Чтобы успокоить ее и себя, Чеп впервые в жизни поступил безрассудно.

— А давайте поедем в Макао, — предложил он наудачу.

Точнее, проговорил заплетающимся языком, чувствуя, что совершает безумный прыжок в неведомую опасную бездну.

— Хорошо, — сказала Мэйпин, и его чуть удар не хватил. Но тут же Чеп сказал себе, что она согласна отправиться с ним и что завтра суббота, на работу не надо, — и его пульс начал входить в норму.

Своим переживаниям в эту минуту он не мог бы приискать названия… Какая-то смутная подавленность — словно после унылого дня в Коулун Тонге возвращаешься на Пик, зная, что мать уже поджидает. И утешение можно найти только на женской груди.

Мэйпин больше не казалась ему чужой женщиной с чужой бедой — китаянкой с китайской бедой. Она ему под стать, они между собой схожи, ее жажда — его жажда, и то, чем она утоляет свою жажду, годится и для него. Она — его часть. Его недостающая часть. Глядя на нее, он видел себя — не свое лицо, но одну из своих конечностей. «Может быть, это любовь?» — задумался Чеп, но этого слова, как и слов «рак» или «радость», он никогда не употреблял, а потому мог лишь строить безосновательные предположения о его значении.

Скоротечный, неверный блеск в глазах Мэйпин придавал им болезненное, тоскующее выражение. Казалось, она пристально разглядывает что-то очень заветное, очень отдаленное, совершенно недоступное глазам Чепа. Он понял: ей не по себе, для нее этот шаг — тоже большой риск, она испугана, может быть даже в отчаянии.

— А если А Фу просто вернулась и забрала свои вещи?

— Нет, — выдохнула Мэйпин, продолжая всматриваться в пространство. И вновь повторила: — Нет.

Все прочие версии, мягко говоря, не обнадеживали: если мистер Хун способен на такие проделки, то что же дальше?

Чеп попытался взять Мэйпин за руку, но ему было очень трудно удержать эти обмякшие пальцы, ободряюще сдавить эту невероятно пассивную, податливую плоть. Ее рука была как крохотное, слепое, беспозвоночное существо, которое ему надлежало уберечь от беды.

Он сказал себе, что сейчас она в шоке и сама себя не помнит, но потом, опомнившись, поймет, что он — ее спаситель, и проникнется благодарностью. Она возбуждала его; как восхитительно было чувствовать близость ее тела в этой серой обыденности, в толпе понурых пешеходов, но одновременно Чеп сознавал: то, что ему теперь от нее требуется, не получишь, уединившись на часок в «синем отеле».

Чувство, которое он к ней испытывал, имело определенное отношение к сексу; но секс проще, у него есть цель — резкий финал, брызнувшая струя… и готово, и ты сбиваешься с ритма и остаешься ни с чем, если не считать какой-то сырой, отупляющей амнезии. Кончив, он обычно откидывался на подушки, беспомощный, как рыба на прилавке, в липком поту; от его тела тоже несло рыбой. Кроме того, секс — это такое занятие, после которого ты встаешь с постели и возвращаешься домой. Но тут все по-другому. Тут он жаждал большего. Теперь он и вообразить себе не мог, как жил раньше — без этого чувства.

— Вы когда-нибудь были влюблены? — спросил он.

— Я не знаю.

— Вы наверняка кого-нибудь любили.

— Я люблю А Фу, — произнесла она.

И заплакала со своим обычным видом мученицы, зарыдала помимо воли, с каменным лицом, силясь совладать с собой, остановить сбегающие по щекам слезы.

Чепу нечего было сказать; упиваясь любовью к Мэйпин, он почти что позабыл об А Фу.

Молча они доехали на такси до пристани, молча сели на паром, молча сошли с парома и прошли пешком до морского вокзала, молча выстояли очередь на посадку, молча поднялись на борт «ракеты», идущей в Макао.

Последний раз он ехал по этому маршруту два года назад, с Бэби, субботним вечером, всю дорогу похотливо фырча в предвкушении удовольствий. Специально для этого случая купил Бэби новое платье и красные туфли. Она сидела, сдвинув колени, разглаживая платье, — а он щипал ее, как обезьяна. Бэби подзуживала его — хихикала, притворно умоляла перестать. По пути к гостинице, которая называлась «Пагода», им попалось фотоателье, и Бэби заявила, что хочет с ним сняться. Фотографию отпечатали прямо при них, и Чеп нашел, что вместе они смотрятся крайне нелепо, — у него даже все желание отшибло.

Однако номер в «Пагоде» оказался таким бесстыдно-грязным и тускло освещенным, что Чеп вновь воспылал. Бэби это поняла. Она встала на четвереньки, заорала «Гав! Гав!» и захохотала, когда он влез на нее, держась за ее талию, ощущая под ладонями ее гладкую кожу. Но когда спустя несколько минут дело было сделано, Чепа потянуло назад, в Гонконг. Чувствуя себя измочаленным и несчастным, он валялся, как снулая рыба, соображая, как бы отделаться от девушки. Решил не оставаться в отеле до утра. Бэби, кажется, было все равно, а у него просто от сердца отлегло, когда она разрешила ему вернуться к матери. Страшно был ей благодарен, что отпустила. Когда Бэби сказала: «Мне надо деньги», он охотно расстался с купюрами. А еще была та злосчастная ночь с Розой Кролик — волосатой португалкой по фамилии Коэльо.

Тут совсем другое — опрометчивый, отчаянный прыжок в омут. Человек, сидевший на скамейке рядом с Мэйпин, уплетал размокшую лапшу из бумажного стакана. В иллюминаторы Чепу почти ничего не было видно: только корабли с ржавыми бортами, стоящие на рейде гонконгской гавани, а на заднем плане, на той стороне пролива, смутные очертания берегов — вероятно, острова Ланьтао и Чем Чау. А та отдаленная полоска-гибрид, где серое небо срастается с серым морем, — возможно, Китай. Впрочем, какая разница? Среди всего этого однообразия Чеп упивался сознанием того, что Мэйпин при нем, рядом; именно такое упоение, вероятно, чувствует игрок, который поставил все свое состояние на одну-единственную карту и выиграл.

«Вот каково выигрывать», — подумал Чеп. Судно, чего и следовало ожидать в пятницу вечером, кишмя кишело игроками. Чепу было очень приятно влиться в их ряды. Главный приз он уже взял. В Макао он едет не пытать судьбу — а просто получить выигрыш.

В сгущающейся тьме судно, ворча, сбавило обороты, осело поглубже в воду и медленно двинулось к пирсу Макао. Точечки городских огней, разбросанных по склонам холмов, отражались в воде яркими причудливыми кляксами. Все время пути Мэйпин промолчала; не заговорила она и теперь; лицо ее нервно подергивалось, движения были заторможенными, словно она думала какие-то свои тайные думы. На прикосновения Чепа она просто не реагировала, и потому он ее не тревожил, но и не отлучался от нее никуда, будто слуга или муж — или сын, поскольку со своей матерью обходился точно так же: под ногами у нее не путался, но всегда — мало ли что — был начеку. Роль надежной опоры оказалась ему по душе; пусть Мэйпин пока не понимает, что он для нее делает, — в конце концов она все-таки осознает, как много от него пользы, поймет, что вряд ли сможет без него обойтись.

По дороге в Макао Чеп фантазировал, как приезжает с Мэйпин в Лондон: гуляет, держа ее под руку, водит по ресторанам, показывает достопримечательности. Он так увлекся, что уже не мог вообразить себя в Лондоне без нее. Любить ее, владеть ею означало, что он сможет смириться с жизнью в Англии. В усадебном доме, чем-то напоминающем тот самый, из их с Коркиллом грез, Чеп стоит с Мэйпин у окна; возможно, она в прозрачном платье и туфлях на высоких каблуках, а на лужайке неподалеку пасутся коровы. «Голштинки, — услышал он свой голос. — А вон бык — смотри, что делает».

В Макао к пунктам паспортного контроля стояли длинные очереди; таблички на португальском языке заставили Чепа подумать о Европе, хотя английские надписи в Гонконге никогда не вызывали у него подобных ассоциаций. Пассажиры пробирались между барьерами и ограждениями к конторкам чиновников. Чеп и Мэйпин разлучились, повинуясь указателям «Граждане Гонконга» и «Прочие государства». Встретились они уже за барьером и, по-прежнему не обменявшись ни словом, опять сели в такси.

Чеп приник к стеклу — посмотреть на Макао. Разглядел все тот же холм, который был виден от пирса, а на нем, сплошной стеной, огни, огни и вновь огни: на утесах — казино, на бульварах — казино, вдоль всей набережной, тесно сомкнув ряды, — тоже казино. Макао — город сумерек, но ночь уже накрыла тенью дальние холмы. И ночь эта китайская.

Багажа у Чепа с Мэйпин не было. Он нахмурился: ни одежды, ни зубных щеток, ни чемоданов. И все же их внезапный побег — бросить все и полететь на подводных крыльях в Макао — был ему невероятно приятен. Чеп никогда еще так не рисковал. И никогда еще так крупно не выигрывал. Разгоняясь на хорошем, ровном шоссе, которое повторяло изгибы береговой линии, такси накренилось; стройное тело Мэйпин так плотно прижалось к боку Чепа, что через ткань платья на него повеяло жаром.

— «Бела Виста», — сказал он шоферу. — Да, да.

Название Чеп повторил, чтобы избежать недоразумений: шофер наверняка владел только португальским, а в английском силен не был. Других приличных отелей, кроме «Бела Висты», Чеп не знал. А к «Пагоде», помнящей «Гав! Гав!», красные туфли и «Мне надо деньги», даже на пушечный выстрел приближаться не хотелось.

Ему было несложно вообразить Бэби столь же счастливой с другим мужчиной, поскольку она считала, что незаменимых мужчин не бывает. Но самого себя ни с кем, кроме Мэйпин, Чеп представить не мог; ей равных нет. И ему, когда он с ней, тоже нет равных.

— Первый раз в Макао? — спросил шофер.

— Кому это важно?! — отрезал Чеп.

Мэйпин сидела в неудобной позе, все еще привалившись к его боку.

— После «Бела Виста» хотите казино?

— Подумаем, — пробурчал Чеп. Увидел в окне сверкающую, подсвеченную прожекторами крепостную стену и несколько пустых пьедесталов.

— Они забирали статуи, посылали их в Португалию, чтобы китайцы их не поломали, — пояснил шофер. Затем обратился по-кантонски к Мэйпин, вероятно сообщив ей то же самое, но она не ответила.

Историю о том, как статуи, художественные ценности и церковные реликвии с большой помпой упаковали и вывезли из Макао, пересказывал и обсасывал весь Гонконг. Дескать, португальская колония однозначно дала понять, что кротко ляжет под Китай, позволит безнаказанно над собой глумиться. А ведь Макао ждать Передачи еще несколько лет. Гонконг презирал Макао — но сам сдался без боя. Теперь, накануне своего отъезда, Чеп сам подивился, почему гонконгские памятники — королева Виктория, сэр Томас Джексон, Нейпир и все остальные, включая «Полуденную пушку», — не отправлены на родину.

Такси поднялось на холм и, делая поворот за поворотом, понеслось по булыжной мостовой мимо садов за каменными оградами, мимо особняков с раскрашенными стенами, уставивших все окна на бухту, проехало по узкому мостику. Казалось, из китайского порта они перенеслись в предместье Лиссабона.

В «Бела Висте» — огромной белой вилле на краю обрыва — ярко горел свет; картины в золоченых рамах и паркетные полы блестели; но отель пустовал. К Чепу и Мэйпин подошла женщина в темном пиджаке:

— Хотите у нас остановиться?

— Ужин на двоих, — распорядился Чеп, украдкой приглядываясь к эмблеме на ее нагрудном кармане, надеясь, что это изделие «Империал стичинг». Но определить на глаз не сумел.

— Сюда, пожалуйста.

Мэйпин побрела вслед за Чепом на негнущихся ногах, точно пленница; на лице у нее вновь появился страх. Либо ее поразила обстановка — в Гонконге таких отелей не было, либо казались ненадежными деревянные полы.

По меню в огромной папке с аксельбантами Чеп заказал ростбиф с овощным гарниром и бутылку кларета. Мэйпин в меню даже не заглянула.

— А мадам?

— Суп, — обронила она.

Когда официант ушел, Чеп заговорил:

— Эта самая эмблема, — и постучал по своей груди, — она наша?

— Номер семь. Специальный заказ. Четыре цвета с золотым оттенком, — произнесла Мэйпин похоронным голосом, вновь припомнив фабрику и А Фу.

Кларет откупорили и разлили по рюмкам.

— За нас, — поднял Чеп тост.

Но Мэйпин не повеселела.

— Я о вас позабочусь, — сказал Чеп.

— Как он попадал в мою комнату? — спросила Мэйпин.

— Выкиньте из головы, — посоветовал Чеп.

Он выпил, и на душе у него стало светло. Он знал, что способен ее защитить. Мэйпин с нежной мордочкой печального котенка сидела, втянув голову в плечи, болтала ложкой в тарелке. Чеп понял, что для нее такой суп — не суп. Другое дело давешняя густая похлебка, которую разливал по мискам Хун в «Золотом драконе», — с клецками, размокшей зеленью и рыбными фрикадельками. Ту похлебку Мэйпин посчитала настоящим супом — за что и поплатилась. Чеп разрезал свой ростбиф, увидел, как потекла из него водянистая кровь, разжевал мясо, запил вином, которое было одного с ростбифом цвета, утер губы.

— Пожалуйста, не волнуйтесь, — сказал он Мэйпин.

Чтобы выпить кофе, они перебрались на веранду, защищенную от ветра жалюзи. Внизу раскинулся Макао — бухта, казино и клубы; крохотные яркие огоньки, темные силуэты крыш, контуры склонов. Чудилось, будто город уже покинут португальскими колонистами — но пока еще не занят китайцами.

— Простите меня, — выговорила наконец Мэйпин.

Именно это Чеп и хотел услышать. Она признает, что создала ему проблемы, что перед ней стоит выбор. Но он взял заботы о ней на себя. Он знает, как уладить дело.

Все еще держа в руке недопитый бокал — не пропадать же вину зазря, — Чеп заявил:

— Можете на меня положиться. Я всегда буду о вас заботиться.

Своим чистосердечием он, по-видимому, завоевал ее доверие — а почему, собственно, нет? Ни одной женщине он никогда еще не говорил такого. В том-то и состоит прелесть общения с девушками из баров, что правды им не говоришь, поскольку твои слова им глубоко безразличны. Но тут Чеп сам себе удивился, обнаружив, что говорить Мэйпин правду ему приятно, в радость. Конечно, он хотел Мэйпин, но пока был способен терпеть. Спешить некуда. Самое главное — чтобы с ним она чувствовала себя в безопасности; и, кажется, сейчас она действительно несколько успокоилась.

Еще глоток вина; с этим глотком Чеп ощутил на языке вкус слова «люблю». Он проглотил это слово, запил вином — а слово вновь навернулось на язык Чепу захотелось поделиться этой доброй вестью с Мэйпин.

Момент был самый подходящий: на колоннах веранды, точно вылепленных из крема, дрожали отсветы, панорама Макао терялась вдали, а прямо под ногами шелестели трескучие кроны пальм. Ласковый воздух был пропитан ароматами невидимых Чепу цветов.

Макао — нищий, раболепный, странный, скромный город, не такой шумный, как Гонконг, исполненный печали. Сейчас эта печаль была Чепу мила. В таком отеле им с Мэйпин — самое место. Чеп всегда считал своим домом Гонконг, но нет: там он гость, такой же гость, как Мэйпин, и теперь ясно — они там чересчур загостились. А по большому счету — как понял Чеп сегодня, — если ты кого-то любишь, то можешь жить где угодно, потому что, где бы ты ни был, твоя жизнь в любимом человеке.

Чеп сказал:

— Я хочу снять здесь номер. Пожалуйста, не волнуйтесь.

В ответ Мэйпин просто уставилась на него, сложив руки на коленях. Прямые черные волосы обрамляли ее лицо. Как-то она призналась ему: «Когда мои волосы слишком короткие, я похожая на мужчину». Она ошибалась. После стрижки она начинала походить на мальчика и становилась для Чепа еще желаннее.

Мейпин — мальчишка-заморыш, примостившийся на краешке стула — не отводила пристального взгляда. Ее руки не шевелились. Чеп решил, что их положение означает «да».

Женщина-портье — та самая, с эмблемой производства «Империал стичинг» на пиджаке — подала им регистрационную книгу. Затем попыталась разобрать корявый почерк Чепа.

— Невилл Маллерд, — подсказал он.

— И вам номер на двоих, — продолжила женщина.

Интересно, давно ли они перестали употреблять слово «супруга»?

— Наши чемоданы привезут, — сообщил Чеп.

— Я скажу Олли, чтобы проследил.

Олли, несущий вахту между пальмой в кадке и висящей на стене старинной картой в раме, вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь. На его пиджаке тоже была эмблема от «Империал стичинг».

Номер был с видом на море. Раздвинув шторы, Чеп заметил: Мэйпин села в кресло и смотрит в окно. Он выключил настольную лампу; отблески цветных огней Макао умиротворяюще озарили комнату. Чеп подошел к креслу Мэйпин сзади, положил руки ей на плечи. Он хотел ее ободрить. Спустя несколько минут он сделал ей некое предложение — без слов, лишь решительным прикосновением; помог Мэйпин встать. Подвел ее к двуспальной кровати с той стороны, куда падала тень.

Мэйпин, не раздеваясь, легла поверх покрывала, сложив свои маленькие руки на груди, глядя, как плещутся на высоком потолке полупрозрачные волны света. Чеп последовал ее примеру. Безмолвные, вытянувшиеся параллельно друг другу, они были словно мраморные изваяния рыцаря и его жены с надгробия, которое Чеп как-то видел в Англии, в церкви неподалеку от Уортинга, где жил дядя Рон. Тогда Чеп был так мал, что сумел как следует рассмотреть статуи лишь после того, как перелез через ограду и встал на цыпочки. Ему врезалось в память, что рыцарь с женой лежали одетые и в головных уборах — мужчина в шлеме, женщина в чепце. Его впечатлили их ноги с торчащими кверху пальцами. Для него это мраморное изваяние всегда означало не смерть, но супружество, дрейф рука об руку по морю житейскому; вплоть до сегодняшнего дня Чеп даже не надеялся обрести такую горизонтальную гармонию и счастье.

Сегодня тишину нарушали только корабельные сирены, да ворвавшийся на мгновение рев мотоцикла, который промчался, подскакивая на португальских булыжниках, да дыхание самого Чепа. Мэйпин не издавала ни звука. И так они лежали, и блики, мелькавшие на потолке, освещали их обоих. Тоненькое платье Мэйпин обтянуло ее тело, и стали видны хрупкие ребра. Чеп вновь почувствовал исходящий от нее жар; хотя их тела не соприкасались, жар до него добрался.

— Вы как, нормально? — спросил он.

— Да, — произнесла она. Этим было сказано все.

Впав в транс, Чеп вновь ощутил во рту вкус вина, в котором было растворено слово «люблю», словно это вино — редкостная разновидность чернил, служащая для начертания красивых слов на его плоти. Да и кровь тоже — чернила: только она для других слов. «Ага, — сказал себе Чеп, — я пьян».

— Как я счастлив.

Казалось, он вышел из потока времени и, неподвластный его ходу, наблюдает за ним со стороны, с берега, где и не слыхали о часах. Он сознавал, что изменился бесповоротно. Сама его поза — на спине, руки сложены, будто для молитвы, лицо запрокинуто, пальцы ног торчат вверх — была обетом. Таким же обетом, как поза Мэйпин. Она скорбит по подруге, но обретет счастье, когда он исполнит свою мечту, — с ее позволения, конечно. Он вновь увидел себя с ней в английском поместье день ненастный, они смотрят из окна на мокрые деревья. Мэйпин не говорит ни слова, но она счастлива. В доме больше ни души, и в саду никого нет, и среди холмов — тоже никого. В камине пылают огромные поленья.

— Скажите что-нибудь.

— На корабле мне было грустно, потому что я увидела одну вещь, — проговорила она.

— Что вы увидели?

— Остров Ланьтао. Деревня Гоу Чжоучу, — пояснила она. — Я была там.

— Вы там жили?

— Просто была немного, — сказала она. — Моя семья — из Хуэйчжоу, это на реке, почти пятьдесят миль от Шэнчжэня. В Шэнчжэнь не пускают без пропуска. Тогда мы ехали в Наньтоу, это порт. Западней, чем Шэнчжэнь.

Для Чепа все эти названия были пустым звуком.

— Сколько вам было лет? — спросил он.

— Десять лет назад, — ответила Мэйпин.

Пятнадцать лет. Он явственно увидел ее, щуплую и маленькую, повязанную платком, в неуклюжем хлопчатобумажном балахоне и шлепанцах, с пластиковой сумкой, с какими они все ходят.

— Моя тетушка отводила меня в один дом в деревне. Нашла змееголового и дала ему денег — почти тысячу — за рыбацкий пропуск. Потом мы ждали. Днем пограничники смотрят, а ночью их нет. Мы искали лодку.

В гавани Макао взревел «туманный горн»; этот звук раздался очень явственно, словно корабль был пришвартован прямо к стене отеля.

— Мы нашли рыбака, который сказал, что меня берет. На рыбацком судне может плыть любой, у кого есть пропуск, но пропуска продают одни змееголовые. На лодке были другие женщины, много беременных. Они хотели ехать в Гонконг за счастьем.

Красиво подсвеченное, атласно-гладкое лицо Мэйпин в этот миг казалось выточенным из слоновой кости. Даже если бы она не разговаривала с ним, Чеп смотрел бы на нее неотрывно, дивясь изяществу черт.

— Я была с рыбаком. Он управлял лодкой, а погода была очень плохая. Ветер и волны. Устье реки Чжуцзян — как океан. Лодка качалась с бока на бок, и в темноте я ничего не видела. Я боялась, нас остановят. Капитан сказал: «Что с тобой?», а я сказала, что боюсь. Он сказал: «Я им скажу, ты моя дочь». Он засмеялся, подошел ко мне и стал меня трогать.

На миг она умолкла, словно набираясь духу для продолжения рассказа. И вскоре заговорила вновь:

— До него меня никто никогда так не трогал.

— Вы закричали? — спросил Чеп.

Качая головой — скорее в знак печали, чем в отрицательном смысле, — Мэйпин пояснила:

— Я спросила его: «У тебя есть дочь?» Он ничего не сказал, и я поняла, что да, есть. Я спросила его: «Ты хочешь, чтобы какой-нибудь мужчина так с ней сделал?»

Чеп был тронут этими словами, исполненными непорочной чистоты. Сцена явственно представилась ему: рубка рыболовецкого траулера, мужчина и девушка, противостояние.

— Ему было очень стыдно, — сказала Мэйпин. — Рано утром мы подошли к какой-то земле. Мы прыгнули в воду — там неглубоко. Нас встретил змееголовый. Он забирал у меня все деньги, которые остались. Мне было очень грустно, что у меня нет денег. Потом я познакомилась с А Фу. Она приплыла на той же лодке, но она была с беременными женщинами. Мы помогали друг другу. Это было на острове Ланьтао, около деревни Гоу Чжоучу. Мне было очень грустно, когда я видела деревню сегодня.

Слушать дальше было бы для Чепа невыносимо. Он не желал ничего узнавать — по крайней мере сегодня. Приставания рыбака и ее исполненная достоинства отповедь… просто сердце разрывается.

Приподнявшись на локте, Чеп перевел взгляд с Мэйпин на окно. Сразу за темным обрывом, на котором стоял отель, сияли огни бесчисленных казино. В их отсветах он посмотрел на часы. Еще нет одиннадцати. На кровати они пролежали около часа или чуть больше, но этого срока хватило: теперь он знал, что любит ее.

— Давайте поиграем по маленькой, — предложил Чеп.

Она согласилась, хотя, скорее всего, не поняла, что он предлагает. В такси он накрыл ее руку своей. Ощутил, что ее пальцы встрепенулись в ответ, — и обрадовался.

У отеля «Лиссабон», где Чеп приказал водителю остановиться, выстроилась вереница такси. Рядом на тротуаре стояли пять или шесть высоких блондинок в черных кожаных куртках. Таксиста они заинтересовали. Он заулыбался, блеснув золотыми зубами, и воскликнул:

— Русские!

Женщины были бледные, сероглазые, с острыми лисьими подбородками. Обутые в туфли на высоких каблуках — их костлявые голени походили на сабли, — они неподвижно застыли в потоке суетливых, малорослых китайцев. А те были так поглощены своими планами — поскорей бы попасть в казино и начать игру, что, казалось, вообще не замечали женщин.

— Мне жалко их, — прошептала Мэйпин. — Они несчастные.

Почему Мэйпин так думает, Чепу выяснять не хотелось. Он повлек Мэйпин к двери «Лиссабона» и увидел, как она приуныла, когда они вошли в вестибюль казино.

Публика здесь была далеко не «чистая». Гонконгцы попадались редко, да и жители Макао, вероятно, тоже. Большинство составляли китайцы с недобрыми лицами, грязными руками и всклокоченными волосами — зарубежные гости. Жители Чжухая: изъясняющиеся по-кантонски владельцы лотков и ларьков, мясники, заводские рабочие, мелкие преступники и даже крестьяне. Многие выглядели так, словно буквально секунду назад швырнули в канаву вилы или тяпку, бросили на поле тачку, заявились прямо с капустных грядок. Даже одеты они были в какое-то нестираное рванье. В зубах все время дымились сигареты.

Денег у них хватало: толстые пачки сложенных вдвое купюр, перехваченные резинками — теми же широкими резинками, какими эти люди стягивают ноги курам, когда везут птицу на рынок. Они орали, плевались, швыряли фишки на стол. Складывали фишки шаткими штабелями, чтобы крупье было сподручнее сметать их в ящики. При взгляде на них казалось, что азартные игры — лишь быстрый, не имеющий логического объяснения способ расставания с деньгами; эти люди как будто старались отделаться от грязных стодолларовых бумажек, с угрюмым бурчанием выбрасывали их на ветер.

Мэйпин смотрела на них безо всякого выражения на лице, но, перехватив взгляд Чепа, улыбнулась — ну наконец-то. Они еще никогда не проводили вдвоем столько времени кряду, но, хотя Чеп только и думал что о теле Мэйпин, за все эти часы он к ней, считай, не прикоснулся. И однако в этом вульгарном португальском притоне в Макао, в густом сигаретном дыму, среди русских проституток и бесноватых игроков, Чеп испытывал только одно чувство — нежность, нежность к Мэйпин, нежность ко всему миру. Ему открылось, что любовь по природе своей милосердна. Ему хотелось лечь с Мэйпин в постель — но и не только. Он желал ей счастья. Он полюбил ее за нервный трепет, за преданность подруге, за отрешенность, за беспомощность, за прошлое, за то, с каким лицом она принимала его знаки внимания. Эта женщина пятнадцатилетней девочкой одна-одинешенька приплыла из Китая на рыбацком суденышке и, спрыгнув с борта в воду, добралась вброд до острова Ланьтао. Она лучше его — сильнее, честнее, гораздо человечнее.

— Давайте выиграем немножко денег.

— Да.

— Потом вернемся в отель.

— Да.

«Да» — это прекраснейшее изо всех слов слово вознесло Чепа, впавшего в сладкий ступор любви, на вершину блаженства.

Ага, блэкджек — в этой игре Чеп кое-что смыслил. Он взял на пятьсот долларов фишек и стал бродить между столами, наблюдая, как идет игра — как сдают карты, как выставляют фишки, как ими обмениваются, как их сгребают лопаточкой и убирают с клацающим звуком, означающим бесповоротный конец. Чеп опустился на табурет и сделал ставку, жестом дал знать банкомету, что готов играть. Он выбрал стол, за которым, склонив головы, сидели несколько женщин в черном — прямо-таки сборище ведьм.

Мэйпин встала позади. Он почувствовал, как она прижимается телом к его спине. Лишь сегодня вечером он научился любить близость ее тела и подзаряжаться от нее силой. Чеп смотрел, как чистые игральные карты шустро вылетают из специальной шкатулки, повинуясь движениям банкомета — женщины, чьи пальцы принесли бы большую пользу на швейном производстве. Чеп умел распознавать хороших работниц по физическим признакам: нужны проворные пальцы, правильная осанка, острый глаз, способность сосредоточиться, хорошая зрительно-моторная координация. У него на фабрике любая из служащих этого казино была бы среди лучших работниц.

Трижды Чеп пасовал. На четвертый раз ему сдали шестерку и десятку — Чеп переворачивал карты медленно, вначале косясь на них одним глазом; точно так же, не поднимая головы, действовали и его соседки по столу. Опять пас? Чеп знал, что ему нужно, но риск был велик. Однако без риска нет азарта; если играть — то идти ва-банк, ради любви ничего не жалко. Рассудив так, Чеп выставил на кон все свои фишки и забарабанил по столу пальцами, что означало: «Огонь на меня». Карта рубашкой вверх вылетела из шкатулки и, скользнув по столешнице, замерла перед ним. Чеп перевернул карту: пятерка.

— Да!

Спустя миг из группы ведьм он услышал:

— Чеп?

Одной из женщин в черном была его мать; все остальные были китаянки, но Бетти ничуть среди них не выделялась. Его выигрыш означал ее проигрыш, и лопаточка крупье уже сметала в ящик пирамидку ее фишек. Чеп не заметил матери, и она его не заметила. Но она узнала его голос, его сдавленный торжествующий клич.

Забрав свой выигрыш, три штабеля красных фишек, он произнес:

— Мама, это Мэйпин.

— Ничего себе, — сказала Бетти. Закашлялась в кулак. — Чеп, с меня хватит. Давай вернемся в Гонконг ближайшим рейсом.

— Мы хотели еще чуточку побыть тут. — Он подумал о номере в «Бела Висте», о кровати, высоком потолке, панораме гавани.

— Не дури, Чеп. На, понеси мою сумочку, будь так любезен. — Бетти уже развернулась к выходу. — Хватит попусту слоняться, пошли. И вы тоже, дорогуша.

Мэйпин пристально посмотрела на Бетти, а затем пошла вслед.