Фернао шагал по улицам Сетубала, наслаждаясь бурлением городской жизни. Столица Лагоаша издавна была самым космополитичным городом в мире. Теперь, с грустью подумал чародей, она осталась чуть ли не единственным таким городом – в мире.

Лагоаш ни с кем не воевал. Этим островное королевство стояло наособицу среди великих держав Дерлавая. Строго говоря, Ункерлант в настоящее время тоже ни с кем не воевал, но Фернао, как и все окружающие, полагал, что лишь потому, что конунг Свеммель, заглотив добрую половину Фортвега, теперь обдумывает, за кого бы еще из соседей взяться. Зувейза оскорбляла его самим своим существованием, зато Янина приютила короля Пенду, когда тот бежал из Эофорвика. Той или другой стране вскоре придется туго. Возможно – обеим. Фернао ставил на Янину.

Но Лагоаш, если повезет, сможет остаться нейтральным на протяжении всей этой безумной войны – или так надеялся чародей. О прошедших войнах напоминали монументы в многочисленных парках и на площадях Сетубала: недавно возведенные – в честь битв с альгарвейцами в Шестилетнюю войну, более древние – в честь войны с Валмиерой, еще более древние – в честь битв с куусаманами и пиратами Сибиу, столь излюбленных ныне авторами слезливых романчиков, а кое-где можно было видеть каунианские колонны, воздвигнутые прежде, чем империя увела свои армии обратно на Дерлавайский континент.

Какой монумент воздвигнут потомки в память о войне, в которой страна не приняла участия? Перед мысленным взором Фернао тут же предстала мраморная статуя в три человеческих роста: солдат, с облегчением утирающий со лба пот. Миг спустя чародею пришло в голову, что солдат изрядно напоминает его самого. Фернао рассмеялся про себя. Он знал, что тщеславен, но, кажется, не догадывался насколько.

Завернув в таверну («Чародейство изрядной силы, нечего сказать», – подумал он, фыркнув про себя), Фернао спросил стакан елгаванского красного и, получив заказанное, присел за маленький столик у стены, чтобы в покое насладиться напитком. Хозяин кисло покосился на него: кому по нраву посетитель, который занимает место, но не приносит барыша?

Больше, чем Фернао, пили многие: лагоанцы, косоглазые куусамане, валмиерцы в брюках, сибиане, даже несколько альгарвейских моряков, прорвавших вражескую блокаду, – чародею стало интересно, что за темные делишки те проворачивают здесь. Да Сетубала мог добраться любой, так что и случиться здесь могло все что угодно.

Это чародею было очень хорошо известно. Гул разговоров в его ушах заглушала иной частью существа воспринимаемая вибрация: рокот протекающих сквозь Сетубал колдовских сил. Здесь, на тесном пятачке, сошлось больше источников силы, чем в любом другом месте; к лагоанской столице становых жил вело больше, чем к любому другому городу. В сосудах чародея мощь сырого волшебства билась порою сильнее, чем живая кровь.

Какой-то незнакомец опустился на плетеный стул напротив Фернао.

– Не против, если я составлю вам компанию? – спросил он, дружески улыбнувшись.

– Ничуть, – отозвался Фернао. Он бы предпочел остаться наедине со своими раздумьями, но таверна была переполнена. Чародей поднял стакан: – За ваше доброе здравие.

– Благодарю, сударь. За ваше – также. – Незнакомец в ответ приподнял кружку, распространявшую густой, сладкий и пряный пар: горячий сидр с приправами, если только Фернао не лишился вдруг острого нюха. Мужчина отпил глоток, потом с видом знатока покивал. – Силы горние, очень неплохо, – заметил он.

Фернао кивнул вежливо, но безо всякого намерения продолжать беседу. Однако, допивая вино, он поневоле кинул оценивающий взгляд на сидевшего напротив, а раз глянув, не в силах был оторваться. По-лагоански тот говорил без акцента, но на вид не походил на уроженца владений короля Витора. Лагоанцы были разнообразней по внешности, чем подданные большинства держав – раскосые глаза Фернао служили тому примером, – но очень немногие из них были приземисты, темноволосы и бородаты.

И еще меньше носили штаны – эту каунианскую манеру не приняла ни одна держава, чьи жители происходили от древних альгарвейцев. Могло показаться, что незнакомца собрали по кусочкам из трех-четырех различных головоломок.

А еще незнакомец заметил, что Фернао разглядывает его украдкой, хотя не должен был. Он улыбнулся снова – до изумления чарующе для человека, вовсе не красивого.

– Правильно ли я понимаю, сударь мой, – промолвил он, отхлебнув еще сидра, – что вы до некоторой степени искусны в том, чтобы проникать в те места, куда многие не захотели бы попасть, и в том, чтобы выбираться оттуда?

Рейс на Фельтре, сквозь кордоны сибианского флота, позволял Фернао честно ответить «да».

– Вы поняли бы правильно, сударь, – проговорил чародей вместо этого, – что мои дела остаются моими и не касаются никого, покуда я не решу иначе.

Незнакомец расхохотался, будто услыхал нечто отменно веселое. Фернао осушил стакан одним глотком – трактирщик, без сомнения, будет доволен – и начал подниматься на ноги. Это, как ничто иное, стерло обманчиво беспечную улыбку с лица бородача.

– Задержитесь, сударь, – промолвил он хотя и вежливо, но жестко.

Он протянул правую руку над столом ладонью вниз, будто скрывая от взгляда оружие – обрезной жезл, быть может, или кинжал. Но, когда он приподнял ее на миг, так, чтобы никто, кроме Фернао, не мог увидеть, что лежит на скатерти, в глаза чародею блеснуло золото.

Фернао опустился на стул.

– Вы привлекли мое внимание, по крайней мере – до поры. Продолжайте, сударь.

– Я так и думал, что этого будет достаточно, – самодовольно заметил незнакомец. – У вас, лагоанцев, репутация меркантильного народа. То, что вы торгуете с обеими враждующими сторонами в нынешнем… столкновении… ничуть ее не уменьшает.

– То, что мы торгуем с обоими противниками, выказывает, на мой взгляд, изрядную долю здравого смысла, – парировал Фернао. – То, что вы глумитесь над моим народом, нимало не привлекает меня. И, если мы желаем продолжить сей спор, извольте представиться. С безымянными лицами я не веду дел. – «Если только у меня остается выбор», – мелькнуло у него в голове, но чародей промолчал. Пока что выбор оставался за ним.

– Имена наделены силой, – заметил сидевший напротив. – Особенно имена в устах чародея. Если вам обязательно снабдить меня ярлычком, точно склянку в аптеке, можете звать меня Шеломит.

– Если бы в ваших словах не мог таиться яд, точно в аптекарском пузырьке, вы обратились бы ко мне иначе, – ответил Фернао.

Бородатый незнакомец явно получил имя Шеломита не при рождении – оно звучало точно варварские клички обитателей льдов. Какая бы кровь ни текла в жилах бородача, к этому племени он не принадлежал.

– Вы показали золото, – продолжал Фернао. – Предполагаю, что вы собираетесь расплатиться им со мною. Чем я должен буду его заработать?

– Это – вашим вниманием, – ответил Шеломит, подтолкнув к чародею спрятанную под ладонью монету.

На аверсе ее красовалась пышнобородая физиономия дьёндьёшеского короля, окаймленная надписью на демотическом дьёндьёшском, – Фернао признал письмена, но прочесть не мог. На взгляд чародея, монета ничем не выдавала происхождения или намерений незнакомца. Золото свободно растекалось по миру, и человек коварный мог воспользоваться этим, чтобы скрывать, а не разоблачать.

– Вниманием, – повторил Шеломит, словно отзываясь на мысли Фернао, – и благоразумием.

– Благоразумие, – отозвался Фернао, – имеет две стороны. Если вы потребуете от меня предать короля или державу, благоразумие потребует от меня немедля позвать жандармов.

Он почти ожидал, что при этих словах Шеломит вспомнит, что у него срочные дела. Но бородач только пожал широкими плечами.

– Ничего подобного, – успокоительно заметил он. Разумеется, если незнакомец врет, этого и следовало ожидать. – Вы вправе отказаться от предложения, которое я намерен сделать, но оно не в силах оскорбить даже самые патриотические чувства.

– Подобного рода заявления требуют некоторого подтверждения, – отрезал Фернао. – Скажите уж прямо, чего хотите. А я отвечу, сможете ли вы получить желаемое, и если да – то по какой цене.

Шеломит болезненно поморщился, из чего Фернао сделал вывод, что просить его говорить прямо все равно что умолять водопады Лейшоиша течь вверх. Наконец, отхлебнув еще сидра, незнакомец повторил:

– Так вы умеете проникать в малодоступные места и выбираться оттуда?

– С этого мы начали беседу. – Чародей спрятал золотой в кошель на поясе и сделал вид, будто уходит. – Всего вам доброго.

Как не без оснований ожидал Фернао, под ладонью Шеломита проросла еще одна монета. Чародей поднялся на ноги.

– Милостивый государь, – жалобно промолвил бородач, – присядьте, имейте терпение, и вам все станет ясно.

Фернао вновь опустился на стул, и незнакомец передал ему вторую монету. Чародей отправил ее вслед за первой: утро получалось прибыльное. Шеломит сморщился еще сильней.

– С вами всегда так тяжело?

– Стараюсь, – ответил Фернао. – А вы всегда говорите загадками?

Шеломит пробормотал что-то себе под нос, но Фернао, к своему разочарованию, не разобрал, на какое наречие перешел чужеземец от расстройства. Чародей терпеливо выжидал – быть может, ему удастся, ничего не делая, заполучить еще пару монет?

– Разве не разрывается ваше сердце, – промолвил вместо этого Шеломит с видом добровольной жертвы зубодера, – при виде помазанного монарха, заключенного в изгнании вдали от родной земли?

– А-а, – воскликнул Фернао, – так вот откуда ветер дует! Что ж, вопрос за вопрос: а вам не кажется, что королю Пенде куда приятнее изгнанником жить в Янине, чем попасть в руки альгарвейцев или ункерлантцев при бегстве из Фортвега?

– Вы умны, как я и надеялся, – отозвался Шеломит, не жалея лести. Фернао был не настолько наивен, чтобы попасться на его удочку. – Ответ на ваш вопрос – «да», но лишь до определенной степени. Король не просто изгнанник, но на деле – пленник. Король Цавеллас держит его при себе, чтобы выдать конунгу Свеммелю, если давление со стороны Ункерланта станет слишком велико.

– А-а… – повторил Фернао и перешел на медлительное звучное фортвежское наречие. – И вы желаете вывезти его за пределы досягаемости конунговых слуг?

– Именно так, – ответил Шеломит на том же языке. – Имея в команде волшебника, мы скорей добьемся успеха. Имея в команде лагоанского волшебника, мы скорей избежим возмездия конунга Свеммеля.

– Судя по тому, что я слышал о конунге, предосторожность разумная, – заметил Фернао. – Следующий вопрос: почему вы решили, что я именно тот лагоанский чародей, который вам нужен?

– Вы плыли в Альгарве во время войны – почему бы не отправиться в Янину в дни мира? Вы чародей первой статьи, так что вам хватит сил наложить любое потребное нам заклятье. Вы, как только что показали, владеете фортвежским. Я бы соврал, сказав, что вы единственный чародей, к которому мы обратились, но именно вас я бы предпочел иметь в команде.

Скорей всего, то же самое соратники Шеломита говорили другим кандидатам. Стоит одному согласиться, и к остальным он потеряют всякий интерес. Фернао призадумался: не окажется ли он настолько опрометчив, чтобы сказать «да»? В Янине он никогда не бывал. Добраться туда будет нетрудно, если только за время плавания конунг Свеммель не захватит страну: зажатое между Альгарве и Ункерлантом крошечное королевство сохраняло покуда нервозный нейтралитет. Выбраться оттуда, особенно вместе с королем Пендой, будет куда сложнее.

Конечно, Шеломиту будет, в сущности, все равно, покинет ли Янину чародей Фернао, если только короля Пенду удастся вывезти из страны. Это может сделать жизнь волшебника интересной… но не очень приятной. Человек разумный забрал бы два полновесных дьёндьёшских золотых и отправился бы по своим делам.

– Когда отплываем? – спросил Фернао.

Маршал Ратарь перетерпел обыск, которому подвергли его телохранители конунга Свеммеля, с несколько меньшим безразличием, нежели обычно. Самомнение его не разрослось до такой степени, чтобы полагать персону первого маршала неприкосновенной, однако времени, потраченного впустую перед тем, как допустить Ратаря пред очи владыки, он жалел остро.

Так же остро он сожалел о времени, потраченном на то, чтобы протереть лбом ковровую дорожку перед троном. Церемонии хороши в свое время и на своем месте; они напоминают подданным о величии и мощи сюзерена. Ратарь, однако, прекрасно знал о способностях конунга. Поэтому тратить время по требованию этикета казалось ему неэффективным.

Конунг Свеммель считал иначе. Мнение конунга, как обычно в Ункерланте, считалось правильным.

– Да возрадуется ваше величество, – промолвил Ратарь, когда ему, наконец, дозволили встать, – я явился по вашему приказу.

– Наше величество не радо, – отозвался Свеммель тоненьким капризным голоском. – Со всех сторон мы окружены врагами! Ради вящей славы Ункерланта и нашей безопасности мы должны избавиться от них! По одному!

От избытка чувств он подпрыгнул на троне. В припадке подозрительности конунг вполне способен был решить вдруг, что Ратарь тоже враг, и отправить маршала на плаху. В годы Войны близнецов так погибло немало офицеров, порой весьма высокопоставленных. А с тех пор еще больше.

То, что конунг будет не прав, Ратарю уже не поможет. И выказывать страх тоже не стоило – иначе Свеммель может решить, будто маршалу есть чего бояться.

– Укажите мне ваших врагов, ваше величество, и я поражу их, – откликнулся маршал. – Я ваш беркут.

– У нас слишком много врагов, – пожаловался Свеммель. – Дьёндьёш на западных рубежах…

– Мы покуда не воюем с Дьёндьёшем, – заметил Ратарь.

– Альгарве… – продолжал Свеммель, будто не слыша.

– Ваше величество! – перебил Ратарь с явной тревогой. – Солдаты короля Мезенцио с великой осторожностью соблюдают границу между их державой и нашей, существовавшую до начала Шестилетней войны. Они не менее нас рады были стереть Фортвег с карты. Альгарвейцы не желают враждовать с нами; у них хватает трудностей на востоке.

Выражение на лице конунга Свеммеля маршал распознал не сразу. То была странная смесь жалости и насмешки – так сам Ратарь мог бы глядеть на своего десятилетнего сына перед тем, как объяснить наивному мальчику, как на самом деле устроен мир.

– Они нападут, – предрек Свеммель. – Рано или поздно, они непременно нападут – если мы им позволим.

Если конунг Свеммель желал начать войну с кем-нибудь из соседей помельче и послабее – это одно. Если конунг мечтает о войне с Альгарве – совсем другое.

– Ваше величество, – настойчиво проговорил Ратарь, – наши войска еще не готовы сразиться с армиями короля Мезенцио. Способ, коим альгарвейцы в Фортвеге применили драконов и бегемотов, чтобы расчистить дорогу пехоте, – это неслыханное новшество. Мы должны прежде научиться противостоять ему, если это возможно. Мы должны обучиться ему сами. Покуда это не сделано – а работа, по-моему, уже начата, – мы не можем вступать в бой с Альгарве.

Он уже ждал, что конунг Свеммель прикажет бросить ункерлантские полки на державу короля Мезенцио, невзирая на все сказанное. В этом случае Ратарь сделал бы все, что в его силах. Он ждал, что владыка осыплет его проклятиями за то, что маршал не выдумал новой манеры боя сам. Но ничего подобного Свеммель не сделал. Он только продолжил зачитывать список обид.

– Король Цавеллас оскорбляет наше достоинство, отказываясь выдать нам головою некоего Пенду, самозваного короля фортвежского.

Свеммель признавал Пенду законным повелителем Фортвега, покуда наступающие армии Альгарве и Ункерланта не заставили того бежать из гибнущей страны. Проблема, однако, заключалась не в этом.

– Вторгаясь в Янину, ваше величество, – промолвил Ратарь, – мы вновь сталкиваемся с Альгарве. Я бы предпочел использовать Янину как щит, чтобы Альгарве не столкнулось с нами.

– Мы никогда не прощаем обид, – провозгласил Свеммель. Ратарь понадеялся, что конунг говорит о Цавелласе. – И есть еще Зувейза, – продолжил монарх, помедлив. – Не может Ункерлант покорно сносить провокации голых дикарей.

Ратарь превосходно знал, что провокациями занимаются его подчиненные. Ему стало интересно, знает ли об этом Свеммель или вправду убедил себя, что является пострадавшей стороной. Со Свеммелем никогда нельзя было знать что-то заранее.

– Зувейзины и вправду стали излишне дерзки, – подтвердил маршал.

Если он сможет отговорить конунга от нападения на Янину, он это сделает.

И ему это удалось – чудо под стать тем, что творят первостатейные чародеи.

– Пришло время, – объявил конунг, – разделаться с Зувейзой, дабы коварный Шазли не мог более угрожать нам! – Подобно тому, как он отказал в королевском титуле Пенде, короны лишился и Шазли. – Готовь армию к выступлению против Зувейзы по моему приказу.

– Достаточно будет перебросить к границе войска, зверей и матчасть, ваше величество, – с облегчением пояснил Ратарь. – Мы уже давно планировали подобную кампанию и сможем бросить в бой солдат, как только ваше величество даст приказ – при условии, конечно, – торопливо добавил он, – что вы оставите нам время на развертывание.

– Сможете взять Зувейзу, оставив в возвращенных нам областях Фортвега достаточно войск, чтобы избежать возможного предательства альгарвейцев? – грозно спросил Свеммель.

– Сможем, – уверенно ответил Ратарь.

Ункерлантский генеральный штаб планировал войну против Зувейзы с того дня, как верные Свеммелю войска выбили Киота из столицы. Некоторые из этих планов предусматривали захват Зувейзы в условиях противостояния с Альгарве на восточной границе. Оставалось только вытащить из папки нужный пакет с приказами, подправить их согласно обстоятельствам и огласить.

– Скоро ли сможем мы покарать жителей пустыни? – спросил Свеммель.

Прежде чем ответить, Ратарь мысленно пробежался по планам, которые, скорей всего, будут воплощены в жизнь.

– К границам Зувейзы ведет меньше становых жил, чем нам хотелось бы, ваше величество, – ответил он. – А через пустыню к Бише – совсем немного. Если бы мы не заложили заранее запасы на складах, нам пришлось бы долго дожидаться, а так… я бы сказал, что мы будем готовы в течение трех недель.

На самом деле – существенно позднее, но Ратарь был уверен, что сможет удерживать конунга Свеммеля от отдания приказа о наступлени прежде, чем все будет готово.

Но со Свеммелем, как только что подумал маршал, ничего нельзя было знать заранее. Властительный конунг скорчил гримасу, точно младенец, собравшийся разреветься.

– Мы не можем ждать так долго! – вскричал он. – Мы не станем ждать! Мы ждали этой минуты двадцать лет!

– Если ваше величество ждали так долго, – заметил Ратарь, пытаясь послужить голосом разума, – не разумнее ли будет подождать еще немного, чтобы увериться в неотвратимости удара?

– Если ты покажешь себя непокорным слугою, маршал, – убийственным тоном промолвил Свеммель, – мы найдем другого, кто поднимет праведный меч Ункерланта! Наше войско вступит на украденные зувейзинами земли через десять дней – не позднее того. Такова наша воля!

Если маршалом Ункерланта внезапно станет другой военачальник, тот опозорит Ункерлант в войне с Зувейзой и всех последующих страшней, чем мог бы Ратарь. Маршал знал, кто скорей всего мог бы заменить его, и без ложной скромности полагал себя способней любого из них, и, кроме того, его рука привыкла к вожжам и капризам скакуна. Любому другому потребуется не один год, чтобы разобраться, как сделать то, что должно быть сделано.

Все это промелькнуло в мыслях Ратаря прежде, чем маршал обеспокоился за свою жизнь. На то, что жена станет тосковать по нему, рассчитывать было трудно: в последние годы они окончательно отдалились. Старший сын дослужился уже до младших офицерских чинов. Падение отца испортит мальчику карьеру… если только Свеммель не решит избавиться от всего семейства. В превентивном порядке.

– Ваше величество, – ровным, невыразительным голосом проговорил Ратарь, – отбросите ли вы плоды двадцати лет ожидания, потому что не можете перетерпеть двадцати дней?

Подбородок конунга был не самым внушительным, какой маршалу доводилось видеть, но Свеммель все же выставил его самым воинственным образом.

– Мы не намерены ждать и минуты! Будет ли моя армия готова выступить через десять дней, маршал?

– Если мы поторопимся с ударом, не успев развернуть полки на позициях, зувейзины смогут организовать сопротивление, – предупредил Ратарь.

Конунг впился в него взглядом. Ратарь опустил глаза, разглядывая зеленую ковровую дорожку, на которой стоял, и все же взгляд Свеммеля давил ему на плечи, словно тяжкий, неподъемный груз.

– Редко, – проскрипел конунг, – бываем мы настолько снисходительны к нашим слугам, маршал! Ты исполнишь приказ?!

– Я повинуюсь, ваше величество, – промолвил Ратарь.

Повиновение Свеммелю погубит немало солдат. Скорей всего – тысячи. Но Ункерлант мог позволить себе губить солдат зря. А Зувейза – нет. Простая арифметика. И если армию поведет маршал Ратарь, царский каприз погубит меньше бойцов, чем при любом другом командире, – так говорил себе полководец, безуспешно пытаясь успокоить совесть.

Когда он снова поднял взгляд, Свеммель уже расслабился – настолько, насколько позволял его мятущийся дух.

– Так иди! – повелел он. – Иди и готовь мое войско, дабы бросить его на зувейзин по нашему слову! Мы объявим миру о преступлениях, кои совершили против нашей державы Шазли и его обожженные солнцем нагие приспешники. Никто не поднимет голоса в их защиту!

– Никто не осмелится, – подтвердил Ратарь.

Когда весь мир ввергнут в войну, кто оплачет судьбу одного далекого крошечного царства?

– Так иди! – повторил Свеммель. – Ты показал себя умелым полководцем, маршал, и армии под твоим водительством при отвоевании Фортвега подтвердили и превзошли наши самые смелые надежды. Иначе твоя дерзость не осталась бы безнаказанной. В следующий раз, невзирая на обстоятельства, без наказания она не останется. Тебе понятно?

– Я ваш слуга, ваше величество, – ответил Ратарь с земным поклоном. – Вы приказываете, и я повинуюсь. Я лишь хотел быть уверен, что ваше величество в полной мере знакомы с результатами своего решения.

– Каждый в Ункерланте, будто то мужчина, женщина или ребенок, – наш слуга, – бесстрастно промолвил Свеммель. – Маршальский меч ничем не выделяет тебя. Решения мы принимаем по своим соображениям. И не нуждаемся в том, чтобы нас сбивали с толку, особенно когда мы не спрашивали твоего мнения, маршал. Это тебе тоже понятно?

– Вполне, ваше величество.

Лицо Ратаря ничем не выдавало его мыслей. Оно, по возможности, вообще ничего не выдавало – самый безопасный образ действий перед лицом конунга Свеммеля.

– Тогда пшел вон! – рявкнул конунг.

Ратарь снова пал ниц, потом поднялся и вышел из царских палат, не оборачиваясь, дабы не оскорблять владыку зрелищем своей спины. В передней он пристегнул к перевязи маршальский церемониальный меч, и телохранители привычно заслонили от него двери царских палат, чтобы вооруженный полководец не вздумал напасть на конунга. Порой мысль эта становилась искушением, хотя лицо Ратаря и этого не выражало.

Вернувшись в штаб, он взялся по мере сил готовить армию к вторжению в Зувейзу на выдвинутых конунгом Свеммелем неисполнимых условиях. Адьютанты, выслушав приказ, только всплескивали руками, и Ратарь, обыкновенно флегматичный до невозможности, орал на них в голос. После аудиенции у конунга хотелось облегчить душу. Но это не очень помогало.

Гарнизонная служба в герцогстве Барийском пришлась Теальдо очень по душе, хотя наступающая в южных частях Альгарве осень казалась северянину зябкой. Восторг жителей Бари по поводу воссоединения с сородичами, с которыми пытался разделить их дюк Алардо, не утихал, и восхитительное множество барийских девиц с восторгом готовы были соединиться с альгарвейскими солдатами.

– А почему нет? – изумился Тразоне, приятель Теальдо, когда солдат высказал свое довольство вслух. – Это же их патриотический долг, нет?

– Если я когда-нибудь решусь заявить девке, что переспать со мной – ее патриотический долг, она точно решит, что ее патриотический долг – огреть меня по башке, – отозвался Теальдо, отчего Тразоне только расхохотался. – А вот что еще мне нравится здесь – не приходится палить по валмиерцам или елгаванцам, а те не палят в меня.

Тразоне рассмеялся снова, басовито и громко, как и полагалось при его могучем сложении.

– С этим спорить не буду, клянусь силами горними, спорить не буду. Но рано или поздно нам придется стрелять, и окажется, небось, что лучше бы мы воевали с клятыми каунианами.

– Рано или поздно – там увидим, – отозвался Теальдо. – А пока никто в меня не палит – вот и славно.

Он вышел из казармы. Бревна, из которых был сложен сруб, еще пахли свежей живицей. Вдалеке били о каменный мол, заслонявший гавань Имолы от зимних бурь, мощные валы Узкого моря. Над головой тянулись на север бессчетные птичьи стаи. Пернатые уже начали бегство от долгой зимы в краю обитателей льдов. Скоро, очень скоро они покинут и герцогство Бари, направляясь в теплые страны. Одни остановятся в северной Альгарве или Елгаве, другие пересекут Гареляйский океан, чтобы провести зиму в тропической Шяулии, где едва знали, что такое мороз.

Над щебечущими птичьими стаями лениво – обманчиво-лениво – кружили драконы. Теальдо глянул на юг, в сторону моря и сибианских островов за морем. Там драконов парило еще больше. Сейчас Теальдо почти не завидовал окружавшему драколетчиков женскому вниманию, как в тот день, когда только вступил в герцогство. Летчики не позволяли сибам ронять ядра солдату на голову – занятие, которое Теальдо одобрял всем сердцем. А еще они не давали вражеским ящерам заглядываться с высоты на него и его товарищей. Это занятие рядовой тоже одобрял.

Трубач на плацу перед казармой выдул звонкую мелодию: сигнал сбора. Теальдо кинулся на свое место. За его спиной солдаты сыпались из бараков, точно из веселого дома при налете жандармерии. Теальдо встал в строй едва ли не первым, так что у него осталось добрых полминуты, чтобы стряхнуть с килта несколько пылинок, почистить носки ботинок о чулки и лихо заломить широкополую шляпу, прежде чем сержант Панфило начнет зверствовать.

А Панфило зверствовал. Теальдо он одарил взглядом из тех, какие любой сержант, без сомнения, разучивает перед зеркалом. Рядовой встретил его с полной невозмутимостью. Протянув руку, сержант смахнул незамеченную Теальдо одинокую пылинку – а может, только сделал вид, будто смахивает, чтобы рядовой не слишком зазнавался. От сержантов и не такого можно ждать.

– Королю Мезенцио разгильдяи в войске не нужны, – прорычал Панфило.

– Это он вам лично сказал, сержант? – невинным тоном поинтересовался Теальдо.

Панфило оставил последнее слово за собой.

– Совершенно верно – посредством армейского устава, и тебе стоит выучить его наизусть!

Сержант двинулся дальше – портить нервы какому-нибудь другому рядовому.

На плац перед строем вышел важный полковник Омбруно.

– Ну, пиратики мои, головорезики, старички вы мои, разбойнички, – с ухмылкой заорал он, – как сегодня шли дела?

– Прекрасно, сударь! – гаркнул Теальдо вместе со всеми.

– Много ли здешних девок завалили? – спросил Омбруно.

– Так точно, сударь! – снова заорали солдаты, в том числе Теальдо – он знал, что Омбруно гонялся – небезуспешно – за девицами Бари не меньше, чем за жительницами северных областей Альгарве.

– Молодцы, молодцы! – Командующий полком покачался на каблуках и продолжил: – Ладно, кончаем с девками – теперь будем придумывать, как нам врага завалить. Собирайте вещмешки, хватайте жезлы, и через десять минут снова общий сбор. Разой-дись!

Теальдо застонал. Он уже догадался, чем будет занят остаток дня: тем же, чем заняты были все его дни с той минуты, как полк расквартировали в Имоле. Заниматься одним и тем же солдату надоедало очень быстро, если только занятие это не было связано каким-нибудь боком с симпатичной девицей. Он прекрасно понимал, что, когда придет час битвы, тренировка вполне может спасти ему жизнь. Но удовольствия она не доставляла ни малейшего.

Вещмешок лежал в изножье койки, точно на предусмотренном по уставу месте. Жезл стоял, прислонен к стене налево от койки, точно под углом, предусмотренным уставом. Осматривая койку Теальдо, Панфило не находил, к чему придраться. А если уж Панфило не мог найти изъяна, то изъяна и не было.

Солдат закинул мешок за плечо, крякнув под его тяжестью. Когда он подхватил свободной рукой жезл, палец случайно застрял в огневой лунке. Сейчас это не имело значения: в тренировочном лагере, вдали от фронта, оружие хранилось незаряженным чародейной силой. Но привычку небрежно обходиться с жезлом приобретать не стоило.

Теальдо вернулся на плац далеко не первым, но и не последним, среди тех, на ком срывали злость командиры. Ругань начальства он любил не больше, чем бесконечные учения. От учений ему отвертеться не удавалось. А вот быть у командиров на хорошем счету солдат мог – и был.

– По батальонам – строй-ся! – заорал полковник Омбруно: приказ совершенно бесполезный, поскольку полк и без того всегда строился по батальонам. – По батальонам – строй-ся, на полосы препятствий согласно распорядку – шагом марш!

Офицеры погнали своих подчиненных на дорожки. Скоро, когда будет достроена новая полоса препятствий, соединяющая старые, полк сможет проводить общие учения. А покуда…

Покуда командующим батальонами приходилось пыжиться и надуваться, словно голубям, собравшимся охмурить подруг. Горделивая поступь и широкая грудь капитана Ларбино не слишком впечатляли Теальдо: солдат, в конце концов, не тупоголовая голубка. Но, в отличие от голубки, солдат должен исполнять приказ.

Свой батальон Ларбино привел в тесный подвал, куда вели две лестницы: одна широкая, а другая узенькая. По широкой солдаты спускались. Внизу горело тусклым, неровным огнем лишь несколько масляных ламп, распространяя вонь прогорклого масла.

– Силы горние, – пробормотал Теальдо, – мы словно на тысячу лет в прошлое провалились.

– Занять места! – В тесном, переполненном подвале голос Ларбино бил по ушам. – Пять минут до начала тренировки! Занять места! Кто сдвинется с места до свистка, пусть пеняет на себя!

Солдаты уже строились. Учения проходили уже третью неделю, и распоследний рядовой был уверен, что знает свою часть предстоящей операции лучше самого Ларбино. Батальон выстроился в одну шеренгу, начиная от подножия узкой лестницы. Она змеей вилась от стены к стене и при взгляде сверху напоминала, должно быть, уложенную в брюхе кишку.

Пронзительно и оглушающе громко заверещал медный свисток.

– Обожаю броски в полной выкладке, – проорал Тразоне, перекрикивая свист, и добавил уже тише: – Хоть вешайся!

Теальдо фыркнул. Он себя чувствовал примерно так же.

– Пошел! Пошел! Пошел! – орал Ларбино. – В тебя целит сотня жезлов! Некогда рукоблудием баловаться!

– Да лучше бы рукоблудием занялся, чем тут бегать, – пробормотал Теальдо, но едва ли кто-то его услышал.

Очередь быстро рассасывалась по мере того, как солдат за солдатом взбегал по узкой лестнице. В первые несколько дней дело кончалось кучей-малой, но практика помогла. В этом Теальдо отказывался признаться даже себе.

Подошвы застучали о дощатые ступени узкой лестницы. Солдат мчался вверх. Любой, кто оступится на этом участке, станет пробкой в бутылке для остальных. Сержант Панфило выражался куда ярче: с его точки зрения, любой, кто оступится на узкой лесенке, – готовый покойник.

Теальдо вырвался на свет. Очень скоро учения начнут проводить ночами – еще того веселей. По доске рядовой перебежал через глубокий ров. Двое солдат из его батальона уже ухитрились свалиться с мостика: один каким-то чудом избежал травмы, другой сломал ногу.

Флажки на шестах отмечали узкую тропу, которой должны были следовать Теальдо и его товарищи, и солдаты мчались по ней, пока дорожка не становилась вдруг просторней. Там наскоро сколоченные фасады домов изображали городскую улицу, которую предстояло преодолеть. Из окон палили понарошку солдаты с разряженными жезлами, пытаясь сдержать напор атакующих. Судьи с зелеными повязками на рукавах отмечали условно мертвых.

Теальдо «палил» в защитников, и судьи одного за другим объявляли тех выбывшими. Но и товарищи Теальдо замирали от резких окриков. Солдат втайне надеялся, что и ему повезет, как уже пару раз бывало. Тогда можно будет лечь и передохнуть, и никакой сержант не прицепится.

Но каприз судьи оставил его в живых. Задыхаясь, он метался от обочины к обочине, прежде чем добежать до ворот, которые полагалось захватить его батальону. Другим солдатам выпало защищать ворота от нападающих. По указке судей они падали один за другим.

Ядро, которое приладил один из подчиненных капитана Ларбино, было выточено из дерева. Прозвучал свисток судьи, заменяя грохот взрыва. Пара защитников, восстав чудесным образом из мертвых, распахнули ворота, пропуская «выживших» соратников Теальдо.

За воротами опять шли узкие тропки, порой извилистые, словно в лабиринте. Все новые бойцы пытались задержать наступающих, не позволив им пройти до конца, и терпели неудачу. Снова заверещали свистки, и Теальдо устало заорал «ура!». Достаточно бойцов его батальона добралось вместе с ним до конца полосы препятствий, чтобы в настоящем бою это сошло за победу.

– Король Мезенцио и вся Альгарве должны будут гордиться вами, когда вы станете сражаться столь отважно в день, когда ваши жизни взаправду лягут на чаши весов, – объявил Ларбино. – Я знаю это. Вас не надо учить отваге, а только тому, как лучше свою отвагу применить. И эти уроки мы продолжим. Завтра мы пройдем полосу препятствий в темноте.

Усталые, но радостные крики сменились усталыми стонами. Обернувшись, Теальдо увидал рядом Тразоне.

– Входить в Бари торжественным маршем было куда как веселей, – заметил он. – По мне, эта беготня слишком смахивает на работу.

– Когда ублюдки с другой стороны начнут палить не понарошку, работа станет еще тяжелей, – предупредил Тразоне.

– Не напоминай. – Теальдо поморщился. – Только не напоминай!

Леофсиг ощущал себя не то вьючной скотиной, не то зверем в клетке. Фортвежским солдатом он уже не был – войска Альгарве и Ункерланта раздавили фортвежскую армию между собою. Под властью верноподданных короля Пенды не осталось ни клочка родной земли. Надвигаясь с востока и запада, враги пожали друг другу руки где-то к востоку от Эофорвика; пожали над мертвым телом независимого Фортвега.

Так что Леофсиг вместе с тысячами его товарищей теперь коротал время в лагере для военнопленных между Эофорвиком и Громхеортом, близ того места, где его полк – или то, что от полка осталось, – наконец сдался альгарвейцам. Он скривился, вспомнив, как щеголеватый рыжеволосый офицер оглядывал грязных, измотанных, разбитых фортвежских солдат – тех, кто смог встать в строй на официальной церемонии сдачи.

– Вы сражались хорошо. Вы сражались отважно, – сказал тогда альгарвеец, сминая протяжные звуки фортвежского, будто говорил на своем родном наречии. А потом подпрыгнул, прищелкнув в воздухе каблуками в знак выдающегося презрения. – И с тем же успехом для себя, с тем же успехом для своей страны вы могли бы остаться по домам. Подумайте об этом. У вас будет много времени на раздумья.

Он повернулся к пленникам спиной и удалился, вышагивая, словно петух.

Времени Леофсигу и впрямь хватало. За дощатым забором, в тени вышек, откуда альгарвейские часовые скорей пристрелят пленника, чем заговорят с ним, у бывших солдат не осталось почти ничего, кроме времени. Только форменный кафтан да башмаки, которые оставили пленному, да жесткая койка в бараке.

Еще у него была работа. Если пленникам нужны были дрова для стряпни и дрова для обогрева – в Фортвеге их требовалось меньше, чем в южных краях, но забывать о близкой зиме все ж не стоило, – им приходилось рубить и таскать дрова самим. Каждый день из лагеря выходили рабочие бригады под охраной альгарвейцев. Если хотели, чтобы лагерь не затопили нечистоты и не подступила холера, выгребные ямы тоже приходилось копать самим. И все равно в лагере воняло так, что Леофсигу постоянно вспоминался хлев.

Если пленникам нужна была еда, ее приходилось вымаливать у хозяев. Те выдавали муку, словно то было серебро, и солонину – как золото. Подобно большинству фортвежцев, Леофсиг был сложен точно кирпич, но с того дня, как он попал в плен, кирпич неуклонно превращался в черепицу.

– Им же плевать, – зло бросил он соседу после очередной скудной трапезы. – Им же на нас просто наплевать!

– Почему бы нет? – отозвался солдат с ближайшей койки, светловолосый и от рождения тощий каунианин по имени Гутаускас. – Если мы умрем с голоду, нас уже не потребуется кормить, верно?

Прозвучало это до такой степени цинично, что у Леофсига язык отнялся. Другой его сосед, здоровяк Мервит, плюнул со зла.

– Ты бы заткнулся да сдох лучше, чучело соломенное, – буркнул он. – Ежели б не вы, проклятые, нас бы на эту войну дрыном не загнали.

Гутаускас поднял бледную бровь.

– О да, без сомнения, – ответил он. Его фортвежский звучал без малейшего чуждого призвука, но с изящной точностью, более характерной для старинного наречия. – Король Пенда как именем, так и внешностью являет свое происхождение от древних кауниан.

Леофсиг хихикнул. Пенда был, подобно большинству своих подданных, смуглокож и крепко сбит. Имя у него тоже было самое обыкновенное. Мервит злобно глянул на своего противника; он, верно, был из тех людей, что в споре орудуют словесной дубиной, и не привык ощущать на своей шкуре рапиру сарказма.

– Да вокруг него кавнянские лизоблюды так и кишат! – рявкнул он наконец. – Мозги ему запудрили, вот что, покуда голова кругом не пошла! Какое королю дело, что там с Валмиерой и Елгавой сотворится? Да чтоб их альгарвейцы дотла сожгли! Туда и дорога!

– Да, лизоблюды при королевском дворе творят чудеса, – все так же сардонически отозвался Гутаускас. – Они нас всех одарили богатствами. Они принесли нам всеобщую любовь. Если бы на тебя одного приходилось десять кауниан, Мервит, ты бы понимал нас лучше. – Он примолк. – Хотя нет. Не понимал бы. Некоторые неспособны понимать самые простые вещи.

– Вот что мне понятно! – Мервит показал ему здоровенный узловатый кулак. – Что я из тебя сейчас дух вышибу!

Он шагнул к каунианину.

– Стой, твою так! – Леофсиг ухватил его за плечо. – Если затеешь драку, рыжики сбегутся!

Мервит едва не вырвался.

– Да им наплевать, хоть мы это чучело глумливое по стене размажем! Рыжики их сами на дух не переносят!

– В отношении солдат короля Мезенцио – чувство, могу заверить, вполне взаимное, – невозмутимо отозвался Гутаускас.

Леофсиг не ослаблял хватки, и Мервит постепенно отступился.

– Ты язык-то длинный укороти, ковнянин, – посоветовал он Гутаускасу, – а то в один прекрасный день вам, уродам, бошки соломенные в нашем лагере-то пооткручивают. И дружкам своим передай, коли соображалка осталась.

Он вырвал рукав из пальцев Леофсига и вышел. Гутаускас посмотрел ему вслед, потом обернулся к солдату-фортвежцу:

– А тебе могут «открутить бошку» за то, что принял нашу сторону. – Он присмотрелся к юноше, словно натурфилософ – к незнакомой букашке. – Почему? Фортвежцы редко берут нашу сторону. – Губы его скривились. – Чужаки редко берут нашу сторону.

Леофсиг открыл было рот, да так и замер, глупо отвесив челюсть. Он не особенно любил кауниан, восхищаясь по преимуществу туго обтянутыми тканью ляжками их женщин. Так что солдату пришлось поразмыслить, прежде чем он понял, почему не присоединился к Мервиту против Гутаускаса.

– Альгарвейцы, – промолвил он наконец, – всех нас взяли за глотку. Если мы начнем между собой собачиться, они только со смеху лопнут.

– Это разумно, – признал Гутаускас, поразмыслив в свою очередь. – Но ты бы удивился, узнав, как редко люди следуют велениям разума.

– Мой отец говорит то же самое, – ответил Леофсиг.

– Правда? – Каунианин снова поднял бровь. – А чем, позволь спросить, занимается твой отец, что накопил столько мудрости?

«Издевается, что ли?» – мелькнуло у солдата в голове. Да вряд ли, просто манера у них такая.

– Он счетовод. В Громхеорте.

– А! – Гутаускас кивнул. – О да! Могу представить, что, наблюдая непрестанно, на что люди тратят серебро и злато, человек способен глубоко проникнуть в суть многообразных слабостей своих ближних.

– Пожалуй, – промямлил Леофсиг, который никогда прежде об этом не задумывался.

Он ожидал, когда Гутаускас поблагодарит его за то, что остановил свару, но каунианин и не подумал благодарить. Он явно считал, что по-иному Леофсиг поступить и не мог. С каунианами соседям всегда нелегко было ужиться. Если бы с ними легко было ужиться, они уже не были бы теми каунианами, которых знал Леофсиг, и юноша подумал вдруг: а кем тогда?

Прежде чем он смог довести эту мысль до завершения, в барак вломилась рота альгарвейских охранников.

– Мы искать, – заявил старший из них на прескверном фортвежском. – Может, вы бежать собраться, а? На выход!

Остальные подтвердили приказ властными взмахами жезлов.

Леофсиг вышел, чуть опередив Гутаускаса. За спиной его послышались грохот и треск: альгарвейцы деятельно перерывали барак. Если кто из его товарищей и планировал побег, Леофсиг не знал об этом. Зато он точно знал, что найдет, когда охранники позволят им вернуться: хаос. Разносить все перед собой рыжики были горазды. А вот убирать за собой не считали нужным. Эта задача падала на плечи военнопленных.

Он направился к лагерной ограде – осторожно, потому что в подошедших слишком близко охранники палили без предупреждения. Сама ограда не выглядела особенно прочной. Пожалуй, пленники могли бы одолеть ее… если бы готовы были полечь при этом через одного. Некоторым все же удавалось бежать, и альгарвейцы обнаруживали это лишь при очередной перекличке. Как им это удавалось, Леофсиг не знал. А если бы знал – последовал бы их примеру.

– Эй, солдат! – рявкнул на него фортвежский офицер. – Если нечем заняться, кроме как ковылять тут, словно пьяный гусь, так бери лопату – и марш выгребные ямы засыпать или новые копай. В нашем лагере для лентяев места нет, и тебе лучше бы об этом не забывать.

– Так точно, сударь, – устало отозвался Леофсиг.

Даже в плену офицеры сохраняли право отдавать приказы рядовым. Разница заключалась только в том, что даже бригадир – старший офицер лагеря – должен был повиноваться командам любого альгарвейского солдата. Леофсигу стало любопытно, как понравилось бригадиру – препоясанному эрлу, мужу горделивому и гонористому – получать приказы. Возможно, опыт научит его кое-чему о горькой судьбине простого пехотинца… но Леофсиг почему-то сомневался в этом.

Набор лопат оказался скудным и разномастным: часть составляли фортвежские солдатские лопатки, остальное же, судя по всему, награбили по окрестным хуторам. Старший по сортирному наряду – деловитый молодой капитан – ухитрился, впрочем, аккуратно разместить их на стойке, которую сам и сколотил из ломаных досок.

– Вот и славно, – заметил он, когда к нему, подволакивая ноги, явился Леофсиг. – Работенка, что и говорить, грязная, зато нужная. Выбирай оружие, солдат. – Он ткнул пальцем в ряды лопат.

– Так точно, сударь, – вновь отозвался юноша, но с выбором не торопился.

Никто не ждет от военнопленного спешки; на тех пайках, которые альгарвейцы соизволяли выдавать, торопиться они были не в состоянии. Леофсиг знал это и пользовался.

– Теперь – за дело! – скомандовал капитан, которого ему едва ли удалось обмануть.

– А за что, – не без любопытства спросил офицер, когда юноша уже двинулся было в направлении вонючих канав, – тебя сюда отправили? Рыжики все больше кауниан к нам шлют.

– А это не рыжики, – стыдливо признался Леофсиг. – Это один из наших командиров. Я, кажется, недостаточно деловито, на его вкус, бегал.

– Судя по тому, как ты лопату выбирал, – неудивительно, – ответил капитан с беззлобной насмешкой: за проступок Леофсига пара часов в сортирном наряде считались наказанием вполне достаточным. – Может, – добавил офицер миг спустя, – оно и к лучшему, что тебя прищучили. Теперь кауниане не подумают, что им одним приходится выгребные ямы копать.

– Вам-то, сударь, оно, может, и к лучшему, – отозвался юноша, – а мне так вряд ли.

– За дело! – вновь скомандовал фортвежский офицер. – Делать мне больше нечего, кроме как тратить время на споры с тобой.

Леофсиг был не прочь потратить свое время именно на это, но раз не получилось – придется работать. Жаль только, что нельзя одновременно зажимать нос и копать. Несколько кауниан в своеобычных штанах уже трудились вдоль канавы. Старший по сортирному наряду оказался прав – при виде отряженного им в помощь фортвежца они явно удивились. Леофсиг принялся забрасывать полную испражнений канаву землей, и в воздух поднялись звенящей тучей обиженные мухи. Убедившись, что их новый собрат по несчастью не отлынивает, кауниане вернулись к работе сами. Леофсиг отметил это с некоторым облегчением и тут же забыл о них, ворочая землю со всей возможной поспешностью – лишь бы поскорее разделаться с работой. Если каунианам это по нраву – хорошо. Если нет, подумал юноша, – их горе.

– На безвинного клевещете! – орал арестованный, когда Бембо волок его по лестнице жандармерии. Кандалы на его руках позвякивали при каждом шаге.

Когда визгливые жалобы арестанта начали действовать Бембо на нервы, жандарм сдернул с пояса дубинку и на пробу звонко хлопнул себя по ладони.

– Охота проверить, как тебе удастся кричать с полной пастью битых зубов? – поинтересовался он.

Арестант заткнулся мигом. Бембо только ухмыльнулся.

Добравшись до верхней ступеньки, жандарм так толкнул своего подопечного, что тот впечатался в дверь лицом, и только затем, подхихикивая над его неуклюжестью, отворил дверь, чтобы подтолкнуть арестанта снова – в приемник.

Жандармский сержант за конторкой не уступал Бембо в обхвате.

– Так-так-так, – протянул он. – И что же мы видим? – Вопрос этот, как и большая часть вопросов в альгарвейских устах, был сугубо риторическим. А следующий – нет. – И за какие грехи ты приволок нашего дорогого друга Мартусино на сей раз?

– Болтался перед витриной ювелирной мастерской, сержант, – ответил Бембо.

– Ах ты, лживый мешок кишок! – взвыл Мартусино и обернулся к сержанту: – Да я всего-то мимо проходил, Пезаро, вот могилой мамы клянусь! Мне последнего срока в исправиловке хватило! Я завязал, честно!

Прозвучало это не столь убедительно, как могло бы: в кандалах воришке неудобно было разговаривать руками.

Сержант Пезаро с сомнением глянул на своего подчиненного.

– Ага, хватило ему! – рявкнул Бембо. – Мало ему показалось! Я его как увидел, так сразу обшарил. Вон что ему в кошель поясной закатилось!

Из собственного кошелька жандарм извлек три золотых колечка: одно простое, другое с блестящим граненым гагатом, а третье – с сапфиром впечатляющих размеров.

– В первый раз вижу! – выпалил Мартусино.

Пезаро окунул перо в чернильницу.

– «Обвиняется в краже», – вывел он на листе бумаги. – «Обвиняется в намерении совершить кражу…» Может, судье надоест моя писанина и он все же тебя повесит, а? По мне, Мартусино, так давно пора.

– Да этот жирный боров невинного человека подставил! – заорал Мартусино. – Подсунул он мне эти колечки, навоза кусок! Точно вам говорю – впервые в жизни их вижу, и ни одна душа живая с этим не поспорит!

Будучи констеблем, Бембо приходилось сносить более серьезные оскорбления, чем потерпел бы любой другой альгарвеец, равно как позволялось причинять обиды с большей легкостью, чем многим его соотечественникам. Но всему имелся свой предел. «Мешок кишок» подходил к этому пределу вплотную, а уже «навоза кусок» переходил все границы. Бембо снова вооружился дубинкой и огрел воришку со всех сил по темени. Арестант взвыл.

– Получил увечье при сопротивлении аресту, – заметил Пезаро, вписывая в бланк еще одну строку.

Мартусино взвыл громче прежнего, не то от боли, не то от обиды. Сержант покачал головой.

– Заткнулся б ты, а? Отведи его на портрет, Бембо, а потом в камеру, и чтоб я его больше не слышал!

– Беспременно, сержант. У меня самого уже голова болит. – Жандарм взмахнул дубинкой. – Давай, пошевеливайся, пока снова не схлопотал.

Мартусино зашевелился. Бембо отвел его в архивный отдел, чтобы занести сведения о нем в дело. Симпатичная художница набросала портрет воришки. Бембо всегда поражало, как она несколькими ловкими мазками грифеля или угольного карандаша могла перенести на бумагу душу человека. То не было чародейство в обычном понимании слова… но все равно казалось чудом.

А еще жандарма поражало, как ладно художница наполняла собою блузку.

– Ну почему бы тебе со мной не поужинать, Саффа? – проговорил он – верней, хотя и немилосердней, было бы сказать «проныл».

– Потому что не в настроении заниматься борьбой, – отмолвила та. – Давай лучше я тебе сразу пощечину дам? Как будто и поужинали.

Она склонилась к мольберту. У Мартусино хватило глупости рассмеяться. Бембо наступил ему на ногу. Всем весом. Арестант пискнул. Бембо сделал все, чтобы расплющить ему пару пальцев, но, кажется, не вышло. Саффа продолжала рисовать. В жандармских участках такое случалось постоянно. Порой и не такое случалось. Все об этом знали, но шума не поднимал никто – с какой стати?

– Браслетики с него придется снять на минуту, – сообщила Саффа, закончив с портретом. – Он должен подписать набросок и пальчики оставить заодно.

Один из охранников в архиве держал Мартусино на прицеле карманного жезла, покуда Бембо расстегивал кандалы. Арестант с неохотой нацарапал свое имя под нарисованным Саффой портретом и еще менее охотно позволил намазать свои пальцы чернилами, чтобы оставить отпечатки на бумаге.

– Вышел ты покуда из дела, приятель, – добродушно заметил Бембо. – Теперь попробуй увести хоть чужой грош, и чародеи выведут нас прямо к твоему крыльцу.

Кандалы снова сомкнулись на запястьях Мартусино.

– В этот раз я ничего не украл! – запротестовал арестант.

– Ага. А детишек достают из-под фигового дерева, – отозвался Бембо.

Он и Мартусино оба знали, что чародей-уголовник может разорвать симпатическую связь между преступником и его портретом, подписью и отпечатками пальцев. Но если портрет помечен отпечатками и подписью, сделать это сложней и куда обременительней для кошелька того, кто привлек внимание жандармерии.

– Готово, – объявила Саффа.

Потом Бембо отвел воришку в камеру. Дорогу Мартусино знал – он проходил ею не в первый раз. При виде Бембо и его подопечного скучающий тюремщик торопливо захлопнул тощую книжицу и сунул ее под стол, так что жандарм едва успел заметить на обложке голое женское седалище.

– А у меня тебе подарочек, Фронтино, – бросил он, подталкивая воришку вперед.

– Только и мечтал об этом. – Выражение лица Фронтино определенно противоречило словам. Он пригляделся к арестанту. – Не в первый раз вижу этого остолопа, но прах меня возьми, если вспомню его имя. Тебя как звать, приятель?

Мартусино поколебался, но, прежде чем он успел назваться чужим именем, Бембо взялся за дубинку. Воришка тут же решил, что разумней будет играть по правилам, и дальше отвечал на вопросы тюремного надзирателя без задержки. Бембо тоже пришлось отвечать, порой на те же вопросы, что ему уже задал Пезаро. Когда допрос окончился, Фронтино вытащил из-под стола – Бембо опять смог бросить взгляд на соблазнительную обложку – небольшой жезл и нацелил его на Мартусино. Бембо, придерживаясь за дубинку, расстегнул на арестанте кандалы.

– Раздевайся, – скомандовал тюремщик. – Давай, давай, догола. Сам знаешь, так что не заставляй повторять.

Мартусино сбросил туфли и чулки, потом стянул рубашку, килт и, наконец, нижнее белье.

– Кожа да кости, – презрительно заметил Бембо. – Одна кожа да кости.

Арестант глянул на него кисло, но решил, похоже, что ответ обеспечит ему знакомство с дубинкой. Он был прав.

Тяжело приподнявшись со стула, Фронтино собрал его вещи и упихал в полотняный мешок, швырнув Мартусино вместо этого робу, юбку и сандалии в черно-белую полоску – арестантский костюм. Воришка оделся, мрачно поглядывая на жандармов. Полосатая роба висела на нем мешком. Жаловаться, как он понимал, смысла не имело.

– Если судья тебя оправдает, получишь назад свое барахло, – бросил тюремщик. Они с Бембо разом ухмыльнулись: оба знали, что надеяться на это не стоит. – А иначе приходи, когда с исправиловки выйдешь. Я, может, подзабуду малость, куда его запрятал, но постараюсь вспомнить, если хорошо попросишь. – Это означало «если заплатишь».

– Пезаро считает, – с надеждой подсказал Бембо, – что в этого раз его могут, наконец, повесить.

Мартусино скорчил гримасу. Тюремщик только плечами пожал.

– Тогда он вряд ли вернется за вещами. Ну ничего – зря не пропадут.

Бембо кивнул. В этом случае Фронтино оставит себе что приглянется, а остальное продаст. Тюремщики редко умирали в нищете.

– Не повесят, – заявил Мартусино, впрочем, скорей с надеждой, чем с уверенностью.

– Давай. – Фронтино отпер тяжелый железный замок на внешней двери камеры. – Заходи.

Мартусино подчинился. Бембо и тюремщик следили за ним через зарешеченное окошко.

На внутренней двери вместо замка стояло заклятье. Надзиратель пробормотал себе под нос отпирающее заклинание, и дверь распахнулась. Мартусино прошел внутрь, к остальным арестантам, ожидающим суда. Фронтино забормотал вновь, и дверь захлопнулась.

– А что случится, если внутренней дверью займется арестант, поднахватавшийся чародейных наук? – полюбопытствовал жандарм.

– Считается, что ее расклясть может колдун не ниже второго ранга, – ответил тюремщик, – а дипломированных волшебников в обычную камеру не сажают – уж поверь мне, Бембо, мальчик мой. Для таких у нас особое местечко припасено.

– Слышал, дорогие шлюхи тоже так говорят, – заметил Бембо.

Фыркнув, Фронтино ткнул жандарма локтем в бок.

– Не знал, что ты такой шутник.

– Я это скрываю, – сообщил Бембо. – Если люди узнают, мне придется выступать на сцене. Я буду богат и знаменит, и мне этого не перенести. Лучше уж я останусь простым жандармом!

– Простак ты большой, это точно, – согласился тюремщик.

Бембо посмеялся, но не над шуткой надзирателя: он ожидал, что Фронтино ляпнет нечто в этом роде, и порадовался своей проницательности. Потом его отвлекла другая мысль.

– Скажи-ка, что ты там почитываешь? – спросил он. – На вид любопытно.

– Вот помяни дорогих шлюх… – проворчал тюремщик, вытаскивая книгу из-под стола.

Когда Бембо смог оторвать взгляд от завораживающей иллюстрации на обложке, то обнаружил, что романчик называется «Путиняй: Любовница императора». Фронтино рекомендовал ее наилучшим образом:

– Она в неделю кувыркается больше, чем армия акробатов за месяц.

– Звучит неплохо. – Бембо вчитался в надпись мелким шрифтом пониже заголовка: – «Основано на реальных случаях из бурной истории Каунианской империи». – Он покачал головой. – Эти кауниане всегда были большие похабники.

– И не скажи! – поддержал надзиратель. – Эта Путиняй чего только не вытворяет, и все с превеликим удовольствием. Можешь взять у меня книгу, когда я дочитаю… только поклянись, что вернешь.

– Верну-верну, – заверил его Бембо не вполне искренне.

Фронтино, видимо, понял это.

– А можешь, – заметил он, – себе другой купить. Похоже, в последнее время через два романа на третий только и пишут, какие гнусности творились в Каунианской империи и как отважные яростные альгарвейские наемники ее наконец сокрушили. Суровые сукины дети были наши предки, если хоть половина того, что пишут, правда.

– Ага, – согласился Бембо. – А что, может, и куплю. Вот пара лишних монет в кошеле бы на такое дело пригодилась.

– С этим разобраться недолго.

Из мешка, куда отправились одежда и вещи Мартусино, тюремщик выудил поясной кошель воришки, и на пару с Бембо они поделили содержимое – серебро и пару мелких золотых.

– Нечетная – моя, – заявил Бембо, забирая лишнюю монетку. – Пезаро потребует свою долю.

Фронтино кивнул. Так делались дела в Трикарико.

Высоко над гаванью Тырговиште – над всеми портами Сибиу – кружили драконы, выглядывая, не надвигаются ли альгарвейцы по морю или по воздуху. Всякий раз, как взгляд капитана третьего ранга Корнелю устремлялся ввысь, вид ящеров успокаивал его. Без сомнения, и чародеи за закрытыми дверями выискивали следы возмущений в становых жилах, оставленные выступившим против островной державы вражеским флотом. Но чародеев не было видно, и Корнелю приходилось лишь предполагать, что они заняты делом. А драконов он видел своими глазами.

Сегодня, правда, увидеть их было тяжеловато: туман и низкие призрачные облака почти скрывали крылатых великанов от взгляда. По мере того, как осень уступает место зиме, погода будет неуклонно ухудшаться. Драконам трудней будет вовремя засечь противника, а чародеям тяжелое бремя ляжет на плечи.

Корнелю нахмурился. Волшба волшбою, но и наблюдателями в небе пренебрегать не следовало бы. Моряки, склонные рисковать, гибли обычно прежде, чем привычка успевала закрепиться. Это относилось в равной мере к рыбакам в лодках, к матросам на скользящих по становым жилам крейсерах, и к подобным Корнелю наездникам на левиафанах.

Размышляя о вреде риска, Корнелю споткнулся о булыжник и едва не полетел кувырком с холма в море. От гавани Тырговиште карабкался вверх по крутому склону, и часто можно было видеть, что одна, обращенная к Узкому морю, ярко выкрашенная стена у лавки на холме отчетливо выше другой.

Поперек витрины винной лавки был растянут транспарант: «РАСПРОДАЖА ПЕРЕД ЗАКРЫТИЕМ». Корнелю заглянул внутрь – вдруг удастся выгодно прикупить что-нибудь. Сибиу по одному своему расположению не могла оказаться не чем иным, как державой исключительно торговою, и запах прибыли разгонял в жилах капитана застоявшуюся кровь почти так же сильно, как запах любимых жениных духов.

Но вместо удачных покупок в лавке его ждали только пустые полки.

– Зачем тогда объявление вешать? – спросил он купца.

– А где я возьму товар? – с горечью отвечал тот. – Торговал-то я все больше альгарвейскими винами, как война началась, так всю мою торговлю в сердце прожгло. Ну да пару бутылок из Валмиеры и Елгавы я смогу достать – пару, не больше. Дороги они, точно золотые, – мне закупать дорого, и продаются медленно. Хоть продавай все и за другое ремесло берись – хуже точно не будет, уж поверьте.

– Если мы будем сидеть сложа руки, то окажемся под королем Мезенцио, – заметил Корнелю. – В Шестилетнюю войну мы едва не опоздали. Сейчас мы не смеем рисковать вновь.

– Вам легко говорить – по вашим счетам платит король Буребисту. – Гримаса виноторговца была мрачней туч над головою. – А по моим кто заплатит, когда война у меня отняла источник пропитания? Не хуже меня понимаете: никто.

Корнелю торопливо вышел, горько пожалев, что вообще зашел в лавку. Ему хотелось думать, что Сибиу в едином порыве противостоит Альгарве. Капитан знал, что это не так, но самообман помогал ему лучше выполнять солдатский долг. Явное свидетельство обратного оказывало действие противоположное и крайне неприятное.

Он поспешил вниз по склону в направлении гавани. Из сточных канав при его приближении взлетали стаи крикливых, гомонящих чаек-падальщиков. Капитан понадеялся, что птицы не решат выместить зло на его шляпе или рукавах мундира, и тут же, словно в насмешку, в шаге от его ботинок на мостовой расплескалась белесая клякса. Он прибавил шагу и прибыл в кабинет командора Дельфину, не измаравшись.

– Сударь, – спросил Корнелю, когда моряки обменялись приветствиями и расцеловали друг друга в обе щеки, – удалось ли нам, наконец, провести левиафанов в барийские гавани?

Дельфину мрачно покачал головой.

– Нет. Мы только потеряли еще нескольких ребят – да ты, наверное, слышал и сам. Альгарвейцы, – продолжил глава подводного флота, когда Корнелю кивнул, – заперли Имолу и Лунгри крепче, чем родных дочерей-девиц. И в небе над гаванями постоянно кружат драконы, так что мы и с воздуха не можем разузнать, что же там творится.

– Чтоб им пропасть, – прошептал Корнелю. Драконы над Тырговиште – это одно, но драконы над занятыми противником гаванями – это дурной знак. Капитан перевел дыхание. – Если пожелаете, сударь, мы с Эфориелью пересечем пролив и выясним, что затеяли альгарвейцы – и, коли захотите, отнесем пару ядер, чтобы остановить их, что бы там ни было.

Дельфину снова покачал головой.

– Я ни одного подводника не отправлю больше через пролив в Имолу и Лунгри. Слишком многих мы потеряли. Альгарвейцы не столь искусны, как мы, в управлении левиафанами, – в голосе его зазвенела гордость, – но стали слишком умелы в охоте на них. – Гордость ушла, сменившись досадой.

– Милостивый государь! – Корнелю вытянулся по стойке «смирно». – Меня нет нужды «отправлять». Я вызываюсь добровольцем вместе со своим левиафаном.

Дельфину поклонился.

– Капитан, Сибиу горда тем, что вы на ее службе. Но я не стану пользоваться вашей отвагой, словно хладнокровный ункерлантец или расчетливый куусаманин. Шансы на успех не оправдывают риска… и ваша жена в тягости, не так ли?

– Так, сударь, – признал Корнелю. – Но я-то не в тягости, и я принес присягу служить королю Буребисту и его державе всеми своими силами. Я исполню все, чего ни потребует от меня страна.

– Этого страна не потребует, – заявил Дельфину. – Я не желаю делать вашу супругу вдовой и не хочу, чтобы ваш ребенок вырос, не узнав отца. Я готов отправить вас на риск; более того – я готов отправить вас на смертельный риск, не моргнув глазом. Но я не пошлю вас на почти верную смерть, когда она не принесет пользы ни королю, ни державе.

Корнелю поклонился в ответ.

– Милостивый государь, мне выпала удача служить под вашим началом. В отличие от дво… – Он прервался, не зная. как воспримет граф Дельфину слова, уже готовые сорваться с его языка.

Но Дельфину услышал и недосказанное.

– В отличие от дворян в каунианских державах, нашим полагается проявить хоть немного соображения, прежде чем натягивать красивые мундиры? Вы это хотели сказать, капитан?

К облегчению Корнелю, командор рассмеялся.

– Нечто в этом духе, – сознался подводник.

– Каунианская кровь древнее нашей, и гордятся они ею больше, чем мы, – проговорил Дельфину. – Коли хотите знать мое мнение, старинная кровь давно прокисла, но кауниане моего мнения не спрашивали. Я со своей стороны, признаюсь, мало тревожусь их мнением. Лично мне Альгарве более по душе, но нужды державы важней моих персональных симпатий.

– Я сам не в восторге от каунианских держав, – промолвил Корнелю, – но Альгарве мне еще менее по сердцу. Если король Мезенцио возьмет нас за горло, то не остановится, пока у нас глаза на лоб не вылезут.

– Не могу поспорить, – отозвался Дельфину, – поскольку вы, скорей всего, правы. Однако покуда я не могу с чистой совестью и отправить вас в гавани Бари. Наслаждайтесь отпуском, капитан, но имейте в виду – долго он не протянется.

– Слушаюсь, сударь. – Корнелю отдал честь. – Я сейчас, пожалуй, возьму кадушку из упокойника и навещу Эфориель. Иначе бедняжка подумает, что я ее забросил. А мне этого вовсе не хотелось бы.

– Понимаю. – Командор Дельфину отдал честь в ответ. – Что ж, капитан, можете быть свободны.

На складе, где стоял большой упокойник подводного флота, сильно пахло рыбой – а пахло бы еще сильнее, если бы не чары на упокойнике. Приоткрыв крышку, Корнелю вытащил тяжелое ведро, полное скумбрии и кальмаров – свежих, будто их только что выловили в море. Капитан отволок ведро к обтянутой проволочной сеткой выгородке, где неторопливо плавал взад-вперед его левиафан.

Подплыв к хлипкому причалу, выпиравшему над водой, Эфориель приподняла голову над волнами и оглядела Корнелю вначале одним крохотным черным глазом, потом другим.

– Я это, я, – пробормотал капитан, похлопав чудовище по заостренной морде. – Это я, у нас все хорошо… и я тебе гостинец принес.

Он бросил зверю каракатицу. Огромные челюсти распахнулись, потом сомкнулись на скользкой тушке со влажным хрустом. Когда они раскрылись снова, каракатицы не было и следа. Эфориель довольно хрюкнула. Корнелю скормил ей скумбрию, и левиафан тоже остался доволен.

Капитан продолжал отправлять гостинцы в пасть своей напарнице, покуда ведро не опустело. Ему пришлось перевернуть его и показать: пусто.

– Извини, – сказал он, – больше нет.

Звук, который издала Эфориель, человеческое горло не смогло бы изобразить, однако разочарование в нем слышалось ясно.

– Извини, – повторил Корнелю и снова похлопал зверя по морде. Эфориель не откусила ему пальцы – или, если уж на то пошло, руку до плеча. Умная, хорошо выдрессированная девочка.

Командор Дельфину прямо приказал своему подчиненному развлекаться, пока тот не громит альгарвейцев. Так что, отправив пустое ведро в мойку, капитан покинул гавань и двинулся на квартиру, которую делил с супругой. Лучшего развлечения на остаток дня он не мог себе представить.

Когда он вошел, Костаке что-то пекла, и пряный аромат булочек придавал тесным комнаткам совершенно штатскую атмосферу.

– Я так рада, что ты вернулся, – воскликнула она. – Не знала, отправит тебя Дельфину в рейд или нет.

– Не отправил, – ответил Корнелю.

То, что командор оставил его в Тырговиште, ибо посчитал налет на барийские гавани самоубийством, жене, пожалуй, знать совершенно не стоило. Шагнув к Костаке, капитан обнял супругу и поцеловал, нагнувшись над ее набухшим животиком.

– Хорошо, – заметил он с ухмылкой, оторвавшись, – что я выше тебя. Иначе пришлось бы мне заходить к тебе с тыла, вместо того чтобы делать это как люди.

– Если бы ты, вместо того чтобы делать все как люди, зашел с тыла, – парировала Костаке, сверкнув зелеными глазами – я бы не понесла.

Сейчас, когда ее больше не выворачивало наизнанку ежеутренне, видно было, что беременность ее красит. Округлился не только живот, но и щеки, и, чтобы немного замаскировать это, Костаке взялась распускать медно-рыжие кудри по плечам, а не стягивала в высокий узел на темени.

Корнелю все же обошел ее со спины и приобнял, накрыв ладонями груди: тоже округлившиеся, набрякшие, куда более нежные, чем прежде, – капитану приходилось быть осторожным, чтобы не надавить слишком сильно. И более чувствительные. Костаке прерывисто вздохнула.

– Видишь? – пробормотал Корнелю ей на ухо, одновременно пытаясь его пощекотать губами. – С тыла тоже очень неплохо.

Развернувшись, Костаке обхватила его обеими руками.

– А как обстановка на фронте? – поинтересовалась она.

На фронте тоже все оказалось в порядке. Королевство Сибиу от щедрот своих снабдило молодую семью двумя армейскими койками, которые Костаке и Корнелю сдвинули вместе. Для молодоженов это ложе было более желанным, чем нежные перины на дорогом постоялом дворе.

Очень скоро Костаке задрожала, выгнув спину. Живот ее отвердел, когда напряглось от сладкой судороги чрево. Вслед за ней и Корнелю вздрогнул от экстаза.

Расслабившись, он все же не позволил себе, как прежде, придавить жену всем весом.

– Недолго нам осталось радоваться, – предупредил он, накрыв ее живот ладонью. – Между нами кто-то стоит.

Ребенок, будто возмущенный, зашевелился под его рукой. Костаке и Корнелю расхохотались, счастливые, как только могут быть счастливы двое в дни войны.