Если уж говорить о тюрьмах, то в той, куда попали теперь Мойше Русецкий, его жена и сын, было не так уж плохо. Она превосходила даже виллу, на которой их прятало еврейское подполье в Палестине. Здесь, в некогда прекрасном отеле, он и его семья имели достаточно пищи и наслаждались электричеством, холодной и горячей водой. Если бы не решетки на окнах и вооруженные ящеры перед входом, их жизнь можно было бы считать роскошной.

Окна притягивали Мойше, несмотря на решетки. Он в восхищении вглядывался в Каир, протянувшийся вдоль Нила, и в пирамиды за городской чертой.

— Никогда не думал, что, подобно Иосифу, приду в Египет из Палестины, — сказал он.

— А кто будет нашим Моисеем, который выведет нас отсюда? — спросил Рейвен.

Русецкий почувствовал гордость: мальчик еще так мал, но уже не только изучает великую историю Торы, но и применяет знания в своей жизни. Ему хотелось бы дать ответ получше, чем «я не знаю», но лгать Рейвену он тоже не желал.

Ривка задала более конкретный вопрос:

— Что они сделают с нами теперь?

— Этого я тоже не знаю, — ответил Мойше.

Он пожалел, что Ривка и Рейвен пошли вместе с ним, когда Золрааг опознал его в иерусалимском тюремном лагере. Теперь жалеть поздно. В их присутствии он становился более уязвимым. Еще в Варшаве ящеры грозили ему, что заставят его делать то, что им хочется.

Если бы его семья отсутствовала, они оказались бы бессильны. Он был готов скорее умереть, чем подчиниться ящерам. Но допустить страдания жены и сына — это нечто другое.

В замке повернулся ключ — снаружи. Сердце Мойше заколотилось. В промежутке времени между завтраком и обедом ящеры обычно не беспокоили его. Дверь открылась.

Вошел Золрааг. Бывший правитель провинции Польша имел теперь более богатую раскраску тела, чем в те времена, когда Мойше видел его в Палестине. Хотя он и не вернулся к роскоши прежней раскраски, напоминавшей стиль рококо, но уже шел к ней.

Он высунул язык в сторону Мойше, затем снова втянул его внутрь.

— Вы пойдете со мной немедленно, — сказал он на неплохом немецком, при этом слово «немедленно» — «зофорт» — прозвучало длинным угрожающим шипением.

— Будет исполнено, — ответил Мойше на языке Расы.

Он обнял Ривку, поцеловал в лоб Рейвена, не зная, увидит ли он их снова. Золрааг позволил, но издавал при этом тихие нетерпеливые звуки, похожие на те, какие слышатся от начинающего закипать горшка.

Когда Мойше подошел к нему, ящер постучал в дверь — дверная ручка была снята. Золрааг использовал ранее не использовавшуюся последовательность ударов — вероятно, для того, чтобы семья Русецких не смогла запомнить ее, постучаться, выйти и причинить неприятности. Не в первый раз Мойше пожалел, что он и его семья не были в действительности такими опасными, как думали ящеры.

В коридоре четверо самцов направили на него автоматическое оружие. Золрааг жестом приказал им отойти к лестнице. Два охранника-ящера последовали за ними, причем на таком расстоянии, чтобы он не смог, резко повернувшись, выхватить их оружие — как будто он был «meshuggeh», чтобы пойти на такую попытку.

Золрааг приказал ему влезть в механическое боевое транспортное средство. Охранники тоже забрались внутрь. Один захлопнул заднюю дверь. Звон от удара металла о металл был страшен, как приговор.

Золрааг бросил единственное слово в микрофон в передней части отделения для бойцов:

— Вперед!

Боевая машина с грохотом двинулась по улицам. Через бойницу в стенке машины Мойше мог видеть немногое. Это было одно из наименее приятных путешествий в его жизни. Сиденье, на котором он неловко старался устроиться, было рассчитано на самца Расы, а не на землянина: он не помещался в нем, колени упирались в подбородок. Вдобавок внутри было жарко, жарче, чем снаружи. Ящеры наслаждались жарой. Русецкий задумался, выдержит ли он, пока они добираются до того места, куда едут.

Он успел взглянуть на рыночную площадь, перед которой все те, которые он видел в Палестине, казались пятачками. Через броню машины он слышал крики глумления и ругань по адресу ящеров — по крайней мере, он так думал, хотя и не знал ни слова по-арабски. Но чем еще могли быть эти гортанные жгущие слова? В любом случае Золрааг игнорировал крики.

Через несколько минут машина остановилась. Один из охранников открыл дверцу сзади.

— Jude heraus! — сказал Золрааг, отчего на затылке у Мойше волосы встали дыбом.

Его привели в другой отель. Ящеры укрепили его, как линию Мажино. Когда Мойше осмотрелся, то заметил большое количество режущей проволоки, чужаков с автоматическим оружием и такое количество танков и боевых машин, что их хватило бы остановить и «африканский корпус» Роммеля, и англичан, воевавших против него… Но в эти дни нацистам и англичанам было не до Северной Африки.

Рассматривать подробности времени не было.

Золрааг сказал:

— Идите.

Охранники навели на него оружие, и он подчинился. В холле были вентиляторы на потолке. Они не работали. Свет горел, и Мойше решил, что вентиляторы не работают потому, что ящеры этого не хотят.

Лифт, однако, работал. Более того, он поднимался более плавно и бесшумно, чем любой, которым пользовался Мойше в прошлом. Он не понял, был лифт таким с самого начала или же ящеры усовершенствовали его после того, как завоевали Каир. Подумать только, какая ерунда его занимает!

Когда двери лифта открылись, он обнаружил, что находится на шестом, последнем этаже здания.

— Выходите, — сказал Золрааг, и Мойше снова подчинился.

Золрааг повел его по коридору к многокомнатному номеру, по сравнению с которым помещения, в которых содержалась семья Русецких, казались тюрьмой. Ящер со странной раскраской тела — правая сторона была довольно скромной, в то время как левая раскрашена настолько замысловато, что Мойше ничего подобного прежде не видел, — заговорил с Золраагом, стоя у двери, затем нырнул внутрь комнаты.

Через мгновение он вернулся.

— Введите Большого Урода, — сказал он.

— Будет исполнено, адъютант главнокомандующего флотом, — ответил Золрааг.

Они говорили на своем языке, но Мойше смог понять их.

— Главнокомандующий флотом? — сказал он, гордясь тем, что, несмотря на удивление, не забыл добавить вопросительное покашливание.

Но ящеры все равно игнорировали его вопрос. Он даже не мог себе представить, что главнокомандующий флотом находится на поверхности земли.

Раскраска тела Атвара была такой же, как на левой стороне тела Пшинга, но покрывала все тело. В остальном для Русецкого он выглядел как обычный ящер. Мойше мог отличать одного чужака от другого только после того, как общался с ним некоторое время.

Золрааг торжественно объявил:

— Благородный адмирал, я представляю вам тосевита Мойше Русецкого, который наконец возвращен в заключение к нам.

— Я приветствую вас, благородный господин, — сказал Мойше так вежливо, как только мог: нелогично оскорблять главного ящера.

Но все равно он не избежал ошибки.

— Я приветствую вас, благородный адмирал, — резко сказал Золрааг.

Мойше повторил фразу, на этот раз с должным почтением.

— Так лучше, — сказал ему Золрааг.

Атвар тем временем изучал его с головы до ног, двигая глазами независимо один от другого, что было свойственно ящерам и действовало на людей угнетающе. Главнокомандующий заговорил на своем языке, причем слишком быстро, чтобы Мойше мог понять. Золрааг перевел его слова на немецкий.

— Благородный адмирал желает знать, поражены ли вы ошеломляющей мощью Расы.

Вместо слова «Раса» он использовал немецкое слово «фольк», то есть «народ». У Мойше снова встопорщились волосы на шее — это слово использовали и нацисты. Ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя и дать ответ.

— Скажите главнокомандующему, что я не поражен. Если бы Раса обладала ошеломляющей мощью, эта война давно закончилась бы.

Он подумал, что такой ответ рассердит Атвара. Он надеялся, что этого не произойдет. Он должен быть осторожен в своих высказываниях, не столько ради себя, сколько ради Ривки и Рейвена. К его облегчению, рот Атвара открылся. Смотреть на мелкие острые зубки и длинный раздвоенный язык ящера было неприятно, но это означало, что его слова скорее позабавили главнокомандующего, чем расстроили.

— Истинно, — сказал Атвар слово, которое Русецкий знал. Он кивнул, чтобы показать, что понял. Атвар продолжил на своем языке, и Золрааг снова перевел:

— Благородный адмирал узнал от меня и от других, что вы противились восстанию евреев, выступивших на нашей стороне, когда мы занимали Палестину. Почему вы так поступили, ведь вы нас поддерживали в борьбе против немцев в Польше?

— По двум причинам, — ответил Мойше. — Во-первых, я теперь знаю, что вы собираетесь править всем человечеством вечно, и я этого поддерживать не могу. Во-вторых, немцы в Польше уничтожали евреев, как вы знаете. Англичане в Палестине этого не делали. Некоторые евреи, которые поддерживали вас здесь, убежали из Германии или из Польши. Вы кажетесь мне более опасными, чем англичане.

Золрааг превратил его слова в шипучие, щелкающие и скрипящие звуки языка ящеров. Атвар снова заговорил, на этот раз медленнее и обращаясь непосредственно к Мойше:

— Те, другие самцы, которые сбежали, думают не так, как вы. Почему?

Мойше призвал на помощь все свои познания в языке Расы.

— Другие самцы смотрят вперед недалеко. Я смотрю вдаль. В долгосрочном плане ящеры хуже, англичане лучше.

Чтобы показать, насколько он уверен в этом, он закончил усиливающим покашливанием.

— Это хорошо, что вы думаете с дальним прицелом. Немногие Большие Уроды поступают так, — сказал Атвар. — Может быть, так и должно быть и, с точки зрения Большого Урода, который не желает подчиниться правлению Расы, вы и правы. — Он сделал паузу, повернув оба глаза к Русецкому. — Но это вам все равно не поможет.

Ящеры заменили всю сделанную людьми мебель своей, отчего комната, в которой стоял сейчас Русецкий, казалась больше, чем была в действительности. Чистый стеклянный экран одного устройства вдруг засветился, и на нем появилось лицо ящера. Из машины также послышался его голос. «Телефон с киноприспособлением», — подумал Мойше.

По тому, как дернулся адъютант Атвара, выслушав сообщение, можно было подумать, что он сунул язык в электрическую розетку.

Он повернул один глаз к Атвару и сказал:

— Благородный адмирал!

— Не теперь, Пшинг, — ответил Атвар с совершенно человеческим нетерпением.

Но адъютант Пшинг продолжал настаивать. Атвар прошипел что-то, чего Русецкий не понял, и повернулся к экрану. И тут же лицо ящера на экране сменилось огромным грибоподобным облаком, поднимающимся высоко в небо. Мойше в ужасе охнул. Он видел такое облако на пути в Палестину — оно поднималось над тем, что было Римом.

Его восклицание напомнило Атвару, что пленник все еще здесь. Главнокомандующий повернул один глаз в сторону Золраага и взорвался:

— Выведите его отсюда!

— Будет исполнено, благородный адмирал, — сказал Золрааг. — Теперь идите. У благородного адмирала есть дела, более важные, чем какой-то незначительный Большой Урод.

Мойше вышел. Он молчал, пока боевая машина, которая привезла его в штаб-квартиру Атвара, не тронулась в обратный путь к отелю. Затем он спросил:

— Где взорвалась эта атомная бомба?

Золрааг издал шипение, прозвучавшее, как шум неисправного самовара.

— Значит, вы узнали? Это место — часть провинции Египет. У него два названия, по вашему нелепому обычаю. Оно называется Эль-Искандрия и Александрия Вы знаете какое-то из этих названий?

— Кто-то бомбил Александрию? — воскликнул Мойше. — Vay iz mir! Кто? Как? Вы, Раса, ведь держите под контролем всю страну, не так ли?

— Я считал, что так, — ответил Золрааг. — Но очевидно, что нет. Кто? Мы не знаем. Англичане, которые мстят нам за то, что мы сделали в Австралии? Мы не верили — не верим, что у них есть оружие такого вида. Они не могли занять его у американцев?

Вопрос прозвучал очень серьезно. Мойше поспешил ответить:

— Не представляю себе, благородный господин.

— Не представляете? — спросил Золрааг. — Вы ведь вели радиопередачи для англичан. Мы должны расследовать это.

По спине Мойше прошел холодок. Ящер продолжил:

— Может быть, это немцы, которые воюют с нами, где только могут? Мы не знаем — но когда узнаем, кто из Больших Уродов сделал это, они заплатят большую цену.

Золрааг сказал и еще что-то, но тут Мойше сообразил:

— Австралия, благородный господин? Что произошло в Австралии?

— Мы разрушили там два города, чтобы обеспечить наши завоевательные действия, — ответил с холодным безразличием бывший правитель провинции Польша, затем вернулся к прежнему вопросу. — Каким образом? Мы не знаем. Мы не засекли ни самолетов, ни ракет, ни судов, движущихся по воде. Мы не верим, что бомбу можно было тайно доставить по земле, — мы обнаружили бы ее при досмотре грузов.

— Ни по воде, ни по воздуху, ни по суше? — сказал Мойше. — Остается немногое. Может быть, кто-то прорыл туннель под Александрией?

Золрааг возмутился:

— У вас, тосевитов, нет технологии, чтобы выполнить такое! — Тут ему показалось, что Русецкий шутит, хотя и намеком. — Ничего в этом забавного нет, рабби Мойше, — сказал он и добавил усиливающее покашливание.

Никто не обращался к Мойше «рабби» после того, как он покинул Варшаву. Тогда он думал, что ящеры явились в ответ на его молитвы, чтобы заставить нацистов прекратить уничтожение евреев в гетто. Люди питали надежду на это.

Теперь он увидел, что ящеры, хотя и не питают особой ненависти к евреям, более опасны для всего остального мира, чем нацисты. Два австралийских города были разрушены без видимых причин. И, несмотря на знойный воздух в машине, он задрожал.

* * *

Генрих Ягер заглянул в моторный отсек «пантеры».

— Опять прокладка топливного насоса? — проворчал он. — Боже милостивый, когда же они научатся их делать как следует?

Гюнтер Грилльпарцер показал номер партии, нанесенный белой краской на черной резиновой прокладке.

— Вот эта старая, сэр, — сказал он, — сделана, вероятно, в первые два месяца после того, как началось их производство.

Это не слишком утешило Ягера.

— Нам чертовски повезло, что мотор не вспыхнул, когда она порвалась. Того, кто прислал ее нам, надо бы отхлестать.

— Ага, дать тупому ублюдку лапши и поставить на его место кого-то другого, — сказал Грилльпарцер, используя эсэсовский сленг для обозначения пули в затылок.

Возможно, он перенял выражение у Отто Скорцени. Возможно, это не было шуткой. Ягер знал, как обстоят дела на германских заводах. Когда столько немцев находилось на фронте, для работы на производстве использовались евреи, русские, французы и другие рабочие-рабы, достойные только одного наказания за малейшую ошибку.

— На замену идет новая? — спросил Ягер.

Грилльпарцер посмотрел на номер партии.

— Да, сэр, — ответил он. — Мы прилепим ее сюда, и неприятностей не, будет — до следующего раза.

На этой оптимистической ноте он схватил отвертку и набросился на топливный насос.

Вдали со скрежетом пронеслась стая ракет, в сторону позиций ящеров. Ягер поморщился от жуткого шума. Ему довелось быть слушателем сталинского органного концерта: Красная Армия обрабатывала вермахт «Катюшами», еще до нашествия ящеров. Когда требуется спешно растерзать участок земли, лучший способ для этого — ракеты.

Отто Скорцени они вовсе не беспокоили.

— Кому-то достанется ад, — весело сказал он. Затем, понизив голос так, чтобы его слышал только Ягер, он продолжил: — Почти такой, как мы устроили в Александрии!

— А-а, значит, это были мы, так ведь? — сказал Ягер так же тихо, — а по радио взрыв приписали не рейху.

— Чертово радио и не собирается объявлять, что это сделал рейх, — ответил эсэсовец. — Если мы возьмем это на себя, какой-то наш город исчезнет с карты. Кельн, а может быть, Франкфурт или Вена. Они в любом случае могут исчезнуть, но мы не собираемся хвастаться и провоцировать ящеров, если можем помалкивать и таинственно улыбаться. Ты меня понимаешь?

Возможно, он хотел изобразить при этом таинственную улыбку, но она получилась пошлой.

Ягер спросил:

— Ты знаешь, как мы это сделали? Для меня это тайна.

— Вообще-то я знаю, но говорить не полагается, — сказал Скорцени.

Ягер поднял с земли ветку и замахнулся. Скорцени хмыкнул.

— Дерьмо, я никогда не соблюдал правила. Ты знаешь, что такую бомбу невозможно приспособить к самолету или ракете, так ведь?

— О, да, — согласился Ягер. — Помнится, я был втянут в этот проект глубже, чем мне хотелось бы. Ты — безумный ублюдок, и это была и твоя ошибка тоже. Если бы я не участвовал в том рейде, когда ты стянул взрывчатый металл у ящеров…

— То стал бы куклой в руках Советов и, вероятно, сейчас был бы уже мертв, — прервал его Скорцени. — Если бы тебя не сцапали ящеры, то это сделали бы большевики. Но на этот раз мы все сделали по-другому. Мы не стали устанавливать ее на грузовом судне, как сделали, когда рванули Рим. Трудно одурачить ящеров дважды одним и тем же способом.

Ягер шагал, раздумывая. Он поскреб подбородок. Надо бы побриться. У него имелась острая бритва, но скрести ею лицо без мыла было настоящей пыткой. Наконец он сказал:

— Мы не могли доставить ее по суше. Остается… даже не могу себе представить.

— Вот и ящеры тоже! — Скорцени злобно улыбнулся. — Они рвали бы на себе волосы, если бы имели их. Но я знаю кое-что, чего они не знают. — Эти слова он почти пропел, как мальчишка, насмехающийся над своими сверстниками во дворе школы. Он ткнул пальцем в грудь Ягеру. — Я знаю кое-что, чего и ты не знаешь.

— Все в порядке, — сказал Ягер. — Если не скажешь, дам тебе сапогом в зад. Как же мы сожгли Александрийскую библиотеку?

Намек на классику прошел для Скорцени незамеченным, но на главный вопрос он ответил:

— Я знаю, что у нас есть новый тип подводной лодки, вот что я знаю. Будь я проклят, если знаю как, но она может проплыть в погруженном состоянии каждый сантиметр из целых четырехсот пятидесяти километров.

— Боже правый! — воскликнул Ягер с неподдельным изумлением. — Если бы не нашествие ящеров, мы вымели бы всю Атлантику с такими лодками. — Он снова почесал подбородок, мысленно представив себе карту восточной части Средиземного моря. — Ее, должно быть, привели отсюда — с Крита?

На лице Скорцени мелькнула забавная смесь уважения и разочарования.

— А ты ведь неглупый парень, а? Да, от Крита до Александрии можно проплыть под водой — если знаешь, что назад не вернешься.

— M-м, вот как… — Ягеру потребовалось подумать еще. — Всей команде нельзя сказать — могла взбунтоваться. Но можно найти человека, на которого можно положиться. И тогда он нажмет кнопку, или щелкнет выключателем, или сделает что-то еще, что требуется для взрыва.

И он снял свою черную форменную фуражку в знак уважения к смелости этого человека.

— Должно быть, все сделали как надо, — согласился Скорцени. — Одна только тонкость — он так и не узнал, что его погубило.

Ягер вспомнил об огненном шаре, который он видел к востоку от Бреслау, том самом, который остановил наступление ящеров на город. Он попытался представить себя в середине этого огненного шара.

— Ты прав, — сказал он. — Это все равно, что швырнуть человека внутрь Солнца.

— Наверняка так и было, — сказал эсэсовец.

Он шел рядом с Ягером, бессмысленно насвистывая сквозь зубы. Через несколько шагов он спросил — самым будничным тоном:

— Как там твой еврейский приятель из Лодзи, сообщает что-нибудь? Радуются они тому, что получили от меня?

— Ни слова от них я не слышал, — правдиво ответил Ягер. — Я не удивлюсь, если после товара, который ты попробовал им сбыть, они вообще перестанут доверять немцам. — Он подумал, что выбрал для газовой бомбы прекрасный эвфемизм. Надо будет использовать его и в будущем. — Они до сих пор не позволяют ящерам использовать Лодзь в качестве опорного пункта против нас, несмотря ни на что.

— Как сентиментально, — сказал Скорцени с тонкой сардонической усмешкой. Он ткнул Ягера в спину так, что тот едва не ударился головой в ствол березы. — Но очень скоро это потеряет всякое значение.

— Потеряет? — По спине Ягера побежали мурашки. Значит, Скорцени что-то слышал. — Они собираются приказать нам захватить город? Не уверен, что мы сможем сделать это. Даже если удастся, в уличных боях наша техника станет мишенью.

Скорцени расхохотался, он хохотал громко и долго. С березы донесся негодующий крик белки.

— Нет, они не собираются совать ваш стержень в колбасную машину, Ягер, — сказал он. — Как я это понимаю. Если мы смогли преподнести подарок ящерам в Александрии, сможем осчастливить и евреев в Лодзи.

Ягер был лютеранином. Он пожалел, что не католик. Ему очень хотелось перекреститься. Ошибиться в том, на что намекал Скорцени, было невозможно.

— Как вы доставите ее в Лодзь? — спросил он с неподдельным удивлением. — Евреи больше никогда не доверятся вам — нам всем. Могут предупредить и поляков. Боже, если только они узнают, что будет в этой вашей бомбе, они могут предупредить и ящеров.

— К черту ящеров. К черту поляков. К черту и евреев тоже, — сказал Скорцени. — На этот раз я не воспользуюсь ничьей помощью. Когда груз прибудет сюда, я доставлю его лично.

* * *

— Вы должны работать, — сказал Давид Нуссбойм на языке ящеров и добавил усиливающее покашливание. — Если вы не будете работать, они уморят вас голодом или просто убьют.

И, как бы подчеркивая его слова, Барак-3 окружили люди с автоматами. Представитель ящеров, самец по имени Уссмак, ответил:

— И что же? При том, как нас кормят, работа невозможно трудна. В любом случае мы умрем от голода. Если нас убьют быстро, все кончится сразу же. Наш дух присоединится к духам ушедших Императоров, и мы будем покоиться в мире. — Он опустил глаза.

То же проделали и остальные ящеры, присутствовавшие при разговоре.

Нуссбойм видел, как ящеры в Лодзи вели себя аналогично, говоря о своем суверене. Они верили в дух ушедших Императоров так же страстно, как ультраортодоксальные евреи верят в Бога или истинные коммунисты — в диктатуру пролетариата. Они были правы и в отношении пайка, который получали. Не это беспокоило Нуссбойма. Если он не заставит ящеров работать, его снова отправят изготавливать деревянные детали, от чего он избавился, когда прибыли ящеры. Паек, который получали лесорубы-люди, тоже вел к голодной смерти.

— Что могут сделать администраторы лагеря, чтобы вы вернулись на работу? — спросил он Уссмака.

Он был готов давать самые невероятные обещания. Согласятся ли с ними люди из НКВД, управлявшие лагерем, это другой вопрос. Но как только ящеры втянутся в работу, они уже не остановятся.

Почти все ящеры были наивны и доверчивы по человеческим меркам. Уссмак доказал, что он к таким не относится.

— Они могут уйти. Они могут умереть, — ответил Уссмак, оставив рот открытым в определенно сардонической улыбке.

— Бригада Фссеффела работает, как приказано, — сказал Нуссбойм, пробуя другой вариант уговаривания, — они выполняют нормы по всем профессиям.

Он не знал, так ли это на самом деле, но Уссмак не мог проверить: контакты между его бараком и тем, который возглавлял Фссеффел, были прекращены, как только самцы начали забастовку.

— Из-за того, что Фссеффел — дурак, не думайте, что и я такой, — ответил Уссмак. — Мы не будем работать до смерти, мы не будем умирать от голода. Пока мы не поверим, что мы не будем слишком много работать или недоедать, мы ничего делать не будем.

Нуссбойм глянул наружу, на охранников НКВД.

— Они могут прийти сюда, вытащить нескольких из вас наружу и расстрелять, — предостерег он.

— Да, они могут, — согласился Уссмак. — Но от самцов, которых они расстреляют, работы они не получат.

И он снова рассмеялся.

— Я передам ваши слова коменданту; — сказал Нуссбойм.

Он хотел предостеречь их, но не думал, что они произведут на него такое впечатление. Ящеры, как ему казалось, чувствовали большую горечь от своего положения, чем любой из самцов Расы, которых Нуссбойм встречал в Польше. Там он был почти человеческим существом. В Польше, конечно, пленные были у Расы. Пленных самцов там не было.

Уссмак уклонился от ответа, и Нуссбойм вышел из барака.

— Удалось? — спросил по-русски кто-то из охранников.

Он покачал головой. Ему не понравилось мрачное выражение лица охранника. Ему не нравилось также возвращаться к использованию смеси польского, русского и идиш для общения с товарищами-людьми. Временами добиться понимания на языке ящеров было легче.

Охранниками, которые окружили барак, командовал унылый капитан по фамилии Марченко.

— Товарищ капитан, мне нужно поговорить с полковником Скрябиным, — сказал Нуссбойм.

— Может, тебе и нужно. — У Марченко был особый акцент — украинский, как думал Нуссбойм, из-за этого его было труднее понимать, чем большинство русских. — Но нужно ли ему говорить с тобой?

У него это считалось остротой.

Через мгновение, оставаясь таким же мрачным, он кивнул.

— Ладно, иди обратно в старый лагерь.

Административные службы лагеря помещались в зданиях, лучше построенных и отапливаемых и не таких переполненных, как бараки зэков, хотя половина работавших здесь были зэками — клерки, посыльные и тому подобное. Это была гораздо более легкая работа, чем рубить сосны и березы. Заключенные глазели на Нуссбойма, бросая взгляды наполовину заговорщицкие, наполовину подозрительные. Вообще говоря, он был одним из них, но в то же время точный статус его оставался неясным и мог оказаться достаточно высоким, чтобы вызвать их возмущение. Быстрота, с которой он получил доступ к Скрябину, вызвала разговоры в канцелярии.

— Какие новости, Нуссбойм? — спросил полковник НКВД.

Нуссбойм был не такой большой фигурой, чтобы этот живой коротышка, полковник Скрябин, обращался к нему по имени-отчеству.

С другой стороны, Скрябин понимал по-польски, и это означало, что Нуссбойму не придется изъясняться с ним на уродливом местном жаргоне.

— Товарищ полковник, ящеры продолжают упорствовать, — сказал он по-польски. Поскольку Скрябин назвал его по фамилии, то и он не мог сказать полковнику: «Глеб Николаевич». — Могу я высказать свое мнение, почему так обстоит дело?

— Валяй, — сказал Скрябин.

Нуссбойм не знал, насколько умен полковник. Проницателен — это да, вне всякого сомнения. Но в какой степени настоящая интеллигентность является основой для живости ума — это вопрос другой. Теперь он откинулся на спинку своего кресла, сцепил пальцы рук и изобразил перед Нуссбоймом внимание — или его видимость.

— Их причины, я думаю, исключительно религиозные и иррациональные, — сказал Нуссбойм, — и поэтому они относятся к ним глубоко и искренне. — Он рассказал о почитании Императоров, охватывающем всю Расу, закончив так: — Они могут пожелать принести себя в жертву, чтобы присоединиться к ушедшим Императорам.

Скрябин закрыл глаза на некоторое время. Нуссбойм подумал, слушал ли он его вообще и не захрапит ли он в следующий момент. Затем Скрябин вдруг, рассмеялся, поразив его.

— Ошибаешься, — сказал он. — Мы сможем заставить их работать, причем с легкостью.

— Извините, товарищ полковник, но я не понимаю как.

Нуссбойм не любил проявлять свою некомпетентность. НКВД вполне мог предположить, что если он не знает чего-то одного, то может не знать слишком многого, и в дальнейшем лучше обойтись без его услуг. Он знал, что такое бывало.

Но полковник Скрябин казался удивленным, а не рассерженным.

— Ты, вероятно, слишком наивный. Возможно, ты просто невежествен. Любой увидит твою слепоту. Вот что ты скажешь этому Уссмаку, который думает, что мы не сможем убедить его делать то, что требуют рабочие и крестьяне Советского Союза…

Он дал подробные инструкции, затем спросил:

— Теперь ты понял?

— Да, — сказал Нуссбойм с уважением, невольным, но реальным. Скрябин был очень проницательным или действительно умным.

— Теперь немедленно отправляйся туда и покажи этому ящеру, что он не может противопоставить свою волю исторической диалектике, ведущей Советский Союз к победе.

— Я иду, товарищ полковник, — сказал Нуссбойм. У него было свое мнение об исторической диалектике, но полковник Скрябин его не спрашивал. Если повезет, и не спросит.

Капитан Марченко сердито посмотрел на вернувшегося Нуссбойма. Его это не расстроило: Марченко смотрел на него сердито всегда. Нуссбойм вошел в барак, наполненный бастующими ящерами.

— Если вы не приступите к работе, некоторые из вас будут расстреляны, — предупредил он, — полковник Скрябин суров и решителен.

— Мы не боимся, — сказал Уссмак. — Если вы убьете нас, духи Императоров прошлого будут охранять нас.

— В самом деле? — спросил Давид Нуссбойм. — Полковник Скрябин сказал мне, что многие из вас — мятежники, которые убили собственных офицеров. Даже те, кто в этом не участвовал, наверняка передавали секреты Расы Советскому Союзу. Почему Императоры захотят иметь дело с вашим духом?

Жуткая тишина воцарилась в мятежном бараке. Затем ящеры тихими голосами заговорили между собой, большей частью слишком быстро, чтобы Нуссбойм смог понять. Но общий смысл он уловил: что-то такое, о чем каждый ящер мог думать про себя, но никогда не осмеливался обсуждать это вслух. Он отдал Скрябину должное: тот прекрасно понял, как работает разум чужаков.

Наконец Уссмак сказал:

— Вы, Большие Уроды, идете прямо к убивающему выстрелу, не так ли? Я не покинул Империю, в том числе и духом, но Императоры могут покинуть меня. Это верно. Смею ли я использовать шанс выяснить это? Смеем ли мы использовать шанс узнать это?

Он повернулся к пленникам и повторил свои вопросы громко.

В Польше ящеры презрительно называли демократию «счет особей». Сейчас при обсуждении они использовали нечто необыкновенно похожее. Нуссбойм ничего не говорил, пока они спорили, и старался, насколько мог, разобраться в их дебатах.

— Мы будем работать, — сказал Уссмак. Голос его звучал печально и униженно. — Но нам требуется больше пищи. И… — Он замялся, затем решил договорить. — Если бы вы смогли обеспечить нас травяным имбирем, он скрасил бы нам эти длинные тоскливые дни.

— Я передам ваши требования полковнику Скрябину, — пообещал Нуссбойм.

Он не думал, что ящерам увеличат паек. Достаточного количества еды не получал никто, кроме охранников, их доверенных лиц и поваров. Имбирь — другое дело. Если он эффективно одурманивает их, то его они смогут получить.

Он вышел из барака.

— Нормально? — гаркнул ему капитан Марченко.

— Забастовка закончилась, — ответил он по-польски, затем добавил немецкое слово «капут», чтобы быть уверенным, что охранник понял его.

Марченко кивнул. Он по-прежнему был зол на весь мир, но не выглядел как человек, готовый палить из автомата в окружающих, что он частенько проделывал. Он приказал Нуссбойму вернуться в свой лагерь.

По дороге он увидел Ивана Федорова, который шел, хромая, в лагерь в сопровождении охранника. Правая штанина у Федорова была в крови. Федоров посмотрел на него, пожал плечами, затем отвернулся У Нуссбойма запылали щеки. Это был не первый случай. С тех пор как он стал переводчиком у ящеров, он почувствовал холодок в отношении к нему людей из его бывшей бригады. Они слишком явственно указывали ему, что он больше не из их числа. Его не просили предать или доносить на них, но они обращались с ним с тем же подозрительным вниманием, которым удостаивали любого зэка, перешедшего из их рядов на работу с администрацией лагеря.

«Я просто остаюсь реалистом», — сказал он себе. В Польше сила была в лапах ящеров, и он сотрудничал с ними. Только дурак мог подумать, что немцы лучше. Что же, Господь никогда не стеснялся превращать дураков в удобрение.

Вот почему он в конце концов оказался здесь. Где бы ни находился человек, он должен крепко стоять на ногах. Он даже служил человечеству, помогая НКВД выжать из ящеров как можно больше. Он доложил полковнику Скрябину, чего хотят бастующие. Скрябин только проворчал.

Нуссбойм задумался: почему он чувствует себя таким одиноким?

* * *

Впервые с тех пор, как Джордж Бэгнолл познакомился с Георгом Шульцем, тот явился в полной германской форме вместо пестрой смеси нацистских и большевистских предметов одежды, в которой обычно щеголял. Стоя в дверях дома, в котором проживали Бэгнолл, Кен Эмбри и Джером Джоунз, он выглядел внушительно, важно и угрожающе.

Угрожающе звучали и его слова:

— Вам, проклятым англичанам, лучше убраться прочь из Плескау, пока у вас есть такая возможность. — Он использовал немецкий вариант названия русского города. — Если вы не уберетесь сейчас, не поручусь, что вас выпустят на следующей неделе. Вы поняли, что я сказал?

Эмбри и Джоунз встали сзади Бэгнолла. Словно случайно в руках у пилота оказался «маузер», а специалист по радарам прихватил советский автомат «ППШ».

— Мы поняли вас, — сказал Бэгнолл, — а вы нас понимаете?

Шульц плюнул на пол.

— Сделаешь людям любезность — и получишь такую вот благодарность.

Бэгнолл посмотрел на Эмбри, Эмбри посмотрел на Джоунза, Джоунз посмотрел на Бэгнолла. Они расхохотались.

— Какого дьявола вы хотите оказать нам любезность? — потребовал ответа Бэгнолл. — Насколько я понимаю, вы предпочли бы видеть нас мертвыми.

— В особенности меня, — добавил Джоунз. — Хотя я не несу ответственности за любовные пристрастия прекрасной Татьяны или за их изменения.

Он сказал это таким тоном, словно речь шла о буране, или землетрясении, или каком-то еще стихийном бедствии.

— Если вы будете мертвыми, она не сможет стягивать с вас штаны — это да, — сказал Шульц. — И если вы уйдете, она тоже не сможет стягивать с вас штаны. Так или иначе, не особенно тяните. Я уже сказал. Можете убраться отсюда или умереть — побыстрее выбирайте, что вам больше нравится.

— Кто собирается убить нас? — спросил Бэгнолл. — Вы? — Он бросил взгляд на своих товарищей. — Удачи вам.

— Не будьте дураком, — посоветовал Шульц, — если дело дойдет до настоящего боя, то вы трое будете — как это говорят? — второстепенными потерями, вот чем. Никто и не узнает, что вы мертвы, пока вы не начнете вонять. И будьте уверены, настоящие бои будут. Мы собираемся навести порядок в городе, вот что мы собираемся сделать.

— Полковник Шиндлер сказал… — начал было Бэгнолл и остановился.

Этот следующий по рангу после генерал-лейтенанта Шилла полковник много и правильно шумел о сохранении советско-германского сотрудничества, но у Бэгнолла сложилось впечатление, что это был только шум. Шилл считал, что сотрудничество с русскими — лучший способ защитить Псков от ящеров. Если Шиндлер не…

— А, вижу, вы не так уж глупы, — сказал Шульц, сардонически кивнув в знак одобрения. — Если кто-нибудь нарисует вам картинку, вы сразу скажете, что на ней. Очень хорошо.

Он щелкнул каблуками, словно перед офицером своей армии.

— Почему бы нам не пойти к командиру Герману с этой новостью? — спросил Кен Эмбри. — Вы нас не остановите. Он притворился, что целится в Шульца.

— Вы что, думаете, русские слепы, глухи и немы, как вы? — Шульц откинул назад голову. — Мы здорово надули их в сорок первом году. Второй раз они этого не допустят. Но это не имеет значения. — Он качнулся назад, демонстрируя наглую уверенность. — Если не придут ящеры, мы выметем их вон, в том числе и из Плескау.

Первую часть этого заявления проверить было невозможно. Но вторая точно была близка к истине. Советские вооруженные силы в Пскове и вокруг него состояли из бывших партизан. У них были винтовки, пулеметы, гранаты и несколько минометов. У нацистов имелось все то же самое плюс настоящая артиллерия и кое-какая бронетехника, хотя Бэгнолл не был уверен, есть у них достаточно топлива. Если дело дойдет до открытой войны, вермахт победит.

Бэгнолл ничего не сказал. Спросил только:

— Вы думаете, что у вас будет возможность содержать прекрасную Татьяну, — «прекрасную Татьяну» было сказано по-немецки, — как ручное животное? Я бы не хотел уснуть возле нее после того самого.

Шульц нахмурился, как дождевая туча. Очевидно, он далеко не задумывался. В бою он, вероятно, предоставляет своим офицерам думать за него. Через мгновение туча рассеялась.

— Она, Татьяна, понимает силу. Когда силы рейха показали себя сильнее, чем большевистские, когда я показал себя сильнее, чем она… — Он выпятил вперед грудь, изображая мужественность и значительность.

Английские летчики снова посмотрели друг на друга. Татьяна Пирогова била немцев с самого начала войны и очень неохотно перешла на стрельбу по ящерам. Если Шульц думает, что победа нацистов в Пскове вызовет у нее благоговение перед немецкими сверхчеловеками, то очень разочаруется — вероятно, очень болезненно, а может быть, и летально.

Но стоит ли говорить ему об этом? Лучше не надо. Пока Бэгнолл соображал, как это сказать, Шульц заговорил сам:

— Предупреждение вы получили. Поступайте, как хотите. Всего хорошего.

Он сделал поворот кругом и, топая, вышел. Теперь, когда наступила настоящая весна, на нем были форменные германские пехотные сапоги вместо русских фетровых валенок, которыми зимой пользовались все, независимо от политических воззрений.

Бэгнолл закрыл дверь, затем обратился к товарищам:

— Так, и что же, черт возьми, мы должны делать со всем этим?

— Думаю, для начала, независимо от того, что сказал Шульц, мы нанесем визит Александру Герману, — сказал Джером Джоунз. — Одно дело — знать, что вас не любят немцы, и совсем другое — узнать, что они собираются в один из ближайших дней дать вам по шарам.

— Да, но что потом? — спросил Кен Эмбри. — Я не слишком рвусь удрать отсюда, но будь я проклят, если буду воевать за нацистов, и вовсе не стремлюсь положить свою жизнь за большевиков.

Бэгнолл просто кивнул, чтобы не повторяться:

— Джоунз прав. Мы узнаем, что известно Герману о том, что собираются делать немцы.

Прежде чем выйти на улицу Пскова, он взял винтовку. Эмбри и Джоунз тоже захватили оружие. Оно имелось у большинства мужчин и у многих женщин: нацисты и красные русские напоминали ему ковбоев и краснокожих индейцев. Но игра здесь может быть более кровавой.

Они прошли через рыночную площадь восточнее развалин Крома. То, что увидел Бэгнолл, ему не понравилось. Лишь несколько «бабушек» сидели за столами, не было ни болтовни, ни шуток, которые звучали на площади даже зимой. Товары, которыми торговали эти пожилые женщины, были совсем убогие, словно они не желали показывать что-то получше из опасения кражи.

Александр Герман разместил свою штаб-квартиру напротив церкви Святых Петра и Павла, на улице Воровского, к северу от Крома. Солдаты Красной Армии, охранявшие здание, с подозрением посмотрели на англичан, но пропустили их к командиру.

Неистовые рыжие усы, которые носил Герман, придавали ему облик пирата. Теперь, когда лицо его стало худым, бледным и усталым, усы казались приклеенными, словно неудачный театральный грим. Огромная повязка по-прежнему охватывала его размозженную руку. Бэгнолл удивился, почему хирурги ее просто не ампутировали: он не мог себе представить, чтобы от изуродованной руки было больше пользы, чем от простого крючка вместо нее.

Он с Джеромом Джоунзом стал рассказывать Герману о предупреждении Георга Шульца. Но партизанский командир отмахнулся здоровой рукой.

— Да, я знаю, — сказал он на идиш, что для него казалось более естественным, чем русский. — Нацист, вероятно, прав — фашисты и мы вскоре снова начнем воевать.

— От этого никому не будет лучше, кроме ящеров, — заметил Бэгнолл.

Александр Герман пожал плечами.

— Им от этого тоже хорошего немного, — сказал он. — Они не собираются двигаться на север, чтобы захватить Псков. Большую часть своих сил они переправили в Польшу для войны с немцами. Мы воевали с немцами до нашествия ящеров и будем воевать после их ухода. Нет причин, чтобы не воевать с ними и сейчас, пока ящеры еще здесь.

— Не думаю, что вы победите. Герман еще раз пожал плечами.

— Тогда мы снова уйдем в леса и снова станем лесной республикой. Мы можем не удержать город, но нацисты не смогут удержать сельскую местность.

Это прозвучало с абсолютной уверенностью.

— Не означает ли эго, что нам здесь места уже нет? — спросил по-русски Джером Джоунз. Благодаря университетскому образованию он предпочитал этот язык немецкому; с Бэгноллом было иначе.

— Вам здесь действительно места нет, — согласился Александр Герман. Он вздохнул. — Я думал о том, чтобы отправить вас отсюда. Теперь у меня такой возможности не будет. Но я призываю вас уйти, пока мы и нацисты не начали воевать друг против друга. До настоящего времени вы делали все, чтобы такого не случилось, но полковник Шиндлер кажется менее разумным, чем его предшественник, — и, как я сказал, опасность со стороны ящеров теперь меньше, так что у нас нет теперь общего врата, объединявшего нас. Двигайтесь в сторону Балтики, пока это возможно.

— Вы дадите нам пропуск для свободного прохода? — спросил Кен Эмбри.

— Да, конечно, — сразу же ответил партизанский командир — Вам следует получить его и у Шиндлера. — Лицо его скривилось. — В конце концов, вы — англичане, и поэтому заслуживаете достойного обращения по законам ведения войны. Вот если бы вы были русскими… — Он покачал головой. — Вам также следует помнить, как невелика ценность этого пропуска — хоть моего, хоть от Шиндлера. Если кто-нибудь пальнет в вас с пяти сотен метров, вы его предъявить не сможете.

Александр Герман нашел листок бумаги, обмакнул ручку в пузырек с жидкостью, которая пахла скорее ягодным соком, чем чернилами, и принялся быстро писать. Он вручил документ Бэгноллу, который кириллицу разбирал с большим трудом. Бэгнолл передал его Джерому Джоунзу. Тот пробежал его глазами и кивнул.

— Удачи вам, — сказал Александр Герман. — Хотелось бы предложить что-нибудь более существенное, чем это, но теперь всего не хватает.

Трое англичан вышли от партизанского командира с угрюмым видом.

— Считаете, что нам надо получить пропуск от Шиндлера? — спросил Эмбри.

— Полагаю, не стоит беспокоиться, — ответил Бэгнолл. — Немцы вокруг — сплошь солдаты, и все они знают, кто мы. Но это ни в коем случае не относится к русским. Клочок бумаги сможет удержать некоторых крестьян от того, чтобы перерезать нам горло как-нибудь ночью, когда мы уснем в стогу.

— Или как раз наоборот, — сказал Эмбри, не желая, чтобы пострадала его репутация циника. — Тем не менее, полагаю, с бумагой нам будет лучше.

— Жаль, что мы не взяли с собой продовольствие и боеприпасы, — сказал Бэгнолл. — Мы смогли бы тронуться в путь прямо сейчас, не заходя домой.

— Это же недалеко, — сказал Джоунз, — и после того, как мы все соберем, предлагаю не праздновать наш уход. Если обе стороны предупреждают, что лучше умотать отсюда, будем дураками, если не послушаемся. Исключая ту сферу, которая касается прекрасной Татьяны, — он печально улыбнулся, — миссис Джоунз дураков не воспитывала.

— Наконец-то ты от нее избавишься, — напомнил ему Бэгнолл.

— Это правда, — сказал он, — черт побери.

* * *

Капитан с набором медалей не менее внушительным, чем у Бэзила Раундбуша, постучал в дверь лаборатории Дэвида Гольдфарба в Дуврском колледже.

— Привет, — сказал он, — у меня для вас подарочек, парни.

Он обернулся и издал несколько бормотаний и шипений, словно он старательно пытался задохнуться до смерти. В ответ прозвучало еще несколько забавных звуков. Затем в комнату вошел ящер, обшаривая выступающими глазами все вокруг.

Первой реакцией Гольдфарба было — схватиться за пистолет. К сожалению, оружия у него не оказалось. А Раундбуш прицелился, причем с похвальной быстротой.

— В этом нет необходимости, — сказал украшенный наградами капитан. — Мцеппс — совершенно ручной, а я, Дональд Мэзер, к вашим услугам.

Бэзил Раундбуш присмотрелся к форме Мэзера. Пистолет вернулся обратно в кобуру.

— Он из секретной службы, Дэвид. Полагаю, что он сможет защитить нас от ящера или двух… дюжин.

В его устах это прозвучало не похоже на шутку.

Гольдфарб еще раз взглянул на Мэзера и понял, что Раундбуш говорил вполне серьезно. Капитан был красивым светловолосым парнем с точеными чертами лица, довольно любезным, но что-то в его глазах предупреждало, что неправильное отношение к нему будет ошибкой — причем фатальной. И свои медали он явно получил не за чистоту и порядок в казарме.

— Сэр, что мы будем делать с… Мцеппсом, так вы сказали? — спросил он.

— Да, это Мцеппс, — ответил Мэзер, произнося каждое «п» по отдельности. — Полагаю, он будет полезен вам: видите ли, он техник по радарам. Я буду находиться при нем, чтобы переводить, пока вы не начнете понимать друг друга достаточно хорошо, что меня лично осчастливит. Он немного говорит по-английски, но еще далек до совершенства.

— Техник по радарам? — тихо протянул Бэзил Раундбуш. — О, Дэвид, как же тебе везет. Ты хоть знаешь это, а? Сначала красавица-девушка, теперь собственный ящер, чтобы играть с ним. — Он повернулся к Мэзеру. — А специалист по реактивным двигателям у вас случайно не припрятан? У нас есть прекрасные видеоблюдца о том, как их обслуживать, и если узнать, что означают слова, это помогло бы нам понять картинки.

Капитан Мэзер заглянул к себе в рукав:

— Боюсь, что нет.

Бесстрастность ответа сделала его еще более абсурдным. Мцеппс заговорил на шипящем языке ящеров. Мэзер послушал его, затем сказал:

— Он говорит, что встречался с парой специалистов по двигателям в… Впрочем, вам об этом знать не требуется. Там, где он был раньше. Им нравилось быть там. А почему, Мцеппс? — Он повторил вопрос на языке ящеров, выслушал ответ, рассмеялся и сообщил: — Потому что парень, с которым они работали, не выше их самих… Эй! Что это на вас нашло?

Гольдфарб и Раундбуш радостно взвизгнули.

Гольдфарб объяснил:

— Это должен быть полковник Хиппл. Мы оба считали, что он расстался с жизнью, когда ящеры навалились на Брантингторп. И это первая весть о том, что он жив.

— А, неплохое шоу, — сказал Мэзер. Он пощелкал пальцами и указал на Гольдфарба. — Я чуть не забыл кое-что сообщить вам. — Он, казалось, рассердился на себя: ему ничего забывать не полагалось. — Вы ведь кузен этому парню Мойше Русецки, не так ли? — Не ожидая кивка пораженного Гольдфарба, он продолжил: — Да, конечно, это вы. Я должен поставить вас в известность, что не так давно я посадил его с семьей на пароход, идущий в Палестину, по приказу начальства.

— В самом деле? — бесцветным голосом спросил Гольдфарб. — Благодарю вас, сэр, за то, что вы рассказали. Другое дело… — Он покачал головой. — Я вывез его из Польши, чтобы ящеры не смогли совершить над ним самое худшее, и теперь он снова в стране, которую они захватили. Вы что-нибудь получали от него, после того как он прибыл туда?

— Боюсь, что нет, — ответил Мэзер. — Я даже не слышал, добрался ли он туда вообще. Вы же знаете, как сейчас с безопасностью. — Он казался несколько смущенным. — Наверное, мне не следовало говорить вам, но ведь кровь все же гуще воды, так?

— Да. — Гольдфарб закусил губу. — Полагаю, что все же лучше знать.

Он не был уверен в том, что хотел этим сказать. Он почувствовал себя беспомощным. Но ведь Мэзер вполне мог принести весть, что, например, Мойше, Ривка и Рейвен погибли во время воздушного налета ящеров на Лондон. Но здесь все же оставалась надежда. Уцепившись за нее, он сказал:

— Что ж, у нас не из чего особенно выбирать. Мы можем только надеяться, правда?

— Вы совершенно правы, — сказал Мэзер, и Гольдфарб понял, что произвел приятное впечатление. — Единственный способ не сойти с ума — продолжать дело.

«Как это по-британски», — подумал Гольдфарб, с печалью и восхищением одновременно.

— Посмотрим, что знает Мцеппс о радарах и что он сможет рассказать об установках, которые мы захватили у его товарищей.

Еще до окончания работы в первый день общения с ящером он узнал больше, чем за несколько месяцев терпеливой — а иногда и не очень — деятельности методом проб и ошибок. Мцеппс дал ему ключ к системе цветной кодировки, которую ящеры использовали для обозначения деталей и проводов, гораздо более сложной и информативной, чем та, к которой привык Гольдфарб. Ящер показал себя и искусным техником, продемонстрировав специалисту королевских ВВС с десяток быстрых приемов, с помощью которых сборка, разборка и отыскание неисправностей в блоках радара выполнялись легче.

Но когда дело дошло непосредственно до ремонта, тут от него пользы было меньше.

Гольдфарб спросил его через Мэзера:

— Что вы будете делать, если этот блок окажется неисправным?

И он показал на устройство, управляющее длиной волны радара. Он не знал, как это делается, хотя его изыскания убедили его, что это возможно.

— Вы вынимаете модуль и заменяете его исправным. — Мцеппс потянулся к радару. — Смотрите, он вставляется и вынимается вот так. Очень просто.

Это было очень просто. С точки зрения легкости разборки и доступа к деталям приборы ящеров значительно превосходили все, что имелось у королевских ВВС. Ящеры сконструировали их так, что они были не только эффективными, но и удобными в обслуживании. В них было вложено немало инженерного ума. Британские же инженеры пока достигли лишь уровня, при котором радары хотя бы работали. Каждый раз, когда Гольдфарб смотрел на мешанину проводов, резисторов и конденсаторов, составлявших внутренности радара королевских ВВС, он понимал, что об удобстве обслуживания еще никто не задумывался.

Мцеппс, однако, не вполне понял вопрос.

— Я понял, как вы заменили его, да. Но представьте себе, что у вас нет замены всего блока. Предположим, вам надо отремонтировать часть, которая стала неисправной. Как вы отыщете ее и как отремонтируете?

Капитан Мэзер перевел уточненный вопрос ящеру.

— Ничего нельзя сделать, — сказал тот по-английски.

Затем продолжил на своем языке. Мэзеру пришлось дважды останавливать его и задавать дополнительные вопросы. Наконец он изложил Гольдфарбу суть:

— Он говорит, старик, что ничего сделать нельзя. Сборка — блочная. Если какая-то часть неисправна, выбрасывается весь блок. — Мцеппс добавил что-то еще. Мэзер перевел: — Идея в том, чтобы ничего не ломалось и выбрасывать ничего не требовалось.

— Если нельзя починить то, что сломалось, что хорошего в таком подходе? — спросил Гольдфарб.

Насколько он знал, заниматься электроникой без теоретических знаний о действии техники бесполезно — а если вы разбираетесь в теории, то вы уже на полпути к умению починить неисправность. Временами они случаются.

Через мгновение он решил, что несправедлив к ящеру.

Множество людей управляют автомобилем и знают о том, как он действует, ровно столько, чтобы залить бензин да залатать проколотую камеру. Тем не менее он не стал бы включать такого человека в команду, если бы водил гоночный автомобиль.

Мцеппс, похоже, придерживался своего мнения. Через капитана Мэзера ящер пояснил:

— Задача техника состоит в том, чтобы сказать, какая из частей больна. В любом случае мы не можем производить компоненты для нашей аппаратуры на этой планете. Ваша технология слишком примитивна. Мы должны использовать то, что привезли с собой.

Гольдфарбу тут же представился экспедиционный корпус викторианских времен в черной Африке, попавший в стесненные обстоятельства. Британские солдаты побили множество туземцев — пока хватало патронов, пока в пулемете «максим» не сломалась какая-то деталь, пока лошади не начали гибнуть от сонной болезни и пока сами они не стали гибнуть от малярии, оттого что заблудились… Да мало ли что может случиться в черной Африке! Если эта викторианская армия застряла без надежды спастись…

Он повернулся к Дональду Мэзеру.

— Знаете, сэр, я впервые почувствовал некоторую симпатию к ящерам.

— Не спешите, — посоветовал Мэзер. — Они полезны вам, и это истинная правда. Но они опасные противники, а значит, мы должны стать еще опаснее. Газы, эти вот бомбы… если мы не хотим утонуть, надо хвататься за все, за что сможем.

Это было бесспорно правильно. Но Мэзер тоже не понял, что имел в виду Гольдфарб. Дэвид посмотрел на разведчика. Нет, Мэзер явно не относится к тем, кто одобряет споры на основе исторических аналогий, даже если он знает смысл этого слова.

— Спросите Мцеппса, что он и его чешуйчатые друзья будут делать, когда у них закончатся запасные части.

— К тому времени мы уже будем разгромлены, — сказал Мэзер после того, как ящер дал ответ. — Он до сих пор верит их пропаганде, несмотря на потрясение.

— Полагаю, вряд ли можно ожидать от них высказываний о том, что они обречены, — допустил Гольдфарб. — Но если наш очаровательный пленник считает, что мы будем побеждены, почему он сотрудничает с нами? Он ведь помогает воевать со своим собственным народом. Почему не ограничиться сообщением своего имени, ранга и номера в ведомости на жалование?

— Интересный вопрос.

Мэзер воспроизвел несколько звуков паровой машины, обращаясь к Мцеппсу. Гольдфарб засомневался, следует ли задавать вопросы, интересные сами по себе, в дополнение к текущим вопросам по делу. Ящер ответил столь же пространно и даже с некоторой живостью. Мэзер изложил Гольдфарбу суть сказанного:

— Он говорит, что мы — его захватчики и, следовательно, его начальники Ящеры подчиняются начальникам так, как паписты подчиняются папе, но в гораздо большей степени.

Гольдфарб не знал, как католики подчиняются папе. Свое невежество он Мэзеру показывать не стал. Возможно, разведчик неприязненно относится к другим религиям, включая еврейскую. Нельзя, чтобы это мешало выполнению ею работы.

— Как с ними обращаются? — спросил он Мэзера, указывая на Мцеппса. — После того как мы закончим, куда он денется? Как он проводит время?

— Мы привезли несколько ящеров в Дувр для работы с вами, военными исследователями, — ответил Мэзер.

Местоимение «вы» удивило Гольдфарба, который привык считать военными исследователями людей вроде Фреда Хиппла, не относя это название к себе. Он предположил, что для боевого солдата вроде Мэзера любой, кто участвует в войне со счетной линейкой и с паяльником вместо автомата «стэн» и ручных гранат, считается интеллектуалом. Его удивление привело к тому, что он упустил часть фразы, сказанной разведчиком:

— …разместили их в здании кинотеатра, бесполезном при таком недостатке электроэнергии в городе. Они получают тот же паек, что и наши войска, но…

— Бедные дьяволы, — с глубоким сочувствием сказал Гольдфарб. — Это не противоречит Женевской конвенции? Я имею в виду умышленную жестокость.

Мэзер хмыкнул.

— Я не удивился бы. Вообще-то они получают больше мяса и рыбы, чем мы. Есть признаки, что они нуждаются в такой диете.

— И я тоже, — мечтательно произнес Бэзил Раундбуш. — О, как я нуждаюсь. Видите, как я страдаю по филею?

Капитан Мэзер вытаращил глаза и попытался продолжить:

— Тем, кто хочет, мы даем имбирь. У Мцеппса к нему привычки нет. Разговаривают между собой. Некоторые играют в карты, в кости и даже в шахматы.

— Это, наверное, не те игры, к которым они привыкли? — решил Гольдфарб.

— Мцеппс рассказал мне, у них есть игра в кости. Другие игры, я полагаю, позволяют им проводить время. Их собственных игр мы им не даем. Не можем. Большинство из них электрические, нет, вы бы сказали, электронные, так? Кто знает, не смогут ли они соорудить из них что-то вроде радиостанции.

— M-м, пожалуй, так. — Гольдфарб посмотрел на Мцеппса. — Он доволен?

— Я спрошу его, — сказал Мэзер, выслушал ответ и рассмеялся. — «Вы что, сошли с ума?» — перевел он.

Мцеппс сказал что-то еще. Мэзер продолжил:

— Он говорит, что он жив, его кормят и не подвергают мучениям, и это гораздо больше, чем он ожидал, когда попал в плен. Он не пляшет на ромашках, но и не получает пинков.

— Довольно честно сказано, — заключил Гольдфарб и вернулся к работе.

* * *

Сержант Герман Малдун смотрел сквозь разбитые окна второго этажа Вуд-Хауза в Квинси, штат Иллинойс, вниз по течению Миссисипи, на основание крутого утеса.

— Речной ад, — объявил он.

— Это еще и местный ад, — сказал Остолоп Дэниелс. — Да, окна разбиты вдребезги, но сам дом вряд ли изменился по сравнению с тем, каким он был, когда я последний раз приезжал в этот город, в промежутке между седьмым и девятнадцатым годами.

— Переплеты сделаны на совесть, точно, — согласился Малдун. — И каменные блоки с прокладками из свинца, их где попало не применяют. — Он сделал паузу. — А что вы делали здесь в девятьсот седьмом году, лейтенант, осмелюсь спросить?

— Играл в мяч — что еще? — ответил Остолоп. — Я начал вторым кэтчером за «Квинси Джем» в лиге штата Айова. В первый раз я оказался в стране янки, и — боже! — как я был одинок. Первый кэтчер — его имя Раддок, Чарли Рад-док — сломал большой палец на второй неделе мая. После этого я выбил 360 в месяц, и «Грейс Харбор Грей» из штата Вашингтон купили мой контракт. Северо-Западная лига была класса Б, на два зубчика выше «Квинси», но я все равно жалел, что ухожу.

— Как это вышло? — спросил Малдун. — Вы ведь не из тех, кто пренебрегает движением вверх, лейтенант, и, бьюсь об заклад, никогда таким не были.

Дэниелс тихо рассмеялся. Он тоже смотрел на Миссисипи. Здесь это была большая река, но — ничто по сравнению с тем, какой она втекает в свой родной штат. Пока что в нее еще не влились ни Миссури, ни Огайо, ни Красная, ни множество других рек.

На самом деле он смотрел не столько на реку, сколько на собственную жизнь. Скорее себе, чем Герману Малдуну, он сказал:

— Здесь была хорошенькая маленькая девочка с курчавыми волосами цвета спелой кукурузы Ее имя было Адди Страсхейм, я и сейчас вижу ямочку у нее на щеке, как будто это было вчера. Она была такая конфетка, эта Адди. Если бы я остался здесь на весь сезон, я, наверное, женился б на ней, если бы уговорил ее отца

— Значит, у вас есть шанс найти ее, — сказал Малдун. — За город шли не такие уж сильные бои, и вряд ли все люди ушли отсюда, чтобы сложить головы за другой большой город.

— Вы знаете, Малдун, при таких замечательных мозгах вы иногда выглядите круглым дураком, — сказал Остолоп.

Сержант улыбнулся ему. Медленно, снова скорее для самого себя, Дэниелс продолжил: — Мне было тогда двадцать один, ей — наверное, восемнадцать. Не думаю, что был первым мальчиком, который когда-либо целовал ее, но по моим расчетам передо мной их вряд ли было больше двух. Она еще жива, она стала старой, такой же, как я, как вы, как все. Раньше я думал о ней, какая она — такая сладкая, словно сливовый пирог. — Он вздохнул. — Черт побери, я раньше думал о себе, каким я был… Мальчишка, веривший, что поцелуй — это нечто особенное! И не стоял в очереди, чтобы быстренько перепихнуться…

— Мир — поганое место, — сказал Малдун. — Поживешь в нем, и через некоторое время он тебя истреплет. Война делает это быстрее, но и без нее — тоже плохо.

— Не в этом ли досадная и печальная правда? — сказал Остолоп.

— Вот. — Малдун вытащил из-за пояса фляжку и протянул лейтенанту. — Это вас подлечит.

— Да? — Никто еще не предлагал Остолопу воды с такими словами.

Он отвернул крышку, поднес фляжку к губам и сделал глоток. Внутри было нечто прозрачное, как вода, но пинающееся, как мул. Несколько раз он пробовал сырой пшеничный ликер, но этот напиток в отличие от многих видов самогона, которые он вливал в себя, заставлял его чувствовать себя не просто Дэниелсом, а настоящим крепким мужчиной. Он проглотил, пару раз кашлянул и вернул фляжку Малдуну.

— Хорошо, что у меня нет сигарет Если я зажег бы спичку и вдохнул, наверное, взорвался бы.

— Я бы не удивился, — хмыкнув, сказал сержант. Он посмотрел на часы. — Лучше воспользуемся временем увольнения, пока можно. В полночь мы снова начнем отрабатывать жалованье.

Дэниелс вздохнул.

— Да, я знаю. И если все пойдет, как надо, мы оттесним ящеров на четверть мили вниз по Миссисипи. С такой скоростью мы освободим эту проклятую реку за три недели до Страшного Суда.

Он завернулся в одеяло и через полторы минуты заснул.

Засыпал он в ожидании, что капитан Шимански разбудит его пинком. Но проснулся в должное время без помощи сапога командира отряда. Об этом позаботились москиты. Они влетали в разбитые окна Вуд-Хауза, жужжа громче, чем звено истребителей.

Он принялся хлопать по лицу и рукам. Все остальное было закрыто одеждой, но москиты радовались любому открытому участку кожи. Наступит утро, и он будет выглядеть, как сырое мясо. Затем он вспомнил об операции. Наступит утро, и он сам может оказаться сырым мясом.

Малдун тоже проснулся. Они вместе спустились по лестнице, пара стариков, все еще стойко державшихся в мире молодых и участвовавших в их игре. Когда он был мальчишкой и пробивался в большую игру, пусть ненадолго, он презирал — почти ненавидел — старикашек, которые так вот стойко держались и держались, не желая уйти, чтобы дать шанс новым парням. Теперь он старикашкой стал сам. Но если «уйти» означает скопытиться, это куда хуже, чем потерять работу.

Капитан Шимански был уже внизу в большом холле и раздавал указания пехотинцам. Считалось, что они должны все знать и так, но, само собой разумеется, мозги и тому подобное есть не у всех. Шимански закончил свою речь словами:

— Слушайтесь вашего лейтенанта и сержанта. Они поведут вас.

Остолоп развеселился.

Снаружи москитов было еще больше. Трещали сверчки.

Квакало несколько весенних лягушек, хотя для большинства сезон уже кончался. Ночь была теплой и влажной. Взвод топал на юг, к позициям ящеров. Сапоги громко стучали по мостовой, затем — по земле и траве — шум шагов стал тише.

Двое разведчиков остановили наступавших американцев к северу от Марблхеда, деревушки, расположенной по реке ниже Квинси.

— Окопаться, — шепотом приказал Остолоп в липкую темноту.

Шанцевый инструмент уже врезался в землю. Дэниелс избегал строительства сложных окопных систем, применявшихся в Первую мировую войну, потому что современный бой предполагал слишком быстрое перемещение и для большинства случаев такие окопы были непрактичны. Но даже наскоро вырытые норы временами оказывались очень полезными.

Он отодвинул рукав, чтобы посмотреть на часы. Четверть двенадцатого, показали светящиеся стрелки. Он поднес часы к уху. Да, тикают. Ему казалось, что прошло уже часа два лишних и с атакой что-то неладно.

— Когда забавляешься, время летит быстро, — пробормотал он.

Едва он опустил руку, как артиллерия открыла огонь — к востоку от Квинси. Снаряды ударили по Марблхеду, некоторые взрывались в каких-то двух сотнях ярдов южнее от места, где он лежал. Значит, все в порядке и как надо, просто он слишком заработался и потерял ощущение времени.

— Вперед, — закричал он, когда часы показали назначенное время.

Сектор обстрела тут же переместился с северной на южную часть Марблхеда. Артиллерия ящеров тоже вступила в дело, но занималась в основном артиллерийской дуэлью. Остолоп радовался, что ящерам не до него.

— Сюда, — закричал разведчик. — Мы сделали проходы в проволоке.

Вместо колючей проволоки ящеры использовали нечто вроде длиннейшего тонкого обоюдоострого бритвенного лезвия. Эта режущая проволока была еще противнее колючей. По плану проходы действительно предусматривались, но не всегда планы соответствуют действительности.

Ящеры открыли из Марблхеда огонь по наступающим американцам, двигавшимся через проволочное заграждение. Сколько ни ставь ловушек, всех крыс все равно не поймаешь. Сколько ни обстреливай пехоту артиллерией, всех бойцов все равно не перебьешь. Остолопу приходилось бывать под навесным огнем и похуже этого. Он ожидал сопротивления, и его не обманули.

Он пострелял из своего «томпсона», затем бросился на землю за перевернутым кузовом старой машины. Майк Уилер, стрелок из его взвода, палил из автоматической винтовки по городку. Дэниелсу хотелось бы, чтобы на его месте был Дракула Сабо из его прежнего взвода. Дракула всегда упреждал противника, когда сталкивался с ящером носом к морде.

Атака его взвода обозначила позиции ящеров. Другой взвод вошел в городок с востока через несколько минут. Теперь они знали, где прячется противник, и выбивали чужаков поочередно из каждого дома. Некоторые ящеры сдались, некоторые сбежали, некоторые умерли. Один из их медиков и двое людей-солдат бок о бок перевязывали пострадавших.

«Небольшой бой», — устало подумал Остолоп. Людей погибло немного, ящеров даже меньше, если уж говорить честно. В Марблхеде сильного гарнизона не было. Местные жители стали выглядывать из убежищ, которые они соорудили для защиты от кусков металла, летавших повсюду.

— Не так уж плохо, — сказал Герман Малдун. Он показал на запад, в сторону Миссисипи. — Еще часть реки освободили. Мы вычистим ящеров гораздо быстрее, чем за три недели до Судного дня.

— Да, — согласился Дэниелс. — Может, за шесть недель. Малдун расхохотался.