Входя с Шэрон в какой-то полуподвальный ресторан, Паркер прошел мимо кондиционера, который издавал звуки, похожие на потрескивание масляного обогревателя, только при этом он ревел намного громче. Этот рев исходил из грязного вентилятора, который заполнял пространство зала вонючим прохладным воздухом. Казалось, что этот прохладный воздух задерживал и усиливал запах грязных ковров, специй, несвежей еды, старой штукатурки и мертвых насекомых.
Заведение называлось «Шахерезада». Посетителей в нем почти не было, но когда Паркер подколол поэтому поводу официанта, тот ответил: «Еще рано для ужина. Через час-другой зал будет битком». При чем он сказал это с явным упреком. И с акцентом. Или он просто не успел что-то прожевать?
Шэрон оглядела нарисованные на стенах мечети и минареты, коврики, висящие как картины, колеса и седла на стенах, а также колокольчики и канделябры и — почему-то — рыболовные сети с запутанными в них пробками.
— Держу пари, у них здесь отличная кухня, — сказала Шэрон.
Она шутит? Она все еще не сняла солнечные очки, поэтому Паркер не мог видеть выражения ее глаз.
— Я люблю китайскую кухню. Хлюп-чавк, чавк-хлюп.
Ее очки поблескивали, когда она смотрела на картины и прочий антураж заведения.
— Иногда меня тянет путешествовать, — мечтательно произнесла Шэрон, — поездить по Европе. В Париж. Побывать в заведениях типа этого.
— Ты хоть когда-нибудь была за пределами Чикаго?
— На Юкатане. Один раз. Но мне не хотелось бы говорить об этом.
Паркер делано безразлично пожал плечами, хотя ему было интересно узнать об этом подробнее.
— Никогда не путешествуй с алкоголиками. Это омерзительно.
Он решил, что ее серьезность во всем и есть одна из граней ее глупости.
Она говорила без умолку, но именно поэтому казалась Паркеру все скучнее, особенно когда делала многозначительные паузы в своем монологе. Она его нервировала, но ее миниатюрное тело приковало его внимание. Он знал, что Шэрон поймет его только в том случае, если он возьмет ее. Позволит ли она это — вопрос другой. Решать ей.
В этот самый момент в ресторан впорхнула женщина с черной спортивной сумкой в руках. Она запыхалась и была очень бледна. На ней была футболка и синие джинсы. Ей что-то злобно говорил араб, стоявший при входе ресторана. Все это Паркер увидел в зеркале у входа в ресторан, но, прежде чем он успел сконцентрироваться на этой женщине, она растворилась во мраке.
Подошел официант. Что-то в его манере двигаться выдавало в нем иностранца. В том, как он складывал руки, как держал голову. Своеобразный невербальный акцент. Он предложил Паркеру пухлое меню с тяжелой кисточкой, протянутой через пружину. Но Паркер сказал, что они с Шэрон не голодны, и заказал только напитки. Водку для нее и минеральную воду себе.
Шэрон, чей монолог об алкоголиках был прерван появлением официанта, начала грызть орешки из стоявшей на столе пиалы.
— Они слишком соленые, — предупредил Паркер. — Если съесть все орешки из этой пиалы, то это грозит серьезным иссушением организма.
Она скорчила гримасу, а потом рассмеялась очень громко, будто он рассказал страшно смешную историю. Этот смех оборвался так же быстро, как разразился. Она не нашла в этих словах на самом деле ничего смешного. Шэрон сказала снова строго и серьезно: «Что хочу, то и ем».
Из колонок зазвучала музыка — флейта и ударные в сопровождении тамбурина, — и прожектор выхватил из темноты женщину в блестящем красном восточном одеянии. Пританцовывая, она перемещалась по залу на цыпочках. Это была та самая бледная женщина с черной сумкой, которую Паркер увидел до этого стыдливо оправдывающейся перед арабом у входа. Но она была почти неузнаваема, и эта перемена повергла его в шок и вызвала у него стойкое отвращение.
— Вот, что я сказала этому парню, — прогремела Шэрон.
Какому еще парню?
— Что хочу, то и ем.
Танцовщица остановилась в середине зала и стала исполнять танец живота, двигая бедрами и извиваясь с невообразимой скоростью. В этом танце было что-то бездушное и механическое. В том, как сотрясалось ее тело в блестящих красных одеждах, в каждом изгибе ее рук. Это было не столько эротично, сколько зловеще и устрашающе.
— Она, скорее всего, из Скоки, — прокомментировала Шэрон, — я вижу это. Я сама из Скоки. Она так и хочет, чтобы ее кто-нибудь трахнул.
Эта фраза прозвучала так неожиданно, что Паркер на миг вообразил, что Шэрон чрезвычайно остроумна. Но уже в следующий миг он понял, что это не остроумие, а порочность. О чем она вообще говорит? Она все еще рассказывает свою историю о том мужчине, и этот монолог перекликается со звучащей музыкой.
— Он скупил мне весь бар, а потом мы сели в его машину. Она была огромная, длиной около пятидесяти футов, что-то типа лимузина. И все прохожие глазели на меня и думали — кто это? Этот вопрос витал в воздухе. И мы проехали тогда около девятисот миль. Он жил в районе О’Харе.
Возможно, танцовщица и была из Скоки. В ней не было ничего арабского. Она была уже далеко не молода и очень худа. У нее было много браслетов на руках и ногах. Женщина танцевала босиком и отбивала ритм маленькими бубенчиками на пальцах. Все ее движения были заученными. Она подошла к их столику, не спуская глаз с Паркера, встала к нему так близко, что на миг он почувствовал запах ее липкой кожи, и стала трясти бедрами.
Она выглядела очень уверенно и совсем не улыбалась, как бы говоря: «На! Я точно знаю, что ты этого хочешь». Паркер ненавидел ее и проклинал судьбу за то, что родился мужчиной.
— Классный у нее прикид, — восхищалась Шэрон, — он дорогой, настоящий арабский, это точно!
У Шэрон горели глаза. Если бы у нее сейчас был такой костюм, она надела бы его и тоже стала бы танцевать этот танец. Она уже проделывала это с мужчиной, который увез ее дальше района О’Харе на своей длинной машине.
— Мы вошли к нему в дом, и он сразу начал приставать ко мне. А я крикнула: «Прекрати!» Ты думаешь, он услышал? «А зачем ты тогда пришла сюда?» Я долго смотрела на него, а потом ответила: «Я думала, ты меня уважаешь».
На это Паркер нервно расхохотался, смотря при этом мимо Шэрон на худощавую танцовщицу, извивавшуюся перед ним. Громкая музыка заполонила все пространство. Он все еще смеялся, а Шэрон уже продолжала говорить. И Паркер понял, что музыка перекрыла жесткость его смеха. Она, скорее всего, подумала, что он просто открыл рот.
— И вот мы стоим в этой комнате. В ней кровать шириной около пятидесяти футов. А на полу ковер. Такой толстый, что я тону в нем чуть ли не по шею. Он наливает мне выпить в стакан, в котором поместилась бы целая бутылка водки, и все это время он то и дело ходит вокруг меня.
— И ты даже не представляла, чего он хотел? — спросил Паркер.
Танцовщица снова начала крадучись перемещаться по залу, извиваясь, заламывая руки, плавно изгибая пальцы и поводя плечами. Она подошла к мужчине за другим столиком. Она облизала губы, закрепила браслеты высоко над локтем и пристально посмотрела на него. Ее костюм был призван заводить мужчин, но каждый раз, когда он наклонялся вперед, танцовщица отшатывалась от него. Она была слишком шустра для откровенных прикосновений, но не настолько, чтобы избежать шипков и шлепков.
Шэрон продолжала:
— Он начал обращаться со мной более вежливо. Говорить комплименты и все такое. Я ему все еще нравилась. И он был все так же настойчив.
— Ты стояла в его комнате среди ночи вот так с растрепанными волосами и стаканом водки в руках?
— И что? — возмутилась Шэрон.
Паркер впервые видел ее возмущение. В следующий момент она улыбнулась и победно вскинула голову.
— Он был просто сопляк. Я попросила его отвезти меня домой. Что он, впрочем, и сделал.
Танцовщица снова приблизилась к ним. Один мужчина засунул пятидолларовую купюру за ее невесомую юбочку. Другой — в ее лиф. Купюры выделялись темными пятнами на ее коже. Она снова танцевала около Паркера и явно призывала его смотреть на нее. Он посмотрел на нее взглядом, в котором было столько отвращения и ненависти, что танцовщица, казалось, вздрогнула и быстро переместилась в другой конец зала. Паркер снова повернулся к Шэрон, которая, скорее всего, все еще думала о том мужчине, над которым сейчас смеялась.
Танцовщица уже ушла, но музыка еще звучала, когда он сказал:
— Я жил в религиозной общине на северо-западе. Каждую субботу вечером один парень приводил к себе новую девушку. А мы смотрели из кухни. У нас не было девушек, поэтому мы ему так завидовали. Через час — а иногда чуть больше — девушка выходила из комнаты, бледная, измученная, словно в полудреме. А парень безразлично провожал ее домой. После ЭТОГО у людей появляется особое выражение лица. Какой-то блуждающий, пустой взгляд, словно после иглоукалывания. На следующей неделе приходила уже другая девушка, а еще через неделю третья.
— Некоторые парни просто коллекционируют девушек, — ответила Шэрон, — но некоторым девушкам это нравится.
— Вот это мы и пытались понять, — продолжил Паркер, — и однажды мы спрятали под его кроватью кассетный магнитофон. Кстати, я говорил, что он был поляк? Но это совсем не важно. Он привел очередную девушку. Они всегда выглядели такими невинными! Примерно через час они ушли. И у нее был тот же взгляд, ее кожа блестела от интенсивного секса, она выглядела измученной, потому что они кончали и начинали снова. Ее зрачки были расширены, она выглядела слабой, будто у нее был жар.
— Так что было на кассете магнитофона?
— Как только они ушли, мы проникли в комнату, взяли магнитофон и побежали слушать кассету. Было очень странно. Сначала на ней была полная тишина. Потом мы услышали вздохи, шум борьбы и сдавленный шепот. Девушке было не сладко — я представлял, что он схватил ее и заломил ей руки за спину. Я услышал, как парень сказал девушке: «Раздевайся и не вздумай кричать, иначе я тебе все кости пересчитаю. Я тебе башку оторву — девушка всхлипнула, — я изрежу тебе лицо так, что на тебя больше никто не посмотрит». Девушка ничего не сказала, она просто вздохнула, словно ее душу выжгли. В этом вздохе было удивление, шок и отрешенность.
— А может, он ее связал? — с надеждой сказала Шэрон.
— Похоже, и очень крепко. Мы слышали скрип кровати. Снова шум борьбы, а потом тяжелое дыхание. Так продолжалось долго. Потом была такая же долгая тишина. Потом снова вздохи и нечеловеческие крики. И так снова и снова. Казалось, это будет длиться вечно. Но потом мы услышали, как закрылась дверь. Вот и все.
Шэрон не отрываясь смотрела на Паркера, ее губы были слегка приоткрыты. Это что, улыбка? Она взяла его за руку. Ее пальцы были мягкие, влажные и очень маленькие. Она опустила его руку под стол, провела ей по своей одежде, водила ей по краю своей юбки.
— Потрогай меня! — потребовала она, раздвинула ноги и прижала его руку, себе под юбкой.
Ему на миг показалось, что он проник рукой в глубокую рану — так быстро все произошло, — и ему потребовалось несколько секунд на то, чтобы осознать, что ей не больно и она не истекает кровью.
— Хочешь, пойдем? — спросил Паркер.
— Ты еще спрашиваешь!
— Ответь! — настаивал он, и не только словами.
Шэрон снова улыбнулась, вынула его руку у себя из-под юбки и стала медленно слизывать влагу с его пальцев.
Он испугался за нее. Паркер извинился и ушел в туалет перевести дух. Он не хотел, чтобы она думала, что он нарочно медлит, поэтому быстро вышел и встал у выхода перед зеркалом. На полу он увидел уже знакомую черную сумку, а около кухни — ту самую танцовщицу в ее повседневной одежде — футболке и джинсах.
Паркер объяснил себе, что берет сумку просто из галантности. Она не знает, как опасно носить эту одежду. Возможно, он спасает ей жизнь. Он отыскал глазами Шэрон, и она встала, готовая уйти с ним.
— Саус Блу Айленд Авеню, около Троуп, — бросила Шэрон таксисту и, увидев сумку в руках Паркера, возмутилась: — Это еще что?
— Старое тряпье, — ответил он. Паркер ответил так естественно и быстро, что она больше не спрашивала.
— Фу, как же жарко! — выдохнула Шэрон и повернулась к нему.
Он никогда не слышал, чтобы женщина говорила эту фразу без задней мысли. Безыскусный и грубый намек.
Она не спускала с него глаз. «Неординарный. Благородный», — передразнила она, словно пытаясь описать их отношения, а на самом деле следя за его реакцией на эти слова. Он станет отрицать?
— Да я вообще в первый раз напечатал свое объявление в разделе знакомств.
— А я в первый раз откликнулась на такое объявление.
Они оба знали, что лгут, но эта ложь взбодрила его, и он продолжил все тем же заговорщическим тоном:
— У меня есть незыблемые правила. Хочешь узнать какие?
Паркер ждал ее реакции. Она сама все знает. Она хочет этого. Она сама на это идет.
— Никаких наркотиков, — прошептала Шэрон. — Никакого оружия. Никакой групповухи.
Она смотрела ему прямо в глаза с тем возмущением, которое он уже видел.
— Никаких животных, — продолжила она. Потом улыбнулась и добавила: — Кроме нас.
Его слепили фары встречных машин, а он сидел в такси, несшемся по Блу Айленд Авеню к дому Шэрон. «Не жди слишком многого», — сказала она, но ее улыбка говорила совсем другое. Паркер понимал: она ему подыгрывает.
Он хотел понять, почему она улыбается.
«Я просто не противлюсь тому, что происходит», — убеждал себя Паркер.
Когда они вышли из такси около ее дома, он заметил две вещи: Шэрон была пьяна и слегка прихрамывала. Она, похоже, не осознавала, что живет в ужасной дыре, и Паркер был рад, что она не представляет себе, как на самом деле ужасно выглядит этот дом. Он был уверен, что она не знает, кто он. Он просто мужчина — не более того. Такой же, как тот из ее истории. Или из его. Он больше похож на мужчин из этих историй, чем на того, кто дал объявление в «Ридер». В любом случае это была просто шутка, и им не следовало больше упоминать это, ведь они уже оба солгали.
Пока они поднимались по ступенькам, она несколько раз громко спросила: «Так ты решил пожить у меня?».
Он не сразу понял, что она намекает на сумку, которую он взял из ресторана. Паркер надеялся, что она не пустая — она была подозрительно легкой.
Она долго открывала дверь — три разных замка, а затем сильно толкнула ее. Комната была наполнена жаром дня — от рассвета до заката. Липкая духота и запах кофе, тихое гудение холодильника, звуки улицы, прошедшие через фильтр кирпича и стекла, дешевые часы с неуверенным тиканием — вот и вся атмосфера этой маленькой квартирки.
— Выпьешь? — спросила Шэрон.
— Мне хватит, — отозвался Паркер, хотя ни выпил за вечер ни грамма.
— А мне нет, — уверенно сказала она. Шэрон сидела, окруженная сувенирами из Мексики: расписные глиняные подсвечники, широкополая шляпа, синий соломенный коврик у ее ног.
Она налила себе текилы. Он сел и ждал, когда Шэрон выпьет ее. Через мгновение бокал был пуст. Как женщина может пить текилу залпом? Паркеру казалось, что время идет скачками. И почему люди горстями едят всякую отраву: жирное, пересоленное, масло, яичный желток, всякую химию и вредные красители? Это своего рода сопротивление, но знают ли люди, что это их убивает?
В какой-то момент Шэрон спросила: «Хочешь пойдем в соседнюю комнату?» Она имела в виду спальню. Он понял это, но почему она не сказала это прямо?
Вместо ответа Паркер открыл черную спортивную сумку. В ней вспыхнуло что-то красное с золотыми проблесками и бахромой: костюм танцовщицы из ресторана. Сами по себе эти вещи казались такими маленькими.
— Это что? — удивилась Шэрон. Она зажмурилась от блеска золотых нитей, а затем принялась разглядывать этот наряд. Он был невесомым, сквозь него просвечивало ее лицо.
— Хочешь примерить это?
Она улыбнулась ему.
— Мне давно так никто не говорил. Хочешь примерить это? — словно эхо повторила Шэрон, будто примерить этот наряд было ее самым сокровенным желанием.
И она начала раздеваться прямо перед ним. Ему никогда не нравилось смотреть, как женщина раздевается — все эти неуклюжие движения, сутулость. Шэрон была самой неуклюжей раздевающейся женщиной, которую он когда-либо видел. Она нагибалась, словно надламывалась, и сгорбившись ходила по комнате, смешно наклоняя голову, а одежда лежала на полу сморщенным комком. То, что скрывало ее тело, превратилось в ком бесформенных тряпок. Всю одежду Шэрон можно было взять одной рукой, смять в один комок, запихнуть в карман и уйти.
— Только не здесь, — взмолился Паркер.
Она как раз сгорбилась в очередной раз, вылезая из своей юбки. Без нее, босая, она стала похожей на утку. Шэрон подняла юбку и взяла наряд танцовщицы, словно женщина, бегающая по залам магазина одежды с кучей покупок в руках.
Ее покачивающаяся походка, слегка вбок, породила в нем сразу две противоположные мысли: «Я мог бы повалить ее» и «Я мог бы защитить ее». Но почему — раз она так слаба — она пригласила его сюда? Почему она сказала «Потрогай меня» и потянула его руку вниз? Почему она ответила на его объявление в «Чикаго Ридер»? Он попытался предупредить ее, рассказав историю о парне из религиозной общины, но это только возбудило ее. Потрогай меня!
Он уже начат злиться на нее, потому что одно то, что он был здесь сейчас, грозило изменить всю его жизнь. Он чувствовал это. Он также понимал, что не знает, что произойдет дальше. Он просто согласился провести это время с ней. Ответственность на ней. За все, что происходит сейчас в этих маленьких комнатушках, отвечает она: он просто инструмент, он делает то, что хочет она. Это она пригласила его.
«Ты именно такой, каким я тебя представляла», — сказала она. Шэрон точно знала, что делает.
«Пока-пока!» — игриво произнесла она. Шэрон вышла из комнаты, а сказала это так, будто уходила навсегда.
Паркер подумал: я могу уйти. Просто уйти домой, и эта история закончится. И я больше никогда ее не увижу. Она знает только номер моего абонентского ящика. Паркер удивился сам себе, что продолжает сидеть тут. Он собрал свою волю в кулак, чтобы уйти. Встал и направился к двери.
«Заходи!» — донесся до него голос Шэрон из соседней комнаты, наглый и невинный голос. И в тот момент он возненавидел ее за то, что она заставляет его остаться.
Когда он вошел в комнату, она шагнула ему навстречу, и этот шаг — движение ее стройной ножки — отозвался волной по всему ее телу.
На ней был пунцовый лиф, тончайшее парео и шаровары. Она была немного крупнее и мускулистее, чем танцовщица из ресторана, и выглядела более уверенно и заинтересованно. Она манила его, но единственным звуком, наполнявшим комнату, был звон ее серебряных браслетов.
Страх встал комом в горле у Паркера, и он мешал ему молить ее остановиться ради ее же блага. Он с трудом дышал.
Шэрон улыбалась и извивалась весьма не умело, но это было еще хуже, потому что она не могла скрыть своих намерений. Он знал, что она хочет раздразнить его и пробудить в нем животную страсть. И если у нее получится — а она намеренно шла к этому, — ей придется принять все последствия. Она сама этого хотела.
Шэрон приближалась к нему, плавно поводя бедрами, и он украдкой посмотрел на ее грязные босые ступни. Движения ее тела были вполне осознанными. В них был инстинкт, экспрессия, намерение. Они не были искусными. Они были простыми и зазывающими. Ее бедра настаивали и манили, словно приглашая его завладеть ими. Верх ее тела и ее голова оставались прямыми и неподвижными.
Общее впечатление могло бы быть арабским и вполне таинственным, если бы не наглое выражение ее лица.
Это не была нарочито смущенная, опасно загадочная маска танцовщицы из «Шахерезады». Это было дьявольское выражение лица кокетки. Неужели она не знала, что подвергает себя опасности, соблазняя его вот так, дразня его, возбуждая его, возможно, так же, как дразнила того мужчину на Юкатане, историю о котором закончила, назвав его сопляком. Все это отражалось в ее глазах и жадном движении губ, в ее глупой хитрости, словно у маленьких девочек — племянниц, детей друзей, мальчишек в парках, которые дотрагиваются своими маленькими пальчиками до змеи и говорят: «Посмотри на меня!»
— Тебе нравится это на мне? — с улыбкой прошептала Шэрон.
Паркер представил, как он говорит: «Будь очень осторожна, иначе тебе будет очень больно. Ты думаешь, что можешь контролировать меня, но если ты зайдешь слишком далеко, ты пожалеешь об этом, но пути назад уже не будет».
Он ненавидел отповеди и морали в таком тоне. Даже если он скажет это очень тихо, все равно это ужасно. Так или иначе она это знает. Она танцует вокруг него именно потому, что знает это.
— Хватит! — сказал он, потому что именно это было смыслом всех моралей, что пронеслись у него в голове.
Увидев, что Паркер вполне серьезен, она улыбнулась и стала двигаться быстрее, словно танец захватил ее полностью. Она трепетала, и его раздражение только еще больше возбуждало ее. Шэрон раздражала его так же, как та вредная еда — жирное мясо, салат и химические красители на основе древесной смолы.
Он попытался схватить ее. Но она увернулась и засмеялась над тем, как он подался вперед и чуть не упал. Он удержался и быстро повернулся. Она продолжала танцевать. В конце концов он остановил ее, сильно прижав к стене и заблокировав перевернутым стулом, под сиденьем которого застыла прилепленная когда-то жвачка. Он крепко держал ее за руки.
Шэрон смотрела на него неотрывно, не мигая.
— Что ты собираешься делать со мной?
Паркер не мог проронить ни слова. Он не знал. Он хотел, чтобы она вырвалась — она почти не сопротивлялась.
Шэрон позволяла ему держать ее руки, прижалась к нему, терлась об него грудью и заговорила снова:
— Отпусти руки, больно!
Это была не жалоба, скорее невнятное бормотание в неге. Губы Шэрон чуть приоткрылись, когда Паркер сжал ей запястье со все нарастающей силой.
Паркер все еще прижимал ее к стене. Он ослабил хватку, чтобы перевести дух, но она даже не пошевельнулась. Она осталась в той же загнанной позе.
— Можешь делать со мной все, что хочешь, — с жаром прошептала Шэрон. В этом шепоте было и любопытство, и нетерпение. Она выделила слово все, словно вкладывая в него другое значение: «Я не могу пошевелиться. Ты намного сильнее меня».
— Отпусти меня! — ответил он. Отпусти меня! Еще не успев договорить это, он уже ощутил всю абсурдность этих слов. Словно не он прижал ее к стене, а она его.
Но по его ощущениям так и было. Он чувствовал себя так, будто это она загнала его в угол. И когда Шэрон засмеялась, Паркер почувствовал, что она сильнее. У него больше не было слов. Он пробормотал что-то невнятное, а потом неуклюже шлепнул ее.
— Совсем не больно! — откликнулась она, дразнясь.
Он снова сильно схватил ее за руки, а она подошла к нему ближе, словно предлагая ему свои руки. Они были очень бледными и красными в тех местах, где он схватил ее до этого. Ее лицо сияло нетерпеливым ожиданием. Паркер прижат ее руки к ее телу так, что ее груди соединились. Он закопал ее пальцы в красных шелках наряда танцовщицы.
В ее глазах была насмешка — она видела его нерешительность: Паркер не знал, что делать. Он все еще хотел, чтобы она высвободилась. Он несильно держал ее — почему она не вырывалась? Шэрон явно подыгрывала ему, старалась помочь.
— Только не связывай меня, — проговорила она.
Но это лицо… Шэрон говорила эти слова абсолютно по-детски. Он подумал: она ведь это несерьезно. Она просто помогает ему, подсказывает.
Она покачнулась, и Паркер поставил на место перевернутый стул. Он с силой усадил ее, притворяясь грубым, но на самом деле боясь сделать ей больно. Она улыбнулась и заломила руки назад, словно показывая, как ее надо привязать. Это движение — то, как она завела руки назад — заставило ее подать голову и грудь вперед. Шэрон смотрела на него в упор все с тем же задором, теми же большими, горящими от нетерпения глазами.
Паркер подчинился. Используя одежду, он связал ей запястья и локти. Он делал то, что было велено, подчиняясь ей с того момента, как она в «Шахерезаде» схватила его руку и сказала «Потрогай меня». Потом он прикоснулся к ее горячей влажной ране, глубоко погрузив пальцы.
— Только не слишком сильно! — подбодрила она.
Он подумал, что это, должно быть, значит «сильнее!», и снова подчинился. Она напряглась и попыталась освободиться.
А потом застонала. Этот стон раздался откуда-то из глубины Шэрон — Паркер не мог определить, что это было — боль или наслаждение. Она застыла и простонала снова. Паркер слышал только этот звук и видел только ее тело в наряде танцовщицы.
Теперь он стоял над ней. Паркер не знал, как начать, и чувствовал, что это он беспомощен, что он целиком и полностью под ее контролем, что на самом деле это он связан и неподвижен.
Ее маленькое, отвернувшееся от него лицо снова стало детским. Шэрон дышала ему в грудь, не спуская с него глаз, которые все еще смеялись над его смущением.
— Только не кусайся!
Лишь после этого он опустился на колени. Она запрокинула голову и слегка вытянула губы в ожидании поцелуя. Но он, к удивлению, не поцеловал ее. Шэрон издала тот же стон, когда он прижался лицом к ее шее и, вдыхая аромат, исходивший от ее груди, прикусил ее, превращаясь в сплошной инстинкт.