– Вот это, – заметил Леудаст, маршируя по дорогам западного Фортвега, – и называется эффективность.

Сержант Магнульф кивнул.

– Правильно мыслишь, солдат, – проговорил он. – Понятное дело, фортвежцам урока давно не давали. Если у тебя хватает дури затеять войну с одним соседом, когда другой тебя на дух не переносит, так, по мне, что с тобой случится – то и ладно.

– Я об этом и не думал, – признался Леудаст. – Мне только в голову пришло, что нам придется куда проще, чем на войне с дьёндьёшцами. – Он оглянулся. – И места здесь для войны куда как подходящие.

– Это точно, – согласился сержант.

– И вообще родные края напоминает. – Леудаст ткнул пальцем на запад. – Хутор моей семьи у самой границы по другую сторону, так окрестности там вроде здешних.

Деревенские дома здесь строились из кирпича-сырца, покрытого белой известкой или, что случалось реже, краской. На полях золотилась пшеница, от зрелых толстеньких маслин гнулись ветви. Даже породы овец и коров, которые растили у себя фортвежцы, мало отличались от тех, к которым привык у себя в Ункерланте Леудаст.

Да и сами фортвежцы мало отличались от своих западных соседей: такие же в большинстве своем приземистые и смуглые, с гордыми орлиными носами. Если бы не бороды на лицах местных жителей, Леудаст и не догадался бы, что вступил в другую страну.

Замеченные им бороды были по большей части седы: молодые фортвежцы ушли на восток сражаться с Альгарве. Старики и женщины – те, кто не бежал в страхе – с устрашающей горечью взирали на вышагивающих мимо солдат. Порой кто-то выкрикивал два-три почти понятных Леудасту слова: говор его родных краев мало отличался от фортвежского наречия – не настолько, чтобы принять доносившиеся из толпы слова за комплименты.

Изредка фортвежские пограничники и небольшие гарнизоны, оставленные королем Пендой на западных рубежах, пытались приостановить наступление ункерлантцев, удержать гряду холмов или городок, выслав летучие отряды кавалерии, чтобы ударить по бессчетным колоннам солдат, которые бросил на их державу конунг Свеммель.

Они были отважны. Но толку от их отваги Леудаст покуда не заметил. Ункерлантцы охватывали очаги сопротивления волной, окружали и наваливались со всех сторон разом. Бегемоты топтали фортвежских конников. Раз за разом ункерлантские офицеры под флагом перемирия убеждали осажденных сдаться, демонстрируя фортвежцам бесплодность сопротивления. Те отсылали парламентеров прочь и продолжали сражаться.

– Неэффективно, – заметил Магнульф, когда его отделение расположилось на отдых, продвинувшись в глубь Фортвега еще на полтора десятка миль – обычная дневная норма. – Они не могут остановить нас. Они даже задержать нас не могут. Тогда какой смысл попусту отдавать свои жизни?

– Упрямые олухи, – поддержал Леудаст. – Им бы понять, что дело труба, и сдаться.

– Слышал я, как один из них кричал «Лучше умереть за короля Пенду, чем жить под конунгом Свеммелем!», – сообщил Магнульф, пытаясь, как умеет, изобразить фортвежский говор. Сержант пожал плечами. – Во всяком случае, так я его понял. И что? Теперь он мертв, а фортвежцы все равно станут жить под конунгом Свеммелем, нравится им это или нет. Еще пара дней, и мы постучим в ворота Эофорвика.

Леудаст глянул на восход.

– Но с альгарвейцами мы вздорить не станем?

– Нет, если только они останутся на своей стороне той границы, что была до Шестилетней войны, – ответил Магнульф. – Первыми мы ее переходить не будем – мы возвращаем то, что у нас отняли, а сами у соседей не воруем.

Той ночью фортвежские драконы сбросили несколько ядер на передовые позиции ункерлантцев. Грохот взрывов разбудил Леудаста, но ни один снаряд не взорвался настолько близко, чтобы причинить ущерб.

Следующим утром ункерлантцы подступили к Хвитерне. Каменный кремль в сердце городка был, вероятно, могучей крепостью в те времена, когда ядра еще невозможно было зашвырнуть за несколько миль или сбросить с пролетающего дракона. Снова командиры конунговой армии отправились вперед, чтобы потребовать сдаться, и очередной фортвежский гарнизон отказался сложить оружие.

Вскоре над Хвитерне поднялись столбы дыма. Под прикрытием артиллерии ункерлантская пехота прорвалась сквозь малонаселенные слободы в самый центр поселения. Леудаст обнаружил, что по нему ведут огонь не только солдаты противника, но и горожане. Он отстреливался. Очень скоро он начал палить в любую тень, если только та не была облачена в сланцево-серый мундир ункерлантской армии. Леудаст подозревал, что мог ранить немало невинных людей. Это было неэффективно. Но подставляться самому еще менее эффективно.

Леудаст рухнул наземь среди развалин какого-то дома. Рядом пряталась в обломках женщина с повязкой на голове. Солдат не стал стрелять – только убедился, что у нее нет оружия.

– Зачем? – спросила вдруг женщина. – Зачем вы, ункерлантцы холерные, сюда явились? Почему не оставите нас в покое?

Это Леудасту удалось понять.

– Мы пришли вернуть свои владения, – ответил он.

Женщина пронзила его взглядом.

– Или вам непонятно, что вы нам не нужны? Не видите, что мы … (непонятное слово) конунга Свеммеля?

Что бы это ни значило, Леудаст сомневался, что то была похвала.

– Какая разница, если у вас недостает сил нас остановить? – искренне удивился солдат.

Женщина осыпала его проклятьями, полными безнадежной горечи. Он мог убить ее за это. Никто не узнал бы. Никому, кто в силах был покарать Леудаста, не было дела. И фортвежка знала это. И все равно проклинала врага, будто бросая ему вызов.

Солдат пожал широкими плечами. Женщина разразилась ругательствами еще более отчаянно, словно безразличие противника ранило ее сильней, чем вражеская злоба.

– Когда король Пенда затеял войну с Альгарве, – промолвил Леудаст, пожав плечами снова, – ты не ругалась. Чего же ругаться теперь?

Та непонимающе уставилась на него.

– Альгарвейцы заслужили все, что бы с ними ни случилось! А мы такого несчастья не заслужили.

– Конунг Свеммель думает иначе, – ответил Леудаст. – Он – мой конунг. Я повинуюсь ему.

С теми, кто не повиновался конунгу Свеммелю, неизменно происходило что-нибудь скверное. Об этом Леудаст предпочитал не раздумывать особенно.

Поблизости разорвалось фортвежское ядро. Щепки, глиняная крошка посыпались на солдата и лежащую рядом с ним женщину. Леудасту пришло в голову, что с теми, кто повинуется конунгу Свеммелю, все равно может случиться что-нибудь скверное, и на миг сам изумился, с какой тогда стати он по доброй воле лезет в пекло.

Ответа долго искать не пришлось. На войне, будь то с дёнками или с фортвежцами, с ним может и не случиться ничего дурного. Покамест, во всяком случае, не случилось. С другой стороны, если он пойдет против монаршей воли… За годы своего правления Свеммель успел доказать, что глупец, осмелившийся на это, непременно позавидует мертвым.

Ункерлантцы засыпали ядрами центр Хвитерне, где сопротивление противника было наиболее сильным. Заливались офицерские свистки. Орали сержанты. Вскочив на ноги, Леудаст тоже ринулся вперед. За спиной его раненая фортвежка вновь разразилась бранью. Потом голос ее затерялся в грохоте битвы.

Солдат пробежал мимо мертвого бегемота – зверя вместе с седоками убило метко брошенное фортвежское ядро, – чтобы миг спустя укрыться за тушей еще одного дохлого чудовища. От прожженной шкуры исходил невыносимый смрад: где-то в развалинах дома напротив фортвежцы укрыли жезл, достаточно массивный, чтобы пробить даже тяжелую броню зверя. Леудаст опасливо оглянулся в поисках ловушек, хотя из этой части Хвитерне ункерлантцы уже выбили противника. Загонять бегемотов на узкие городские улочки показалось солдату убийственно неэффективным занятием, и Леудаст задумался: придерживаются ли его командиры того же мнения?

Хвитерне пал. И крепость в сердце города пала, сокрушенная в прах чудесами современного чародейства. Грязные унылые пленники брели чередой на запад под охраной горстки ункерлантцев. На улицах валялось немало тел в штатском вместо мундиров фортвежской армии, и у каждого мертвеца во лбу было прожжено аккуратное отверстие. Кто-то успел повесить транспарант с надписями на ункерлантском и, как решил Леудаст, на фортвежском (сходные на слух, эти наречия пользовались различными письменами): «ЕСЛИ ТЫ НЕ СОЛДАТ, ВОТ ЧТО ТЫ ПОЛУЧИШЬ ЗА СОПРОТИВЛЕНИЕ БОЙЦАМ КОНУНГА СВЕММЕЛЯ».

Среди приземистых смуглых пленников в фортвежских мундирах попадались изредка люди иного народа: высокие, златовласые.

– Си-илы преисподние! – воскликнул один из солдат во взводе Леудаста, указывая на них. – Как же это клятые дьёндьёшцы перебрались на другой край мира, чтобы фортвежцам пособить?

– Нантвин, гусь ты лапчатый, это же не дёнки! – ответил ему Леудаст. – Просто кауниане. Они здесь от явления мира живут.

– Какие такие ковняне? – Говор Нантвина был грельцким – это значило, что родом солдат с дальнего юга. Понятное дело, в тамошних краях кауниане не живут…

– Они когда-то правили почти всем северо-западом, – объяснил Леудаст. – Прежде чем альгарвейцы и фортвежцы раскромсали их империю.

– А что ж они так на дёнок похожи? – поинтересовался Нантвин.

– Да не очень-то, – ответил Леудаст. – Ну, волосы светлые, так и все на том.

Ему разница казалась очевидной: семья кауниан жила недалеко от его хутора. Они не только были худощавыми и рослыми – волосы их, золотые или серебристые, лежали ровно, в то время как буйные шевелюры дьёндьёшцев торчали во все стороны и оттенок имели скорее песочный.

– Да что б им провалиться, – буркнул Нантвин, которому столь тонкие различия были неинтересны, – по мне так сущие дёнки.

– Ну, будь по-твоему, – вздохнул Леудаст. – Сущие дёнки.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на пустопорожние споры.

– Неэффективно это, – проворчал солдат.

На него смотрел пленник-каунианин – скорее даже сквозь него. Судя по выражению лица пленного, Леудаст казался ему прямоходящей вошью. Солдат расхохотался. Каунианина передернуло, будто он наступил на колючку. Что за смех, в самом деле – думать, будто ункерлантского солдата волнует мнение о нем какого-то бестолкового пленника?

– Что вы тут баклуши бьете? Пялитесь на жалких ублюдков? – рявкнул сержант Магнульф. – Конунг Свеммель, почитай, отправит их на рудники копать серу и киноварь, так что света белого они больше не увидят. Все равно что покойники. А вы – пошевеливайтесь!

– Так точно, сержант! – отозвался Леудаст.

Пытаться объяснить Магнульфу, что он пытался объяснить Нантвину, чем фортвежские кауниане отличаются от дьёндьёшцев, было бы бесполезно. Магнульф не нуждался в отговорках. Он требовал повиновения.

Добившись требуемого, сержант только хмыкнул.

– За мной! – скомандовал он. – Еще пара дней, и мы войдем в Эофорвик.

Леудаст поплелся за ним. С гораздо большим удовольствием он бы вернулся к себе на хутор. Но если уже его занесло на войну, то солдат был вовсе не против, чтобы она оказалась легкой.

Полковник Сабрино высунулся из палатки, и прикованный к столбу на временной дракошне северней Громхеорта ящер тут же зашипел, захлопав крыльями. Альгарвейский летчик замер, будто получил оскорбление от разумного врага, и продемонстрировал дракону самый непристойный жест, какой только знал. Дракон зашипел снова – должно быть, тоже обиделся. Сабрино расхохотался и, задрав нос, направился в сторону офицерского клуба.

Клуб тоже размещался в палатке. Буфетчик поклонился вошедшему Сабрино.

– Чем могу служить, ваше благородие? – спросил он.

– Для начала, без сомнения, ты мог бы обернуться прекрасной девой, любезнейший, – отозвался Сабрино.

Сидевшие за столом со стаканами в руках летчики его крыла расхохотались. Буфетчик – тоже, хотя и остался, невзирая на команду, мужчиной да вдобавок весьма уродливым.

– Что ж, – Сабрино вздохнул, – тогда придется мне удовольствоваться стаканом портвейна. Запиши на мой счет.

– Слушаюсь, ваше благородие! – Буфетчик ловко выдернул пробку из бутылки и наполнил стакан.

Сабрино пригубил. Крепленое вино оказалось не из лучших, но приходилось ограничивать себя. В военное время необходимо идти на жертвы.

– Присоединяйтесь, полковник! – окликнул его капитан Домициано, похлопав по свободном табурету. Сидевший с ним за одним столом старший лейтенант Орозио кивнул, показывая, что присоединяется к приглашению.

– Не против. – Сабрино пристроился на высоком табурете и поднял стакан. – Выпьем за нашу чудесную маленькую войну!

– За чудесную войну! – эхом отозвались Домициано и Орозио, прежде чем осушить стаканы вслед за своим командиром.

– Представляется мне, – добавил Орозио, – что Фортвег лежит перед нами в шляпной коробке, перевязанной ленточкой.

– Вот и мне так кажется. – Сабрино кивнул. – Жаль, что пришлось пропустить их через границу и позволить нанести такой урон нашему королевству… но мы получили за ущерб сторицей.

– Верно, – согласился Домициано. Ухо его, сожженное лучом фортвежца, скрывала повязка. Но капитан самолично разделался с четырьмя драконами противника и разорял вражескую землю не раз. Небольшая рана не тревожила его душу. – Мы бы добились не меньшего, даже если бы ункерлантцы не подкрались к королю Пенде со спины и не отвесили ему доброго пинка.

– Вот и мне так кажется, – повторил Сабрино. – Совершенно так же. Фортвежцы отважны, но у них недостает бегемотов, у них недостает драконов, а с теми, что у них есть, они не вполне понимают что делать. Нам бы потребовалась пара лишних недель, чтобы занять оставшуюся часть страны, но мы бы справились, сомнения нет.

Орозио почесал бородку.

– Сударь, а что нам делать, если столкнемся с ункерлантскими драконами в воздухе?

– Делайте вид, что вам померещилось, – ответил Сабрино, не раздумывая. – Если пилоты начнут стрелять – уклоняйтесь. Иными словами – уносите ноги. Король Мезенцио не хочет войны с Ункерлантом. Я слышал, что через пару дней будет оглашен приказ по армии того же содержания. У нас сейчас достанет трудностей и без выходок конунга Свеммеля.

– Не думаю, что стоит излишне беспокоиться из-за ункерлантцев, – возразил Домициано. – В Шестилетнюю войну мы преподали им такой урок, что Свеммель едва ли захочет связываться с нами.

– Будем надеяться, – отозвался Сабрино и выпил – за надежду. Подчиненные его выпили вместе с ним.

В клубную палатку заглянул вестовой. При виде Сабрино на лице его немедленно отразилось облегчение.

– А, вот и вы, сударь! – воскликнул он. – Только что передали по кристаллу: вашему крылу приказано немедленно присоединиться к атаке на городок Вихтгара.

Грубые звуки фортвежского он произносил так четко, как это вообще было возможно для альгарвейца.

Из внутреннего кармана мундира Сабрино достал карту и разложил на столе, так, чтобы Домициано и Орозио тоже могли изучить ее. Миг спустя палец полковника накрыл мишень.

– В полусотне миль на северо-запад отсюда, – заметил он и обернулся к вестовому: – Передай кристалломанту – пусть ответит, что мы через полчаса будем в воздухе. – Он кивнул товарищам: – Пора преподать фортвежцам очередной урок, ребята.

Как обычно, Сабрино пришлось с осторожностью пробираться между прикованными драконами, чтобы не измарать башмаки едкими испражнениями. Как обычно, его ящер позабыл, что носит своего всадника годами. Как обычно, тварь шипела, била крыльями и брызгала слюной, пытаясь отпугнуть человечка, решившего взгромоздиться дракону на спину. Плевать огнем скотина, впрочем, не пыталась – эту дурную привычку у боевых драконов отбивали с младенчества. Спасибо, подумал полковник, и на том.

Когда колоссальные перепончатые крылья загремели за спиной и земля ушла вниз, Сабрино еще раз поблагодарил судьбу. Зрелище, открывающееся с высоты, почти стоило того, чтобы сносить тупую злобу огромных ящеров. Да и сами драконы на взлете, расчерченные по спинам алыми, белыми и зелеными полосами, посеребренные снизу, были прекрасны.

– Давай, – бросил он и ткнул дракона стрекалом, чтобы повернуть зверя от запада на север. – Мы успеем.

Дракону, как и следовало ожидать, сворачивать не хотелось. С точки зрения гигантского ящера, он поднимался в небо на охоту, а мнение Сабрино было ему глубоко безразлично. Твари было едино, в каком направлении летить. Когда седок попытался все же воздействовать на крошечный упрямый комочек того, что сходило дракону за мозги, тварь только выгнула назад длинную, гибкую шею и попыталась зубами выдернуть пилота из седла.

Поливать себя огнем дракон не стал, но смрадное от горелой серы и тухлого мяса дыхание окатило Сабрино, заставив подавиться.

– Отродье червя! – заорал полковник, огрев тварь по носу железным стрекалом. – Порождение стервятника! Я твой хозяин! Слушайся!

Случалось так, что дракона забывал и то, чему его учили от рождения непрестанно. В этом случае пилот не успевал даже выругаться. Сабрино не допускал мысли, что это может случиться и с ним. Он снова приложил дракона палкой по чешуйчатой морде, и тварь с яростным шипением отвернула голову. Пилот снова ткнул зверя стрекалом, и дракон, пусть неохотно, свернул в направлении Вихтгары.

Внизу по дорогам через поля маршировали альгарвейские колонны. Тут и там им пытались противостоять разрозненные фортвежские отряды – безуспешно. Сабрино погрозил им кулаком.

– Получите, – вскричал он, хотя его не слышал никто, кроме дракона, – за то, что вступили на нашу землю! Нам отмщение, и воздадим стократ!

Когда фортвежцы подступили к Гоццо, полковник начал тревожиться: если бы город пал, войска короля Пенды могли бы рассеяться по равнинам северной Альгарве, причинив королевству неисчислимые бедствия. Но бегемоты и драконы переломили ход битвы при Гоццо и с тех пор ломали хребет врагу раз за разом. Невзирая на природную отвагу, фортвежцы не могли устоять перед подобной мощью.

Кое-где отходящие фортвежцы поджигали поля и рощи, чтобы задержать наступающих. Если бы это делалось регулярно, от затеи был бы толк. А так до ноздрей Сабрино изредка долетали струйки дыма: не тот эффект, какого рассчитывал добиться противник.

Над Вихтгарой дым поднимался густым столбом. Соотечественники Сабрино обошли город с севера и юга, замкнув вокруг него кольцо, как случилось с Громхеортом несколько дней тому назад. Зажатые в клещах фортвежцы все еще пытались вырваться, но шансов у них оставалось немного. Внизу крошечные, точно муравьи, всадники на единорогах ринулись в атаку на дивизион бегемотов. Ядрометы и тяжелые жезлы на спинах зверей остановили фортвежцев, намеревавшихся врубиться в ряды врага.

Над Вихтгарой кружили драконы. Поначалу Сабрино показалось, что это альгарвейские ящеры засыпают ядрами защитников города, но, подлетев поближе, полковник увидал, что звери помечены синим и белым: фортвежские цвета. Ящеров было чуть более дюжины. Без колебаний – верней сказать, с колебаниями не большими, чем можно было ожидать от непокорных драконов, – они бросились на альгарвейское крыло.

Сабрино помахал своим летчикам.

– Раз они хотят драки – они ее получат! – крикнул он, хотя и сомневался, что его услышат.

В том, что получат именно фортвежцы, у него не было сомнения. Невзирая на боевые потери, драконов в его крыле насчитывалось вчетверо больше, чем у противника.

Фортвежских летчиков собственная безопасность волновала не более, чем их соотечественников-кавалеристов на земле. Они рвались в бой. Ящер Сабрино издал боевой клич: словно на сковороде размером с маленькое герцогство зашипело масло. Вскинув жезл, Сабрино выстрелил в ближайшего фортвежца. Как бы ни стремился его зверь выжечь противника с лица небес, пилоту вовсе не хотелось вступать в бой на ближней дистанции.

Но попасть в мишень на лету было не так просто, особенно когда и полковник, и его противник-фортвежец мчались непредсказуемо менявшимися курсами – то одному, то другому дракону взбредало в пустую голову отвернуть с пути. Воздушный бой вели не только солдат против солдата, но и дракон против дракона, а звери мечтали только о том, чтобы поливать друг друга огнем и рвать когтями в клочья.

Вот налетел и фортвежец. Пилот знал свое дело, и дракон его был по фортвежским меркам отлично науськан: вместо того чтобы тупо наброситься на противника, зверь набрал высоту, позволив седоку выцелить Сабрино из жезла. Стараясь избежать гибельного луча, пилот прижался к чешуйчатой шее ящера, подгоняя своего зверя все выше в небо.

Фортвежские мерки уступали тем, какими пользовались во владениях короля Мезенцио. Кроме того, дракон альгарвейца был крупней, сильней, быстрей вражеского. Невзирая на все попытки противника помешать ему, ящер Сабрино зашел фортвежцу в хвост, окатив сверху потоком огня.

Пламя облизнуло спину и левое крыло вражеского зверя. Отчаянный визг прозвучал в ушах полковника как музыка. Скорей всего, фортвежский пилот тоже кричал, но в громовом вопле зверя его вой потонул напрочь. Противник рухнул на землю, обожженный и все еще пламенеющий. Напитанный серой и ртутью драконий огонь негасимо цеплялся за плоть.

Взревев торжествующе, дракон Сабрино плюнул огнем вслед поверженному противнику, и полковник огрел зверя стрекалом. Пламя еще понадобится ему в будущих боях. Сабрино оглянулся, высматривая, кому из товарищей может понадобиться его помощь, и не нашел таких. Большая часть фортвежских (и один или два, заметил он с горечью, помеченных цветами Альгарве) драконов уже обрушились наземь, окутанные огнем. Нескольким врагам удалось уйти на запад, в направлении крошечного клочка земли, который еще удерживала армия Фортвега. Один дракон, чей седок подвернулся под луч противника, бросался на своих и чужих, враз одичав, пока его тоже не отправили в краткий полет к земле.

С востока надвигалась новая стая драконов – эти шли ниже под весом нацепленных на упряжь тяжелых ядер.

Когда снаряды посыпались на Вихтгару, Сабрино широко ухмыльнулся.

– Чудесная маленькая война! – вскричал он восторженно. – Чудесная!

Оккупация. Эалстан, конечно, слыхивал это слово до войны – слыхивал не раз и думал, что знает его смысл. Теперь ему довелось изведать горькую разницу между знанием и опытом.

Оказалось, что оккупация – это когда по улицам Громхеорта вышагивают альгарвейские солдаты: все с жезлами наизготовку, и все думают, что каждый встречный должен понимать по-альгарвейски. Тех, кто не знал ни слова на этом неблагозвучном щебечущем наречии – на слух Эалстана оно походило на сорочью болтовню, – могли пристрелить за одно это. И никто не в силах был покарать альгарвейцев за убийство. Командиры их за это, должно быть, награждали.

Оказалось, что оккупация – это когда мать и сестра должны торчать дома и по делам или за покупками посылать Эалстана или его отца. Альгарвейцы чинили не так много насилия, но этого хватало, чтобы приличная фортвежка не вздумала рисковать.

Оказалось, что оккупация – это когда в дом набиваются кузен Сидрок и его родня, потому что шальное ядро превратило их дом в руины. Эалстан понимал, что с тем же успехом это мог оказаться его дом. И тогда он ходил бы, будто оглоушенный, как Сидрок и его отец, брат Хестана, потому что тогда его, а не кузена, сестра и мать были бы похоронены в развалинах.

Оказалось, что оккупация – это когда на каждой стене, которую не обрушило взрывом, налеплен плакат на безграмотном фортвежском. Одни заявляли: «Каунианские царства внесли вас в эту войну». Другие: «Почему вы, фортвеги, за кауниан умирать?» Эалстан не питал добрых чувств к тем каунианам, что селились в границах Фортвега, – разве что когда заглядывался на светловолосых девушек в тугих панталонах. Но если альгарвейцы так старались посеять ненависть к ним, значит, что-то в них должно найтись хорошее!

Оказалось, что оккупация – это когда не имеешь понятия, что случилось с твоим братом Леофсигом. Выносить это было трудней всего.

И все же, хотя эрл Брорда бежал, а в его замке окопался альгарвейский комендант, жизнь продолжалась.

Сестра сунула в полотняный мешок несколько соленых оливок, кусок твердого белого сыра, шмат колбасы с чесноком и горсть изюма.

– Держи, – бросила она. – И не задерживайся. В школу опоздаешь.

– Спасибо, Конберга, – ответил юноша.

– Не забудь по дороге домой зайти к булочнику и купить хлеба, – напомнила Конберга. – А если все булочные будут закрыты, притащи от мельника десять фунтов муки. Хлеб испечь мы с мамой и сами можем.

– Ладно… – Эалстан запнулся. – А если у мельника тоже не будет муки?

– Тогда, – раздраженно ответила сестра, – будем голодать. Что меня вовсе не удивит. Сидрок! – крикнула она. – Ты уже готов? Учитель тебя выдерет как козу и будет прав!

Не успев вытащить черепаховый гребень из густых темных кудрей, Сидрок скатился по лестнице в кухню, чтобы получить такой же, как у Эалстана, обед.

– Побежали, – бросил Эалстан. – Конберга права: если опять опоздаем, о наши спины розги сломают.

– Наверное, – безразлично пробормотал Сидрок.

Быть может, ему хорошая трепка и помогла бы выйти из меланхолии, но Эалстану – нет, и ему вовсе не хотелось заработать розог только оттого, что кузен до сих пор не пришел в себя. Ухватив Сидрока за рукав, он вытащил его на улицу.

Мимо дома никто из альгарвейцев в тот момент не вышагивал, за что Эалстан возблагодарил силы горние. От одного вида килтов у него начинали болеть зубы. Проходить мимо захватчиков без насмешек тоже было мучительно, но рисковать жизнью юноша не собирался. Оккупанты не только с женщинами обходились как им вздумается.

Эалстан был уверен, что Леофсиг и его товарищи не творили ничего подобного на альгарвейской земле. Нет, сама мысль о том, что Леофсиг и его товарищи могли сотворить нечто подобное, не приходила юноше в голову. А даже если и творили, значит, альгарвейцы заслужили кару.

Завернув за угол, Эалстан вышел на главную улицу, где стояла его школа. Тут он уже не мог притворяться перед собой, что Громхеорт остается свободным фортвежским городом. Во-первых, через каждые несколько кварталов на улице стояли альгарвейские посты. Во-вторых, повсюду проросли поганками таблички на чужеземном языке, где сами буквы были начертаны так замысловато, что их едва можно было прочесть, особенно Эалстану, привычному к угловатым фортвежским письменам. А в-третьих, проходя главной городской улицей, юноша ясно видел, как пострадал Громхеорт, прежде чем сдаться на милость победителя.

Альгарвейцы сгоняли горожан на расчистку завалов.

– Работа, твою проклять! – орал солдат в юбке на скверном фортвежском.

Фортвежцы и кауниане, которых захватчики согнали на принудительные работы, уже швыряли в телеги битую черепицу, обломки кирпичей, ломаные доски. Какая-то каунианка нагнулась, чтобы подобрать кирпич, и альгарвейский солдат неторопливо погладил ее по ягодицам.

Та с возмущенным вскриком выпрямилась. Солдаты расхохотались.

– Работа! – приказал тот, что дотронулся до каунианки, и взмахнул жезлом.

Лицо женщины походило на застывшую маску. Она нагнулась снова, и солдат опять погладил ее. В этот раз каунианка продолжала трудиться, словно ее мучителя не существовало на свете.

Эалстан торопливо проскочил мимо рабочих, чтобы альгарвейцы и его не отправили кидать кирпичи. Сидрок последовал за ним, поминутно глядя ошеломленно и жадно, как развлекаются солдаты.

– Да пошевеливайся! – нетерпеливо крикнул ему Эалстан.

– Силы горние, – пробормотал Сидрок скорее себе под нос, чем обращаясь к двоюродному брату. – Вот хорошо бы так… с девчонкой…

– Еще бы – когда она не против, – ответил Эалстан, хотя ему потребовалось изрядно напрячь воображение, чтобы представить девушку, которая захочет, чтобы он так поступил с ней. Но, невзирая на это, он подметил тонкое отличие, от Сидрока ускользнувшее. – Он не с ней это делал. А над ней. Ты ее лицо видел? Да если бы взглядом можно было убивать, она бы всех вонючих рыжиков в городе спалила!

Сидрок мотнул головой.

– Она же просто каунианка.

– Ты думаешь, тому альгарвейцу не все равно? – парировал Эалстан и сам же покачал головой. – Нет, он бы с… – Юноша чуть было не сказал «с твоей матерью», но осекся: удар был бы сильней, чем следовало, – с Конбергой поступил так же. Для людей Мезенцио разницы нет.

– Они победили, – горько буркнул Сидрок. – Вот что получают победители: право творить что хотят.

– Пожалуй, что так, – вздохнул Эалстан. – Я не думал, что мы можем проиграть.

– Еще как смогли, – проворчал Сидрок. – Могло быть еще хуже, веришь? Или ты бы лучше оказался на западе, чтобы по Громхеорту разгуливали кровососы конунга Свеммеля? Если уж выбирать между ними и альгарвейцами…

– Если уж выбирать, я бы выбрал, чтобы все они провалились куда поглубже. – Эалстан вздохнул. – Да только нет такого заклятья. А жалко.

До школы они добрели как раз к первому звонку и ворвались в класс словно ошалелые – Сидроку, невзирая на меланхолию, вовсе не хотелось заработать розог.

– Нет чтобы альгарвейцам сюда ядро уронить! – раздраженно пробормотал он, усаживаясь на табурет.

Но учителя классического каунианского в классе не оказалось, и заметить их опоздания – и покарать – было некому. Вздохнув облегченно, Эалстан обернулся к соседу по парте.

– Что, мастеру Бэде вздумалось облегчиться? – шепотом поинтересовался он.

– Да нет вроде, – ответил сосед. – Я его все утро не видел. Может, альгарвейцы его погнали камни таскать.

– Пускай сам розог попробует, – заметил Эалстан.

Зрелище подвергавшейся насилию каунианки взволновало его. Мысль о том, что на принудительные работы могли забрать школьного учителя, не вызывала никакого смятения.

В комнату вошел какой-то незнакомый тип – фортвежец и вовсе не мастер Бэда, хотя в руке он сжимал такую же указку.

– Меня зовут мастер Агмунд, – объявил он. – С сегодняшнего дня по приказу оккупационных властей занятия классическим каунианским отменяются, поскольку сие наречие признано бесполезным, как будучи устарелым и старомодным, так и потому, что народы каунианского происхождения вознамерились коварно погубить Альгарвейское королевство.

Шпарил он, словно по бумажке. У Эалстана отвалилась челюсть. Мастер Бэда и другие учителя каунианского вколотили в него – подчас в буквальном смысле слова – что любой мало-мальски культурный житель Дерлавая обязан, вне зависимости от происхождения, владеть древним наречием свободно. Что же они – лгали все время? Или у альгарвейцев свои соображения на этот счет?

Агмунд тут же ответил на незаданный вопрос:

– Вместо этого вас будут учить альгарвейскому. Мне выпало стать вашим преподавателем по этому предмету. Будем знакомы.

Одноклассник Эалстана, парень по имени Одда, вскинул руку.

– Учитель, – поинтересовался он, когда Агмунд кивнул, – а от солдат в городе мы учиться языку не можем? Вот, например, устойчивый оборот «За сколько переспать с твоей сестрой?» я уже могу повторить.

В классе воцарилась гробовая тишина. Эалстан уставился на товарища, восхищенный его смелостью. Агмунд тоже уставился, но с иным выражением лица. Надвинувшись на Одду, он устроил ослушнику такую порку, какой Эалстану видеть еще не доводилось.

– Мой юный умник, – заметил Агмунд по ходу дела, – будь твои слова вполовину так смешны, как тебе кажется, они были бы вдвое смешней, чем на самом деле.

Когда наказание закончилось, начались уроки. Агмунд оказался вполне способным преподавателем и альгарвейским владел вполне свободно. Эалстан послушно повторял слова и фразы по указке учителя. Учить альгарвейский он совершенно не желал, но получить розог юноше хотелось еще меньше.

Тем вечером они с Сидроком, перебивая друг друга, рассказали историю с Оддой за семейным столом.

– Мальчик поступил отважно, – заметил отец Сидрока.

– Точно, дядя Хенгист, – согласился Эалстан.

– Отважно, да, – промолвил отец, переводя взгляд с Эалстана на Сидрока, а потом на брата. – Отважно, но глупо. Парень пострадал за это, как вы с двоюродным братом рассказали, и, если меня не обманывает предчувствие, его страдания еще не окончены. А страдания его семьи только начинаются.

Хенгист хрюкнул, словно от удара под дых.

– А ты прав, скорей всего, – проговорил он. – Конечно, этот их новый учитель – альгарвейский лизоблюд. Все, что услышит он, узнают и рыжики. – Он ткнул пальцем в грудь Сидрока. – Мы и так довольно страдали. Что бы вы ни думали об этом новом учителе, держите свое мнение при себе. Не позволяйте ему догадаться, или мы все поплатимся за это.

– Не такой он противный. – Сидрок пожал плечами. – Да и альгарвейский учить куда проще, чем старинный каунианский.

Хенгист имел в виду совсем другое. Эалстан, в отличие от Сидрока, понял это. Оказалось, что оккупация – это когда приходится понимать такие вещи. Если Сидрок этого не усвоит очень скоро, то пожалеет об этом – он и все вокруг него.

Мать Эалстана поняла.

– Берегите себя, мальчики, – проговорила Эльфрида.

Это тоже был хороший совет.

Следующим утром Одды на занятиях по альгарвейскому не было. И вообще он в школу не пришел. И на следующий день тоже. Больше Эалстан с Сидроком его не видели никогда. Юноша усвоил урок. И очень надеялся, что его двоюродный брат поймет.

Царь Шазли отправил в рот последний кусочек пирога с изюмом и фисташками, облизнул пальцы и глянул на Хадджаджа из-под опущенных ресниц.

– Похоже, что конунг Свеммель все же не собирался нападать на Зувейзу, – заметил он.

Когда сюзерен переходил к делу, Хадджаджу приличия не мешали поступить так же, невзирая на то, что его пирог лежал на тарелке недоеденным.

– Скажите верней, ваше величество, что конунг Свеммель пока не собирался нападать на Зувейзу, – отозвался он.

– Ты говоришь это даже после того, как Ункерлант и Альгарве разделили между собой Фортвег, как человек ломает напополам очищенный апельсин, чтобы поделиться с другом?

– Да, ваше величество, – ответил его министр иностранных дел. – Если бы конунг Свеммель намеревался оставить Зувейзу в покое, мы не замечали бы постоянных провокаций на границе. И посол его в Бише не врал бы, что Ункерлант не имеет к ним никакого отношения. Когда Свеммель будет готов, он сделает что решил.

Шазли потянулся к чашке, но в последний миг передумал и ухватился за кубок с вином.

– Признаюсь, – выговорил он, сделав глоток, – я не жалею, что король Пенда предпочел бежать на юг, а не явился сюда.

Хадджадж тоже выпил вина. Представив фортвежского короля изгнанником в Бише, любой зувейзин попытался бы утопить эту мысль в вине, а то и затуманить гашишем.

– Мы едва ли могли бы отказать ему, ваше величество, если бы хотели сохранить мужество, – промолвил он и, не дожидаясь, пока царь заговорит, добавил: – И не могли бы принять, если бы хотели сохранить головы на плечах.

– В твоих словах ничего, кроме истины. – Шазли осушил кубок. – Ну теперь пусть за него тревожится Янина. Прямо скажу: словами не передать, как я рад, что это королю Цавелласу придется объяснять ункерлантцам, как Пенда оказался изгнанником в Патрасе. Лучше ему, чем мне. И лучше Янине, чем Зувейзе.

– Воистину так. – Хадджадж по мере сил попытался изобразить на своем узком, костистом живом лице мрачное выражение, от природы присущее скуластым физиономиям ункерлантцев. – Для начала Свеммель потребует от Цавелласа выдать ему короля Пенду головой. Потом, когда Цавеллас откажет, возьмется копить войска у границы с Яниной. А после того, – министр иностранных дел Зувейзы пожал плечами, – начнет, полагаю, вторжение.

– На месте Цавелласа я бы посадил Пенду на корабль или на спину дракона, отбывающего на Сибиу, в Валмиеру или Лагоаш, – заметил Шазли. – Быть может, Свеммель еще простит ему, что тот приютил Пенду ровно на столько, чтобы сплавить с рук.

– Ваше величество – конунг Свеммель никому и ничего не прощает, – ответил Хадджадж. – Он доказал это после Войны близнецов – а ведь то были его соотечественники.

Царь Шазли хмыкнул.

– И тут, должен признаться, в твоих словах ничего, кроме истины. Все, что творил конунг с тех пор, как твердо воссел на ункерлантском троне, подтверждает их. – Он снова потянулся за кубком, так стремительно, что звякнули золотые браслеты на царской руке, и, обнаружив, что кубок пуст, подозвал служанку, чтобы та наполнила кубок из широкогорлого кувшина.

– О, спасибо, красавица, – рассеянно бросил царь, глядя, как служанка, покачивая бедрами, выходит, и вновь обратился к Хадджаджу: зувейзины видели слишком много обнаженной плоти, чтобы та могла отвлечь их надолго. – Если, как ты полагаешь, мы следующие в списке Свеммеля, что можем мы сделать, дабы предупредить нападение?

– Сбросив пару ядер на его дворец в Котбусе, можно было бы получить некоторый результат, – сухо молвил Хадджадж. – Сверх того, как должно быть прекрасно известно вашему величеству, возможности наши несколько ограничены.

– Должно быть известно. Должно! – Шазли скривился. – Будь мы роднею по крови иным народам, населяющим Дерлавай, нам легче было бы отыскать себе союзников среди них. Вот будь ты, Хадджадж, бледнокожим и светловолосым каунианином…

– Будь я каунианином, ваше величество, – взял на себя смелость перебить монарха (не очень большую, надо сказать, смелость при таком снисходительном царе, как Шазли) его министр, – я бы давно преставился в нашем климате. Не чудо, что древняя империя кауниан торговала с Зувейзой, но никогда не пыталась основать здесь колонию. И, что еще важнее, у нас нет границ с иными державами, кроме Ункерланта.

– О да! – Шазли глянул на Хадджаджа так, словно в том была вина самого министра – а может, Хадджаджу просто померещилось от долгого общения с ункерлантцами. – От этого искать союзников нам становится еще тяжелей.

– Никто не поднимется с нами против Ункерланта, – заключил Хадджадж. – Фортвег мог бы, но Фортвега, как мы видели, как мы только что обсудили, более не существует.

– И, как мы видели, Ункерлант и Альгарве разделили между собой державу так же легко, как двое мясников – тушу верблюда, – недовольно заметил Шазли. – Я надеялся на лучшее – с нашей точки зрения лучшее и худшее – с их.

– Я тоже, – признался Хадджадж. – Король Мезенцио может переупрямить самого конунга Свеммеля, дай ему хоть полшанса.. Но Альгарве окружена врагами так плотно, что Мезенцио волей-неволей вынужден поддаться здравому смыслу.

– Какое неудачное положение… – Шазли задумчиво примолк. – Правда, Мезенцио более не приходится тревожиться за свои западные границы, и у него появляется простор для маневра.

– Позволю себе поправить ваше величество, но у короля Мезенцио на западных границах всего лишь завершилась война, – заметил Хадджадж. – Имея в соседях Ункерлант, только глупец может безмятежно взирать на свои рубежи.

– И в этом ты, без сомнения, прав, Хадджадж, – признал царь. – Оцени в качестве примера, в каком восторге пребывает наше величество, имея в соседях Ункерлант. Да и Альгарве не в лучших отношениях с ним. Можно ли надеяться использовать это обстоятельство в наших целях?

– Да будет известно вашему величеству, что я уже имел определенного рода беседу с альгарвейским послом в Бише, – ответил Хадджадж. – Боюсь, однако, что маркиз Балястро не смог меня обнадежить.

– А что Елгава и Валмиера? – поинтересовался Шазли.

– Проявляют сочувствие. – Хадджадж поднял бровь. – Однако сочувствие стоит своего веса в золоте.

Царь Шазли поразмыслил над этим мгновение и расхохотался. Смех прозвучал невесело.

– Кроме того, – продолжал министр, – каунианские державы не только вовлечены в войну с Альгарве, но и расположены на другом краю света.

Вздохнув, Шазли осушил второй кубок.

– Если король Мезенцио являет собой нашу единственную надежду на спасение, значит, дела наши и вправду плохи.

– Это слабая надежда, – предупредил Хадджадж. – Почти, должен заметить, несуществующая. Балястро ясно дал понять, что Альгарве не станет портить отношения с Ункерлантом, покуда на востоке и юге идет война.

– Лучше слабая надежда, чем никакой, – промолвил Шазли. – Почему бы тебе не нанести сегодня еще один визит почтенному маркизу? – При виде мученического выражения на лице своего министра иностранных дел царь расхохотался снова, в этот раз с искренним весельем. – Несколько часов в одежде не сведут тебя в могилу!

– Можно надеяться, ваше величество, – ответил Хадджадж тоном, ничего подобного не подразумевавшим.

Царь рассмеялся вновь и легонько хлопнул в ладоши, показывая, что аудиенция закончена.

Пока секретарь Хадджаджа беседовал по кристаллу с альгарвейским посольством, назначая время встречи, сам министр перебирал свой скромный гардероб. У него хранились пара свободных рубашек и килтов в альгарвейском стиле, точно так же, как имелись несколько пар рубашек и брюк – последние министр ненавидел всем сердцем – для встреч с послами Елгавы и Валмиеры. Облачившись в голубую ситцевую рубаху и плоеный килт, министр иностранных дел глянул в зеркало. Выглядел он точь-в-точь как в студенческие деньки. Хотя нет. Это костюм выглядел прежним. Владелец его изрядно постарел. Но маркиз Балястро будет доволен.

– Чего только не сделаешь ради родной страны, – со вздохом пробормотал Хадджадж.

О встрече с послом Альгарве секретарь договорился на конец дня. Хадджадж пришел точно вовремя, хотя альгарвейцы придавали меньше значения точности, чем жители Ункерланта или каунианских держав. Под дверями посольства стояли на страже потеющие в своих мундирах рыжеволосые охранники, в точности как их ункерлантские коллеги перед обиталищем посланника конунга. Альгарвейцы, однако, вовсе не собирались париться молча и недвижно. Они провожали взглядами проплывающих мимо симпатичных темнокожих девушек, покачивали бедрами и выкрикивали непристойности то на своем языке, то на тех обрывках зувейзинского, что успели усвоить.

Девушки проходили мимо, делая вид, будто не слышат. Столь явное восхищение женскими прелестями среди зувейзин не приветствовалось. Впервые попав в альгарвейский университет, Хадджадж был просто шокирован. Там, впрочем, брошенные сгоряча слова не могли посеять зерна кровной мести. Альгарвейские девицы только хихикали, а порой отвечали юношам той же монетой. Это будущего министра тоже шокировало.

Ныне Хадджаджа не так легко было смутить.

Секретарь альгарвейского посла был по меркам любой страны человеком безупречных манер.

– Нижайше прошу прощения у вашего превосходительства, – пробормотал он на превосходном зувейзи, проводя Хадджаджа мимо караульных под своды посольства, – но вы же знаете, каковы солдаты.

– О да, – ответил Хадджадж. – Я давно научился снисходительно относиться к чужим слабостям в надежде, что другие так же снисходительно отнесутся к моим.

– Что за прелестный взгляд на мир! – воскликнул секретарь и, заглянув в двери, перешел на родной язык: – Ваше превосходительство, министр иностранных дел царства Зувейза прибыл!

– Так проводи его, проводи! – откликнулся маркиз Балястро.

Языком Зувейзы посол не владел, но, поскольку Хадджадж свободно разговаривал на альгарвейском, оба отлично понимали друг друга.

Балястро едва перевалило за сорок. Узкую бородку под нижней губой и усы он покрывал воском так густо, что те стояли, острые и негнущиеся, словно рога газели. Невзирая на это, фатовства в маркизе крылось не больше, чем в любом другом альгарвейце, и для дипломата он был весьма прямодушен.

А еще он – или его секретарь – знал, что в общении с зувейзинами не стоит сразу заводить речь о делах. Словно по волшебству, на столе перед гостем появился поднос с вином и печеньем. Балястро болтал о мелочах, ожидая, когда Хадджадж перейдет к сути: еще одна любезность.

– Ваше превосходительство, – начал, в конце концов, гость, – положение, при котором великие державы могут безнаказанно запугивать и угнетать малые одной лишь силой своего величия, без сомнения, нарушает сложившиеся добрые отношения между царствами мира.

– Когда Альгарве осаждена врагами столь горестным образом, я едва ли могу оспорить сей принцип, – ответил Балястро. – Практическое его применение, однако, будет меняться в зависимости от обстоятельств.

Альгарве едва ли можно было назвать малой державой, но говорить об этом вслух Хадджадж не стал.

– Как я говорил вам и прежде, – промолвил он вместо этого, – Свеммель, конунг ункерлантский, продолжает выдвигать к Зувейзе бессмысленные требования. Поскольку Альгарве на своем опыте познакомилось с подобным вымогательством…

Балястро поднял руку:

– Ваше превосходительство, позвольте быть откровенным – Альгарве не воюет с Ункерлантом. Король Мезенцио не желает в настоящее время вступать в конфликт с конунгом Свеммелем. По этой причине Альгарве не имеет возможности выдвигать возражения против действий конунга на отдаленных рубежах его державы. В частном порядке король Мезенцио может глубоко сожалеть по поводу указанных действий, но не станет – повторяю, не станет – мешать им. Я выразился достаточно ясно?

– Без всякого сомнения.

Хадджаджу пришлось призвать на помощь весь свой дипломатический опыт, чтобы не выдать разочарования. Балястро и прежде не обнадеживал его, но в этот раз посол высказался вполне прямолинейно: от Альгарве Зувейза помощи не получит. Скорей всего, она не получит помощи ни от кого.

Краста была в ярости. Когда маркиза пребывала в ярости, страдали окружающие. Сама она, разумеется, относилась к этому иначе. С точки зрения Красты, это она поправляла себе настроение. Да и в любом случае чувства окружающих всегда казались ей не вполне реальными – все равно что какие-то там цифирки меньше нуля. Впрочем, ее учитель математики был так изумительно мил, что Краста если не поверила в отрицательные числа, то хотя бы сделала вид, что верит.

Сейчас благородной даме не было нужды притворяться.

– Почему нас пичкают этой ерундой?! – вскричала она, размахивая газетой перед лицом Бауски. – Почему не говорят правды?!

– Не понимаю вас, сударыня, – пробормотала служанка.

Осмелиться прочесть газету прежде, чем это сделает хозяйка, она, конечно, не могла. А если бы осмелилась, не стала бы в подобной дерзости признаваться.

Краста снова взмахнула газетой, и Бауске пришлось отпрыгнуть, чтобы не получить страницами по лицу.

– Только и пишут, что мы наступаем на Альгарве и приближаемся к вражеским укреплениям. Мы приближаемся к ним уже не первую неделю! Мы наступаем с начала этой дурацкой войны! Так почему мы их еще не одолели, во имя всех сил горних?!

– Быть может, враги очень сильны, сударыня? – отозвалась Бауска.

– Ты что хочешь сказать?! – Краста яростно блеснула глазами. – Хочешь сказать, что наши отважные солдаты – хочешь сказать, что мой брат-герой – не могут пробиться через заслоны каких-то полудиких варваров? Ты это хочешь сказать?!

Бауска живо принялась оправдываться. Краста слушала ее вполуха. Слуги всегда врут.

Маркиза бросила газету на пол. С ее точки зрения, война и так излишне затянулась. Становилось скучно.

– Я отправляюсь в город, – объявила она. – Пройдусь по лавкам и кофейням. Возможно – возможно, обрати внимание, – подберу себе что-нибудь любопытное. Скажи, пусть выводят коляску.

– Слушаюсь, госпожа. – Бауска с поклоном попятилась. Выходя из комнаты, она пробурчала себе что-то под нос, но, конечно, вовсе не то, что послышалось Красте, а именно: «Хоть с шеи моей слезет…» Маркиза посчитала, что ее обманул слух: Бауска никогда не осмелилась бы произнести нечто подобное в присутствии хозяйки. Горничная прекрасно знала, что может случиться, если та проявит хоть малейшее неуважение к маркизе. Все слуги в поместье знали.

Кучер с низким поклоном подал Красте руку, помогая подняться в коляску.

– На бульвар Всадников, – приказала маркиза. На упомянутом бульваре располагались – почти впритык – самые дорогие магазины Приекуле. – Довезешь до перекрестка с Малогорной. И за час до заката жду коляску на том же месте.

– Слушаюсь, госпожа, – ответил кучер, как до него – Бауска.

Некоторые дворяне позволяли прислуге обращаться к ним фамильярно. Краста подобной ошибки не совершала никогда. Слуги не ровня ей, а грязь под ногами, и об этом следует напоминать постоянно.

Коляска мчалась по старинным улицам. Мостовые были почти пусты. У многих простолюдинов, как слышала Краста, отняли для военных нужд лошадей и мулов. Общественные караваны, скользившие вдоль становых жил, тоже не были переполнены. Ехали на них в основном женщины – слишком много мужчин ушло в армию короля Ганибу.

Столица, как и прохожие на ее улицах, казалась собственной тенью. Окна многих лавкок и харчевен были закрыты ставнями: подчас оттого, что хозяева их ушли на войну, а кое-где потому, что владельцы желали сохранить дорогие стекла в случае, если на столицу Валмиеры обрушатся альгарвейские ядра. Покуда бомбардировок не было. Краста пребывала в счастливой уверенности, что их и не будет.

В основание Колонны каунианских побед рабочие укладывали мешки с песком, прикрыв резной мрамор полотняным чехлом. Краста хихикнула, вспомнив о чехлах из овечьих кишок, которые натягивают на иного рода столпы. Вокруг древнего памятника вышагивал чародей, старательно что-то заклиная – должно быть, защищал чехол от огня или придавал ему крепости волшебной силой. Валмиера могла позволить себе сберечь сокровища предков. Немногие дворяне и еще меньше простолюдинов могли сохранить подобным образом свое достояние.

Фыркнули кони, и коляска остановилась. Краста ступила на мостовую бульвара Всадников, не оглянувшись. Ей не приходило в голову задуматься, чем займется кучер до того часа, когда придет пора встретить хозяйку на том же месте. С ее точки зрения, слуга переставал существовать, когда в его услугах пропадала необходимость. Если он не начнет существовать вновь, стоит ему понадобиться хозяйке, кучер горько пожалеет об этом.

На бульваре Всадников ни одна лавка не закрылась. Под льстивые возгласы лавочников Краста горделиво плыла от ювелира к модистке, а оттуда – в лавку, где торговали модными лампадками. В лавке дорогой портнихи продавщица, на вкус маркизы, недостаточно перед ней лебезила. Месть Красты была страшна: она замучила девчонку, перемерив последовательно все брюки в лавке – от шелковых и полотняных до замшевых.

– Так что же госпожа выберет? – взмолилась взмыленная продавщица, когда Краста, наконец, натянула те брюки, в которых пришла.

– О, я ничего не собиралась покупать, – слащавым голосом пропела маркиза. – Просто хотела сравнить ваш товар с модами Дома Споди, которые видела вчера.

И вышла, оставив обмякшую продавщицу тоскливо смотреть ей вслед.

Поставив наглую девчонку на место, маркиза необыкновенно смягчилась душой и немедля направилась через улицу в «Бронзовую тетерку» – к этому заведению Краста питала слабость.

Пожилой официант с густыми, почти альгарвейского великолепия усами вел благородную даму к свободному столику у камина, когда сидевший неподалеку мужчина внезапно поднялся на ноги, отвесив Красте изящный поклон.

– Маркиза! Не соизволите ли составить мне компанию?

Официант замер, ожидая решения. Краста улыбнулась.

– Безусловно, виконт Вальню, – ответила она.

Чуть приметно пожав плечами, старик провел маркизу к столику Вальню. Виконт склонился снова, в этот раз над запястьем Красты, и вяло уронил руку.

Краста улыбнулась еще шире.

– Как приятно вас видеть, виконт, – промолвила она, усаживаясь. – Мы не встречались уже так давно, что я подумала, что вы облачились в офицерский мундир, как мой брат.

Вальню отпил темного пива из кружки. Отсветы пламени из камина играли на его острых скулах, казавшихся точеными или призрачными, смотря как озарял их свет – древняя кровь, подумала Краста.

– Боюсь, – промолвил он, криво усмехнувшись, – что тяготы службы в поле не для меня. Я столичное растение и не могу процвесть вырванным из здешней почвы. Если король Ганибу в отчаянии потребует от меня воинских подвигов, значит, Валмиера и впрямь в страшной опасности.

– Пива, госпожа? – спросил у Красты официант. – Светлого или темного? Или вина?

– Пива, – решила маркиза. – Светлого пива и томленой форели на шафрановом рисе.

– А мне копченых колбасок с капустой в уксусе, – объявил Вальню. – Здоровая крестьянская пища. – В самом виконте не было ничего крестьянского, как, впрочем, и здорового. Официант с поклоном удалился. – Не стоит излишне торопиться с трапезой, милейший, – бросил виконт ему вслед. – Мы с маркизой займем друг друга разговорами о высоком… дворянстве.

Официант поклонился снова и ушел.

Краста тихонько захлопала в ладоши.

– Прекрасно сказано! – воскликнула она. – Вы поистине дворянин благородной крови.

– Я делаю что в моих силах, – отозвался Вальню. – Сверх того едва ли можно что-то совершить – как мне, так и любому другому.

– Слишком многие из высшего дворянства даже не пытаются соответствовать нашим высоким меркам, – объявила Краста. – А простолюдины в наши дни стали так жадны, так грубы и вульгарны, что приходится давать им уроки благородных манер. – Она рассказала, как обошлась с продавщицей в модной лавке.

Вальню оскалил ровные, очень белые зубы в восторженной усмешке, отчего стал еще более похож на оживший череп, если бы не восхищенный блеск ясных синих глаз.

– Превосходно! – заметил он. – Превосходно! Едва ли можно было обойтись с девчонкой лучше – разве что проткнуть насквозь, но в этом случае она едва ли усвоила бы урок надолго.

– Пожалуй, вы правы, – с сожалением ответила Краста, – хотя на подобное быдло иным способом трудно повлиять.

Вальню поцокал языком и покачал головой.

– Пойдут сплетни, моя дорогая. Пойдут сплетни. А сейчас, – он приложился к кружке с пивом, – поговорим?

И они говорили: о том, кто с кем спит, кто с кем враждует (темы, порою связанные вполне интимно), чье семейство обошло соперников старшинством и кого поймали на попытках представить свой род более древним, нежели на самом деле. Краста жила сплетнями. Наклонившись над тесным столиком, она слушала Вальню с таким интересом и вниманием, что едва заметила, как официант принес заказанный обед.

Вальню тоже не сразу приступил к своим колбаскам и кислой капусте.

– Еще я слышал, – промолвил он с грустью, – что герцог Кесту позавчера потерял в Альгарве единственного сына и наследника. Когда мне вспоминается, сколько благородных фамилий пресекла Шестилетняя война, когда я думаю, что война нынешняя готова повторить достижения прошлой… сударыня, я опасаюсь за будущность нашего племени.

– Дворянство будет всегда, – отозвалась Краста с машинальной уверенностью, словно говоря: «Утром всегда будет рассвет».

Но судьба мужской линии ее семейства зависела от брата. А Скарню сражался в Альгарве. И наследника у него не было. Думать об этом Красте не хотелось, и, чтобы не думать, она сделала большой глоток пива и принялась за дымящуюся на рисовой подушке форель.

– Надеюсь, с вами и вашими близкими ничего дурного не случится, сударыня, – негромко промолвил Вальню.

Краста предпочла бы, чтобы виконт промолчал, но если уж ему потребовалось открыть рот, Вальню подобрал слова менее пугающие и более добрые, нежели все, что могла бы придумать по такому случаю сама маркиза.

Виконт приступил к своим колбаскам с пахучей капустой – вот уж действительно крестьянская пища! – исчезавшим с поразительной быстротою. Истощенным своим видом он явно был обязан не отсутствию аппетита.

С остальными аппетитами у него тоже явно было все в порядке. Склонившись над тарелкой, Краста вздрогнула – от неожиданности, но, учитывая, что ей приходилось слышать о Вальню, не от удивления, – когда его ладонь опустилась под столом на бедро маркизы, существенно выше колена. Краста смахнула ее, точно мерзкое насекомое.

– Виконт, как вы сами подметили, пойдут сплетни.

Ответная его улыбка была безжалостной, веселой и ясной.

– Конечно, пойдут, моя дорогая. Без сплетен не обходится. – Рука вернулась. – Так не дать ли им хоть малейшее основание?

Краста поразмыслила, позволив его руке задержаться и даже скользнуть тем временем повыше. Вальню был родовит и на свой костлявый манер привлекателен. Верности от него ожидать не приходилось, но и клясться в ней попусту виконт не станет. Однако в конце концов Краста покачала головой и вновь сбросила его руку со своего бедра.

– Не сегодня. Я обошла еще не все лавки, что собиралась.

– Оставлен ради каких-то лавок! Лавок! – Вальню прижал ладони к груди, будто пробитый лучом боевого жезла, и тут же от мелодрамы перешел к прагматике: – Ну лучше так, чем ради другого мужчины.

Краста рассмеялась и едва не передумала. Но в кошельке у нее еще оставалось золото, а на бульваре Всадников слишком много лавок, куда она еще не заглянула. Маркиза расплатилась за обед и покинула «Бронзовую тетерку». Вальню отправил ей вслед воздушный поцелуй.

В мрачном отчаянии взирал Скарню на линию укреплений впереди. Увидав их, капитан уже не удивлялся, почему его командиры заколебались, прежде чем бросить армию на приступ. Альгарвейцы не жалели на свои крепости ни денег, ни изобретательности. Тот, кто попытается прорваться мимо них и сквозь них, заплатит дорого.

– Пойдемте, капитан, – тормошил его сержант Рауну. – Как ни крути, а вонючие рыжики просверлят дырку в любом, кто слишком долго приглядывается.

– Как ни крути, а ты прав, – заметил Скарню, заползая обратно на ячменное поле, где колосья скрывали его от недобрых взглядов – а с востока, куда глядел капитан, иных взглядов ожидать не приходилось. Иного укрытия на восток от того места, где лежал сейчас Скарню, тоже не было. Что бы ни случилось, от внезапной атаки оборонительные укрепления Альгарве были защищены надежно.

– В прошлую войну мы бы забросали крепости ядрами, а потом прямо на них и поперли, – заметил Рауну. – Может, с той поры наши чему-то научились?

– Если бы мы с той поры научились чему-то, то не стали бы воевать, – ответил Скарню.

Сержант-ветеран сморгнул от неожиданности, потом неторопливо кивнул.

Где-то на севере валмиерские ядрометы принялись засыпать очередную крепость летучей погибелью. Разрывы походили на дальний гром. Скарню стало любопытно, какой урон они причинят врагу. Меньший, чем хотелось бы, – в этом капитан мог быть уверен. Альгарвейцы камнем, песком, известью, бронзой и сталью возвели смертоносный барьер, тянувшийся на много миль к северу и югу и в глубину имевший более мили. Долго ли солдаты смогут биться головами об эту преграду, как предсказывал Рауну, в поисках слабого места, которого может и вовсе не оказаться? Вечно?

Едва ли. И все же Скарню вздохнул.

– Они построили эти крепости, – заметил он, – как вызов нам: проверяя, сможем ли мы их преодолеть, сможем ли положить достаточно солдат, чтобы прорвать заслон. Они думают, что у нас кишка тонка.

– Коли они правы окажутся, я не пожалею, – обронил Рауну.

– Ты предпочел бы воевать на земле Валмиеры, как мы воевали большую часть Шестилетней войны? – огрызнулся Скарню.

– Вашбродь, тут вы сами сказали: если бы мне решать, я бы вовсе воевать не стал, – ответил сержант.

Скарню пощелкал языком. Рауну ответил ему его же собственными словами, так что оскорбленным себя чувствовать повода не было. Но он успел заметить, что слишком многие из рядовых солдат не слишком рвались в бой с альгарвейцами вообще, а на приступ укреплений – в особенности.

– Надо было, – проговорил он, – надавить на них сильнее, чтобы прорвать полосу крепостей прежде, чем фортвежцы сдались.

– Понятно, к чему вы клоните, вашбродь, да только не знаю, был бы от этого прок или нет. – Рауну указал вперед: – Непохоже, чтобы клятые рыжики укрепили линию новыми частями, хотя им больше не приходится тревожиться за западный фронт.

– Им больше не приходится воевать с Фортвегом, – поправил Скарню. – Теперь они получили границу с Ункерлантом. Если их это не тревожит, они полные дураки.

– Конечно, дураки. Они же альгарвейцы, – промолвил Рауну с непроизвольным презрением, какому могла бы позавидовать сестра Скарню, Краста. Но, как никогда бы не поступила Краста, старый сержант добавил: – По большей части дураки. Вот солдаты из них отменные, что там ни говори.

– Хотел бы я сказать, что ты ошибаешься, – ответил капитан. – Нам было бы куда проще жить.

Продвижение валмиерских войск к линии укреплений сдерживали лишь небольшие силы противника, но сражались они отчаянно и умело – пожалуй, более умело, чем подчиненные Скарню. Окажись перед ним больше альгарвейцев, капитан усомнился бы, что в его силах продвинуться дальше. Эти сомнения, как и все прочие, он держал при себе.

– Маркиз Скарню, ваше благородие? – спросил, подбежав, вестовой.

– Да! – с некоторым удивлением отозвался капитан.

В последнее время к нему куда чаще обращались по военному чину, нежели по дворянскому званию. Миг спустя в голову ему пришла и возможная причина сделать исключение.

И действительно, вестовой продолжил:

– Ваше благородие, его светлость герцог Клайпеда просит вас отужинать с ним и некоторыми иными командирами нашего победительного войска сегодня в штабе армии. Трапеза начнется через час после заката.

– Передайте его светлости, что я польщен приглашением и явлюсь непременно, – ответил Скарню.

Вестовой поклонился и побежал дальше.

Рауну покосился на своего командира. Сержант понимал, конечно, что Скарню был дворянином. Но понимать – одно, а слышать, как твоего капитана приглашают отужинать с командиром армии, насчитывающей десятки тысяч солдат, – совсем другое.

– Я, – будто защищаясь, пояснил Скарню, – учился вместе с сыном его светлости.

– Правда, вашбродь? – переспросил сержант. – Что ж, за это вам причитается добрый ужин. Скажу, правда, вот что: ребята довольны, что вы с нами из одного котла хлебаете.

– Это лучший способ убедиться, что их прилично кормят, – ответил Скарню. – Когда простой солдат жалуется и воротит нос, кухари только рукой махнут. А вот когда ворчит капитан, его заметят.

– Точно так, вашбродь, – подтвердил Рауну, – особенно если капитан учился вместе с сыном герцога Клайпеды. Странно, – добавил он почти про себя, – что вы капитан, а не полковник.

Скарню пожалел, что упомянул о своих связях с герцогом, чей сын был если не гнусным чудовищем, сколь любимым бесталанными романистами, то, во всяком случае, одним из самых занудных молодых людей, какие только встречались капитану. А еще он пожалел, что герцог больше внимания уделяет светским знакомствам сына, чем командирам, которые поведут в бой части валмиерской армии.

Однако, невзирая на все недостатки герцога, Скарню поспешно привел себя в порядок и торопливо направился в деревню Бонорва. С тех пор, как Скарню впервые увидел поселок с опушки леса, ныне лежавшего в тылу валмиерских позиций, деревню не раз накрывало обстрелом. Герцог со своим штабом занял один из самых просторных домов. Здание выглядело обгорелым и полуразрушенным: не было смысла восстанавливать его и тем указывать альгарвейцам цель. Скарню рассмеялся про себя: когда он соберется написать Красте, та позеленеет от зависти – в таких высоких кругах вращается ее брат.

Шагнув через порог непримечательного домика, Скарню словно перенесся по волшебству в иной мир, где дворянство Валмиеры лениво убивало время в Приекуле и сельских поместьях. Сияли лампы; темные занавеси на окнах и перед дверью не позволяли свету просочиться и привлечь внимание альгарвейских драколетчиков в небесах или лазутчиков, размечавших мишени для вражеских ядрометов.

Марсталю, герцог Клайпеда, приветствовал гостей в дверях. То был солидный мужчина, давно разменявший пятый десяток лет, румяный и седой как лунь – воплощение всеобщего доброго дедушки. Мундир его привел Скарню на память облачение каунианских императоров. И сверкающее созвездие наград на груди – серебряных, золотых, изукрашенных самоцветами, увешанных лентами, словно кометы хвостами, – тоже.

– Ваша светлость. – Скарню низко поклонился.

– Рад видеть тебя, мой мальчик, рад видеть! – воскликнул герцог, по-отечески сияя. – Будь как дома. Угощения довольно и вина – лучшего, смею заметить, чем ты найдешь на фронте.

– Без сомнения, ваша светлость.

Невзирая на дружеское приветствие Марсталю, Скарню чувствовал себя не в своей тарелке. Большинство присутствовавших офицеров сверкали орденами едва ли меньше своего командира, и ничем не украшенный мундир Скарню заставлял капитана чувствовать себя лакеем – или настоящим солдатом в толпе расфранченных петухов. Быть может, это чувство заставило его спросить:

– Ваша светлость, когда начнется штурм альгарвейских укреплений?

– Когда все будет готово, – не раздумывая, ответил Марсталю.

Это могло означать все что угодно – а могло и ничего не означать. Скарню решил, что скорей последнее.

– Возможно, – продолжил герцог, – мы могли бы действовать более решительно, если бы достигли нынешних позиций прежде, чем альгарвейцы довершили разгром Фортвега.

Что тут ответить, Скарню не знал. То же самое капитан недавно сказал сержанту Рауну. Тот считал, что особенной разницы не было бы. Скарню оставалось надеяться, что сержант прав, а они с командующим армии ошибаются. Но, если бы герцог Клайпеда желал достичь полосы укреплений прежде, чем рухнет Фортвег, ему следовало усилить напор. Это было возможно. Конечно, никто не мог знать, что альгарвейский прорыв поставит фортвежцев на колени, но все, что усвоил капитан в военном деле, утверждало, что промедление всегда губительно.

Усилив сейчас напор на Марсталю, Скарню добился бы лишь того, что командующий внес бы его в свой черный список – это видно было с первого взгляда. А потому что оставалось капитану, как не насладиться отборными деликатесами и винами на столах?

Скарню присел на свободное место между двумя по горло обмедаленными полковниками. Один как раз вонзил вилку в бок жирной поджаристой птичьей тушки на блюде перед собой. Брызнул сок.

– Угощайтесь, капитан, – проговорил полковник. – Как видите, мы наконец поджарили альгарвейских каплунов.

Второй полковник расхохотался так буйно, что Скарню решил про себя – его сосед уже не первый раз осушает свой хрустальный кубок.

– За то, – произнес капитан, поднимая стакан, – чтобы мы послужили королю не хуже, чем этот каплун – нам.

– Отлично сказано, юноша, отлично сказано! – хором воскликнули оба полковника.

И выпили.

Скарню тоже выпил, потом отрезал себе изрядный кусок каплуна и наполнил тарелку пастернаком, тушенным в сливках и сбрызнутым топленым маслом, добавив салата из свежего латука и мелко рубленного шалота с винным уксусом и ореховым маслом.

Один полковник хвастал рысями скаковых лошадей, которых он освободил из конюшен альгарвейского дворянчика. Другой хвастал гибкостью прекрасной девицы, которую он освободил из спальни альгарвейского дворянчика. Скарню пытался хвастать воинскими доблестями своих солдат, но это полковников, судя по всему, не интересовало. А вот похвальба друг друга их, похоже, завораживала. Порой трудно было разобрать, кто из них ведет речь о своем новом приобретении.

Тоска накрыла Скарню, как зимний туман накрывает Приекуле. Королю Ганибу важней было развязать войну с Альгарве, чем его офицерам – вести ее. Они полагали, что противник готов сдаться. Теперь, когда альгарвейцы сдали все вплоть до своей давно заложенной линии крепостей, больше они отступать не станут. А брать линию приступом было, очевидно, самым страшным кошмаром любого валмиерского офицера.

Один из хвастунов, кажется, лишний раз опрокинул свой стакан: опустив голову на стол, полковник захрапел. Скарню захотелось по его примеру напиться. «Почему бы нет? – подумал он. – Без меня Рауну справится с ротой ничуть не хуже».

Все же капитан решил воздержаться. Он направился было попрощаться с герцогом Клайпедой, но Марсталю, похоже, сам утонул на дне рюмки. Скарню вышел в холодную темную ночь и двинулся на восток, в расположение своей роты. Ему подумалось, что без приглашения на ужин с главнокомандующим он мог бы обойтись. Скарню рассчитывал развеять свои сомнения. А они только усилились.