Из дворца царя Шазли Хадджадж выезжал в ункерлантское посольство со всем энтузиазмом человека, собравшегося вырвать себе зуб. К великому южному соседу Зувейзы он относился с настороженностью и опаской, примерно как домашняя кошка – к поселившемуся по соседству льву, и царь Шазли, равно как любой зувейзин, имеющий в голове хоть гран здравого смысла, вполне эту точку зрения разделял.

Солнечные лучи падали почти отвесно с лаково-синих небес: Зувейза простиралась на север дальше, чем любая другая держава континента Дерлавай. Невзирая на блеск светила, большинство прохожих на улице было облачено лишь в широкополые шляпы и сандалии, не прикрыв тело ни единой ниткой. Темная кожа позволяла им без труда переносить самое жаркое солнце.

Из уважения к обычаям Ункерланта Хадджадж накинул ситцевую рубаху, прикрывавшую тело до самых колен. Какой смысл людям носить одежду, он не мог понять до того, как впервые провел зиму в университете Трапани, еще до начала Шестилетней войны. Какой смысл носить одежду в зувейзинском климате, он не мог понять до сих пор, но что поделаешь – такова плата за дипломатическую карьеру.

У дверей посольства стояли в карауле ункерлантские солдаты. Они тоже были одеты: в сланцево-серые мундиры, ошеломительно неуместные в городе белой известки и сверкающего золотом песчаника. Под мышками и на груди у них проступали окаймленные белесым мокрые пятна пота. Страдая от невыносимой для них жары, солдаты стояли совершенно неподвижно – только глаза жадно следили за проходящими мимо симпатичными молодыми зувейзинками. Хадджадж посмеялся – про себя, там, где это незаметно.

Послом в Зувейзу конунг Свеммель назначил мрачного немолодого типа по имени Ансовальд. Возможно, тот был заклят от потения напрочь, а возможно, просто был слишком упрям, чтобы дозволить себе подобные человеческие слабости. Так или иначе, а ни на лбу, ни на рубашке его не было видно ни капли пота.

– Приветствую вас от имени моего конунга, – бросил посол Хадджаджу, когда лакей ввел министра иностранных дел Зувейзы в его кабинет. – Ваша пунктуальность свидетельствует об эффективности.

– Благодарю и приветствую, в свою очередь, вас от имени его величества, – ответил Хадджадж.

С Ансовальдом он общался на альгарвейском – языке, которым оба владели в равной мере свободно. Хадджадж полагал, что со стороны Свеммеля было бы значительно эффективнее направить в Бишу посла, который хотя бы владеет зувейзинским, но говорить об этом вслух было бы недипломатично. Сам он понимал ункерлантское наречие значительно лучше, чем показывал. «И значительно лучше, чем мне хотелось бы», – как любой зувейзин в подобных обстоятельствах, добавил он про себя.

– Так в чем цель нашей встречи? – поинтересовался Ансовальд.

«Тороплив, как ункерлантец», – гласила зувейзинская поговорка. Если бы Хадджадж явился в гости к своему соплеменнику, они бы долго распивали чай и финиковое вино, закусывая печеньем и беседуя о всяческих мелочах, прежде чем перейти, наконец, к сути беседы. Если бы Ансовальд пришел во дворец, Хадджадж заставил бы его претерпеть неторопливый ритуал гостеприимства до самого конца, как традиции ради, так и для того, чтобы позлить вражеского посла. В посольстве, однако, правил ункерлантский обычай. Хадджадж вздохнул – едва приметно.

– Цель данной встречи, ваше превосходительство, – промолвил Хадджадж, – передать вам неудовольствие моего владыки недавними провокациями на границе наших держав.

«Неудовольствие» в данном случае наидипломатичнейшим образом подразумевало, что царь Шазли не может решиться, бесноваться ему от злости или трястись от ужаса.

Широкие плечи Ансовальда приподнялись и опустились вновь.

– Ункерлант отрицает факт каких-либо провокаций.

Из кожаного чемоданчика Хадджадж достал небольшой свиток.

– Ваше превосходительство, я должен представить вам список убитых и раненых пограничников и солдат со стороны Зувейзы, перечень собственности, уничтоженной во время ункерлантских нападений, а также незаконным образом воздвигнутых во владениях царя Шазли ункерлантских зданий и укреплений.

Ансовальд неторопливо прочел документ – написанный, как это принято было в дипломатических кругах, на классическом каунианском, – потом снова пожал плечами.

– Все указанные инциденты произошли на территории Ункерланта, – заявил он. – Если провокации имели место, то, очевидно, со стороны Зувейзы.

– Ну, знаете ли, ваше превосходительство! – воскликнул Хадджадж, забыв на миг от ярости о хороших манерах. Он указал на висевшую за спиной Ансовальда карту Зувейзы: – Посмотрите, будьте любезны! Некоторые из этих случаев произошли в десяти, а то и в пятнадцати милях к северу от границы между двумя нашими державами, установленной Блуденцким договором.

– Ах, этот договор… – Ансовальд нехорошо улыбнулся. – Предатель Киот выторговал в Блуденце у вас, зувейзин, этот договор ради вящей эффективности: оставив в покое ваших отщепенцев, он берег силы для боя с конунгом Свеммелем. Немного же это принесло ему пользы. – Нехорошая усмешка стала шире. – Почему должен конунг Свеммель следовать примеру изменника?

Возмущение Хадджаджа смыло ужасом. На миг ему стало любопытно: может, случись Киоту победить в Войне близнецов, Ункерлант оказался бы менее скверным соседом? Едва ли: ункерлантцев, в конце концов, не переделаешь.

– Конунг Свеммель, – проговорил он с величайшей осторожностью, – придерживался условий Блуденцкого договора с того момента, как стал править Ункерлантом нераздельно. Если бы он не признавал Зувейзу свободной и независимой державой, вы, ваше превосходительство, не могли бы исполнять роль его посла. Будет ли эффективно менять политику, приносящую столь щедрые плоды?

Даже волшебное для ункерлантского слуха словечко не поколебало Ансовальда.

– Эффективность, – заметил посол, опять пожимая плечами, – меняется со временем. В любом случае, мы отвергаем все переданные вами протесты царя Шазли. Что-нибудь еще или мы закончили?

Даже по ункерлантским меркам посол был резок до грубости.

– Будьте любезны сообщить конунгу Свеммелю, что мы будем защищать свои границы, – промолвил Хадджадж, вставая, и уже в дверях выпустил прощальную стрелу: – Свои законные границы.

Ансовальд демонстративно зевнул. Законность его не трогала ни в малейшей степени. «И его отца, – мстительно подумал Хадджадж, – тоже».

Выбравшись на улицу, Хадджадж едва не содрал с себя рубаху прямо на крыльце ункерлантского посольства. Ничего для себя нового пропотевшие столбы-часовые не открыли бы, а на душе бы стало полегче. Не без сожаления старик одернул себя, чтобы потом на обратной дороге во дворец мрачно наблюдать, как темнеет от пота светлый хлопок.

Во дворце, чьи толстые сырцовые стены не без успеха боролись с жарою, Хадджадж все же снял рубаху и вздохнул облегченно.

Царские стражники сочувственно ухмыльнулись.

– Выбрались из савана, ваше превосходительство? – сверкнул белыми зубами один.

– Именно. – Хадджадж смял рубаху в комок и запихнул в чемоданчик. Ветерок нежно огладил кожу.

– Может ли его величество принять меня? – поинтересовался он у ближайшего дворцового слуги. – Я только что вернулся с аудиенции у Ансовальда Ункерлантского.

Ни словом, ни жестом министр иностранных дел Зувейзы не выдал, что встреча прошла не вполне успешно. Это касалось только его сюзерена.

– Безусловно, ваше превосходительство, – ответил слуга. – Царь ожидает вашего возвращения.

Своего министра Шазли принял в кабинете рядом с тронным залом. Хадджадж низко склонился перед владыкой пустынной страны – который, сними с него золотой венец, мог бы оказаться кем угодно: без одежды трудно определить общественное положение собеседника.

Царь Шазли был невысоким, склонным к полноте человеком вполовину моложе Хадджаджа – недавно ему перевалило за тридцать. Отец его отвоевал Зувейзе свободу; отвоевал – потому что за несколько поколений до того армия Ункерланта прорвалась сквозь пустыню к Бише и страна надолго очутилась в мускулистых объятьях более сильного соседа.

Служанка принесла кувшин вина, чайник и поднос благоухающих корицей медовых пряников. Она была мила; Хадджадж восхищался ею, как одной из украшавших кабинет изящных фигурок слоновой кости, но и вожделения она пробуждала в нем не больше. Нагота, привычная для зувейзин, не распаляла их.

Выпивая с королем под неторопливую беседу, Хадджадж несколько расслабился; назойливое чувство тревоги, преследовавшее его после встречи с ункерлантским послом, отступило немного.

– Так сильно ли Ансовальд торопил тебя сегодня? – поинтересовался наконец Шазли. – Эффективность! – Царь закатил глаза, демонстрируя, что думает об этом словечке, или, верней, об ункерлантском его применении.

– Ваше величество – хуже еще не бывало! – с чувством признался Хадджадж. – Никогда. Он отверг ваш протест с ходу. И больше того – он осмелился на то, чего не делал еще ни один ункерлантец: он усомнился в законности Блуденцкого договора.

Царь зашипел песчаной гадюкой.

– До такой наглости Ункерлант еще не доходил, верно, – согласился он. – Дурной знак.

– На мой взгляд – очень дурной, – признал Хадджадж. – До сих пор нам в отношениях с ункерлантцами везло. Они потерпели страшный разгром в Шестилетней войне и, словно этого им показалось недостаточно, затеяли усобицу. Только поэтому ваш отец – славна будь память его! – смог напомнить им, что мы не забыли, как жить свободными. Ну а после они долго расхлебывали кашу, которую сами и заварили.

– И сверх всего сказанного – они ввязались в бессмысленную войну с Дьёндьёшем, – добавил Шазли. – Действуй конунг Свеммель вполовину так эффективно, как думает, он поступал бы вдвое эффективней, чем на деле.

– Именно так, ваше величество. Отлично сказано. – Хадджадж с улыбкой отхлебнул вина. – Правда, экрекек Арпад тоже воспользовался гражданской войной в Ункерланте, чтобы расширить свои владения за счет Свеммеля…

– И последние годы Свеммель пытается ему отомстить, – закончил Шазли, прищурившись, отчего вид у него сделался хитроватый. – Я, конечно, ценю отмщение не меньше, чем любой другой, – какой бы иначе из меня был зувейзин? Но тот, кто не взвешивает затраты против прибытка, – глупец.

– С точки зрения конунга Свеммеля, Дьёндьёш – не единственная держава, которой Ункерлант должен отомстить, – напомнил Хадджадж. – Полагаю, это отчасти объясняет дерзость Ансовальда. – Он собрался было отпить еще вина, но замер, не донеся кубок до рта. – Надо будет настроить мой хрустальный шар на ауру дьёндьёшского посла. Нет. Я навещу Хорти лично.

– К чему бы? – спросил царь.

– К тому, ваше величество, что, если Ункерлант попытается достичь перемирия на дальнем западе – или если конунг Свеммель уже заключил такое перемирие, мы будем следующими на очереди, – ответил его министр. – Не думаю, чтобы даже у Свеммеля хватило глупости ввязаться в две войны разом. Но если он оставит прежнюю…

Глаза Шазли широко распахнулись.

– А Хорти признается в этом?

– Не вижу причин, почему бы нет, – промолвил Хадджадж. – По самой природе вещей Зувейза и Дьёндьёш едва ли могут быть врагами. Слишком далеко мы друг от друга; все, что есть у нас общего, – это граница с Ункерлантом. – Он вытащил из своего чемоданчика изрядно помятую рубаху и с мученическим вздохом напялил ее снова. – С разрешения вашего величества – я должен откланяться. Время не ждет.

Скарню зашел за дерево, чтобы облегчиться. Поскольку дерево росло в нескольких милях от границы, молодой маркиз утешил себя мыслью, что, поливая альгарвейскую землю, тем самым он выражает свое отношение к врагам Валмиеры. Однако если бы его полку удалось забраться на вражескую территорию глубже и совершить больше, у Скарню было бы легче на душе.

Застегнув гульфик, маркиз присоединился к своей роте. Благородная кровь делала его офицером. До начала мобилизации Скарню полагал, что та же кровь превращала его в командира. Раздавать приказы он, безусловно, научился, хотя и не с таким восторгом, как его сестра Краста. Однако в армии маркиз быстро усвоил разницу между теми приказами, что отдают лакеям, и теми, что отдают солдатам: первые требовали всего лишь повиновения, в то время как вторые еще и обязаны были иметь хоть какой-то смысл.

– Куда теперь, капитан? – спросил Рауну, старший сержант роты – старший настолько, что в золотых его волосах проблескивало изрядно серебра, настолько, что сражался безусым юнцом еще в Шестилетнюю войну. Но отец Рауну промышлял торговлей колбасами, так что сын его едва ли мог надеяться перерасти нынешний свой чин. Если сержант и бы возмущен такой несправедливостью, то скрывал это отменно.

– Вперед. – Почесав в затылке, Скарню ткнул пальцем на закат. – До опушки. Если в здешних лесах прячутся еще альгарвейцы, надо их выкурить.

Маркиз почесался снова. Зудело все и непрерывно. Он уже начинал подумывать, что завшивел – от одной мысли мурашки бежали по коже, но в военное время с солдатами и не такое случается.

Поразмыслив, Рауну кивнул.

– Да, лучше, пожалуй, и не придумать.

Идею Скарню он воплотил в реальность обдуманно и осторожно – направив вперед и по флангам разведчиков, покуда остальная рота, разделившись повзводно, наступала тремя разными охотничьими тропами.

Скарню быстро осознал, что и ротой, в сущности, командует не он, а Рауну. Сержант знал солдатское ремесло, в то время как присутствие Скарню, несомненно, украшавшее строй на параде, едва ли требовалось. Маркизу такое положение дел казалось поначалу унизительным и оскорбляющим как его дворянскую честь, так и приличия.

– А вы, вашбродь, не тревожьтесь попусту, – сказал ему Рауну, когда Скарню завел об этом речь. – Офицеры-дворянчики – они трех сортов бывают. Одни ничего не знают, но и сержанту под руку не лезут. От таких вреда нет. Другие ничего не знают, а командовать рвутся. – Ветерана передернуло. – От таких беда одна. А третьи ничего не знают, но хотят учиться. Из таких со временем выходят славные солдаты.

Столь грубой оценки своего сословия Скарню не слышал в жизни. Никто из домашних лакеев не осмелился бы беседовать с ним в подобном тоне. Но Рауну служил не маркизу Скарню, а королю Ганибу, и относиться к нему, как к дворецкому или повару, дворянин – тоже служивший королю – не мог. Новоиспеченный капитан всеми силами старался войти в третью категорию офицеров и надеялся, что небезуспешно, однако спросить о своих успехах у сержанта не осмеливался.

Держа жезл наизготовку, он брел по тенистой тропе. Альгарвейцы сдали пограничную полосу почти без боя, отступив перед надвигающейся армией Валмиеры до самой линии крепостей, которую возвели в двух десятках миль в глубине своей территории. Командовавший валмиерцами герцог Клайпеда был в восторге и даже издал приказ по армии, начинавшийся словами: «Разбитый соединенными силами враг бесславно бежит, преследуемый нашим триумфальным наступлением. Скоро он должен будет дать сражение на наших условиях или же отдать свою землю на милость победителя».

Скарню герцогская риторика казалась вполне уместной, покуда капитан не поразмыслил над нею немного. Если альгарвейцы бегут столь позорным образом, то почему блистательный герцог Клайпеда не преследует их чуть-чуть активней? Пробелы своего военного образования Скарню ощущал весьма остро, но надеялся, что к блистательному герцогу этот позор не относится.

Огненный луч пробил ствол вяза в локте над головой Скарню. Хлестнул горячий, отдающий распаренными опилками пар. При всех пробелах своего военного образования Скарню прекрасно знал, что надо делать, когда в тебя стреляют: рухнуть плашмя и быстро отползти в кусты рядом с тропой. Если альгарвеец тебя не видит, то и подпалить не может.

Рухнул наземь – с криком боли – еще один валмиерец.

– Окружай его! – крикнул Скарню из своего укрытия и, согнувшись в три погибели, метнулся вперед, чтобы укрыться за стволом мачтовой сосны.

В дерево врезался еще один луч. Клейкая живица пахла резко и сильно. Скарню порадовался про себя, что дожди в здешних местах часты: в более сухом климате мог бы заняться лесной пожар. Капитан выглянул из-за кривого бугристого корня и, завидев в кустах песочного цвета пятнышко, вдавил палец в ямку на жезле.

Листья, которых коснулся луч, побурели и пожухли вмиг, словно в этот уголок мира пришла до срока зима. Скрывавшийся в кустарнике альгарвейский солдат вскрикнул нечеловечески на своем мерзком щебечущем наречии. Другой валмиерец пальнул в его сторону, и крик оборвался.

– Вперед, ребята! – гаркнул Скарню. – За мной! За короля Ганибу, к победе!

– Ганибу! – нестройным хором отозвались солдаты.

На скрывающихся в лесу альгарвейцев никто, впрочем, бросаться не пытался. Лобовые атаки хороши в дешевых романах, но в настоящей войне они обычно кончаются кровавой баней. Валмиерцы перебегали от дерева к дереву, от куста до валуна, прикрывая друг друга огнем, покуда наступали их товарищи.

Несколько солдат отступили, раненые, в тыл – одного пришлось тащить. Один или двое рухнули, чтобы больше не подняться. Но остальные гнали уступавших числом альгарвейцев перед собой. Раз, судя по крикам – нет, воплям, – дело дошло до рукопашной, когда в ход шли поясные ножи и жезлами орудовали, точно дубинками, но ненадолго. Вскоре над лесом зазвучали победные кличи валмиерцев.

Скарню не отставал от простых бойцов. Вражеские песочные мундиры больше занимали его внимание, чем окружающий пейзаж, поэтому капитан изрядно удивился, когда выбрел к опушке леса. На миг он замер, ослепленный бьющим в лицо предвечерним солнцем. Впереди лежали золотящиеся поля ячменя и овса, а за ними – альгарвейская деревня. Приземистые домики выглядели бы еще живописней, если бы Скарню не различал, как мечутся среди них солдаты.

Враги тоже заметили его. Один альгарвеец выпалил по врагу из жезла, но луч прошел мимо. Скарню с проклятиями нырнул обратно в лес и прошел немного вдоль опушки, прежде чем высунуться на открытое место снова – на сей раз предусмотрительно скрывшись за нависающей веткой.

Словно по волшебству, рядом материализовался сержант Рауну.

– Без изрядной толпы я бы на это поле не сунулся, – заметил он невыразительным тоном. – Правду сказать, я бы и в большой толпе не сунулся на это поле, но так хотя бы кто-то сможет пройти его до края.

– Я, – сухо отмолвил Скарню, – и не планировал брать эту деревушку штурмом.

– Слава за это силам преисподним и горним, – пробурчал Рауну.

Маркиз не имел понятия, предназначались слова сержанта для его ушей или нет, а потому сделал вид, что ничего не слышит. Он вытащил из кармана карту.

– Это, надо полагать, деревня Бонорва, – проговорил он. – За лесом на той стороне должна находиться основная линия альгарвейских укреплений.

– Дело говорите, вашбродь, – кивнул Рауну. – Крепости эти как раз настолько от границы отнесены, чтобы с нашей стороны ядро было не дометнуть.

Скарню задумчиво присвистнул – такая мысль ему в голову не приходила. Может, Рауну и был сыном колбасника, но дураком он не родился. Многие дворяне Валмиеры считали простолюдинов недалекими: маркиз вспомнил свою сестру и хмыкнул про себя. Сам он не был свободен от подобных предрассудков, но не позволял им затмевать свой разум.

– Для атаки на укрепления нам придется сосредоточить здесь все силы, – заметил он. – По сравнению с этим взять Бонорву будет все равно что прогуляться по Двуречному парку.

– Крови прольется немало, – согласился Рауну. – Знать бы, сколько из тех ребят, что пойдут в атаку на крепости, выйдет с той стороны линии.

– Сколько бы их ни оказалось, они смогут сорвать с Альгарве панцирь, словно с толстого омара, – предрек Скарню.

– Тут я, вашбродь, не советчик, – смешался Рауну. – Мы все больше хлебом да колбасой, да огородом… Но пока кожуру не проколешь – ее не снять. Это вам скажет всякий, кто воевал в Шестилетнюю.

Все генералы Валмиеры – да и любой другой державы – были ветеранами прошлой войны. Но Скарню раздумывал не о других державах, а о собственной.

– Вот почему мы не нажали сильней! – воскликнул он в озарении. – Командующие боятся потерь!

– Командиры, что не боятся терять солдат, долго не прокомандуют, – отозвался Рауну. – Есть предел, за который люди не пойдут. В Елгаве случались мятежи в войсках в той войне. Войска Ункерланта на альгарвейском фронте взбунтовались, чтобы потом устроить междоусобицу – по мне, так глупость несусветная. А в конце концов взбунтовались и альгарвейцы. Потому мы и победили в тот раз.

Для Скарню Шестилетняя война была историей. Для Рауну – историей его жизни.

– Чтоб им и теперь взбунтоваться, – пробормотал капитан. – Не хотели воевать – не надо было с помпой входить в Бари.

– Пожалуй, что и так, вашбродь. – Рауну вздохнул, потом фыркнул. – Я в душе старый солдат и прямо скажу: я бы лучше в казарме пиво хлестал, чем ползать по здешним силами забытым лесам.

– Винить тебя не могу, но раз король и его министры приказывают – мы повинуемся, – ответил Скарню, и сержант молча кивнул.

Капитан отполз поглубже в лес, там набросал письмо, где описал положение роты, и вызвал вестового.

– Отнесешь в штаб, – приказал Скарню, отдавая письмо. – Если там соберутся выслать нам подкрепление – поспеши назад, сообщить об этом мне. Тогда будет ясно, готовить нам наступление или окапываться и удерживать позиции.

– Так точно, сударь! Как скажете! – Вестовой умчался.

– Наступать нам или окапываться – это еще и альгарвейцы решить могут, вашбродь, – заметил Рауну, указывая на закат.

– Ммм… верно, – неохотно признал Скарню. – Вот еще почему я бы предпочел атаковать: чтобы навязать противнику нашу волю.

Рауну хмыкнул.

– У альгарвейцев воля тоже сильная. Странно еще, что они нам свою навязать не пытались.

– Они осаждены с четырех сторон, – ответил Скарню. – Очень скоро где-нибудь найдется слабина.

Рауну хмыкнул снова.

Пару минут спустя вернулся вестовой с приказом для роты Скарню: закрепиться на позиции. Капитан подчинился, как велела присяга. А уж что он при этом бормотал себе под нос – никого не касалось.

В вышине завопил дракон. Ванаи запрокинула голову, пытаясь различить в вышине крошечную точку, и наконец ей это удалось. Дракон летел на восток, а значит, принадлежал фортвежской армии, а не альгарвейской. Ванаи помахала ему рукой, хотя летчик, конечно, не мог ее увидеть.

Бривибас обогнал ее на несколько шагов, прежде чем заметил, что внучки нет рядом.

– Работа ждать не будет! – бросил он через плечо, в раздражении невольно и для самого себя незаметно переходя с каунианского на фортвежский.

– Простите, дедушка, – отвечала Ванаи на родном наречии.

Случись ей вот так оговориться, дед окоротил бы ее куда как суровей. Старик был уверен в собственном неотъемлемом каунианстве, что мог временами невзначай переступать его границы. Если же оступиться случалось кому помоложе, Бривибас мог днями ворчать про разжижение древней крови.

Ванаи поспешила за ним, переходя на бег. Короткая облегающая блузка и тугие штаны натирали страшно. Девушка остро завидовала своим фортвежским сверстницам в удобных широких платьях – их одежда куда больше годилась для местного жаркого, сухого климата. Но создатели Каунианской империи ходили в коротких рубахах и штанах в обтяжку – а страдать приходилось их потомкам.

– Дедушка, вы уверены, что точно рассчитали, где лежал древний становой родник? – спросила она чуть погодя, обливаясь потом. – Мы уже прошли полдороги до Громхеорта, если мне не мерещится.

– Не говори «Громхеорт», – наставительно промолвил Бривибас. – Скажи скорей «Екабпилс», ибо под таким именем сей град был ведом во времена более славные.

И он двинулся дальше, словно не замечал усталости, невзирая на годы: ему уже почти шестьдесят стукнуло. Шестнадцатилетней Ванаи дед казался неизмеримо древним.

Чуть погодя старик извлек из походной сумы собственными руками сооруженный инструмент: пара золотых крылышек, на золотой же проволочке подвешенных в стеклянном шаре, и пробормотал заклятье на диалекте каунианского, который звучал на старинный лад, еще когда империя переживала века расцвета.

Одно из крылышек дрогнуло.

– А, прекрасно! Сюда, – распорядился Бривибас, свернув на луг.

Они миновали купу миндальных деревьев, пробрались через заросли кустарника, в неожиданном изобилии наделенного шипами и колючками, и наконец – на взгляд Ванаи, с изрядным запозданием – остановились. Золотые крылышки внутри шара трепетали в равновесии.

Бривибас просиял.

– Вот оно!

– Оно, – тоскливо согласилась Ванаи. По ее убеждению, нога человека не ступала в здешние края. Вместо того чтобы высказать свои сомнения прямо, она осторожно поинтересовалась: – И древние кауниане действительно знали об этом месте?

– Полагаю, что да, – ответил Бривибас. – Отдельные тексты из Королевской библиотеки в Эофорвике позволяют обоснованно предположить, что да. Но, сколько мне известно, никто еще не провел чародейных испытаний, которые единственно способны обратить предположение в уверенность. Для того мы сюда и пришли.

– Да, дедушка, – покорно согласилась Ванаи.

Старик был добр к ней; он вырастил ее, когда родители совсем еще маленькой девочки погибли в разбившемся караване; он дал ей превосходное образование, классическое и современное. Ванаи находила его работу археомага интересной, а временами – просто завораживающей. «Если бы только, когда мы работаем в поле, он видел во мне не просто лишнюю пару рук», – мелькнуло у нее в голове.

Чародей опустил на землю свой мешок, и Ванаи со вздохом облегчения последовала его примеру.

– А теперь, внучка, – скомандовал Бривибас, – если ты будешь так добра подать мне зеленый камень-оракул, начнем, пожалуй.

«Начнешь, пожалуй, ты хотел сказать», – мстительно подумала Ванаи, однако же долго рылась в мешке, покуда не нащупала потертую зеленую гальку.

– Вот он, – пробормотала она, передавая камень деду.

– О, спасибо, внучка… Камень-оракул, будучи определенным образом пробужден, снимает пелену с наших глаз, позволяя видеть с давних времен незримое, – проговорил Бривибас.

Пока он читал заклинание, а Ванаи незаметно вытирала ладони о штаны – прикосновение камня раздражало кожу, – девушке пришло в голову, что, когда чары будут наложены, перед ними вместо нынешних колючих кустов предстанут лишь колючие кусты седой древности. Что бы там ни утверждали золотые крылышки, девушка сомневалась, что здесь когда-либо находился становой родник.

Впрочем, мысли ее были заняты другим.

– Дедушка, – спросила она, когда Бривибас прервался между заклинаниями, – как можете вы так спокойно исследовать прошлое, когда мир вокруг вас горит огнем?

Старик пожал плечами.

– Мир не отступится от своего, что бы я ни делал. Так что почему бы не узнать, что можно? Вдруг добытая мною кроха знаний поможет нам когда-нибудь в будущем избежать, как ты выразилась, мирового пожара. – Он скривился. – Я бы надеялся, что это могло случиться и сейчас, но не все надежды оправдываются. – Чародей подкрутил верньер и поворотный винт на переносных солнечных часах и хмыкнул тихонько. – А теперь – к делу.

«А теперь, Ванаи, придержи язык», – перевела девушка сама себе.

Но дед в своем деле оставался мастером. Девушка внимательно следила, как он черпает силу из станового родника, заброшенного в имперские времена. «Все же источник находился здесь», – мелькнуло у нее в голове, когда по единому слову чародея сцена перед ней вмиг переменилась. Ванаи всплеснула руками: перед ней предстала картина давно прошедших лет, когда Каунианская империя простиралась на большую часть северо-восточного Дерлавая.

Бривибас воспользовался волшебной силой – и, само собой, чары вызвали перед ним случай, когда в этом же месте творилась иная волшба. Перед Ванаи, не замечая незваных наблюдателей, проходили неслышно занятые своими делами древние кауниане. Если бы девушке взбрело в голову пересечь возникшую перед нею прогалину и поглядеть с другой стороны, она не увидела бы образов прошлого в ином ракурсе – только кустарник, через который ей пришлось бы пробираться.

Древние кауниане носили суконные штаны более просторного, чем привыкла видеть Ванаи, покроя и рубахи – у кого суконные, у кого льняные. В основном одежда их была сшита из некрашеного полотна, редко – темно-синего или тускло-бурого: ни следа ярких красок. Всюду видна была грязь: на одеяниях, да и на самих каунианах. Археологи, привычные к раскопным чарам, относились к славному прошлому не в пример более скептично, чем основная масса населения.

Бривибас торопливо и тщательно набрасывал увиденное на бумаге – полевому работнику требовалось, помимо прочего, мастерство художника.

– Мужчины носят бороды, – заметил он, – у женщин волосы высоко подняты завитками на затылке. Какой период мы видим перед собой?

Ванаи задумчиво нахмурилась.

– Правление Веригаса Второго, – ответила она, наконец.

Дед просиял.

– Отлично! Да, примерно за двести лет до того, как – так называемое! – Альгарвейское восстание разрушило империю. О! – Он перевернул лист в блокноте. – Вот, кажется, началось.

Четверо замызганных кауниан внесли распростертую на носилках женщину – судя по всему, умирающую. Пятый, чуть почище, вел за ними овцу. Он вытащил из-за пояса нож, попробовал лезвие пальцем и, видимо, удовлетворенный, отвернулся от наблюдателей из будущего и принялся колдовать.

– Я же хотел читать по губам! – разочарованно вскричал Бривибас.

Воздев одну руку к небесам, а другой с зажатым в ней кинжалом указав на становой источник, древний маг-лекарь перерезал овце глотку. Когда кровь перестала течь, женщина поднялась с носилок. Теперь она казалась хотя и не вполне здоровой, но все же не столь изнуренной, как за миг до того. Не успела она поклониться своему целителю, как образ прогалины угас, сменившись вполне современными зарослями.

– Даже тогда люди знали, что жизненная сила подкрепляет любое колдовство, – раздумчиво проговорила Ванаи. – А вот о становых жилах не знали и путешествовали верхом, а тяжести возили на телегах…

– Наши предки были превосходными чародеями-практиками, – пояснил Бривибас. – У них не было истинного понимания тех математических взаимоотношений, которые позволяют подчинять колдовские силы. Становые жилы – феномен значительно более тонкий, нежели источники силы, и неудивительно, что древние не сумели ни обнаружить их, ни предсказать их существования. – Он пробормотал по-фортвежски что-то недоброе и вновь перешел на каунианский: – Какая жалость, что я не сумел больше разузнать о тех чарах, которыми пользовался целитель! – Явным усилием воли он заставил себя успокоиться. – По крайней мере, я хотя бы могу определенно зафиксировать существование станового родника и его использование в имперскую эпоху. Посмотрим, что скажет многоученый профессор Фристан на это ! – Он умоляюще простер руки к Ванаи: – Ну скажи мне, какое право имеют эти фортвежцы лезть в историю кауниан?

– Дедушка, они утверждают, что это также история Фортвега, – ответила девушка. – И некоторые из них, сколько я могу судить по книгам и историческим журналам, уважаемые историки.

– Некоторые, – фыркнул Бривибас. – Горстка! Большинство пишет свои труды ради вящей славы Фортвега – тема, поверь мне, лишенная научной ценности.

Он продолжал кипеть всю дорогу до деревни Ойнгестун в десяти милях западней Громхеорта, где обитал вместе с Ванаи, и умолк, лишь выступив на пыльную главную улицу деревни – фортвежцев в Ойнгестуне было вчетверо, а то и впятеро больше, чем кауниан, и снисходительного презрения старшей расы к варварам они как-то не ценили.

Молчание, впрочем, тоже не помогало.

– Эй, старик! – окликнул, выйдя на дощатую мостовую перед пустующей лавкой, ее хозяин. – Весело поиграл со своими призраками?

Он расхохотался, уперев руки в бока.

– Благодарю, – неохотно отмолвил Бривибас на фортвежском. – Превосходно.

Мимо лавочки он прошел с горделивым достоинством обиженного кота. Лавочник только покатился со смеху и протянул скрюченные толстые пальцы, будто хотел ухватить Ванаи за ягодицу. Бескультурные фортвежцы (прилагательное в данном контексте обычно бывало излишним) часто обращали этот жест на одетых в штаны каунианок. Ванаи прошла мимо с таким показным бесстрастием, что перегнувшемуся пополам от грубого хохота лавочнику пришлось прислониться к беленой стене, чтобы не свалиться.

Впрочем, по улицам и корчмам Ойнгестуна шлялось меньше фортвежских бездельников, чем за несколько недель до того: армия всосала их, чтобы бросить на альгарвейский фронт. В ополчение короля Пенды попало и множество ойнгестунских кауниан. Армии все равно, какая кровь течет в твоих жилах, если только ты можешь пролить ее за страну, в которой живешь.

Дом Бривибаса стоял посреди каунианского квартала, на западной окраине поселка. Не все местные кауниане держались границ квартала, а некоторые фортвежцы селились между ними, однако по большей части два племени двигались своими путями, не пересекаясь.

Временами, однако, пути их скрещивались во всех смыслах слова. Всякий раз, заметив рослого, худощавого мужчину с темной бородкой или светловолосую приземистую толстушку, Ванаи ловила себя на том, что жалеет их предков-кауниан. В Ойнгестуне полукровки были редкостью. В Громхеорте – тоже. В суетном – выражаясь словами Бривибаса, «упадочническом» – Эофорвике смешение кровей, как доводилось слышать девушке, подчас принимали в некоторых кругах за обычай.

– Дедушка, – промолвила внезапно Ванаи, когда они уже были на пороге дома, – вы могли бы, если б пожелали, занять пост на кафедре истории Королевского университета. Почему же вы предпочли доживать жизнь в Ойнгестуне?

Бривибас остановился так резко, что девушка едва не налетела на него.

– Почему? – повторил он себе под нос и, поразмыслив, ответил: – Здесь я, по крайней мере, знаю тех фортвежцев, кто недолюбливает меня всего лишь из-за цвета волос. В столице они всегда будут заставать меня врасплох. Иные сюрпризы бывают приятны. Но без таких вот я лучше переживу.

Поначалу Ванаи решила, что в жизни не слыхивала подобной глупости. Но чем дольше она размышляла над ответом, тем разумней он казался.

При всем прочем остров Обуда мог бы даже понравиться рядовому Иштвану. Погода была, на его взгляд, благодатная: уроженцу студеных владений гетмана Залаберского, что в срединном Дьёндьёше, не пристало жаловаться на небеса. Земля здешняя была – опять же по меркам горцев – плодородна. Военная дисциплина Иштвана не смущала: отец поколачивал его суровей, чем сержант. Обуданцы были дружелюбны, а их женщины – еще того лучше. Островитяне неизменно утверждали, что предпочитают жить под рукой Арпада, экрекека Дьёндьёшского, чем при семи князьях Куусамо.

Когда Иштван как-то утром в казарме упомянул об этом, сержант Йокаи нещадно его высмеял.

– Потаскушки они, вот что – заявил сержант. – Два года тому обратно, прежде чем мы вышвырнули куусаман с этой каменюги, здешние – можешь мне поверить – им так же твердили, что рады вусмерть.

– Может, что и так, – пробормотал Иштван.

– Может, не может – было, вот что! – уверенно заявил Йокаи. – И если косоглазые козьи дети выбьют нас снова, обуданцы первыми побегут тех уверять, какие они герои. А если нашим парням не удастся скрыться вовремя – выдадут каждый наш схрон.

Спорить с сержантом – не слишком разумное занятие, если только ты не соскучился по наряду вне очереди. Иштван осушил утреннюю кружку пива – его приходилось возить с родины, потому что дрянь, которую варили на острове, пить было невозможно – на взгляд солдата, ею даже пятна выводить было невозможно, – и вышел.

Казармы стояли на окраине Соронга, самого большого города на острове – из трех ровным счетом, и еще пара деревушек помельче – на полпути к вершине здоровенного холма, который туземцы именовали горою Соронг, отчего у Иштвана делались колики со смеху. Если бы здешние жители увидали, какие пики громоздятся в небе над родной деревней солдата, они бы снесли «гору Соронг» вместе с нелепым именем в море, потому что большего эта жалкая кочка и не заслуживала.

Но поскольку холм оставался на острове самой высокой точкой, то и видно с него было дальше всего. Далеко внизу маячили скудные рощицы, между ними – узкие полосы полей, засеянных пшеницей и ячменем, огороды. За ними то накатывал на берег, то вновь отступал прибой.

Прежде чем попасть в армию, Иштван никогда не видел моря. Бескрайние просторы завораживали его. В синей дымке на горизонте проглядывали очертания соседних островов. В остальном воды простирались в бесконечность, иди докуда хватало глаз – с точки зрения Иштвана, это было одно и то же. Горец привык видеть небо над собой, а не перед собой.

Подняв голову, он заметил в вышине пару кружащих драконов, так высоко, что в размахе великанских крыльев они казались почти точками, будто мошки на расстоянии вытянутой руки. Там, на высоте самых высоких гор Иштвановой родины, воздух становился холоден и жидок. Летчики кутались в меха и шкуры, будто охотники, отправляющиеся за снежным барсом или обнаглевшими горными макаками.

Раздумья его оказались грубо прерваны, когда за спиной солдата возник сержант Йокаи. Иному способу прерывать что бы то ни было сержантов, кажется, не учили.

– Баклуши бьем? – поинтересовался Йокаи. – Позор. Просто позор. Пойди-ка ты лучше выгреби дракошню. Разведчики еще, смотрю, нескоро вернутся.

– Смилуйтесь, сержант! – взмолился Иштван.

Просить милосердия у Йокаи можно было с тем же успехом, что и луну с неба.

– Давай, грабли в зубы – и вперед, – скомандовал неумолимый сержант.

Безделье в любой форме сержант ненавидел. А искусство притворяться занятым по горло бедолага Иштван еще не освоил.

Тихонько ругаясь про себя, рядовой уставным быстрым шагом – потому что сержант всю дорогу буравил ему спину взглядом – направился к дракошне, где, натянув кожаные рукавицы по локоть и такие же поножи поверх башмаков, вооружился граблями, метлой и ведрами.

Турул, старший драконер, хихикнул, глядя на мрачного солдата.

– Ну и как ты сегодня наряд заработал? – спросил он.

– Дышал, – огрызнулся Иштван.

Турул хихикнул снова.

– Ты, это, за работой постарайся не дышать, а то пожалеешь потом.

– Я уже жалею, – буркнул Иштван, отчего драконер расхохотался в голос.

Самому Иштвану было не смешно. Убирать навоз за конями или единорогами – работа грязная и мерзкая. Убирать навоз за драконами было еще и опасно.

Солдат торопливо вываливал в ведро тяжелые лепешки и сгребал в кучу грязную солому, старясь, чтобы смрадная – куда более смрадная, чем простые конские яблоки, – слизь не попала на голую кожу. Сера и ртуть, которыми наравне с мясом питались гигантские ящеры, делали их выделения не только вонючими, но и едкими, а для тех, кому приходилось годами иметь дело с драконами, – вдобавок и ядовитыми. Выражение «безумен, как драконер» вошло в пословицу, хотя при Туруле Иштван не осмеливался его употреблять.

Когда пара капель драконьей мочи брызнула на руку выше рукавицы, солдат выругался. Мерзкая дрянь обжигала, словно кислота – нет, она и была кислотой. Иштван поспешно стер капли чистой соломой из кучи в углу дракошни, и все равно остался скверный красный волдырь.

Меднокожий обуданский мальчишка наблюдал за его работой, широко раскрыв глазенки. Драконы завораживали туземцев. Даже дикие ящеры редко встречались вдоль длинной цепи островов, протянувшейся между Куусамо и западным побережьем Дерлавая, а уж о том, чтобы приручить их, островитяне и помыслить не могли. То, что человек мог взмыть на спине дракона к самым небесам, служило для них источником неизменного трепета и восхищения.

Иштван, впрочем, не любил, когда у него стоят за спиной. Подхватив рукавицей комок драконьего навоза, он сделал вид, что сейчас запустит в мальчишку ядовитым снарядом. Маленький островитянин сбежал, заливаясь хохотом.

Иштван усмехнулся и сам. Настроение его понемногу исправлялось. Грабли и метлу он вернул Турулу, ведра опорожнил в особую канаву, вырытую глубже, чем солдатские выгребные ямы, и дальше от текучей воды, и только тогда со вздохом облегчения снял поножи и рукавицы, чтобы повесить на гвоздик.

Солдат не успел еще отойти от дракошни, когда увидел, что к свежевычищенному загону снижается кругами его обитатель.

– Снова все загадишь! – рявкнул он, погрозив летучему зверю кулаком. – Сам и выгребай!

Турул расхохотался – наверное, решил, что это смешно. Иштван был совершенно серьезен.

Приземляясь, дракон захлопал крыльями так, что солдата едва не сбило с ног ветром. Летчик выпрыгнул из седла и, торопливо накинув посадочную цепь на железный кол посреди загона, ринулся прочь.

– Эй, кто тебе задницу подпалил? – бросил Турул ему в спину.

– У нас скоро будет компания! – ответил летчик, махнув рукой на восход и, не тратя лишних слов, умчался давать отчет начальству – что именно за компания и как скоро появится.

Главное было ясно и так: куусамане. В окрестностях Обуды сходилось несколько становых жил. Потому-то Дьёндьёш и Куусамо продолжали войну за остров. Туземные колдуны не открыли чародейных жил – их лодки двигались за счет ветра или весел, как рыбачьи челны, качавшиеся сейчас близ берегов.

– Если бы мы не сражались в то же самое время с ункерлантцами, мы бы так врезали Куусамо, что семь князей зареклись бы нам перечить, – с жаром заявил Иштван.

Турул пожал плечами.

– Если бы все семеро князей пришли хоть раз к согласию, они могли бы врезать нам. Ни они, ни мы не бросаем все силы на эту войну – по мне, так оно и к лучшему.

– Да пропади оно пропадом, коли так! – воскликнул молодой горец.

– Бьюсь об заклад, вербовщики при виде тебя ухмылялись до ушей. – Турул тоже ухмыльнулся, но выглядело это не слишком приятно.

Иштван выкинул циничного драконера из головы – барабаны забили тревогу. Солдат поторопился за жезлом, чтобы не опоздать к построению перед тем, как его направят на боевой пост, и по дороге едва не сбил с ног нескольких товарищей, тоже усиленно изображавших из себя опытных бойцов. Как и сам Иштван, которого то цепенил ужас, то окатывала яростная горячка, они никогда не бывали в бою.

Обуданцы в бою бывали, хотя не принимали участия, и высказывали свое мнение на этот счет вполне однозначно – жители покидали Соронг. Одни направлялись к вершине холма, другие, наоборот, стремились скрыться в лесу. Иные волокли на спинах мешки из грубой холстины, куда уместили свои пожитки, большинство же снялись с места налегке, в чем были.

– Крепитесь, отважные воины экрекека Арпада! – вскричал майор Кишфалуди, и каждый волосок в его песочной бороде затрепетал от избытка чувств. – Если куусамане осмелятся ступить на берег нашего острова, мы приготовили хороший сюрприз для косоглазых бесенят! – Он ухмыльнулся жестоко и заговорщицки. – Они понятия не имеют, сколько драконов мы перебросили на Обуду с тех пор, как отбили у них остров.

Перед мысленным взглядом Иштвана немедля предстали драконы, мечущие ядра в осмелившиеся подступить к Обуде куусаманские корабли, как полыхают одни фрегаты, а другие улепетывают на восток по становой жиле изо всех сил. Вместе со всем взводом, со всем отрядом солдат восторженно взвыл.

– А теперь – к берегу! – приказал майор. – Если куусаманам повезет и они все же ступят на Обуду, мы сбросим их в море.

Иштван с товарищами вновь возликовали. В стороне от плаца гремели крылья – это взмывали в небеса драконы с всадниками. Рядовой весело подумал о том, какой ужас охватит врага, когда пламя и силы хаоса внезапно охватят его. С точки зрения горца, те, кто пошел против экрекека Арпада, не заслуживали лучшего.

Тропа вывела его через лесок к берегу. На опушке, скрытые среди валунов и охапок хвороста, таились ядрометы – их расчеты тоже изготовились осыпать пламенем достигших земли куусаман. Иштван помахал товарищам рукой и нырнул в окоп.

Теперь оставалось только ждать. Он наблюдал, как медленно плывут в небесах навстречу только им – дюны скрывали от солдат океан – видимой цели драконы. А потом вздрогнул удивленно, когда навстречу вылетевшим с Обуды устремились с востока летучие твари. Он почесал затылок. Что, первое крыло уже вернулось?

Сержант Йокаи разразился черной руганью.

– Косоглазые козопасы навалили полный трюм драконов! – взревел он, когда членораздельная речь вернулась к нему. – Ох, жизнь наша – была плоха, а стала хуже!

И действительно, покуда часть дьёндьёшских драконов мчалась к невидимым за горизонтам куусаманским кораблям, другие закружились в смертельном танце с вражескими ящерами. Когда несколько зверей легло на обратный курс, к Обуде, ни Иштван, ни остальные солдаты на земле не могли понять, кому они принадлежат.

Один отставал, впустую загребая воздух левым крылом, проваливаясь все ниже, покуда не рухнул на песок в полутора десятках шагов перед Иштваном. Солдат увидал, что перепонки крыла прожжены насквозь. Летчик-дьёндьёшец, весь в крови, шатаясь, проковылял несколько шагов в сторону окопа. «Отбились!» – вскрикнул он и рухнул лицом вперед.

Несколько солдат ринулись вперед, подхватили его на руки. Сержант Йокаи вновь принялся ругаться.

– Да, – бормотал он, – сейчас отбились. Потому что у нас против их сюрприза был заготовлен свой, да потому, что рано засекли атаку. Но запускать драконов с палубы! Ублюдки косоглазые, пропади от них силы, очередную скверну придумали.

Иштвану внезапно стал совсем не обидно, что он так и не поучаствовал в настоящем бою. Лучше уж не в таком.

Пекка наблюдала, как студенты заполняют аудиторию, – не самую большую в городском колледже Каяни, но Пекку это не тревожило. Теоретическое чародейство, в отличие от прикладного, не вело становой жилой к славе или богатству. Но без научной теории волшебства никто бы даже не узнал о существовании становых жил, не говоря о том, чтобы научиться черпать их силу.

Опершись о кафедру, она глубоко вдохнула и начала: прежде всего иного – ритуал.

– Допрежь кауниан здесь были мы – куусамо. Допрежь лагоан здесь были мы – куусамо. Когда отбыли кауниане, здесь остались мы – куусамо. Мы, куусамо, здесь. Когда отбудут лагоанцы, здесь останемся мы – куусамо.

Студенты повторяли за ней простые гордые слова. Кое-кто из них сам был каунианской крови – приезжие из Елгавы или Валмиеры, другие прибыли из Лагоаша. Высокий рост, резкие черты лица и светлые – золотые или медные – волосы выделяли чужаков из общей массы (хотя некоторые подданные семи князей, особенно в восточной части страны, могли бы сойти за лагоанцев на вид). Но, откуда бы не явились, они исполняли тот же ритуал. Отказавшимся на лекции Пекки ходу не было.

– Человечество использовало силы, проявляемые и высвобождаемые в становых родниках, еще до начала письменной истории, – начала она.

Студенты принялись конспектировать. Зрелище это не уставало забавлять Пекку. Большинство записывало все дословно, даже если все сказанное уже было им известно. Те, кому суждено преуспеть в избранном ремесле, избавятся от этой привычки. Теория волшебства в конечном итоге к тому и сводилась, чтобы отделять существенное от наслоений случайного.

– Только успехи в развитии как теоретических основ чародейства, так и практического их воплощения позволили нам продвинуться дальше, чем колдуны Каунианской империи, – продолжала Пекка, продемонстрировав классу амулет из янтаря и магнетита вроде тех, которыми пользовались корабельные маги. – Обратите внимание, что эти успехи шли рука об руку. Улучшенные инструменты чародейства позволяли получить новые данные, а те, в свою очередь, позволяли приблизить теорию к наблюдаемой реальности, так же, как новые теории помогали создавать новые инструменты для своего опытного подтверждения.

Обернувшись, она написала на грифельной доске формулировки законов сходства – «сходные причины порождают сходные эффекты» – и контакта – «единожды вступив в контакт, предметы продолжают влиять друг на друга». Почерк ее, как и тело, был мелким, изящным и ровным.

– За кого она нас принимает – за дебилов? – разочарованно прошипела соседке одна из студенток за передней партой. – Об этом знали даже во времена империи.

Пекка кивнула.

– Да, в дни империи два закона уже были известны людям. Наши собственные предки, – студентка, как и преподаватель, была куусаманкой, – знали о них прежде, чем кауниане пересекли Валмиерский пролив и захватили наш остров. Предки дьёндьёшцев открыли их независимо. Некоторые племена дикарей в отдаленных уголках джунглей экваториальной Шяулии и на островах Великого северного моря тоже о них знают. Даже косматые обитатели льдов пользуются двумя законами, хотя эти, возможно, узнали о них от жителей Дерлавая.

По лицу студентки видно было, что она жалеет, что вообще открыла рот. Пекка на ее месте тоже бы пожалела. Но теория колдовства не сожалениями строится.

– Но мы видим перед собой, – продолжала Пекка, – не количественную, а качественную формулировку. Законы сходства и контакта утверждают, что данные эффекты проявятся, но не говорят, в какой форме или с какой силой. Именно этим мы и займемся в предстоящем семестре.

Прежде чем лекция закончилась, Пекка несколько раз заполняла доску формулами и расчетами от края до края, и ей приходилось стирать мел старой фланелевой тряпкой. Когда она отпустила, наконец, студентов, один из них подошел к преподавателю и с поклоном спросил:

– Госпожа Пекка, разве вы не могли очистить доску волшебством, вместо того чтобы марать руки?

– Чародей с большей склонностью к практике справился бы легче, но – да, могла бы. – Пекка постаралась скрыть веселье. Этот вопрос ей задавали самое малое через семестр. Глаза юноши блеснули – он уже собирался задать следующий вопрос, но Пекка его опередила: – Я чищу доску тряпкой, а не чарами, потому что это проще, чем любое заклятье, которое я могла бы наложить. Одно волшебник должен усвоить твердо: если он может что-то сделать, это еще не значит, что должен.

Юноша воззрился на нее с полнейшим непониманием, распахнув глаза, насколько мог.

– Тогда в чем прок от магии, если ничего не делать? – спросил он.

– В том, чтобы знать, что делать, – мягко подсказала Пекка.

Но студент не понял. Это было очевидно. Возможно, к концу семестра до него и дойдет. А может, и нет. Мальчик так молод. Кроме того, для мужчин пределы – это не границы, а преграды.

Юноша отошел, качая головой. Пекка позволила себе слегка улыбнуться. Она ответила еще на пару вопросов, не столь существенных, иначе как для обратившихся с ними студентов: об учебниках и экзаменах. Когда в аудиторию начали заходить, болтая, юноши и девушки и стало ясно, что лекция по кристаллографии скоро начнется, преподавательница ловко смела свои заметки в кожаный чемоданчик и вышла.

За время занятий солнце вышло из-за туч, и оставленные ночным ливнем лужи ослепительно сверкали. Но в Каяни даже летом солнечные лучи казались разбавленными. Куусамо – страна туманов, дождей и мглы, край, где небо из серого становилось сизым, где густой, яркой зелени лесов, лугов и взгорий приходилось отдуваться за тусклые оттенки небесного свода.

Зелень справлялась – так мог гордо похвастать любой куусаманин, и в этом Пекка не отличалась от соотечественников. Однако четыре не то пять лет тому обратно – наверное, пять, потому что дело было еще до войны с Дьёндьёшем, – она провела отпуск на знаменитых золотых пляжах северной Елгавы. Золотистая кожа южанки лучше переносила яростное солнце, чем бледные бока жарившихся на песке елгаванцев, – одно из воспоминаний, которые она привезла домой. А другим оказался поразительный оттенок неба – он и теперь представал перед ее мысленным взглядом так ярко, словно Пекка лежала нагой на пляже. Тогда казавшиеся дотоле невнятными строфы каунианских поэм обрели для нее смысл.

Но в Каяни краски жаркого севера оставались лишь воспоминаниями. Здешние берега были обращены к землям обитателей льдов на юго-востоке и бескрайним паковым льдам на днище мира. Пекка расправила хрупкие плечи. Ей приятно было вспомнить Елгаву, но жить там она не хотела бы. Каяни был ее домом.

Для куусаман это значило очень много. Пробираясь среди глубоких луж, Пекка по-новому взглянула на дома, обычно служившие лишь задником для сцен из городской жизни. Дома были по большей части деревянные: Куусамо славилось бескрайними лесами. Кое-где бревна потемнели от грязи, в других – выцвели от времени, но крашеных стен почти не было видно, по крайней мере снаружи. Излишняя цветистость соплеменникам Пекки была чужда. Редкие кирпичные строения не выделялись из общего ряда, бурые, или грязно-желтые, или песочного оттенка – взгляда не возмутит красная или оранжевая черепица.

– Нет, – прошептала она гордо, – мы не отпрыск альгарвейского ствола и не каунианское семя. Пусть они чванятся и бахвалятся. Мы остаемся.

Граница между территорией колледжа и городом была почти незаметна – только прохожие вокруг стали постарше и посерьезней, а лагоанцы и уроженцы каунианских земель, смешивавшиеся с темноволосыми островитянами, были скорей моряками, нежели студентами. На прилавках громоздились товары, но торговцы не выбегали, не пытались ухватить за рукав и подтащить зазевавшегося покупателя поближе, как случалось с Пеккой в Елгаве. Это тоже было бы излишеством.

Мимо прожужжал общественный караванчик, подняв кильватерную волну в дождевых лужах. Вагоны тоже были деревянные; широкие крыши, точно поля шляп, нависали над окнами. В Лагоаше или Сибиу вагоны были бы сработаны из листового железа; в Валмиере или Елгаве – из чего угодно, но непременно раскрашены под мрамор.

Пекка купила за пару медяков листок новостей и пошла дальше, пытаясь читать по дороге. Раздраженно пощелкала языком, уяснив, что дёнки отбили флот, направленный взять Обуду. Газетчики цитировали адмирала Ристо: «Они спрятали в рукаве больше драконов, чем ожидалось. Мы отвели войска на перегруппировку и повторим атаку спустя некоторое время».

Свеммель Ункерлантский за такой провал снес бы Ристо голову. Адмиралтейство выпустило заявление за подписями семи князей, в коем выражало полную уверенность в адмирале Ристо. Сносить головы тоже было не в стиле куусаман. На миг Пекке стало любопытно – как сложилась бы обстановка на фронте, если б дела обстояли иначе.

На континенте бушевала война. Валмиера, Елгава и Фортвег заявляли о сокрушительных победах над Альгарве. Альгарве заявляла о сокрушительных победах надо всеми врагами разом. Кто-то явно врал. Пекка грустно усмехнулась. Возможно, врали все.

Путь ее лежал в круто вздымавшиеся над серым буйным морем холмы. Над головой с пронзительными воплями кружили чайки. На молодой сосенке звонко орала сойка. Мимо пролетела прихотливыми кругами ярко-желтая бабочка. В этот раз чародейка улыбнулась искренне и счастливо. В Каяни бабочки могли порхать лишь недолгим летом.

Пекка свернула с дороги в переулок. Ее сестра с зятем жили в соседнем доме, у соснового леска. Едва завидев за окном Пекку, Элимаки распахнула обветренную дверь. Уто проскользнул у нее между ног и с радостным воплем бросился к матери.

Пекка присела на корточки и обняла сынишку.

– Уто, ты хорошо себя вел у тети Элимаки? – поинтересовалась она, без особого успеха стараясь говорить сурово.

Уто кивнул со всей серьезностью четырехлетнего мальчишки. Элимаки закатила глаза, чему Пекка вовсе не удивилась.

Чародейка взяла за руку боевое ядро, замаскированное под маленького мальчика, и повела домой, поглядывая, чтобы Уто не натворил чего-нибудь и по дороге.

– Постарайся не разнести весь дом, прежде чем папа придет с работы, – наставительно проговорила она, захлопывая дверь.

Ее муж Лейно тоже был волшебником, но в этом семестре его лекции заканчивались на несколько часов позже.

Уто пообещал вести себя примерно – он всегда обещал. Клятвы четырехлетнего мальчишки на ветру писаны, и Пекка это знала.

На кухне она вытащила утку из упокойника. Заклятье, наложенное на ящик, изобрели когда-то кауниане, чтобы парализовывать врагов на поле боя – покуда они сами и соседние народы не изобрели защитные чары, после чего идею забросили на несколько столетий, пока современные исследователи, разобравшись в принципах действия заклятья, не начали применять его как в медицине, так и в кулинарии. Ощипанная и потрошеная утка могла оставаться в упокойнике свежей многие месяцы.

Облитая клюквенным вареньем тушка как раз отправилась в печь, когда в глубине дома что-то с грохотом рухнуло. Пекка захлопнула дверцу печи, ополоснула руки и побежала глянуть, что за бедствие навлек на них Уто в этот раз.

Когда инспекторы конунга Свеммеля наведались в его деревню, Гаривальд как раз полол огород – собственно, как от него и ожидалось. Инспекторы носили сланцево-серые мундиры, точно настоящие солдаты, а уж держали себя ровно сами короли. Что об этом думал Гаривальд, вслух сказать было бы совсем не эффективно. А вовсе даже наоборот.

Один из пришельцев был высок ростом, другой низок, но сверх того их будто в одной изложнице отливали.

– Эй ты! – окликнул крестьянина рослый. – На урожай в вашей дыре какие виды?

– Раненько судить будет, сударь, – ответил Гаривальд, как и любой другой на его месте, у кого остался хоть гран – хоть полграна – ума. – Зарядит в пору жатвы ливень, и беда! Даже страшней беда, чем могла быть, потому что инспекторы со своими подручными конунгову долю во всяком разе вывезут, а деревня после них – пробавляйся чем осталось. Если осталось.

– Раненько, значит, судить, – повторил низенький.

Говор выдавал в нем уроженца столицы, Котбуса, – для ушей Гаривальда его речь казалась резкой и отрывистой и весьма подходящей надменному чужаку. Южане не так торопились раскрывать рот. Чем спешней болтаешь, тем чаще сморозишь глупость – так, во всяком случае, говорили, когда не слышали господа.

– Если бы герцогство Грельцкое функционировало более эффективно, всем было бы лучше, – заметил рослый.

Если бы армии Свеммеля и Киота не сожгли в Грельце каждую третью деревню еще в те времена, когда Гаривальд только родился, Ункерланту было бы определенно лучше. Трудно действовать эффективно, когда остаешься без крова студеной южной зимой. Когда твои поля топчут солдаты, а скот угоняют или рубят на месте – еще труднее. Разорение тех лет ощущалось даже поколения спустя.

Невысокий инспектор злобно уставился на Гаривальда сверху вниз – очень удобно, поскольку крестьянин так и не поднялся с колен.

– Только не думай нас надуть, занизив урожай! – рявкнул он. – Мы разберемся. И обманщиков накажем примерно, уж поверь.

На это Гаривальд не мог не ответить.

– Я всего лишь простой крестьянин, сударь, – пробормотал он с неподдельной тревогой. Ему доводилось слушать, как исчезали с лица земли деревни, где осмеливались обделить казну конунга: во всяком случае, этот повод называли дружинники Свеммеля, когда грязная работа сделана. – Откуда мне знать, сколько соберет вся деревня. Это, пожалуй, только староста Ваддо может сказать.

Ваддо ему никогда не нравился. Что уж там инспекторы утворят со старостой – их забота.

Оба столичных гостя неприятно захихикали.

– Он-то знает, что мы с ним сделаем, если что, – заметил рослый, – не бойся. Но мы хотим, чтобы все знали. Это… эффективно, вот как. – Он сложил руки. – Волю конунга Свеммеля должны ведать все, а не только ваш жирный староста-олух.

– Ваша правда, сударь, – отозвался Гаривальд более сердечно, чем сам ожидал. Если инспекторы Свеммеля понимают, что Ваддо – жирный олух, может, не такие они негодяи? Нет. Это слишком мягко. Может, они не такие жуткие негодяи?

– Много в вашей деревне мужиков, – заметил невысокий. – Молодых особенно много. – Он черкнул что-то в тетрадке, потом спросил у Гаривальда: – Печатники у вас давно бывали?

Тот с ненужной силой дернул из земли сорняк.

– Я, сударь, и не припомню точно.

– Неэффективно, – хором заключили инспекторы.

Гаривальд не мог сказать, о нем идет речь, о печатниках или обо всем белом свете. Он надеялся только, что деревенским не придется собирать урожай, когда половину мужчин угонят на войну с Дьёндьёшем. А пуще того – надеялся, что сам не попадет в их число.

– Хрустальный шар в вашей силами забытой дыре хоть есть? – спросил рослый. – В лачуге старосты я его не нашел.

Дом Ваддо был самым большим и богатым в деревне. Гаривальд порадовался бы, если б его собственный был хоть вполовину меньше. Староста надстроил даже второй этаж, чтобы выделить старшим детям по комнате, и вся деревня дружно сочла эту затею городским щегольством. Инспектор был явно другого мнения.

– Нету, сударь, – ответил Гаривальд. – До становой жилы нам далеко, так что…

– Это мы знаем, – перебил невысокий, потирая седалище. – Я после седла еле хожу.

«Вот и славно», – подумал Гаривальд. То была одна из причин, по которым в селе редко появлялись инспекторы и печатники. По ним никто не тосковал. Никто в здешних краях не тосковал по столичным затеям. В древние времена герцогство Грельц – королевство Грельц, как оно звалось до Коронного союза – было сердцем Ункерланта. Теперь жители жаркого пыльного севера властвовали над своими южными сородичами. Гаривальд с превеликим удовольствием избавился бы от них от всех. Разбойники, вот они кто. Сущие разбойники.

Вопрос заключался в том, насколько эффективен был их разбой. Если с инспекторами случится несчастье, станет ли кто-то искать их, чтобы свершить страшное возмездие, как это у конунга в известном обычае? Гаривальд пожал плечами. По его мнению, рисковать не стоило – увы. Да и вряд ли кто в деревне поддержал бы его выступление.

Инспекторы ушли – верно, проедать плешь кому-нибудь другому. Сминая в пальцах стебли сорняков, Гаривальд представлял себе на их месте тонкие инспекторские шейки. Потому домой на закате он возвращался в куда лучшем настроении, чем мог подумать, когда столичные гости устраивали ему допрос с пристрастием.

О том, как выглядела его родная деревня в глазах пришельцев, Гаривальд не задумывался. Сельцо как сельцо: три не то четыре ряда крытых соломой избенок, кузница да две корчмы. По загаженным проулкам шныряли, копаясь в земле, куры. Из глубокой грязной лужи между домов вынырнула свинья, глянула на крестьянина и хрюкнула. Вокруг носились собаки и дети – то за курами, то друг за другом. Гаривальд прихлопнул севшего на шею слепня – и тут же чертыхнулся: другой успел укусить его в плечо.

По зиме слепни вымирали. Правда, по зиме в дома приходилось загонять скотину – не только, чтобы не застыли животные, но и для того, чтобы не замерзли сам крестьянин, его жена, сын и дочурка. Зимы в Грельце – не для слабых духом.

Когда Гаривальд зашел в дом, Аннора резала репу и ревень. В горшке кипела похлебка с ячменем и овсом.

– Сейчас еще кровяную колбасу брошу, – проговорила она, улыбнувшись.

За этой улыбкой он еще мог разглядеть ту миленькую хохотушку, на которой женился полдюжины лет тому обратно, но большую часть времени лицо Анноры омрачала усталость. Это Гаривальд мог понять. Он и сам за день вымотался хуже собаки.

– Пива в бадейке не осталось? – спросил он.

– Еще изрядно. – Аннора легонько ткнула бадью ногой. – Мне тоже нацеди кружку. Спасибо, – пробормотала она. Говорят, в поле на тебя инспекторы насели?

В голосе ее слышались ненависть и страх – последнего, как обычно, больше.

Гаривальд неопределенно повел широкими плечами.

– Не так все страшно. Они действовали эффективно, – расхожее словечко он произнес с презрением, – так что потратили на меня немного своего драгоценного времени. – Он поднес к губам чарку с пивом, отхлебнул от души, утер губы рукавом и продолжил: – Худо было, только когда они спросили, когда в наших краях видали последний раз печатников.

– И что ты им ответил? – спросила Аннора с явственным ужасом.

Он снова пожал плечами.

– Что не помню. Поймать меня на вранье они не могут, так что это было эффективно. – Он позволил себе посмеяться над любимым словечком конунга Свеммеля – тихонько, чтобы никто, кроме жены, не услышал.

Аннора раздумчиво кивнула.

– Иначе никак, – проговорила она. – Вот только инспекторы – не все дураки, хотя негодяи сплошь. Они поймут, что «не помню» значит «и не упомнить, как давно». И тогда…

Тогда сержантам придется вбивать в головы множества молодых людей волшебную премудрость хождения строем. Гаривальд понимал, что может – да, скорей всего, и окажется в их числе. Когда в деревню последний раз заглядывали печатники, он был слишком юн. Но то было давно. Ему сунут в руки жезл и прикажут палить во славу конунга Свеммеля, которая Гаривальда не трогала совершенно. У дьёндьёшцев тоже были жезлы и привычка отстреливаться. Гаривальду вовсе не хотелось отправляться на край света, чтобы сражаться с ними. Ему не хотелось уезжать куда бы то ни было. Ему хотелось остаться дома и собирать урожай.

Проснулась малышка Лейба и захныкала. Аннора выхватила ее из люльки, выпростала из-под рубахи грудь и приложила младенца к соску.

– Колбасу ты порежь, – проговорила она под жадное чмоканье.

– Ладно, – согласился Гаривальд.

Вместе с колбасой он едва не отправил в котелок пару пальцев, потому что больше внимания уделял жениной груди, чем своему занятию. Аннора заметила и показала мужу язык. Оба рассмеялись. Лейба тоже попыталась засмеяться, но и сосать не перестала, отчего подавилась, закашлялась и все забрызгала молоком.

Когда запах похлебки с кровяной колбасой начал действовать Гаривальду на нервы сильней, чем все инспекторы в Котбусе, он выглянул из дверей и позвал сына ужинать. Сиривальд примчался – грязный, перемазанный и веселый, как и положено пятилетнему мальчишке.

– Я бы сейчас медведя съел! – объявил он.

– Медведя нет, – ответила Аннора. – Ешь что дают.

Сиривальд послушно опустошил деревянную миску – поменьше родительских, но в остальном такую же. Аннора кормила Лейбу крошками овса и колбасы с ложки – малышка только училась питаться чем-то кроме молока, но очень старалась перемазаться под стать старшему брату.

К тому времени, когда семья закончила ужин, солнце закатилось совсем. При свете заправленной жиром вонючей лампадки Аннора наскоро прибралась в доме. Сиривальд зевал, пока не заснул на лавке у стены.

Аннора еще раз покормила Лейбу и уложила в люльку. Прежде чем она успела поправить рубаху, Гаривальд накрыл женину грудь ладонью.

– Ты о чем-нибудь другом можешь думать? – спросила Аннора.

– А о чем мне думать, о печатниках? – огрызнулся Гаривальд. – Это намного лучше.

Он привлек ее к себе, и, действительно, стало намного лучше. Судя по сдерживаемым стонам, Аннора тоже так думала. Она заснула очень быстро. А Гаривальд еще долго ворочался. Он думал о печатниках, хотелось ему того или нет.