Итак, мать никаких полезных советов не дала — потому что ревнует, а также чувствует неопределенность своего положения, рассудил Чеп. Говоря «Не встревай», она словно бы бросала ему вызов: дескать, только попробуй ослушаться. С годами — Чеп считал, что под давлением Гонконга, из-за своей отшельнической жизни на Пике, — она все чаще старалась при каждом удобном случае испытывать его сыновнюю преданность.

Хотя для вящей убедительности Бетти царственно вскинула голову, величественной она не казалась: все равно у нее не лицо, а сморщенная черепашья мордочка, шея жилистая, нос — вечно сующийся в его дела нос — горбатый; словом, она странно походила на жалкую, беззащитную зверюшку из Красной книги.

За ее словами таился негласный, подразумеваемый приказ: «Если ты мне верен, делай, как я велю».

— Мистер Хун, — произнесла она, явно размышляя вслух; улыбнулась и прищурилась, словно вызывая из памяти его лицо. — Даже если тебе кто-то расскажет со всеми доподлинными подробностями, что у китайца на уме, все равно ничего не поймешь.

Чеп, уставившись на нее, слышал только одно: «Делай, что велю».

— Когда я была девчонкой, мы всегда говорили: «Он полоумнее китайца, а у китайцев нет ума». Это что-нибудь да значит, Чеп.

Это значило, что она никогда не вступала ни в какие отношения с жителями Гонконга. И верно: хотя она и спускалась с Пика, чтобы играть на скачках в «Счастливой долине» или Ша Тине, ходить по магазинам, посещать банк, пить чай в вестибюлях отелей или завтракать в Красном зале Гонконгского клуба с кем-нибудь вроде Монти, она вращалась в кругу англичан, а китайцев всерьез не принимала. Китайцы преуспевают в торговле, потому что не закрывают своих лавчонок до полуночи; это же беженцы, им нечего терять. В отличие от англичан, они не знают ни досуга, ни хобби, ни удовольствий. Играть на скачках или в казино китайцев толкает страсть к саморазрушению. Для спорта у них «кишка тонка». Магазины англичан строго соблюдали цивилизованный распорядок закрывались ранним вечером, не работали после обеда в среду, а также в субботу и воскресенье. Англичане — правители, а китайцы — их подданные. Народы — подданные Британской империи всегда были загадкой, разве не так? Китайцы — вообще загадка из загадок, непроницаемая, как их косые глаза. Они в зоне вечной нерезкости, и чем ближе к ним подходишь, тем сильнее расплываются.

— Меня это не затрагивает, — повторяла Бетти.

За время жизни Чепа — почти полстолетия — гонконгские китайцы отдалялись, становясь все многочисленнее и непонятнее, пока наконец не превратились в непостижимую тайну.

— Великая Китайская стена, китайские церемонии, китайские шашки. Для меня это все китайская грамота, — говорила мать с кривой усмешкой, означавшей: «И тебя пусть тоже это не затрагивает».

В другое ухо, обращенное к фабрике, ему нудила Мэйпин: допытывалась, почему А Фу исчезла, твердила, что боится полиции.

Возможно, мать заподозрила, что в его отношениях с Мэйпин есть что-то интимное. Чеп сознавал: мать вообще утаивает многое из того, о чем знает, для нее это способ крепче держать его в руках. Но, по предположениям Чепа, мать не желала думать о его связи с Мэйпин иначе как о безрассудной прихоти, которую нельзя ни извинить, ни объяснить. Если кто тут и виноват, так это Мэйпин. Все они свою выгоду ищут, эти кидай-катайцы. Панический страх толкает китайцев на самые несусветные выходки; чтобы спроворить себе паспорт, верный кусок хлеба с маслом, билет за границу, они превращаются в чудовищ с тыщей загребущих рук и цепких пальцев.

И все же Чепу казалось, что Мэйпин не такая. Всего за два дня Мэйпин превратилась в красавицу. Расцвела с горя. Печаль поселилась внутри нее, придав ей очарование. Видя ее исхудавшее лицо с бездонными, темными, полными слез глазами, Чеп стыдился своего робкого влечения к ней. Она ходила, покорно согнувшись под грузом скорби, слегка прихрамывая; когда же Мэйпин появилась в его кабинете, бормоча, что А Фу все нет и нет, Чеп, потеряв контроль над собой, прижал ее к себе. Хрупкая, нежная, податливая, Мэйпин слишком изумилась, чтобы заподозрить его в предосудительных намерениях. А Чепу страшно хотелось слизать слезы с ее впалых щек, расцеловать печальные губы.

Делая вид, что пытается ее успокоить, Чеп обнял Мэйпин, начал гладить мягкое тело под тоненькой блузкой. Нащупав пальцами ее кости, он засопел от вожделения и забормотал:

— Все будет хорошо. Положитесь на меня.

Ужас заставил Мэйпин забыть о хороших манерах — и расхрабриться. Она то проявляла необычную отвагу, то вся съеживалась от страха. Другие работницы «Империал стичинг», по-видимому, начали ее побаиваться — они видели, как она является к Чепу без спросу, хлопает дверьми лифта или торопливо взбегает по лестнице на этаж дирекции. Она пристально смотрела на Чепа, порой вскрикивая: «А Фу!» И точно светилась изнутри.

У Чепа же перед глазами стояли куриные ножки, в голове крутились идиотские монологи мистера Хуна: «Это очень вкусно, потому что ее вздернули… Как следует скрутите и подвесьте на несколько дней. Пусть сохнет на воздухе. Пусть просто висит… Она становится нежной и ароматной».

И эти его красные глаза, и злорадно-томное «Я хочу съесть вашу ножку».

Спустя четыре дня после ужина в «Золотом драконе» — спустя четыре дня после исчезновения А Фу — Мэйпин перехватила Чепа на лестнице. Он только что приехал из дома. В руке у нее были ножницы — она вскочила из-за своего рабочего стола, когда Чеп мелькнул в приоткрытой двери.

— Я хочу пойти в полицейский участок, — заявила она.

Чеп видел, что идти туда ей страшно не хочется, но она больше не в силах бороться со своим ужасом и отчаянием.

— Это не поможет, — сказал он. — Что толку от полиции?

— Я напишу заявление, — срывающимся голосом пробормотала Мэйпин. — Для следствия.

При слове «заявление» Чеп мысленно увидел никчемный официальный бланк с львом и единорогом на печати; порыв ветра выдергивает этот листок из беспомощных рук Мэйпин и, скомкав, уносит высоко в гонконгское небо. Неужели она сама этого не видит?

— Они повесят его под стекло, — продолжала Мэйпин.

Да что она такое несет?

Недоуменное лицо Чепа словно бы усилило ее решимость, но в следующую же секунду она потеряла контроль над собой и расплакалась. Плакала она горько, сморщив лицо, прижимая кулачки к распухшим глазам. Зажатые в руке ножницы придавали ей сходство скорее с задерганной, растерянной домохозяйкой, чем со злобной фурией, и все же Чеп предпочел бы, чтобы она положила ножницы и поплакала как-нибудь… поаккуратнее. На ножницах и на подбородке блестели слезы, а на рукаве — сопля, похожая на след улитки.

— Пожалуйста, сходите к мистеру Хуну.

Чеп был тронут. Она так бесхитростно рыдала… трагичность происходящего потрясла его, всколыхнула в нем страсть, разбила ему сердце, растравила плоть. От плача все ее тело напряглось, точно скрученное эпилептическим припадком. Теперь дело показалось ему безотлагательным — а запавшая в память фраза матери «Меня это не затрагивает» взбесила. Где уж матери понять?! Мэйпин она знает слишком плохо — а по-настоящему не узнает никогда.

В его воспоминаниях об их с Мэйпин тайных встречах тоже была растворена какая-то печальная страстность; встречались они у него в кабинете или на складе, где постелью им служили рулоны новой материи; один раз были в «Киске», где ее шокировали гологрудые филиппинки; и много раз — в «синих отелях» Коулун Тонга. Иногда после свиданий по ее лицу текли слезы — то ли от смятения, то ли от паники, то ли потому, что она стыдилась собственного вожделения. Она ни о чем его не просила, но соглашалась на самые разные позы и способы, даже садилась на него верхом и прикидывалась, что принуждает повиноваться. И все же Чеп окончательно терял голову лишь тогда, когда она изображала рабыню, молящую о милости.

— Я схожу к мистеру Хуну, — сказал Чеп.

Сознавая, что идет к мистеру Хуну назло матери, он чувствовал, как прибавляется у него сил. Чепа обуяло нехарактерное для него бунтарство — вероятно, его расшевелили смерть мистера Чака и история с продажей фирмы. Но главной причиной было происходящее со всем Гонконгом: вскоре, на закате существования колонии, Чеп лишится дома. И это бесило. В последнее время Чеп считал, что всякое решение, принятое им вопреки воле матери, совершенно правильно: ведь, поступая по-своему, он обрывал пуповину и поневоле старался себя беречь.

Если бы мать одобрила расследование, поддержала Чепа или проявила хоть малейший интерес, Чеп спустил бы дело на тормозах. Но она требовала от него повиновения. Мэйпин она невзлюбила. К мистеру Хуну питала брезгливо-снисходительное уважение: «Я считаю, что с этим человеком можно иметь дело». Неодобрение матери заставляло Чепа, замкнувшись в себе, целеустремленно оттачивать свой тайный план; он наперед знал, что, поступая назло матери, продумает все более толково. Одновременно его все больше тянуло к Мэйпин — казалось, что, требуя повиновения, мать поставила вопрос ребром: либо она, либо китаянка.

Давным-давно, когда Чеп был худосочным застенчивым учеником школы «Куинс» — когда мать ежедневно торчала у ворот, ожидая его с уроков, — у него был приятель по имени Коркилл, которого в классе недолюбливали и травили не меньше, чем Чепа. Мальчики вместе сидели на школьном дворе, вслушиваясь в дребезжание трамваев на Козуэй-роуд и перешептываясь. Они поверяли друг другу свои фантазии, в основном на темы секса. У них была общая греза: они воображали себя богачами, живущими в огромном усадебном доме в Уэссексе (по литературе как раз проходили «Джуда Незаметного») с китаянкой-нимфоманкой, у которой были длинные красные ногти и прозрачная ночная рубашка; там они пили бы шампанское, предавались утехам у пылающего камина и вылизывали бы языками ее «просторы» (тоже слово из романа Харди).

Эту грезу, греховную и сладкую, Чеп втайне лелеял еще много лет. Коркилл, малорослый и прыщавый, стыдился своего отца-полицейского, но жалел Чепа, чей отец умер. Целое полугодие, сидя на школьном дворе, они расцвечивали образ китаянки-нимфоманки новыми и новыми подробностями. Она была принцесса и шлюха. Мальчики доводили друг друга до танталовых мук, воображая запретные фразы, игры в «кто кого защекочет», извращения. То было райское видение. Коркилл говорил: «Иди подгляди за ней в сортире, Нев!», а Чеп восклицал: «Сдирай с нее трусы, Корки!»

Позже, уже взрослым, Чеп порой ловил себя на том, что высматривает женщину своей мечты в «Киске», «Баре Джека» или «Пузатом Чжуне». «Интересно, а Коркилл сейчас о чем думает?» — спрашивал Чеп себя. Коркилл вернулся в Британию, наверняка женился, обзавелся детьми и полностью разочаровался в жизни — а он, Чеп, все еще мечтает.

— Погода для свитера, — объявила мать, пока он глотал завтрак, собираясь ехать к мистеру Хуну. Сунула в руки сложенный дождевик, а затем чуть не ткнула в бок зонтиком — своим, дамским, с досадой заметил Чеп. — Макинтош, — напомнила она. — На пароме не забудь.

Но за то время, пока Чеп добрался до пристани, необычный холод, туман и дождь сменились влажным зноем. С повышением температуры усиливались и ароматы Гонконга: вонь местного воздуха, этой песочной взвеси, и автобусных выхлопных газов, пар, курящийся над крапчатым морем, что шумно колотится о пирс, ядовитая пыль стройплощадок — все эти отвратительные запахи словно вцеплялись ему в лицо когтями. Серая дымка пожелтела, и за полчаса — столько времени ему понадобилось, чтобы, задыхаясь от жары, доковылять до квартала, где жил Хун, — гул города продолбил ему все уши и, расшвыривая мысли, хлынул в мозг.

Переходя через Ватерлоо-роуд, он заметил «Юнион Джек», реющий над полицейским участком на углу Эрайл-стрит. Чеп улыбнулся ему, точно ярким флажкам у входа в цирк Флаг уже сейчас выглядел анахронизмом, предрекающим неминуемый отъезд самого Чепа. Какой флаг здесь поднимут взамен «Юнион Джека» — китайскую красную простыню или гонконгский, с цветком баугинии? «Яркий, бесплодный гибрид» — так называл Монти цветок — символ колонии.

Снова подняв глаза на флаг, Чеп ощутил прилив гнева. Ему не хотелось, чтобы мистер Хун и иже с ним срывали «Юнион Джек». Какое унижение! Он сам медленно спустит его, свернет аккуратно, как салфетку, и, уезжая, положит в чемодан.

Застекленная доска объявлений полицейского участка состояла из трех частей. Над каждой значился крупный заголовок: «В РОЗЫСКЕ», «ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ОТ ПОЛИЦИИ ЗА СВЕДЕНИЯ» и «ПРОПАВШИЕ БЕЗ ВЕСТИ». Последнюю категорию, наверно, и имела в виду Мэйпин, говоря: «Его повесят под стекло». Но внимание Чепа привлекло «ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ОТ ПОЛИЦИИ», поскольку там не только значились суммы — иногда обещали по сто тысяч долларов, — но и дотошно описывались преступления. Преступления эти были с особым гонконгским оттенком: безрассудные, зверские, часто комичные, порой бессмысленные. Чепу вспомнилась обезображенная женщина: «Твое лицо принадлежит мне… Я отниму у тебя лицо».

На одном из листочков он прочел об офицере, который в обычный для себя час вернулся в казарму за портфелем и, открыв его, подорвался на подложенной туда бомбе. Для дачи показаний разыскивается некий рядовой гуркхских стрелков. За информацию, изобличающую виновника или виновников преступления, обещают пятьдесят тысяч долларов.

А вот совсем свежее: «Примерно в 7.50 утра 13 января 1996 года женщина, миссис Чун Ичань, подверглась нападению на галерее четвертого этажа многоквартирного дома по Лай Ци Кок-стрит, где она проживает, когда вела в школу своего маленького сына. Миссис Чун была оглушена и лишилась чувств. Ребенок получил ножевое ранение. Очнувшись, она обнаружила, что ее золотые украшения исчезли, а ребенок в крови. Его отвезли в больницу, где он позднее скончался. Всех, кто располагает информацией, просят связаться…»

Печально, жестоко, необъяснимо. Может быть, и А Фу станет героиней одной из историй, выставленных в этих витринах? Пытаясь вообразить ее в списке под заголовком «ПРОПАВШИЕ БЕЗ ВЕСТИ», он увидел имя «Ву Фрэнсис Мао Юн» и подумал о своем мистере By. Этот исчезнувший человек и его собственный дворник Фрэнк By, отсутствующий на работе уже много дней, — наверняка одно лицо. Чеп нацарапал «Мао Юн» на обороте своей визитки; надо спросить мисс Лю, таково ли полное имя мистера By.

Он пошел к дому, где была квартира мистера Хуна, но все так же неспешно, потому что не знал, с чего начать. К тому же Чеп обратил внимание, что дом Хуна стоял на прямом как стрела, направленном с севера на юг участке Ватерлоо-роуд, которая начинала описывать петли лишь дальше, в районе Эргайл-стрит и Фат-Квонг. С точки зрения фэн шуй дом Хуна находился в идеальном равновесии со зданием фабрики Чепа — но это, разумеется, просто совпадение. Чеп с удовлетворением — сам сознавая бессмысленность этого удовлетворения — увидел с лестницы в подъезде Хуна, в раме окна, в глубине каньона, стенами которого служили скученные здания и бамбуковые палки с вывешенным на просушку бельем, старомодную башню «Империал стичинг».

На площадке восьмого этажа Чеп достал свой сотовый телефон и набрал номер Хуна.

— «Вэй»! — взревел Хун раздраженно, точно его застали врасплох.

— Это я, Невилл Маллерд.

— Как приятно слышать ваш голос.

Чепа взбесило, что китаец так быстро взял себя в руки.

— Ура-ура, — пробурчал он, чтобы хоть что-то сказать.

— Где вы?

— Я на лестничной клетке перед вашей дверью, — сообщил Чеп, улыбаясь в откинутую крышечку телефона.

Хун ничего не сказал, и в этой тишине Чеп громко постучал в дверь квартиры.

Хун — какой-то незащищенный, похожий на слизняка, опешивший — приоткрыл дверь, с недоумением выглянул. Он был в мешковатых пижамных штанах, от которых Чеп тут же брезгливо отвел глаза. Майка на Хуне была заношенная, а пластмассовые шлепанцы такие же старые, потрескавшиеся, как у Вана, — Чеп слышал их шарканье по полу, когда Хун шел к двери. В общем, типичный китаец, застигнутый не вовремя у себя дома: злой, неопрятный, потный, растрепанный, сонный, точно его только что с кровати столкнули.

— Да-у?

Даже его английский стал каким-то нечистым.

Судя по тому, как медленно Хун открыл дверь, как он упорно скрипел ею, пока в зазоре полностью не появился его остроконечный череп, китаец явно ждал неприятностей. Вид у него был нервный; за дверь он цеплялся, точно за щит, чуть ли не вонзая в дерево свои желтые ногти.

В первый же момент знакомства с Хуном Чепа покоробило, что китаец выше его ростом. Похоже, на несколько десятых дюйма. А может быть, и на целый. Это казалось чем-то ненатуральным — или, по крайней мере, неположенным, как и в случае долговязого Вана, — ведь китайцам надлежит быть коротышками. Сегодня это вновь покоробило Чепа, потому что он не мог заглянуть через голову Хуна в квартиру.

— Вы что-нибудь забыли? — спросил Хун, обретший свой обычный голос.

— Я просто шел мимо. И подумал, что нам с вами нужно увидеться.

— Если бы вы только позвонили…

— Еще как позвонил, — помахал Чеп своим сотовым телефоном.

— Сейчас неудачный момент, — сказал мистер Хун.

На странице китайской газеты у Хуна в руке Чеп увидел фотографию официального представителя Китая, который, неискренне улыбаясь, стоял рядом с губернатором Гонконга. Вспышка, отразившись в очках китайского представителя, превратила его глаза в пустые бельма. Зловещая картина. Где-то в комнате, за спиной Хуна, надрывался включенный телевизор: гнусавые голоса, дебильная музыка — детский канал, тупые и жестокие мультфильмы весь день напролет.

— Мне нужно с вами поговорить.

По-видимому, это заявление ошарашило Хуна. Такого он не ждал. Чеп и сам отлично знал, что к этим так просто не заходят. Для гонконгских китайцев не было угрозы страшнее, чем внезапный стук в дверь. Да и для гонконгских англичан — тоже. Без приглашения в гости заваливаются одни американцы. Но другого способа ответить на вопрос Мэйпин у Чепа не было.

— В данный момент я очень занят, — продолжал Хун. Чем занят-то? Детские передачи смотрит? Газету читает? — Можно где-нибудь встретиться.

— А здесь чем плохо?

— Я не принимаю гостей дома.

— На прошлой неделе вы меня приняли, — возразил Чеп. Он явственно это помнил, поскольку тогда сам подивился, что китаец вдруг пригласил его к себе.

— Я имею в виду, по деловым вопросам.

— У меня вопрос не деловой, — заявил Чеп, не давая Хуну пощады, надвигаясь на китайца, который словно бы застрял между косяком и приоткрытой дверью. — Мы должны поговорить как мужчина с мужчиной.

С почти беззвучным вздохом Хун произнес:

— Ну хорошо, вернитесь через час.

И вновь — «Юнион Джек» над крышами; штабель клеток, в которых с жердочки на жердочку перелетают взбудораженно щебечущие птицы; безвкусная кумирня со статуей обезумевшей краснолицей богини-демоницы и гирляндой ярмарочных лампочек — это в магазине засахаренных фруктов, где продавец орал на кого-то по сотовому телефону; визг обреченных поросят из кузова проезжающего мимо грузовика; семейство, расположившееся для обильной трапезы посреди сварочной мастерской, белоснежная скатерть наброшена прямо на отрезной станок; огромные сверкающие пассажирские лайнеры, пролетающие на бреющем в сторону Кай Така (казалось, воздушный коридор раскинулся над всем Коулуном), — вот на что Чеп убил час ожидания.

Вернувшись, Чеп нашел Хуна преобразившимся; китаец выглядел надменным, почти неприступным в костюме цвета дыни с лейблом «Пьер Карден» на рукаве. Теперь визит мог иметь только формальный характер. В знак официальности встречи Чеп, предугадавший такой оборот событий, принес под мышкой ярко-красную коробку с фунтом засахаренных фруктов. Входя, он вручил ее Хуну, точно пропуск, дающий право присутствовать, например, на унылой маловажной церемонии в зарубежном государстве.

И не в каком-то абстрактном государстве, а в Китае. Войдя в комнату, переступив порог, Чеп ощутил, что пересек границу. Обстановка, насколько Чеп успел заметить, моментально оглядевшись по сторонам, значительных изменений не претерпела: все тот же китайский неуют. Хун подталкивал его к креслу, как в тюремный карцер, но Чеп прошел к окну и вновь увидел позади мигающего огнями маяка Белиши на перекрестке здание «Империал стичинг» — окна верхних этажей: дирекции с комнатой мисс Лю и закутком Лили, закройного цеха, бывшего отделочного цеха, кабинета мистера Чака с опущенными жалюзи.

Обернувшись, чтобы улыбнуться Хуну — усмехнуться над неудачной попыткой китайца загнать его в кресло, — он осознал, что в комнате что-то изменилось, но что?

— Прошу вас. — Мистер Хун пихнул кресло в его сторону.

Усевшись, Чеп еще острее почувствовал: что-то не так. Из той части комнаты, которую он видит боковым зрением, что-то исчезло.

— Чаю, — произнес Хун. То был приказ. Хун улыбнулся. Отошел, шагая по сверкающему полу — по лаковому паркету, прямо-таки горящему на полуденном солнце.

Где же белый мохнатый ковер, которым был застлан пол?

— Обратите внимание листья плоские, — говорил мистер Хун; моментально вернувшись, он тут же пустился объяснять, что это самый редкий сорт китайского чая, особенно эта партия, она собрана с лучших кустов на склоне одной-единственной горы под Ханчжоу, непременно в месяц, предшествующий празднику Цин Мин.

— Прелестно, — заметил Чеп, нарочно подражая матери. — Тысяча благодарностей.

— «Лун-цин», — сообщил Хун название чая.

Придерживая костлявым пальцем крышку чайника, он разлил чай по чашкам; хотя ноготь походил на желтый коготь, сам палец был бел, как фаянс.

— Колодец Драконов, — пояснил Хун.

— Верно сказано, — буркнул Чеп.

— Вам это ничего не напоминает?

— Для меня это все китайская грамота, — возразил Чеп.

— О да, — продолжал Хун. — Дракон на мандаринском «лун», а на кантонском «лунь».

— А, это я, кажется, знаю.

— «Коулун». Девять Драконов.

— Логично.

— «Тонг» — это…

— Тайное общество, вроде триады.

— Где вы это слышали?

— Я здесь всю жизнь прожил, — сказал Чеп.

— «Тонг» — «пруд».

— «Тонг»? Какой еще пруд? — усмехнулся Чеп. — Есть слово «гонг». Есть слово «тон» — это оттенок цвета или интонация при разговоре. «Враждебный тон»… Больше ничего похожего вроде нет.

— Не на вашем языке, — проговорил мистер Хун. — «Тонг» значит «пруд». «Коулун Тонг». Пруд Девяти Драконов.

— Ага, ясно.

— Откуда пьют драконы.

— Разумеется.

Кажется, мистер Мо, геомант, специалист по фэн шуй, говорил что-то подобное? Китайцы есть китайцы. Все слова одинаковы на слух, все люди на одно лицо. Но «эйвон» значит «река», а маяк Белиши вроде того, что за окном, назван в честь Лесли Хор-Белиши, члена палаты общин и министра транспорта. Знает ли это Хун?

— Каждое слово что-нибудь да значит, — заметил Чеп.

Хун пристально уставился на него, словно силясь проникнуть в скрытый подтекст этой фразы.

— Зеленый чай делает нас здоровыми, — заявил Хун. И поставил полную до краев чашку на подлокотник кресла Чепа.

Чайные принадлежности он расставил на маленьком столике, и их хаотическое расположение всколыхнуло воспоминания о том, как выглядела эта комната раньше. Чепу она запомнилась другой — не такой голой, как сейчас. Отмалчиваясь, Чеп пил чай. В намять ему врезался белый ковер, белизна, лохматый ворс — и еще что-то, но что?

— Можно воспользоваться вашими удобствами?

Попытавшись скрыть досаду, Хун неуверенно заерзал; очевидно, просьба Чепа его взбесила. Хун не хочет пускать его дальше этой комнаты.

— Все ваш треклятый чай! — Чепу понравилось пародировать словечки матери. Пусть Хун почешет в затылке.

В туалете ковра тоже не было. Но Чеп был уверен: раньше ковер тут имелся: белый, мохнатый, совершенно неуместный. Странно: эти люди никогда ничего не выбрасывают. Крышка унитаза была по-прежнему опущена — чтоб не утекала энергия.

— Чай заварен в воде, которая не была доведена до кипения, — произнес Хун, когда Чеп вернулся. Китаец вновь наполнял его чашку. — Достаточно восьмидесяти градусов по Цельсию — в отличие от индийских сортов, которые нужно заливать кипятком и долго настаивать.

— Мама говорит, что вы изъясняетесь как культурный человек; так оно и есть, — проговорил Чеп. Привстал из кресла, чтобы выглянуть в окно. — Отсюда видно мое здание.

Хун повернул голову, точно начиная фигуру танца, — она плавно скользнула вбок.

— Фэн шуй, — сказал он.

— Знаю, — отозвался Чеп. Он имел в виду само понятие. О фэн шуй толковали все, даже мистер Чаю у «Риджента» фэн шуй хорошее, у нового здания Китайского банка — трехгранного, с асимметричным расположением окон и стен — дурное.

Голова Хуна не прекращала скольжения — то ли чтобы привлечь внимание Чепа, то ли чтобы подчеркнуть важность сказанного.

— Они должны течь в обе стороны. Нет препятствий — фэн шуй хорошее.

— Они?

— Ци стихий.

— Место для фабрики подобрал мистер Чак. Наверно, у него были свои резоны. — Чеп собрался было упомянуть о ежегодных визитах мистера Мо, вооруженного диском-компасом, картами и таблицами вычислений, но что зря тянуть? Он пришел выяснить судьбу А Фу. — Фабрика расположена удачно. Сами знаете.

Про себя Чеп рассудил, что этим, вероятно, и объясняется настойчивость Хуна: «Империал стичинг» находится в идеальном месте, в брюхе дракона.

Хун не подал виду, что задет холодностью Чепа, только лицо у него сморщилось, точно на сильном ветру, — такое выражение появлялось на лице мисс Лю, когда она отлаживала вентилятор в кабинете Чепа.

— Что до нашей сделки, — продолжал Хун, — то обсуждать тут больше нечего. Договоренность достигнута. Еще чаю?

— Я хочу поговорить об А Фу, — заявил Чеп, чувствуя себя так, словно переходит в рукопашный бой с мистером Хуном.

— Прежде чем вы заговорите, — ровным голосом произнес Хун, никак не реагируя на слова Чепа, — мне хотелось бы кое-что вам показать.

Своей странной, развинченной, шаркающей домашней походкой — совсем не так, как вышагивал вне дома, — Хун, клацая шлепанцами, подошел к буфету, встал на колени, распахнул маленькие дверцы и начал копаться внутри, шурша бумагой. Чеп наклонился посмотреть, но так и не увидел, что же делает хозяин. Китайский буфет вполне мог сойти за кумирню.

На буфете стояли большие бесшумно идущие часы, неверно показывающие время; для Чепа это стало еще одной приметой того, что он находится в Китае, где, как он воображал, время всегда неверное. Стрелки показывали четверть четвертого, хотя было уже полпятого. Китай отстает, Китай медлителен, неаккуратен и старомоден. Часы были механические, во французском стиле, на золоченых ножках, в выгоревшем на солнце — или вообще пластмассовом, лишь имитирующем дерево — корпусе тыквенного цвета. Округлость часов резко контрастировала с остроконечным черепом Хуна.

Прикрыв и заперев дверцы буфета — нет, самой настоящей кумирни, — Хун встал на ноги. Возвысился над Чепом. Протянул ему конверт — точно вытянутую из колоды карту:

— Это вам.

Красный пакетик «ли синь» с золотыми оттисками китайских иероглифов был Чепу не в новинку — по праздникам гонконгские китайцы дарили друг другу в подобных конвертах «деньги на счастье». Сколько таких он получил от мистера Чака — правда, исключительно на день рождения или на Рождество. Конверт отлично соответствовал ледяной чопорности квартиры Хуна, всему этому ритуалу вопросов, которые остаются без ответов.

— Откройте, если желаете.

Чеп сжал края пакета, затем, поднатужившись, дунул в него с открытого конца. В надутом пакете обнаружилась сложенная бумажка, которую Чеп достал и развернул. То был чек Китайского банка на пятьдесят тысяч долларов — что-то около четырех тысяч двухсот фунтов, — выписанный на его имя.

— Вашей матери я уже вручил такой же.

— Благодарствую, — пробурчал Чеп, вновь употребив материнское выражение. О чеке она и словом не обмолвилась.

Подумаешь, чек. Китайский чек — как вообще все китайское — это лишь имитация, обманка, которую заведомо нельзя использовать по назначению. Образец бутафорского искусства, не более того. Чек, несомненно, ничем не обеспечен — в лучшем случае это символические деньги, которые нельзя пустить в оборот, неисполнимое ритуальное обещание. Все они букашки при бумажках, эти гонконгские китайцы — мастаки выписывать фиктивные векселя, сбивать цену и завышать накладные расходы. Для Чепа этот чек в красном конверте был чем-то несерьезным — а сказать по чести, оскорбительным, — но, чтобы не дразнить Хуна, Чеп отбарабанил все приличествующие случаю фразы.

— Это не идет на счет компании «Полная луна», — пояснил Хун, яростно кивая. — Это подарок лично вам. Маленький презент другу от друга. В знак благодарности и доверия.

Опять деликатность по-китайски: в самый щекотливый момент сунуть тебе пачку денег. Как в таких случаях водилось, намерения дарителя были абсолютно прозрачны: связать Чепа какими-то обязательствами, заморочить ему голову, отвлечь — но зачем?

Чеп не сомневался: Хун нарочно помешал ему додумать до конца какую-то важную мысль, но какую?

С недоуменной улыбкой Чеп начал потерянно озираться по сторонам. Наткнулся взглядом на часы. Они по-прежнему показывали четверть четвертого. Стрелки не двигались. Значит, часы не отстают, а стоят. И еще одна тревожная деталь — стекло, прикрывавшее циферблат, исчезло. Вероятно, разбилось — тогда и часы остановились. Прикинув все это в уме, Чеп вспомнил о своем вопросе.

— Судя по всему, А Фу исчезла.

— Да?

Как Чеп уже имел случай узнать, Хун особым образом выражал безразличие к теме разговора или нежелание ее касаться: согнув руки в локтях, начинал судорожно подергивать пальцами, точно отряхивая с них воду.

— А Фу уже неделю не появляется на работе.

Маской Хуну служила гримаса человека, которому в лицо дует сильный ветер: щеки втянуты, вместо глаз — узкие щелочки, никаких эмоций. Что действительно умеют делать китайцы, так это блефовать с непроницаемым видом.

— И мы гадаем, где она, — швырнул Чеп в это равнодушное лицо.

— Очевидно, ей нездоровится. Она дома.

— Женщина, с которой они вместе снимают квартиру, ее не видела. Она очень волнуется. И я тоже.

— И я.

— Это хорошо. Потому что вы видели ее последним, — заявил Чеп.

И встал с кресла. Хун начал обходить Чепа сбоку, словно стараясь преградить ему путь, но тот, оттеснив китайца, прошел через всю комнату к окну. Выглянув наружу и увидев свое здание, он так поразился гармонии прямых линий, связывающих это окно с его собственными окнами, что невольно потянулся рукой к стене и ухватился за горку.

— Осторожно, — произнес Хун, шагнув к нему.

Пальцы Чепа, пройдя сквозь дверцу горки, натолкнулись на полку. Стекло в дверце отсутствовало. Керамика, прежде заполнявшая горку, исчезла. Безделушек на полках поубавилось. Серебряная ложка, раскрашенная жестяная кошка, медный колокольчик — и все. Где же фарфор? Где стекло?

Чеп стоял на замусоренном, не покрытом ковром полу, в комнате с голыми стенами, где из дверцы горки и с циферблата мертвых часов исчезли стекла. В квартире китайца, где царит полный Китай, — какая-то почти противоестественная пустота.

Жители Гонконга редко принимают гостей у себя дома, но если уж до этого доходит, кичатся своей бытовой техникой и прочими игрушками: неисправимые любители транжирить деньги, они ненавидят фамильные реликвии, зато обожают чудесные современные приспособления. Бывшие беженцы, они превыше всего ценят движимое, портативное имущество, то, с чем можно легко удрать. Но унылая квартира Хуна полностью отвечала представлениям Чепа о настоящем, континентальном Китае: бережливость на грани помешательства, противный запах капусты, жареной лапши, изъеденных грибком ног; дома, где люди в подштанниках сидят на твердых стульях и чихнуть боятся.

— А Фу ушла из ресторана с вами.

— Вы сами видели, как мы ушли?

Чеп замялся.

Прежде чем он подобрал ответ, Хун перешел в атаку:

— Видите? Вы очень ошибаетесь.

Чеп хотел было сказать, что Мэйпин видела, как они уехали вместе на такси, но передумал. Ее лучше не вмешивать.

— Может быть, А Фу поехала погостить к родственникам в Китай.

— Она боялась туда ездить. Она хотела эмигрировать в Канаду.

— Вот и объяснение, — заявил Хун. — Она уехала в Канаду. Она молода. Молодые иногда поступают безответственно.

— Она работала на моей фабрике, — возразил Чеп. — Ни одного прогула, ни одного опоздания.

Хун не переставал улыбаться, но это была гримаса на ветру, сощуренные глаза, вглядывающиеся в грозовое небо.

— Кто о ней расспрашивает?

— Я.

— Но вы сказали «мы гадаем».

Чеп пристально уставился на него.

— Пожалуйста, сядьте, — попросил Хун.

Вместо этого Чеп подбоченился и заявил:

— Если она пропала без вести, это должна расследовать полиция.

— Плохая идея, — заявил Хун. — Полиция только создаст проблемы.

Чепу было противно слышать от Хуна ровно те же слова, которые он сам сказал Мэйпин.

— Проблемы вам?

— Проблемы нам.

— С А Фу могло что-нибудь случиться, — сказал Чеп и сделал шаг к Хуну.

Тот не шелохнулся. Спокойно сказал:

— В порядке полицейского расследования они станут проверять вашу фирму. Ваши документы и мои. Они обнаружат, что мы учредили новую компанию на Каймановых островах и что деньги противозаконным образом переводятся на другие счета. Видите?

Но Чеп, не слушая, возразил:

— Я не обязан вам ничего продавать!

Все тем же спокойным тоном Хун добавил:

— И ваша мать может счесть, что все это ужасно не ко времени.

Чеп прикусил язык. Как же его бесил этот тон, этот высокомерно-самонадеянный голос — и тем сильнее бесил, чем яснее Чеп понимал: Хун угадал верно. Мать и впрямь призывает: «Не встревай!» Такова уж ее натура — кстати, роднящая Бетти с китайцами.

Хун, раздирающий куриные ножки, выдергивающий жесткие сухожилия, гложущий желтые голени; его перекошенные губы, когда китаец, объедаясь курятиной, описывал процедуру умерщвления птицы; «Я хочу съесть вашу ножку» и скандал из-за горькой дыни; резкое движение, которым он сунул в рот А Фу дешевый нефритовый кулончик, — все это всплыло в памяти Чепа, когда он заглянул в лицо Хуну. В этой череде картинок была та же логика, что и в увертюре, предупреждающей слушателя о том, что сейчас совершится страшное преступление.

Увидев все эти картинки на китайском свитке, догадаешься, даже не видя трупа: совершено убийство.

— Ваша мать желала бы, чтобы вы не совали нос в чужие дела.

Чеп увидел все явственно: во время схватки ковры сбились, часы полетели на пол, горка опрокинулась — отсюда разбитые стекла. А Фу отбивалась как могла. Хун изо всей силы ударил ее по голове, возможно размозжив череп, и кровь девушки забрызгала белые мохнатые ковры. Вещественных доказательств в комнате нет, вещественные доказательства исчезли — и именно эта спартанская опрятность доказывает факт совершения кровавого преступления. Совсем как в Китае. Убогий вид квартиры — это убогий пейзаж Китая, страны, которую чисто вымели и упростили силы хаоса: бунты, террор, массовые казни, война. А Гонконг — наоборот, безобидный беспорядок огромного чердака, просто груда изношенных или устаревших вещей.

— Кто-нибудь спросит, — не сдавался Чеп.

— Только тот, кто любит соваться в чужие дела.

— В Гонконге таких предостаточно. Это вам не Китай, знаете ли.

— А Фу там, где она хочет быть. — Хун смерил его долгим взглядом. — Нехорошо вмешиваться в чужую частную жизнь.

— Если человек умер своей смертью, это частное дело, — сказал Чеп. — Если ее убили, это касается всех.

— Думаю, ваша мать с этим не согласится.

Вновь проявив редкую находчивость — как раньше, когда, заполняя неловкую паузу, предложил Чепу чаю, — Хун спросил:

— Помните, я вам говорил, что Венделл из «Киски» — евразиец?

— Да, — ошарашенно подтвердил Чеп, гадая, что стоит за этим якобы случайным замечанием.

— Отлично. Венделл — ваш брат. Единокровный брат, лучше сказать.

— Ложь!

Чеп попятился к двери и с порога услышал радио — гогот кантонской речи и громкую музыку. Услышал звонки телефонов, клаксоны машин, пробивающихся через уличную толчею внизу. Как смеет Хун говорить такое!

Да, Гонконг — безобидный беспорядок, но китайцы — скоты, а Китай, каким его воображал себе Чеп, выглядит голой пустошью именно потому, что столько всего переломано. Вся посуда в Китае перебита вдребезги; она не выдержала регулярных, повторяющихся из десятилетия в десятилетие потрясений, которыми знаменита эта страна. Все окровавленные ковры выброшены на свалку. Все портреты предков уничтожены. Все трупы зарыты. Страна голых комнат и пустых полок, похожая на эту квартиру.

— Кто-нибудь может обратиться в полицию.

— Этого делать не стоит.

Чеп промолчал. И с облегчением покинул квартиру.