Корнелю подтянул гетры, жалея, что не смог позволить себе шерсть потолще и потеплей. Всхолмья над Тырговиште овевал морозный ветер с юго-запада, со стороны Узкого моря и Земли обитателей льдов, принося с собой стужу полярного континента. Скоро пойдет снег.

Бывший подводник глянул вниз с холма на притулившийся к гавани город. Костаке, без сомнения, сйечас сидит в тепле и уюте, и Бринца вместе с ней – еще бы, когда в ее доме («Моем доме, прах побери!» – мелькнуло в голове у Корнелю) расквартированы трое альгарвейских офицеров. Несмотря на очевидную пользу, сибианский моряк все равно пожелал врагам отправиться к силам преисподним, да побыстрее.

– Пошевеливайся, ленивый олух! – рявкнул бригадир лесорубов, к которому Корнелю нанялся пару месяцев назад. – Работай топором, пока я тебе руки-ноги не обтесал!

– Ага! – хмыкнул Корнелю и повторил устало: – Ага…

Усталость поселилась скорее в душе его, нежели в мышцах, хотя после работы моряк сам валился подрубленным деревом и спал как убитый. Но Корнелю всю жизнь провел в приличном обществе и привык к вежливо высказанным приказам. От дровосеков вежливости ждать не приходилось.

Он снова глянул на вековую сосну, с которой сражался. Всякий раз, поднимая топор, он воображал на месте темной слоистой коры шею альгарвейца, на месте тонких струек пахучей живицы – потоки алой крови. Бригадир – широкоплечий здоровяк по имени Джурджу – хмыкнул почти довольно, глядя на нового работника, и отошел, чтобы подбодрить другого лесоруба.

Следовало отдать Джурджу должное – работал он, пожалуй, за двоих. Топор в его руках летал, как учительская линейка, а двуручной пилой великан мог орудовать в одиночку. Мозоли на его ладонях были толщиной в палец, а на ощупь – точно камень.

Корнелю в первые несколько дней на лесоповале стирал руки до крови. Прежде ему не доводилось работать так тяжело. Подводник едва не кричал, смазывая волдыри скипидаром, зато теперь огрубевшие руки сжимали рукоять топора крепче и уверенней. Работа из пытки превратилась в рутину.

Щепки летели во все стороны.

– Давай же, падай, сволочь! – прохрипел подводник.

Оскорбленный, он вымещал злобу на чем-то, что не могло дать сдачи. Корнелю фыркнул. Может, и нет особенной разницы между этой бригадой и сибианским флотом.

Глубоко в стволе послышался угрожающий треск и протяжный стон. Подводник заработал топором с удвоенной силой, поглядывая ежесекундно на верхушку сосны. Еще несколько секунд дерево стояло, потом начало крениться.

– Пошла-а-а! – заорал Корнелю.

Лесорубы бросились врассыпную. Когда Корнелю только нанялся в бригаду, он не догадывался об этом обычае. Второе же поваленное им дерево едва не вогнало Джурджу в землю по маковку, точно гвоздь. Подводник не обиделся на бригадира за то, что тот помянул всех родственников новичка.

С громовым треском сосна подломилась. Корнелю напрягся, готовый отскочить, если дерево поведет в его сторону. Его самого пару раз уже едва не вбило в землю падающим стволом. Однако сейчас дерево накренилось именно в ту сторону, куда собирался уложить его лесоруб, – искусство, которому Корнелю научился незаметно для себя. Сосна рухнула на желтеющую траву у опушки.

Джурджу подошел, придирчиво оглядел работу, покивал.

– Видывал я и похуже, – пророкотал он наконец. В его устах это была высокая похвала. – А теперь изведем ее на дрова. Городские скоро мерзнуть начнут, ну а стряпать и в жару надобно. Покуда в холмах растет лес, голодать нам не придется.

– Ага, – согласился Корнелю.

Ему стало интересно, долго ли еще холмам стоять под пологом леса. В давние времена бор шумел по всему острову. Прежде чем стальные корабли начали скользить по становым жилам моря, строевой лес шел на мачты торговых судов, что приносили богатства Сибиу, и галеонов, что давали державе силу. Леса в ту пору становились коронными заказниками. Сейчас многое изменилось, и Корнелю был уверен, что не к лучшему – как иначе, когда альгарвейцы захватили его родину?

Джурджу приволок двуручную пилу.

– Давай, – буркнул он, – пошевеливайся. Распилим на чурбаки, а там уже сам наколешь. Ну что встал болваном, твою так, нечего рассиживаться!

– Ага.

Ругался Джурджу, точно грузчик, а вот мыслил в точности как морской офицер. Подводник взялся за ручку пилы и приладил инструмент к стволу.

Чурбак за чурбаком отделялись от бревна. Орудовать пилой на пару с Джурджу было все равно что встать на пару с бесом – великан словно не знал усталости. Корнелю с трудом удавалось не перевалить на бригадира всю работу. Джурджу заметил его усилия.

– Ты не самый умелый лесоруб из тех, что я знал, – заметил бригадир, когда даже ему пришлось передохнуть, – но с работой справляешься, когда не халявишь.

Корнелю был до нелепости доволен похвалой.

Мальчишка лет четырнадцати собирал за ними опилки – вместе с сухой травой и парой горстей песка – в кожаный мешок. Потом древесную труху продавали на растопку вместе с просохшими сосновыми иголками.

– Ну вот! – неожиданно скоро заявил Джурджу. – С чурбаками сам справишься, я сказал. Да ветки покороче обрубай, не забудь. А то оставишь длинные куски, как в тот раз.

Ответа Корнелю он дожидаться не стал и быстрым шагом направился посмотреть, чем заняты остальные лесорубы.

«Тот раз» случился пару недель назад, но Джурджу ничего не забывал – и Корнелю не давал забыть. В чем-то великан действительно был похож на опытного унтера.

К тому времени, когда Корнелю закончил раскалывать на клинья последний чурбак, стемнело. В южных краях дни в конце осени становились коротки. Посреди леса Корнелю замечал это ясней, чем прежде в Тырговиште. В городе свет, разгоняющий вечерние сумерки, легко было добыть – город лежал прямо на источнике волшебной силы. Простой костер не мог сравниться с магическими светильниками.

Еда, приготовленная на огне, тоже уступала привычной для горожанина. Мясо на шампуре неизменно подгорало снаружи и не прожаривалось внутри. Каша из ячменя с горохом пополам оставалась пресной, как ее ни готовь. Но голод – лучшая приправа.

А усталость – лучшее снотворное. Это Корнелю усвоил еще на флоте, а теперь лишний раз убедился в этом. Хотя ночь и была длинной, Джурджу пришлось расталкивать работников на рассвете – не одного Корнелю, впрочем, отчего и стыдно не было.

На завтрак была все та же пресная каша. Корнелю сожрал все до крошки.

– В город на подводах сегодня, – объявил Джурджу, – едут Барбу и Левадити.

Он многозначительно глянул на подводника. Тот взвился, будто шершнем ужаленный.

– Что?! – взвыл он. – Ты же сказал, что я поведу подводу!

– А теперь я иначе порешил, – ответил бригадир. – У Барбу сестра в городе больная, а Левадити торгуется лучше всех – если только мне самому не ехать. Не нравится мне, по какой цене ты в прошлый раз товар сдал.

– Но… – беспомощно пробормотал Корнелю.

Он тосковал по жене. Хуже того – он тосковал по ее телу. Корнелю не мог быть уверен, что сможет встретиться с нею, тем более наедине, но готов был рискнуть. Мысль о том, что Костаке окружена тремя похотливыми – других, как известно, не бывает – альгарвейскими офицерами, не давала ему покоя. По сравнению с этим цены на дрова казались незначительной мелочью. Чужие беды – тоже.

Джурджу сложил могучие руки на могучей груди.

– Как я порешил, так оно и будет. – Он смерил Корнелю взглядом. – Если не нравится – можешь убираться, а можешь заставить меня передумать.

Среди лесорубов раздались смешки. Джурджу оставался бригадиром не только потому, что знал свое ремесло лучше любого другого. Он был сильней и жестче любого из своих работников. Судя по тому, что слышал Корнелю, уже давно никто не бросал великану вызов. Но офицер знал, что мастерство значит не меньше, чем сила. Отставив миску, он поднялся на ноги.

– Ладно, – сказал он, – придется заставить.

Джурджу изумленно уставился на него. Остальные лесорубы – тоже. Потом бригадир неторопливо вышел на поляну.

– Тогда пошли, – бросил он через плечо. – Кишка у тебя не тонка, признаюсь, только тебе это не поможет. А как тебя откачают – пойдешь работать, имей в виду.

– Не пойду, – отозвался Корнелю, – а поеду. На подводе заместо Левадити.

Он уже и сам начал подумывать, что свалял дурака. Джурджу двигался с тигриной, а не медвежьей ловкостью да вдобавок был намного тяжелей своего противника. Лесорубы окружили поляну.

– Давай, – подначил его Джурджу. – Хочешь мне навалять – валяй. Или бери топор – и марш работать.

Неслышно вздохнув про себя, Корнелю выступил в круг. Да, придется нелегко… но отступить сейчас значило лишить себя всякой гордости. Он ринулся на бригадира. Движения его казались неуклюжими – подводник пытался внушить Джурджу ложную уверенность в собственных силах, и это сработало – бригадир широко замахнулся, намереваясь одним ударом вколотить Корнелю в валун за его спиной. Но бывший подводник легко увернулся и, перехватив руку противника, швырнул Джурджу на желтеющую траву. Потом изготовился было завершить прием ударом каблука по почкам, но великан не рухнул, точно подрубленное дерево, как надеялся Корнелю, а ловко откатился в сторону, чтобы тут же вскочить на ноги. Леорубы зашумели в недоумении.

Джурджу заново смерил наглеца взглядом.

– Знаешь, что делаешь, а? Ну ладно. Посмотрим, кто останется на ногах.

Теперь на лице его была лишь мрачная серьезность.

В следующие пять минут Корнелю исхитрился ударить бригадира, и не один раз, поставив здоровенный «фонарь» под глазом и здорово приложив по ребрам, но великан явно остался в выигрыше. Из носу Корнелю обильно текла кровь, хотя переносица вроде бы уцелела. Каждый вздох отдавался болью в ребрах. Моряк выплюнул кусочек зуба – в драке он и не заметил, как тот откололся. Еще повезло, что остальные на месте.

В конце концов Джурджу сумел сбить Корнелю с ног и заломить ему руку за спину.

– Если я тебе что-нибудь сломаю, – пророкотал великан, – работать ты не сможешь. Довольно с тебя или продолжить?

Он надавил посильней, и плечо Корнелю взорвалось болью.

– Довольно, – выдавил моряк опухшими губами, злясь на себя.

Отпустив противника, Джурджу помог ему подняться на ноги, а затем огрел по спине так, что едва не сбил с ног по новой.

– А ты смелый парень, – признал он, и остальные лесорубы закивали вразнобой. – Заставил меня попотеть. – Снова кивки. – А теперь смой кровь, – скомандовал Джурджу, – и за работу. Не бывать тебе сегодня в городе, вот так.

– Ага, – прохрипел Корнелю.

Кто-то принес ему ведро воды. Прежде чем умыться, моряк пристально вгляделся в свое отражение. Зрелище было неприглядное. Может, оно и к лучшему, что Костаке его сегодня не увидит.

– Ваше величество… – Маршал Ратарь облизнул губы и произнес то, что следовало сказать несколько минут назад: – Северный фронт прорван. Южный – тоже, но там противник продвигается не столь быстро: погода мешает.

На бледной, точно у каунианина, всю жизнь просидевшего в темнице, физиономии конунга Свеммеля черные глаза полыхали, словно угли.

– И как, – промолвил монарх тоном, в котором звучала угроза,– могло это случиться?

– То была волшба, ваше величество, – ответил Ратарь. – Большего сказать не могу – я лишь солдат. Ежели вам нужны подробности, их может поведать архимаг Адданц.

Пылающий взор конунга обратился на главного чародея ункерлантской короны.

– Да, Адданц, поведай нам подробности, – проскрежетал Свеммель еще строже. – Поведай, как подвел ты родину в трудный час!

Адданц склонил голову. Как и Ратарь, он был видным мужчиной в расцвете лет. Старое поколение придворных лежало в могилах. Иные – те, кому повезло больше, – умерли от естественных причин. Остальные выбрали сторону проигравшего в войне конунгов-близнецов или навлекли на себя гнев Свеммеля. Их судьба была куда страшней.

– Ваше величество, – не поднимая головы, проговорил Адданц, – я не ожидал, что альгарвейцы пойдут на подобное кощунство. Никто не ожидал, что проклятые альгарвейцы способны на такое! – Слово «проклятые» в его устах приобретало зловещее ударение на первый слог. – Для тех, кому природная склонность и опыт позволяют чуять волшбу, мир содрогнулся в тот час, когда они вершили свое злодейство. Силы горние – ваше величество, когда они свершили это преступление в первый раз, я едва не умер!

– Лучше б ты сдох! – прорычал конунг. – Тогда мы поставили бы на твое место кого-нибудь посмышленей. – Он повернулся к Ратарю: – И на твое!

– Мое?! – выпалил – точней было бы сказать, пискнул – Ратарь. Маршал надеялся, что гнев самодержца выплеснется без остатка на голову архимага, но… не повезло.

– В чем моя вина? – осмелился он запротестовать робко, опасаясь еще больше взбесить конунга.

– Ни в чем – оттого и виноват ты! – отозвался Свеммель. – Следовало тебе догадаться, что злосчастные альгарвейцы снизойдут до всяческой подлости, не сумев одолеть нас в честном бою!

– Ваше величество, никто из нас не мог подумать, что они опустятся до… до такого, – вмешался Адданц.

Ратарь кивнул ему благодарно и удивленно. Чтобы вступиться за близкого к опале маршала, архимагу требовалось больше отваги, чем, по мнению военачальника, таилось в чародее.

– Вам, без сомнения, ведомо, ваше величество, – продолжал архимаг, – что жизненная сила – мощнейший источник колдовских энергий. Солдаты, истощившие заряды боевых жезлов, могут пополнить запас волшебной силы с помощью принесения в жертву пленников – или своих отважных товарищей.

– Сие ведомо нам, – ответил Свеммель. – Как может быть иначе? На дальнем западе в особенности наши бойцы не раз использовали жизненные силы отдельных соратников, чтобы остальные могли сдержать приступ вшивых бородатых дёнок!

Адданц кивнул.

– Именно, ваше величество. Ключевое слово тут «отдельных». Ибо жизненная сила являет собою эссенцию чистой волшбы. Но альгарвейцы, можно сказать, перешли от розничной торговли кровью к оптовой. Они собрали в одном месте несколько тысяч кауниан – верней сказать, в нескольких подобных местах – и убили разом всех, после чего их чародеи обрушили высвобожденные силы на наши войска.

– Так и случилось, – согласился Ратарь. – Полевые чародеи сделали все, чтобы ослабить мощь вражеских боевых заклятий, – Адданц вступился за него, и маршал чувствовал, что обязан оказать ответную услугу, – но были повержены.

– Это великое зло, величайшее из зол, – полным ужаса голосом заключил архимаг. – Собрать вот так невинных людей, отнять их жизни и украсть витальную силу ради своих заклятий… не думал я, что даже альгарвейцы способны опуститься до подобного. В Шестилетнюю войну они сражались отчаянно, но были не более жестоки, чем их противники. Теперь же… – Он покачал головой.

Конунг Свеммель выслушал его, не прерывая. Выслушал очень внимательно. Ратарь испытал некоторое облегчение – он опасался уже, что самодержец сейчас впадет в бешенство и кликнет палачей. Потом взгляд Свеммеля устремился на него, и маршал понял, что рано обрадовался.

– Как нам остановить их? – спросил конунг.

Голос его был спокоен – пугающе спокоен.

Это был верный вопрос. Единственный, правду сказать, вопрос, который заслуживал ответа в данную минуту. И все равно Ратарь пожалел, что Свеммелю пришло в голову этот вопрос задать. Ему оставалось лишь ответить честно, хоть это и могло стоить ему головы.

– Не знаю, ваше величество. Если альгарвейцы и дальше станут тысячами уничтожать покоренных ими, мы останемся перед ними, как голый с ножом против воина с мечом и в кольчуге.

– Почему? – осведомился Свеммель с любопытством и недоумением – с таким явным недоумением, что ошарашил Ратаря.

– Потому что они без угрызений совести совершают то, на что мы пойти не можем, – разъяснил маршал очевидное.

Свеммель запрокинул голову и оглушительно расхохотался. Нет, он выл от смеха, брызгая слюной. Одна капля упала Ратарю на щеку. По монаршим щекам катились слезы восторга.

– О глупец! – выговорил Свеммель, когда дар речи отчасти вернулся к нему. – О наивный глупец! Не ведали мы, что поставили девственника во главе наших армий!

– Что, ваше величество? – недоуменно спросил Ратарь.

Он не мог взять в толк, что так развеселило Свеммеля. Маршал покосился на Адданца. Лицо архимага исказилось от ужаса, но, к изумлению Ратаря, еще сильнее, чем в те минуты, когда чародей объяснял суть альгарвейских преступлений. И этот ужас сказал Ратарю все.

Не желая верить своим догадкам, маршал уставился на Свеммеля:

– Вы же не…

– Разумеется, да. – Веселье слетело с конунга, как плащ на ветру. Он наклонился вперед и уставился на маршала, подавляя жутким своим величием: – Где же еще нам взять собственные кольчугу и меч?

На этот вопрос маршалу тоже отвечать не хотелось. Альгарвейцы пали в бездну сами, но его они за собою не утянут. Обыкновенно Ратарь не отступал перед трудностями, но сейчас отвернулся, попытавшись отвлечь конунга Свеммеля мелкими заботами.

– Где возьмем мы столько жертв? – спросил он. – Среди подданных вашего величества кауниан лишь горстка, и даже если бы мы решили воспользоваться ими тем же способом, сейчас все они в руках альгарвейцев. А если мы начнем резать пленных рыжиков, они стант убивать наших солдат вместо кауниан.

Свеммель повел плечами так безразлично, что у маршала в груди захолонуло.

– У нас достаточно крестьян. Нам довольно будет – вполне довольно, – чтобы в живых остался хоть один, когда закончится война, лишь бы только альгарвейцев не осталось вовсе.

– Не знаю, – добавил Адданц, – сумеем ли мы в ближайшее время сравниться с ними в чародейском мастерстве. Этот ужас, как и многое другое, они готовили для нас годами. Даже если нам придется опуститься до массовых жертвоприношений, чтобы уцелеть, – его передернуло, – нам предстоит многое разузнать самим.

– Почему же ты не начал трудиться над этим прежде? – грозно спросил конунг.

В отчаянии архимаг уставился на конунга:

– Потому что я не думал – никто не думал, – что альгарвейцы дойдут до подобной мерзости! Я не думал, что кто бы то ни было дойдет до подобной мерзости! И трижды никогда не думал, что сам вынужден буду опуститься до подобной мерзости!

Ратарь уже замечал не раз, что открытое неповиновение порою помогало привлечь внимание Свеммеля там, где не действовали иные доводы. Подчас непокорный обнаруживал, что лучше было бы не привлекать монаршего внимания, – но не в этот раз.

– Готов ли ты предать державу в руки альгарвейцев и гнусности их, – неожиданно доброжелательно промолвил конунг, – оттого лишь, что не смог опуститься до их уровня?

– Нет, ваше величество.

Адданц не мог не понимать, что за другой ответ поплатится головой.

– Так же и мы, – заключил конунг Свеммель. – Иди. Ты и твои колдуны должны узнать, как альгарвейцы творят свою волшбу, да поскорее. Мы обещаем тебе, архимаг: если держава падет перед королем Мезенцио, живым ты не попадешь в руки его солдат. Об этом мы позаботимся. Ты все понял?

– Так точно, ваше величество, – отозвался Адданц.

Свеммель взмахнул рукой, отпуская его, и чародей бежал. Ратарь не винил его. Он и сам был не прочь сбежать, но его конунг еще не отпустил.

– Твоя задача, маршал, – обратился к нему Свеммель, – проследить, чтобы альгарвейцы не раздавили нас, прежде чем мы научимся обороняться. Как ты намерен исполнить ее?

Ни о чем ином Ратарь не мог думать с той минуты, как весть о катастрофе дошла до него.

– Мы рассредотачиваем части на передовой, – он начал загибать пальцы, – чтобы альгарвейцы не могли накрыть одним заклятием большое число солдат. Кроме того, мы организуем эшелонированную оборону, чтобы ударить по рыжикам с флангов, если те прорвут фронт снова.

– Это замедлит продвижение рыжих разбойников. Но не остановит их, – заметил Свеммель.

Конунг был неглуп – к сожалению. Окажись он хоть немного глупей, с ним было бы куда проще иметь дело. А так Свеммель был хитер ровно настолько, чтобы полагать себя умней, чем на самом деле.

Но в данном случае он был прав. Так Ратарь и ответил.

– Погода тоже работает на нас, – продолжил он. – Как бы альгарвейцы ни старались, они не могут продвигаться вперед быстро. Мы меняем расстояние на время.

– У нас осталось не так много лиг на размен, – прорычал конунг.

«А ты еще собирался впиться королю Мезенцио в глотку», – мелькнуло в голове у Ратаря. Но об этом упоминать не стоило.

– Наступает зима, – промолвил он. – Противнику становится все труднее наступать. Кроме того, ваше величество, мы начали засылать в тыл врага диверсионные группы, чтобы разрушить ведущие из Фортвега становые жилы. Если проклятые рыжики не смогут доставлять кауниан на передовую, они и в жертву их приносить не смогут.

Свеммель редко выказывал маршалу свое одобрение, но на сей раз конунг изменил этому правилу.

– Вот это отлично, – проговорил он. – Отлично. – Свеммель замолчал; одобрения его надолго не хватало. – Хотя… могут ли рыжики резать жертв на месте, в Фортвеге, а на передовую перебрасывать запас магических сил?

– Об этом лучше спросить Адданца, не меня, – ответил Ратарь. – Я могу лишь догадываться, но скорей всего – нет. Если бы альгарвейцам было под силу такое, разве стали бы они перевозить кауниан в лагеря за самой линией фронта?

Свеммель помял костистыми пальцами узкий подбородок. Он и сам очень напоминал альгарвейца, если бы не цвет волос и глаз. Наконец конунг хмыкнул.

– Возможно, и так. А если бы мы захватили нетронутым такой лагерь, то смогли бы избавиться от кауниан в нем и не убивать наших подданных. Было бы забавно позволить рыжикам делать нашу работу.

Чувство юмора у него было жутковатое. В этом Ратарь убедился за много лет при дворе.

– Лучше было бы отпустить их и позволить самим добираться домой в Фортвег.

– Зачем же транжирить ресурсы?

– Если хотя бы один доберется до родины и расскажет, что творят альгарвейцы с пленниками, не кажется ли вам, что Фортвег может восстать против короля Мезенцио?

– Может быть… а может, и нет, – ответил Свеммель. – Фортвежцы любят каунинан не больше, чем рыжики. – Конунг пожал плечами. – Хотя попробовать стоит. Кроме того, огласка станет для Мезенцио позором, что само по себе хорошо. Да, мы разрешаем отпускать пленников.

– Благодарю, ваше величество. – Ратарю пришла в голову еще одна мысль. – Если альгарвейцы станут убивать тысячи людей, чтобы питать свои заклятия, а мы начнем убивать тысячи, чтобы противостоять им, воевать снова придется простым солдатам. Интересно, подумал ли об этом Мезенцио, прежде чем разжигать такой костер?

– Нам это неинтересно, – высокомерно ответил конунг Свеммель. – На любой его костер мы ответим двумя.

Как ни старалась Пекка получить удовольствие от недолгого пребывания в «Княжестве», радости она не испытывала. Чародейка понимала, что магистр Сиунтио поступил весьма учтиво, забронировав для нее номер в лучшей гостинице столицы, когда вызвал Пекку в Илихарму. Но она приехала бы даже без приглашения. Стылый ужас под сердцем гнал ее из Каяни.

В становом караване, идущем на север, она оказалась не единственной чародейкой. На лицах троих или четверых пассажиров Пекка заметила неутихающую тревогу. Каждый из них кивал ей и вновь возвращался к своим тревожным думам – тем же, что не отпускали саму Пекку.

Но Сиунтио организовал в Илихарме встречу всех семи князей Куусамо, что самой Пекке было бы не под силу. Она рада была, что Семеро воспринимают случившееся так же серьезно, как и чародеи, – прежде у нее возникали в этом большие сомнения.

В дверь постучали, и чародейка поспешно встала, чтобы открыть стоявшему у порога Сиунтио.

– Доброго вам дня, – с поклоном произнес волшебник. – Внизу ждет карета, которая отвезет нас в княжеский дворец. Ильмаринен отправится с нами, если он только не затащил в чулан девицу-разносчицу, когда я выпустил его из виду.

– Магистр Сиунтио! – сурово воскликнула Пекка. – Совершенно не следовало заезжать за мной по дороге во дворец. Я добралась бы и сама. Я намеревалась добраться сама!

– Я хотел, чтобы мы втроем предстали перед семью князями, – ответил старый чародей-теоретик. – Князь Йоройнен, как мне известно, сообщает совластителям о том, как продвигаются наши исследования – если продвигаются. Если мы вместе выступим с предупреждением, Cемеро скорее прислушаются к нашему голосу.

– Вы мне льстите, – отмахнулась Пекка.

Сиунтио непривычно серьезно покачал головой. Смущенная чародейка отвернулась, чтобы вытащить из шкафа в прихожей тяжелую шерстяную накидку.

– Пойдемте, – бросила она нарочито сурово, пытаясь скрыть волнение.

Когда они спустились в вестибюдь, оказалось, что Сиунтио не шутил – Ильмаринен деятельно охмурял симпатичную девицу наружности вполне куусаманской – раскосые глаза, смуглая кожа, высокие скулы, – если не считать по-лагоански рыжих кудрей. Уже присоединившись к старому магистру и Пекке, ученый отправил девушке воздушный поцелуй.

– Проверял, не сетубальская ли она шпионка, – беспечно заметил он.

– О да, – отозвался Сиунтио. – Засланная к нам исключительно для глубокого проникновения.

Ильмаринен кивнул было, но смешок Пекки подсказал ему, что в словах магистра таилось не одно значение. Он окинул Сиунтио мрачным взглядом.

– Думаешь, у тебя чувство юмора прорезалось? – буркнул он. – Так это старческий маразм начинается, вот что.

– Если бы, – пробормотал старик. – Это был бы повод вести нормальную жизнь… а не орать за обеденным столом, точно меня на дыбу вздернули, как случилось пару дней назад. Я перепугал всю таверну, но сам перепугался куда больше.

Ильмаринен скривился.

– Да, паршиво было.

Пекка молча кивнула. Память о той минуте останется с нею до конца дней.

– Нам нужно поторопиться, – промолвил Ильмаринен со вздохом. – Девочка подождет.. А наша встреча – нет.

Морозный ветер ударил Пекке в лицо, когда чародеи покинули уютный вестибюль «Княжества». На тротуарах и мостовых Илихармы лежал черный от сажи подтаявший снег. Ее родной Каяни находился южнее хребта Ваатоярви, и зимние бури, налетавшие с Земли обитателей льдов, обрушивались на город всей мощью. Там снега не тают до самой весны.

Цокали по булыжнику копыта. Карета везла троих чародеев в княжеский дворец. Тот стоял на холме над городом: закладывали его как крепость за много лет до того, как древние кауниане впервые пересекли Валмиерский пролив к западу от здешних мест. В подвалах под ныне венчавшими холм великолепными зданиями по сию поры велись раскопки, и результаты их иной раз поражали историков.

– Что за человек князь Рустолайнен? – поинтересовалась Пекка. – Мы в южных краях немного о нем слышали.

– А он не из тех, кто полагает, будто делам князя Илихармы место в газетах, – ответил Сиунтио, на что Ильмаринен кивнул. – Солидный мужчина. И неглупый.

– Не такой предусмотрительный, как Йоройнен, – добавил Ильмаринен. – Он видит то, что есть, а не то, что может быть. Но Сиунтио прав – солидный мужчина.

Семь князей Куусамо не придерживались жесткого этикета, как властители Дерлавайского континента и, если уж на то пошло, лагоанский король Витор. Гофмейстер, проводивший чародеев в палату для аудиенций, объявил об их появлении столь же буднично, как если бы те явились на встречу с семью богатыми торговцами. Одевались князья тоже на купеческий манер, без пустой роскоши. Пекка опустилась на одно колено, Ильмаринен и Сиунтио низко поклонились.

– Сегодня обойдемся без лишних формальностей, – объявил князь Йоройнен.

Он окинул взглядом стол, за которым восседали Семеро. Возражений не последовало.

Князь Рустолайнен сидел в центре: в конце концов, собрание проходило у него в замке. Впрочем, он мог бы сесть и с краю и все равно остался бы самым могуществнным из Семерых, поскольку столица находилась у него во владении. Князь милостиво кивнул Сиунтио.

– Достопочтенный магистр, вы убедили меня собрать моих совластителей. Я объяснил им суть дела как мог, но я не чародей. Повторите те разъяснения, что дали мне.

– Полагаю, чародеи в их владениях уже рассказали о случившемся своим князьям, – заметил Сиунтио. Некоторые из Семерых кивнули. – В любом случае, – продолжил магистр, – дело это касается уже не тонкостей чародейства, а вопросов добра и зла. В своей борьбе с Ункерлантом альгарвейцы опустились до убийства.

– Война и есть убийство, – заметил Рустолайнен.

Сиунтио покачал головой.

– Это вы сказали мне и в прошлый раз, ваше высочество. Я ответил тогда, и повторю теперь: война – это кровопролитие. Противники имеют возможность побороться друг с другом. Альгарвейцы согнали в лагеря беззащитных людей и убили их ради колдовской силы, которую приносит кровавая жертва, – а силу обратили против войск конунга Свеммеля. Теперь они наступают там, где прежде были остановлены.

– Насколько сильны заклятия, которые можно наложить подобным способом? – поинтересовался князь Парайнен, чьи владения лежали на дальнем востоке, по другую сторону Ботнического океана от дьёндьёшских берегов.

– А сколько пленных кауниан готовы они расстрелять? – резко ответил Сиунтио. – Чем больше крови, тем сильней чары.

– Убивать стало легче, чем в древние времена, – добавил Ильмаринен. – Уже не надо стоять над каждым пленником с мечом или топором – можно одного за другим пронзать огненными лучами жезлов. О, чудеса прогресса! – ухмыльнулся он желчно и сурово.

– Насколько велика мощь альгарвейского чародейства в сравнении с новыми заклятиями, над которыми работаете вы трое и некоторые ваши коллеги? – спросил князь Йоройнен.

К изумлению Пекки, и Сиунтио, и ехидный Ильмаринен обернулись к ней.

– Вашк высочество, дрова не могут гореть жарче, чем уголь. Наши изыскания – это уголь или нечто жарче любых углей. Но большой костер из дров может дать больше жара, чем один маленький уголек. Альгарвейцы разожгли самый большой пожар в истории – и дым его скверно пахнет.

– Хороший образ, – пробормотал про себя Сиунтио, и Пекка благодарно улыбнулась.

– Вчера мы призвали альгарвейского посла в Куусамо, – промолвил Рустолайнен, и остальные шестеро кивнули разом. – Он отрицает, что его держава совершила подобное преступление, и уверяет, будто сию ложь пустили враги короля Мезенцио. Что скажете на это?

– Скажу, ваше высочество, что у Альгарве совесть нечиста, – ответил Сиунтио. – Сделанного не спрятать от тех, у кого достанет опыта и таланта. Альгарвейцам остается только изображать потерянную невинность.

– Нас уверяют, что если кто и совершил это преступление, то впавшие в отчаяние ункерлантцы, – заметил Рустолайнен.

Пекка, Ильмаринен и Сиунтио рассмеялись одинаково горько.

– О да! – воскликнул Ильмаринен. – Поэтому войска Свеммеля триумфально отступают, покуда альгарвейцы в ужасе и смятении преследуют их по пятам.

– Результаты говорят громче – и правдивей – слов, – согласилась Пекка.

– Скоро ли разгорится этот ваш самый жаркий огонь? – полюбопытствовал Йоройнен.

На этот вопрос скорей могла ответить Пекка.

– Ваше высочество, я уже готовилась провести опыт, чтобы выяснить, насколько жарко этот огонь будет гореть и не погаснет ли, когда альгарвейцы совершили… то, что совершили. Когда я доберусь, наконец, до лаборатории, ответ станет ближе. Сколько времени нам потребуется, чтобы взять под контроль обнаруженный эффект – если он будет обнаружен, – я не могу пока сказать, простите.

Она опустила глаза. Узор на ковре под ногами повторял узоры тростниковых циновок, какими куусаманские вожди покрывали пол, прежде чем узнали о существовании ковров.

– Альгарвейский посол может говорить красивей, чем мы, – промолвил Ильмаринен. – Изящней, чем мы. Но имейте в виду, о Семеро, мы говорим вам правду.

– И что предложите нам вы? – озвучил, как было принято, общее мнение князь Рустолайнен.

Сиунтио шагнул вперед:

– Войну, ваше высочество. Если мы спустим подобное преступление с рук его виновникам, пострадает весь мир. Должно быть ведомо каждому, что есть вещи запретные. С горечью заявляю я это, но без сомнения.

– А как же наша война против Дьёндьёша? – воскликнул князь Парайнен.

Противостояние это затрагивало его сильней, чем любого из совластителей, поскольку порты на его землях обращены были к спорным островам посреди океана.

– Ваше высочество, – твердо заявил Сиунтио, – война с Дьёндьёшем ведется ради блага Куусамо. Война с Альгарве станет войной ради блага всего мира.

– На паях с Ункерлантом? – Парайнен скептически поднял бровь. Пекка не могла его винить за это. – Конунг Свеммель готов скорей разрушить мир, чем спасти.

– Без сомнения, – согласился Ильмаринен. – Но то, что Свеммель лишь готов совершить, Мезенцио творит на наших глазах. Что имеет больший вес?

Свеммель при этих словах снял бы чародею голову – за оскорбление короны. Парайнен прикусил губу и, пусть неохотно, кивнул.

– Если мы вступим в войну с Альгарве, – проговорил Рустолайнен, – новое направление волшебства не будет нам подспорьем, верно?

– Да, ваше высочество, – по крайней мере, сейчас, – ответила Пекка. – Оно еще может оказаться нам полезно, но я не могу сказать, как скоро это случится и насколько велика будет польза.

– Прыжок в темноту, – пробормотал Парайнен.

– Нет, ваше высочество, бросок к свету, – отозвался Сиунтио.

– Да ну? – Парайнена его слова не убедили. – Свеммель в ответ пустит под нож собственных подданных, как только эта мысль придет ему в голову. Скажете, я ошибаюсь?

Пекка не думала, что князь ошибся, – скорее опасалась, что он прав.

– Это огромная разница, ваше высочество, – ответила она тем не менее. – То, что делает человек ради самозащиты, и то, что он делает во вред ближнему, – не одно и то же. Кроме того, Мезенцио не собственных подданных приносит на алтарь – он нашел других жертв, беззащитных и безответных.

Князья обменялись вполголоса несколькими словами.

– Мы благодарим вас, магистры, сударыня, – промолвил Рустолайнен. – Если нам потребуется дальнейшая консультация, мы вас призовем.

Палату для аудиенций Пекка покидала с тяжелым сердцем. Она надеялась на большее – хотя бы на обещание большего. Однако известие о том, что семеро князей объявили войну Альгарве, обогнало ее карету на пути в «Княжество». Чародейка никогда не думала, что весть столь печальная может наполнить ее душу такой радостью.

Слухи носились по Приекуле, полные то ужаса, то гнева. Чему верить – и верить ли хоть слову, – Краста не знала. Следовало бы не обращать внимания на пустую болтовню, но как-то не получалось.

Если кто и мог знать правду, это был полковник Лурканио. Когда, отодвинув капитана Моско, Краста замерла на пороге комнаты, которую полковник сделал своим кабинетом, – входить запросто к нему она не осмеливалась, – альгарвеец оторвал взгляд от бумаг.

– Заходите, моя дорогая, – промолвил он с обычной своей чарующе жестокой улыбкой, отложив стальное перо. – Чем могу служить?

– Это правда? – осведомилась Краста решительно. – Скажи, что это неправда!

– Хорошо, дорогая, это неправда, – покорно повторил Лурканио. Краста вздохнула облегченно, но ухмылка ее рыжеволосого любовника стала шире, и полковник осведомился: – А о чем, собственно, речь?

Краста уперла руки в бока. Ярость ее разгорелась мгновенно.

– Как?! – воскликнула она. – То, о чем все говорят, конечно!

– Все говорят разное. – Лурканио пожал плечами. – Обыкновенно глупости. И почти всегда – неправду. Думаю, я не слишком рисковал, назвав неправдой тот слух, что имели в виду вы, что бы это ни было.

Он сделал вид, будто поглощен документом. Чтобы ее променяли на какие-то бумаги, даже грозный полковник Лурканио, – этого Краста стерпеть не могла.

– Тогда почему Куусамо объявило войну Альгарве? – осведомилась она резко, как бичом хлестнула.

Привлечь внимание любовника ей удалось. Лурканио снова отложил перо и пристально посмотрел на маркизу. Улыбка сошла с его лица, сменившись выражением иного рода – таким, что Краста пожалела о своей вспыльчивости. Похоже, ей удалось привлечь внимание Лурканио даже слишком хорошо.

– Расскажите-ка мне поподробнее, что именно вы имели в виду, милая моя, от кого наслушались подобных баек и где, – мягко промолвил полковник.

Голос его звучал чем тише, тем более угрожающе – в противоположность всем прочим знакомым Красте мужчинам.

– Ты прекрасно знаешь! Или должен знать!

Краста пыталась сохранить вызывающий тон, но с Лурканио это было почти невозможно. Полковник легко навязывал свою волю маркизе, как его армия полтора года назад навязала свою волю защитникам Валмиеры.

И Лурканио это знал.

– Предположим, я хочу услышать это от вас, – повторил он. – Во всех подробностях. Заходите, садитесь, устраивайтесь поудобнее. И закройте дверь.

Краста подчинилась. Она всегда замечала, когда ей приходилось подчиняться чужой воле, а не своему капризу. Повиновение давило ее, словно слишком тесные брюки. Пытаясь выкроить себе немного свободы, немного воли, она одарила Лурканио бесстыдной улыбкой.

– Твои люди подумают, что я не за этим пришла.

Один раз она от скуки отдалась полковнику прямо в кабинете, чем надолго отвлекла Лурканио от его бумаг.

Сегодня отвлечь альгарвейца не удалось.

– Пусть думают что хотят. – Он махнул рукой. – Вы пришли рассказать мне, что наслышаны… о некоторых событиях. А теперь не желаете поведать, каких именно. Я должен знать.

Он выжидающе уставился на нее.

И снова Краста обнаружила, что подчиняется его воле. И оттого, что она исполняет приказ, а не следует собственным желаниям, как в отсутствие полковника Лурканио, маркиза позволила себе бросить ему в лицо:

– Это правда, что Альгарве вывозит кауниан из Валмиеры, или из Елгавы, или… откуда-то еще, – с географией, как и со многими другими предметами, у нее неизменно возникали проблемы во всех академиях, которые маркиза успела почтить своим недолгим присутствием, – и творят с ними всякие ужасы в варварском Ункерланте?

– А, это… – Лурканио снова махнул рукой. – Я думал, что вы заговорите о чем-то более серьезном, дорогая моя. Нет, мы не вывозим жителей из Валмиеры или Елгавы и не творим с ними никаких ужасов. Точка. Я вполне ясно выразился?

Краста не заметила, что полковник ответил не на все ее вопросы; если бы в академиях или женской гимназии (незаконченной) маркиза больше внимания уделяла занятиям, этот факт, возможно, не ускользнул бы от ее внимания. Но и страх, порожденный циркулирующими уже вторую неделю слухами, ушел не сразу.

– Тогда почему люди твердят об этом? – не унималась она.

– Почему? – Лурканио вздохнул. – Или вы не замечали сами, что большинство людей – простонародье в особенности – глупы и готовы повторять все, что слышали, точно ученые галки?

В общении с Крастой это был беспроигрышный ход.

– Разумеется! – воскликнула маркиза. – Все простолюдины если не глупцы, то просто негодяи! Простолюдины… просто.

Она рассмеялась. Остроты получались у нее разве что по нечаянности, да вдобавок Краста не всегда замечала, когда ей удавалось сказать нечто забавное, но уж если замечала, то была необыкновенно довольна собой.

Лурканио тоже рассмеялся – громче, чем того заслуживал бледный каламбур.

– Ну вот видите? Вы сами вынесли приговор лжецам. Разве пропал без вести кто-то из ваших знакомых? Или из ваших слуг? Или знакомых ваших слуг? Нет, разумеется. Как бы могли мы сохранить в секрете подобное? Это просто невозможно.

– Да, конечно, – признала Краста.

Если бы люди начали пропадать в Валмиере, слухи не были бы столь расплывчаты и бледны. Теперь, когда полковник указал на это, маркиза и сама удивилась своей доверчивости. Но все же…

– Тогда почему Куусамо объявило вам войну?

– Почему? – Лурканио сардонически приподнял бровь. – Я скажу вам, почему, дорогая моя: потому что семь князей ревнуют к нашим победам и ухватятся за любой повод, чтобы втоптать нас в грязь.

– А-а…

Такой довод Краста тоже могла понять: сама она подобным же образом обходилась со светскими соперницами и становилась жертвой сходного обхождения. Маркиза кивнула.

Улыбке Луркано вернулось прежнее обаяние. Полковник отодвинулся от стола вместе с креслом. Кресло было альгарвейское, штабного образца. Латунные колесики заскрипели.

– Раз уж вы все равно здесь, дорогая моя, не стоит ли нам предоставить моим подчиненным повод для сплетен?

Сейчас в его голосе не слышалось приказных ноток. В делах постельных он никогда не пытался распоряжаться Крастой – во всяком случае, впрямую. Если бы маркиза решила выйти из кабинета, Лурканио не упрекнул бы ее ни словом. И Краста подчинилась – во многом потому, что могла отказаться. Тем более что остальные альгарвейские офицеры начнут ревновать Лурканио, а это было маркизе приятно. Она опустилась перед полковником на колени и задрала его юбку.

Испытывая душевное (и телесное – Лурканио был весьма щепетилен в вопросах любовных игр) облегчение, маркиза вернулась в свои покои, чтобы выбрать плащ для поездки по магазинам Приекуле. От Бауски не было никакого проку. То, что называлось «утренней болезнью», у нее затягивалось на весь день, так что в любой момент горничная могла, тяжело сглотнув, умчаться в направлении уборной. Если вынашивание детей всегда связано было с подобными трудностями, Краста решительно не желала принимать участие в процессе.

Кучер, тоже укутавшись в плащ от осенних морозов, отвез маркизу на бульвар Всадников. Едва высадив хозяйку, он вытащил из кармана флягу и отхлебнул. Выпивка поможет ему согреться – или хотя бы забыть о холоде.

Красту больше интересовали собственные планы, нежели времяпрепровождение какого-то слуги. Со времени альгарвейского вторжения бульвар Всадников, где располагались лучшие магазины столицы, несколько поблек. По великолепным его тротуарам прохаживалось – шествовало, верней сказать – куда меньше покупателей, и большинство из них составляли альгарвейские офицеры в форменных килтах. Лавочники, по крайней мере, не бедствовали при новой власти: захватчики с трудом удерживали в руках пакеты. Краста с нехорошей усмешкой наблюдала за двумя альгарвейцами, что вышли из магазина дорогого дамского белья. Пойдут купленные ими шелка и кружева на украшение валмиерских любовниц или отправятся в метрополию – в утешение ничего не подозревающим женам?

Ей захотелось, чтобы Лурканио купил ей подарок в этой лавке. Хотя если не догадается – мир не рухнет. Кое-кому из прежних ее любовников приходила в голову эта мысль. Изысканное белье покоилось в комоде и давно пропахло кедровым маслом, которым отпугивают моль.

В нескольких шагах от магазина дамского белья размещалась излюбленная Крастой портновская лавка. Маркиза вгляделась, попытавшись сквозь осыпающиеся сусальные узоры разглядеть, во что одеты манекены на витрине. Если она отстанет от моды, Лурканио может прийти в голову подарить роскошное белье кому-нибудь еще.

Вгляделась – и застыла. Не полувоенный покрой новых сюртуков и брюк заставил ее оцепенеть. Краста представить себе не могла, чтобы валмиерский портной выставил на продажу юбки, после того как Альгарве разгромило его державу. Это казалось ей непристойным – нет, хуже того: не каунианским.

Но из примерочной вышла молоденькая валмиеранка в юбочке, едва достававшей до колен, оставляя открытыми лодыжки.

– Никакого приличия, – пробормотала Краста.

До войны ей самой доводилось носить юбки – но теперь? Переход на чужеземное платье отдавал поражением сильней, чем объятья чужеземного любовника. Но модистка захлопала в ладоши от восторга, а ее клиентка полезла в карман сброшенных брюк, чтобы расплатиться за покупку.

«Больше не стану сюда заглядывать!» – решила Краста и двинулась дальше, недовольная.

Она заглянула к ювелиру поискать серьги – ничего подходящего не обнаружила, зато довела до слез девчонку-продавщицу, отчего настроение ее слегка улучшилось.

Как только она вышла на улицу, как из-за угла показался виконт Вальню. Весело помахав ей рукой, виконт прибавил шагу. Краста отвернулась. Вальню тоже перешел на юбки.

– Что случилось? – поинтересовался виконт, изготовившись чмокнуть маркизу в щечку.

Краста резко отвернулась – не игриво, как могла бы, а с полной серьезностью.

– Что случилось? – эхом отозвалась она. – Я тебе скажу, что. Вот что!

Она ткнула пальцем в развевающуюся юбочку. На мужчине варварское одеяние даже более, чем на женщине, казалось признанием собственного поражения. Самодовольным признанием.

Вальню сделал вид, будто не понял.

– Мои колени? – Тонкое благородное его лицо озарилось недоброй улыбкой. – Дражайшая моя, вы имели случай наблюдать и другие части моего тела.

– Но не на улице, – проскрежетала Краста.

– И на улице тоже, – возразил Вальню. – В тот раз, когда вы соизволили вышвырнуть меня из коляски, мы были не просто на улице, а посреди нее, чтоб мне провалиться!

– Это… другое дело, – заявила Краста, хотя и не смогла бы объяснить, в чем заключена разница, и задала вопрос, который ей, собственно, и не давал покоя: – Как ты можешь носить эту гадость?

– Как могу носить? – Вальню, извесный приспособленец, приобнял ее за талию. – Милая моя, догадываетесь ли вы, что в нынешнем положении я вряд могу позволить себе не носить юбок. Защитная окраска, что поделаешь.

Раз-другой Краста, возможно, и слышала этот оборот, но о значении его даже не догадывалась.

– Какая-какая краска?

– Защитная, – повторил Вальню. – Знаешь, как у бабочек, что похожи на сухие листья, стоит им крылья сложить, и у жуков, прикидывающихся сучками, чтобы их не пожирали птицы. Если я буду походить на альгарвейца…

Он замолчал. Краста была не самой умной женщиной в Валмиере, но намек уловила.

– О, – пробормотала она. – Это все пустые сплетни. Я так думаю, что пустые. Лурканио говорит, что это все неправда. Иначе мы бы слышали о пропавших людях, верно?

– Если только люди начнут пропадать именно в Валмиере, – заметил Вальню.

– Мы бы и про Елгаву знали – или прознало бы елгаванское дворянство и подняло бы такой шум, что в Приекуле было бы слышно, – стояла на своем Краста.

Аргумент, конечно, принадлежал полковнику Лурканио, но Красту он поразил, и она его без зазрения совести присвоила.

Если Вальню и не был поражен, то, по крайней мере, призадумался.

– Возможно, – промолвил он наконец. – Возможно. Силы горние, как бы я хотел, чтобы так оно и оказалось! И все же, – свободной рукой он огладил складки килта, – лучше не рисковать понапрасну. Закон подобия, все такое. И разве мне не идет?

– Ты выглядишь просто нелепо. – Тактичной Краста пыталось выглядеть только при полковнике Лурканио. – Нелепо, как альгарвеец в штанах. Противоестественно.

– Ты просто великолепна. Но тебе я поведаю истинную правду. – Вальню наклонился к ней и прошептал в самое ухо, почти касаясь волос губами: – Под юбкой гуляют жуткие сквозняки…

Краста, невзирая на лучшие свои намерения, от неожиданности хихикнула.

– Так тебе и надо.

На сей раз она позволила Вальню поцеловать ее в щеку. Довольный виконт раскланялся. А вот Краста обнаружила, что витрины больше не радуют ее, и отправилась домой, раздраженная и мрачная.

– Валить! – рявкнул альгарвейский солдат на скверном ункерлантском. – Еще дровей!

– Вот тебе еще, – пробурчал Гаривальд, свалив груз к ногам рыжика.

Каждое полено, что сожгут альгарвейцы, было вынуто из крестьянской поленницы, но тех, кому хватало смелости жаловаться, расстреливали. Больше никто и не жаловался – при захватчиках, понятное дело.

Могло быть и хуже. В Зоссене задержалось на постой не больше отделения альгарвейских солдат. Крестьяне могли бы восстать, задавить врагов числом. В соседней деревне возмущенные жители так и поступили. Больше на том месте деревни не было. Альгарвейцы пригнали солдат, бегемотов, драконов – и сровняли ее с землей. Мужчин убили. Женщин… об этом Гаривальд старался не думать.

Приятель его, Дагульф, уронил свою вязанку под ноги часовому. Тот довольно кивнул и театрально вздрогнул. По-ункерлантски он едва мог связать два слова, но, как все рыжики, наделен был лицедейским даром.

– Холодно, – пожаловался он. – Очень холодно.

Гаривальд кивнул. Спорить с захватчиками – себе дороже. Дагульф тоже кивнул. Крестьяне переглянулись незаметно. Оба даже не улыбнулись, хотя Гаривальду серьезное выражение лица далось с трудом. Лужи едва подернулись ледком, да и тот к полудню растает верно. Если альгарвеец полагает, что это мороз, то он недавно в здешних краях.

– Не по погоде парень одет, – заметил Дагульф, когда они достаточно далеко отошли от альгарвейского поста.

– Не по погоде, – согласился Гаривальд. – Бедолага.

Теперь оба рассмеялись без опаски.

Гаривальд почесался. Его суконный кафтан доходил до лодыжек и был вдвое толще альгарвейского зимнего мундира. Под кафтаном крестьянин носил шерстяную рубаху, шерстяные же подштанники и гетры. Ему было вполне уютно. Когда наступит зима, сверху можно будет накинуть шинель и нахлобучить меховую шапку. Уютно не будет, но не замерзнешь.

– Меня эдакую юбчонку под страхом жезла не заставишь натянуть, – заметил Дагульф.

– Чтоб мне провалиться, коли ты не прав, – отозвался Гаривальд. – Как пурга заметет, так у тебя там отмерзнет все разом. – Он примолк задумчиво. – Пожалуй, сукиным детям это на пользу пошло бы, а?

– Угу. – Дагульф скривился. – Ох и блудливый же народец под Мезенцио ходит! Готовы завалить все, что шевелится, а что не шевелится, то потрясти вначале.

– Точно, – проговорил Гаривальд. – С тех пор, как они сюда заявились, что ни день, то позор. Бабы все твердят, что их, мол, заставили, мол, жезлами грозили, а глаза-то у многих довольные! Это их альгарвейские штучки портят – ручку там поцеловать, хвост распушить.

Дагульф пожелал захватчикам нечто, отдаленно связанное с поцелуями, но не то, о чем упоминал Гаривальд, и оба крестьянина грубо расхохотались.

– Вот бы тебе песню об этом сложить, – добавил он, – такую песню, чтобы наши бабы зареклись с рыжиками по стогам валяться, вот что.

– Если тебе вправду жезл под нос сунуть, так и сам завалишься, – заметил Гаривальд. – С этим ничего не поделаешь. А вот остальные…

Он умолк на полуслове, глаза остекленели. Дагульфу пришлось подтолкнуть приятеля – иначе тот так и остался бы стоять.

– Осторожнее надо будет с такими песнями, – заметил Гаривальд.

– А то ж! – хмыкнул Дагульф. Он ткнул пальцем в сторону ковылявшего к ним через деревенскую площадь Ваддо. Земля подмерзла, и староста мог крепче опереться о палку, чем по осени, когда деревенские улочки утопали в грязи по колено. – И не одних альгарвейцев нам опасаться надобно.

– Рыжикам он нас не выдаст, – заметил Гаривальд и мудро добавил: – Я так думаю.

– Еще как выдаст, – мрачно предрек Дагульф. – Как же ему иначе к альгарвейцам подольститься? Да только нами торговать.

– Пока он ничего такого не делал, слава силам горним.

Гаривальд прекрасно знал, чем еще Ваддо мог бы порадовать солдат короля Мезенцио: если староста приведет их к зарытому в лесу хрустальному шару, они, может быть, и простят его за то, что тот спрятал колдовское орудие. Особенно если Ваддо скажет, что во всем виноват Гаривальд, который прятал хрусталик вместе с ним.

– Добре, добре, – прохрипел Ваддо, приближаясь. – Добрый сегодня день – для всех нас, уверен.

Голос его звучал вовсе не так уверенно, как прежде – до того, как альгарвейцы взяли Зоссен. Ваддо оставался старостой и преданно исполнял повеления захватчиков, но власть, которой он, мало не наместник конунга Свеммеля, обладал, рассеялась. С точки зрения солдат Мезенцио, староста был лишь вожаком стаи таких же, как он, псов – и ему доставался первый пинок.

– Доброго дня, – хором отозвались приятели.

– Наш друг, – добавил Дагульф, тыча пальцем в сторону Гаривальда, – скоро разродится новой песней.

Гаривальд мысленно пожелал соседу заткнуться.

Ваддо просиял.

– Видел я, как он в себя ушел, вот и понадеялся. С новой песней и зимние вечера быстрей пролетят.

– Постараюсь, – коротко ответил Гаривальд.

Теперь ему предстояло сочинить две песни: одну простую и одну – про деревенских девчонок, что поддаются на уговоры альгарвейских солдат. Он надеялся, что вторую Ваддо не услышит. Несмотря даже на то, что старостина дочка была достаточно молода, хоть и не так красива, чтобы привлечь внимание альгарвейцев.

– Если песня выйдет хоть вполовину так хороша, как те, что ты уже сочинил, она все равно будет лучше, чем многие, что мы годами поем, – добавил Ваддо. – В нашей родной деревне появился певец – миннезингер, я бы сказал! Кто бы мог подумать!

– Спасибо, – стеснительно пробормотал Гаривальд.

Мысль о том, что он в силах сложить песню, до сих пор приводила его в трепет.

– Это тебе спасибо! Ты делаешь Зоссену доброе имя!

Староста был необыкновенно красноречив. «Не переигрывает ли? – мелькнуло в голове у Гаривальда. – Может, усыпить бдительность хочет, а потом сдать парням Мезенцио?» Ему пришло в голову, что хрустальный шар стоит перепрятать в одному ему известное место. А то и вовсе утопить в омуте. Если бы удалось это сделать незаметно – может, и стоит.

С другой стороны, если альгарвейцы застанут его за этим занятием, то спалят на месте. Или вздернут на суку под табличкой в назидание остальным. Может, как раз этого Ваддо и добивается? Тогда накажут напугавшегося Гаривальда, а староста ни при чем выйдет… Крестьянин помотал головой, отгоняя дурацкие, тошнотворно подлые мысли.

– Неплохо будет услышать новую песню, – повторил Ваддо. – Что угодно, лишь бы о голоде не вспоминать…

– Хороший был урожай, – скорбно промолвил Дагульф. – Жалко, нам не достался.

– Рыжики… – Ваддо оглянулся торопливо – точно так же, как остальные жители Зоссена, когда не желали попадаться на глаза старосте. Ничего опасного он не заметил – в этом Гаривальд мог быть уверен, потому что оглянулся и сам, – и ограничился тяжелым вздохом и коротким: – Ну, что поделаешь…

– Сущая саранча, – буркнул Дагульф.

Гаривальд исхитрился наступить ему на ногу; приятель что-то распустил язык.

Ваддо опасливо кивнул. Гариваль все равно ему не доверял. Староста любого мог выдать альгарвейцам.

Разделавшись, как мог скорее, с пустым разговором, какого требовала вежливость, Гаривальд вернулся к себе в избу.

– Пойду в лес опять, – бросил он Анноре. – Если повезет, хоть вязанку дров приволоку домой, а не только рыжикам.

– Хорошо бы, – вздохнула жена. – А если сумеешь белку камнем подбить или кролика оглоушить – еще лучше.

– Если повезет, – повторил Гаривальд. – Вот только ежели бы мне всегда везло, на сто миль от Зоссена ни единого альгарвейца не осталось бы.

– Верно сказано, – с горечью ответила Аннора. – Иди уж. Может, подвернется невелика удача, да наша.

– Будем надеяться. Подай-ка оселок.

Он вытащил топор из-за пояса и прошелся по лезвию. Пока он рубил сухостой для альгарвейцев, следить за инструментом не было смысла: затупившийся топор давал работнику повод не выкладываться и не торопиться. А вот когда трудишься на себя – дело другое.

Гаривальд торопливо шагал по тропинке. Его привлекали не бурелом и не возможность поохотиться немного. В лесной тишине слова приходили на ум легче, чем в деревне. Как-то у Гаривальда целый куплет выпал из памяти, когда Сиривальд не вовремя спросил о чем-то.

Ваддо ждал от него веселой песни, чтобы скрасить тоску зимних вечеров. Гаривальд понимал, что за нее и следовало бы взяться поначалу. И конечно, в голову непременно лезли строчки другой – такой, чтобы ункерлантские женщины забыли дорогу в койки альгарвейских солдат.

Крестьянин со злостью швырнул камнем в серую белку, едва заметную на серой от старости березе, и промахнулся буквально на ладонь. Белка взбежала повыше, укоризненно застрекотав.

– Зар-раза, – пробурчал Гаривальд, подрубая молодое деревце.

Березка – не белка и сбежать никуда не могла. Тонкие бревнышки и ветки потолще он упихивал в кожаный заплечный мешок. Тело трудилось само, а рассудок парил свободно. Гаривальд сам не заметил, как у него сложился не один, а целых два куплета с рифмой на слово «зараза».

Крестьянин напел вполголоса новую песню, взвешивая каждый слог, проверяя размер, оттачивая каждую строку. К тому времени, когда он двинулся обратно в Зоссен, работа была закончена.

Он допел песню до конца, потом поменял местами пару слов, спел снова и готов был поправить еще одну строку, когда у него за спиной кто-то захлопал в ладоши. Гаривальд мгновенно обернулся, покрепче стиснув топор в руках. Кое-то из жителей деревни полагал, будто лучший способ выжить при альгарвейцах – это лизать им пятки. Но любой, кто вздумает донести на Гаривальда, горько пожалеет об этом.

Но тот, кто хлопал в ладоши, был не из зоссенцев. Крестьянин видел этого человека впервые. Незнакомец был суров видом, грязен и тощ; замызганная шинелька когда-то имела сланцевый цвет. В руке он сжимал боевой жезл – оружие, с которым топор Гаривальд не мог тягаться, – однако целиться в крестьянина не стал.

– Добрая песня, – промолвил он, кивнув одобрительно, и по говору его стало ясно, что родился незнакомец далеко от герцогства Грельц. – Сам сложил?

– Ага, – буркнул Гаривальд, прежде чем догадался соврать.

– Так я и подумал – прежде не слыхивал такой, – заметил незнакомец. – Добро. Спой-ка еще разок, приятель, чтобы я запомнил.

Гаривальд послушно спел – все от первой до последней строчки. Незнакомец слушал внимательно, потом властным жестом приказал повторить и запел сам. Слух у него был чуткий, и вышло неплохо.

– Приятелям моим понравится, – проговорил он. – Месяц-другой, и вся округа станет распевать. Не все склонили головы перед альгарвейцами, знаешь, даже когда их бегемоты втоптали нас в грязь. Как, бишь, деревенька твоя зовется?

– Зоссен, – промолвил Гаривальд.

– Зоссен, – повторил незнакомец – быть может, избежавший плена солдат? – Скоро Зоссен о нас услышит.

Он отдал Гаривальду честь, словно офицеру, и нырнул в лесную чащу, враз скрывшись из виду.

Зачем его вызвали в королевский дворец, Фернао понятия не имел. Усталый чинуша, появившийся в его служебном кристалле, отказался рассказывать, заявив лишь: «Все будет разъяснено вам в приватной беседе». Чародей готов был признать, что в осторожности той имеется здравое зерно: опытный волшебник способен был уловить колебания эфира. Но ехать во дворец неизвестно зачем ему было решительно неприятно.

Он уже выбрался из городского каравана на остановке перед дворцом, когда в головы ему пришла неприятная мысль: что, если новое задание связано с персоною Пенды, фортвежского короля в изгнании? Какое там неприятная – перспектива эта попросту пугала Фернао. Он был бы рад – нет, положительно счастлив! – никогда более не видеть капризного монарха.

Снедаемый тревогой, он вышагивал по широкому проезду, вымощенному красным кирпичом, не обращая внимания на величественное здание перед собой. В Сетубале он жил с рождения и, может быть, поэтому воспринимал дворец как часть пейзажа, в то время как приезжему не так легко было забыть об его существовании.

И даже Фернао порой отрывал взгляд от мостовой. Дворец лагоанских королей требовал внимания: требовал громко и пронзительно. Построен он был в витиеватом альгарвейском стиле позапрошлого столетия: альгарвейском стиле, доведенном до предела, какой могла оплатить разве что королевская мошна. Все в нем устремлялось в небеса, и все сплошь покрыто маниакально подробными рельефами. Вся история Лагоаша от начала времен до возведения дворца изображена была на его стенах, парапетах и башнях – все в натуралоьную величину и по большей части покрыто золотой фольгой. Фернао стало интересно: сколько же скульпторов ослепло, покуда возводился дворец?

Могучие бронзовые двери королевской резиденции производили впечатление еще более грандиозное, чем сам дворец, если такое вообще было возможно. Нимало не поблекшей за два столетия эмалью на них изображена была вторая битва в Валмиерском проливе, в которой незадолго до закладки дворца лагоанский флот наголову разгромил армаду Сибиу.

Ругаясь про себя, чародей шагнул в распахнувшиеся двери приемной дворцовой канцелярии, где трудилось за конторками с дюжину секретарей. Фернао шагнул к первому попавшемуся и представился.

– Одну минуту, ваше волшебство, с вашего разрешения, – промолвил тот, – я должен свериться с графиком встреч. – Он провел пальцем по строчкам. – Да, все верно: вы точно вовремя. Вам назначена встреча с полковником Пейшото из министерства обороны Это в восточном крыле, сударь, – вон тот проход, и по коридору налево.

– Искренне благодарен, – ответил Фернао.

Секретарь поклонился, не вставая, по-альгарвейски церемонно.

Чародей бодрым шагом двинулся по коридору, едва не насвистывая на ходу. Какое бы занятие ему ни намерены были поручить, с королем Пендой оно связано никак не было. «А если Пенда тут ни при чем, – легкомысленно подумал Фернао, – я как-нибудь справлюсь».

Чем дальше отходил чародей от того дворцового крыла, что отведено было под личные покои короля Витора, тем менее помпезными выглядели залы и палаты, а когда Фернао добрался до министерства обороны – то есть через добрых десять минут – обстановка вокруг даже начала располагать к работе.

Ливрейный чиновник на входе перехватил посетителя, заставил прикоснуться к гильдейской визитке – окажись на месте Фернао самозванец, карточка засветилась бы красным, – и только тогда проводил в кабинет Пейшото. Полковник оказался моложе и стройней, ежели ожидал Фернао: чародею он был почти ровесником, а кроме того, полон излишнего энтузиазма.

– Рад знакомству с вами, сударь, сердечно рад! – воскликнул Пейшото, вскочив с кресла и пожимая чародею руку. – Присаживайтесь, будьте как дома, прошу. Выпьете со мною бокальчик?

Не дожидаясь ответа, он хлопнул в ладоши. Штабной писарь принес бутылку и два бокала.

Вино отдавало цитрусами.

– Елгаванское, – заметил Фернао, даже не глядя на этикетку.

– Именно так, – подтвердил полковник Пейшото. – Альгарвейское лучше, но будь я проклят, если стану теперь наливаться их винами. Мне будет мерещиться, что я пью кровь. – Улыбчивое лицо его омрачилось. – Грязный фокус они провернули в Ункерланте.

– Вы не чародей, полковник, и понятия не имеете, насколько грязный, – отозвался Фернао. – Если вы вызвали меня, чтобы я помог положить конец этой мерзости, я с вами всем сердцем.

Он залпом осушил бокал и наполнил вновь.

– В некотором роде, господин чародей, в некотором роде, – отозвался Пейшото. – Мы собираемся, так сказать, засадить драконам Мезенцио колючку под крыло. И судя по моим данным, – он поворошил разбросанные по столу бумаги, – вы идеальный кандидат – идеальный, повторю – для этой работы.

– Продолжайте, – подбодрил его Фернао.

– Сейчас, – ответил Пейшото. – Всему свое время. Итак, как я вижу, вы служили бортовым чародеем. Собственно, на этом посту вас застала война, не так ли? Мы ведь не можем нанести удар альгарвейцам, не перебравшись вначале через океан, не так ли?

– О да, – с пьяноватой серьезностью подтвердил Фернао. – Хотя исследования, которыми я сейчас занят, имеют оборонное значение – если державе я нужнее на мостике боевого корабля, я готов.

Пейшото просиял.

– Вот слова настоящего патриота, друг мой! Но, с вашего разрешения, мы планировали для вас нечто иное. Вы близко подошли к истине, не поймите превратно – но не вполне. Большинство чародеев – лагоанских чародеев, по крайней мере, – выходило когда-то в море. Но известно ли вам, что лишь горстка лагоанских чародеев и лишь единицы первостатейных – когда-либо ступали на Землю обитателей льдов?

Фернао обнаружил, что совершил большую ошибку, когда решил, что готов на любое задание, лишь бы оно не было связано с королем Пендой.

– Полковник, – жалобно пробормотал он, – вы когда-нибудь жрали вареный верблюжий горб? Пытались когда-нибудь разжевать кусок верблюжьей солонины?

– Слава силам горним, никогда, – ответил Пейшото с вполне объяснимой, на взгляд Фернао, радостью. Чародей пожалел, что о себе не может сказать того же. – Но поскольку вы имеете подобный опыт, это делает вас тем более ценным в нашей кампании. Думаю, вы это понимаете?

– Какой кампании? – поинтересовался Фернао, решив про себя не понимать по возможности ничего.

– Будущей высадки на южный континент, само собой, – ответил полковник. – Если повезет – немного повезет, заметьте, – мы сбросим в море янинцев и альгарвейский экспедиционный корпус. И где они тогда окажутся, а? Ну где?

– В каком-нибудь теплом культурном месте? – решил догадаться Фернао.

Пейшото от души расхохотался, будто чародей ляпнул что-то смешное, вместо того чтобы сказать сущую правду.

– С какой стати мы обезумели настолько, чтобы отнимать ледовый край у янинцев? – поинтересовался Фернао. – По мне, так они оказали нам большую услугу, когда захватили побережье в прошлом году.

– Побережье никого не волнует ни на грош – ни на ломаный грош. Куда важнее тамошнее подземелье. – Пейшото наклонился к чародею, обдав винными парами, и выдохнул одно только слово: – Киноварь.

– А-а, – протянул чародей. – Верно. Но…

– Никаких «но», сударь мой, – перебил его полковник. – Без рудников на южном континенте у Альгарве почти нет источников киновари. Без киновари пламя ее драконов остынет. Если мы отобьем у врага эти рудники, то нанесем ему этим тяжелый удар. Скажете, я ошибаюсь?

– Нет, – признал Фернао. – А вы скажете, что мы не потратим на то, чтобы отнять у Мезенцио южную ртуть, вдвое, втрое, нет, впятеро больше сил, чем он на то, чтобы обойтись без киновари?

Пейшото просиял. Положительно, для кадрового военного полковник был слишком жизнерадостен.

– Превосходно подмечено, сударь, превосходно! Однако вспомните – теперь, когда Куусамо вступило в войну на нашей стороне, мы можем иначе распоряжаться резервами, не опасаясь получить удар в спину. Типично альгарвейская глупость, даже не спорьте…

– Об этом я не забывал, – заметил Фернао.

Он надеялся, что теперь куусамане начнут публиковать свои закрытые исследования – те, что пропали из общедоступных журналов. Пока этого не случилось: косоглазые лениво все отрицали.

– Но я помню также, – продолжал он, указывая на карту за спиной полковника, – что курс к берегам южного континента лежит мимо островов Сибиу, а на архипелаге размещено немало альгарвейских солдат, альгарвейских кораблей, альгарвейских левиафанов и альгарвейских разведдраконов.

– Верно. Без сомнения, верно. – Смутить Пейшото было невозможно. – Я не говорил, что будет просто, сударь. Я сказал, что мы это сделаем. Если нам удастся высадить на полярных берегах солдат и драконов, нам потребуются и полевые чародеи, знакомые с местными условиями – и с местными водами. Станете ли отрицать, что вы один из немногих таких чародеев?

Пропутешествовав от Земли обитателей льдов до Лагоаша на спине левиафана, Фернао познакомился с полярными водами ближе, чем хотелось бы.

– Отрицать не могу, – с сожалением промолвил он, – и все же…

Полковник Пейшото прервал его взмахом руки.

– Государь мой, ваше добровольное сотрудничество было бы весьма желательно, весьма. Но не обязательно.

Фернао прожег его взглядом. Это было понятно – скверно, зато понятно.

– Иными словами, придется – заставите.

– Если придется, – подтвердил Пейшото. – Вы нам очень нужны. Я клянусь вам, что награда в случае успеха будет велика – как для державы, так и для вас лично.

– Как и наказание за провал. По крайней мере, для меня, – ответил Фернао. – Держава, полагаю, переживет. – Он вздохнул. – По крайней мере, до весны у меня хватит времени, чтобы подготовиться к этой… авантюре.

– О нет! – Пейшото покачал головой. – Мы отплываем не завтра, но и конца зимы дожидаться не станем. В скверную погоду альгарвейским разведчикам сложней будет следить за нашими продвижениями. Кроме того, у наших моряков больше опыта плавания в зимних полярных водах.

– Они проворней уворачиваются от айсбергов? – процедил Фернао. Полковник, чтоб ему пусто было, кивнул. – Армию вы, надо полагать, собрались высадить на краю паковых льдов – а до берега добираться маршем?

Он рассчитывал отпустить злую шутку, но к его ужасу, полковник кивнул снова.

– Ну да. Лучше всего застать врага врасплох.

– Налетевший внезапно буран может застать врасплох нас, – напомнил чародей.

Пейшото пожал плечами, как бы говоря: «Всякое бывает».

– А чем вы собираетесь там питаться? – привел Фернао последний довод.

– Справимся, – ответил Пейшото. – Обитатели льдов ведь не голодают.

– Вы с ума сошли, – объявил Фернао. – Ваши начальники с ума сошли. И вы хотите, чтобы я спасал вас от вас самих?

– Ну, если хотите, можно и так сказать, – безмятежно ответил полковник. – Я отправляюсь с экспедиционным корпусом. Так что я не прошу от вас ничего такого, на что не решусь сам.

– Ой, только не изображайте здесь альгарвейца! – возмутился Фернао. – Конечно, я согласен.

«Интересно, – мелькнуло у него в голове, – я большой дурак или не очень?» Хотя что там гадать – и так понятно.