно еще надеяться, что альгарвейцы перебьют всех наших дворян, – со злостью выпалил Талсу. – Тогда всем стало бы лучше.

– В этом амбаре мы уже смотрели, – заметил Смилшу очень-очень тихо. – А тебе, приятель, лучше быть поосторожней с тем, что говоришь и кому. Иначе тебе-то лучше не станет, что бы там ни случилось с нами. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Понимаю!

Несмотря на это, Талсу все так же злился на мир вообще и закоснелое дворянство Елгавы – в особенности. Поскольку Смилшу не стал бы доносить на приятеля, дворянство не могло ему отомстить. Окружающий мир – дело другое. И десяти минут не прошло, как посыпался холодный мелкий дождик. Парой недель раньше или несколькими милями выше в горы – и вместо дождя выпал бы снежок. Хотя ночь солдатам предстояла сырая и безрадостная, Талсу не жаловался. Подобно дыму и пыли, дождь рассеивал боевые лучи, сокращая дистанцию поражения. Талсу надеялся только, что все альгарвейские стрелки, что сидят в засадах, там и слягут с грудной лихорадкой по такой погоде. Плакать по ним солдат не стал бы.

К сожалению, лишенные возможности чихнуть стрелки в засадах были не единственными альгарвейцами, способными попортить кровь своим противникам. На лагерь елгаванцев посыпались ядра. Где именно остановились на ночь солдаты короля Доналиту, альгарвейцы в точности не знали, но имели определенное понятие – достаточное, чтобы заставить Талсу и его товарищей выползти из-под одеял и заняться рытьем окопов в каменистой, пропитавшейся водой земле.

Вонзая лопату в грязь, Талсу всякий раз принимался ругаться.

– Вонючие рыжики, – бормотал он, – даже поспать ночью приличному человеку не дают…

Поблизости разорвалось ядро. Вспышка озарила лагерь подобно молнии. Взрывная волна подхватила булыжники и грязь, разбрасывая повсюду. В локте от виска Талсу просвистел камень с кулак величиной. Но солдат только выругался еще раз, не переставая копать.

На протяжении всей ночи в лагере то и дело вскрикивали раненые. Рыжики не засыпали противника множеством ядер – не сравнить с грандиозными катаклизмами Шестилетней войны, когда поля сражений превращались в опаленные волшбой изрытые пустоши. Но потраченные ими снаряды своей цели служили: некоторых елгаванских солдат они ранили, а остальным не дали выспаться. Если бы альгарвейскими силами командовал Талсу, он наградил бы каждого ядрометчика золотой звездой.

Наконец ночная тьма неохотно рассеялась, хотя ливень продолжал хлестать. За ночь потухли все костры. На завтрак Талсу досталась холодная размокшая овсянка, холодные, жирные и скользкие сардельки и пиво, настолько жидкое, что даже нескончаемый дождь не в силах был бы его еще более разбавить. Удовольствия трапеза ему доставила не больше, чем попытки заснуть в окопе, полном воды.

Полковник Дзирнаву закатил бы истерику: мол, дождь испортил его роскошный завтрак. Полковник Адому позавтракал бы солдатским пайком, а потом повел бы своих людей в атаку на позиции ядрометов, столь досаждавших им ночью. Чем питается полковник Баложу, Талсу не знал. Из палатки своей командир вышел на час раньше, чем очнулся бы Дзирнаву. Над головой он держал зонтик, отчего больше походил на школьного учителя, чем на дворянина, командующего пехотным полком.

– Нет смысла двигаться вперед в такую погоду, – промолвил Баложу, оглядевшись. – В этакую хмарь врага не застрелить. Легче подпустить его поближе да оглушить жезлом. Вышлем разведку и выставим передовые посты, но в остальном, полагаю, нам следует задержаться, пока погода не улучшится.

Поспорить с этим Талсу не мог даже про себя – если бы солдату взбрело в голову спорить вслух с полковником и графом, то ему проще было бы спрыгнуть в ближайшую пропасть, избавив себя таким образом от страданий не столь длительным и болезненным способом. И все же, стоя на сухом пятачке под деревом, солдат ощущал смутное недовольство. «Может, от усталости», – подумал он, расстегивая ширинку. Конечно, он устал. Но настолько, чтобы в мозгах мысли путались. А если так – может ли судить об этом?

Когда пришел его черед менять Смилшу в карауле, Талсу задал приятелю совсем другой вопрос.

– Разве нам не полагается втоптать клятых рыжиков в грязь?

– Опять у тебя безумный блеск в глазах – или это все дождь? – Смилшу подумал немного и пожал плечами. – Тебе правда охота наступать в такую погоду?

– Альгарвейцев это могло бы застать врасплох, – ответил Талсу и добавил последний, убийственный аргумент: – Полковник Адому так и поступил бы.

– Ага, – угрюмо отозвался Смилшу, – и посмотри, что с ним сталось! В могиле лежать не больно-то весело.

– При Адому мы продвинулись дальше, чем при Дзирнаву и Баложу вместе взятых, – напомнил Талсу.

Смилшу недоуменно глянул на него:

– Ты же хотел перебить всех дворян, нет? Тогда почему ты так рвешься драться на ихней войне?

Так повернуть вопрос Талсу не приходило в голову. Пришлось поразмыслить.

– Оттого, что мне не по душе всякие высокородные, – ответил он наконец. – Это не значит, что я альгарвейцев люблю. Но не по-кауниански это.

– Ты это Дзирнаву скажи… Хотя он свое тоже получил, нет? – Смилшу рассмеялся, но быстро посерьезнел. – Рыжики нас тоже не любят, вот ни на медный грош не любят.

– Проклятые разбойники, проклятые грабители, проклятые воры – можно подумать, нам дело есть до того, любят они нас или нет!

Талсу скривился. Если бы альгарвейцы и их отношение к соседям совершенно не трогали Елгаву, он не торчал бы в лесу у подножия гор Братяну и за шиворот ему не капал бы холодный дождь.

Смилшу высказал ту же мысль несколько по-иному:

– Если один из этих сукиных детей ткнет в тебя жезлом и нажмет на спуск, тебе будет очень большое дело до того, что он тебя не любит.

– Да-да-да! – Талсу поднял руки: сдаюсь, мол. – И все-таки хотелось бы мне, чтобы мы рыжикам крепко врезали. – Смилшу открыл было рот, но Талсу покачал головой, показывая, что не закончил. – Потому что иначе они нам рано или поздно врежут – можешь отнести мои слова в лавку и обменять на золото.

– Делать им больше нечего, – фыркнул Смилшу. – Им приходится сибов да фортвежцев усмирять, на море воевать с Лагоашем, и валмиерцы пытаются прорвать их фронт на юге. Котелок у них полон. Нас рыжики еще не скоро тронут.

– Ну вот, ты сам сказал, – воскликнул Талсу. – Если они нас тронуть не могут, разве не самое время нам за них взяться?!

– Надоел ты мне. Пойду назад, в лагерь.

Смилшу ушел. С него капало.

Талсу остался. Душу ему грело осознание выигранного спора. «Ну и много ли мне в том проку?» – подумал он внезапно, и сердце стиснул холод.