Гаривальд еще не успел нажраться в стельку, но был к тому близок. Когда на улицах Зоссена наметало сугробы в человеческий рост, заняться крестьянину было совершенно нечем.

Конечно, приходилось в оба глаза присматривать за скотиной, но и на это уходило меньше времени, чем летом, потому что свинья, корова, пара барашков и куры помещались в Гаривальдовой избе, потеснив хозяина, Аннору, Сиривальда и Лейбу. Если загнать скотину в хлев, она через три дня замерзнет насмерть. А так от нее хоть тепло.

И очень много навозу. Аннора как могла пыталась держать в чистоте утрамбованный земляной пол, но ее усилий не хватало, хоть жена Гаривальда и прилагала их больше, чем соседки. Вони Гаривальд не замечал: притерпелся давно, как случалось это каждую зиму. Наступить в свежую коровью лепешку, понятное дело, невелика радость – ну так под ноги смотреть надо!

Подняв тяжелую кружку, крестьянин отхлебнул еще самогону.

– Ну, могло и хуже быть, я смотрю, – выдавил он из обожженной глотки.

– Что хуже? – мрачно переспросила Аннора.

Она мыла Лейбе ножки: в три года девочка не умела смотреть под ноги, да и не пыталась, правду сказать.

– Под альгарвейцами жить.

– Что? Под рыжиками? – Густые брови Анноры полезли на лоб. – Да чтоб их силы преисподние пожрали! – Она уперла руки в боки. Ноздри ее раздувались от гнева. – И ты это говоришь после того, как рубил им дрова, будто холоп какой?

– Ну да, – ответил муж. – Ты подумай сама: я уж и не упомню, когда у нас столько припасов на зиму оставалось. Да, пахали мы на них, как невольники. Да, урожая часть отняли. И все равно мы исхитрились больше обычного припрятать. Ну скажи еще, что я не прав!

Он сложил руки на широкой груди и выжидающе уставился на жену.

Многие ункерлантские мужья, особенно по пьяному делу, для вящей доходчивости отвесили бы женам по паре оплеух. Многие, но не Гаривальд. Удерживало его не столько врожденное благородство души, сколько опасение не проснуться однажды с перерезанной по жениной милости глоткой.

Аннора пожала плечами.

– Ну, может, – неохотно пробурчала он.

– Какое там «может»! – воскликнул Гаривальд. – Да чтоб этих рыжиков силы преисподние побрали, но воры-то они паршивые. Неэффективные, вот что я скажу. Инспекторы конунга наших схронов беличьих куда больше ихнего отыскали бы.

– Может, – повторила Аннора.

– Можа! – весело прощебетала Лейба. О чем болтают папа с, мамой, девочка еще не понимала – в чем Гаривальд ей завидовал – но остаться в стороне не могла.

– Никаких «может», – заключил Гаривальд. – Они даже грабить не умеют так, как наши, ункерлантские инспекторы!

В голове у него опять стали низаться строчки. «Паршивые воры… уходят в дозоры… кого они смогут поймать? Раз Свеммеля воины… на битву настроены… их мигом заставят бежать…» Песня получалась какая-то кривая – Гаривальд это и сам понимал. Но для начала сойдет. Может, и удастся сделать из нее что-нибудь достойное. Прошлой весной он и знать не знал, что может сочинять песни, а нынче они непрошеными лезли в голову.

Он напел вполголоса первые пару куплетов, ради Анноры положив их на мотив веселой плясовой. Жена кивнула довольно, но предупредила:

– Ты только поосторожнее с такими песнями. Кто-нибудь беспременно альгарвейцам донесет – и что с тобой будет тогда?

– Я знаю, – отозвался Гаривальд. – Уж поверь, знаю. А может, наши солдаты вскоре войдут в Зоссен. Говорят, рыжики все еще отступают.

Говорили, разумеется, его односельчане, которые ничего не могли знать о положении на фронте, – но и разрозненные отряды ункерлантских солдат, что прятались в лесах по вражеским тылам, а эти могли говорить правду.

– Будем надеяться, правду говорят, – отозвалась Аннора. – Но ты все равно побереги себя, пока солдаты законного конунга не вошли в Зоссен.

– Что? – Теперь уже Гаривальд поднял бровь. – Не признаешь, значит, Раньеро законным владыкой?

– Вот твоему Раньеро! – Аннора грубо фыркнула. Лейба с восторгом последовала ее примеру. Сиривальд, вымахавший уже с мать ростом, – тоже. Гаривальд рассмеялся.

Захватив юго-восточную часть Ункерланта, Мезенцио объявил своего кузена Раньеро королем Грельца. В стародавние времена Грельц был независимой державой, прежде чем в Коронном союзе с Ункерлантом опустился до положения герцогства. Но жители Грельца и ункерлантцы были ближайшей родней. А вот альгарвейских королей на троне Грельца прежде не сиживало. По мнению Гаривальда, не было его и сейчас: не король, а петрушка рыжая, одно слово.

Дочкин лепет едва ли мог причинить Гаривальду много бед. А вот на сына крестьянин глянул пристально:

– Ты, Сиривальд, не забывай – о чем у нас в доме говорят, остальным знать не стоит.

– Помню, отец, – серьезно промолвил мальчишка.

Отец смерил его взглядом и кивнул. Сиривальд уже привык держать язык за зубами. Прежде чем рыжики прокатились по здешним краям, крестьяне таили свои мысли от деревенского старосты – особенно после того, как в деревне появился хрустальный шар, связав зоссенского голову с бесчисленным множеством инспекторов и печатников конунга. Теперь уже другие люди могли донести на вольнодумцев рыжикам, но по сути ничего не изменилось. Гаривальд порадовался, что сын это понимает.

За окошком заскрипел снег. Гаривальд насторожился. Глухой зимой крестьяне по гостям не шлялись. Большинство предпочитали нос из дому не казать. Сам Гаривальд ни по какой надобности не сунулся бы на мороз и очень удивился, кому из односельчан это понадобилось.

Кому – он понял, как только в дверь постучали. Ункерлантцы, даже бестолковый Ваддо, стучали по-дружески. Этот стук мигом привлек внимание: если сейчас дверь не отворится, тот, кто стоял за ней, явно собирался снести препятствие с петель.

– Альгарвейцы, – неслышно выдохнула Аннора.

– Ага, – согласился Гаривальд. – Придется их впустить.

Он уже пожалел о своих словах, что жить под рыжиками не так скверно. Еще как скверно, когда они к тебе в дверь стучатся!

Неохотно он подошел к порогу. Еще неохотней – поднял засов. Само собой, на пороге дрожали, напустив на себя суровый вид, трое альгарвейских солдат. Толковой зимней формы им, верно, не выдали; к юбкам и куцым мундирам они присоединили украденные у крестьян ушанки и накидки. Это делало их не такими одинаковыми и отчего-то – менее страшными. Теплее им явно не становилось.

– Мы, – объявил один на скверном ункерлантском, – заходить!

Остальные двое наставили на Гаривальда жезлы, будто предупреждая, что спорить бесполезно. Это крестьянин и так понимал.

– Ну так заходите, что уж там, – грубо бросил он, – пока всю избу мне не выморозили.

По ногам уже тянуло холодом. Гаривальд едва дождался, когда рослые рыжеволосые солдаты протолкнутся в дом, и захлопнул за ними дверь.

Один недовольно повел носом и бросил что-то на родном наречии. Остальные расхохотались. Гаривальд не знал, о чем они толкуют, и знать не хотел. Зоссенский гарнизон не менялся со дня оккупации. Некоторые из этих солдат были неплохими ребятами. Гариваль успел познакомиться с ними. Но это не значило, что он готов был терпеть захватчиков в своем доме.

Альгарвейцы озирались. Когда взгляды их устремились на Аннору, Гаривальд напрягся. Оккупанты по мере сил поддерживали репутацию похотливых альгарвейцев. Но есть у них жезлы или нет, а к жене Гаривальда они смогут приставать только через его труп. Однако, ухмыльнувшись раз-другой, рыжики обратились к тому, за чем, собственно, и пришли.

– Ты отдавать свинья, – приказал тот, что немного знал по-ункерлантски. – И один овец. Иначе… – Он взмахнул жезлом.

– Забирайте, – буркнул Гаривальд со злостью.

Нет, не стоило уверять, будто альгарвейцы не так ловко обирают простых крестьян, как инспекторы Свеммеля. Сглазил, не иначе. Но даже если до весны его семье придется есть квашеную капусту, горох и бобы, голодать им не придется.

– Забирайте, – повторил он.

Чем скорей альгарвейцы уберутся из его дома, тем меньше у них останется времени ощупывать Аннору взглядами.

Оккупанты хорошо подготовились. Один набросил петлю на шею барашку, двое других с некоторым трудом загнали в мешок порося. Скотина жалобно верещала, когда ее выгоняли на мороз. Гаривальд торопливо закрыл за солдатами дверь и опустил засов.

– Ну, – с крестьянским фатализмом промолвил он, – зато в избе просторней стало.

Надолго его спокойствия не хватило.

– Да чтоб их, сволочей вороватых, силы преисподние в таком виде пожрали, как они мою скотину жрать будут! – взревел он.

– Чтоб у них кишки слиплись! – поддержала Аннора.

Пару дней спустя через Зоссен прошли, направляясь на восток, другие альгарвейцы, не похожие на упитанный деревенский гарнизон: тощие и злые – не цепные псы, а сущие волки, но изрядно потрепанные волки. Двое или трое из них были ранены, и все измождены до полусмерти и обморожены. Отогревшись и отъевшись – Гаривальдовой свининой и бараниной, быть может, – они двинулись прочь. А оставшиеся в деревне солдаты беспокойно сновали на незримой цепи.

Заглянул в гости пьяный от восторга Дагульф.

– Может, скоро наши в деревне появятся! – заявил он, потягивая Гаривальдов первач. Этой мысли довольно было, чтобы выгнать мужика из дому на мороз… а кроме того, жена у Дагульфа была редкая язва. – И прогонят этих мешочников, сволочей юбчатых, в Альгарве, где им самое место!

– Было б здорово, – согласился Гаривальд. Он уже хорошо нагрузился и готов был согласиться с чем угодно.

Шрам на щеке превращал улыбку Дагульфа в гримасу.

– Ага, – поддержал он. – Вот тогда все узнают, кто перед рыжиками шапки ломал. Ты же их знаешь. И я знаю. У нас еще не так скверно с этим делом. А кое-где многие готовы вылизывать Раньеро его альгарвейские пятки.

Но донести на своих односельчан-предателей зоссенцам не довелось. Ункерлантские солдаты не врывались в деревню, чтобы перебить гарнизон или оттеснить рыжиков к старой границе. Вместо этого через снежные заносы в Зоссен пробрались с полдюжины альгарвейских бегемотов и пехотная рота.

Молоденький лейтенант, который командовал ими, неплохо владел ункерлантским. По его приказу жители деревни собрались на площади перед домом старосты.

– Мечтаете, чтобы мы убрались, да? – с нехорошей ухмылкой поинтересовался лейтенант. – Думаете, лучше бы здесь хозяйничали люди Свеммеля, а? Если они придут сюда, не больно-то вы порадуетесь, когда вам глотки перережут, чтобы добыть чародейную силу. А? Вот и подумайте.

На следующее утро альгарвейцы ушли – на запад, в бой. Но Гаривальд опасался, что они не последние.

– Он ведь врал все, правда? – спросила у него Аннора.

Крестьянин только плечами пожал. Ему вспомнились зэки, принесенные в жертву, чтобы напитать волшбой хрустальный шар деревни Зоссен – некстати вспомнились. Кто скажет, на что готов будет пойти конунг Свеммель, чтобы оттеснить рыжиков на восток?

Проходя по западному крылу своего городского особняка – крылу, которое сама и передала альгарвейцам, властвующим в покоренном Приекуле, – Краста сразу поняла: что-то не в порядке. В обычные дни письмоводители, дознатчики, полевые жандармы ухмылялись бы похотливо ей вслед, переговариваясь вполголоса: они ведь были рыжики, и тяга к красивым женщинам у них в крови. Откровенно лапать хозяйку дома не позволяло им лишь то, что любовником маркизы был Лурканио, а тот, как полковник и граф, мог запросто укоротить кому-нибудь шаловливые руки.

Но сегодня альгарвейцы едва замечали Красту, хотя та нарочно надела зеленые бархатные брючки, тугие, как вторая кожа. Подданные Мезенцио переговаривались вполголоса – но речь шла не о ней. А при виде их физиономий Красте тут же вспоминались лица слуг в те дни, когда умерли ее родители. Они были потрясены – и напуганы неизвестностью впереди.

– С вашим драгоценным королем ничего не случилось? – небрежно поинтересовалась Краста, заходя в приемную полковника, где работал капитан Моско.

Адьютант Лурканио оторвал взгляд от бумаг.

– С его величеством Мезенцио? – уточнил он. – Нет, сударыня, сколько мне ведомо, он вполне здоров.

Но на лице его застыло то же выражение муки и отчаяния, голос звенел от недосказанного. Капитан сунул перо в чернильницу и встал.

– Я передам полковнику, что вы пришли. – Вернулся он минуту спустя. – Заходите.

Краста шагнула в кабинет Лурканио. Альгарвеец был, как всегда, обходителен, точно большой кот. Поднявшись на ноги, он с галантным поклоном поцеловал Красте руку и придвинул маркизе кресло. И все же Красте это показалось спектаклем, и довольно бездарным.

– Да что такое с вами со всеми сегодня? – капризно осведомилась она.

– Вы не слышали? – переспросил Лурканио. Даже акцент его казался сильнее, будто полковник не столь тщательно старался произносить трудные звуки валмиерского языка.

– Если бы я слышала – о каком слухе ни шла бы речь – разве стала бы спрашивать? – поинтересовалась Краста. – В доме столько кислых физиономий, что я уже решила, будто случилось несчастье с вашим королем. Моско уверяет, что не случилось, а в чем дело – не говорит.

– Нет, король Мезенцио вполне здоров, – заметил Лурканио, неосознанно повторив слова адьютанта. – Но, против всех ожиданий, мы оказались отброшены от Котбуса, и это, естественно, печалит нас всех.

– О, – промолвила маркиза. – И все?

Лурканио уперся в нее взглядом из-под насупленных прянично-седых бровей.

– Вам, сударыня, это известие может показаться ничего не значащей мелочью, но, заверяю вас, для людей знающих это не так. Я, полагаю, один из таких людей.

– Но почему? – в искреннем недоумении спросила Краста. – Силы горние, Лурканио, это же на другом краю света!

События за городской чертой Приекуле и тем паче – за границами Валмиеры не трогали ее нимало.

Лурканио изумил ее: он вновь поднялся на ноги и отвесил ей поклон.

– Ах, сударыня, я почти завидую вам: вы непреоборимо провинциальны.

Судя по тону, он сделал ей комплимент, только маркиза не сообразила, как его понимать.

– Что до меня, – она легконько фыркнула, – то я бы оставила Котбус конунгу Свеммелю. Премерзкое местечко для премерзкого человечишки.

– Местечко и впрямь премерзкое. И человечишко премерзкий. – Лурканио тоже фыркнул. – Но в Ункерланте вдосталь премерзких местечек, и ни одно из них не укреплено столь прочно и старательно, как Котбус. Город должен был пасть. И то, что он устоял, грозит нам… неприятностями в дальнейшем ходе войны.

Для Красты завтрашний день представлял собою сплошную загадку, а послезавтрашний с тем же успехом мог находиться с изнанки луны.

– Вы разгромите ункерлантцев, – уверенно заметила она. – В конце концов, если вы нас разбили, то справитесь с кем угодно.

На миг лицо полковника озарилось странной ухмылкой, но она пропала прежде, чем Краста успела присмотреться.

– Вообще-то, – заметил Лурканио, – армия Ункерланта доставила нам куда больше хлопот, нежели валмиерская.

– Не могу представить, – сухо заметила маркиза.

– Знаю, – отозвался полковник. – Этому и завидую. – С тем же успехом он мог заговорить по-дьёндьёшски. – Но представите вы это себе или нет – так случилось, и теперь нам предстоит выяснить, что из этого получится.

Краста тряхнула кудрями.

– Я знаю, что из этого получится. Никто не станет устраивать балов, пока вы не решите, что снова можно веселиться, а сколько времени это у вас займет, одни силы горние ведают!

Прежде чем Лурканио успел открыть рот, она развернулась и выбежала из кабинета.

По пути в свою часть особняка маркиза особенно старательно покачивала бедрами. И все же альгарвейцы едва отрывались от работы, чтобы глянуть ей вслед, отчего у Красты настроение испортилось напрочь. Когда на нее не смотрели, она чувствовала себя мертвой.

– Бауска! – взвизгнула маркиза, влетая в свои комнаты. – Чтоб тебе провалиться, потаскушка ленивая, – куда ты запропастилась?!

– Бегу, сударыня! – Белая как мел горничная поспешно ссыпалась по лестнице. Она судорожно сглатывала, пытаясь удержать тошноту. С точки зрения Красты, служанка стала почти бесполезна с тех пор, как капитан Моско подсадил пирожок ей в печку.

– Чем могу служить? – спросила Бауска, опять сглатывая.

– Принеси мою волчью шубку, – распорядилась Краста, довольная, что нашла повод погонять горничную по лестнице. – Я намерена прогуляться по парку.

– По парку, сударыня?! – изумленно переспросила Бауска.

Пешие прогулки не относились к обычным развлечениям маркизы. Собственно, от парка при особняке Краста видела только одну пользу: он держал соседей в почтительном отдалении. Но сегодня маркиза была особенно своевольна. Особенно после неудачной беседы с Лурканио.

– Разумеется! – рявкнула она. – Пошевеливайся!

Бауска со вздохом посеменила к лестнице в гардеробную. Помогая маркизе надеть шубку, горничная бросила на хозяйку укоризненный взгляд – попусту, потому что Краста таких мелочей не замечала.

Застегивая деревянные пуговицы, Краста вышла на крыльцо и вскрикнула тихонько, когда морозный ветер обжег ей нос и щеки, но альгарвейцы-часовые у дверей даже не шевельнулись. Маркиза прокляла про себя их безразличие.

Шкуры на шубку были привезены из Ункерланта: в восточных областях Дерлавая волков почти не осталось. Краста рассеянно потрепала мягкий серый рукав. Сейчас ей приятно было воспользоваться чем-нибудь происходящим из державы Свеммеля. Хотелось бы бросить эту шубку в лицо Лурканио… но маркиза знала, что не осмелится. Когда дело касалось чести Альгарве, полковник мог быть чопорен до неприличия.

Под каблуками поскрипывал снег. Он выпал пару дней назад и уже покрылся серой коркой – сажа и дым от бесчисленных печей и каминов Приекуле оседали повсюду. Было холодно и тихо, так тихо, что слышен был визг пролетающего над головой дракона. Альгарвейцы держали над городом воздушный патруль, чтобы предупреждать о лагоанских налетчиках. Но островитяне редко зашетали на север так далеко. Краста фыркнула. Бывших союзников Валмиеры она презирала еще сильней, чем завоевателей, – альгарвейцы, по крайней мере, доказали свое могущество.

Она шагала вперед и с каждым шагом мерзла все сильней, несмотря на шубку. Альгарвейцы, должно быть, из ума выжили, если решили вести войну с Ункерлантом зимой. Надо было им закрепиться на захваченных землях, а по весне продолжить. «В следующий раз, когда увижу на каком-нибудь приеме генерала, – решила она, – непременно ему посоветую. Некоторые люди дальше собственного носа не видят».

У Красты перед носом были только заснеженный парк и голые деревья. Летом их ветви скрывали от взгляда городские кварталы. Обычно это устраивало маркизу: на ее вкус, в Приекуле обитало слишком много черни, чтобы на город приятно было смотреть.

Но теперь она ясно видела перед собой башни королевского дворца и светлый, тонкий стержень Колонны каунианских побед. Во дворце король Ганибу заливал выпивкой свое унижение. О его величестве Краста старалась не думать – по ее убеждению, монархам спиваться не пристало.

Зато колонна притягивала ее взгляд неотрывно. Она стояла как во дни Каунианской империи – гордая, светлая, прекрасная, изумительная… в то время как альгарвейские солдаты обходили дозором и парк, в котором стояла колонна, и Приекуле, и всю каунианскую державу – Валмиеру.

На глазах выступили непрошеные слезы, и ресницы тут же смерзлись. Краста сердито вытерла их. «Глупость какая», – твердо сказала она себе. У нее все нормально. Лучше, чем нормально. Беды, свалившиеся на королевство, разводил руками ее альгарвейский заступник.

Краста кивнула своим мыслям. Вот так смотреть на мир – правильно. Рыжики победили, и что бы там ни случилось в далеком Ункерланте, этого не изменить. Она знала, что права. Но почему же из глаз катятся слезы?

Прежде чем Краста нашла ответ – или перестала его искать, что было вероятней, – по дороге со стороны Приекуле проскакали двое альгарвейцев на единорогах. Скакун одного из них еще пестрел грязно-желтыми пятнами – маскировочной раскраской кавалерии. Второй единорог сиял белизной белее свежего снега.

Оба всадника осадили скакунов, чтобы поглазеть на маркизу. Обыкновенно та бросила бы на наглецов леденящий взгляд, но сейчас Краста нуждалась во внимании – любом внимании. Улыбка, которой маркиза встретила незваных гостей, мало что не приглашала обоих покувыркаться с ней прямо в грязном снегу.

– Здравствуй, милочка! – окликнул ее один по-валмиерски с сильным акцентом. – И чья ты девочка? У тебя есть приятель?

– Я спутница полковника Лурканио, – ответила Краста машинально, а зря – это должно было напрочь отшибить интерес к ней у обоих альгарвейцев, чего маркиза делать не собиралась.

Оба всадника разом спали с лица. Тот, что заговорил с ней, отдал маркизе честь, словно она, а не полковник, была старше его по званию.

– Не сочтите за обиду, – промолвил он и двинул скакуна прочь, к особняку. Товарищ его помчался следом.

Краста швырнула им вслед наспех слепленный снежок. Не добросила. А рыжики даже не заметили. Снег обжигал ей руки. Краста поспешно вытерла ладони о теплый мех и попыталась размять пальцы, чтобы застывшая кровь быстрей потекла по жилам.

Оба альгарвейца оставили единорогов у коновязи и зашли в парадное. «Они даже не знают, что это мой особняк», – подумала маркиза. Разве что догадываются – полковник Лурканио не взял бы в любовницы простую служанку. Но не знают. Они и на Бауску смотрели бы такими же глазами.

– А ведь я пережила войну лучше многих, – пробормотала Краста. – Силы горние!

Она в последний раз глянула на Колонну каунианских побед. Триумфы, в честь которых был воздвигнут монумент, давно ушли в прошлое. Император, одержавший победы, остался лишь именем в учебниках истории – учебниках, которые Краста не читала. Очень скоро альгарвейцы напишут свои учебники, и тогда это имя будет забыто. Навсегда.

Маркиза поспешно направилась обратно в дом. И даже там еще долго не могла согреться.

Навощенные усы графа Сабрино обледенели. Далеко внизу бескрайние равнины Ункерланта покрывал снег, но здесь, в вышине, где нес летчика дракон, было еще холодней.

Одной рукой пытаясь сбить лед, другой полковник огрел дракона стрекалом по длинной шее, направляя чудовище на юго-запад. Тварь зашипела громко и яростно. Тупая, как все ее сородичи, она мечтала лететь, куда ей взбредет в безмозглую башку, а не туда, куда хочет ее седок.

Сабрино треснул дракона еще раз, посильней.

– Ты будешь слушаться или нет, скотина?! – рявкнул он, хотя морозный ветер тут же унес слова прочь.

Дракон уже не зашипел – завизжал. Летчику пришло в голову, что тварь может, извернувшись, плюнуть в седока огнем. То был смертный грех для любого ездового дракона, и седок изготовился в случае чего ткнуть чудовищу в чувствительный нос, чтобы то забыло о глупостях.

Но, испустив еще один обиженный вопль, дракон свернул на указанный курс. Сабрино бросил взгляд через плечо, проверяя, следует ли за ним боевое крыло. Тридцать семь драконов в цветах альгарвейского флага – зеленый, белый и алый – повторили его маневр. Полковник скривил губы; как все его соотечественники, Сабрино не стеснялся выказывать свои мысли. По уставу боевое крыло насчитывало шестьдесят четыре единицы. Но в последние недели с пополнением стало совсем туго. Люди и драконы гибли быстрей, чем поступали новые им на смену.

Столб дыма от горящей деревушки поднимался высоко, почти достигая эшелона, в котором летел Сабрино. Полковник уставился на дым с некоторым удивлением; он-то полагал, что большая часть поселений в округе сожжена еще при наступлении альгарвейцев на Котбус. Сейчас внизу, на земле, наступали уже привычные к морозам ункерлантцы.

Едва эта мысль успела оформиться в мозгу Сабрино, как полковник заметил впереди группу вражеских бегемотов. Деревню, где могли закрепиться альгарвейские пехотинцы, они в своем движении на восток обошли стороной. Огромные звери ступали по сугробам – самом буквальном смысле «по». Какой-то хитрый ункер придумал надеть им великанские снегоступы, и по глубокому снегу ункерлантские бегемоты двигались не в пример быстрее альгарвейских. Сабрино поморщился: что за позор – уступить в сообразительности ункерлантцу!

Но, когда дело доходило до зимних боев, ункеры могли дать подданным Мезенцио фору. И не раз. Сабрино был уверен, что бегемотов прикрывает пехотный заслон, но увидать солдат с высоты не мог. Поверх шинелей ункерлантцы набрасывали белые накидки, почти невидимые на снегу. Соотечественникам Сабрино это в голову не пришло. А теплые шинели и толстые чулки, валенки, меховые шапки и подбитые мехом шубы помогали ункерлантцам согреться – пока альгарвейцы мерзли.

Дракон пролетел над очередной деревушкой – на сей раз снесенной до основания за время предыдущих сражений. Из-под снега проступало что-то массивное – должно быть, туши дохлых бегемотов. Занесенные снегом трупы солдат Сабрино не мог видеть – слишко высоко. Да и слишком много было их, чтобы примечать каждый.

Впереди замаячили развалины Лехестена. Городок лежал северней Котбуса и чуть восточней. Альгарвейские войска захватили его в какой-то момент – так же, как вступили в Тальфанг к югу от ункерлантской столицы. Сабрино доводилось слышать, что из Тальфанга видны верхушки башен дворца Свеммеля, но правду говорят или брешут – он не мог сказать. Так или иначе, видны они были недолго. Отчаянная контратака ункерлантцев выбила противника из Тальфанга – да и из Лехестена.

Теперь ункеры сосредотачивали близ Лехестена пехоту, бегемотов, даже остатки кавалерии на единорогах и лошадях, используя городок как опорный пункт при развертывании контратаки. Сабрино взвыл торжествующе, приметив колонну бегемотов, запряженных в тяжелые сани с ядрометами. Невзирая на снегоступы, колонна продвигалась к фронту очень и очень медленно.

Чтобы активировать хрустальный шар, прикрепленный к седлу, довольно было наспех брошенного волшебного слова. В глубине камня проявились лица троих командиров звеньев, крошечные, но идеально подобные оригиналам.

– Атакуем колонну, – приказал Сабрино.

– Так точно! – воскликнул капитан Домициано.

– Так точно, – повторил капитан Орозио. – Врежем сучьим детям.

Он был лет на пять старше Домициано телом и лет на тридцать – душой.

– Ваши люди и драконы, – обратился Сабрино к недавно назначенному звеньевому капитану Олиндро, – прикроют нас сверху. Если появятся ункерлантские звери, придержите их, пока мы не наберем высоту и не присоединимся к вам.

«Или умрите, пытаясь это сделать», – мысленно добавил Сабрино. Так погиб предшественник Олиндро.

– Так точно! – отозвался молодой капитан вслед за Домициано и Орозио.

Если он и вспомнил о судьбе своего предшественника, то не подал виду. Настоящий солдат держит при себе тревоги и заботы, хотя Сабрино не знал еще ни одного бойца, лишенного их.

– Вперед! – гаркнул он и вновь огрел дракона стрекалом, на сей раз по загривку, подавая команду пикировать. Тварь подчинилась легко. Даже ее крошечный мозг научился связывать пикирование с атакой, а драться чудовище любило больше, чем жрать, даже больше, чем спариваться. Звенья Домициано и Орозио устремились за капитаном. Ледяной ветер хлестал в лицо. Если бы не летные очки, Сабрино бы ослеп.

Бегемоты и сани с орудиями в мгновение ока из точек превращались в игрушечные фигурки, из фигурок – в орудия войны. Сабрино зашел на колонну с тыла, надеясь оттянуть насколько можно тот миг, когда ункерлантцы поймут, что атакованы.

Он пользовался этим приемом всегда. Порой – как сегодня – результат превосходил все ожидания. Уверенно овладевшие Лехестеном, уверенно перехватившие инициативу, уверенные в своей безопасности вражеские солдаты не поднимали глаз к небу, покуда Сабрино не подал своему ящеру команду изрыгнуть огонь.

Струя пламени, питаемого серой и ртутью, вырвалась из драконьей пасти и окутала бегемота, его экипаж и ядромет на санях в полутора десятках шагов от зверя. Бегемот издох, не издав ни звука, – должно быть, наглотался огня на вдохе. Зверь молча повалился в снег и околел раньше, чем бок его коснулся земли.

Пара солдат в белых накидках, что шагали обок саней, успели вскрикнуть, прежде чем пламя окутало их. Занялись деревянные сани и сколоченные из досок ящики с боеприпасами. Мощные чары защищали содержимое ядер от обычных повреждений, но драконий огонь оказался сильнее. Волны всеразрушающей магии от разрывов закончили то, что начало пламя.

Остальные драконы двух крыльев, которые послал в атаку Сабрино, обрушились на колонну следом за ним. Первого удара избежали лишь горстка солдат и два бегемота.

Никто еще не утверждал, будто ункерам недостает отваги,– а если утверждал, то был редкий дурак. Уцелевшие открыли огонь по своим мучителям.

Только слепая удача могла позволить пехотинцу сбить дракона: подбрюшья зверей были покрыты серебряной краской, и,даже попав в глаз, огненный луч мог не добраться до крошечного мозга под толстым костяным панцирем. Летчики были более уязвимы. Над ухом Сабрино прошипел луч. Полковник зацепил ящера стрекалом под горло, побуждая набрать высоту. Твари приказ не понравился: ящер жаждал вернуться и жечь, жечь… но в конце концов подчинился.

Сабрино готов был пойти на второй заход и добить уцелевших врагов, но не успел он отдать приказ, как в хрустальном шаре появился Олиндро.

– Драконы!– крикнул звеньевой, скривившись от волнения. – Ункерлантские драконы, много!

Сабрино поднял взгляд. Действительно, звено Олиндро было атаковано превосходившим его почти вдвое противником, и все драконы выкрашены были в сланцево-серый цвет ункерлантских мундиров.

Дракон его тоже заметил врага. Ящеров на своей стороне зверь недолюбливал, но приучился – с горем пополам – их терпеть. На ункерлантских тварь ринулась с яростным воплем. Вздулись буграми могучие мышцы крыльев.

Подлетая, Сабрино стряхнул с плеча жезл, прицелился в ункерлантского седока и глубоко втопил палец в отверстие активатора. Жезл плюнул огнем, но луч миновал спину ункерлантского летчика. Со спины дракона трудно было вести прицельный огонь – слишко быстро двигались и стрелок, и мишень.

Выругавшись, Сабрино бросил своего зверя вверх, ввысь, сквозь стаю вражеских драконов, и большинство летчиков последовало его примеру. Крыло Сабрино состояло почти целиком из опытных драколетчиков: они знали, что делать. Воздушный бой проходил в трех измерениях. Высота становилась преимуществом.

Судя по тому, как правили своими злобными скакунами ункерлантцы, они в большинстве своем были новичками. Слишком занятые тем, чтобы выжечь с небес звено Олиндро, они даже не попытались помешать Сабрино и его людям занять верхний эшелон. Губы полковника разошлись под обледеневшими усищами в жестокой ухмылке. Опыт может достаться – и достанется, поклялся он себе, – очень дорого.

Избрав мишень, он бросил своего ящера в пике. Ункерлантский драколетчик даже не заметил приближающейся опасности, когда полковник без малейших угрызений совести – противник на его месте порадовался бы не меньше – выстрелил ункеру в спину.

Летчик выронил жезл и, широко раскинув руки, повалился на шею своему ящеру. А тот, почуяв свободу, тут же последовал велению своей натуры: огрызаясь на своих и чужих, ринулся поискать добычу на замерзшей равнине внизу. Падали на прокорм огромному ящер война предоставила в избытке.

Сабрино выстрелил в другого ункерлантского летчика, снова промахнулся и снова выругался. Но альгарвейский дракон летел быстрее, чем его противник, нагоняя, приближаясь. Этот ункер оказался осторожней предыдущего… но недостаточно – он только начал разворачивать своего зверя, чтобы встретить Сабрино лицом к лицу, когда граф приказал ящеру плюнуть огнем.

Из пасти дракона вновь хлестнуло жидкое пламя, облив бок и, что еще важней, перепончатое крыло вражеского зверя. С чудовищным ревом, захлебываясь собственным огнем, ункерлантский ящер рухнул вниз, на мертвые поля. Сабрино показалось, что он слышит предсмертный вопль летчика.

Все новые и новые ункерлантские драконы падали наземь или разлетались, лишившись седоков, но и альгарвейцы несли потери. Сабрино выл от ярости, глядя, как гибнут его подчиненные – его друзья, его соратники, – и Альгарве не могло позволить себе терять их.

Но очень скоро ункерлантцы сломались и обратились в бегство, удаляясь на запад, откуда пришли. Сабрино не стал преследовать их. Драконы его крыла утомились, а корунг Свеммель может выслать на замену погибшим новые, свежие звенья. Вместо этого полковник указал на восток, туда, где альгарвейцы обустроили холодные палатки и полевую дракошню.

Пролетая над фронтом, он молча поблагодарил силы горние за то, что сражается не на земле. Он выбрал судьбу драколетчика отчасти потому – и эта причина оказалась в конечном итоге самой веской, – что по сравнению с жизнью пехотного офицера это был просто праздник какой-то.

Бембо мечтал вернуться в родной Трикарико. Работа околоточного жандарма в провинциальном городишка на северо-восточной границе Альгарве не самая интересная на свете, но теперь толстяк обнаружил, что ценил ее недостаточным образом. По сравнению с тем, что приходилось ему творить в Громхеорте и соседних поселках, обход самых неприглядных кварталов казался раем.

Пузатый жандарм не жалел – ну, не особенно жалел, – что его выдернули из домашнего уюта и отправили на запад поддерживать порядок в одном из захваченных Альгарве королевств. Кто-то ведь должен этим заниматься! А кроме того, служить жандармом в фортвежских оккупационных частях было хоть и тяжело, но во многом бесконечно лучше, чем, взвалив на плечо боевой жезл, топать по сугробам Ункерланта.

Во многом, но не во всем. Вместе с остальными жандармами из Трикарико Бембо гнал по громхеортским улицам в сторону депо, где стояли становые караваны, несколько десятков кауниан. Некоторые из светловолосых пленников шли беззаботно, но большинство с трудом скрывали страх. Мужья утешали жен, матери – детей и, утешая, кусали губы и глотали слезы.

Какой-то каунианин обернулся к Бембо.

– За что? – разводя руками, спросил он по-альгарвейски: в Громхеорте многие, хоть и скварно, владели языком захватчиков. – Что мы такого сделали, чем заслужили это?

– Пошевеливайся, – буркнул Бембо. – Пошевеливайся, а то пожалеешь.

Он и сам жалел, что ему выпала такая работа, но каунианам знать об этом было вовсе не обязательно. «Начальство знает, что делает, – думал жандарм. – Если мы хотим победить в этой распроклятой войне, тут на что угодно пойдешь. В конце концов, они же просто кауниане. Нельзя сделать яичницу, не разбив яиц».

При мысли о яичнице в животе у него заурчало.

– Пошевеливатесь, пошевеливайтесь, засранцы, пока хуже не стало, – поддержал сердант Пезаро тоже по-альгарвейски – он был еще толще и ленивей Бембо. Для тех пленников, кто не знал на вражеском наречии ни слова, Эводио перевел его слова на старокаунианский.

Колонна заключенных миновала идущего навстречу молодого фортвежца в длиннополом кафтане. Как большинство его соотечественников, парень был смугл и крепко сложен, а основной чертой его физиономии был здоровенный нос картошкой – сбрей парень бороду, запросто сошел бы за своих дальних сородичей-ункерлантцев. Прохожий бросил что-то на своем языке в сторону кауниан – Бембо не понял ни слова, но фортвежец с грубым хохотом так выразительно провел пальцем по горлу, что понимать и не требовалось.

Орасте тоже рассмеялся.

– Фортвежцы рады-радешеньки, что мы вычистим ковнян с их земли, – заметил он, сплюнув на мостовую. – Туда им и дорога, скажу я тебе.

– Силы горние свидетели, я не великий любитель чучелок, но вот это… – Голос Бембо пресекся.

Рядом прошла симпатичная молоденькая каунианка – если уж ему приходилось приглядывать за пленниками, жандарм предпочитал хорошеньких и женского полу. За руку ее цеплялся мальчонка лет шести, совершенно счастливый – а мать его стискивала зубы до желваков на щеках, чтобы не завизжать. Бембо скрипнул зубами. Нет, без такой службы он мог бы обойтись.

Орасте сомнений не испытывал – Бембо завидовал ему в этом. Орасте редко сомневался. Как беркут, как гончий пес, старый жандарм бросался на указанную свыше добычу.

– Если б не здешние проклятые ковняне да не Валмиера с Елгавой, – сказал он, – то и войны никакой не было б. По мне, что бы ни сделали с сучьми детьми, и того мало будет. Шлюхи и мразь, до последнего чучела.

– Угу, – рассеянно буркнул Бмбо, по-прежнему не сводя глаз с молодой каунианки и ее сына.

Пока они добирались до вокзала, над светловолосыми пленниками поглумился еще один фортвежский прохожий. В разгромленной фортвежской державе темноволосые туземцы составляли девять десятых населения; остальные же были каунианами, что поселились здесь в эпоху древней своей империи. И, как подметил Орасте, к своим чужеплеменным соседям фортвежцы относились без большой любви.

– Пошевеливайтесь! – прикрикнул сержант Пезаро вновь. – Пошевеливайтесь, а то хуже будет! Здесь вам не Эофорвик какой-нибудь! В здешних краях вы своим враньем никого с толку не собьете!

Эводио снова перевел его слова на старокаунианский. Язык империи в здешних краях сохранился в неприкосновенности.

Как почти каждый альгарвеец – как почти каждый житель Западного Дерлавая, – Бембо учил старокаунианский в школе. И, как большинство, забыл все изученное, едва вышел за школьный порог. Эводио был исключением: здоровенный, почти под стать Орасте, жандарм владел древним наречием.

Один из кауниан промолвил что-то на своем языке, и Эводио перевел:

– Он спрашивает, почему вы зовете ложью эти слова. Всем известно, что это правда. И вам известно, говорит он.

– А мне плевать, что он там говорит! – прорычал Пезаро. – Всякий, кто вздумает бунтовать из-за дурацкого вранья, поплатится за это, клянусь силами горними, будь он хоть каунианин, хоть фортвежец!

Об уличных бунтах в Эофорвике в Громхеорт доходили только слухи. Вроде бы части каунианских пленников удалось освободиться – или их освободили ункерлантские диверсанты, тут слухи расходились – из трудовых лагерей, обустроенных альгарвейцами на западном фротне. И пленники утверждали, будто завоевателям не труд их нужен, а жизненная сила, что массы кауниан приносят в жертву чародеи, чтобы кровавой волшбой сокрушить войско конунга Свеммеля.

Бембо был почти уверен, что все это правда, но обыкновенно старался упрямо не думать об этом.

– Даже фортвежцы вскипели, узнав, что у нас на западе творится, – шепнул он очень тихо на ухо Орасте.

– Ну так пара олухов всегда найдется, – отозвался тот, пожав плечами с великолепным альгарвейским безразличием. – Эофорвик мы приструнили, вот что главное. – Нет, сомнений он не испытывал. Напарник Бембо ткнул пальцем вперед: – Почти пришли.

Вагонное депо и становой вокзал Громхеорта – огромное серое каменное здание близ резидении графа – изрядно пострадали в боях за город, а до ремонта у новых властей руки еще не дошли: караваны ходят, жилы не рвутся, а остальное до победы подождет.

– Ну, прибавили шагу! – скомандовал Пезаро.

Эводио перевел ради кауниан – хотя слово «ради» было в данном случае обманчиво.

На вокзале было сыро, мрачно и темно – лампы не горели. Каблуки Бембо стучали по мраморному полу, и между стенами гуляло эхо. Крыша протекала. Пару дней назад прошел дождь – снег в Громхеорте видели нечасто, – и на полу остались лужи. Ледяная капель затекла Бембо за шиворот. Жандарм, крепко выругавшись, вытер шею ладонью.

Подошел парень из полевой жандармерии с блокнотом на планшетке.

– И сколько вы чучельных детей нам приволокли? – осведомился он.

– Пятьдесят, – ответил сержант. – Какую квоту нам установили, столько и получите.

Он выпятил грудь, но впечатляющее брюхо сержанта все равно выпирало больше.

– Хорошо, – промолвил парень с планшеткой, не слишком впечатлившись. Он пометил что-то в блокноте. – Пятьдесят, значит? Гоните на двенадцатую платформу и загружайте в вагон. На двенадцатую, не перепутайте!

– Не глухой! – с достоинством огрызнулся Пезаро.

Если бы к нему подобным образом обратился другой жандарм, сержант из него душу бы вытряс, но с солдатами шутки плохи, а поскольку парня из полевой жандармерии Пезаро не мог обматерить, то выместить злость ему пришлось на безответных каунианах под стражей:

– Пошли, недоноски вшивые! Пошевеливайтесь! Двенадцатая платформа, вам сказано!

– Любит пошуметь наш толстяк, а? – вполголоса заметил Орасте.

– Ты только заметил? – отозвался Бембо и, когда его напарник хохотнул про себя, добавил снисходительно: – Ну кто ж не любит?

Сам он обожал звуки собственного голоса и мог по пальцам пересчитать знакомых альгарвейцев, о ком нельзя было сказать того же. Фортвежцы и кауниане, с которыми жандарм сталкивался в Громхеорте, казались менее склонными к показухе. Порою Бембо просто считал их скучными занудами, но обыкновенно пугался: а вот что они скрывают?!

На открытой студеному западному ветру двенадцатой платформе скрывать было нечего. Когда-то платформу прикрывала деревянная крыша, но остались от нее только обгорелые столбы.

У края платформы в локте над питавшей их становой жилой висели вагоны станового каравана.

– И куда мы запихнем эту толпу чучелок? – поинтересовался Бембо, растерянно глядя на вагон. – Места же не хватит!

По его убеждению, в вагонах не хватило бы места на половину – на треть – той массы кауниан, что уже в них сидела.

– Утрамбуем как-нибудь, – ответил Орасте. – Сила есть – ума найдется. – Он нехорошо хихикнул. – Заодно баб можно будет полапать.

Тот каунианин, что понимал по-альгарвейски, обернулся к нему:

– Я уже не ожидал от вас сострадания. Но хоть каплю достоинства вы могли бы нам оставить?

– Вы, кауниане, годы и годы и годы топтали гордую шею Альгарве, и тогда от вас что-то не было слышно о сострадании и достоинстве, – отозвался Орасте и хихикнул снова. – Вот теперь гните шеи сами. Посмотрим, как вам понравится.

Охранники отворили двери несколких вагонов и попытались загнать туда новую партию пленников. Толкотни и рукоприкладства было изрядно. Толкать кауниан по понятной причине удобнее было в седалище. Орасте наслаждался. Бембо ограничился тем, что бил кулаком между лопатками, хотя и сам не мог бы сказать – почему.

Последние кауниане еще не протолкались в теплушки, а рабочие-фортвежцы под руководством альгарвейского бригадира принялись заколачивать окна фанерой, так что оставались лишь узкие щели для воздуха.

– Это еще с какого рожна? – изумился Бембо.

Наконец работа была закончена. Стражники задвинули двери теплушек и заперли снаружи. Изнутри все еще слышались стоны и плач кауниан, пытавшихся найти друг у друга недоступного, на взгляд жандарма, утешения.

Орасте помахал вслед теплушкам, хотя через фанеру никто не мог его увидеть.

– Покедова! – гаркнул он. – Думаете, сейчас вам паршиво – посмотрите, что дальше будет! Счастливого пути в Ункерлант!

Он гулко заржал, запрокинув голову. Пара фортвежских плотников, должно быть, понимала альгарвейский – они тоже засмеялись. Зато сержант Пезаро оборвал шутника зверским рыком:

– Заткнись, чтоб тебя разорвало! Никому не надо, чтобы по дороге с эшелоном неприятности случились. Не будоражь чучелок.

– А он прав, – заметил Бембо, который, как обычно в конвое, мечтал оказаться где-нибудь в другом месте.

Сержанту Орасте кивнул, а на Бембо покосился недобрым взглядом.

Как только плотники приколотили последнюю фанерку, состав беззвучно тронулся. Какое-то мгновение Бембо провожал его взглядом, но вдруг у жандарма отвисла челюсть.

– Их везут на восток! – воскликнул он. – На восток, в Альгарве! Зачем туда отправлять кауниан?

Ответа не было; все альгарвейцы на платформе были удивлены не меньше.

Шагая по улочке в сторону базарной площади Павилосты, Скарню рассмеялся тихонько. Шедшая рядом Меркеля покосилась удивленно.

– Что смешного? – спросила она. – По-моему, город не сильно изменился с прошлого раза.

– Город – нет, – согласился Скарню, – зато я – да. Я уже столько времени провел на твоем хуторе и так редко оттуда выбирался, что Павилоста начинает мне казаться большим городом.

– Да уж немаленьким! – ответила Меркеля, не отставая. Хозяйка хутора не уступала капитану ни ростом, ни силой: на земле она работала с детства, а не последние полтора года, как Скарню. Окинув улицу взглядом, она продолжила: – Повсюду дома, да высокие – по три, по четыре этажа. По-моему, большой город.

– Теперь мне тоже так кажется, – отозвался Скарню. – Но я-то вырос в Приекуле. Поначалу мне Павилоста такой провинцией казалась после столицы. Дело привычки, должно быть.

Мимо прошел альгарвейский солдат с кольцом колбасы. Он оглядел Меркелю с ног до головы и похотливо подмигнул. Ответный взгляд ее мог бы заморозить кровь в его жилах, но солдат, громко расхохотавшись, только двинудся дальше.

– Есть вещи, к которым нельзя привыкнуть, – прошипела Меркеля. – Есть вещи, с которыми надо бороться, даже если за это убивают.

– О да, – согласился Скарню.

В отличие от большинства валмиерцев, они с Меркелей не перестали бороться.

– Возмездие, – тихонько проговорила она. Только жаждой возмездия она жила в последнее время и ценила Скарню за то, что тот и сам дышал желанием возмездия.

Они миновали плакат на стене: «ЗА ГОЛОВУ УБИЙЦЫ ГРАФА СИМАНЮ – 1000 ЗОЛОТЫХ». Меркеля незаметно стиснула пальцы капитана. В конце концов, это именно он прожег графа насквозь. Хотя иначе это сделала бы сама Меркеля.

Лавка зеленщика оставалась закрытой, хотя в соседних толпился народ. На витрине намалеваны были пять слов: «МЕСТЬ СИМАНЮ – НОЧЬ И ТУМАН». Скарню вздрогнул, хотя на улице не было особенно холодно. Те, кто скрывался в ночи и тумане, пропадали с лица земли. Капитан обнаружил это, навещая товарища-партизана. Так исчезли Даукту и вся его семья.

Думать об этом Скарню не хотелось.

– Знаешь, чего мне больше всего не хватает в Павилосте? – спросил он, когда они с Меркелей подходили к рынку.

Подруга его покачала головой. Светлые – почти седые – прямые волосы разметались.

– Газет, – сообщил Скарню.

Меркеля пожала плечами.

– Своей газеты у нас никогда не было. Должно быть, и правда город слишком маленький. Привозят порой из других мест. Да только в последнее время все газеты полны альгарвейского вранья.

– Это верно, – согласился Скарню. – Но самая главная новость – что рыжикам до сих пор приходится воевать в Ункерланте. Если бы они взяли Котбус, нам бы скверно пришлось.

– Хорошо, что не взяли, – сердито отозвалась Меркеля. – Об одном жалею: что ункерлантцы не так сурово обойдутся с рыжиками, как я бы мечтала.

В этом Скарню не был уверен: солдаты конунга Свеммеля не славились гуманизмом. Он глянул искоса на свою подругу. Поразмыслив, он решил, что она права: как бы ни поступали ункерлантцы со своими противниками, попасть вместо этого в руки Меркели они не пожелали бы.

Упоминать об этом вслух он не стал, опасаясь услышать что-то вроде «Само собой!». Хозяйку хутора еще до того, как альгарвейские солдаты убили ее мужа, привлекало к капитану то, что тот не сдался захватчикам на милость. Он полагал – надеялся, верней сказать, – что это была не единственная причина, но вовсе не был уверен, что не одна из главных.

Вместо ежедневной или хотя бы еженедельной газеты в Павилосте имелся рынок. Горожане и жители окрестностей приходили сюда не только ради того, чтобы продавать и покупать, но и чтобы посплетничать. Площадь патрулировали альгарвейские солдаты, но уже не в таком множестве, как по осени. Не зимние холода удерживали их: большая часть гарнизона отправилась из Валмиеры на дальний запад. Скарню пожалел, что хоть один рыжик все еще ступает по его земле.

Меркеля отправилась покупать иголки и булавки: их на хуторе сделать было никак невозмложно. Скарню галантерея не занимала ничуть. И он отошел к прилавку, за которым предприимчивый трактирщик продавал пиво. Тот кивнул капитану приветливо. Стать вполне своим для местных жителей Скарню не смог бы, даже прожив на хуторе Меркели до седых волос, но он провел в здешних краях достаточно долго и рассказал о себе достаточно мало, чтобы завоевать уважение знакомых. Он молча положил на стойку пару медяков. Трактирщик нацедил пива из большого глиняного кувшина.

Скарню сделал глоток, кивнул:

– Хорошо.

Манера речи по-прежнему выдавала в нем столичного жителя, а попытки изобразить деревенский говор отдавали скверным лицедейством. Проще было изобразить крестьянское немногословие.

– Верно-верно, хотя в такой холод и вкуса не почувствуешь толком, – ответил трактирщик. Он-то был из горожан, и язык у него молол беспрерывно. Вот и сейчас он оглянулся опасливо в поисках альгарвейских патрульных и, не заметив солдат поблизости, наклонился через стойку: – Последнюю новость слышал?

– Вроде нет. – Скарню тоже подался вперед, так что оба едва не столкнулись лбами: – Расскажи, а?

– А то же! Само собой! – дыхнул трактирщик капитану в самое ухо. – Говорят – проверить не могу, но говорят, и против еще ничего не слышно было – говорят, что рыжики снесли Колонну победы в Приекуле.

– Что? – Скарню вскинулся, будто шершнем ужаленный. – Не может быть!

Первые его воспоминания были связаны с этой колонной – самые первые, из тех младенческих дней, когда еще живы были погибшие потом в аварии станового каравана их с Крастой родители.

– Может. Уже, говорят, смогло, правду сказать, о чем и толкую, – ответил трактирщик. – Препаршивое дело, если кто хочет знать, что я об этом думаю… если такой дурак найдется, что вряд ли, если мою жену послушать.

Скарню слышал его лишь краем уха. Одним глотком осушив кружку, он подвинул ее обратно вместе с новой монеткой, чтобы трактирщик налил ему по новой, и припал к кружке снова. Он пытался представить себе панораму столицы без светлой каменной иглы, вздымающейся из сердца городского парка. И не смог. Проще было мысленно затереть королевский дворец, чем колонну.

– Силы горние, – прошептал он. – Они ведь не просто памятник снесли. Они заставляют нас забыть, что мы такое.

Трактирщик непонимающе уставился на него. Дела он вел бойко, но какое образование мог получить? Скорей всего, никакого. А вот о Скарню нельзя было сказать подобного; капитан всегда учился лучше сестры. Валмиера, как и ее северная соседка Елгава, уходила корнями в почву давно распавшейся Каунианской империи. Памятники древности высились по обеим державам, Колонна побед была всего лишь самым примечательным из них. И если альгарвейцы намерены снести их…

– Они хотят убить в нас все каунианское, – промолвил Скарню.

Глаза трактирщика вспыхнули догадкой. Да, понять ему ума хватило.

– Я бы сам не догадался, – пробормотал он, – но пропади я пропадом, коли ты не прав. Чума на голову этим рыжикам!

– Чума и холера им на головы, – согласился Скарню.

– Чума и холера на головы всем рыжикам, – поддержала Меркеля, подходя. – Ну-ка, купи и мне пива и расскажи, за что поносим их на сей раз.

Понизить голос она и не подумала. Скарню с трактирщиком разом оглянулись в испуге, но, по счастью, никто из альгарвейцев не услышал. Скарню пересказал – едва слышным шепотом, – что натворили солдаты Мезенцио. Меркеля коротко кивнула.

– Пожри их силы преисподние! – прорычала она.

– Точно, – вставил Скарню и постарался переменить тему: – Ну как, купила что нужно?

Обычно подобные фокусы ему не удавались, но на сей раз свезло.

– Да, – ответила Меркеля, – даже дешевле, чем думала. В наше время каждый грош на счету. – Она снова помянула альгарвейцев недобрым словом, но уже не так яростно. – А ты что?

– А я с тобой только за компанию пошел, – ответил Скарню, – ну и чтобы отвертеться от работы.

«И чтобы ты не попала в беду», – добавил он про себя. Что же до работы, то отвертеться у нее у земледельца – даже случайного – получалось только в зимнее время.

Сейчас была зима. И все равно Меркеля укоризненно поцокала языком.

– Работа ждать не станет, – объявила она: то мог быть девиз всех крестьян Дерлавая. Она допила пиво и повисла у Скарню на руке. На мгновение ему показалось, что из чистого собственничества, пока хозяйка хутора не объявила: – Пошли-пошли. Больше поспеешь сделать до конца дня – меньше на завтра останется.

Говорила она совершенно серьезно. Как всегда. Скарню хотел было фыркнуть, но побоялся. Покорный, как любой подкаблучник, он позволил Меркеле выволочь его из-за стойки, протащить через всю Павилосту и направить по дороге к дому. Мысленно он все еще хихикал, но старался этого не выказать.

Как большая часть городов, Павилоста выросла на источнике природной магии, который позволял местным чародеям творить волшбу, не прибегая к кровавым жертвам. Источник, однако, был маленький и тощий, отчего Павилоста и осталась большой деревней. А еще одной причиной ее убогого состояния явилось то, что становая жила, соединявшая крупные источники силы, миновала ее.

Жила пересекала дорогу от городка на хутор Меркели. Обычно Скарню переходил ее, даже не заметив. Альгарвейцы, как валмиерцы до этого, вырубали подлесок вдоль жилы, но зимой новая поросль не появлялась.

Сегодня, однако, капитану и Меркеле пришлось дожидаться, покуда вдоль по жиле не проскользит мимо караван: на юго-восток, к Приекуле и дальше, к берегам Валмиерского пролива. Меркеля внимательно уставилась на плывущие мимо теплушки.

– Почему у них окна фанерой забиты? – вдруг спросила она.

– Не знаю, – пробормотал Скарню. – Никогда ничего похожего не видел.

Но когда караван прошел, в хрустком студеном воздухе осталась висеть вонь, что напомнила капитану об окопах: вонь немытых тел и засохших испражнений – но еще сильней, еще омерзительней.

– Может, это состав с заключенными, – предположил он.

– Может быть. – Меркеля глянула вслед эшелону. – Если там едут пленники альгарвейцев… надеюсь, они смогут бежать.

Скарню проводил состав взглядом и, пораздумав, кивнул.

Покидая Громхеорт, Эалстан полагал отчего-то, что, стоит ему прийти в Ойнгестун, и все будет прекрасно. В конце концов, там жила Ванаи. Если бы он не влюбился в нее, то не подрался бы с двоюродным братом и не вынужден был бы сбежать из города. Влюбиться в каунианку для фортвежца было бы нелегко даже в мирное время. А уж когда державой правят рыжики…

«Интересно, убил я Сидрока?» – спросил юноша себя уже в сотый, если не в тысячный раз. Рано или поздно он свяжется с родными. Леофсиг или отец найдут способ передать весточку. Послать письмо в Громхеорт Эалстан не осмеливался: этим он выдал бы местной жандармерии, а то и альгарвейцам, где находится.

Конечно, если Сидрок остался жив и в здравом рассудке после того, как ударился головой сначала о кулак Эалстана, а потом о стену, он и сам мог бы догадаться, куда подевался его двоюродный брат. И если Сидрок жив… если он в своем уме… они с дядей Хенгистом непременно побегут с доносом к альгарвейцам. Вон тот жандарм, проходящий улицей Жестянщиков, может быть, уже получил листок с именем и описанием Эалстана. Вот выхватит сейчас жезл, прицелится: пошли со мной, а то хуже будет!

Ничего подобного, конечно, не случилось. Жандарм прошел мимо так спокойно, словно предки Эалстана проживали в Ойнгестуне не одно поколение. Фортвежцы, чьи предки и впрямь жили в городке веками, знали, конечно, как ошибается альгарвеец, но увидеть на здешних улицах незнакомое лицо было ныне меньшим чудом, нежели в довоенные времена, прежде чем страну взбаламутило, как суп в котелке над очагом.

Эалстан прошел по улице Жестянщиков из конца в конец, как делал это всякий раз с того дня, как пришел в Ойнгестун. Ванаи жила в одном из домов на этой улице. Эалстан сам писал ей сюда. Вот только ему не пришло в голову спросить, в каком именно доме. А выглядели они все совершенно одинаковыми: к улице обращены были только стены – одни беленые, другие крашеные неярко – с прорубленными дверями и одним-двумя крохотными окошечками. Фортвежские дома так обычно и строились, обращенные к внутреннему дворику и скрывающие от мира свое богатство.

Юноша раздраженно пнул булыжник. Расспрашивать о Ванаи он не осмеливался. Этим он мог бы втянуть ее в свои неприятности – а ну как до рыжиков дойдет или до жандармов? И даже если бы он знал, в каком доме живет девушка, – она ведь там не одна, а с дедом. У Эалстана не было ни малейшего сомнения в том, что Бривибас будет столь же возмущен перспективой иметь в свойственниках фортвежца, как и любой фортвежец – перспективой заполучить в семью какого-то каунианина.

– Силы горние! – пробормотал Эалстан под нос. – Она что, из дому носу не кажет? Даже в окошко?

Сколько он мог судить, Ванаи не казала. А он не мог целыми днями прогуливаться по улице Жестянщиков, как бы ему того ни хотелось. Тогда его приметят и запомнят – а это последнее, что сейчас нужно было юноше.

– Надо удирать, – прошептал он себе. – Удрать куда-нибудь далеко-далеко, где обо мне никогда не слышали, и переждать, покуда все не успокоится.

Он уже повторял это себе не раз. Все было разумно. Здраво. Но последовать этой здравой мысли юноша не мог. Ванаи была где-то рядом. Ее присутствие тянуло его, как рудный камень притягивает железо.

Качая головой, юноша направился обратно на постоялый двор, где снимал скверную комнатенку над питейной. Выспаться ночью в пьяном галдеже было почти невозможно, но жаловаться было некому: на поздних кутилах содержатель зарабатывал куда больше, чем на трезвом Эалстане.

Чуть дальше по улице стояла аптека, где хозяйничал толстенький каунианин по имени Тамулис. Эалстан заглядывал туда пару раз, чтобы купить лекарство от головной боли – от недосыпа раскалывался затылок. Лекарство не помогало.

Юноша как раз миновал дверь аптеки, когда та распахнулась и кто-то вышел из лавки – пришлось отскочить, чтобы не столкнуться с выходящим.

– Простите, – пробормотал юноша по-фортвежски и застыл, отвесив челюсть: – Ванаи!

Девушка тоже узнала его не с первого взгляда. Серо-голубые глаза распахнулись широко-широко.

– Эалстан! – воскликнула она и бросилась ему в объятья.

Они отпрянули друг от друга почти сразу, будто обожглись. Обниматься на улице значило привлечь внимание альгарвейцев, фортвежцев, да и кауниан тоже. Но память о прижавшейся к его груди Ванаи грела Эалстана сильней – глубже,– чем теплый кафтан и суконный плащ поверх него.

– Что ты здесь делаешь? – осведомилась Ванаи.

По-фортвежски она изъяснялась не хуже, чем на родном языке; юноша мог говорить по-кауниански, но с запинкой. В руке девушка сжимала склянку зеленого стекла – точно такая же, из-под отвара ивовой коры, стояла у Эалстана в комнатенке. Лихорадку при простуде горькое лекарство еще могло сбить, но при головной боли не приносило никакого облегчения.

В несколько коротких фраз юноша изложил все, что случилось с ним дома, и закончил словами:

– Когда Сидрок потерял сознание, я понял, что из Громхеорта нужно уносить ноги. Было только одно место, куда я хотел податься… и вот я здесь.

Ванаи покраснела; на бледной – куда бледней, чем у Эалстана, – коже румянец был легко заметен. Она знала, почему юноша отправился в Ойнгестун.

– Но что ты будешь делать дальше? – спросила она. – Денег у тебя не может быть много.

– Больше, чем ты думаешь, – похвастался он. – И я подрабатывал на поденных: брался за что угодно, лишь бы запасы в кошеле не тратить так быстро.

Сын счетовода, он понимал, что доходы должны за расходами поспевать.

– Ладно. Хорошо. – Ванаи кивнула; все же в глубине души она была весьма практична. Потом девушка повторила свой вопрос: – Так что ты будешь делать дальше?

Эалстан знал, что хочет делать – объятья Ванаи навели бы его на эту мысль, даже если бы она ушла далеко. Но девушка имела в виду иное. А времени подумать о будущем у него было довольно, пока он прохаживался по улице Жестянщиков.

– Если хочешь, – промолвил он, – можем отправиться вместе в Эофорвик. Сколько я слышал, там больше смешанных пар, чем во всем остальном Фортвеге вместе взятом.

Ванаи снова покраснела.

– Может, до войны так оно и было – собственно, я знаю, что до войны так и было, – поправилась она. – Но сейчас, при альгарвейцах… Ты правда готов пойти на такое?

– Зачем бы иначе я притащился в Ойнгестун? – изумился Эалстан.

Ванаи пробормотала что-то неслышно, глядя на свои ботинки.

– Ты не сказала ничего про деда, – заметил юноша, – а раньше все время о нем поминала.

– Да, – устало ответила Ванаи, – я ничего не сказала про деда. Мне кажется, я уже сказала о нем все, что можно сказать, и сделала для него все, что можно было сделать. Он, во всяком случае, сказал обо мне все, что можно.

Она стиснула зубы. Эалстану казалось прежде, что девушка старше его примерно на год, но сейчас лицо ее внезапно стало очень взрослым и неожиданно суровым. Юноша хотел было осведомться, что же такого сказал о внучке старик Бривибас, но пригляделся к Ванаи повнимательней и раздумал.

– Ты пойдешь со мной? – спросил он.

Девушка нервно рассмеялась.

– Мы встречаемся в четвертый раз. Мы провели вместе не больше нескольких часов и обменялись несколькими письмами. И ты просишь меня ради этого оставить все, что я знала в жизни, и отправиться с тобой в город, которого мы оба никогда в жизни не видели?

Эалстан зажмурился от мучительного стыда. Все-таки его занесло. Настоящая жизнь сильно отличается от той, что описывают авторы сентиментальных романов.

– Ну я… – начал он, ковыряя мостовую носком башмака.

– Конечно, я пойду с тобой! – перебила его Ванаи. – – Клянусь силами горними – силами, что слепы и глухи к страданиям кауниан, – что еще со мной может случиться худшего, чем я уже пережила здесь?

Эалстан понял, что не знает и половины о том, как жила девушка в Ойнгестуне. И вновь сообразил, что расспрашивать об этом сейчас будет неразумно. Кроме того, от изумления и радости он забыл обо всех вопросах.

– Я не хочу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое, – промолвил он. – Никогда.

К изумлению юноши, лицо Ванаи исказилось. Девушка прикусила губу, явно сдерживая слезы.

– Никто еще не говорил мне такого, – прошептала она.

– Да? – Эалстан изумленно покачал головой. – Ну тогда куча народу – полные олухи, вот что я скажу. – И, заметив, что девушка расстроилась еще сильней, сменил тему: – С твоим дедом ничего не случится, если ты его оставишь?

– Надеюсь, – ответила Ванаи. – Несмотря на все, что было, надеюсь. Но рыжики могут схватить меня по дороге в Эофорвик с тем же успехом, что и его в собственном доме. И я ничего не могу с этим поделать. Я смогла избавить его от дорожных работ, где он умер бы от непосильного труда, но эти дни прошли.

– А как ты заставила альгарвейцев отпустить его из дорожной бригады? – поинтересовался Эалстан.

– Я смогла, – повторила девушка и больше ничего не ответила.

Лицо ее вновь помрачнело, замкнулось. Эалстан попытался представить себе – как именно, и тут же пожалел об этом. Больше он вопросов не задавал, и Ванаи слегка расслабилась.

Теперь уже она попыталась рассеять напряжение:

– Как мы попадем в Эофорвик? Едва ли нас пустят вместе на становой караван… да я бы побоялась на нем ехать. Альгарвейцы запросто могут остановить состав и забрать всех, у кого светлые волосы.

Эалстан кивнул.

– Я тоже думаю, что ехать по становой жиле слишком опасно. Остается идти пешком – разве что по дороге мы найдем попутную подводу. – Он поморщился. – Если нас возьмут на нее обоих.

– Едва ли, – коротко ответила Ванаи, и юноша снова кивнул. – Я отнесу лекарство деду и прихвачу теплый плащ и башмаки покрепче. – Девушка вздохнула. – Оставлю ему записку, а то подумает еще, что меня альгарвейцы забрали. Придется ему кое-чему научиться, но он справится, думаю. Дед не дурак, хотя и болван. Подожди меня здесь. Я скоро.

Она убежала. Эалстан не стал ждать на улице, а поднялся в свою комнатушку, собрал в мешок скудные пожитки и вернулся к аптеке. Ванаи, как и обещала, примчалась через пару минут – в теплой накидке и с узелком за плечами.

– Пойдем, – промолвил Эалстан, и бок об бок они двинулись прочь из Ойнгестуна, направляясь на восток.

Едва рощица седых олив скрыла от них деревню, как молодые люди шли уже рука об руку. Когда мимо проехал фортвежец на муле, они поспешно отшатнулись друг от друга, но вскоре сблизились опять, а чуть погодя – принялись целоваться. Очень скоро они свернули с дороги в другую рощицу, погуще. Особенного уединения она не сулила, но молодым людям хватило и того. Когда они вернулись на дорогу, у обоих на физиономиях сияли глупые улыбки. Эалстан понимал, что радоваться особенно нечему, но думать об этом не хотелось. В конце концов, ему было всего семнадцать лет.