Паркер вышел в липкую темноту ночи: он был опустошен. У него нет никаких надежд. Силы он черпал только из своего бессмысленного раскаяния. Нет никого хуже него, поэтому ему нечего бояться.

После того, как он закрыл входную дверь дома и шел — просто по дороге, все дальше и дальше, — он оказался наедине со своим раскаянием. Но вместо того, чтобы страдать от него — а он заслуживал именно этого, — он просто становился бесчувственным, изничтожался под его весом. Он чувствовал, будто его тело трещит по швам и рассыпается.

Сожаление и безнадежность разрывали его пополам. Он уже не мог вспомнить, кем был до этого. Это было облегчением, но мешало ему, когда он это осознавал. Ведь в этом случае получается, что он пришел в этот мир из ниоткуда, обнаружил, что этот мир ужасно грустен, и сделал этот мир еще ужаснее и грустнее. Паркер огляделся вокруг: он превратил этот мир в ад. Он когда-то проживал сразу две полные жизни, а сейчас в нем как бы два фрагмента, ненасытные и разрушительные, при чем один пожирает другой. Он был рад, что еще не начало светать.

Паркер стонал и всхлипывал некоторое время, а затем снова сел в поезд и поехал обратно в Чикаго. Вагон пропах сигаретным дымом, и в это позднее время кроме него в вагоне был только еще один человек — чернокожий в кепке и с рюкзаком. За все время поездки Паркер один раз пересел. Он сел по диагонали напротив этого человека, уставился на него, стал его раздражать, дожидаясь, что тот сорвется на нем.

Но тот только присвистнул, грязно выругался, встал и ушел в другой конец вагона. Паркер почувствовал себя никчемным и сумасшедшим. Он знал, что может навлечь на себя зло, но этот человек слишком мягок, он не способен причинить ему это зло. Он доехал до станции Юнион. Она была просторной и очень светлой.

Паркер сел на деревянную скамью, похожую на скамьи в церкви. Он был как-то необычайно бдителен: уставился на рекламные щиты у кассы, изучая их, хотя и не знал, что именно хочет в них найти. Он рассматривал каждую рекламу весьма критично. Он ненавидел нарочитое счастье, которое они отображали. Вот счастливая пара в купальниках на серфах на гребне пенистой волны — реклама сигарет. Присмотревшись, Паркер увидел, что мужчина держит сигарету в зубах, а женщина — в руке. На другой рекламе были показаны участники экспедиции, продирающиеся сквозь джунгли с неизменным «Кэмэлом» в зубах. На третьей — какие-то бешеные дети, пьющие колу. Четвертая утверждала, что алкоголизм — это болезнь. Пятая — что умные люди читают только газету «Тайм». Шестая призывала длинноногих красавиц в юбках с разрезом по самое не могу носить трусики «Поли»: это заряжает особой энергией. И эти красавицы такие же стройные и здоровые, как губастенькая девушка на соседней рекламе, элегантно закуривающая «Вирджиния Слим». Паркер сбежал с этой станции в ночь: не из-за жестокого манипулирования людьми — основной цели этой рекламы, а от ее давящего количества и обманчивой невинности.

Даже самые темные закоулки не пугали его. Он выбирал самые мрачные и тенистые пути, шел под строительными лесами, по узким аллеям, заходил во все тупики. И везде он проходил как можно ближе мимо редких прохожих, словно бросая им вызов. Он ждал, чтобы один из них набросился на него, забил до смерти. Он даже и сопротивляться бы не стал. Особенно его грело осознание того, что у него с собой есть только несколько долларов и полицейское удостоверение Евы.

Безразличие неожиданно придало ему сил: он ничего не боялся, не чувствовал себя усталым, хотя не спал уже очень много часов. Но никто не подходил к нему. Он знал: он — ничто, и его боятся.

Паркер не мог заставить себя страдать. Он чувствовал только зловещее любопытство и, когда увидел стаю сонных голубей под мостом Эл на краю Лоуп, со злостью разогнал их. Они резко взлетели, оставив на асфальте белые пятна помета, и начали летать над его головой, продолжая «артобстрел». Несколько «снарядов» попало прямо на голову Паркера: отличное выражение того, как он себя ощущает.

Он вернулся на станцию Юнион сразу после того, как рассвело. Он сделал звонок, о котором думал всю ночь.

— Мне надо поговорить с тобой, — отчеканил Паркер. — Я сейчас приеду.

Ева ждала его внизу, за входной дверью с двенадцатью звонками. Увидев его, она выскочила ему навстречу из темноты. Она быстро прошла мимо молочных бутылок, по облупленным ступенькам, на тротуар.

Ее темные очки в военном стиле скрывали глаза. Паркер подумал, что она, скорее всего, тоже не спала всю ночь. На ней был легкий жакет, футболка под ним, узкие голубые джинсы, протертые под коленками, и привычные спортивные кроссовки. Так она одевалась всегда. Почему он не догадался, что она — коп и что это была лишь ее гражданская униформа?

Она ничего не говорила, просто шла ему навстречу.

Вокруг было раннее утро Чикаго: старые кирпичные здания казались маленькими и серыми под огромным голубым куполом неба. Воздух — как разбавленный раскаленный газ. До них долетал шум машин со Стивенсон Экспрессвей в конце улицы, на которой никого не было, кроме мужчины, выгуливавшего маленькую тявкающую собачку. Мусорщики уже уехали, опустошив мусорные баки. Они располагались немного беспорядочно и казались очень хрупкими. Немного просыпавшегося мусора валялось вокруг них: мятая бумага, алюминиевые бутылки, гниющие остатки пищи. Вокруг них бегали голуби, выклевывая что-то, копаясь в мусоре, как крысы. Это были такие же голуби, которых Паркер разогнал под мостом Эл в Лоуп. Они тоже были очень грязными, но еще и какими-то странными, словно старыми, немного смущенными, словно решающими какой-то важный вопрос.

— Давай поднимемся к тебе? — спросил Паркер. Ну не мог же он просить ее отдать его кошелек прямо здесь!

Но Ева даже не остановилась.

— Пошел вон! — отрезала она, даже не повернувшись, продолжая двигаться на север мимо голубей, которых становилось все больше. — Пошел вон из моей жизни!

Паркер догнал ее и сказал, умоляя:

— Ты могла бы сразу сказать мне, что ты — коп.

Он начал ощупывать свой карман, как бы показывая, где лежит бумажник. Она протянула руку и в два счета забрала его: просто ударила Паркера по руке и быстро вытащила бумажник у Паркера из кармана. Она проверила свой жетон, провела большим пальцем по кожаной поверхности бумажника, а потом положила его в свой карман и пошла дальше.

— Ты тоже мог сразу сказать мне кое-что, — ответила Ева. — Почему люди при первом свидании из кожи вон лезут, чтобы предстать лучше, чем они есть на самом деле? Они же совсем не знают друг друга и сразу лгут. Я не обманывала тебя, а вот ты был насквозь лживым с самого начала.

— Мне пришлось — я любил тебя.

— Ты же не знал меня совсем — ты и сейчас врешь! Ты понимаешь?

Она была права, и все ее обвинения были верны.

— Ты была мне нужна — как друг.

— Мне не нужны такие дерьмовые друзья, — отрезала Ева. — Мне следует переломать тебе твои клешни!

Она чуть отступила в сторону, сделала выпад ногой и приняла одну из боевых поз. Паркер ждал удара: он сжался и задержал дыхание. Но она просто опустила руки через несколько мгновений, и в этом жесте был грустный вызов. Паркер чувствовал, что она в любой момент может перейти на крик или расплакаться.

— Уходи! — сказала она. — Дай пройти, ты мне не нужен.

В ее голосе не было насилия, просто отказ от него, и именно от этого Паркеру было так больно.

Ева придавала этому миру смысл, ее существование в его жизни давало ему надежду на то, что он сможет свыкнуться со своим раскаянием. Но потерять ее вот так, видя, как она уходит вниз по улице, значит потерять в ее лице силу и логику, к которым он уже успел привыкнуть.

— Почему ты не сказала мне, что ты — коп?

— Да я сама не понимаю, почему тебя это так волнует. Это тяжелая работа. Когда ты говоришь людям об этом, они начинают рассказывать глупые анекдоты, задавать глупые вопросы, а потом просто сбегают. А почему ты не сказал мне, что ты — засранец?

— Да я еще хуже, — сказал он, но Ева все ускоряла шаг, и Паркер начал задыхаться. — Ева!

Этот возглас заставил ее приостановиться, но только для того, чтобы сказать:

— Ненавижу, когда ты произносишь мое имя!

И она посмотрела ему прямо в глаза.

— Именно поэтому я хочу, чтобы ты исчез. Если бы я хотела видеть тебя рядом, возненавидела бы себя.

— Ты права! Я думаю, тебе будет лучше без меня.

Казалось, она очень удивилась тому, как быстро он согласился с этим, но уже в следующий миг поторопилась дальше, злясь еще больше от того, что удивилась реакции Паркера.

— Это что? — сказала она и бросила что-то на асфальт. — А это?

Ленивые голуби не улетали, они просто отбегали немного, а потом возвращались, с любопытством рассматривая то, что бросала на дорогу Ева: маленькие белые карточки из бумажника Паркера. Она заставила его собирать их с асфальта, а сама все бежала вперед, выбрасывая их.

Его карточка из яхтклуба в Эванстоне, накопительная карточка авиакомпании «Дельта», его кредитки — восемь штук, карточки заправок «Шэлл» и «Эссо», несколько его визиток, визитка Барбары, ее ламинированное маленькое фото и фото малыша Эдди с датой рождения, написанной на спине, карточка-ключ из клуба «Блэкхоук» и еще много карточек…

— А это что? А вот это?

Она все бросала карточки на асфальт, как карточный игрок, бросающий карты в шляпу. В движении ее рук было столько злобы и она шла так решительно, что Паркер едва поспевал за ней.

— А это? А это?

Это были деньги, около трехсот долларов: по двадцать и по десять. Паркер собирал их, сжимая в кулаке. А потом она повернулась, увидев, как он стоит на коленях и собирает деньги, к которым подбираются грязные голуби.

— Ты вообще кто, мать твою?

Она сказала это так жестко, что Паркер чуть не заплакал. Это был действительно вопрос. И он не знал на него ответа.

Голуби ворковали, хлопали крыльями и готовились взлететь, когда Ева окончательно выпотрошила бумажник Паркера за мусорным баком, а затем швырнула и сам бумажник на асфальт.

— Ты женат, у тебя есть маленький ребенок, ты живешь в Эванстоне, ты член как минимум двадцати клубов, у тебя куча денег на карточках, у тебя есть наличность, ты…

Но Паркер все еще стоял на коленях. Он собирал деньги, отрицал все, что говорила Ева, и умолял ее остановиться. Ради нее же самой. Просто дать ему возможность сказать, что он — ничтожество, что он погубил себя, что он выпал из той жизни, что он — просто никто. Но Паркер понимал, что даже сейчас ему нельзя говорить ей, что он — убийца. Он не хотел в тюрьму, за колючую проволоку, чтобы там его кормили три раза в день. Тюрьма — это всего лишь отсрочка. Это не наказание. Он хотел гораздо худшего.

— Я доверяла тебе!

В голосе Евы слышалась боль обманутой женщины. Но это кричало не разбитое сердце, а жажда мести. Паркер знал, что если она захочет, то сможет раскатать его на этом асфальте, избить его и даже убить, переломать ему все кости, вдавить нос ему в мозг одним точным ударом кулака.

Он хотел сказать, что он тоже был обманут: он принял ее за женщину с потерянной душой, которой он нужен, которая просто ответила на его объявление в разделе «Знакомства». А все это время она в действительности была копом. Но это было не так важно для него сейчас. Гораздо хуже было то, что она сейчас отрекалась от него, и он никогда не думал, что от этого ему будет так больно. Паркер чувствовал себя униженным, был в отчаянии, а мир вокруг вдруг стал давяще огромным и враждебным.

— Знаешь, я так хочу поколотить тебя, — негодовала Ева, — измолотить, засунуть задницей военное гнездо, увидеть, как тебя бьют плетьми!

Это было так мало для Паркера. Он даже не смог сдержать улыбку: какой абсурд! Как мало она о нем знает, если избирает для него такие незначительные наказания. Она просто сердится, ей просто больно. Ева не злится на него по-настоящему, хотя следовало бы. И именно он виноват в том, что она недостаточно зла сейчас. Но ему вряд ли следовало ожидать от нее большего. Были моменты, когда он не мог понять, кто она для него: друг, любовница или одна из жертв? Но сейчас он знал ответ на этот вопрос, и он страшил и затуманивал мозг. Паркер постоял несколько мгновений, переминаясь с ноги на ногу, как голуби вокруг, а потом вдруг сорвался и побежал.

— Беги-беги, козел! — обиженно крикнула ему вслед Ева, когда он пробежал мимо нее.

Голуби разлетались у него из-под ног. Они шумно хлопали крыльями, возмущались и уносили с собой его последние крохи надежды.

И вот у него нет никого: некому служить, некому ему помочь, некому наказать его как следует. Он никому не нужен. Он опасен и сам виноват во всем этом. Никто другой — только он сам.

В то утро он спал в Грант Парк. Он проснулся более бодрым, но неприятно удивленным тем, что все еще жив. Но в нем все еще теплилась жизнь, какое-то аморальное смущение, скорее не жизнь, а паника. Было еще только одно место, куда он мог пойти.