1. Потерянный рай

Ничто не возбуждает меня так, как гостиничный номер, пропитанный ароматами чужой жизни и смерти. В Гонолулу Бадди Хамстра предложил мне работу в гостинице и рассмеялся, когда я поспешно принял приглашение. Я пытался начать новую жизнь, как все, кто бежит в дальние страны. Гавайи — рай с хорошо развитой инфраструктурой. Милочка работала в том же отеле. Однажды мы с ней оказались одни на четвертом этаже, и я спросил: «Не хочешь ли заняться любовью?», а она ответила: «Что-то во мне хочет». Что вы улыбаетесь? В конце концов мы сделали это, и не один раз — всегда в пустом 409-м номере. Милочка забеременела, родилась дочь. Так через год после приезда на Гавайи я обрел новую жизнь и, как сказал после автокатастрофы один известный писатель, вновь нашел нечто для себя драгоценное. Стал управляющим и жил в отеле «Гонолулу». Восемьдесят номеров гостиницы потихоньку точили крысы.

— У нас многоэтажная гостиница! — хвастался Бадди, ее владелец.

Мне нравилось это слово, нравилось, как он выпевает гласные: о-о-э-а-я.

Номера маленькие, лифт тесный, холл крошечный, бар можно платком накрыть.

— Не маленькие, — возражал Бадди. — Европейский стандарт.

Я был разорен и унижен, я искал прибежища на этих немых зеленых островах. Мозг отказывался работать, я остро ощущал собственную ненужность, разучился писать и в сорок девять лет пытался начать все сначала. Один приятель посоветовал обратиться к Бадди Хамстре и дал мне рекомендацию. Работа требовалась отнюдь не ради сбора материала: приходилось зарабатывать себе на жизнь.

— Управляющий у меня типичный местный хаоле — дармоед, — повествовал Бадди. — Пристает к прислуге. Всегда пьян в стельку. Шарит по номерам.

— Это скверно, — посочувствовал я.

— На той неделе он себе на член наступил.

— И вовсе из рук вон.

— Лечить его надо, — сказал Бадди. — Чердак у него завален.

— Потому-то ему и нравится жить в гостинице — есть где свой хлам бросить.

Пососав больной зуб, Бадди снисходительно признал:

— Неплохая шутка.

Сама мысль жить в гостинице имела в моих глазах некое обаяние. Делить свою комнату с множеством спавших в ней раньше незнакомцев, дышать воздухом, в котором, словно прыткие пылинки в солнечном луче, пляшут их маленькие тайны, воображать чьи-то ночные встречи, слышать приглушенное, заикающееся эхо голосов, обонять двусмысленные запахи, атомы, молекулы, оставленные в гостиничном номере всеми, кто жил здесь раньше. Номер в гостинице — это нечто большее, чем символ интимной близости, это ее святилище, алтарь, уставленный фетишами и ритуальной утварью. Порой, подбирая для новых постояльцев тот или иной номер, я чувствовал, что решаю их судьбу.

Бадди Хамстра — здоровенный малый с грустными собачьими глазами, шорты болтаются на нем, как на вешалке. Крепкое словцо всегда наготове, курит без остановки, пока не начнет задыхаться и кашлять, и непрерывно пьет. Его прозвали «Тунец». Этот миллионер с моралью уголовника и лающим смехом, безрассудный и наглый, многих повергает в ужас. «Я — крутой сукин сын», — любит приговаривать он. Родом с материка, из городка Пресная Вода, штат Невада. На самом деле не такой уж он отпетый, каким прикидывается. В глазах у него скачет чертенок — признак неустанно работающего ума.

— Выпивку или травку?

Мы сидели в баре гостиницы, в одной руке Бадди держал стакан с коктейлем, в другой — сигарету.

— У меня просто убийственная трава, — похвалялся он.

— Мне пива.

Мы болтали о том о сем — о его татуировках, о скором затмении солнца, ценах на бензин, о том, кто поставляет Бадди травку, а потом Бадди перешел к делу, резко спросив:

— Гостиничный опыт есть?

— Я довольно часто останавливался в гостиницах.

Он расхохотался, как залаял, поперхнулся, челюсть отвисла, выдохнул клуб синего дыма. Придя в себя, Бадди сказал:

— Знаешь, я тоже много задниц повидал, но в проктологи не набиваюсь.

Я признался в полном отсутствии опыта, необходимого для руководства отелем. Я писатель, вернее, бывший писатель, и если пускался в разные предприятия, то лишь в своем воображении. Мне было неприятно говорить об этом. Бадди спросил о книгах, я упомянул несколько, все были ему незнакомы. Это уже лучше, подумал я. Не хотелось тащить за собой прошлое.

— Должно быть, ты здорово умеешь выдумывать всякие названия, — заметил он. — Раз уж ты писатель.

— Да, это часть моей работы.

— В отеле пригодится. Нужно давать названия ресторанам, верандам, гостиным. Бару, например.

Поскольку речь зашла о баре, я поднял голову и увидел табличку: мы сидели в баре «Рай Моми».

Бадди отхлебнул коктейля, задержал глоток во рту, поморщился, проглотил и сказал:

— Здешний управляющий — настоящий громила, к тому же опасный.

— Как это «опасный»?

— Поссорился с постояльцем, так? Тот вышел, хлопнул дверью. Приходит, а управляющий заложил кирпичами вход в его комнату, просто замуровал дверь, и все тут. Гость в крик, а он говорит: номер, может, и твой, зато коридор — наш.

Я попытался представить себе, как гость сворачивает в коридор и видит свежую кирпичную кладку на том месте, где прежде была дверь.

— А другой гость — согласен, он был что чирей в заднице, — так вот, управляющий напустил золотых рыбок ему в унитаз, чтобы он не мог им пользоваться. Тот взял и спустил воду. Тогда управляющий залил ему всю ванну строительной пеной. — Бадди отпил еще глоток и задумался. — Его спрашивают: «Да что с тобой?», а этот управляющий говорит: «Каждый раз, когда дрочишь, теряешь процент своего коэффициента умственного развития. Я, может, гением уродился».

В этот момент зазвонил мобильник. Бадди достал трубку, сунул мне свою визитную карточку и шепотом попросил заглянуть завтра к нему домой, на Северный берег. Уладив этот вопрос, он принялся во всю глотку орать в телефон. Только тут, услышав, какой разнос он кому-то учиняет, я понял, насколько любезно Бадди держался со мной.

На следующий день я застал Бадди перед телевизором, звук из которого нельзя было разобрать. Бадди валялся кверху брюхом, меньше болтал, но почему-то казался более беспутным. Лежал он в гамаке на веранде своего дома — большого квадратного здания с верандами, смахивавшими на выдвижные ящики стола. Особняк располагался на дальнем конце Сансет-Бич, под сенью шепчущихся пальм, в двух шагах от вздымающихся и опадающих волн. Грохот прибоя заглушал звук телепрограммы, женщины в купальных костюмах, позировавшие на экране, не могли тягаться сексапильностью с теми, кто грелся на пляже прямо под его верандой.

— Этот глупец управляющий, этот лоло, — закатил глаза Бадди, продолжая разговор с того самого места, на котором остановился, — я тебе еще кое-что расскажу. Он видит в гостинице симпатичную женщину, очень симпатичную, быстренько к ней, представился, провожает ее в номер. Они вместе любуются видом с ее веранды, и он говорит: «Извините, я на минутку», идет в ее туалет и там отливает — смачно, во всеуслышание. Она так перепугалась, что переехала в другую гостиницу.

Я слушал Бадди и следил, как по плинтусу веранды тихо крадется крыса, прикинувшаяся темным листиком.

— В одной комнате поставил настоящий массажный столик и предлагает женщинам сделать массаж. То и дело он заходит чересчур далеко. Кому-то это нравится, кому-то нет. Дамы жалуются.

— Он что, профессиональный массажист?

— Он просто котяра, у него три яйца. Я же говорил — он сам себе на член наступил.

Я расхохотался почти против воли, и Бадди залаял в унисон со мной. В этот раз он показался мне куда опаснее. Бадди покачивался в гамаке, словно огромная рыба, попавшая в сеть. Действительно Тунец. Придерживая стакан водки на куполе живота, Бадди продолжал перечислять провинности своего менеджера. Он пил, вечно попадал в некрасивые истории, запускал руку в кассу, оскорблял гостей, порой не воздерживаясь от непристойных выражений, спал на рабочем месте, предлагал большие скидки в обмен на личные услуги, а в результате в гостинице оказалось несколько постоянных жильцов, от которых теперь невозможно избавиться. Ему доставляет удовольствие морочить людям голову, он потирает руки, когда удастся кого-нибудь провести.

— А на этой неделе что отмочил! — рассказывал Бадди. — У него завязался романчик с одной гостьей — она, конечно, та еще киска, но замужем, приехала сюда с супругом. И вот, после того как этот управляющий, черт бы его подрал, оттрахал ее, она отключилась, а он быстренько сбрил ей все волосы на том самом месте. Интересно, как она объяснила это своему старику! — Бадди хихикнул, вскинул на меня глаза и строго спросил: — Что скажешь?

Эта дикая выходка так меня рассмешила, что, давясь смехом, я не мог и слова из себя выдавить. Правда, история несколько смутила и озадачила меня. В том мире, откуда я прибыл, такое никому бы в голову не пришло.

— Чертовски много можно узнать о человеке, присмотревшись, как он смеется, — сказал Бадди.

Стало быть, он за мной наблюдает?

— Похоже, колоритный персонаж, но не стоит доверять ему свой бизнес, — поспешил я ответить.

— Ты говорил, писатели умеют выдумывать названия, — напомнил мне Бадди. — Нам нужно новое название для бара.

— «Рай Моми» звучит неплохо.

— Моми — моя бывшая жена. Она работала в баре. Мы только что разошлись. Моей новой вахине Стелле это название не по душе. Ну?

Он приподнялся в гамаке, вперив в меня взгляд, а я ломал голову, пытаясь что-нибудь сочинить, несмотря на все отвлекающие моменты — телевизор, прибой, женщины в бикини, крадущаяся крыса.

— Может, назвать его «Потерянный рай»?

Бадди ничего не ответил — на миг он замер, но мозг его работал вовсю. Я слышал что-то похожее на гудение разогревающегося мотора. Потом я убедился, что это происходит всегда, если Бадди думает изо всех сил: шарики у него в мозгу крутятся, точно насаженные на ось шестеренки старого механизма, трутся друг о друга, и гул этой работы выходит через приоткрытые губы. Наконец он спросил шепотом:

— Это название чего? Песни какой-то? Рассказа?

— Поэмы.

— Поэмы. Мне нравится.

Он расслабился. Гул утих. Пружины, валы, приводные ремни перестали скрипеть и громыхать за его влажным лбом.

— Ты справишься с этим делом.

Так я получил работу. Почему? Потому что в прошлой жизни был писателем? Бадди никогда не читал, быть может, печатное слово казалось ему чудом, быть может, он питал преувеличенное уважение к писателям? Или проще: он был игроком, я — его ставкой. Бадди принадлежал к вымиравшей породе хищников Тихого океана. Для него это решение стало еще одной рискованной авантюрой, лишним поводом похвастаться удачей.

— У меня прекрасный штат, — предупредил он. — Они будут работать за тебя, тебе почти ничего и делать-то не придется. Но мне нужно, чтобы управляющий хотя бы выглядел солидно.

— Буду стараться.

— Знаешь, это тебе не космическая инженерия, — утешил меня Бадди. — Главному условию ты соответствуешь.

— Какому?

— Главное — ты хаоле с материка. — Он снова расхохотался, поудобнее устроился в гамаке и взмахом руки завершил аудиенцию.

Слово «материк», произнесенное на гавайском наречии, прозвучало как «планета Земля».

 

2. Выброшенные на сушу

Ощущение собственной ненужности могло нахлынуть вновь, но я тут же напоминал себе, что ныне я управляю «многоэтажной гостиницей». Теперь, когда гавайцы спрашивали меня, как я зарабатываю себе на жизнь, я не называл себя писателем — все равно никто не читал моих книг, — а предпочитал другой ответ: «Работаю управляющим в отеле „Гонолулу“». Работа не только обеспечивала меня материально, она придавала мне определенный статус среди здешних прохиндеев.

Тридцать лет я кружил по свету и писал книги, а теперь мне дали работу только потому, что я — хаоле, белый человек. Я успел сколотить и потерять несколько — не скажу состояний, но, по крайней мере, этих денег хватало на обеспеченную жизнь, — утратил несколько домов, родную страну, семью, друзей, распростился с машинами, со своей библиотекой. Другие люди теперь сидят в изящных креслах, выбранных мной, любуются моими — уже не моими — картинами, висящими на стенах, за которые я заплатил.

У меня не было никакого плана — лишь бы сменить обстановку, и Гавайи показались мне подходящим местом, чтобы начать все сначала. Эту гостиницу словно для меня создали. Бадди меня понимал, он, судя по всему, и сам многое терял в жизни — жен и дома, деньги и родину, правда, не книги. Мне нужно было отдохнуть от собственного воображения. Поселившись на Гавайях и перестав писать, я надеялся вновь обрести связь с реальным миром.

Отель располагался не на берегу. Это была последняя из старых маленьких гостиниц Гонолулу, «гостиница-бютик», по выражению Бадди. Он выиграл это заведение на пари в начале шестидесятых, когда реактивные самолеты только-только начинали вытеснять круизные пароходы, но даже в ту пору отель «Гонолулу» был пережитком прошлого. Цены на землю в Вайкики росли, нашу гостиницу в любой момент могли купить под снос и вместо нее возвести большую уродливую конструкцию из числа однотипных отелей, расплодившихся по всему миру. Предчувствие неизбежного конца обостряло восприятие, и я запоминал все, что видел и слышал, фиксировал мимолетные подробности, превратился в записную книжку, в ходячий блокнот.

Несколько человек проживало в гостинице постоянно, были завсегдатаи, приезжавшие на всю зиму, но большинство гостей появлялось только в короткий отпуск. Тем не менее к тому времени, когда они выписывались, я уже знал о них все, что хотел, а порой и больше.

— Слава победителю! — приветствовал меня уборщик Кеола в первый рабочий день. «Саава побеэдиелю!» — точнее. Дел было мало. Бадди не соврал: персонал прекрасно справлялся сам. Повар Пи-Ви, Лестер Чен — мой заместитель, Трэн и Трей — бармены. Трэн эмигрировал из Вьетнама, Трей, серфингист с Мауи, руководил рок-группой «Кроткие». Раньше они именовали себя «Мясное заливное», пока всем скопом не обрели Иисуса. «Иисус — первый серфингист, он ходил по волнам, — талдычил Трей. — Я плаваю на доске во имя Иисуса». Чарли Уилнис и Бен Фишлоу нанимались на сезон. Тяжелой работой занимались Кеола и Кавика, которых я ценил за полное отсутствие любопытства. Милочка в то время вела хозяйство гостиницы. Ее мать, Пуамана, еще один выигрыш Бадди, вырастила дочь в нашем отеле.

— В маленьком отеле становятся видны самые лучшие и самые скверные стороны человека, — говаривал Пи-Ви. — В нашей гостинице, хоть она и на острове, гостит вся Америка, а некоторые даже специально приезжают сюда умирать.

Для японцев мы были слишком дешевы, для австралийцев — накладны, от Европы чересчур далеко, из Новой Зеландии сюда тащиться просто смешно. Туристов с рюкзаками здесь не привечали, командированные избегали нас, если не имели в виду поразвлечься в обществе проституток. Канадцы иногда заглядывали — вежливые, не склонные к показухе, бережливые; как все экономные люди, они не любили шуток, а если любили, то те, что поглупее. Канадцы презирали нас за то, что мы не сведущи в географии их страны, пугаемся ее необъятных, необжитых просторов, путаемся в диковинных, на наш слух, названиях. В разговоре они первым делом непременно заявляли: «Ну, не знаю, лично я — канадец», подчеркивая тем самым свое отличие от нас. Как-то раз к нам заглянула мексиканская семья, хотя вообще-то детей сюда не привозили. Так или иначе, Америка входила и выходила в двери нашей гостиницы, тут Пи-Ви прав.

Люди болтали, я слушал, наблюдал, читал понемногу. Гости представали передо мной без всяких прикрас. Иногда я сам, без спросу, вторгался в их дела, и жизнь их сливалась с моей — с той самой, новой и цельной жизнью, в которой мне предстояло научиться многому, чего я прежде не ведал.

— Мне вычистили бляшку из сонной артерии, — поделился со мной Кларенс Грир. Управляющий отелем на Гавайях то и дело выслушивает такого рода медицинские отчеты, а также сообщения о погоде там, дома. В Международных Водопадах, откуда приехали Шизерсы, было двадцать градусов ниже нуля. Джирлин Коуфилд объясняла мне, как готовить сэндвичи «от трактирщика», Ванда Приветт поделилась рецептом тефтелей. Узнал я и многие другие рецепты, причем в американской глубинке почти всякое блюдо включало в себя банку консервированного супа. Я беспокойно поглядывал на мужчину в парике, зато сразу проникался доверием к тем, кто шепелявил. Я помнил, что диабетикам нужно беречь ноги от ранок и инфекции, покровительствовал афроамериканцам, полагая, что в их жилах течет настоящая, старинная американская кровь, пытался понять, что так печалит солдат, что угнетает военнослужащих — форма? короткая стрижка? Я выслушал столько рассказов, что зарекся использовать их в книге. От такого избытка сюжетов комплекс, мешавший писать, только усугублялся. Ничего, говорил я себе, нужно набраться терпения. А когда наступал час расставания с Гавайями, кое-кто из гостей уходил за пару кварталов на пляж и там тихонько плакал, прощаясь с солнышком.

Я полюбил этот первозданный, пустой мир, где не было власти, кроме права на участок земли, не было общества, хотя имелась социальная иерархия. Никому не удавалось вскарабкаться по этой лестнице, но утешение заключалось в том, что люди, располагавшиеся на самых высоких ступеньках, выглядели особенно глупо, ибо их ничтожные секреты были известны всем. Здесь, на маленьких островках, отсутствует укромность, люди все время сталкиваются нос к носу.

Гавайи — это действующие и остывшие вулканы, ясное небо и открытый океан. Как большинство островов Тихого океана, они все сплошь окраина без центра — плоские, узкие, эдакие перевернутые зеленые блюдца, разбросанные по морю. Сразу за береговой линией начинаются выступы пористой горной породы, но эти глиняные миски окутаны широкой, свободной драпировкой зелени, которая скрывает и смягчает очертания каркаса. Сверкающий на солнце пляж и роскошные изумрудные складки гор.

Когда-то эти острова были необитаемы, на них, словно в раю, царило постоянное изобилие, мирно уживались разнообразные растения и животные. Потом появились люди. В ту эпоху, когда Чосер в Англии писал «Кентерберийские рассказы», вторая, самая большая волна полинезийцев прихлынула к островам в двойных каноэ. Они запели от радости, увидев сушу, и объявили ее своей землей, хотя на самом деле они лишь случайно наткнулись на берег. Пришельцы создали общество, где были короли и простой народ, они поедали друг друга и чтили богов воды и огня, привезенных с прежней родины. Железо они впервые увидели на кораблях капитана Кука и повыдергивали из них столько гвоздей, что суда практически утратили мореходные качества. С помощью гвоздей островитяне смогли еще более искусно, чем прежде, украшать резьбой дерево. Первые поселенцы изменили облик островов, привезя с собой собак и свиней, а белые принесли на острова ружья и гонорею. Так началась история, и началась она с разложения. Сейчас половина островитян не умеют плавать и о своем прошлом знают не больше, чем я только что изложил, не гонясь ни за точностью, ни за подробностями.

Зато у нас есть солнце. Слепящее, сбивающее с толку солнце Гавайев, которое мы считаем своим капиталом и верим, не слишком это афишируя, в то, что мы — народ избранный, ведь на наших островах солнце светит каждый день. Не может быть плохим место, где столько солнца. Гавайи чисты и невинны, солнечный свет возвращает нам добродетель.

Подобно метеорологам на материке, которые предсказывают погоду с таким видом, словно несут за нее личную ответственность, все жители Гавайев гордятся здешним солнцем так, словно сами изобрели или, по крайней мере, открыли его и имеют полное право им распоряжаться. Наше обращение с гостями всегда подразумевало: «Чужестранец, будь благодарен мне за славный денек». Солнце принадлежало нам, а мы делились им с иноземцами, бежавшими к нам из своих мрачных, туманных стран. Солнце — наше богатство, солнце делает нас хорошими. Втайне мы все придерживались гавайской ереси: «Мы стали лучше благодаря солнцу. Мы выше этих чужаков, мы более солнечные».

Тщеславие сделало нас беспечными и небрежными. Здесь, под пальмами, люди столь же способны на жестокость, насилие или коварство, как и в любом другом месте, но двигаются они медленнее и оттого выглядят добродушными. При ближайшем рассмотрении обнаруживается неустойчивость и неорганизованность этой жизни, не говоря уже о поразительном количестве валяющегося повсюду мусора, об отвесных скалах, о невероятном множестве одичавших кошек, о пляжах, размытых приливной волной и поглощенных морем. Мы умело скрывали от гостей свою ненависть к жаре и держались подальше от прямых солнечных лучей. У чужаков докрасна обгорали носы, лупились плечи, созвездиями проступали веснушки, их поражал солнечный удар или рак кожи, а мы прятались в тени.

— Говорят, девиз Гавайев звучит так: «Хеле и локо, хаоле ино, Ака ха-ави маи кала», то есть «Валите домой, подонки с материка, а денежки оставьте нам», — сказал мне Бадди. — Но на самом деле настоящий девиз еще смешнее: «Уа мау ке эа о ка аина и ка поно» — «Жизнь страны увековечивается в праведности». Как бы не так, на хрен!

Наняв меня, Бадди больше не наведывался в гостиницу. Меня это устраивало, потому что, представляя меня людям, Бадди неизменно сообщал: «Он написал книгу», и я исходил желчью.

К тому же мне надо было освоить ремесло, а Бадди в наставники не годился. Вечно поддатый, со свойственными пьяницам заскоками, частыми сменами настроения, игривостью не к месту, он мог по сто раз повторять одно и то же, а сам под хмельком ничего не слышал.

Он старался развлечь меня, но его шутки были утомительны, в особенности заезженные анекдоты, которые Бадди рассказывал, то ли чтобы создать определенное впечатление о себе, то ли просто желая меня шокировать. Я выучил эти побасенки наизусть: и про парня, который на суде заявляет: «Черт, я-то считал себя ковбоем, а на самом деле я лесбиянка»; и «Если б господь не предназначил это нам в пищу, оно бы не смахивало на авокадо» (тут Бадди пускал в ход свой чудовищный мексиканский акцент); и финальную фразу, когда слон говорит голому человеку: «Как ты ухитряешься дышать через свой маленький хобот?»; и хриплый возглас, можно сказать, боевой клич Бадди: «Девять дюймов под килем!» Что боссу веселье, то работнику тоска.

Через несколько дней после того, как я приступил к работе, Бадди пригласил меня к себе и познакомил со своей новой женщиной, Стеллой. Стелла, по ее словам, приехала из Калифорнии.

— Услада моей похоти, — отрекомендовал ее Бадди, протягивая мне блюдо с пирожными. — Это она испекла, с травкой.

Я взял одно, слегка надкусил. Бадди, отдуваясь, нахваливал пирожные: они-де ему легкие подлечили.

— Ты плаваешь хоть иногда? — поинтересовался я.

— Опасное течение, — ответил он. Он произносил «тченье».

— Странно, что Бадди не назначил менеджером тебя, — подольстился я к Стелле. — Ты прекрасный повар и удовлетворяешь основному требованию — ты тоже хаоле с материка.

— У тебя нашлось еще одно важное качество, — возразил Бадди, фамильярно тыча пальцем мне в грудь. — Все дело в том, что ты сразу меня понял.

Я растерянно улыбнулся.

— Помнишь, я рассказывал тебе насчет того дерьмового менеджера? — спросил он.

Агрессивный малый, любитель попользоваться массажным столиком, вечно пьяный, допускавший самые нелепые промахи, не говоря уж о своеобразных розыгрышах, мартовский котяра о трех яйцах. Конечно, я все запомнил.

— Так это я и есть!

Бадди ожидал аплодисментов — ловко он меня провел! — и я не стал его разочаровывать, хотя, честно говоря, кое о чем уже догадывался, да и служащие в отеле перешептывались. Меня удивило другое: Бадди верил, что я справлюсь. «Не ошибается тот, кто ничего не делает», — подбадривал он меня. Впереди подстерегали новые неожиданности, и постепенно я научился не терять бдительность. Я искал новую жизнь, а нашел много жизней — жену и ребенка, мир этих островов и свою неготовность принять его.

 

3. Птичий щебет

Я решил было, что наш уборщик Кеола напрочь лишен любопытства, но вскоре застал его в тот момент, когда он опорожнял ведра с отходами в большой мусорный ящик позади отеля. Несколько листков бумаги выпорхнули из ведра. Кеола наклонился, большими неуклюжими пальцами ухватил их, но не затем, чтобы бросить в общую кучу, — нет, он принялся вчитываться, поднося к глазам хлопавшие на ветру страницы и чему-то улыбаясь. Меня это просто потрясло. Оглянувшись, он посмотрел на меня «тухлым глазом», как говорят местные.

Лишь какое-то время спустя я набрался храбрости спросить Кеолу, с какой стати он читал выброшенные бумаги. Он начисто все отрицал. И вообще, если мне покажется, что он делает что-то такое странное, читает, например, так это потому, что он страдает «неспецифическими отключками». Он якобы вообще не понимает, о чем речь.

— У меня более хуже с кратковременной памятью, шеф. Здесь такое часто. Диагноз такой.

Неделю спустя из окна офиса я услышал голоса Кеолы и Кавики — они очищали от сорняков клумбу возле бассейна.

— Э-э, где-э был вчера?

— Э, на-а работе.

— Я те-э зва-анил.

— Не-э слыха-ал.

— Не-э, те-я не-э было.

— Те-э нада, да-а?

Я чуть шею себе не свернул, прислушиваясь к этим голосам. Они околдовали меня, словно птичье пение.

— Едем в Мака-а. Поймать волна.

— Я косить чертова трава. Басс не хотеть сорняки.

— Какой басс?

— Ну, шеф.

— Э-э, а я уже все сделать.

— Столько чертова трава. Я все время потеть. У меня штаны испортиться. Мне еще деревья резать.

Две птички на ветке, чирик-чирик, я с трудом разбираю их чириканье, пытаюсь его запомнить. Несколько дней спустя они снова принимаются за свое:

— А еще та баба. Ее грабить.

— Какая баба?

— Одна хаоле.

— А кто грабить?

— Один хаоле.

— Чертовы хаоле.

— Все наркотики.

— Ага.

— Они уйти дно.

— Ага. Э-э, а как он это сделать?

— Прятаться дерево.

— Наверху?

— Сзади дерево. Видеть вахина с один сумка. Говорить: «Это моя». Цап сумка, а вахина орать, как один дьявол.

— Они все наркотики.

— Взять деньги. Купить бату.

— Бату. Снежок. Пакалоло.

— Пакалоло мягкий. Бату более хуже.

Чирик-чирик. Я сижу под окном, притворяюсь, будто занят работой.

На следующий день:

— Э-э, как тот парень?

— Какой парень?

— Тот новый парень.

— Тот хаоле, да-а? Он более лучше.

— С виду акамаи.

— Он говорить телигентный.

— Ага. Все говорить ему хорошо.

— Та вахина она завестись.

— Экономка?

— Не экономка, главная горничная.

— А Тунец — он такой прохиндей.

— Ага, первый класс пилау луна.

— А чего он все время глядеть нас и потом смеяться?

— Вот гад. Ему легко работа.

— Ага.

— Ага.

— Это мне тяжело-тяжело работа.

— Он сидеть пить пиво. Болтать.

— А мы потеть-работать.

— Ага.

— Ага.

— Слышь, у него один большой книга, у хаоле-парень.

— Я не видеть книга.

— Его офис.

— Хаоле офис?

— Ага. Хаоле-парень офис. Большой книга. Телигентный.

— Да, читать нет легко, а?

— Хаоле легко-легко.

— Ага.

— Ага. Этот хаоле-парень он тоже прохиндей.

— Страсть какой прохиндей.

Чирик-чирик. Они все болтают, фразы становятся все короче, все загадочней. С трудом я понял, что речь идет обо мне, а книга — это мой Толстой.

 

4. Роз

В историю входят другие люди, мы же просто живем и умираем, смотрим новости, прислушиваемся к сплетням, сохраняем в памяти имена. Нас никто не вспомнит, хотя порой общественное событие или известная персона проходят рядом, задевая нас. Мой босс Бадди Хамстра считался местной знаменитостью, потому что был лично знаком со всеми прославленными людьми, когда-либо посещавшими Гавайи. Он постоянно говорил о них, утверждая, что Гавайи — тоже часть мира, а он, Бадди, — часть истории. В этой гостинице останавливался Бэйб Рут, в 1927 году, еще до ремонта, когда она была не выше кокосовой пальмы, и Уилл Роджерс здесь побывал, а с Фрэнсисом Брауном, который был наполовину гавайцем, Бадди играл в гольф. Фрэнсис корешился с Бобом Хоупом, а Хоуп на островах считался своим человеком. Команда, снимавшая фильм «Гиджет едет на Гавайи», тоже проживала у Бадди.

— Закари Скотта, который играет ковбоев, я хорошо знал, — сказал мне Бадди. — Он часто сюда приезжал.

— Его жена сбежала с Джоном Стейнбеком, — подхватил я, но на Бадди это не произвело ни малейшего впечатления — он не знал, кто такой Стейнбек.

Для Закари Скотта Бадди нашел местную подружку.

— Плясали хулу в постели. — Он рассказывал об этом открыто, без стеснения, так что и слушатель не видел в этом ничего дурного. Бадди был сводником, но отнюдь не сутенером.

В начале 1962 года Спарки Леммо обратился к Бадди с просьбой: пусть Бадди подберет «девочку с острова», молодую, красивую, послушную. Бадди требовались более четкие инструкции, и Спарки сказал, что девушке предстоит провести вечер с очень важной персоной, настолько могущественной, что визит этого человека на острова держали в тайне: его самолет приземлился не на аэродроме Гонолулу, а на каком-то другом — на острове Оаху их было тринадцать, считая военные, — и остановился со свитой в отеле «Кохала Хилтон». В отель его доставили в лимузине с затемненными окнами.

— Говард Хьюз? — попытался угадать Бадди.

Говард Хьюз в те времена проделывал такие штуки — личный самолет, куча прихлебателей, миллионы направо и налево. Спарки не ответил. Услышав это имя, он как-то замялся, и это убедило Бадди, что его догадка верна: точно, Говард Хьюз.

Впрочем, это мог быть кто угодно: множество знаменитостей наведывалось на Гавайи, а кое-кто и жил здесь — Дорис Дюк в Блэк-Пойнте, Клэр Бут Люс на Даймонд-Хед, Линдберг на Мауи, Джимми Стюарт обзавелся ранчо возле Коны, на Гавайи то и дело заявлялся Элвис. Знаменитости приглашали к себе в гости других знаменитостей.

— Бинг Кросби? — прощупывал Бадди. Кросби играл на Гавайях в гольф.

Спарки вновь ушел от ответа — сказал только, что этому человеку требуется местная девушка, гавайская красавица.

— Ха! — с торжеством выдохнул Бадди Хамстра. — Они не могут найти вахину у себя в «Кохала». Им приходится обращаться в отель «Гонолулу».

Он радовался такой востребованности, потому что репутация его гостиницы уже успела пошатнуться. Таитянские танцы на веранде, его любимое «Шоу Прекрасных Полинезиек» убеждали публику, что Бадди — прохиндей. Разумеется, прохиндей, потому-то Бадди так хорошо понимал, как бывает слаб мужчина. «Сам я никогда не платил за это», — с гордостью утверждал он, но примитивное упорство похоти было ему знакомо.

— Скажи мне, что это за человек, — настаивал Бадди.

Спарки поджал губы, выражая этой гримасой, что сказал бы, да права не имеет.

— Очень важный человек, — повторил он. — Надо найти такую девушку, которая его не узнает.

— А я бы его узнал? — уточнил Бадди.

— Слушай, это срочно. И не проститутку, просто милую, веселую девушку. Маленькую кокосовую принцессу.

Как раз такая «кокосовая принцесса», Пуамана Уилсон, крутилась в то время около гостиницы, искала работу. Бадди догадывался, что девушка сбежала из дому, и покровительствовал ей. Раньше она училась в монастыре на материке, но ушла оттуда и не хотела возвращаться в Хило, к своей семье. Бадди позволял ей помогать на кухне под присмотром Пи-Ви, но велел держаться подальше от бара. Он поселил Пуаману в комнате для прислуги и приглядывался к ней, подумывая жениться со временем, если девочка не пустится во все тяжкие. Пусть пока подрастет: жизнь в монастыре консервирует, и, хотя девушке шло к двадцати годам, она казалась совсем незрелой. Веснушчатая, забавная, но не лишенная опыта — это Бадди знал наверное. Милая, не слишком умная, привлекательная на гавайский лад, надутые губки — то ли беззаботная девчонка с пляжа, то ли мегера. Вполне подходит: простодушна и расположена к любви. Но Бадди предупредил: «Пусть мне ее вернут».

Пуаману позвали с кухни. Даже в переднике, вспотевшая, она была хороша.

— Тебя отвезут в другую гостиницу, — предупредил Бадди.

— Что я должна делать?

— Быть милой — только и всего.

Она прекрасно поняла его. Ей не нужны были более подробные наставления.

Пока Пуамана мылась и наряжалась, Спарки предложил Бадди комиссионные, но он отверг их с некоторым даже негодованием: деньги подразумевали сделку, коммерческое соглашение. Это просто дружеская услуга, сказал Бадди.

Нарядившись в парео, с цветком за ухом, Пуамана отбыла в отель «Кохала» в сопровождении Спарки Леммо. Когда она вернулась, Бадди спал. Днем он застал ее на кухне, снова в футболке, фартуке и резиновых шлепанцах, и спросил, как все прошло.

— Красивая комната, — ответила Пуамана. — Номер люкс.

Пуамана — в этом она вся! — заговорила о гостиничном номере, а не о мужчине и не о плате за ночь. Бадди спросил о ее партнере.

— Прикольный, — сказала Пуамана и больше ничего не стала рассказывать.

Она притихла, все чаще запиралась у себя в комнате, словно яйцо там высиживала. Шесть недель спустя Пуамана известила Бадди о своей беременности. Родив девочку, Пуамана сказала: «Она хапа», то есть наполовину туземка, наполовину хаоле. Назвала девочку Кууипо — «Милочка» — и превратилась в заботливую мать, флиртовать прекратила, начала копить деньги, всецело посвятила себя дочери, красавице, которая семенила на крепких ножках в холл гостиницы и весьма точно воспроизводила там, не оступаясь, все движения хулы, когда ей не исполнилось еще и года.

В тот год убили президента Кеннеди. Спарки заехал в отель к Бадди. Тот был очень пьян и слезлив: «Я воевал с ним на Тихом океане!» (Это, кстати, было неправдой.)

— Это его Пуа развлекала в «Кохала Хилтон», — сказал Спарки.

— Нет, не верю! — ответил Бадди.

Подобное замечание казалось на редкость неуместным в тот день, когда вся нация оплакивала этого человека, когда его гроб, покрытый «Доблестью прошлого», везла на сером лафете шестерка белых лошадей.

— Так или иначе, правды мы никогда не узнаем, — сказал Бадди.

Но после этого он все-таки спросил Пуаману, может ли быть отцом Милочки тот человек из «Кохала».

— Больше я ни с кем не спала в тот месяц, — был ответ.

Бадди давно наблюдал за Пуаманой. У нее были свои представления о нравственности, укрепившиеся с рождением ребенка.

— Ты что-нибудь знаешь о нем? — спросил он.

— Это хаоле. — Пуамана улыбнулась, вспоминая человека, с которым она в ту ночь занималась любовью. — Хаоле с материка.

— Больше ты ничего не помнишь?

Она продолжала улыбаться, но что-то мелькнуло в ее глазах, словно вернулось какое-то конкретное воспоминание.

— Кровать у него красивая, — сказала она и снова захихикала. — Но он не хотел в кровати. Он хотел в ванне, теплая вода, он лег, а мне велел лечь сверху. А второй раз стоя, он спиной к стене.

— Ты не рассказывала мне.

— Это же смешно! — Тут она еще что-то припомнила и добавила: — Сказал, у него спина болит.

Эта подробность — «президентская позиция» — известна каждому, кто хоть что-то знает о президенте Кеннеди. Хотя до встречи с ним Пуамана была невинна (по местным понятиям), хотя она добросовестно исполняла материнские обязанности, эта ночь, одна-единственная ночь, развратила ее. Когда Пуамана занялась проституцией, Бадди взял малышку на свое попечение. На какое-то время Милочка сделалась его дочкой-ханаи, согласно довольно свободной системе усыновления, принятой на Гавайях.

Эту историю Бадди рассказал мне почти тридцать лет спустя, когда я влюбился в Милочку и у нас тоже родилась дочь. Милочка предлагала назвать ее Тейлор, Бритни или Логан — это еще что за имя? — но я настоял, чтобы мы назвали ее Роз, и Милочка согласилась, хотя и не знала, что так звали ее бабушку с отцовской стороны.

 

5. Крещение

Та книга, которую Кеола и Кавика называли «телигентной» из-за ее немыслимых размеров, а внутри-то все длинные сложные слова, — та книга была «Анной Карениной» в издании «Пингвина», и с нею я в первые месяцы работы в отеле «Гонолулу» не расставался и то и дело совал в нее нос, когда мне остро требовался кислород. Гавайи — хорошее место, солнечное, но для такого чужака, как я, острова оставались раскаленной пустыней, пока я не обрел любовь.

Издание «Пингвина» изначально было не слишком удобным: очень уж толстый том, — а здесь, во влажной атмосфере, он еще и разбух. Все книги становятся толще, попав на берег моря.

Я сидел и смотрел на большие ласковые волны, катившиеся к Вайкики, неторопливо приподнимаясь над ровной поверхностью океана, строясь рядами, набухая ближе к берегу, вздымая белые гребни, перед тем как обмякнуть, опасть, рассыпаться и умереть, превратиться в хлопья, похожие на мыльную пену, и впитаться в промокший песок. Казалось, что где-то вдали огромная невидимая рука создает каждую волну по отдельности, взбивая океан, приводя воду в движение, творит их вновь и вновь ради великолепной концовки.

Книга Толстого на островах стала бременем, лишней обузой и постоянно вызывала насмешки: «Что ты будешь делать с этой штукой?», «Да уж, с ней не заскучаешь».

— Более толще, чем Библия, — заметил как-то раз Кеола и включил опрыскиватель так удачно, что через распахнутое окно обрызгал и стены моего кабинета, и меня самого. Промокла и книга, отчего разбухла еще больше, и, даже после того как страницы просохли, корешок, ее позвоночник, сохранил все тот же сутулый изгиб.

Я сказал Кеоле (он поливал кустарник возле бассейна):

— Чтобы узнать о своей болезни, человек идет к врачу. Он спрашивает: «Насколько плохи мои дела?», и врач отвечает: «Сформулируем это так: не беритесь за толстую книгу».

— Э? — переспросил Кеола, усмехаясь, всем своим видом выражая недоумение, повернулся, махнул шлангом и окатил и меня, и книгу. Простая душа: вырвет, бывало, крючковатое жало у многоножки из хвоста, посадит многоножку себе в рот и пугает чужаков, широко улыбаясь, открывая рот, позволяя насекомому свободно ползать по своим губам и смуглой щеке. «Вот как выглядит дьявол», — наставлял он. Кеола обрел Иисуса.

В Вайкики стояла жара, меня уже тошнило от всех этих песенок про «Перламутровые ракушки», «Пузырьки-пузыречки» и «Прекрасные руки хулы». Я был во всех отношениях одинок и собирался начать все заново в том возрасте, когда ничто не кажется новым. Я воображал себя Рембо, потеющим в абиссинской конторе. Отвергая участь писателя, я выбирал себе в святые покровители авторов, оставивших это ремесло и занявшихся другим делом: того же Рембо, Мелвилла, Т. Э. Лоуренса, Сэлинджера, самого Толстого. Порой Бадди заглядывал в гостиницу обсудить дела. Один раз мы обсуждали с ним, как бы уговорить старого телеактера Джека Лорда раз в неделю наведываться к нам (угощение и выпивка бесплатно), чтобы постоянно проживавшая у нас журналистка мадам Ма могла упомянуть об этом в своей еженедельной колонке. Люди приходили бы к нам только ради того, чтобы оказаться рядом со звездой из сериала «Гавайи, пять-ноль», однако Лорд, сделавшийся затворником, отверг приглашение. В другой раз Бадди сказал:

— У Тома Селлека есть свой интерес в «Черной Орхидее», зато на Мауи живет Джордж Харрисон. Отличный материал для статьи: «Битл обедает в отеле „Гонолулу“».

— Как бы нам его залучить?

Мы ели липкий лиловый пои, жирную свинину и остывшие макароны. Бадди вдумчиво жевал, улыбаясь, демонстрируя ряд крепких белых зубов, как у Вронского, обсуждая свои проблемы, словно Облонский.

— Я подумывал насчет шведского стола, — заявил он, слизывая с кончиков пальцев пои, и без всякого перехода спросил: — У тебя от таких книг голова не болит?

— Голова болит, когда я не читаю.

В первые недели работы, видя Милочку, я испытывал неутолимую похоть, но по-прежнему выжидал, когда подвернется случай пригласить ее на свидание. Не хотелось попасть в неловкую ситуацию, чересчур откровенно ухаживая за подчиненной. Чтобы закамуфлировать свои намерения, я принялся расспрашивать Бадди о ее матери.

— Пуамана была у нас «леди Укелеле», — сообщил Бадди. — Начинала «кокосовой принцессой».

— Мне показалось, она не слишком умна.

— Ты говоришь так, словно это очень плохо.

— Она, может быть, даже неграмотна.

— Книги — не главное в жизни. У нее есть мана, — слышишь, «Пуа-мана»? — духовная энергия. — Фыркнув, Бадди добавил: — Чем дольше живешь на островах, тем лучше понимаешь: низкий коэффициент интеллекта у женщины — часть ее обаяния.

— Но у тебя жена умная.

— Стелла не жена мне, а вахина. Трах-партнер. Вообще-то у меня проблемы с женщинами. Стелла меня в гроб вгонит. Потрясная баба.

Я хотел сказать Бадди, как он похож на Облонского, просто чтобы полюбоваться на его реакцию, однако после ланча, переходя из столовой в холл, Бадди подозвал меня:

— Поди сюда, хочу тебе кое-что показать.

Он опустился на колени возле бассейна, и я встал рядом с ним. Бадди сказал:

— Видишь ту темную штуку на дне возле слива?

Я наклонился, посмотрел вниз и ничего не увидел. Наклонился еще ниже, не заботясь о равновесии, и тут Бадди столкнул меня в бассейн.

— Купился! — возвестил он, когда я вынырнул, облепленный тяжелой намокшей одеждой.

— Забавник! — пробурчал Лестер Чен мне вслед: я прошел мимо стойки портье, оставляя на полу небольшие лужицы.

После этого Бадди всякий раз при виде меня вспоминал свою проделку, в глазах его мерцал блаженный огонек воспоминания, причем я «не мог не заметить некоторой особенности выражения, как бы сдержанного сияния, на лице и во всей фигуре», как у Облонского в «Анне Карениной», когда тот сидит за столом с Левиным, лакомится устрицами и рассуждает о любви и браке вообще, отвлекаясь от собственных проблем с женщинами (он завел интрижку с француженкой-гувернанткой).

Кеола сказал мне:

— Иисус — Господь. Если б не Иисус, я быть в большая пиликия.

Я перечитал исповедание веры Левина:

«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если бы не имел этих верований, не знал, что надо жить для Бога, а не для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал».

Кеола, как и Левин, обрел Иисуса. Его убежденность покоряла. Как-то раз, проверяя, хорошо ли наш мастер починил питьевой фонтанчик возле туалета, я неожиданно для самого себя пустился в расспросы о его вере и удивился страстности, с какой Кеола мне отвечал.

— Иисус — то же самое еда. Если ты не есть, ты идти умереть, — заявил Кеола, в последний раз поворачивая хромированный бутончик на фонтане. — Мужчины и женщины жениться. Мы здесь не хотеть геи жениться. Я не против геи. Я их прощать, если они каяться. Люди такие глупые. Понимаешь, один ребенок, нет выбор. И люди — это люди, а не обезьяны. Я не говорить эти школы, что им учить, но это вонючее вранье, что мы от одна обезьяна, это только прогнать Бога. Пробуй пить, босс.

Я наклонился над струйкой, она брызнула мне в лицо, попала в нос.

— Это очень хорошо для тебя, — сказал Кеола.

Спасен ли я? Вот что хотел знать Кеола. Я ответил, что был крещен — разве этого не достаточно?

Он засмеялся безрадостным, полным снисходительного сожаления смехом утвердившегося в вере христианина.

— Ты нет спастись. Ты один грешник. Читать целый день книга, такая плохая книга!

— Как ни странно, человек, который ее написал, рассуждал примерно также, как ты.

— Этот хаоле?

— Да, наверное, Толстого можно назвать хаоле. Но он обрел Иисуса, как и ты.

— Ты больше лучше родиться снова. Креститься так, — он снова плеснул водой мне в лицо. — Макнуться.

Тут он заметил Кавику — тот проходил мимо, неся в каждой руке по пятигаллоновой корзине липкого риса. Подмигнув приятелю, Кеола принялся напрягать и перекатывать мышцы на манер культуриста, восклицая: «Эй, Рэмбо!»

Из Харэра Рембо писал домой: «Я устал, мне все наскучило… Какую ужасную жизнь я веду здесь, без семьи, без друзей, без интеллектуального общения, затерянный среди этих людей, из которых ни один не желает совершенствоваться и каждый в свою очередь пытается использовать меня… Я вынужден щебетать на их наречии, есть их грязную еду, терпеть их коварство и дурь! Но это еще не самое худшее: хуже всего мой страх самому отупеть, поскольку я отрезан, изолирован от всякого интеллектуального общения».

Но мне понравилось, как Кеола называет крещение — «макнуться».

Бармен Трей говорил:

— Ты думаешь, самоанцы крутые? Только когда в стаю собьются. Один на один они трусы. Большие, но слабые. Так и знай.

Он с верхом налил мне стакан содовой из автомата. По подбородку потекло.

Повар Пи-Ви говорил об аборигенах:

— Пополо тонут в бассейне. Спроси спасателей. Такие они, пополо, — не умеют плавать.

— Братья не занимаются серфингом, — подтверждал Трей.

От таких разговоров я начинал жалеть, что согласился на эту работу, и снова хватался за книгу, погружаясь в ее более сложный и утонченный мир. Вронский в горестный, мучительный для него момент переживает ревность Анны:

«Он смотрел на нее, как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его. И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда любовь его была сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь из своего сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал любви к ней, он знал, что связь его с ней не может быть разорвана».

— Да уж, от телигентная книга тебя нет оторвать, — ворчал Кеола.

Этот роман служил мне костылями, подпорками. Я обнаруживал в нем психологические парадоксы, которые странным образом утешали меня, особенно когда на Бадди нападало беспокойство и он нуждался в моей компании, настойчиво звал в свой любимый стриптиз-бар, «Крысоловку», и сидел там, потягивая ром, у самого края отделанной зеркалами сцены, уговаривал женщин приседать и корячиться прямо перед нами. Он совал танцовщицам пятидолларовые бумажки за подвязку чулка и, заглядывая им между ног, поощрительно подталкивал меня локтем:

— Смотри! Эйб Линкольн без зубов!

Я возвращался в свою комнату и погружался в размышления Левина:

«Если добро имеет причину, оно уже не добро; если оно имеет последствие — награду, оно тоже не добро».

Роман исправно снабжал меня кислородом. Постепенно набираясь мужества, чтобы заняться любовью с Милочкой, я то и дело убегал на пляж, прятался в шезлонге и читал, греясь на солнышке, глядя, как волны разбиваются о песок, чувствуя, что мне удалось осуществить заветное желание Литтона Стрейчи: я читал, сидя меж лап Сфинкса. Порой, поднимая глаза, я видел лежавших кверху попками туристов; женщины — как правило, только худенькие — оправляли на себе купальники, втирали в руки лосьон для или от загара, усаживались скрестив ноги или принимались прогуливаться по песку утиной походкой, словно лезли в гору. Волны размывали берег. Вдали сверкало солнце, вся поверхность моря сияла и переливалась. На пляже каждый человек превращается в тело, он состоит из плоти, и только из плоти, одного не отличишь от другого. Огромная стая бледных безволосых обезьян. Я ловил себя на том, что в очередной раз уставился на тонкую полоску между ног какой-то женщины — на что уставился, в сущности? Просто некая точка в пространстве, смотреть там было не на что, ничего особенного, складка, морщинка, улыбка, нарушившая единообразие. Нижняя точка бикини была воронкой, поглощающей самое себя.

Но я таращился на эту полоску и чувствовал, как нарастает во мне тоска по любви. От тоски я засыпал. Лежал на спине на горячем песке и храпел. Вот блаженство!

Просыпался одуревший, вспотев, вся спина в крупном песке, словно я и вправду потерпел кораблекрушение, словно меня выбросило на незнакомый берег. Однако отдых на пляже бодрил лучше, чем обычный сон в постели: жара заменяла лекарство. Мир отодвигался куда-то, я был новым человеком на этом наивном, без лишних сложностей острове, на потухшем и покрывшемся зеленью вулкане посреди океана. Надо бы построить себе новую жизнь, но одиночество в сочетании с солнечным светом становилось таким печальным, не от мира сего, что я сам себе казался какой-то фикцией.

«Нет таких условий, к которым человек не смог бы привыкнуть, особенно если все вокруг живут точно так же. Левин не поверил бы тремя месяцами ранее, что он сможет спокойно уснуть в тех обстоятельствах, в которых он теперь находился».

Так размышляет Левин, сидя у себя в деревне.

Однажды, читая на пляже «Анну Каренину», я вдруг услышал пение — торжествующий гимн. Я поднял голову и увидел процессию, которая пролагала себе путь между гревшимися на солнце японцами, игравшими детьми и продавцами мороженого. Процессию возглавлял Кеола — он пел громче всех. С ним рядом шла женщина в белом платье с венком из цветов на голове, а за ними — еще множество народа. Кое-кого я узнал: Пуамана, Милочка, Кавика, Пи-Ви, Трей и его «Кроткие», Марлин и Пакита — горничные, Уилнис и Фишлоу — официанты, и Амо Ферретти, приносивший нам цветы. Других я тогда еще не знал: художник Годболт с Большого острова, мадам Ма под руку с сыном, Чипом, давно выросшие дети Бадди, Була и Мелвин, — каждый запомнит это событие по-своему.

Кеола вошел в воду, взял за руку женщину в белом платье, запрокинул назад и с головой погрузил в воду, что есть мочи выкрикивая слова молитвы. Насквозь промокшая и счастливая женщина ликующе воздевала руки, отплевываясь во все стороны.

Я ошеломленно наблюдал за ними. Этот обряд словно придал значимость всему острову. Так вот что такое Гавайи: природная купель посреди океана, созданная специально для ритуала. Нисколько не веря в обряд крещения, я тем не менее растрогался. Эти люди верили, и меня захватило столь мощное выражение веры. Я подошел поближе, заложив указательный палец между страницами. Внезапно сильная волна сбила меня с ног, поволокла, вырвала из рук книгу, унесла меня в полосу прибоя. Я пытался вздохнуть, пытался выпрямиться, вырваться, тянулся за уплывавшим от меня томом Толстого, однако новая волна столь же безжалостно прокатилась по мне, и я уже не в силах был помочь даже самому себе. Снова и снова волны швыряли мое тело вверх и вниз, пока не выбросили на песок. Все это произошло за те краткие мгновения, пока длилось крещение женщины в белом. Разбухшая, безнадежно погубленная книга — она оказалась более плавучей, чем я, — покачивалась вдали на гребне прибоя.

 

6. Парочка наверху

Когда я впервые спросил Милочку: «Не хочешь ли заняться со мной любовью?», а она ответила: «Что-то во мне хочет», я принял этот ответ не как шутку, а как признак тонкости чувств и согласился ждать до тех пор, пока вся Милочка целиком не захочет меня. Потом я зазывал ее в номер 409, и мы совершали там акт любви с такой стремительностью и силой, что раскрасневшаяся, запыхавшаяся Милочка называла это «ураганным трахом». Смех ее был прелестен, полон соблазна, полон желания. Возможность попасться в самый момент любви ее лишь распаляла, и ее возбуждение передавалось мне. Со всех сторон нас окружали соседи. Гостиница была плотно заселена.

С улицы просто видно плантаторское бунгало высотой с кокосовую пальму и цвета увядшей зелени, с вывеской «Отель „Гонолулу“», но не верьте глазам своим. Да, Бэйб Рут узнал бы то старинное здание, в котором некогда проживал, но позади Бадди Хамстра возвел башенку еще на восемьдесят номеров. Симпатичный фасад старинной гостиницы с качающейся на цепях вывеской и дождевым деревом у входа оборачивался довольно уродливым отелем, построенным всего тридцать пять лет назад, с садом на крыше двенадцатого этажа (пальмы в кадках, садовая мебель, черепица), куда гости почти не заглядывали, поскольку крыша считалась тринадцатым этажом. Чтобы разобраться, как устроен отель «Гонолулу», нужно попасть внутрь.

На нашей улице стояло еще две гостиницы: «Жемчужина Вайкики» справа и «Кодама» слева; отель «Гонолулу», узкий, уходивший далеко вглубь, втиснулся среди них, словно высокая книга на низкую полку. На первом этаже находился маленький и тем удобный вестибюль: я видел всех, кто входил в нашу дверь, и с легкостью мог отличить гостя от грабителя. Кроме того, до меня постоянно доносились обрывки чужих разговоров. Управляющий подобной гостиницей живет словно в эпицентре вихря — разрозненные персонажи, непредсказуемые события, и лишь я один владел ключом к ним.

«Потерянный рай» был популярен даже среди туземцев, что весьма необычно для Вайкики. Бадди добился этого, организовав столь любимые им шоу: на веранде у бассейна то плясали таитянские танцовщицы, исполняя хулу с обнаженной грудью, то появлялся великан-самоанец в набедренной повязке, разгрызавший зубами кокосовый орех. Снаружи к зрительской площадке примыкала «Островная кофейня» (соломенная крыша, нахмуренные, страдающие запором божки, стеклянные поплавки), а внутри, рядом с кухней, где царил Пи-Ви, располагалась терраса-столовая, неофициально именовавшаяся «У Бадди».

Бассейн отличался живописностью, но был небезопасен: часть кафеля выпала, края скользкие, лестницы ржавые, проток едва действовал, воду меняли, только когда она полностью зарастала водорослями и в ней начинали плодиться личинки. Зато после этого свежую воду хлорировали до цвета ядовитой зелени. Гости предпочитали пройти два квартала до пляжа.

Мое логово, офис управляющего, открывалось непосредственно в холл. Там за конторкой сидел Лестер Чен, обеими руками держась за кассовый аппарат, будто за руль. Каждый гость, едва переступив порог, получал свою гирлянду, Марлин награждала его поцелуем, и в придачу выдавался купон на «счастливый час» — час бесплатной выпивки в баре «Потерянный рай».

Человек, который расставляет букет в большой вазе посреди вестибюля, — Амо Ферретти, он поставляет нам цветы, а молодой человек, уговаривающий: «Хватит возиться, лапонька», — Чип, его любовник. Туземец с ведром и тряпкой в руках — Кеола; кот, оккупировавший диван, — Попоки, любимец моей тещи Пуаманы. Целый день играет расслабленная музыка, главным образом, записи гитарных наигрышей Габби Пахинуи. Об украшении холла позаботился еще Бадди: тут плакаты с океанскими лайнерами, гирлянды из перьев, оправленные в рамочки, светильники из подводных ловушек, всяческий мусор, в том числе веселенькие вывески с надписями «Герцог Каханамоку» и «Лодочные гонки», а также маленький аквариум с местными рыбками.

На роликовых коньках въезжает моя жена Милочка; она ничего вокруг не воспринимает, потому что на ней наушники, она слушает ужастик Стивена Кинга. Запахи: свежая выпечка Пи-Ви; гардении, выращенные Амо Ферретти; омерзительный крем от загара — это постояльцы. Из «Потерянного рая» доносится смех: там сидят Бадди и его друзья Сэм Сэндфорд, Спарки Леммо, Эрл Уиллис и повар Пи-Ви Моффат.

Лифт никуда не годился, а потому гостей мы размещали преимущественно на нижних этажах, чтобы они могли в случае надобности воспользоваться служебной лестницей. Американские пенсионеры, вечно переживавшие, не случится ли пожара, сами предпочитали селиться ближе к выходу.

На стене вестибюля красовалась мемориальная доска, утверждавшая, что на этом самом месте прежде стояла хижина, в которой Роберт Луис Стивенсон в 1889 году написал «Владетеля Баллантрэ». Бо́льшая часть Вайкики была тогда болотом.

Некоторых гостей я почти никогда не видел, и звуки из-за их дверей были невнятны, зато люди прямо у меня над головой, в номере 509, производили самый откровенный, самый бесстыдный шум, какой мне доводилось слышать в жизни. Об их существовании я узнал в первый же день.

Не только шум, но и движение: стены ходили ходуном, вся комната сотрясалась. Знакомые звуки. Давным-давно, еще в колледже, я поселился за пределами кампуса, а наверху жили новобрачные — молодая женщина, муж постарше. Я познал этот ритм, нарастание шума: голоса становятся все пронзительней, смех, звон стаканов, скрип паркетин, пробки выскакивают из бутылок, высокий поддразнивающий голос — женщина, густой голос — мужчина. Первобытный хаос, в котором я по шагам угадывал перемещение тел, тишина, полная смысла, и вот вместо человеческого бормотания — вздох приспосабливающейся к тяжести мебели, всхлип пружин в диванных подушках, вскрик пружин в матрасе, монотонное поскрипывание остова кровати и, наконец, вопли, похожие на крики пленных попугаев в клетке зоомагазина.

Эти звуки пробуждали мое воображение, я сам добавлял к ним два силуэта — мужчину и женщину. Он — суровый любовник, она слабее: умоляла, металась на постели, и даже скрипучая кровать не могла заглушить ее крики. Однообразные, одинокие вопли молодой женщины чем-то напоминали звуки пилы, когда она с надсадой впивается в последний слой дерева.

У меня в ту пору была подружка. Просыпаясь от неистовствовавшей наверху сексуальной бури, не в силах терпеть, я жадно набрасывался на нее. Моя девушка, тихонько смеясь, откидывалась, ноги ее превращались в ласковую колыбель, она колыхала меня, и наша кровать тоже начинала скрежетать, точно верстак плотника.

Я заприметил Милочку в первый же день работы в гостинице, и почти сразу же она показала мне номер 409. Сверху доносилось настойчивое бормотание, томящиеся голоса, довольное мужское похрюкиванье, похожий на нытье пилы клекот кровати, сотрясавшейся под телами влюбленной парочки.

Милочка будто и не слышала этого, но, когда показывала мне, как опускать жалюзи, я коснулся ее вспотевшими руками, и она не оттолкнула меня.

— Бадди убьет меня, если узнает, — пробормотал я.

— Бадди из этого выгоду извлечет, — ответила Милочка.

Я изумленно уставился на нее.

— Я не хотела показаться фривольной, — извинилась она.

Вновь изумившись — на этот раз слетевшему с влажных губ заковыристому словечку, — я спросил:

— Или твоя мать убьет меня, а?

Пуамана жила на третьем этаже возле лестницы — так ее гостям не требовалось проходить через вестибюль. Милочка выросла в отеле, Бадди играл роль доброго дядюшки.

— Мама говорит, ты хороший собеседник, — сказала Милочка.

Ее мать общалась с мужчинами преимущественно в постели, уделяя каждому в среднем полчаса, так что прослыть великим говоруном в глазах Пуаманы стоило недорого.

Я впервые попал на острова и не понимал, как тут ко мне относятся. Туземцы милы, но молчаливы, всё больше хихикали. Они могли часами сидеть молча. Моя болтовня им быстро приедалась, расспросы казались слишком назойливыми, и они замыкались в себе.

Милочка тоже не любила болтовни, предпочитая небольшие подарки — цветы, безделушки. Еще я отгонял ее машину к самоанцам на автомойку. Такое выражение любви было ей понятно. Интеллектуальная деятельность сводилась для Милочки к тому, чтобы мчаться на роликах по променаду на набережной Ала-Моана, слушая на ходу кассету Стивена Кинга.

Однако находиться рядом с Милочкой в номере 409, под водопадом заманчивых звуков с потолка, было невыносимо. Едва переступив порог, я возбудился и, повинуясь этой чувственной музыке, впервые прикоснулся к Милочке и не получил отпора.

— Уйдем поскорее, не то попадешь в беду, — предупредил я ее.

Милочка рассмеялась и не оттолкнула меня. Я завелся уже от самой мысли, что мы оказались вдвоем в гостиничном номере. Милочке было двадцать семь лет, а наверху блаженно стонала любовная парочка.

Милочка улыбнулась, покачала плечами, ничего не сказала. Этого было достаточно. Я набрался терпения и стал искать другого случая. Бадди велел мне следить за гостиницей в оба. Мои угодья: служебная комната, в кухне Пи-Ви, Лестер Чен у кассы, Милочка на хозяйстве, Трэн заведует баром, Кеола прибирает и чинит, Кавика занят садом, а еще бассейн с верандой для танцев, узкий холл — там Амо Ферретти расставляет цветы — пальмы в кадках, дождевое дерево перед входом, расслабленная гавайская музыка. Шел сентябрь.

— Межсезонье, — пояснял Бадди. — Затишье.

Мне казалось, роман с Милочкой поставит все под угрозу. В день выплат, когда Бадди раздавал чеки, я осторожно завел с ним разговор.

— Симпатичная девушка, — сказал я.

— Я не в ее вкусе. Попробуй — вроде ты ей приглянулся.

— Не хочу лишиться работы за приставание к персоналу.

Бадди хищно расхохотался:

— Милочка знает, чего хочет. На твоем месте я бы только о сексе и думал. Знаешь, если Милочка тебе уступит, я буду тебя уважать.

С тех пор я ждал удобного момента, и комната 409 стала средоточием моих желаний.

Как-то жарким полднем я вошел туда один. Звуки наверху, как всегда, возбуждали. Непослушными пальцами я набрал ее номер. Милочка знала, зачем я зову, задержалась на несколько минут и все-таки пришла.

Звуков наверху она словно не слышала, она слушала только меня, а я едва мог говорить, да и о чем? Она знала, что я сгораю от желания. Я поцеловал ее — это и была просьба. Милочка позволила мне снять с нее одежду.

— Ты полюбишь меня, — поклялся я.

Наши тела соединились, кровать начала раскачиваться, подстраиваясь под ритм тех, наверху.

С того раза я ежедневно находил предлог, чтобы заняться любовью, всегда в той же комнате. Я никого не размещал в ней, сохраняя этот номер для нас с Милочкой.

Узнав о ее беременности, я обрадовался. Новая жизнь, как раз то, в чем я нуждался, и прекрасно, что ничего не планировалось заранее. Ребенок — нежданное счастье. Я еще не настолько стар, я успею вырастить его, дать образование — об этом ведь нужно позаботиться заранее. Даже Пуамана была довольна: я пришелся ей по душе, а это уже немало — она-то разбиралась в мужчинах.

— Девочка будет, — предсказала она.

— В твоем возрасте обзавестись ребенком — все равно что кредит на тридцать лет взять, — схохмил Бадди.

О том, как Пуамана провела ночь в «Хилтоне» с президентом Кеннеди, Бадди рассказал мне уже после того, как родилась Роз. Для Пуаманы он был обычным хаоле, белым с материка, да еще и с больной спиной. Только он мог стать отцом Милочки, но Милочка не знала этого, не сообразил и Спарки Леммо, организовавший ту встречу. Знал только Бадди, а теперь и я.

— Этого бы не случилось, если б парочка в номере 509 так не шумела, занимаясь любовью, — оправдывался я.

— Нет там никакой парочки, — возразил Бадди. — Только этот ублюдок Роланд Миранда, плотник. Устроил себе в моей гостинице мастерскую и отказывается съезжать.

 

7. Плотник Миранда

Роланд Миранда трудится за верстаком, вздыхает наждак, пила вскрикивает, словно раскачивающаяся кровать. Он живет в номере 509, там же работает, почти не выходит. Еще одна ставка Бадди, на сей раз — неудачная, о которой лучше не вспоминать. Как-то раз Бадди затеял ремонт, работу проводил Миранда. Когда настало время платить, Бадди проявил редкую изобретательность. Старый Миранда немало потрудился, нанял еще четырех человек и проработал полгода. Счета росли, а Бадди спокойно выжидал и в день выплаты сказал:

— Есть предложение.

Он предложил Миранде на выбор: деньги или номер в гостинице пожизненно.

Миранда предпочел комнату. Бадди это устраивало, сделка казалась выгодной: старик имел собственное жилье, у него было полно работы, когда ему пользоваться комнатой? А Миранда взял и продал дом с мастерской, оставил себе только инструменты и с ними переселился в отель «Гонолулу». Какое будущее ожидало его в противном случае? «Аркадия», дом престарелых возле школы Пунаху, битком набитый старичьем, где пахло дважды прокрученным через мясорубку фаршем, студнем, смертью. Миранда был одинок, еду заказывал в номер, к себе никого не пускал. Забытый всеми постоялец — не личность, а источник соблазнительных звуков.

Визг его пилы я принял за всхлипы влюбленных. Другие постояльцы жаловались на беспокойных детей, брошенных без присмотра эгоистами-родителями, или же им казалось, что там глухой старик бестолково выдвигает и задвигает ящики. Знавшие Миранду полагали, что он переоборудует комнату по своему вкусу. «Когда же он закончит?» — недоумевали они. Со временем стало ясно, что Бадди прогадал: Миранда продержался в гостинице дольше большинства служащих. Бадди уже имени его слышать не хотел. В журнале регистрации против номера 509 значилось: «Занято. Постоянный жилец. Не обслуживать». Горничные к нему не заглядывали.

Прошло четыре года после переезда. Миранда все плотничал. Гости порой жаловались, но Миранда к шести, самое позднее к половине седьмого вечера складывал свои инструменты, так что придраться было не к чему. Что же он там такое мастерил?

Я принял эти звуки за прелюдию любовной игры и пик страсти, и эта догадка была не хуже прочих: «там что-то чинят», «ссорятся», «дети бегают», — и она помогла мне сблизиться с Милочкой.

— Так-таки никто к нему и не заходил? — спрашивал я.

— Он никого не впускает, — пояснил Бадди. И добавил с тоской: — Кабы я знал, что он столько проживет…

Бадди пытался выкупить номер, предлагал Миранде всю сумму, которую был ему должен, сто тысяч долларов, но Миранда отказался наотрез. Всякий раз, заговаривая о своем нежеланном госте — а заговаривал Бадди редко, — он мрачно повторял одно и то же: «Если б я мог от него избавиться!»

Все дело было в шуме. Плохо для гостиницы, жаловался Бадди. Не то чтобы громкий, но странный такой шум. Должно быть, наждак, но похоже, будто с кого-то шкуру сдирают.

— Или будто кровать ходуном ходит под влюбленной парочкой, — вставил я.

— Ого! Воображение работает!

Я понял, что выдал себя.

— Наверное, мастерит что-то, — предположил я.

— Конечно, мастерит. Материей сверху прикрывает. Покрывало я видел — в щелочку. Он никогда не поднимает жалюзи. Когда Кавика мыл окна, говорил, Миранда делает каноэ. Это было в самом начале. Может, до сих пор его делает.

— Так долго? Почему?

— Терпеть не могу, когда люди задают вопросы, ответы на которые я и сам бы хотел знать, — огрызнулся Бадди.

И все-таки Миранда трудился не впустую. Этажом ниже, поддавшись очарованию этих полных страсти звуков, мы с Милочкой занялись любовью и зачали дитя. Теперь мы стали семьей, у нас росла дочь. Я начал все сначала: полка книг, счет в местном банке, новая кредитка, водительские права, действительные на Гавайях, — другая жизнь, тесный круг забот, новые надежды.

— Вы ей дедушка? — спросила меня медсестра в Королевской больнице, куда я привел Роз на прививку.

Сам по себе постоялец-невидимка не такая уж диковина, говорил Бадди. За эти годы у него бывали и другие склонные к уединению гости. В номере 1110 проживала старуха из Канады, Мелва Джин Макхорн. Приезжала из Калгари перед Рождеством и оставалась до марта. Выходила так редко, что однажды, наткнувшись на нее в холле, я спросил, чем могу помочь, приняв ее за вновь прибывшую. У нее было «сезонное нервное расстройство», как она говорила. Некоторые жильцы выходили только по ночам.

— Ко всему привыкаешь, — говорил Бадди.

У него были постояльцы куда причудливее Роланда Миранды. Любой суровый старик, решительно, не поворачивая головы, пересекавший холл, мог оказаться Мирандой. Я прекратил расспросы.

Но легкое постукивание — так-так-так — по-прежнему напоминало мне токование влюбленных. Этот насыщенный, телесный звук говорил, что вся работа делается по старинке — никаких электрических инструментов с их пронзительным воем, только стук и скрип, все еще будоражившие меня.

— Смахивает на «гавайский сундук», — сказал мне новый мойщик окон. Меня распирало от любопытства, хотелось знать все детали. — На двух козлах стоит.

— Прямо в комнате?

— А что тут такого?

Служащим гостиницы не нравилось, что я лезу в дела Миранды. Пусть-де занимается чем хочет. Их тешило, что Миранда, их соплеменник, перехитрил и Бадди, и хаоле с материка, всех перехитрил.

Я мог забыть о Миранде, только уйдя из комнаты 409, где волей-неволей все время напряженно прислушивался. Я стал вселять в этот номер гостей. Они или жаловались на шум, или многозначительно усмехались. Кого-то эти звуки вдохновляли на любовные подвиги. Выходит, и меня Миранда обставил. Делать нечего — разве что оставить его в покое, записать в число прочих персонажей отеля «Гонолулу». Иногда мне приходило в голову, что Миранда обзавелся любовницей и я не ошибся в значении этих звуков: там, наверху, двое занимались любовью, молодая женщина вновь и вновь заводила утомленный мотор старика.

— Новобрачные снова взялись за свое, — сказал мне очередной гость, Эд Фигленд из Солнечной долины в Калифорнии. Он снял на две недели номер вместе с супругой. Лорэн, его жена, с каждым днем выглядела все более изнуренной, уставая от небывало настойчивых домогательств мужа. Похоже, не только на меня так действовали звуки из номера 509.

— Перейдете в другой номер? — предложил я. Эд со смехом отказался, а на следующий день «новобрачные» утихли. Впервые за те годы, что я прожил в гостинице, Миранда прекратил свои ежедневные плотницкие работы, стих шум, который я некогда принимал за звуки полуденных забав.

Когда Фигленды съехали, я вошел в их комнату и прислушался. Тишина. Выждав еще несколько дней, я постучал в дверь 509 номера. Ответа не было.

Я вошел в номер Миранды, воспользовавшись пожарным ключом. Плотник лежал в великолепном, сплошь покрытом резьбой гробу. Вокруг валялись обрубки дерева, стружки, груды опилок. Один-одинешенек, он уже хауна, как говорят на пиджине — «завонялся». Доделал свой гроб и решил, что настал момент улечься в него и испустить дух.

 

8. Детская игра

Гость из Калифорнии сказал Роз:

— Мне нужно позвонить. — Взял банан, приложил к уху и серьезно заговорил: — Это Эд Фигленд, срочно пришлите в гостиницу игрушки, здесь их ждет не дождется миленькая маленькая девочка.

— Это вовсе не телефон, — нахмурилась Роз.

— Телефон, сотовый.

Миссис Чармейн Беккер, также проживавшая в гостинице, прислушиваясь к их разговору, громко рассмеялась и еще усерднее зашуршала страницами газеты.

— Это банан, — стояла на своем Роз.

— А как же игрушки? — умоляюще спросил Фигленд.

— Нет телефона, нет и игрушек! — Роз уже чуть не плакала, Эд ее-таки допек.

Фигленд все еще держал банан возле уха и пытался как-то оправиться от нанесенного удара.

— Она поверит, когда увидит игрушки. — Теперь он обращался к миссис Беккер.

— Какие игрушки? — уточнила Роз.

— Хорошие. Куколки, которые умеют разговаривать.

— Они не по-настоящему разговаривают. Внутри у них механизм, это он произносит слова.

— Откуда ты знаешь, что не по-настоящему?

— Потому что это механизм, он повторяет все время одно и то же. — Голос Роз уже дрожал, вот-вот сорвется на крик.

— Можно играть, как будто они настоящие, — уговаривал ее Фигленд.

И тут она, не выдержав, завизжала:

— Ненастоящие! Ненастоящие!

Фигленд прижал кончик банана ко рту и сказал:

— Что это за маленькая девочка, которая не любит кукол?

— Я такие люблю, — ответила Роз, предъявляя солдата в полевой форме. — Но я знаю, что он ненастоящий.

Миссис Беккер, тоже пытавшаяся порой посюсюкать с Роз, вмешалась, отложив в сторону газету:

— Это и есть кукла, малышок!

— Это «Экшнмен», — заявила Роз.

— По-твоему, он настоящий? — прицепился к ней Фигленд.

— Не по-моему, а по-вашему: вы сказали, они разговаривают.

— Я не говорил, что по-настоящему.

— А как еще? — Роз уставилась на Фигленда; тот уже начал заикаться.

Миссис Беккер беззвучно шевелила губами, пытаясь ему помочь. В глазах Роз читались и гнев, и жалость: этот странный, глупый человек сам запутался и ее сбил с толку.

— Дайте мне его, — попросила она, указывая на банан.

— Хочешь позвонить?

— Нет, я его съем.

В другой раз, поздно ночью — Роз была простужена, но чувствовала себя неплохо и увязалась за мной, когда я пошел включать сигнализацию, — только что приехавшая к нам Харриет Наджиби при виде Роз широко раскрыла глаза и сказала:

— Еле-еле успела! Еще пять минут, и моя машина превратилась бы в тыкву.

Роз посмотрела на седую женщину слезящимися глазами и сказала:

— Обычное такси.

— В полночь оно превращается в тыкву.

— Не превращается.

— Откуда ты знаешь?

— Такси есть такси, — сипло ответила Роз, — а с тыквой делают пирожки.

— Бывает и собака такси.

— Такса, — поправила Роз.

— А если я тебе скажу, что под капотом машины сидело двадцать белых мышей и они-то ее и везли?

Жалобно сморщившись, Роз отвернулась от Харриет Наджиби и взмолилась:

— Папа-а!

«Умненькая какая», — хвалили ее гости, но хвалили сквозь зубы. На самом деле они считали ее упрямым, лишенным воображения ребенком.

— Дети должны мечтать, выдумывать, — выговаривал мне один из побеседовавших с ней постояльцев, а Фигленд — тот просто возненавидел Роз после своего провала. Но не сдавался. Беспокоясь за дочку, я на всякий случай присмотрелся к этому гостю. Фигленд не пропускал ни одной собаки, не похлопав ее по спине, гладил бездомных котов, шутил с официантками, обрывал листочки с пальм, стоявших в кадках, болтал с детьми. На мой взгляд, ему отчаянно хотелось привлечь к себе хоть чье-то внимание, но ничего дурного за этим не скрывалось: бедняга просто хотел поиграть, подружиться. Заметив, как я наблюдаю за Фиглендом, его жена успокоила меня:

— Да он же и сам ребенок!

Я не стал вмешиваться. Я знал, что Роз постоит за себя. Она-то не «ребенок»: вдумчивая, серьезная, она вслушивалась, всматривалась и все запоминала, стараясь постичь мир со своего наблюдательного пункта — три фута от полу.

Миссис Беккер и миссис Наджиби называли Роз умницей, Фигленд называл ее красавицей. Наверное, считали своим долгом меня подбодрить — ведь девочка была смешанной расы, хапа, как говорят на Гавайях. Я старался к этому привыкнуть.

Милочка вела хозяйство гостиницы, Пуамана жила по особому расписанию, целый день просиживала на третьем этаже со своим котом Попоки, выходила только поразмяться да на вечернюю охоту. Я никому не говорил, что дедом Роз по матери был Джон Ф. Кеннеди, но различал в ее лице черты покойного президента, видел, как в улыбке и сияющих глазах дает себя знать ирландская кровь, не только гавайская. Мне часто приходилось присматривать за Роз, и я разрешал ей играть в холле. Там резвились и другие дети, правда, их было немного: отель «Гонолулу» больше был известен скандальными историями, а не детскими утренниками. Бадди, большой любитель скандалов, приговаривал: «Уроки хулы даем только в горизонтальном положении», так что миссис Беккер и Фигленды, как и большинство туристов на Гавайях, детей — если они были — оставляли дома.

— Глупый человек, — отзывалась Роз о Фигленде, — а эта женщина — просто сумасшедшая, лоло.

— Это волшебная палочка, — говорил ей Фигленд.

— Это удочка.

— Она похожа на удочку, но это не мешает ей быть волшебной палочкой, — уговаривал Фигленд. — Разве она не может быть и тем и другим сразу?

— Волшебных палочек не бывает, — отвечала Роз.

С трудом сдерживаясь — я видел, как напряженно приподнялись его плечи, — Фигленд перехватил удочку по-другому, точно хлыст.

— Значит, удочка, — повторила Роз.

Но Эд Фигленд готов был упорствовать до конца в своих попытках завязать дружеские отношения. На следующий день разразилась гроза, и он поделился с Роз:

— Мама говорила мне, гром — это оттого, что ангелы катают шары в кегельбане.

— Почему вы все время шутите? — строго спросила Роз, не столько желая получить ответ, сколько пытаясь остановить его.

— Чтобы не было так страшно, — признался Фигленд.

Роста он был высокого, и ему пришлось сесть на корточки, чтобы продолжить разговор.

— Чего вы боитесь? — Сморщив нос, Роз снизу вверх глядела на скрючившегося перед ней взрослого.

— Шума боюсь.

— И сейчас боитесь?

— Немножко, — неуверенно произнес Фигленд.

— Гром не причинит вреда, — нараспев, как твердят заученное педантичные дети, заговорила Роз. — Молния может. Молния — это электричество. Электричество может даже убить. Никогда не суйте палец в розетку, а то вас ударит током.

— Значит, и ты боишься, — радостно подхватил Фигленд.

Роз уставилась на него, сердито сощурясь, словно он нечестным приемом загнал ее в угол, а потом задрала нос и с естественным чувством превосходства, какое дается только в детстве, заявила:

— Я боюсь только оборванцев в грязной одежде, которые выкрикивают на улице плохие слова и дерутся.

Миссис Беккер тоже старалась, как могла. Указав на орхидею в горшочке, она проворковала:

— Вот счастливое маленькое растеньице.

— У растения нет мозгов, — срезала ее Роз.

— Но оно может быть счастливым.

— Вы имеете в виду — здоровым.

Я не вмешивался, только слушал и ждал того вечернего часа, когда Милочка приходила за Роз и говорила:

— Пора купаться, Рози. — И моя суровая, настроенная на буквальное понимание всего и вся дочурка расплывалась в простодушной улыбке.

— Скажи всем «спокойной ночи», Рози.

— Спокойной ночи.

Миссис Беккер, улыбаясь, любовалась матерью и дочкой. Туристы, забравшиеся в гостиницу на край света под сенью пальм, у подножия вулканов, с удовольствием вспоминали о простых ежевечерних обрядах семьи, и это казалось им интереснее, чем пальмы и вулканы.

— Пора плавать, — подхватывала миссис Беккер.

— Не плавать! — рявкала в ответ Роз. — Купаться!

Эд Фигленд проходил как-то раз с полотенцем на плече через холл во время такого разговора, остановился и сказал:

— Когда я был маленьким, я боялся, что меня унесет в слив, если мама вытащит пробку.

Миссис Беккер тихонько рассмеялась, ласково похлопывая Эда по руке, словно и в ней его воспоминания пробудили отголосок детства, а Роз возразила:

— Не бывает таких маленьких, чтобы в слив проскочить.

Сидя в ванной, она снова разозлилась, едва услышав имя Фигленда, и заявила, что не хочет ни видеть его, ни разговаривать с ним. Роз не располагала словами, чтобы передать свои ощущения, но было ясно, что Эд Фигленд и миссис Беккер казались ей неразумными, поверхностными, пугающимися пустяков людьми, и это сочетание делало их ненадежными, неинтересными и неприятными.

— Не люблю их, — подвела итоги Роз.

С того дня они держались от Роз подальше. Фигленд обрадовался, когда к нему приехала жена, и они всюду ходили вместе в пестрых гавайках.

— Вот та девочка, про которую я тебе рассказывал, — показал он Роз жене.

Миссис Фигленд сердито посмотрела на Роз и ничего не сказала. Ей было уже все известно.

— Как хорошо, что мы не обзавелись детьми, — сказала она мужу. Они быстро сдружились с миссис Беккер и миссис Наджиби, я слышал, как они хихикают за едой и, взвизгивая, плещутся в бассейне.

 

9. Хромые официанты

Люди шептались, что два наших официанта, два друга, мечены одним и тем же увечьем: у обоих одна нога короче другой, у Уилниса — левая, у Фишлоу — правая, и они раскачиваются на ходу, перекашивая плечи. Гостям это казалось поразительным совпадением, но на самом деле эти двое познакомились в больнице, где было много людей с подобными проблемами, вместе лежали в отделении тазобедренной хирургии и подружились, когда выздоравливали. Общий недостаток скрепил их дружбу, объединил их, словно принадлежность к какой-то экзотической народности, однако подлинная связь таилась глубже. Об этом знал только я: связующие этих двоих узы тоже были своего рода уродством, но более причудливым, затрагивающим душу.

Оба они были сезонниками. С ноября по март и в «золотую неделю» на рубеже апреля и мая, когда в гостиницу валом валили японцы, нам приходилось нанимать дополнительный персонал, и каждый год я приглашал этих ребят из Техаса, где затишье наступало как раз зимой. Чарли Уилнису и Бену Фишлоу было за сорок. Я сразу заметил сходство этой пары — хоть и не «парочки» в привычном смысле слова. Они подошли ко мне, хромая, пыхтя. Раньше они работали в «Жемчужине Вайкики», по соседству с нами, и обещали рассказать, почему оттуда уволились, при условии, что я не стану наводить там справки. Я согласился, полагая, что из этой повести смогу узнать что-то о них самих, ведь человек больше всего раскрывается собеседнику, предлагая «рассказать одну историю».

В той гостинице Уилнис прислуживал молодой японке — знаете, бывают такие худенькие, ходят в больших шляпах и кажутся декоративными растениями на высоком стебле. Японка смущенно, но вполне отчетливо, словно заученную фразу, сказала Уилнису: «Пожалуйста, вы можете занести в мой номер?» — и протянула маленький кошелек. После работы Уилнис выполнил поручение; дама встретила его в дверях. Он удивился было, какой смысл в таком поручении, но тут же догадался: японка была в неглиже — надела, вернее, накинула на себя халатик, спереди расстегнутый, пуговички разошлись в стороны… Да нет, не пуговицы, вместо пуговиц выглядывали ее соски, под легкой одеждой на молодой женщине ничего не было. «Как картинка на подушке», — пояснил Уилнис, имея в виду маленькие, но очень подробные эротические картинки «сюнга», офорты разнузданных фантазий подданных Империи Восходящего Солнца: яйцеликие любовницы неправдоподобно изгибаются, гладкие, голые тела — не преодолен исконный страх перед телесной растительностью, — порядочная женщина превращается в распутницу, смят узорчатый шелк, полная покорность и подчинение. Подражая гейшам, молодая японка пыталась соблазнить Уилниса, разыгрывая кротость и невинность.

— Пожалуйста, входить. — Она невольно поежилась. Неграмотная речь превращала ее в беспомощного ребенка.

Уилнис попятился, приседая на короткой ноге, и заковылял прочь — кулдык-кулдык.

Рассказывая обо всем этом Фишлоу — тот недоверчиво усмехался, — Уилнис еще не догадывался, что шок, нанесенный его пуританской душе, навеки впечатал в его память каждую мелочь: пуговицы, которые оказались вовсе не пуговицами, кривоватые ноги, бледный свод паха, красные сандалии на высокой подошве, черный маникюр и черная помада в тон. Снова и снова он уточнял детали, отвечая на вопросы друга: да, полулюкс, да, она была одна. Он думал, что Фишлоу разделяет его возмущение.

На следующий день Фишлоу разыскал молодую японку и кинулся к ней, спеша услужить. Она отметила его хромоту, неровную походку, то, как он устремился к ней, расталкивая всех на своем пути.

Женщина попросила чаю. Фишлоу торжественно доставил чай на ее столик. Она вручила ему тот самый кошелек, о котором рассказывал Уилнис, и повторила знакомую формулу: «Пожалуйста, вы можете занести в мой номер?»

Фишлоу попытался поклониться на японский манер, неуклюже согнулся, чуть не упал, замахал руками, удерживая равновесие. В четыре он отпросился с работы и на служебном лифте поднялся на ее этаж. Женщина открыла дверь. Все было, как описывал Уилнис, словно сбылось данное неизвестно кем обещание: свободный веселенький халатик, под ним шелковая нагота, все волоски удалены, гладкая, без изъяна кожа, птичьи коготки на ногах, обутых в высокие красные сандалии. Японка пригласила его войти.

— Вы сесть тут? — осторожно спросила она, опускаясь на диван и похлопывая по нему.

Фишлоу подчинился и тут же, не ожидая приглашения — прелюдию ему заменил рассказ Уилниса, — обнял ее и поцеловал. Женщина приникла к нему, ощупывая гостя сквозь одежду, еще не очень уверенно, будто сжимала в руках плод, желая убедиться в его зрелости. Эти легкие, без нажима, пробные прикосновения сразу же возбудили его.

Внезапно японка поднялась, отошла к окну, повернулась спиной, словно всматриваясь сквозь жалюзи в даль. Слышала ли она, как Фишлоу выдвинул, а потом закрыл ящик тумбочки?

С Гидеоновской Библией под мышкой Фишлоу, приседая и раскачиваясь, подошел к женщине сзади, задрал халатик, раздвинул ей ноги, и она наклонилась вперед, подставляясь. Тогда Фишлоу бросил Библию на пол, наступил на нее для упора короткой ногой и, обретя таким образом устойчивость, вошел в молодую женщину, рывком приподняв ее. Она содрогнулась, словно ее вздернули на дыбу.

— Нет! Нет! — закричала она, и Фишлоу замер в испуге, страшась, что этот вопль услышат даже сквозь закрытое окно, но японка тут же шепотом попросила его не останавливаться. До самого конца она стояла к нему спиной, не произносила ни слова и якобы не заметила, как он прыгает на одной ноге, приводя в порядок штаны, прежде чем похромать прочь из комнаты — кулдык-кулдык.

Фишлоу потерял голову и вопреки неписаным гостиничным правилам явился на второе свидание. Он ничего не мог с собой поделать. Во время любовной игры Фишлоу не видел лица женщины, японка всегда отворачивалась, пряталась — то было первой особенностью их встреч, а второй, поскольку слияние всегда происходило стоя, стала гостиничная Библия. И еще это «Нет! Нет!», и она заводила назад руки, царапала его, как кошка. Словно воскресные любовники, лунатически бродящие по музею перед тем, как снова отправиться в постель, эти двое тоже сходили в кино и в суси-бар. Так почему-то было нужно, хотя вроде бы и бессмысленно, ведь японка почти не говорила по-английски — за нее говорило ее тело. А тело говорило: из скромности я должна притворяться, будто вершится насилие, но не поддавайся на мои уловки, присмотрись, и увидишь восторг, увидишь экстаз.

— Экстаз? — переспросил Уилнис, и у него сделалось такое несчастное лицо, что Фишлоу оборвал рассказ.

Они делали свою работу, прислуживали в ресторане. В Фишлоу разгоралось упорное, на грани безумия, пламя. Он не мог словами описать, что с ним творилось — то была одержимость. Вслух он мог бы произнести только нечто несообразное: «Теперь я понимаю каннибалов». Что это значило? Миновало шесть дней со дня их первой встречи, и женщина уехала. «Золотая неделя» кончилась.

Фишлоу отыскал имя гостьи в журнале регистрации и написал ей: адрес выглядел непостижимой смесью коротких слов и длинных чисел. Ответа не последовало. Фишлоу позвонил по телефону, хотя не помнил, говорили они с ней хоть раз по-английски или нет. В ответ на его заклинания в трубке послышался пронзительный и совершенно бесполый японский клекот.

Уилнис не знал, чем помочь то и дело впадавшему в истерику другу. Что сделала с ним похожая на куклу женщина? Растоптала, уничтожила. Фишлоу был так счастлив с ней, так ненасытен. Она превратила его в распаленного кобеля и уехала, а он так и скулил отчаявшейся дворнягой с вывалившимся, в пене языком. Оборотная сторона любви.

Единственной соломинкой для Фишлоу оставался его друг-хромоножка Уилнис, который первым познакомился с этой женщиной. Однажды на прогулке, когда они шли рядом, как обычно, ныряя и раскачиваясь, Фишлоу ему все рассказал. Он был преисполнен печали, и оттого его рассказ обрел зоркую отчетливость сожаления и вины; он не упустил ни одной мучительной детали: как она обращала к нему затылок, как он вынимал из ящика Библию и бросал на пол, как входил в женщину сзади, как прощупывались в ее теле хрупкие птичьи косточки, как она симулировала сопротивление. Терзаясь воспоминаниями, Фишлоу был точен и безжалостен к себе.

— У окна? — переспросил Уилнис. Челюсть у него отвисла.

Он догадался, что молодая японка положила глаз на него, но не смогла отличить его от Фишлоу. Хромота сделала их близнецами. Уилнис ощутил укол зависти, в желудке замутило до тошноты: теперь он тоже терзался сожалениями, коря себя за то, что струсил, сбежал. Рассказы Фишлоу доставляли ему какое-то смутное наслаждение. Женщина, одержимая похотью! Словно кошка! Сзади! Ощупала, как плод! Покачиваясь на высоких каблуках! «Будь я хоть немного уверенней в себе!» — мысленно стонал он.

А Фишлоу, в свою очередь, завидовал сдержанности Уилниса, сумевшего просто-напросто повернуться и уйти от этой женщины — от женщины, что призраком поселилась в воспоминаниях Фишлоу, отравила его душу горечью, унижением, стала его демоном. Уилниса преследовали подробности свидания, о которых твердил Фишлоу, но Фишлоу все время виделось, как Уилнис возвращается в их маленькую комнатку, снимает ботинки (на одном подошва гораздо толще, чем на другом), разогревает в микроволновке чили, ест пластмассовой ложкой — невинные ухищрения двух экономных холостяков, — садится, точно счастливое дитя, перед телевизором, а в это время он, Фишлоу, голый в комнате голой женщины, сотрясается, перекосившись на один бок, несмотря на Библию-подставку, брюки падают на пол, и женщина кричит: «Нет! Нет!» — и отворачивает от него лицо. Завидуя Уилнису, Фишлоу думал: я всегда был чересчур порывист, это укорачивает жизнь, — а Уилнис думал: я струсил, настоящей жизни у меня никогда не будет.

Сожаления терзали обоих: один напрасно отверг женщину, другому не следовало заниматься с ней любовью. Каждый на свой лад потерпел поражение, и хромота их теперь казалась символичной: они словно наступали на свои воспоминания — кулдык-кулдык, — вытаптывая память об этой женщине.

 

10. Игра в кости

Выйдя из бара и устремившись к выходу, молодой человек встретился со мной взглядом и заявил:

— Я все слышал, с меня хватит! — громко, явно пытаясь меня спровоцировать. Я выдержал паузу, постаравшись успокоить его благожелательной улыбкой.

— Могу я вам чем-то помочь? — предложил я. — Я управляющий.

Лет тридцати с небольшим, хорош собой, курчавые волосы, лицо разгорелось от негодования и казалось ярко-розовым над темной рубашкой. Он запыхался и был взволнован, словно его только что ошеломили незаслуженным оскорблением. Так выглядит мужчина, которому женщина вкатила оплеуху.

— Видите того парня? Он не в своем уме.

Человек ушел, не успел я сообщить ему: тот, на кого он указал пальцем, — Эдди Альфанта, завсегдатай нашего бара, он всегда появлялся у нас вместе с женой Черил. В городе Эдди знали и уважали как, может быть, излишне педантичного, однако надежного бухгалтера; он имел собственный офис на Бишоп-стрит. Меня больше всего занимала страсть Эдди к азартным играм. Вообще-то я знавал и других счетоводов, склонных к игре, хотя человек, сочетающий ровные столбики цифр со случайностями карточного стола кажется эксцентричным или излишне самонадеянным. Эдди ставил понемногу, чаще всего выигрывал; похоже, он разработал свою систему.

Эдди так сосредоточенно разглядывал бар, что меня не заметил. А куда подевалась его жена? Черил была крошечной, субтильной, короткие волосы, тонкая кость, ручки и ножки очень маленькие, сама такая аккуратная, всегда очень опрятно одетая, бледненькая. Ее смуглый здоровяк-муж хвастался густыми зарослями волос на груди, но было очевидно, что гораздо больше Эдди гордится Черил, своей хаоле. Как большинство гавайцев, вступивших в межэтнический брак, рядом с Черил он делался слегка суетлив и принижен. Ему хотелось всегда поступать правильно — вот только бы понять, как будет лучше. Он напрягался и потел, подозревая, что на него смотрят, а люди и правда поглядывали.

В очередной раз заглянув в бар, я застал Эдди с чашечкой для костей в руках. Он тряс ее, кости щелкали, поворачиваясь. Бадди Хамстра привез кожаный стаканчик и пару костей из Бангкока: там мужчины бросают кости на стойку бара, решая, чья очередь ставить выпивку. Вглядываясь в застывшие лица мужчин, поглощенных этим занятием, в их внезапно оскаленные зубы, я дивился, отчего именно в игре мы становимся так агрессивны, нетерпимы к соперничеству, так близки к животным.

Сегодня я обратил внимание не на саму игру, а на противника Эдди. К нам в «Потерянный рай» серфингисты почти не заглядывают — то есть заходят приличные ребята, приятели Трея, взявшие недельку отпуска, чтобы погоняться за волной, но не такие твердолобые типы, как этот, что торчат здесь весь сезон. Кривые босые ноги, накачанные плечи, на пояснице татуировка, между лопаток другая (имя «Коди»), обе прекрасно видны в прорехи разорванной рубахи. Кепка козырьком назад, длинные выгоревшие волосы, не только цветом, но и структурой напоминающие солому, выцветшие пустые глаза, обгоревшая кожа со множеством веснушек, больших и маленьких, только подчеркивают общий вывод: забубенный малый. Совсем молодой, года двадцать два — двадцать три, не больше, а Эдди уже далеко за сорок. Забавно они выглядели, когда возились с этой чашечкой для костей: смуглый счетовод, рубашка аккуратно заправлена в брюки, две ручки в нагрудном кармане, и молодчик в обтрепанной рубахе и шортах, кепка «Штюсси», шорты «Квиксилвер», рубаха «Локал Моушн», ноги грязные, пальцы на ногах сбиты.

— Водяная крыса, — буркнул Трей.

Кости упали на стойку бара, мужчины склонились, рассматривая очки, и я снова подумал, как печальны наши игры, с их правилами и процедурами, — они внушают нам бессмысленную надежду, хотя каждый шаг в них предсказуем, а цель нелепа: развлечь, отвлечь, пока длится игра. Все игроки казались мне заведомыми неудачниками; это времяпрепровождение предназначено для тех людей (мужчин исключительно), которые не переносят одиночества и не умеют читать. Игру эту отличает грубая и примитивная страсть, в чашечке щелкают кости, бросок, удар — и весь мир затмевают точки на верхней грани кубика.

А может, это невинная забава и я перегружаю ее своими толкованиями? С какой стати я вдруг заинтересовался игрой в кости? Любопытно другое: впервые рядом с Эдди в баре не было супруги. Особенно заметно это становилось, когда Эдди разражался хрипловатым смехом, тряся чашечку с костями. Он кружил вокруг серфингиста, кости стучали в чашечке, Эдди слишком широко разевал рот, и смех его был чуточку чересчур пронзительным. После каждого удачного броска он заискивающе притрагивался к руке своего противника. Сам Эдди смуглый, так что юноша — светловолосый, загорелый — в его глазах должен быть неотразим. Ну и пусть себе смеются на пару, подумал я. Мне нравилось превращать свою гостиницу в некое подобие убежища.

Вернувшись к стойке портье, я сообщил Чену, рассчитывая выудить из него какую-нибудь информацию, что Эдди Альфанта в баре один.

— Его жена наверху, — сказал Чен. — Я дал им номер 802. Они зарегистрировались несколько часов назад. На одну ночь.

Вот странно: супруги, живущие в Гонолулу, на одну ночь поселились в местной гостинице. Может, в их доме травят насекомых? Но и в таком случае было бы разумнее заняться этим в выходные и провести время на другом острове.

— Только что прислали цветы для миссис Альфанта.

На столике администратора лежал букет с карточкой: «С днем рождения, дорогая! Люблю. Эдди».

Романтическая вылазка в день рождения, вот в чем дело. Разгадав загадку, я занялся накопившимися за месяц счетами, а когда надумал выпить и заглянул в бар, Эдди сидел там в одиночестве, потягивал пиво, и вид у него был задумчивый. Серфингист куда-то подевался. Тут я припомнил, как молодой человек, торопившийся покинуть бар, отозвался об Эдди: этот парень-де не в своем уме.

Выглядел Эдди, однако, спокойным и довольным, тише обычного, пожалуй, немного одиноким, но вполне удовлетворенным. Может, это кости навели на него задумчивость? Так или иначе, игра уже закончилась.

Или «водяная крыса» чем-то обидел его? В последний раз, когда я видел их вместе, Эдди прижимался к парню, подталкивал его, когда кости со стуком падали на стойку, громко требовал выпивку и похлопывал юношу по татуированной руке. От выводов я воздерживался, но эта сцена казалась ясной без слов: игра и ухаживание, двое мужчин танцуют грубоватый танец спаривания, хохочут, бросая кости.

— Кто выиграл? — поинтересовался я. Эдди отрешенно, рассеянно потряс чашечку.

— Мы тут на всю ночь, — ответил он, и смешок его был похож на щелканье костей.

— Я так и понял. — И я спросил, чтобы испытать Эдди (ответ мне был заранее известен): — Что-то празднуете?

— День рождения Черил. — Он бросил кости, нахмурился — выпавшие очки чем-то его не устраивали, — быстро подобрал кубики. — Юбилей. Сорок лет. Прошлый год ездили в Вегас. Черил повезло. Тысячу долларов в крэп выиграла. Ребята подходили к ней, щупали ее на счастье. «Тебе покатило», — говорили они. Это надо было видеть!

Он приостановился, заметив на моем лице удивленную улыбку. «Щупали ее на счастье?» — мысленно повторил я. Эдди словно расслышал незаданный вопрос.

— Мне это нравится, — заверил он меня.

Тощая бледная Черил в крошечных башмачках, а вокруг нее — здоровенные, полные надежд игроки, и Эдди ухмыляется, словно его собака получила приз на выставке.

— А в предыдущий день рождения мы все выходные занимались подводным плаванием. Сертификат получили. У меня жуть что вышло. Я думал, это вроде игры, а потом запаниковал и чуть было не утонул, зато Черил — вот она произвела на инструкторов впечатление, все на лету схватывала. Они за ней так и бегали. Это надо было видеть — Черил в гидрокостюме в облипочку.

Улыбаясь собственным воспоминаниям, Эдди провел ладонями по бедрам, словно по мокрому обтягивающему гидрокостюму, и снова взялся за кости. Встряхнул, бросил, посмотрел на них.

— А на ее тридцатипятилетие мы что устроили! Повезли ее с приятелем в Диснейленд. Она ведь как ребенок! — Снова растроганная улыбка: Эдди чуть не лопался от удовольствия. — Она из него все жилы вытянула!

Покачал в руках чашечку, покатились кубики.

— Где она сейчас?

— Наверху. Я раздобыл ей серфингиста. — Он выглядел совершенно счастливым — знай себе катал кости.

— Кто выиграл?

— А ты как думаешь?

Молодой человек в разорванной рубашке входит в комнату, ступает сбитыми в кровь ногами по ковру. Приглушенный свет, Черил в новом кружевном белье, ростом с девочку, но умелая в игре, и все это без слов или почти без слов — так я вообразил себе эту сцену. Парочка возится на постели в номере наверху, Эдди ждет внизу, и всегда это ожидание тревожно, потому что никто не знает, чем дело кончится. Игра всегда печальна.

— Понятия не имею, — ответил я.

Эдди снова улыбнулся. Он уже забыл, о чем спрашивал.

Я велел Кеоле и Кавике понаблюдать в коридоре неподалеку от снятого Альфантой номера на случай каких-нибудь неприятностей. Они доложили, что серфингист уходил в полном замешательстве, а Черил строго сказала: «Не вздумай меня целовать». Еще позже я спустился в бар: Черил и Эдди ворковали как два голубка, Эдди все еще катал кости. Быть может, из всех троих только он один и получил то, чего хотел.

 

11. Отсроченные любовные послания

Писательский труд не подготовил меня к реальной жизни. Я подумывал описать это состояние в печальном томе изгнания под заголовком «Кем я был». Книги сделали меня непригодным для нормальной работы, изолировали от мира и наградили нелепой иллюзией, будто мне по силам то, чего я на самом деле не умел. Я и печатал-то плохо, писал карандашом, но с помощью своих каракуль строил дома, закладывал новые города, чинил автомобили, грабил банки, улаживал споры, соблазнял прекрасных женщин, произносил убедительнейшие речи, руководил большой компанией, совершал идеальные преступления. Последнее слово всегда оставалось за мной. Я даже гостиницами управлял на бумаге, а в одной книге обзавелся процветающим борделем в Сингапуре. Для всего этого мне хватало пылкой фантазии да маленького столика в комнате наверху.

Никаких годных на продажу навыков у меня не было. Я ничего не совершал в жизни, дела подменял словами, просто мечтал. Не научился обращаться с деньгами, никогда не руководил подчиненными, даже секретаршей не обзавелся. Я не представлял себе, как справиться с различными темпераментами и настроениями наемных работников, а потому, превратившись в управляющего гостиницей на Гавайях — эту должность мне поднесли на блюдечке, — я испытывал благодарность к служащим за то, как они работали. Это они управляли гостиницей и прекрасно сознавали, что за все в отеле, в том числе и за меня, ответственность несут они сами. Я легко угадывал их фантазии — по крайней мере, этому мое ремесло меня научило.

Будучи новичком, я много времени проводил в офисе — в кабинете, который освободил для меня Бадди. Я искал каких-то намеков, подсказок, как надо вести дела. В ящиках стола обнаружились неоплаченные счета и выцветшие фотокарточки с неузнаваемо расплывшимися телами, а также иностранные монеты, марки, пластиковые пакетики из-под травы, обрывки бумаги с торопливо нацарапанными почерком Бадди именами и телефонами женщин, комиксы, вырванные из газеты, — Бадди они, должно быть, показались забавными. Я нашел очень аккуратно отпечатанное извещение о смерти Бадди — вот уж неожиданная находка: покойник был вполне жив и наслаждался заслуженным отдыхом на северном берегу. «Покойся с миром, Бадди Хантер Хамстра». Подробный некролог. Кто написал его? Эти два листка выглядели очень убедительно, буквы глубоко врезались в бумагу, точки пробили ее насквозь, в крошечные отверстия просвечивали лучи солнца. Так работают старые громоздкие печатные машинки. Некролог был составлен довольно давно.

«Со стороны (так начинался этот текст) он казался клоуном, дураком, неумехой, но в глубине души был очень серьезен, часто обливался невидимыми слезами. Он гордился своим умением починить любую сломанную вещь, а более всего гордился умением излечить разбитое сердце. В молодости он был хорош собой, и женщины западали на него. Он никогда им не отказывал, всегда был галантен, женщины не забывали его, и он не забывал их. Он служил своей стране в сфере военной разведки, тайно пробираясь с одного острова Тихого океана на другой, устанавливая дружеские связи с туземцами, которые восхваляли его в своих рассказах и песнях. Говорят, на этих островах он оставил немало залогов своей любви, и, когда он возвращался, радостные крики „любимый“ и „папочка“ вызывали улыбку на его устах. „По этому пути я пройду лишь раз“, — говаривал он».

Я зачитался. Грамматика хромала, как и орфография («сирьезен», «галанен», «расведки»), однако текст был написан искренне. О ком идет речь, я понял, лишь добравшись до конца — до абзаца, посвященного дружбе и ее роли в жизни Бадди:

«Дружба значила для него все. Он никогда не поворачивался спиной к другу. Он был великодушен, даже чересчур… он доходил до крайности в своей щедрости. Ни один человек не был для него чужаком — вот почему ему так шло имя Бадди».

Добрый и чуткий человек, описанный в этом некрологе, не был мне знаком. Бадди — плут и прохиндей, он взрывался по малейшему поводу, любил грубые розыгрыши. А помимо всего прочего, был вполне жив.

И все же эта фантазия захватила меня. Неважно, описал Бадди такого человека, каким себя видел, или такого, каким хотел бы стать, — главное, в расцвете сил он, сидя в своем кабинете в отеле «Гонолулу», сочинил себе некролог и поручил кому-то его перепечатать. «Цветов не нужно. Надеть гавайские рубашки», — гласила последняя строка.

Я почувствовал прилив вдохновения. Человеку хватило мужества сочинить прощальное слово самому себе. Пусть это шутка — но это славная шутка. Мне бы стоило сочинить нечто подобное, пародию, тот некролог, которого я боялся заслужить, с перепутанными датами, вымышленными эпизодами, с намеренными пропусками и умолчаниями, такую вот безграмотную версию прожитой жизни.

Я прикинул, каким будет этот неточный некролог. В книге, ставшей бестселлером в семидесятые годы, автор предстал вечно недовольным путешественником. Я жил в колониях. По моим книгам снимали фильмы (имена кинозвезд прилагаются). Я оставил семью и сбежал куда глаза глядят. Из тридцати с лишним написанных мною книг упоминались две, цитировалась худшая из рецензий и слова моего заклятого врага, притворявшегося другом. Женщина, годами преследовавшая меня, теперь жаловалась на мое недостойное поведение: «Он меня лапал!» Я пришел и ушел, исчез где-то на островах Тихого океана. Исписавшийся и списанный за негодностью, я пребывал в полной безвестности, управляя заштатной гостиницей.

Подведение итогов нагнало на меня тоску, и весь остаток дня я сочинял все новые варианты собственного некролога и разрывал их в клочья, придумывал эпитафии («Здесь покоится…») и уничтожал их. Милочка застала меня за этим занятием и поинтересовалась, во-первых, что означают слова «запах ног… вонючие простыни» в списке замечаний по уборке комнаты, а во-вторых, что это я тут делаю?

— Ничего, — ответил я на оба вопроса сразу. — Кстати, когда я умру, развей мой прах на северном берегу.

— А потом могу искать себе другого мужа?

— Разумеется.

— Ты читаешь Баддины бумаги, — сказала она, заглянув мне через плечо.

Я позволил себе даже больше, чем Милочка могла предположить, — я вторгся в самое заветное: под некрологом лежала стопка любовных посланий, которые Бадди долго писал своей жене Моми. Самые ранние — несколько лет назад, последние, судя по датам, — непосредственно перед тем, как Бадди нанял меня на работу. Страстные заклинания вперемежку с якобы реальным описанием прошедшего дня (большинство подробностей выходило за рамки вероятного), мольбы о помощи, обещания, нежнейшие объяснения в любви, какие мне доводилось читать, особенно трогательные из-за своей сердечной безыскусности. Даже неуклюжий почерк Бадди и его синие чернила вызывали умиление. Чем хуже человек пишет, тем легче его слова проникают в сердце. Прав был поэт: несовершенство — язык искусства.

— Моми когда-нибудь заглядывает в отель? — поинтересовался я.

— Она муки, — ответила Милочка.

Умерла десять лет назад — вот почему Бадди так и не отправил свои письма, вот почему они накапливались в ящичке с неоплаченными счетами и некрологом.

Бадди казался мне человеком ограниченным и не шибко грамотным. Я заблуждался: талант у него отсутствовал, но имелся мощный и сложный стимул, побуждавший его писать. Сердечная тоска научила его основам большой литературы: забыть все, что было написано ранее, овладеть временем, заново изобрести истину.

Сочинить собственный некролог — изумительная выдумка, пусть результат получился шаблонным и слащаво-сентиментальным, а вот любовные письма — просто замечательны. Примитивность делала эти послания еще убедительнее. Инстинкт подсказал Бадди то, что я открыл только после многих лет работы: литература бывает порой адресована живущим, но самое важное, заветное, мы пишем, обращаясь к умершим.

 

12. Секс из вторых рук

Приходится заглядывать в письма других людей, уговаривал я себя, это часть моего ремесла. Писатель должен собирать материал. Однако на Гавайях, забыв про письменный стол, я испытывал еще большую потребность совать нос в чужую почту. В бумагах моего босса я отыскал истинные сокровища — фантастический некролог, сочиненный им самим, любовные послания, которые он продолжал писать умершей жене. На это его подвигло одиночество или то была причудливая форма покаяния? Только одно смущало меня, смущало постоянно: как бы меня не застигли, когда я роюсь в чужих ящиках, как бы не выяснилось, что я, как всякий писатель, вторичен, я безумец, воспринимающий реальный мир опосредованно, из чужих рук.

Опасаясь поставить себя или Бадди в неловкое положение, я собрал все бумаги, включая уже прочитанные мной интимные сочинения и деловую документацию, и собственноручно отвез все это боссу, в его дом на северном берегу. Тучный сын Бадди, Була, проводил меня на веранду.

Бадди величественно возлежал вниз лицом на массажном столике, местная девушка во влажном бикини насквозь мокрой массажной перчаткой втирала в кожу Бадди какой-то белый порошок. На цыпочках, очень деликатно, она двигалась вокруг стола, и тоненькие завязки ее бикини, как мне померещилось, трогательно просили потянуть за них, развязать. Загорелый Бадди под этой белой коркой смахивал на огромный, щедро усыпанный сахаром торт.

— Это Марико, — представил Бадди массажистку. — Наполовину японка, наполовину пополо. Каждый год седьмого декабря она испытывает нестерпимое желание разбомбить Перл Бейли.

— Неправда, — возразила Марико пронзительным, как мне казалось, издевательским речитативом местных девушек. Эта интонация вызывала у меня зубовный скрежет.

— Чистка солью, — пояснил Бадди. — Эта девушка — еще одна услада моей похоти.

Марико рассмеялась, продолжая покрывать его белым порошком.

— Видишь этот стол? Он повидал кое-чего.

Бумаги его не заинтересовали.

— Разве я бросил бы их в гостинице, где всякий может в них заглянуть, если б они были мне нужны?

Насколько я понял, таким образом Бадди намекал: ему известно, что я читал его письма. Я сожалел только о том, что не прочел все, не извлек все подробности, которые могли бы послужить моему вдохновению.

— Брось туда.

Неужели он забыл цветистый вымысел, которым сам же разукрасил свой преждевременный некролог? Только профессионального писателя вроде меня тревожат подобные вопросы. Разучившись писать, я с тем большей одержимостью собирал материал, напряженно прислушивался и принюхивался, сделался ниеле, как говорят гавайцы, всюду сующим свой нос.

Девушка отступила в сторону, и ее сменил молодой человек, который принялся поливать Бадди из шланга, смывая прилипший к его коже слой соли. По голубым плиткам террасы растеклись лужи, кристаллики соли, растворяясь, превращались в слякоть.

— Будто десяток лет скинул, — произнес Бадди, садясь. Розовый, точно с него кожу сняли. — Содрали шелуху.

— Вот и все, — сказала девушка. — Теперь массаж.

— Это я люблю, — откликнулся Бадди. — Когда ручки танцуют хулу.

На миг мне отчетливо представился другой человек — его сверстник, в насквозь промокшем плаще и хлюпающих ботинках спешащий по Стрэнду сумрачным зимним днем, чтобы присоединиться к тысячам таких же отсыревших бедолаг, вместе с ними втиснуться в двери метро, где пахнет влажной газетой, и в этой удушливой давке ехать в свой тесный домишко. Видение исчезло. С еще большим вниманием я воззрился на Бадди, который, обернув бедра полотенцем на манер парео, направлялся в дом вместе с симпатичной девушкой.

Молодой человек со шлангом спросил:

— Бадди упомянул гостиницу. Ты имеешь отношение к отелю «Гонолулу»? — Он улыбнулся: в глазах его что-то мерцало, какие-то воспоминания пытались всплыть на поверхность.

Большинство посетителей гостиницы, как туземцы, так и гости, были пугливы, отшатывались от любого вопроса — ведь на вопрос надо отвечать, над ним нужно подумать. Любое усилие мысли вызывало у этих людей нечто вроде судороги, а в результате я слышал в ответ лишь неразборчивое бормотание. Я привык принимать вместо ответа молчание или настолько отрывистую реплику, что в ней и смысла-то не было. Этот молодой человек вел себя необычно — он удивил меня, взяв на себя инициативу в разговоре:

— Я тут слышал всякие поразительные вещи насчет этой гостиницы.

— Я там работаю, — признался я, стараясь не обнаруживать своего любопытства и не поощрять собеседника, хотя эпитет «поразительный» меня заинтриговал. — Там вообще-то ничего такого не происходит.

Он повернул голову тем инстинктивным движением, каким настороженная птаха оглядывается, прежде чем склюнуть червяка, и предложил:

— Травки покурим?

— Я — пас.

Он бросил шланг, из которого поливал Бадди, вплотную подошел ко мне, запалил толстый косяк, втянул в себя дым, выдохнул и сообщил:

— Потрясное местечко.

Я только улыбнулся. «Поразительные дела», «потрясное местечко»? Неужели он говорит о старой замшелой гостинице на окраине Вайкики, куда меня занесло?

Скепсис у меня на лице подтолкнул рассказчика:

— Этот серфингист, Коди, упертый малый, оседлал большую волну у Ваймеи, пришел восьмым в гонках Эдди Айкау. Так вот, он, значит, пил в баре, как его, «Райский бар»…

— «Потерянный рай».

— Неважно. — Парень выдавал информацию толчками: похоже на заикание, на проблески сигнального огня. Я знал, что подобный эффект вызывают химические стимуляторы — перевозбужденные нервные центры, короткое замыкание в мозгу. Он то улыбался, то отключался безо всякой на то причины. — Сидит он в баре, а баба предлагает ему штуку, если он поднимется наверх и отделает ее.

— Так, давай разберемся, — предложил я (кое-что в его повести показалось мне знакомым). — Этому серфингисту предложили деньги за то, чтобы он переспал с женщиной?

— Ну да, — подхватил он, радуясь, что я напомнил, о чем идет речь. — Он там болтается, пьет в баре, она подходит, ставит ему выпивку. Какая-то Туристка с материка, ясно? Тело — зашибись. У нее день рождения. Она ему сказала, что она тут одна и хочет получить хороший подарок на день рождения, самый что ни на есть лучший. «Вроде чего?» — спрашивает Коди. «Вроде тебя», — говорит она.

Спотыкаясь, неуклюже передразнивая двух участников той беседы, пытаясь говорить на два голоса, делая затяжные паузы, посасывая свой косяк, парень дошел, наконец, до сути: Коди потребовал штуку, женщина рассмеялась и предложила ему подняться с нею наверх.

На даме был легкий плащ, застегнутый на все пуговицы, — в Вайкики в тот день шел мелкий дождик, — но, когда Коди в последний момент засомневался, молодая женщина расстегнула несколько пуговиц, чтобы показать: под плащом на ней нет ничего, кроме тонкого белья. Коди завелся.

— Они пошли в тот фантастический люкс для новобрачных, где зеркало на потолке.

Я кивнул: в нашем отеле такого номера не было.

— Она сняла плащ, а на ней только это белье от Виктория Сикрет, знаешь? Сунула ему в руки «Полароид» и говорит: «Будешь фотографировать».

— Фотографировать-то зачем?

— Такие девчонки помешаны на снимках. Коллекционируют. Только Коди знай себе ухмылялся в растерянности, и она поставила порнокассету, чтобы он врубился.

Я не стал говорить ему, что у нас в номерах нет видеоплееров — не стоило сбивать рассказчика.

— Та крошка на кассете надела собачий ошейник и бегала на четвереньках, и эта дамочка, что привела Коди, проделала то же самое — нацепила ошейник и вручила Коди поводок. Затем показала ему сережку у себя на языке и набросилась на него.

— А куда дели «Полароид»?

Фотоаппарат, ошейник с поводком, порнокассета, зеркало на потолке, проколотый язык — сюжет был перегружен деталями, в реальности не имевшими под собой оснований. Но парень гнул свое.

— «Я твоя сучка, — говорит она ему. — Делай со мной, что хочешь».

— Странный, однако, способ отпраздновать день рождения, — отметил я.

— Фантастический! — облизнулся он, выставляя зубы. — Вызвали горничную, сами залезли в джакузи. Она принесла еду, а они ей: «Давай залезай к нам!»

И джакузи у нас нет, а комнаты по ночам обслуживают Чарли Уилнис и Бен Фишлоу, хромоногие официанты-сезонники.

— Малышка залезла к ним! Выкурили несколько косяков, и две цыпочки принялись обрабатывать друг друга на полу, а Коди стоит над ними и палкой своей трясет.

Я от души расхохотался. Парень подумал, что это он так развеселил меня, но на самом деле насмешили меня его старомодные выражения. Он охотно посмеялся вместе со мной и перешел к заключительной части:

— Тут входит супруг, видит, что творится, лезет в драку. Коди его вырубает, супруг лежит на полу, весь в кровище. Бабы при виде драки так раззадорились, им еще подавай. Вместе повалили Коди, из него так и хлынуло. Бабы в восторге, давай лизать друг друга и щелкать «Полароидом». Коди заработал свою тысячу баксов.

Парень, причмокивая, затянулся и пососал косяк, до отказа наполняя легкие дымом.

— Тебе это сам Коди рассказал?

— Он сказал Ти-Джею, Ти-Джей — друг Дина, а Дин рассказал мне.

— А что было дальше с мужем? И с горничной?

— Я почем знаю? Может, им тоже по вкусу пришлось.

— А кровь замыли?

— Чего ты ко мне пристал? Ты же там работаешь, а не я.

Этот рассказ, несмотря на все выдумки, приукрашивания и очевидную для меня ложь, казался ближе к истине, чем история, разыгравшаяся на моих глазах, ибо фантазия всегда ближе к истине. Из дома донесся негромкий вскрик — Бадди довел до завершения свою маленькую фантазию.

 

13. Предвидение Хобарта Флейла

Должность управляющего отелем «Гонолулу» имела свои преимущества. Одно заключалось для меня в том, что втайне мы давали своим гостям прозвища — колоритные, нелепые, немыслимые имена. «Чуи», «Дилберт», «Пакман», а тот, с висящей на носу соплей, — «Хана бата». Так легче было запоминать постояльцев. Я предложил «Мистер Пруфрок», «Бэнбери», «Миссис Альфред Уругвай» и «Скотный двор». Я убедился, что служащие мои наблюдательны, остроумны и не лишены воображения. Когда они приняли выдуманные мной прозвища, я понял, что тем самым они признали и меня. Подбирая постояльцам имена, я придавал художественную форму тому, на что наталкивался в моей новой жизни. Раз прилипнув, прозвище сохранялось навсегда. «Безумный Эл приезжает на следующей неделе», — предупреждал кто-нибудь, и все сразу понимали, чего следует ждать. Один из наших гостей, постоянно изрекавший мрачные пророчества, звался «Хобарт Флейл».

Самые обходительные, всем готовые помочь люди часто на поверку оказываются докучными, навязчивыми, склонными к манипулированию людьми. К этому типу принадлежал Хобарт Флейл, ежегодно проводивший у нас две недели отпуска. Крупный, смуглый мужчина с лошадиным лицом, какой-то неухоженный: напялит, бывало, на себя чересчур много одежек, пот льется градом, на скулах щетина, волосы свалялись. Впервые увидев Роз, он сказал мне: «Смотрите за девочкой в оба. Детям грозит опасность. Этот мир беспощаден к слабым».

Хобарт как нельзя лучше соответствовал нынешней моде на пророчества в средствах массовой информации. Ежедневные новости по большей части вырождаются в прогноз: направление развития экономики, грядущая участь того или иного общественного деятеля, перспективы футбольной команды или страны, тенденция, которой только предстоит проявиться. Эти самонадеянные, не поддающиеся проверке утверждения могут свести с ума. Некоторые журналисты пишут репортажи о совершившихся сенсациях, но трудно превзойти новизной прогноз на будущее, а потому новости у нас перерастают в пророчества. Хобарт Флейл полагал, будто обладает даром предвидения, и постоянно изрекал предсказания — садистски-злобные, словно издевался над нами. Спорить с ним было бессмысленно. Он начинал свою речь словами: «Большинство людей не видит» и неизменно завершал ее формулой: «Это почти никому не известно». Все его «новости» были дурными. Пророчества вообще часто окрашиваются в пессимистические тона, превращаются в злорадное смакование скорой беды. Любимым присловьем Хобарта было: «В волчьи времена живем».

Меня задевали угрозы Хобарта, сулившего Роз несчастье, но он-то считал, будто оказывает мне личную услугу: обычно он не снисходил до отдельного человека, уделяя внимание лишь проблемам мирового масштаба. Однажды он застиг меня врасплох таким рассуждением:

— Повсюду в Тихом океане ведут хищническую рыбалку. Запасы рыбы неуклонно снижаются. Люди не понимают, что таким образом они лишают пищи акул. Совершенно очевидно, что акулы начнут питаться людьми. — Если бы, произнося это, он хоть краешком губ улыбнулся, мы бы приняли его слова за черный юмор. Но Хобарт говорил всерьез. — Происходит утечка сточных вод, — продолжал он. — Пестициды проникают с полей в водоносный слой. Почти никто не знает, что недостаточное количество осадков уже вызвало засуху и становится угрозой для всей экосистемы. Плохая вода. Ограниченное потребление воды. Токсичные выбросы губят коралловые рифы. Стоит оцарапать лодыжку о риф — и ты обречен.

Озоновая дыра, токсины в сасими, лептоспироз, источником которого стала проникшая в канал Ала-Уай крысиная моча, множество утопленников (статистика и прогноз), воздействие алкоголя на эмбрион, симптомы волчанки и остеопороза, а также лимфомы, насколько часто круизные пароходы сливают в открытом море отходы, не подвергая их санитарной обработке, — Хобарт знал об этом все. Он прекрасно владел медицинской терминологией. У стойки бара в «Потерянном раю» кто-то поделился своей тревогой: моча у него оказалась красного цвета. Этот человек ел на обед свеклу, но Хобарт, ни на миг не усомнившись, порадовал его: «Рак почек».

Мужчина из Сент-Луиса, приехавший к нам понырять и поплавать с аквалангом (мы прозвали его «Скуби-Ду»), порезался о коралл.

— Можете мазать рану зеленкой, все равно она уже инфицирована. Ногу вы потеряете.

Скуби воззрился на прорицателя, чертыхнулся и захромал к себе в комнату, оберегая раненую ногу.

— Цветение водорослей, — к чему-то примолвил Хобарт Флейл. Это была еще одна замечательная черта его пророчеств: чем мрачнее были «новости о будущем», тем поэтичнее лексику подбирал он для них. Мы были уже знакомы с «коктейлем из ядов», «гниющим салатом» и «плюмажем сточных вод», хотя порой он довольствовался карканьем: «Странная, странная штука».

И вечный припев: «В волчьи времена живем».

Мне не нравилось, когда Хобарт заговаривал с Роз, и я спешил отвлечь его. Пусть пытается запугать меня, но что-то поистине дьявольское вспыхивало в его глазах, когда он смотрел на мою дочь. Девочка тоже это чувствовала: муть, накопившаяся в Хобарте, смердела.

— Зачем этот человек?! — яростно завопила она и сама же закрыла себе рот рукой.

Хобарт невольно вздрогнул, услышав этот крик. Он не привык, чтобы ему подобным образом бросали вызов. Маленький рост Роз и ее хрупкость провоцировали Хобарта. Среди простаков и беззащитных он преисполнялся яростного вдохновения, ибо по природе своей был садистом, и любой слабак тут же наживал в нем злобного врага. Включив телевизор и увидев, как отчаянно сражается за мяч провинциальная футбольная команда, он тут же говорил: «Проиграют». Новости он любил, ибо в них всегда хватает катастроф и стихийных бедствий: землетрясения, циклоны, пожары, резня, эпидемии. Хобарт во всех подробностях знал о бедствиях в Руанде, Эфиопии и Чернобыле, он вел учет несчастий и смертей.

— Все это я предсказывал.

Еще много лет назад он бил тревогу по поводу того, что в результате лесосплава забиваются русла рек и возникает угроза чудовищных наводнений. Люди сами навлекают на себя болезни и войны. Он все предвидел, но его мало кто слушал.

По его словам, все мировые религии давно выродились. «В Ватикане хранится крупнейшая в мире коллекция порнографии».

Мужские монастыри соединены подземными ходами с женскими, в подвалах аббатств устраивают оргии. Однажды, говорил Хобарт, возле какого-нибудь монастыря откопают целое кладбище, тысячи и тысячи удавленных младенцев. Политики мошенничают, полицейские вымогают взятки, кассиры обсчитывают, официанты плюют в суп, прежде чем подать его на стол, официантки в свободное время подрабатывают проституцией, профсоюзами руководит неграмотная толпа, толпой управляют из Ватикана, Ватикан захвачен масонами — гангстеры все до одного, живущие на деньги наркобаронов. В скором будущем истина выйдет на свет божий.

— В волчьи времена живем.

Стоило по неосторожности заметить: «Неплохой денек», как Хобарт ловил вас на слове: «Вы так думаете?»

— Бывали когда-нибудь в Мичигане? — заводил он разговор. — Странные там запахи, в Мичигане. Они признали, что на «Шевроне» произошла утечка, но там есть и другие запахи. Что это такое, никому не известно, одно скажу: ничего хорошего, это уж точно.

Даже здесь, на Гавайях, он талдычил насчет пылевых частиц в воздухе, испорченной воды, искусственной пищи, канцерогенов в арахисовом масле, о мышином дерьме, которое то и дело находят в «хэппи-милз» (видел, как я нес дочери «волшебный сундучок» из «Макдоналдса»).

После первого крупного разговора с Хобартом я спросил Бадди, что это за человек.

— Винтиков не хватает, — рассмеялся Бадди. — Нечего его слушать.

Хобарт был безвреден. Приезжал в отель «Гонолулу» на две недели каждую зиму. Родился где-то на Среднем Западе, единственный ребенок немолодых родителей, и в детстве перенес полиомиелит. Боялись, что он не выживет. Выздоровление было медленным и мучительным, мальчик много лет пролежал в постели, и воспитывали, учили его дома старые и насмерть перепуганные родители. Первые семнадцать лет жизни он практически не выходил из дома. Когда родители умерли, Хобарт продолжал вести тот же затворнический образ жизни. Ему поставили диагноз: депрессия. От любых лекарств он отказывался — побочные эффекты. Он и без лекарств катастрофически терял вес, печень была расстроена, замучили мигрени.

И тем не менее Хобарт с аппетитом предсказывал всяческие ужасы каждому, кто соглашался его выслушать: пожары, увечья, катастрофы. «В волчьи времена живем». Само собой, никто его не слушал. Я сперва окрестил его «Доктор Волчья Яма», а потом переименовал в Хобарта Флейла.

Лекарства он не принимал ни в какую. Роз его боялась, Милочка, едва завидев, смущенно хихикала и сворачивала в сторону. Но мы, служащие гостиницы, вынуждены терпеть гостя, если его причуды не перерастают в хулиганство. Я не мог лишить Хобарта номера ни за нелепые пророчества, ни за столь же нелепую манеру одеваться — он носил темные рубашки с длинными рукавами, плотные шерстяные брюки и сандалии не на босу ногу, а с махровыми носками. Он пыхтел и потел. Зачем он вообще приезжает на Гавайи?

— Надо пользоваться, пока Гавайи существуют, — пояснял Хобарт Флейл. — Глобальное потепление, один хороший шторм — и с островами покончено.

Он зловеще посмеивался, а потом его две недели завершились, и он уехал. Но знаете что? Тот ныряльщик, Скуби-Ду, который оцарапался о коралловый риф, — он лишился ноги в самом деле.

 

14. Брелок для ключей

У этого человека был такой похожий на плуг детектор металла, каким пользуются старики, разыскивающие на пляже потерянные украшения и монеты. Каждому хотелось бы иметь такой аппарат, с виду простой в обращении и приносящий доход, «что-то вроде прогрессивной формы земледелия», как выразился Хобарт Флейл, рассказавший мне эту историю. Скуби-Ду бродил со своим детектором по пляжу Ала-Моана, вода там спокойная, потому что близко от берега рифы. Он провел на Гавайях всего два дня. Глен Корнелиус, продавец обуви из Сент-Луиса. Мы прозвали его «Скуби-Ду», поскольку он увлекался подводным плаванием со скубой.

Маленький мальчик подошел к нему и пожаловался:

— Я потерял в воде брелок для ключей.

Глен опустил взгляд на загорелого, щурившегося мальчишку, ровесника его сына, девятилетнего Бретта.

— В воде эта штука не работает, — сказал Глен, покачивая в руках детектор.

— У вас есть маска и ласты.

Наблюдательный малыш. Маска и ласты ныряльщика лежали у Глена в сетчатом рюкзаке: воздух проходил в частые отверстия, и мокрые вещи скорее высыхали. Под сеткой виднелись очертания снаряжения, но распознать их было не так-то легко.

— Красный брелок для ключей, — канючил малыш.

С помощью детектора Глен уже нашел кое-какой мусор — пуговицы, мелкие монеты, ржавые гвозди, — но надеялся на большее. Не зря же он вез этот аппарат из самого Сент-Луиса. Новенький, работает как часы. Если рядом глубоко в песке лежал металлический предмет, детектор издавал тонкий свист. Так и золото можно найти. Алиса, жена Глена, повела Бретта смотреть кино про динозавров. Весь день после обеда был в его распоряжении — поискать сокровища, потом окунуться.

— Я ходил купаться, — продолжал мальчик, — сунул руку в карман, достать затычки для ушей, а брелок потянулся за ними и выпал.

Глен представил себе, как Бретту когда-нибудь придется о чем-нибудь попросить чужого дядю. Хотелось бы надеяться, что незнакомец не откажет мальчику, тем более в таком серьезном деле, как потеря ключей. Ныряльщик велел пацану посторожить детектор и наушники, надел маску и ласты и поплыл к месту, на которое показал мальчишка: там риф изгибался, словно акулий плавник.

В воде возле рифа образовалась взвесь из песчинок, свет в ней причудливо преломлялся и искажался. Скелетообразный, сверху плоский риф, похожий на мертвую выветрившуюся скалу, был словно мышиной шкуркой покрыт густым наростом водорослей. Глен трижды нырнул, как можно глубже, но ничего не разглядел, даже не увидел дна. Потом его внимание привлекли желтые отростки коралла: интересная форма, хотя, конечно, к ключам они не имели никакого отношения. Однако, подплыв поближе, он разглядел под скоплением коралловых отростков и этот чертов брелок. Глен снова нырнул, убедился, что брелок для ключей зацепился за колючие шипы коралла, и с нескольких попыток высвободил его звенья. Уже задыхаясь, рванулся наверх, взмахнул руками, что есть силы оттолкнулся и при этом почувствовал, как что-то острое царапнуло по ноге. Добравшись до берега, Глен убедился, что действительно оцарапался, но гораздо больше его возмутил найденный брелок — без ключей!

— Я сказал: «брелок для ключей», я же не говорил: «с ключами», — занудно оправдывался мальчишка с эдакой скукой и даже неудовольствием на лице: взрослый, но глупый дядя совершенно несправедливо к нему придирается.

— Ладно, где детектор?

— Его взял ваш брат.

— Что? Нет у меня никаких братьев! — И Глен, не удержавшись, непристойно выругался.

Когда Алиса вернулась, Скуби-Ду все еще кипел от ярости и бормотал проклятия, но жена утешила его: он правильно поступил, согласившись помочь. Мальчик не виноват, что, пока он плавал, какой-то негодяй унес его прибор. В полиции Глена выслушали не без сочувствия, но не слишком обнадежили: пропажу вряд ли удастся вернуть. Они повторили то, что уже говорила Алиса. Бывает и хуже. Глен не возражал, он готов был согласиться. Действительно, бывает и хуже.

— Дурацкий брелок, точь-в-точь как у Бретта, с динозавром из «Макдоналдса».

— С велоцераптором, папа! — уточнил Бретт. Все эти малявки так педантичны.

Через несколько дней ссадина на ноге у Глена воспалилась. Она не болела. «Так, щиплет малость». Глен мазал ее неоспорином, привезенным из дому. На Гавайях ведь как дело обстоит? Тот же тюбик неоспорина обошелся бы ему здесь вдвое дороже. Неделю спустя кожа вокруг раны напоминала кожуру гниющего фрукта, у Глена началась лихорадка. Он принял изрядную дозу аспирина, температура упала, однако ногу разнесло.

— Моя медицинская страховка здесь не действует, — сказал он жене, когда та заговорила о визите к врачу.

Дела шли все хуже. Глен не мог на ногу ступить. Температура снова подскочила. Нехотя он отправился в больницу, страшась расходов. Его спросили, имеется ли у него аллергия на антибиотики, он отвечал «нет», и ему вкатили огромную дозу лекарства, вызвавшего дурноту, рвоту и какую-то кожную болезнь. По всему телу шкура отслаивалась, оставляя крупные оспины. Потом попробовали другие методы лечения. Оглушенный болеутоляющими, пациент плохо понимал, что с ним делают, во все вникала Алиса. Инфекция распространялась, стопа уже стала лиловой — явная гангрена. Он лежал на больничной койке, затравленный зверь в ловушке, над его беспомощным телом принимали и отвергали различные решения. «Придется оперировать». Ногу отрезали выше колена. «Считайте, вам повезло: вы остались в живых».

Через месяц он вернулся в Сент-Луис. Вместо двух недель отпуска Глен пробыл у нас шесть. Его ввезли в самолет в инвалидном кресле — как обычно, ввозили первым, вывозили последним, перекрывая все движение. Уже в самолете он заметил, что у Бретта с пояса не свисает брелок с динозавром. У него не хватило духу спросить, потерял ли сын цепочку, жалеет ли о ней.

Хозяин магазина, где работал Скуби-Ду, был само сочувствие: «Да, не повезло». Пробормотав слова утешения, он перешел к очевидному факту: продавец в обувном отделе постоянно находится на ногах, а когда помогает покупателю примерить ботинки, становится перед ним на колени. Глену исполнилось сорок, сынишке еще расти и расти. Босс предложил Глену взять продолжительный отпуск, без содержания, разумеется. «Вы могли бы попытаться оформить пенсию». Глен сказал, что ему сделают протез — все равно что новую ногу. Но магазин торговал преимущественно спорттоварами. «Деревянная нога вызовет совершенно ненужные нам ассоциации».

Глен вспыхнул, и бывший хозяин поспешил извиниться, но и вернувшись домой, бедняга все вспоминал это выражение: «деревянная нога». Оно не давало ему покоя. А ведь новая нога была отнюдь не из дерева, а из металла и пластика, она даже сгибалась, на нее был надет новенький ботинок. Глен опробовал ее — сперва на костылях.

— Долговязый Джон Сильвер! — приветствовали его друзья. — Тебе попугай нужен. «Джим, мой мальчик!»

Глен понимал, что ребята вовсе не хотят обидеть его своими подначками — напротив, таким способом они оказывали ему поддержку, пересказывали Глену все приходившие на ум анекдоты и побасенки о людях с деревянной ногой. Им казалось, если они будут грубовато подшучивать над его увечьем, Глен и сам научится относиться к нему с юмором, но Глен, возвращаясь домой, снова плакал. В магазин он больше не ходил. Алиса старалась как-то ободрить мужа, но ей не хватало терпения. Когда Глен расплакался, она перешла к упрекам: «Ты просто жалеешь себя!» Пусть так, но что в этом такого? Похоже, больше его никто не жалел. С какой стати все решили, что жестокие шутки — лучшее лекарство в таком горе?

— Я слишком стар, чтобы заново учиться ходить, — сердился Глен.

— Что ж, я пока не калека, — ответила Алиса, в очередной раз задев его чувства, и вернулась на прежнюю работу — секретаря, которую она оставила, чтобы заниматься воспитанием Бретта. Теперь Глен сидел дома и сам мог присмотреть за сыном.

Вскоре Бретт наябедничал матери, что Глен его бьет. Отец не отрицал: мальчик эгоистичен, легкомыслен, не умеет быть благодарным. В точности как тот мерзкий выродок из Гонолулу, который заставил Глена рисковать жизнью ради брелка для ключей.

Алису, похоже, напугала бессильная злоба мужа. Большую часть дня она проводила вдали от него, а когда звонила, звала к телефону Бретта. «Мамочка опять застряла на работе, милый». У нее началась своя жизнь вне семьи — не только работа в юридической фирме, где она пришлась ко двору, но и успешная игра на бирже «по маленькой». Молодой консультант, к чьим финансовым советам прибегала Алиса, сделался ее любовником.

Глену казалось, будто во всем его теле благополучно функционирует только приделанная к культе новая нога из пластика и металла. Все остальное умерло. Он постоянно злился, потеря ноги привела к утрате потенции. Одолели мигрени, культя болела, Глен не мог даже ходить в магазин. Он бы предпочел избить жену, а не ребенка, но сойдет и ребенок — через него он причинял боль Алисе. В один прекрасный день ему удалось стукнуть Бретта так, что кровь хлынула у мальчика из носу, и в тот же вечер Алиса, «чтобы спасти сына», ушла с ним из дому и получила судебный ордер, запрещавший Глену приближаться к ней и ребенку. Она проделала это столь быстро, что Глен отчасти даже восхищался ее ловкостью и оперативностью. Потом он выяснил, что его жена живет с Милтоном, юрисконсультом, и начал презирать ее. Она сама открыла ему всю правду.

Нет более страшного, более унизительного оскорбления, чем высказанная в лицо правда. Глен Корнелиус решил было покончить с собой, но вместо этого запил. Выпивка помогала, но он знал: с «волчьими временами» жизнь его кончилась.

— Такое часто случается, — заметил Хобарт Флейл. — Люди просто не думают об этом.

 

15. Мадам Ма

«Ма ма ма ма ма ма ма ма ма», — словно заикаясь, выговаривают китайцы, и, если каждое «ма» произнести с должным ударением и правильным тоном, выйдет вовсе не тавтология, а осмысленная фраза: «Ругает ли мать лошадей или лошади будут ругать мать?»

Эта фраза часто вспоминалась мне, когда я смотрел на мадам Ма, ругавшую и лошадей, и всех, кто подворачивался под руку. Ей не нравилось, когда поблизости крутилась Роз, и, уводя дочь, я против собственного желания вынужден был общаться с мадам Ма. Она постоянно проживала в отеле, а постоянные жильцы, как правило, доставляют гостинице больше всего хлопот, как члены огромного нескладного семейства, от которых не дождешься ничего, кроме склок, притязаний на особые привилегии и недовольства всеми окружающими.

К чему эта женщина твердила мне, что Роз — мартышка, а не девочка? Мне нравились дочкины проказы. Я и сам видел, как она похожа на обезьянку, когда пальцами цепляется за стул, одним рывком взлетает на него и садится не на попку, а на коленки. Она могла протянуть руку к свечке и погасить огонек, по-обезьяньи ухватив его грязными пальчиками. Однако Роз не всегда вела себя, как братья наши меньшие. Как-то раз она спросила:

— Почему огонь поднимается над свечкой, а никогда не опускается вниз? — Спросила и рассчитывала на разумный ответ.

— Не играй с огнем! — рявкнула мадам Ма, когда Роз задала ей этот вопрос. Скверная старуха, злобная белая маска вместо лица, поджатые в постоянном упреке губы. Она смахивала на парадный портрет Эдит Ситуэлл, но, когда я заикнулся об этом, мои служащие — любители прозвищ — вытаращились в недоумении. Мадам Ма удалось-таки напугать Роз, стул накренился, и девочка шлепнулась на пол.

— Так тебе и надо! — ликующе, кровожадно заявила старуха, наслаждаясь всхлипами моей дочурки.

Никто не осуждал Роз так строго, как мадам Ма. Достаточно было малышке издать самый тихий звук, и мадам демонстративно замолкала, словно оцепенев, поворачивала к девочке лицо с гримасой крайнего неодобрения, выпучив темные глаза, и преувеличенно, театрально фыркала. Она была хаоле, а замуж вышла за китайца по фамилии Ма. Мадам Ма вела колонку в «Гонолулу Адвертайзер».

— Она пупуле, но она наша гостья, — твердила Милочка. Моя жена знала правила: пусть мадам Ма и пупуле, умалишенная, но она поселилась в номере 504 задолго до моего приезда. С китайцем Ма она давно развелась, вырастила сына-полукровку, хапа, по имени Чип, которого обожала и часто упоминала в своей колонке, полной сплетен, советов и пустой похвальбы, сообщений о вновь открывшихся или охотно посещаемых знаменитостями ресторанах. Эта женщина столько писала о еде, а сама готовить не умела. Она присутствовала на всех мероприятиях, знала всех по имени и располагала неистощимым запасом анекдотов (по большей части непристойных) из послевоенной истории острова.

Фотография мадам Ма над газетной колонкой изображала привлекательную, даже блестящую даму лет сорока с небольшим, но реальной мадам Ма было хорошо за шестьдесят. В газете она представала женщиной, которая обеими ногами стоит на земле, руководствуясь народной мудростью, унаследованной от бабушки-ирландки, кама-аина, этого кладезя здравого смысла Старого Света. Да и на остроты Чипа всегда можно было рассчитывать. Очаровательный паренек, навеки застывший на пятнадцати-шестнадцати годах (я-то знал, что Чипу стукнуло сорок один, он лентяй и опустившийся пьяница, а его любовник Амо Ферретти — еще старше и зарабатывает на жизнь, составляя букеты). Ферретти был португальцем, в Кайлуа у него имелись жена и дети. Мадам Ма обычно приглашала сына и его любовника в отель на воскресный обед. Во время одного из таких обедов Роз свалилась со стула, а мадам Ма удовлетворенно фыркнула.

— Я бы ни за что не хотела иметь дочь, — сообщила она Чипу. — Разве я могла бы так ужасно поступить с тобой, милый?

Она принадлежала к тому типу людей, которые при виде чего-то неприятного не только не отворачиваются, а извлекают из этого какое-то утробное удовольствие и стараются усугубить общую суету и смятение своими замечаниями и громкими жалобами. Ею двигало извращенное желание доказать, будто ее жизнь устроена гораздо лучше и порядочнее, чем у других. Я часто подмечал в отеле «Гонолулу», что люди со странностями выискивают еще больших чудаков, чем они сами, надеясь на таком фоне показаться нормальными.

Я прикусил язык, чтобы не ответить мадам Ма: «Какое вам дело? Оставьте ее в покое!»

— Только посмотрите на нее! — продолжала мадам Ма. — Чудище, да и только!

Какое ей дело? Она величественно восседала за столом, Чип по правую руку, Амо Ферретти по левую, и оба усердно кокетничали со своей дамой, а дама притворялась, будто не замечает их ухаживаний, и знай себе поглаживала кошку. Трей носился взад-вперед с бутылкой охлажденного вина, то и дело подливая ей в бокал.

Лежа на полу, Роз не переставала верещать. Милочка подняла ее, вытерла слезы. Чуть позже Роз уже сидела за столиком в стороне, ела руками и снова раскачивалась на стуле, зацепившись пальцами ног за его ножки и откидываясь назад.

Мадам Ма усмехнулась отталкивающе и пренебрежительно и заметила:

— Руки у нее грязные. И ноги тоже. Она вечно бегает босиком.

Роз сложила щепотью измазанные сажей пальчики и слово в слово воспроизвела мое объяснение пламени:

— Потому что воздух, поднимающийся вверх, заставляет и огонь подниматься. Он кормит его кислородом. Кислород — это газ.

— Да у нее кровь идет! — ужаснулась мадам Ма.

— Это кетчуп! — расхохоталась Роз.

— Она агрессивна и склонна к озорству, — продолжала мадам Ма, никогда не замечавшая собственных промахов. — Безнадежно испорченный ребенок. Ищет внимания. Только посмотрите на ее мерзкого баловня.

Роз прижала бабушкиного кота к груди и надула губки.

Мадам Ма покрывала лицо таким толстым слоем косметики, что оно превращалось в потрескавшуюся маску императрицы времен упадка. Злобный взгляд императрицы завораживал Роз, а макияж навел ее на мысль:

— Из чего сделаны люди?

— Откуда мне знать? — Голосом мадам Ма можно было резать стекло. Она подмигнула Чипу: мол, до чего нелепый вопрос. — Вот маленькие девочки сделаны из крыс, и улиток, и собачьих хвостов.

— Не девочки вовсе, а мальчики, — возразила Роз.

— Она права, — подтвердил Чип.

— Нечего ей подыгрывать. Она именно на это и рассчитывает, — одернула Чипа мадам Ма. Амо пожал плечами, и ему мадам Ма подмигнула: — Чип с ней флиртует.

Роз переключила внимание на Амо:

— Почему у вас волосы из носа торчат?

После еды мадам Ма напоказ сделала большой крюк, обходя игравшую на полу Роз. Чип улыбался так, словно хотел попросить прощения; Амо крепко держал мадам под локоток. Их руки переплелись — эти двое будто пытались изобразить примерную парочку.

— В основном мы состоим из воды, немного угля и кое-какие минералы, — добросовестно процитировала мои объяснения Роз.

Старуха опять заскрежетала, но Роз еще не закончила:

— Гиены съедают убитое животное целиком, с костями, поэтому, когда они какают, оно похоже на известь.

— Что — «оно»?

— Помет, то есть каки, — дополнила Роз. — Вы мороженое не доели.

— Тебя это не касается, — отрезала мадам Ма и свободной рукой уцепилась за Чипа.

— А это ваш мерзкий баловень!

Я наблюдал за этой сценой из кабинета метрдотеля. Ее нелепость захватила меня, и я не хотел прерывать пикировку, пока та не исчерпается. Роз устремилась к таявшим в мисочке остаткам мороженого.

Подчас мадам Ма сама отыскивала Роз, сама нарывалась на неприятности, дразня и провоцируя девочку. Если Роз играла в дальнем конце веранды, мадам Ма усаживалась именно там, чтобы вволю поворчать. Роз обедала после детского сада, она всегда возвращалась домой к часу, и мадам Ма никогда не упускала случая выйти в то же время к ланчу и усесться поблизости. Написав с утра свою колонку, она весь день была свободна и сидела, потягивая мелкими глоточками спиртное. Часто рядом с ней сидел Чип, чуть реже — Амо, который в обмен на цветы получал в баре бесплатные напитки. Бадди Хамстра любил заключать такие сделки; подобным образом и мадам Ма получила свой номер в гостинице.

— Мать говорила мне: чем бы ты ни занималась в жизни, ты должна быть совершенством, — разглагольствовала мадам Ма.

— С каждым годом вы становитесь все лучше, — подпевал ей Амо.

— Но каждый год кажется короче предыдущего, — вмешалась в разговор внимательно слушавшая Роз. — Почему этот год кажется короче предыдущего?

— Опять это кошмарное дитя тянет одеяло на себя! — вздохнула мадам Ма.

— Да не трогай ты ее! — одернул мамашу Чип.

— Ты все время за нее заступаешься. Тебе стоит проанализировать свое поведение.

Вертя обезьяньими пальчиками, Роз просюсюкала:

— Это оттого, что вы становитесь старше, и каждый год составляет все меньшую долю от вашей жизни. Сколько вам лет?

— Сорок семь, — ответил Амо.

— Не поощряйте ее! — возмутилась мадам Ма.

— Следующий год составит одну сорок восьмую часть от всей вашей жизни, а через следующий — сорок девятую. — Роз поджала губы: мадам Ма, демонстрируя ей свое равнодушие, взяла на руки кота Пуаманы. — А для него каждый год — еще меньшая доля от всей его жизни.

— У этого кота лапы мокрые.

— Потому что там была лужа, где я сделала пи-пи на пол.

— Дерьмо крысиное! — взорвалась старуха.

— Плохое слово, плохое слово! — запела Роз. — Вообще-то в моей комнате правда есть крыса.

— Неправда! — сказал я, подхватив Роз на руки, словно младенца — тяжеленького вообще-то младенца. Я унес дочурку, не внимая ее протестам. Я уже догадывался: не только мадам Ма намеренно провоцировала девочку, но и Роз не пыталась уклониться от столкновения с ней — более того, она даже наслаждалась этим поединком. Две кокетки, каждая на свой лад, добивались внимания, и последнее слово, как правило, оставалось за Роз.

Она нападала на мадам Ма только в тех случаях, когда видела поблизости Чипа или Амо, уверенная, что их снисходительность защитит ее от грозной дамы. Однажды Роз подстерегла всю троицу, шеренгой шагавшую через холл, увязалась за ними и как раз в тот момент, когда они входили в «Потерянный рай», задала свой вопрос:

— Почему прошлое так печально?

— С вашей дочерью что-то неладно, совсем неладно, — проворчала мадам Ма — я едва успел поймать Роз у входа в бар. — Вероятно, неправильный обмен веществ.

— Потому что, оглядываясь назад, мы видим, какие ошибки мы совершили, — ответила Роз на свой вопрос и продолжала без запинки: — Солнце — это звезда; Моби Дик — белый кит; от крысиного дерьма можно заболеть. А в моей комнате есть крыса.

Мадам Ма только вздыхала в такт этой попугаичьей песенке:

— Опять завела свое! Почему ее никогда не водят на пляж?

— Ультрафиолетовые лучи очень вредны. От них на коже образуется меланома, — пояснила Роз.

Однажды вечером Роз прокралась вниз. Мадам Ма, Амо и Чип молча потягивали свои напитки, мужчины держали мадам Ма за обе руки.

— Что лучше всего? — спросила их Роз.

— Как мне жаль мужчину, который на ней женится! — покачала головой мадам Ма.

— Лучше всего то, что избавляет от одиночества.

Милочка повела Роз прочь, извиняясь перед гостями:

— Просто она боится темноты!

Но Роз завизжала:

— Не боюсь! У меня в комнате крыса!

Роз любила мороженое, фруктовые леденцы, сладкий лед, и хотя горничная готова была присягнуть, что никакой крысы там нет, чтобы успокоить девочку, мы поставили в ее комнате мышеловку. И на следующее же утро дочурка нашла в ней живую коричневую крысу.

 

16. Чип

В своей постоянной колонке в «Адвертайзер» мадам Ма писала напыщенным и выхолощенным журналистским языком об открытии новых ресторанов, приезде знаменитостей, вечеринках и мероприятиях, на которых она неизменно бывала почетным гостем. Она знала — или, во всяком случае, утверждала, что знает, — всю элиту наших островов, занималась вместе с Вилли Нельсоном джоггингом на Мауи, пела дуэтом с Бетт Мидлер, чокалась с Томом Селлеком в «Черной Орхидее», блеснула в эпизоде сериала «Гавайи, пять-ноль» в роли самой себя. «Джек Лорд живет своей жизнью, — остановила она меня, когда я начал было рассуждать насчет его эксцентричности (Джек Лорд не выходил из дома без слоя грима на лице). — Он мой старинный друг». Вдова Бориса Карлоффа, также постоянно жившая на островах, была ее «дорогим другом». Я развлекался, читая ее колонку вслух и ядовито комментируя, а Милочка заступалась: колонка ей нравилась, мадам Ма она считала блестящей светской женщиной: «Она столько раз быть на материк! В Вегас тоже много раз! Быть в Европа! Играть в кино!»

Я в свое время не чурался литературной поденщины, но такого рода публицистика, придаток индустрии пиара, была мне совершенно незнакома. Мадам Ма то и дело получала контрамарки в театр, рекламные образцы товаров, сувениры, бесплатное угощение, ее приглашали на пикники и на уикенды в отели на соседних островах. Газета не оплачивала своим корреспондентам даже дорожные издержки, превращая их в паразитов. Мадам Ма должна была бы раздвоиться, чтобы принять все приглашения, ее номер затопляли футболки и бейсболки с логотипами курортных магазинов, бутылки вина, плетенки с авокадо. Корзины с фруктами то и дело прибывали в гостиницу, мы отсылали их в комнату мадам Ма. Она не скупилась на похвалы, а потому ее всюду принимали с большой охотой.

Бадди Хамстра считал, что нам повезло, раз мадам Ма поселилась у нас. «В „Хилтоне“ бы повесились, лишь бы ее заполучить!» Колонка появлялась в «Адвертайзе» ежедневно. Прежде она называлась «В городе», потом «Мои острова», а теперь под расплывчатой фотографией паспортного формата (фотография льстила оригиналу отсутствием сходства) значилось просто: «Мадам Ма».

«Поездка на соседний остров… Я покинула свое уютное гнездышко в отеле „Гонолулу“ ради баснословного открытия сезона в „Мауи Лодж“ с видом на Лахаину и окрестности… Чип изучает карту вин (он предпочел белое „мондави“ 1987 года). Шеф-повар Эрик подал нам первоклассный обед на „Закатной палубе“ — подходящее название… Подрастающий сын восклицает: „Нам снова повезло, ма!“ — когда шеф, прошедший выучку на материке, представляет свой шедевр, блины со взбитыми сливками… Мельком видела Дона Хо и Джима Наборса в закусочных Гонолулу… Что-то они задумывают?.. Слухи: говорят, Слай Сталлоне продает свой особняк на Кауаи, сделка на семь миллионов долларов. Вероятно, он последовал примеру Джимми Стюарта, продавшего свое ранчо на Большом острове… Чип просит: „Попробуем, ма!“ — и я покупаю билет на „Лотерею Сан-Франциско“, а вы не купили?.. Воспоминания: здание Никтауна стоит на том самом месте, где мы некогда ели комплексные ланчи „У тетушки Энн“. На открытии сезона на Мауи присутствовали Рассел Вонг и Рей Танигучи с семьями… Чип напоминает: карнавал в Пунаху в нынешнем году начинается раньше обычного… „Мама, твоя талия!“ — вскрикивает Чип, глядя, как я уплетаю целую тарелку мочи кранч и мусуби из колбасного фарша… Отдохнув в нашей штаб-квартире в отеле „Гонолулу“, снова на Мауи на пятничном рейсе „Алоха Эйрлайнз“, опять-таки вместе с малышом. Пробуем икорку у шеф-повара Ганса, дожидаясь открытия благотворительного показа мод — сбор в пользу подростков из группы риска… „Мне одну из этих, ма!“ — говорит Чип… Нет, не элегантные модели от Линетт Садаки привлекли его — он указывает на воздушные модели от местного агентства „Поэзия в Движении“. „Смирно, мальчик“, — осаживаю я, но его трудно винить: купальники — умереть не встать… Весенняя коллекция от Линетт… Напомним, что Линетт и Роб шили костюмы актерам оперного театра Гонолулу для постановки „Тоски“ — любимой оперы подрастающего сына, если не считать „Энни“…»

И так далее, и тому подобное, и все время читатель натыкался на нежное упоминание Чипа, на его юношески свежие шуточки. Уберите Чипа из этой колонки, и что останется? Мадам Ма на свой грубый и примитивный лад делала то же самое, что и любой писатель: приписывала собственные мысли своему персонажу. Чип был умницей, а она просто фиксировала его высказывания. Чип повсюду сопутствовал матери и всегда держал наготове подходящую реплику.

В колонке Чип представал одаренным пареньком с изюминкой, мятежным подростком, бывалым путешественником, избалованным, любящим роскошь, гурманом и сладкоежкой. Сам несдержанный на язык, мать он всегда поддразнивал (но, конечно, очаровательно поддразнивал) за ее склонность к критике. Он уговаривал ее поплавать в незнакомом месте, опробовать джакузи, новый танец и неизвестный напиток. «Мой партнер по танцам», порой называла его в колонке мадам Ма. Чип великолепно играл на гитаре и занимался серфингом на северном побережье, кое-что понимал в вине.

Ветреный (мадам Ма питала пристрастие к этому эпитету), но милый, не слишком пунктуальный, но по-человечески надежный, Чип сразу же узнавал любое известное имя, мимоходом упоминаемое мадам Ма, он знал первоисточник любой цитаты («Я-то думала, „Шум и ярость“ — это что-то из Фолкнера, но Чип сказал, это Шекспир, „Король Лир“… Откуда мне знать? А существует ли „Королева Лир“? Вот была бы роль для девушек из театра „Маноа Вэлли“»). Чип ходил щеголем, любил спортивные машины (хотя неизвестно, садился ли он сам за руль и вообще достиг ли возраста, в котором выдают права).

Попробуйте угадать, сколько Чипу лет? Судя по репликам в колонке, это подросток на самом пороге юности: засматривается на девушек («На открытии ярмарки в Алоха-Тауэр Чип так облизывался, что чуть язык себе не откусил»), пожирает мороженое («вкушает „Чанки-Манки“ у „Бена и Джерри“»), любой другой еде предпочитает «сочный толстый бифштекс, желательно в „Рут Крис Стейкхауз“, Ресторан-роу, возможен предварительный заказ». Чип умел танцевать, умел и жонглировать, в школе Пунаху он возглавлял группу болельщиков. В колонке он именовался то «мальчиком», то «завидным женихом» или «светским молодым человеком», то «малышом», то «моим сыночком-хапа» — намек на Гарри Ма, супруга Мадам. Но чаще всего он был «подрастающим сыном» или попросту «Чипом» — добрый знакомый, родственник, можно сказать, каждого читателя.

Чип цитировал стихи, Чип пел. Мадам Ма сообщала, что он подумывает ехать на материк, «прослушиваться на роль в „Призраке оперы“ или в римейке „Южной Пасифики“». А как элегантно Чип выглядел в матросском костюмчике, какие у него аристократические привычки: засиживается допоздна, не любит рано вставать, обожает кофе «Старбакс» и мармелад в шоколаде «Мауна-Лоа» («шоколад Чипа»), а также «воскресный обед на веранде у бассейна в отеле „Гонолулу“, процветающем под руководством нового главного управляющего с материка». Она полагала, что достаточно будет этой маленькой лести, чтобы я ел из ее рук.

Когда Майкл Джексон давал концерт в Гонолулу, Чип сидел в лучшей ложе вместе с Куинси Джонсом: «Мистер Джонс отметил певческий талант Чипа и предложил ему заглянуть к нему в следующий раз, когда Чиппи будет в Лос-Анджелесе. „Идет“, — откликнулся малыш…»

Чип придавал колонке бойкость, искру жизни, солнечный свет. Он был ее душой.

Странно: чем ближе я узнавал Чипа, тем больше жалел вздорного, а порой и буйного во хмелю алкоголика, на год лишенного водительских прав после тяжелой аварии. Сквернословил он похлеще матери, рано бросил школу, на работу его никто не брал. Чип хвастался, лгал, впадал в слезливые истерики, он состоял в противоестественной связи с немолодым цветочником Амо Ферретти, женатым и тоже подверженным запоям.

 

17. Соперница Роз

Роз «зависима», говорила мадам Ма. «Корейские приемыши, с которыми плохо обращались в приюте, обнаруживают сходные тенденции. Все дело в ее распущенной бабушке, или же это посттравматическое расстройство». Старуха, не умолкая, несла свой вздор. Она патетически вздрагивала, услышав, как Роз напевает детские песенки, словно это было несомненным знаком «расстройства», зловеще хмурилась, когда Роз, надув хорошенькие губки, произносила со знанием дела: «исправительная колония».

Я, отец девочки, «замещал», Милочка «отрицала», между мной и Роз установилась «созависимость» — мадам Ма нахваталась терминов. У моей дочери наблюдалось «расстройство в сфере формирования привязанностей». Ее манера набрасываться на мороженое указывала на «предрасположенность к наркотической зависимости». Привычка карабкаться на стул, сбрасывая с себя туфли, — симптом НС, «навязчивых состояний», в расшифровке мадам, или СГДВ — «синдром гиперактивности, вызванной дефицитом внимания», не говоря уж об аутизме. Девочка не признает «границ».

— Еще бы! — отвечал я. — Ей же всего пять лет.

Чип никогда таким не был. Он рос «сосредоточенным», умел «делать выбор», понимал, что такое «границы».

— Папа, почему мадам Ма держит голову набок?

— У меня немеет плечо, — сказала мадам Ма, дернула головой и застонала, демонстрируя свои страдания. — Конечно, у этой девочки развивается аутизм — она не способна к сочувствию. Как жаль вашу жену! Эта девочка так ею командует, просто ужас. Смотрите, стоит и корчует рожи.

— Замечательная девочка! — сказал я. — Моя!

— Вы говорите «корчует рожи», — захихикала Роз. — Тогда уж скажите: «корчует розы»!

— Дети с подобными дисфункциями не способны учиться в школе.

Меня от всего этого тошнило, но мадам Ма давно жила в нашей гостинице, и я был обязан отстаивать ее право свободно выражать свои мысли в моем отеле. Пусть себе журналисты торжественно вещают в газете-однодневке — газета и должна быть театром абсурда, где рассуждения о морали — всего лишь маска, притворство, штукарство. Однако мадам с важным видом повторяла те же формулы мне в лицо, как будто я обязан не только выслушивать, но и соглашаться, и все это казалось мне такой нелепостью, что я даже не обижался. Но как бы мне хотелось сказать ей, что от ее заурядной колонки, набитой пустяковыми и замшелыми новостями, так и тянет скудоумной, нищей духом моралью.

— Вы бы хоть объяснили ей, что такое границы! — настаивала мадам Ма.

Да-да, в супермаркете Роз совала нам в тележку все, что ей приглянется: жвачку, пирожные, фруктовые леденцы, рукавичку-хваталку в виде лягушки. Меня это восхищало: прелестная живая малышка, кокетливая, конечно, но такая умница. Она задавала «неуместные» вопросы и порой сама блестяще отвечала на них; когда ей хотелось подластиться ко мне, она цитировала мои слова; другой ребенок на ее месте куксился бы или играл в молчанку, чтобы наказать родителей за недостаток заботы. Ее неумолчная болтовня и дословные цитаты веселили сердце, грели душу.

— Она так инфантильна! — как-то за ланчем сделала открытие мадам Ма. — Она просто старается привлечь к себе внимание.

Мадам Ма занимала свой обычный столик на веранде, прямо напротив входа, чтобы видеть всех входящих и выходящих и самой быть на виду. Произнося эти слова, она улыбалась какому-то знакомому, показавшемуся в дверях. Я повернулся к ней спиной — нужно было поскорее убрать со стола, гости уже ждали. Вообще-то со стола убирал Трей, но в тот день он отправился к хиропрактику вправлять поврежденное при серфинге колено. Согнувшись, в спешке, окруженный со всех сторон нетерпеливой голодной толпой, я на миг увидел самого себя за столом, в тиши собственного кабинета, и подумал: «Раньше я был писателем».

— Вы меня слышите? Ей просто хочется внимания, — взывала ко мне мадам Ма. — И вы такой же. Никогда никого не слушаете.

Улыбчивая уступчивость и деликатность, столь необходимые управляющему гостиницей, не были мне присущи, и я с трудом приобретал эти качества, однако терпение приносит свои плоды: в пятьдесят лет на далеких островах, где все было чуждо, а книг не существовало вовсе, я приобретал новые навыки. Я немолод, но старался быть внимательнее. Здесь я не мог быть прежним бескомпромиссным писателем, вообще не мог писать, зато учился быть частью социума, частью команды. Обезьяна должна хорошо играть свою роль.

— Я совершенно с вами согласен, мадам Ма, потому и промолчал, — сказал я, с трудом удерживая поднос, нагруженный грязной посудой.

— Ваша дочь следит, как я ем. Это невыносимо.

Роз прокралась на веранду и теперь стояла, склонив голову набок, воспроизводя позу мадам Ма, словно таким образом пыталась понять, что происходит в ее плече.

— Ждет, не оставлю ли я ей мороженое.

Держа шею очень прямо, не шевеля «онемевшим» плечом, Роз замотала головой, с самым серьезным выражением лица отвергая это обвинение.

— Но ей ничего не достанется.

Мадам Ма доела мороженое, демонстративно облизала ложечку резиновым языком и бросила торжествующий взгляд на Роз. Роз наконец вернула голову в нормальное положение, и вид у нее был разочарованный.

У Роз была большая голова — она могла носить мою панаму, но тельце для ее пяти лет — маленькое. Большинство гостей ее попросту не замечало, и недобрая пристальность мадам Ма задевала меня, однако, если б не Роз, я бы никогда не понял, что за женщина эта мадам. Благодаря Роз характер мадам Ма выступал рельефно и выпукло, как бросается в глаза зловещее оружие, положенное рядом со знакомым предметом.

Посторонние люди делают родителям замечания в самодовольной уверенности, будто лучше родителей знают их ребенка. Гости сообщали мне, что Роз ест чересчур поспешно, ест чересчур мало, ест хлопья вместо овощей, что мы пускаем ее бегать босиком, а надо обуть, что девочка вмешивается в разговоры старших. Но я прекрасно знал это и знал кое-что поважнее: Роз все запоминает, она чрезвычайно восприимчива и торопится взрослеть, она умнее своей матери и из-за этого порой сердится на нее. «Почему у цыплят ноги чешуйчатые? — кричала она, хватая Милочку обеими руками за лицо и поворачивая к себе. — Почему?!» А потом во всеуслышание повторяла и этот вопрос, и мой ответ: «Потому что когда-то они были рептилиями, как чешуйчатые змеи».

Я не понимал, почему Роз, как завороженная, следит за трапезами мадам Ма. Почему малышка моя стоит и молча таращится на старуху? Роз доверительно сообщила мне: «У нее зубы ненастоящие». Вот на что она смотрела: на зубы. Она неотрывно наблюдала, как тщательно и добросовестно жует мадам Ма, как неуклюже, но сокрушительно движутся зубцы этого старого механизма, и втайне надеялась: вдруг удастся поймать момент, когда механизм даст сбой, когда искусственные зубы застрянут в пище или вовсе вывалятся из десен. Было весьма вероятно, что старая брюзга в один прекрасный день останется без зубов, и эта мысль приводила Роз в восторг.

— Сегодня я буду плохой девочкой, — заявила мадам Ма, поднося к глазам десертное меню. Чип и Амо сидели от нее по правую и левую руку.

Чип улыбнулся, будто имел дело с ребенком, Амо пригрозил:

— А что делают с плохими девочками?

— Я буду грешить напропалую, — не унималась мадам Ма.

— Плохих девочек шлепают, — сказал Амо — широкоплечий, с аккуратно подстриженными усиками и ежиком волос на голове. На шее на золотой цепочке висел медальон. Хотел бы я знать, чей портрет он в нем хранил.

— Делов-то, — откликнулся Чип и тут заметил, что Роз таращится на них. Он скорчил ей страшную гримасу, оттопырив щеки и выпучив глаза.

Мадам Ма играла со стеклянными бусинами своего ожерелья, слегка оттягивая его от шеи. Мадам Ма гордилась своей грудью, своими ногами, своим телом. «Неплохо для старушки», — говаривала она. Играя с бусинами, она прикрывала морщинистую шею, чтобы та не портила впечатление от ее ног. Мадам носила чересчур короткие юбки, а вырез ее платья доходил до того места, где раздваивалась веснушчатая грудь. Положив меню и выпустив наконец из рук ожерелье, она ухватила правой рукой руку Амо, а левой Чипа и кокетливо, по-девичьи, вздохнула.

— Отведаю-ка я шоколадное жале, — решила она.

— Не «жале», а «желе», — поправила ее Роз. — Кого оно жалеет?

Милочка подошла к Роз и собиралась увести ее из обеденного зала, но Роз, сжимая руку матери, почувствовала себя увереннее.

— Ведь правда, мамочка? «Желе», а не «жале».

Высоко подняв руки сына и Амо — так дети играют на спортплощадке, — мадам Ма грозно вопросила:

— Что здесь делает ребенок? Разве правилами гостиницы это не запрещается?

— Она просто играет, — заступилась Милочка.

— Пусть с куклой своей играет.

— Это не кукла, — огрызнулась Роз. — Это «Экшнмен».

— Мама, не трогай ее, — заступился Чип. — Она дурачится, только и всего.

— Она расстраивает твою матерь, — строго сказал Амо.

— Очередная сцена! — вздохнул Чип.

— Он сказал «матерь»! — в восторге завизжала Роз.

— Вот видишь, Амо? Меня оскорбляют, а Чипу все равно, — вздохнула мадам Ма. — Эти склонности нужно искоренять радикало.

— Ради кала! — зашлась в смехе Роз.

— Убери отсюда своего щенка! — потребовал Амо.

— Щенок — это сын собаки, — уточнила Роз.

— А ну пошла отсюда.

— «Ну» лошадям говорят, — отбивалась Роз.

— Я тебе задницу надеру!

— Плохое слово, плохое слово! — завопила Роз, притворяясь, будто Амо шокировал ее. — Он сказал «задница»!

Милочка потащила ее прочь, Роз скребла ногами по камышовым коврикам на полу ресторана, изогнувшись, не сводя глаз с мадам Ма, и та, прищурившись, столь же пристально смотрела ей вслед.

— Я вам кое-что принес, — сказал Амо, обращаясь к мадам Ма. — Это сюрприз.

— Обожаю сюрпризы!

Вызывающе поглядывая на Роз, мадам Ма взяла коробочку в яркой обертке, развязала серебряную ленточку, сорвала наклейку, медленно, дразня девочку, развернула пеструю бумагу, подержала в руках красную бархатную коробочку, приподняла, чтобы все могли ею полюбоваться, хищно следя за реакцией Роз.

— Неужели бусы? Какое очарование! — замурлыкала она, подняв наконец крышку. — Гагаты! Обожаю! Я надену их прямо сейчас!

Каждое ее слово адресовалось непосредственно Роз. Девочка печально следила, как Амо неуклюже застегивает замочек бус на шее старухи, а Чип тупо наблюдал за ним.

— Я тоже хочу бусы! — закричала Роз, когда ожерелье сомкнулось на горле мадам Ма. — Папа мне купит.

Она расплакалась, и Милочка повела ее прочь, а Роз сердито топала ногами. Мадам Ма визгливо выкрикнула, чтобы Роз и в дверях услышала ее:

— Как ты догадался, что это именно то, чего мне хочется? — И погладила себя рукой по шее. — Погляди, дорогуша! — мадам Ма уже напрямую обращалась к Роз.

— Лучше буду сидеть одна в темной комнате, чем на такую рожу смотреть! — огрызнулась Роз.

Как ни странно, на следующий день Чип отвел меня в сторону и попросил:

— Мама собирается в магазин. Не могли бы вы отвезти ее? Не хочу, чтобы она ехала с этим пройдохой Амо.

Разве Амо не был его близким другом? Я покорно повез мадам Ма на праздничную распродажу.

— Везите! — подтолкнула она ко мне тележку. Чип упомянул, что его матери требуются бакалейные товары, но она много еще чего подкладывала в тележку: шоколадки, херес, орешки, коньяк, приговаривая: «Я плохая девочка! Я такая капризница!»

А чем отличалась от нее Роз, со своим стульчиком, столиком, своей книжечкой, своей ложечкой для супа, со своими требованиями: «Папа! Мама! Просыпайтесь скорей! Я голодная! Мой мишка голодный! У меня плечо онемело! Кто посмотрит со мной телевизор?»

— Льда не положили! — Кто это возмущается? Роз? Нет, на сей раз это мадам Ма, со своим особым стаканом, за своим постоянным столиком — напротив входа, чтобы видеть всех, кто появляется на веранде. Она не будет читать газету, которую уже кто-то разворачивал: «Принесите свежую!» Она надувает губки, словно маленькая девочка, и жалуется на Чипа. Бедный Чип, все-то он делает не так.

И только когда Чип прикончил своего любовника, мадам Ма прекратила делать замечания моей дочери.

 

18. Возвращение Амо Ферретти

Сперва мне казалось нелепым и печальным, что гости, ненадолго приехавшие на Гавайи, торопливо щелкают дешевыми фотоаппаратами, снимая друг друга — улыбка от уха до уха — и все то, что я видел ежедневно: пальмы на Волшебном Острове, большой баньян в парке, серфингистов, мчащихся на гребне волны, а порой и потрепанное дождевое дерево у входа в отель. Иногда грусть на меня наводили не эти фотографии, а старые, обмякшие туристы с материка. Они медленно тащились, опустив голову, наклоняясь к земле и подбирая осколки ракушек и кораллов. Однако спустя какое-то время они перестали казаться мне никчемными и печальными — я научился пристальнее всматриваться в людей.

Но то, что я замечал, не имело отношения к островам как таковым. Меня беспокоила дочка. У Роз постоянно менялось настроение. Она словно заранее чувствовала, когда где-то что-то должно было случиться. Ее подружки, пообщавшись с Роз в отеле в эту напряженную пору, становились такими же плаксивыми и крикливыми, как она. Мне кажется, одаренные, впечатлительные дети особенно восприимчивы к тревожному шепотку беды: он достигает их слуха, распространяясь на иной волне, нежели общедоступная вульгарная сплетня. Эти дети становятся ясновидцами. Роз недавно появилась на свет, ухо ее было еще близко к земле.

Последнее время она сделалась невыносимо капризной. Она что-то услышала?

— Ничего! — буркнула Роз, но этот вопрос был ей настолько неприятен, что она разревелась.

— Ничего с ней не поделаешь, — объясняла Милочка. — Она очень напряжена.

Вот именно, «напряжена». Мадам Ма с затравленным видом металась по гостинице, а Роз, которая прежде следовала за ней по пятам, всматривалась в покрытое густым слоем штукатурки лицо и улыбалась, надеясь, что в ответ старуха выставит напоказ свои искусственные зубы, теперь избегала ее. Мадам Ма прежде постоянно жаловалась на Роз, а теперь даже не глядела в ее сторону и молча, неуклюже избегала. Что она натворила? Чему стала свидетельницей? Куда подевался Чип? Похоже, дело серьезное. Мне случалось наблюдать припадки раздражительности у мадам Ма и слушать ее болтовню, но впервые она умолкла, и это повергло меня в ужас. Однако я бы не обратил внимания на ее странности, если б Роз не заметила их первой.

Вина отчетливо проступает на старческих лицах, изборожденных множеством морщин. С чем сравнить лицо пожилой женщины, испуганное, измученное и густо покрытое макияжем? Она пытается выглядеть, точно беззаботная куколка, но больше смахивает на труп. Белое, словно ноздреватый сыр, безгубое лицо, красные пятна на запавших щеках, зубы что мертвая кость, пустые глаза, редкие пряди волос — маска лежащего в гробу покойника. Мадам Ма оглянулась, и Роз, стоявшая на другом конце зала, тут же выскочила за дверь. Неизбывная вина проступала в каждой черте, в каждой складке лица мадам.

Какой-то замирающий гул вибрировал в воздухе — отголоски некоей ужасной истины. Маленькой Роз был внятен этот шепот, но она не хотела делиться со мной; напротив, она пыталась меня защитить. Сказала только, чтобы я не водился больше с мадам Ма. Однако новости просочились наружу, и выяснилось, что на самом деле беда приключилась с Чипом, а не с его матерью.

— Чип попал в большую беду, — сказала мне Милочка. Она собирала сплетни на кухне, а туда они доходили из бара «Потерянный рай». — Знаешь его друга-португальца?

— Амо Ферретти?

— Он муки.

Самые важные вещи и наиболее глубокие чувства гавайцы непременно передают на пиджине, выражаясь кратко и афористично, словно этот жаргон более уместен, более трагичен и близок к жизни. Я в таких случаях только посмеивался — да полно! — но Милочка предпочитала сообщать дурные вести на пиджине.

Вскоре в «Потерянном рае» я наткнулся на капитана Юдзи из полицейского управления Гонолулу, и он рассказал мне, что произошло.

— Эта история с Чипом — самое нелепое дело, какое я только знал. Хуже, чем с бабой, которую сняли на Отель-стрит.

— А что там было?

— Женщина болталась на Отель-стрит, высматривала лесбиянку. Зашла в бар и сняла там бабу, только это оказался ее собственный муж, нарядившийся в женские тряпки. Патрульным что-то не понравилось, они остановили их машину, история попала в газеты. Муж — конгрессмен от штата. Такой позор. Они уехали на материк.

Как всегда, слово «материк» прозвучало словно «планета Земля».

— Чипу тоже следовало сбежать.

Капитан Юдзи озабоченно нахмурился и сказал:

— Чип в тюрьме.

Должно быть, я ошарашенно уставился на него. Капитан Юдзи продолжал еще строже:

— Скверное дело. С геями это бывает — не умеют вовремя остановиться. Может, оно и ничего, если кто из голубых обставляет вам дом дизайнерской мебелью или делает вашей жене маникюр, но, когда гей совершает убийство, это просто черт знает что.

Вероятно, именно по этой причине Роз так нервничала, а мадам Ма бродила по гостинице с широко раскрытыми невидящими глазами, точно сомнамбула.

— Как его уличили?

— О, это как раз самое интересное.

Ссора между Чипом и его любовником началась, насколько я понял, у нас в отеле и продолжалась в квартире Чипа в Харбор-Тауэр. Чип впал в ярость, Амо бежал от него. Чип искал его по всему Вайкики в барах для голубых, а нашел в Кайлуа — Амо спрятался в своем бунгало, где ютился с женой и двумя детьми. Сложно устроенная жизнь, но до той поры Амо с ней справлялся. Он не жил постоянно с Чипом, а сновал между Харбор-Тауэр и своим домом в Кайлуа.

— Амо — мой любовник на полставки, — говаривал Чип.

Мадам Ма поощряла их связь. На воскресный обед в отеле они являлись втроем: мумифицированная мадам Ма, волосатый Амо, гладкокожий Чип, комическое трио, всегда чересчур разодетые по такой жаре: мужчины в плантаторских шляпах, в рубашках с длинными рукавами, в белых ботинках и с гирляндами цветов. Бадди Хамстре они нравились — они-де придавали «атмосферу» отелю, особенно когда, выпив, впадали в сентиментальность (это случалось довольно часто), а на веранде Трей со своими «Кроткими» играл им «Роскошную жизнь», аранжированную на гавайский лад.

В ночь роковой ссоры Амо прятался у жены за спиной, но Чип с воплем накинулся на него. Амо выбежал через заднюю дверь, вероятно — так предполагал капитан Юдзи — опасаясь разглашения своей тайны. Какой еще тайны? Чип услышал, как отъехала машина, и кинулся в погоню.

На нашем маленьком острове есть только одна длинная автострада — вдоль берега. Амо оставалось лишь мчаться на запад по шоссе Камехамеха. В одиннадцать часов вечера машин на дороге почти не было, шоссе у нас узкое, поворот идет по большой дуге, поэтому Чип легко различал издали задние огни автомобиля Амо. Миль пять он висел у него на хвосте, а потом, недалеко от гостиницы «Присевший лев», Амо, обдирая краску на дверце машины, свернул мимо ограждения и пропал из виду. Это было недалеко от залива Кахана.

Чип в темноте проехал к заливу, однако, проскочив мимо прибрежного парка и так и не увидев впереди ни одного автомобиля, он сообразил, что Амо съехал с шоссе и погасил огни. Чип повернул назад, увидел на дороге машину Амо и затормозил, преградив ему въезд в парк. Амо попал в ловушку. Он выскочил из машины и попытался бежать, но Чип опередил его, поймал, нанес удар. Раздражение и гнев, еще усиленные долгой погоней, переросли в неконтролируемую ярость. Чип обхватил Амо сзади, ломая, душа его в чудовищной пародии на любовные объятия, и вынудил португальца опуститься на колени. Не выпуская его, он и сам опустился на колени за его спиной, уперся одной рукой в землю, чтобы не потерять равновесие, и нащупал осколок вулканической породы, как раз по руке. Этим камнем он ударил Амо в лицо, ободрал ему кожу на голове. Амо тяжело рухнул, оглушенный, и как-то странно захрипел.

Этот акт насилия немного успокоил Чипа, он поднялся, задыхаясь, дрожа от странного озноба, постоял, покачиваясь, жадно втягивая в себя воздух. Раненый тем временем зашевелился, ожил, приподнялся и — вот это было ошибкой — попытался сквитаться с Чипом. Не вставая, Амо схватил Чипа за ноги и принялся кусаться. Чипа вновь охватила ярость. Камень все еще был у него в руках. Стоя, теперь уже не в позе насильника, а скорее в позе человека, отбивающегося от насильника, он начал камнем наносить удары по цеплявшимся за него рукам и по голове — слишком много ударов, слишком сильные удары, и любой из них мог оказаться смертельным.

Но едва Амо рухнул, как Чип попытался вновь вдохнуть в него жизнь. Кровь, такая липкая, такая черная в темноте ночи, внушала ему ужас. Чип почти не видел ее, но все время ее чувствовал. Все, чего он касался, было пропитано кровью, все сделалось скользким и скверно воняло, как слегка подгнившая рыба. Это жизнь вытекала из его любовника на песок приморского парка под раскаленным безлунным небом.

Чип втащил тело Амо в машину, запихнул его на заднее сиденье. Сперва он хотел там его и бросить, но тогда покойника нашли бы сразу: оставлять машину в этом месте после заката запрещалось, полиция Кахуку патрулировала парк. Чип поехал в сторону Пуналуу. На заднем сиденье лежало сложившееся вдвое тело. В голове Чипа вертелась одна фраза: «Труп был найден на поле сахарного тростника». Обычное сообщение в вечерних новостях. Трупы подбрасывали на плантации сахарного тростника, поскольку высокий густой тростник превращал эти поля в непроходимый лабиринт. Убитых не находили неделями, месяцами, пока не наступала пора срезать тростник. Иногда тела пропадали навеки: дикие свиньи с большими клыками пожирали их вместе с костями, и оставались только клочья одежды да резиновые сандалии. До сбора урожая — несколько недель, а к тому времени Чип успел бы добраться до материка и скрыться.

Если б он бросил Амо в море, с побережья Кауэла или Ваймеа, мертвеца прибило бы волной к тому или иному пляжу. Море ничего не желало хранить, даже тела, выброшенные с борта кораблей, выносило на берег вместе с порванными рыбацкими сетями, пластиковыми бутылками и прочим мусором.

Да, нужно было ехать на тростниковое поле, но самые большие плантации располагались возле Вайалуа, по ту сторону ржавой сахарной мельницы. Еще не наступила полночь, тоненький серебряный полумесяц не достиг зенита, машин на дороге почти не было. Чип быстро проехал через Кахуку, потом вверх на гору к Пупукеа, остановился в лагере бойскаутов в конце дороги. Его трясло, он не мог вести машину дальше. Неплохое местечко, чтобы передохнуть пару часов, но труп тут не спрячешь.

Чип задремал, потом проснулся и громко откликнулся: «Да? Что?» — ему почудилось какое-то бормотание, даже не бормотание, а отдельные, быстрым шепотом произнесенные слова. Странный голос напугал его. По ту сторону горы Вахиава горели уже не фонари, а рассвет начинавшегося дня. Он опоздал, ему уже не спрятать труп! Чип вытащил из багажника подстилку, с которой ходил на пляж, и накрыл ею тело, а потом поехал вниз по дороге. В Акульей бухте он умылся, в супермаркете «Фудленд» купил новую футболку и чашку кофе.

Он ездил кругами, твердя себе, что нужно сегодня же покинуть острова, бежать на материк, затеряться там, даже матери не сообщать о своем местонахождении. Плантация сахарного тростника уже не могла его выручить. Чип повернул в ту сторону, где дорога искажалась и казалась влажной от поднимавшегося над ней марева.

— Надо что-то придумать, — сказал он вслух.

— Да, — донесся ответ с заднего сиденья, скорее: «Та-а-а».

— Мо-Мо? — Так он ласково звал своего любовника, когда хотел утешить, успокоить его.

Снова послышался утвердительный звук: Чипу казалось, Амо растянул губы в усмешке, и слова-пузырьки слетают с них с присвистом, как выходящий из воздушного шарика газ. Дуновение воздуха, один-единственный нечетко произнесенный слог.

— Что ты говоришь, Мо-Мо?

Амо молчал. Такое бывало: молчит, играя на нервах Чипа, когда тот требует ответа. Но, едва проехав с полмили, Чип снова услышал голос любовника. Португалец дразнил его, издевался!

— Прекрати! — потребовал Чип. Пот лил с него градом. В открытое окно врывался воздух, не освежая, а словно обдирая лицо. — Я же сказал: извини!

Неправда: до той минуты он не извинялся вслух, только про себя жалел о случившемся. Чип был взвинчен и до смерти напуган, но теперь, обнаружив, что Амо жив, вовсе не обрадовался. От невнятных насмешек приятеля в нем снова закипела кровь. Может, остановить машину и добить его? Или все-таки попытаться реанимировать? Вновь зазвучал голос Амо — на этот раз гораздо громче, и Чип потерял голову. Громко вопя, он погнал автомобиль по северной оконечности острова, а с заднего сиденья машины умирающий что-то каркал слабым, нарочито искаженным голосом.

В истерике Чип ворвался в полицейское отделение Вахиава, крича:

— Он жив, жив! Я не трогал его!

Чип специально выбрал этот маленький полицейский участок, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Его повели в камеру. Чип упрямо твердил:

— Он жив!

— Забавная штука, — сказал мне капитан Юдзи. — Сами знаете, что происходит с останками на такой жаре. Раздуваются, точно воздушный шар, и газ выходит через все отверстия.

Разумеется, я не собирался ничего рассказывать Роз, но вечером, когда я относил ее в постель, Роз завизжала:

— Не говори мне! Не говори!

 

19. Преступление страсти

Постороннему человеку невнятна стенография провинциальных новостей, хоть он и подозревает в ней какое-то скрытое колдовство, но это прекрасный стимул для воображения обывателей. Они-то могут расшифровать все намеки, даже имена что-то говорят им: знакомые фамилии, соединившиеся на страницах газет, сами по себе — откровение. В маленьком городке каждому известна предыстория последних известий, читатели могут дополнить все разоблачения. Язык местных новостей часто похож на концентрированное повествование изысканного аргентинского мага Хорхе Луиса Борхеса, многие рассказы которого — попросту вести из Буэнос-Айреса. Изящный, графически отчетливый рассказ сворачивается кольцами, тесно, словно вечерний наряд, облегая свой сюжет, фантазия кружит вокруг фактов, вьется по следу сюжета, превращаясь в виноградную лозу, которая дала имя виньетке.

В тесном городке Гонолулу заголовок «Адвертайзера»: «Убийство в Кайлуа. Подозреваемый арестован» был понят как деликатно-сдержанный намек — мадам Ма была одной из наиболее популярных сотрудниц этого издания. Соперничавший с «Адвертайзером» «Стар Буллетин» позволил себе кое-что раскрыть (о, лишь раздразнить любопытство): «Сын журналистки арестован за убийство флориста». Само по себе происшествие казалось достаточно ясным, и факты в обеих статьях приводились одни и те же: упоминалась бурная ссора, подразумевалось — ссора между любовниками; было сказано, что мужчины дружили, причем Чип именовался «лидером гавайского движения в защиту однополых браков». Этот эвфемизм означал гея столь же недвусмысленно, как и термин «флорист», а уж мадам Ма была прекрасно известна всем в роли примадонны этого странного трио. На Гавайях быть маху считается колоритным, но отнюдь не преступным. Вообще-то, по старинному полинезийскому обычаю, если в семье не рождались дочери, одного сына воспитывали как девочку.

Большинство читателей полагало, что дело тут простое и ясное: два здешних гомосексуалиста закатили истерику с потасовкой, потом гонялись друг за другом на машинах и, наконец, дошли до прямого насилия. В результате один раскроил другому череп. Интерес несколько подогревался тем обстоятельством, что Амо был женат и имел детей. То была единственная вызывавшая возмущение особенность этого преступления — упоминавшийся в качестве места действия семейный дом в Кайлуа. Жена выступала свидетельницей. Она была подавлена не стыдом, а скорбью. Кто мог бросить в нее камень? Некоторые все же винили ее: все-таки нужно соображать, когда выходишь замуж за маху. Она потакала слабости мужа, играла с огнем, закрывала на все глаза. Сама напросилась, но что же теперь будет с ее бедными детками?

Итак, флорист-португалец и хапа-хаоле, а также все доступные местным журналистам обозначения особой сексуальной ориентации: «восходящая звезда куму хулы», «игравший в театре», «участвовал в массовке балета в Гонолулу», «протеже Ричарда Шарпа» (Шарп — престарелая «королева», пользовавшийся известностью также и в качестве чечеточника), «мужская модель», «хорист», словом, все, кроме откровенного «педик».

Большая часть публики в Гонолулу отреагировала, как подобает набожным христианам. Особенно злорадствовали мормоны, сами лишь вчера отказавшиеся от полигамии, но решительно осуждавшие браки гомосексуалистов как аморальные. Эти люди не спрашивали, чем вызвано насилие и убийство в среде геев: достаточным поводом, по их мнению, была сама принадлежность к геям, ведь они ревнивы и легко возбудимы (так в свое время судили и о цыганах), то и дело вцепляются друг другу в волосы, и поскольку оба партнера — мужчины, а мужчины (даже голубые) сильнее женщин, последствия оказываются тяжкими. Когда мужчина набрасывается на женщину, он, как правило, без труда справляется с ней, но в потасовке между геями любой может оказаться в выигрыше или проигрыше, поскольку силы-то у них равны. Тут у зрителей просыпается спортивный интерес: кто окажется жертвой на этот раз?

Ко всем этим соображениям примешивалось еще одно, хорошо знакомое и жителям материка. Люди даже радуются, когда гомосексуалист убивает своего партнера или совершает иное уголовно наказуемое преступление, будь то воровство, оскорбление действием или нанесение ущерба чужой собственности («орудием преступления стала обутая нога») и так далее, поскольку это дает публике возможность смаковать подробности и ханжески возмущаться вроде бы не гомосексуализмом как таковым, хотя на самом деле осуждается в таких случаях именно «извращение»: снова оказалось, что они куда хуже нас с вами!

Публика, это скопище чопорных соглядатаев, потирает руки, когда какая-нибудь маргинальная личность убивает своего собрата, когда замертво падает на ринге боксер, когда прилив выбрасывает на берег утопленника. Ради этого же ознобного восторга люди сбегаются на петушиные бои, где оба противника лишены лица, лишены личности. Мы видим лишь наносимые удары, нас интересует только исход борьбы, победителя не отличить от побежденного. Мексиканские батраки-сезонники задыхаются в товарном вагоне, заключенные рвут друг другу глотки, гангстеры и разъяренные геи сводят счеты — их смерть никого не волнует, она не бросает никакого отсвета на жизнь обычных людей. Сами напросились.

Чип убил Амо Ферретти в парке Кахана-бич в Пуналуу, и это не вызвало ни ужаса, ни громкого скандала. Ни один человек не испытал той судороги страха, что сотрясает любого при сообщении о каком-нибудь жутком преступлении в спальном районе: я живу неподалеку! Я часто проезжаю по этой дороге! Там живет мой лучший друг! Мой сын ходил в школу с тем парнем, которого убили! Это могло случиться со мной! Ужас граничит с похвальбой.

Но когда дело касается гомосексуалистов, гангстеров, мексиканских иммигрантов, каждый говорит себе: «Со мной такого случиться не может!»

Всем казалось, что убийство стало естественным итогом свары между Чипом и его любовником. Люди спрашивали, как и где это произошло, а не почему, хотя именно на этот вопрос публика получила самый неожиданный ответ.

По Вайкики распространился слух, достигший ушей Бадди Хамстры, — слух настолько нелепый, что сперва ему отказывались верить. Чип якобы заподозрил неладное (мать не позвонила ему) и в неурочное время, после обеда, явился в гостиницу. Это сообщение мог подтвердить я — я помнил тот день. Чип не мимоходом заглянул, а с каким-то умыслом, с расчетом: при свете дня, без предупреждения, врасплох. Я был на дежурстве, а Чип прошел через служебный вход, быстро проскочил через кухню и поднялся на лифте для обслуги.

— У голубых сильное манао, — пояснил Бадди, что на местном наречии означает: «они нутром чуют». Чип был настроен на одну волну с матерью, он слишком походил на нее.

Чип словно услышал, как мать зовет его из другой части острова. Как верещание напуганной лесной птички — из тех, что отличаются ярким оперением: точно такой же беспомощный вскрик. Он как раз был у Соленого озера возле стадиона «Алоха», в его машине меняли масло. Почуяв беду, Чип позвонил матери, и Бренда, наш оператор, сказала: «Она не отвечает». Не «отсутствует», а «не отвечает» — вот в чем дело. Как-то подозрительно это прозвучало.

Как только масло сменили, Чип, не дожидаясь, чтобы заменили и воздушный фильтр, помчался по шоссе Нимица в Вайкики. Оставил машину не возле отеля, а дальше, на авеню Кухио, и вернулся назад пешком. Повара видели, как Чип вбежал внутрь, а через несколько минут выбежал снова, «гонясь за своим приятелем».

То, что Чип увидел — так гласила молва, — потрясло его. Он не постучался, открыл дверь своим ключом и услышал из спальни сдавленный вопль. Там он и застиг любовника. Амо Ферретти яростно насиловал мать Чипа — крупный, совершенно обнаженный волосатый мужчина неистово вонзался в тощую, дряблую, беззащитную с виду старуху. Эта ужасная сцена показалась Чипу чем-то вроде извращенного издевательства над ребенком: словно жестокое животное напало на маленькую девочку, — ведь его мать без одежды была тощей, почти бестелесной, как ребенок. Смуглый португалец заставил ее широко раздвинуть ноги и со всего маху врезался в нее, а она, содрогаясь, хватала ртом воздух. Насильника застигли в миг преступления, сын стал свидетелем надругательства над матерью. В ту же ночь он убил негодяя.

Значит, все привычные детали «голубого» преступления — истерическая ссора, погоня на машинах, вдребезги разбитый череп — лишь внешне следовали знакомой схеме. На самом деле это преступление вовсе не было «голубым».

Когда после ареста Чипа сделались известны эти подробности, на человека в оранжевом комбинезоне, отбывавшего срок в исправительном лагере на Оаху, излился поток сочувствия и симпатии. У него был благороднейший мотив для убийства — любовь к матери. Он отомстил за ее честь, размозжив подонку череп в прибрежном парке. Преступление во имя справедливости. Некоторые в Гонолулу собирали подписи за освобождение Чипа, но его мать в этом не участвовала.

Если Чип убил ради нее, чтобы отстоять ее честь, а то и жизнь, почему родная мать избегала сына? Этого вопроса никто не задавал.

 

20. Насилие и наслаждение

Кровь липнет к рукам. Для гостиницы насильственная смерть оборачивается проклятием, несмываемым пятном. Из вполне эгоистических побуждений я мог только радоваться, что убийство Амо Ферретти было совершено не в моем отеле. Убийство оставляет по себе сладковатый ядовитый запах; гостиница, которая имела несчастье сделаться местом преступления, перестает быть отелем. Раз и навсегда она становится местом преступления, зловещим, будоражащим, притягивает совсем не нужную публику — фотографов да любителей острых ощущений. Такому отелю ни за что не удается восстановить свою репутацию даже после совершения замысловатых и шумных ритуалов очищения, сколько бы ни завывали монахи, звеня колокольчиками, сколько бы ни жгли свечи, ни рассыпали соль, сколько бы ни творили молитвы и заклинания высокооплачиваемые, самонадеянные экзорцисты. Ладно, нам повезло. И все-таки я ломал себе голову, гадая, отчего Чип не убил Амо прямо в номере и с какой стати он вообще убил его.

— Чип быть в шоке, — пояснил Кеола. Я любил слушать, как наш темный подсобный рабочий пускает в ход научные термины вроде «неспецифические отключки» и «кратковременная память». В тот момент он чистил фильтр бассейна. Я подошел поближе, предвкушая, как он скажет: «Смываю грехи», — это выражение значило в его устах так же много или так же мало, как и «шок».

Мстя за поругание матери, Чип убил Амо Ферретти на дальнем подветренном берегу острова. На стороне Чипа были общие симпатии, негодяем в этой истории выглядел Амо. Чипу предъявили обвинение в убийстве, он признал себя виновным (со смягченной формулировкой «непредумышленное убийство с отягчающими обстоятельствами») и был приговорен к двадцати годам тюремного заключения с возможностью досрочного освобождения. Лет через пять-шесть, если Чип сумеет хорошо себя вести, его выпустят из тюрьмы Халава, и он вновь заскользит по волнам на своей доске.

Но если Чип «был в шоке», если он был, как утверждали, «вне себя», то почему же не прикончил Амо, когда застал его в момент совершения насилия, совершенно беспомощного, голого, мохнатой спиной к двери, в которую внезапно ворвался Чип? Этот вопрос никому не приходил в голову. И почему от преступления Ферретти до расправы прошло так много времени?

— Они спорили, — пояснил Бадди.

— Этот человек изнасиловал его мать! — возмутился я. — О чем тут спорить?

Как-то раз я застал Роз у себя в кабинете. Она листала словарь. Я спросил ее, какое слово ей понадобилось.

Смутившись, она ответила:

— Наслаждение.

Роз была простодушна и невинна, лгать не умела. Почему она пыталась скрыть, какое слово она искала и нашла на той же самой странице? «Насилие» — вот о чем гудела гостиница.

Трей, помощник бармена, рассказал мне, что Амо завтракал в тот день с мадам Ма, но Чипа с ними не было. Насилие произошло после ланча. Чип застиг Амо на месте преступления и ушел из гостиницы тем же путем, каким явился. Согласно первоначальной версии, Чип преследовал Амо, однако посудомойки утверждали, что Чип ушел из гостиницы один и что Амо ушел позднее. Почему они ушли порознь, почему не было погони? Судя по записям наших телефонных разговоров, мадам Ма обратилась в полицию значительно позже, уже вечером. До того она позвонила жене Ферретти, с которой была хорошо знакома, спросила, не у них ли Чип.

— Они ругались. Потом подрались. Ваш мальчик набросился на моего мужа. Они ушли, и я не знаю куда, — вот что она услышала в ответ.

Мадам Ма прекратила поиски сына и поспешила в полицейское управление Гонолулу. Она написала жалобу, подробно изложив, как Амо Ферретти напал на нее и как ее сын подоспел почти вовремя. По ее словам, Амо пригрозил убить Чипа.

По времени сходилось не все, но кое-какие факты были бесспорны: Чип побывал в гостинице, оказался свидетелем преступления и ушел; Амо ушел позднее; мадам Ма обратилась в полицию лишь после того, как поговорила с миссис Ферретти.

— Я хотела сперва выяснить, где он, чтобы полицейские могли сразу же его арестовать, — вот что ответила мадам Ма, когда ее спросили, почему она сразу же не заявила об изнасиловании.

Тем не менее письменная жалоба, поданная ею поздно вечером, не оставляла места сомнениям. Было указано, что все произошло в 2.25 пополудни. Мадам Ма отвезли в больницу и освидетельствовали. Заключение экспертизы обнародовали. «В области гениталий» обнаружены «ссадины и следы семени» — эти и другие не менее шокирующие данные медицинского обследования приводились на второй странице местной газеты, поступавшей в каждый дом. Публикацию столь неприглядных фактов сочли необходимой для торжества правосудия, и в результате прокурор предъявил Чипу обвинение в более мягкой форме. Но публика все равно возмущалась: как же так, парня посадили в тюрьму за расправу над негодяем, изнасиловавшим его мать!

Постепенно толки об убийстве затихли, но я никак не мог выкинуть его из головы. Мадам Ма жила в гостинице, мы сталкивались нос к носу каждый день. Я знал, куда она ходит, чем занимается. Мадам хранила молчание. Чип сидел в тюрьме, Амо лежал в сырой земле, а мадам Ма по-прежнему вела свои мелкие войны, писала свои лживые статьи, и если что и знала о случившемся, то держала эти сведения при себе.

Разумеется, служащие гостиницы знали все. Их допрашивали в полиции, но туземцы достаточно изощренны: они отвечали только на заданные им вопросы, не предлагая дополнительной информации. Когда их приводили в отделение, они замыкались в себе и отвечали односложно. Со мной они были откровеннее, особенно когда мадам Ма вновь начала ими командовать. Благодаря Милочке, начальствовавшей над горничными, у меня не было недостатка в информации.

— Этот парень Ферретти то и дело заходил на пятый этаж и к ней в комнату тоже, — рассказывала Пакита. Ее сменщица Марлин добавляла:

— Когда убираешь комнату, все узнаешь про человека, который в ней живет. В мусорном ведре полно тайн — и в ванной тоже.

Амо часто навещал мадам Ма в ее номере. В те дни, когда флорист менял цветы в холле, он получал в гостинице бесплатный ланч, и мадам Ма выходила к столу вместе с ним. Потом они пили у нее на веранде. Официанты, обслуживавшие номера, прекрасно знали, чего и сколько они заказывали, а все прочее было известно горничным, которые выносили пустые бутылки, убирали стаканы, к тому же в их обязанности входило дежурство в коридоре, уборка, они пылесосили ковровые дорожки, проверяли, не остались ли какие-то номера незапертыми, заходили в незанятые комнаты, чтобы привести их в порядок. В те дни, когда в отеле появлялся Амо, мадам Ма запирала свою комнату и вешала на двери табличку «Не беспокоить», а потом появлялась другая табличка: «Прошу убрать номер», и приходилось менять простыни.

— Кто стелет постель, тот все знает, — похвалялась Марлин.

Редко встречаются такие сильные женщины, как мадам Ма. Внешне она могла показаться пташкой небесной, но на деле была зла и груба. У Марлин были свои причины наябедничать мне: однажды она разбила в ванной у мадам стакан, и мадам Ма в наказание заставила ее подбирать осколки голыми руками, а сама стояла над горничной руки в боки и отчитывала. Она запугивала Роз, изводила меня, гоняла прислугу. Каким образом мог Амо одержать над ней верх?

Ответ прост: Амо был не насильником, а любовником. Мадам полностью контролировала ситуацию. Горничные знали, как мадам одевалась в те дни, когда они встречались, отмечали розовый пеньюар и туфли на высоких каблуках. «Она была красивая в эти дни». Любовники разыгрывали сцены, мадам Ма сочиняла эти фантазии, а спектакль они ставили вместе. Даже в соседних комнатах было слышно, что происходит: выпив, мадам Ма спешила в спальню переодеться, любовалась собою в зеркале, а Амо входил в спальню с веранды. Она видела в зеркале пугающее отражение, волосатые руки Амо спускали розовую рубашку с ее плеч. Вынудив женщину опуститься на колени, Амо входил в нее сзади. Миг величайшего блаженства наступал для нее, когда Амо, распалившись, не внимал ее мольбам. Он брал ее на полу комнаты, брал грубо, силой, но это и было наслаждением. Потом они ворковали и обменивались ласками, но в тот день Чип застиг их чересчур рано, сделал собственные выводы и принял наслаждение за насилие.

 

21. Инсектицид

В анналах криминалистики не найдется более мрачной комедии, чем история незадачливого убийцы, безумца, который липкими от крови руками вращает руль, прислушиваясь к тому, как на заднем сиденье оживает раздувшееся тело убитого, различая горестные упреки в невнятном бульканье, лопающихся пузырях газа. Свершившееся на Гавайях убийство было достаточно жутким, чтобы большинство людей вполне удовлетворилось этой интригой и переключилось на другой канал. Однако постепенно драма превращалась в сериал, и очередной эпизод проливал новый свет на содержание предыдущих серий.

Главные герои этой драмы, Амо и Чип, были голубыми. Уже немолодой Амо, чью голову Чип размозжил, говоря о Чипе, похвалялся: «Это моя девка». Итак, гомосексуалист убил своего занесшегося любовника — подобное преступление знакомо и Гавайям, вот только покойный и раздувшийся от газов Амо оставил в Кайлуа вдову с двумя детьми. «Детишек жалко», — прищелкивали языками люди. И качали головой: «Как это жена терпела?»

«Преступление на почве страсти», — писали газеты позднее: выяснилось, что убийца застиг свою жертву в отеле «Гонолулу», когда тот пытался изнасиловать его мать. Потом от персонала гостиницы я услышал новую версию: вовсе не изнасилование это было, а эротическая игра — пожилой гомосексуалист затеял бурный роман с одинокой матерью своего любовника, известной в Гонолулу журналисткой мадам Ма.

Но и на этом история Чипа, Амо и мадам Ма не закончилась, хотя я уже был сыт ею по горло. После суда Чипа отправили в тюрьму в Гонолулу, и оттуда он передал матери сообщение: он-де не желает ее больше видеть. Даже учитывая, что на самом деле изнасилование обернулось любовной игрой и мать с любовником дважды обманули его, все же казалось странным, что Чип отталкивает от себя единственного близкого человека, остававшегося у него на Гавайях да и во всем мире.

— Он параноик, — изрек диагноз Кеола, и Пи-Ви, который поливал украшавшие «Потерянный рай» пальмы в кадках, согласился с ним. Славно это выглядело: босоногая парочка, обсуждающая проблемы психологии.

— Что значит «параноик»? — поинтересовался я.

— Его замкнуть, — пояснил Кеола.

Мадам Ма жила себе в гостинице, и ее нисколько не угнетало, что сын отказался от ее посещений. По окончании суда «Адвертайзер» возобновил ее колонку с тем только отличием, что сын, раньше постоянно упоминавшийся в этом светском путеводителе, бесследно исчез. Вся колонка сводилась теперь к банальной болтовне об открытии новых ресторанов, приездах и отъездах знаменитостей и о бесплатных уикендах, которые мадам Ма как представитель прессы проводила в различных гостиницах. Отель «Гонолулу» именовался теперь «многоэтажным прибежищем в Вайкики».

— Жизнь продолжается, — отвечала она, когда я участливо спрашивал ее, как дела. О Чипе она отзывалась так: «Я испытываю к нему величайшее сочувствие». Еще она говорила: «Я в любую минуту знаю, где сейчас находится мой сын. Разве не об этом мечтает каждая мать?»

Тон ее казался легкомысленным. Было ли это игрой моего воображения или она в самом деле испытывала облегчение? Глядя на эту женщину, невозможно было поверить, что сын убил ее любовника и отбывает двадцатилетний срок. Мадам Ма освободилась от какой-то тяжести, в ее походке, в новой манере одеваться чувствовалась вновь обретенная уверенность в себе. Странное поведение для женщины, чей сын незаслуженно пострадал.

Каждый день я наблюдал, как мадам Ма проходит через холл, обедает на веранде, выпивает в «Потерянном рае». Мы продолжали кормить ее, убирать ее комнату, удовлетворять ее нужды. Нет, мне это не привиделось: мадам Ма выглядела спокойной, безмятежной, точно наконец развязался тугой узел и жизнь ее стала проще, освободившись от давления.

Я мог, как в зеркале, наблюдать эту перемену в своей дочери. Роз тоже успокоилась, перестала спорить с мадам Ма, соперничать с ней, плакать после ссор, да и сами ссоры прекратились. Они не подружились друг с другом, но поступили гораздо мудрее: оставили друг друга в покое.

Я не понимал, каким образом между враждующими сторонами установилось, по выражению мадам Ма, «перемирие», но лишних вопросов не задавал, радуясь, что наступил покой. Однако, воспользовавшись этой передышкой, я стал задумываться обо всем, что произошло, дивясь странным противоречиям: и смерть оказалась не смертью, и убийство любовника-гомосексуалиста не имело никакого отношения к самой гомосексуальной связи, и изнасилования на самом деле не было, а наказание, постигшее преступника или мстителя, почему-то устраивало всех, включая его мать.

Мадам Ма была вещью в себе: расчетливая, лживая, и от нее я бы ни слова истины не добился. Ее колонку по-прежнему заполняли устаревшие новости, зато из тюрьмы доносились вести посвежее. Прошло несколько месяцев, и на свет божий выплыла иная история. Заключенных в тюрьме Халава часто переводят из камеры в камеру, соседи у Чипа менялись, и слухи, просачиваясь, достигли отеля «Гонолулу». Печаль и обида развязывают человеку язык, а Чип был очень обижен. Первыми прознали обо всем посудомойки, ибо чем меньше зарплата у человека, тем ближе к земле держит он ухо и тем больше слышит. На низшем уровне, на уровне Кеолы, возившегося с мусорными бачками, были известны все тайные подробности. Там, где я видел обыкновенный дым, мои служащие точно отличали поджог, устроенный конкурентами, от гангстерских забав. Шепотом они передавали друг другу все подробности этой интриги. Они знали правду о Чипе.

— Так что же? — спросил я.

— Инсектицид, — ответил Кеола.

Сколько мрачного торжества в этом резюме.

В детстве мадам Ма одевала Чипа, как девочку. Ее муж, Гарри Ма, решительно возражал, и в конечном итоге это привело к разводу, однако развод вполне соответствовал желаниям мадам. Чип родился в начале шестидесятых, когда длинные волосы были в моде. Мадам Ма наряжала его в платьица, причесывала ему локоны, щедро красила личико — ее куколка!

Такую историю Чип поведал сокамерникам, надеясь обрести понимание, если не сочувствие.

Первоначально семейство Ма жило в собственной квартире в Макики, но мадам Ма не умела готовить и терпеть не могла заниматься уборкой. Она нанимала прислугу, но требовала слишком многого. Люди разбегались от нее, а поскольку мадам Ма лучшей тактикой в обращении с туземцами считала запугивание, прислуга уходила внезапно, без предупреждения, украдкой, и тем самым причиняла ей большое неудобство. Устроившись на работу в «Адвертайзер», мадам Ма заключила с Бадди сделку и по дешевке получила в пожизненное владение номер 504 в обмен на обещание как можно чаще упоминать отель в своей колонке и встречаться с журналистами с материка, заглядывавшими к нам в бар или столовую.

Чип еще учился в школе, когда они с матерью жили в убогой квартирке в Макики. По вечерам мадам Ма наряжала своего сына девочкой, не жалея косметики и украшений, — такого рода переодевания всегда грешат дурным вкусом и преувеличениями. Мужчины в доме уже не было: Гарри Ма, филиппинец китайского происхождения, использовал Гавайи как стартовую площадку и перебрался в Лас-Вегас. Лежа в постели, прикуривая одну сигарету от другой и потягивая глоточками водку с тоником, мадам Ма учила своего малыша делать книксен и вежливо говорить «пожалуйста», коли он хочет получить свой ужин. Тарелка с едой покоилась на коленях у мадам Ма.

Все эти отталкивающие подробности были убедительны именно своей мерзостью: еда в спальне, мадам Ма на супружеском ложе, на подушке пепел сигареты, на простыне пятна и крошки, голые ляжки мадам торчат над тарелкой, маленький мальчик, переодетый девочкой, выпрашивает еду особым образом, с помощью заранее установленных формул. Это тянулось годами. Чип то вовсе переставал есть, то на него нападала булимия, и, убежав в туалет, он совал пальцы в рот и вызывал рвоту.

Потом они переехали в гостиницу. Транссексуальная мода конца шестидесятых и начала семидесятых годов играла им на руку — сын с нетрадиционной ориентацией, хиппующая мать. Бадди Хамстра любовно поддразнивал мальчика: кажется, он понимал, какой урон нанесен психике Чипа. В пятнадцать лет, учась в школе Пунаху, Чип все еще спал с матерью — буквально спал с ней в одной постели. Бадди об этом донесли горничные. У нас в отеле «Гонолулу» было принято, едва постучавшись, сразу же поворачивать ручку и толкать дверь, а мадам Ма незапертый замок тревожил столь же мало, как беспорядок в комнате. Она давно привыкла к особым отношениям с сыном и не считала нужным их скрывать. Они частенько прижимались друг к другу на глазах у персонала.

Прочие подробности — как мать одевала его в девчачьи штанишки, повязывала ему ленточку на шею, собирала длинные волосы в хвостик и приказывала подростку растирать ей ноги и делать педикюр — это все выплыло уже в тюрьме. От участия в таких сценах плоть Чипа восставала. «Что же нам с этим делать? — спрашивала мадам Ма, надевая пару шелковых перчаток. — Нельзя тебя так оставить». Сперва Чип конфузился, отводил глаза, но потом привык. Мадам Ма говорила: «Я знаю, что тебе нужно» — и приходила на помощь сыну. Это продолжалось и потом, даже когда Чип обзавелся любовником, даже когда мать втайне от него обзавелась любовником. Вот что рассказал Чип своим сокамерникам. Он не жаловался, но с ума сходил от ярости и никак не мог примириться с тем, что его место занял Амо Ферретти.

Мадам Ма в тюрьму не пускали, но иногда Чипа навещала вдова Ферретти. А что, если у Чипа был роман с нею? Это многое бы объяснило.

Беспроволочный телеграф от пальмы к пальме вскоре разнес эту историю по всему острову. Колонка мадам Ма приказала долго жить. Мне не хватало духу выселить ее из гостиницы. Меня изумляло, что эта женщина перестала писать как раз в тот момент, когда у нее вроде бы появился мотив и материал для творчества. Она сидела в баре «Потерянный рай», смакуя «Кислый Писко», а я глядел на нее и думал: кто и как поведает ее историю? Что осталось скрытым от нас?

 

22. Неверман-следопыт

— Как будто провел прекрасный вечер в доме у своего ближайшего друга — хороший дом, дружная пара, вы ели домашний ужин, и ты думал: «Как здорово, что брак складывается столь удачно!» — а потом друг, которого ты считал мудрым старым человеком, отводит тебя в сторону и жарко шепчет на ухо про девушку, в которую он влюблен, — так сказал мне Бенно Неверман, приехавший из Неаполя, штат Флорида.

— И тогда вы испытываете разочарование и думаете: «Вот дурак!» — подхватил я.

— Ты чувствуешь себя дураком, а его считаешь еще большим, у мира отваливается дно, мир становится нелепым и ненадежным.

Неверман умел слушать, а потому и рассказывал интересно. Его отличала ирония записного циника, и он находил для своей иронии остроумное выражение. Путешествовал Неверман в одиночку, был заядлым читателем, даже на пляж брал с собой книгу — но не роман, он предпочитал исторические сочинения, любил «погружаться в прошлое». Однако на мой вопрос он ответил, что война его нисколько не привлекает. Насчет Пёрл-Харбора сказал только: «Мы слишком доверяли японцам», — а мемориал «Аризоны» посещать не собирался: «Это чересчур печально».

Неверман был откровенен и легко втянул меня в разговор. Я сказал ему:

— У меня есть своя версия продолжения вашего анекдота. В конце визита, когда я думаю: «Какая славная парочка!», жена отводит меня в сторону и со значением сообщает, что муж давненько не занимался с ней любовью.

— Это мне знакомо, — откликнулся Неверман. — В той истории я был мужем.

Мужской разговор становится иной раз похожим на теннисный матч, и, увлекшись чередой подач и хороших ответных ударов, я сам не заметил, как начал рассказывать Неверману какие-то вещи, о которых и жене не говорил, — не то чтобы тайны, но все же вполне интимные подробности. Неверман вызывал доверие своей серьезностью и казался мудрым человеком. Вроде бы на него можно было положиться — к тому же в такого рода игре рассчитываешь на взаимную откровенность. Познакомившись с Неверманом поближе, я выяснил, что он-то как раз не нуждался в подобном поощрении: он был человек увлеченный и охотно рассказывал о том, что его занимало, отнюдь не претендуя на то, чтобы и я в ответ обнажал душу.

Неверман почти сразу же рассказал мне, что в молодости был страшно беден. Рос в пригороде Чикаго, отец его оставил мать, завел новую семью, а через два года полностью разорился и покончил с собой. После школы у юноши не нашлось денег на колледж («впрочем, в колледже полезную профессию не освоишь»), и он пошел работать на фабрику, где изготавливали нержавеющую садовую мебель. Неверман управлял машиной, которая накатывала на эту мебель пластиковое покрытие. Работал в страшной жаре, посреди вредоносных химических испарений.

Благодаря острому уму и честолюбию Неверман вскоре сумел оптимизировать производство таким образом, чтобы не было необходимости окунать мебель в раствор: вместо этого ее одевали в подогнанный по размеру чехол. «Экструдированный рукав», — пояснял Неверман. Он запатентовал этот «рукав Невермана», а затем, применяя ту же технику к другим товарам, экспериментируя у себя в подвале, изобрел оконные рамы с виниловым покрытием (покрытие тоже делалось с помощью его «рукава»). Эту технологию Неверман опять-таки запатентовал и зарегистрировал товарный знак «Всепогодные окна Водсворта». Никакого Водсворта в природе не существовало, но его собственное имя звучало довольно странно, и к тому же для рекламы требовалось звучное название с запоминающейся аллитерацией. Вот они, наконец, всепогодные оконные рамы, покрытые винилом, выдерживающие чикагские зимы, — они не ржавеют, не гниют, не трескаются, не протекают, их даже не надо красить.

Неверман не располагал начальным капиталом и не желал довериться партнерам или инвесторам, а потому превратился в коммивояжера. Три или четыре года он путешествовал по Среднему Западу, собирал заказы, понемногу создавал свой бизнес. Иногда он выезжал за границу, в Индию и Китай, «транспортировать оборудование».

Глагол «транспортировать» звучал даже лучше эпитета «экструдированный». Изобретатель перебрался из подвала в гараж, потом обзавелся маленькой фабрикой. Бизнес стремительно расширялся. Чтобы снизить расходы, Неверман переехал в Теннесси и там в пору строительного бума восьмидесятых продал свою компанию за изрядную сумму, а сам поселился в Неаполе (штат Флорида). Патенты все еще приносили ему немалый доход. Ему сравнялось сорок пять лет. Неверман много путешествовал и читал. Мое имя было ему знакомо, он читал мои книги. Узнав меня, он сделался еще разговорчивее и откровеннее. Книг и путешествий ему недостаточно, признался он.

— Вообще-то это секрет, но вам я скажу, чем занят на самом деле, — пообещал он. — Я изучаю людей. Разыскиваю их и смотрю, что сделало с ними время.

— Такое хобби?

— Это не хобби, это страсть, — заявил Неверман. — Я — следопыт.

— Приведите пример.

— В старших классах я работал в супермаркете, — начал Неверман. — Учился плохо, времени не хватало, денег не было, все отдавал матери. Я завидовал ребятам, которые пользовались в школе популярностью, — спортсменам, умникам, красивым девушкам, богачам с новыми машинами. Один парень ездил на «Тандерберде».

Дело было в Де-Плейне, штат Иллинойс. Годы спустя, продав компанию «Всепогодные окна Водсворта» и купив дом во Флориде, Неверман навестил родной город и постарался проследить судьбы наиболее преуспевавших и уверенных в себе учеников из своего выпускного класса. Кое-кто и впрямь чего-то достиг, заключил выгодный брак, начал собственное дело, добился профессиональных успехов, но Невермана интересовали нюансы: один из наиболее удачливых превратился в алкоголика, один из самых богатых, Джордж Кункль, проиграл состояние в карты. Красивые девушки превратились в заурядных женщин средних лет. Неверман составил летопись возвышения и падения своих одноклассников, он коллекционировал фотографии, каждый альбом превращался в подробное жизнеописание. Детали придавали его отчетам глубину, эта работа напоминала естественно-научный труд, как будто Неверман описывал жизненный цикл нового вида животных. Он был особенно пристален к подробностям. Кункль, его одноклассник и приятель, холодным осенним днем нанес Неверману умышленное оскорбление. Неверман работал тогда в супермаркете, в гастрономическом отделе. Кункль подошел к нему и спросил: «Где бы достать такую шляпу?» — шутка вроде бы, но при этой сцене присутствовала подружка Кункля. Прошло двадцать пять лет, и Неверман разыскал Кункля — разоренного, нищего обитателя приюта в Сан-Франциско. На Кункле была заношенная кепка с надписью «9-ки, вперед!». Неверман спросил его: «Где бы достать такую шляпу?» — а потом представился.

— Это не месть, это справедливость и откровение, — объяснил мне Неверман. Он не сводил личные счеты, многие его встречи с прошлым строились гораздо сложнее, чем та. Он путешествовал в машине времени. Некогда, разъезжая по Среднему Западу со своим товаром, начинающий бизнесмен вынужден был экономить, останавливался в недорогих гостиницах, питался в убогих забегаловках, убивал время, сидя на верандах коктейль-баров и слушая музыку. Он все записывал, вел счета, дневники, отмечал каждую веху на своем трудном пути.

Спустя десятки лет Неверман разыскал Флоренс Бестуик, накормившую его завтраком в кафе при въезде в Сент-Луис; Сильвию Шоу, которая пела «Загадай на звезду» в баре «Четыре часа» в Коламбусе, штат Огайо; Фреда Кейси, починившего его автомобиль в Дэвенпорте, штат Айова, когда он колесил по дорогам Америки; Рональда Маркэма, портье, нагрубившего ему в мотеле «Хайлендз» в Хайлендз-Блафф, штат Миссури; Леду Хемперли — эту девушку он страстно желал, а она отправилась на выпускной бал с Джорджем Кунклем.

Причудливые имена, сложные поиски — и чем сложнее, тем больше удовлетворения они приносили. Флоренс Бестуик, овдовев, готовила на дому и поставляла обеды своим клиентам; Сильвия Шоу жила в трейлере в Энглвуде, штат Флорида, а дочь ее стала певицей; Фреда Кейси разбил паралич. Неверман выписал каждому из них чек на пять сотен долларов. Он узнал, что Рональд Маркэм, лишившись работы в мотеле, занимался чисткой прудов в Кейп-Жирардо, штат Миссури, а потом умер. Леду Хемперли Неверман пригласил на коктейль. Желания она в нем не вызвала. Леда сама предложила ему провести вместе ночь, а Неверман ответил: «В другой раз, а может быть — никогда».

Былые возлюбленные, старые враги, начальники и конкуренты прежних лет — разыскивая их, Неверман протискивался в волшебный тоннель прожитых лет, нащупывая ответ на вопрос: почему лишь немногим удается преуспеть, почему большинство терпит поражение? Как выяснилось, со многими его знакомыми почти ничего не происходило — разве что время шло и они становились старше. Неверман находил их в том же городе, на той же улице, в том же доме. Леда была из их числа.

Неверман не жаждал мести, не смаковал чужую беду. Без злобы и жалости он занимался своими раскопками. Подчас предпринимал поиски лишь ради сопряженных с ними трудностей. С чего бы он, например, поехал в Индию? В октябре 1973 года, приехав в Нью-Дели «транспортировать оборудование», Неверман услышал в баре отеля, как красивая молодая индианка пела песню Карпентеров: «Снова наступает вчера».

Поиски заняли почти месяц, но он разыскал эту женщину. Она вышла замуж за бомбейского бизнесмена, все еще была красива, дочь ее училась в Чикаго. «Я жил когда-то в Чикаго», — сказал ей Неверман, но не в этом заключался итог его поисков: гоняясь за своей индианкой, он ближе узнал Индию.

Когда Неверман находил своих давних или случайных знакомых и называл им свое имя, они принимали его за эксцентричного миллионера. Но они ошибались: исследование прошлого стало для Невермана не только приключением, но и основой жизни. Он приспосабливал свою жизнь к этому занятию, наполнял ее открытиями, придавая ей смысл и цель.

— Попутно я столько узнал о мире, столько удивительных людей повстречал, — рассказывал он. — Я бы и с вами не познакомился, если бы не эти поиски.

Его исследования обнаруживали смысл, скрытый в прошлом, показывали неумолимый ход времени. Неверман говорил, что это занятие сделало его добрее: он понял, как люди бестолковы и уязвимы. Ему нравились неожиданности.

— Я вроде сыщика, — говорил этот вежливый человек с тихим голосом и манерами старого священника. — Но меня привлекает не преступление, а сама жизнь.

— И что же?

— Время — страшная сила, время безжалостно, — сказал он. — Величайшая справедливость в том и заключается, чтобы позволить людям жить, как они живут. Это не поблажка — для большинства людей это кара. Мне было необходимо это понять.

— А что вы делаете в Гонолулу? — спросил я.

— Я ищу мадам Ма, журналистку.

Ту самую женщину с маской вместо лица, мать убийцы, совратившую родного сына. Но я не стал говорить об этом.

— Она была моей матушкой, — сказал Неверман.

 

23. Неверный

— Я был очень счастлив, пока сколачивал состояние, — сказал Неверман. — Я был одинок, словно в пустыне.

Он утверждал, что лучшим временем в его жизни был период страшного одиночества, когда он разрабатывал технологию изготовления винилового покрытия, которая принесла ему большие деньги. Я выразил Неверману свое восхищение: он так упорно исследовал прошлое.

— Это хобби, — отмахнулся он, — а о полимерах и тонких покрытиях я знаю почти все.

Он охотно вспоминал ту пору одиночества и борьбы, долгие ночи, недостаток денег, трудности при оформлении патента, создание собственной компании — «Всепогодные окна Водсворта» — бесконечные опыты и размышления.

— Наверное, так же и книга пишется, — заметил он.

— Так же, как создается лучшее из окон? — подхватил я. — Пожалуй. Один писатель сказал, что дом нашего воображения имеет миллионы окон, и писатели выглядывают из них, наблюдая одну и ту же картину, но видят ее по-разному: один видит черное, другой белое, одному мерещится малое, другому большое, что в одном окне предстает как рай, в другом оказывается человеческой комедией.

— Генри Джеймс, «Женский портрет», предисловие, — откликнулся Неверман. — Вы удивляетесь, что я это узнал? Она давала мне уроки по Генри Джеймсу.

Еще бы не удивиться!

— Кто давал вам уроки?

— Расскажу в другой раз, — ответил он. — Из всех окон больше всего денег своему изобретателю принесло целлофановое окошечко на конверте, придуманное Джозефом Регенштейном. Я-то знаю, я ведь тоже родом из Чикаго. Джозеф Регенштейн сколотил состояние и завещал деньги Чикагскому университету.

Пока я размышлял над преимуществами целлофанового окошечка, Неверман продолжал перечислять те изобретения, которые он бы сам хотел сделать, — простые, но совершившие прорыв в нашем быту: крышечки пластиковых контейнеров «Тапперуэр», великолепную идею липучки «Велкро», прирученную науку, давшую нам тефлоновые покрытия и синтетические дышащие ткани «Гор-Текс».

— Я завидую человеку, придумавшему продавливать треугольничек в банке содовой: отрывающиеся крышки выбрасывали, а это портило окружающую среду. — Невермана устраивало, что теперь крышки не требуется отделять от банки — идеальное решение, никаких отходов. — Я мечтал изготовить съедобную упаковку. Это, конечно, утопия, но растворимый пластик мы скоро сделаем. Чем проще, тем лучше. Один из ваших сограждан-гавайцев придумал тележку для супермаркета.

— Голдмен, — откликнулся я. Это имя в Гонолулу произносили шепотом: за ним стояли наркотики, несчастья и самоубийства. — Он нажил состояние, но погубил свою семью.

— Этого мне хотелось избежать, — кивнул Неверман. — Все время, пока я сколачивал состояние, я держался подальше от женщин.

Неверман был так занят своей борьбой, что не только оставался холостяком, но и вовсе не знал женщин. Работа приносила ему удовлетворение. Он был одинок и счастлив, его окружала аура невинности, и, когда Неверман разбогател, женщины охотились за ним не только ради его денег, но и ради той чистой безмятежности, которая стала основой его характера. Неверман, однако, сделался на свой лад монахом: ему не требовалась женщина, он не нуждался в обществе, вообще ни в чем не нуждался, он имел все, чего хотел. Правда, он понял, что до сих пор пренебрегал культурными богатствами. Образования почти не получил, книги читать не успевал, не разбирался в музыке. Неверман хотел наверстать упущенное. Переехав во Флориду, он разыскал в Форт-Майерсе одного профессора, и та согласилась составить для него список литературы. Богатому человеку подобает знать классические произведения и, приобретая шедевры, понимать, на что он тратит деньги. «Avoir sans savoir est impardonable» — так выразилась владевшая французским профессор и перевела Неверману: «Непростительно иметь и не уметь».

Звали профессора Вера Шибаб — отец ливанец, мать ирландка. В тридцать пять лет она была не замужем и специализировалась в гендерных исследованиях, хотя диссертацию защищала по сравнительному литературоведению («сравлит», бойко сокращала она). Она составила для Невермана список книг, куда вошли некоторые греческие трагедии, «проблемные» драмы Шекспира, в том числе «Перикл» и «Гамлет», «Дон Кихот», из русской классики — Тургенев и Чехов, а не Достоевский. «Анна Каренина», само собой, и «Большие надежды». Флобер. «Дневник никого». Марк Твен. «Женский портрет». «Смерть в Венеции». «Сердце тьмы». «Чудовище» Стивена Крейна. Зора Нил Херстон и Эдит Уолтерс Олгиви и так далее и тому подобное. Расизм и другие виды угнетения, а также борьба с ними. Невермана устраивал этот список, серьезное отношение к проблемам, всеохватность. Вера была человеком с призванием: начав дело, она доводила его до конца.

Миниатюрная, разговорчивая блондинка, бледная, недокормленная, вся на нервах — чересчур много работает, полагал Неверман. Такой физический тип был в его глазах гораздо привлекательнее здоровых задастых красоток, пугавших Невермана своей бойкостью. Глаза Веры светились ярко-зеленым светом: такой оттенок им придавали контактные линзы, но Вере это шло — что-то манящее, кошачье. Жила она одна, почти ничего не ела. Любовники, по ее словам, у нее были — два или три. Она называла их секс-партнерами. Брак закончился, едва начавшись: «Я уверена, он скрытый гомосексуалист и сам этого не знает».

— Хорошая у тебя улыбка, — сказала она как-то Неверману. В другой раз она сказала, что ей нравится его имя Бенно.

— Немецкое.

Она устраивала для Невермана семинары у себя на дому: засиживались допоздна в маленькой неприбранной комнате, обсуждая прочитанные книги. От умного разговора Неверман впадал в приятное возбуждение. Однажды вечером Вера, извинившись, отлучилась на несколько минут и вернулась в комнату в нарядном шелковом кимоно с бутылкой шампанского в руках.

— Поможешь открыть? — попросила она. Неверман справился с пробкой, они чокнулись и выпили, но тут Неверман почувствовал иную жажду и весь подобрался, напрягшись. Он даже не успел допить последний глоток, когда Вера сказала:

— Я хочу тебя в рот, — и опустилась на колени перед ним. Она сделала с его телом что-то такое, о чем Неверман порой мечтал или фантазировал; мурлыча и причмокивая, словно изголодалась, она зажала часть его в своих губах. Неверман утратил власть над собой, вскрикнул, приподнялся, потом упал в кресло и на мгновение уснул, снова пошевелился — она еще не закончила.

— Повернись, милый, — попросила она его. Неверман снова уснул и проснулся пленником ее чар.

Через несколько месяцев они поженились. Раньше время значило для него так много — теперь оно ничего не значило. Неверман чувствовал себя несчастным — совершенно новое для него ощущение. Он знавал тревогу, знавал неуверенность, но не восторг несчастья. Вера все время была рядом с ним, а он чувствовал себя бесконечно одиноким.

Вера рассказывала Неверману, как ее муж и любовники постепенно становились холодными, отдалялись от нее, придирались к ней или попросту избегали. Они листали дешевые книжонки, часами смотрели телевизор, уезжали без нее в отпуск. Они срывались, орали, обманывали.

Неверман покорно принял роль, отводившуюся ему в этой мелодраме. К нему перешли все отрицательные свойства бывшего мужа и прежних любовников. Он, никогда и голоса-то не повышавший, принялся орать на жену. «Кит читал у бассейна, лишь бы продемонстрировать мне свое пренебрежение», — делилась с ним Вера, и Неверман последовал примеру Кита. Он стал избегать жену, потому что чем больше они сближались, тем чаще между ними вспыхивали ссоры. Она изменила его, а сама не изменилась — только перестала флиртовать. Никакого шампанского, никакого «повернись, милый», и о книгах они больше не говорили.

Вера получила то, чего хотела. Стала настоящей язвой — неутомимая, надоедливая, всегда права. Неверман видел, что брак был ошибкой, что он выбрал не ту женщину, хотя с виду она была все та же, что покорила его своим «Avoir sans savoir est impardonable», взяла его с бою своим: «Я хочу тебя в рот».

— Вы переменились, — говорили ему знакомые.

Неверман, который был счастлив в одиночестве и ни в ком не нуждался, теперь был так глубоко несчастен, что искал общества проституток. Он подробно объяснял им, что от них требуется: то, что однажды предложила ему Вера. Неверман заговаривал в барах с незнакомыми людьми, пытался подружиться с каждым, кто хвалил его деловую хватку, стал падок на лесть, зависим, не мог оставаться один. Одиночество стимулировало его воображение — теперь он его лишился. Раньше Неверман не ощущал своего одиночества, он просто был один. Как он мечтал вернуться к прежнему, независимому, свободному от всех этих сложностей состоянию!

Проблема казалась неразрешимой. Неверман предугадывал, каким станет — жалким потаскуном средних лет. Он начал устраивать себе уикенды вдали от дома, начал тратить деньги.

В этом болезненном, запуганном состоянии он не мог ничего больше создать, изобрести. Он прямо-таки на куски разваливался, но не смел бросить Веру — слишком сильный страх она внушила ему. Мерзкий это термин — «кастрация», но как иначе описать то, что она сотворила с ним, хоть и не изувечив физически? Неверман сохранял свой брак. Это было несложно — требовалось лишь ничего у нее не просить.

Но ему нужно было где-то черпать силы, и он стал искать источник вдохновения в прошлом, потому что будущего у него не было; он заимствовал у других, потому что сам погибал. Неверман не скрывал, что отчасти эти поиски окрашивались сексуально: утешительно найти женщину, с которой был раньше знаком, и почувствовать, что теперь он желает ее. Секс давался ему легко — немыслимым было все, что сопутствует сексу.

Но подлинной его страстью сделались поиски людей — всех, кого он встречал, о ком слышал раньше, великих и малых, учителей, одноклассников, уборщиц, гостиничных служащих, людей, запомнившихся ему своей добротой или грубостью. Неверман разыскивал их только для того, чтобы посмотреть, что с ними сталось. Разумеется, все постарели, многие обрюзгли, стали печальнее и мрачнее и — дожидаясь смерти — болтливее и откровеннее. Некоторые тяжело болели, кое-кто умер. Это не вызывало у Невермана чувства превосходства.

— Я теперь такой же, как они, — говорил он.

 

24. Совратительница

— Мой отец весь остаток жизни страдал от последствий ужасной ошибки, — сказал Бенно Неверман.

Его отец Бруно был преуспевающим дельцом в Чикаго, главой счастливого семейства. Он вел не омраченную излишними сложностями жизнь — один ребенок, симпатичный домик, никаких долгов. Опрометчивость была ему неведома, и в том-то, по мнению Бенно, заключалась проблема: этот человек постоянно держал себя в руках. Он не пил, не курил. «Может, ему следовало порой выпить глоточек пива, выкурить иной раз сигару». Бруно рос в большой строгости. Его мать, бабушка Невермана, эмигрировавшая в Америку из Германии, не расставалась с Библией, к случайным попутчикам в автобусе обращалась со словами Писания и назойливо интересовалась состоянием чужой души. Дед Невермана был сдержаннее, но под усами его таилась та же суровая складка.

Отец Невермана не бунтовал, прилежно ходил в церковь, но и тут сказывалось правило: он ходил в церковь каждое воскресенье и даже не заглядывал в нее в другие дни. О религии отец не рассуждал, однако его неодобрение при виде какого-нибудь кощунства было столь же очевидным, как резкий запах. Сын со временем научился ценить праведность отца. Неверман-старший купил в конце концов телевизор, но неизменно выходил из комнаты, если на экране демонстрировали полуодетую женщину.

Хотя сам Бруно не брал в рот спиртного, его компания производила оборудование для пивоварен. Начало этому предприятию положили отец Бруно и дед Бенно, который завез все необходимое из Германии. В дальнейшем оборудование производилось на месте, и Неверман расширил свое дело, так что в итоге его называли богачом — и это в городе, где нужно быть действительно очень богатым, чтобы тебя сочли таковым. Несмотря на мрачный внешний вид, Бруно Неверман был добр и удивительно снисходителен, многих он нанимал из жалости — мужчин с дурным прошлым, женщин без будущего. Чуть ли не все работники, трудившиеся на заводах и складах отца, казались Неверману-младшему калеками: то встретится одноглазая или горбатая женщина, то мужчина с увечной рукой, с чудовищным шрамом или хромой, то у курьера сильный тик. На дворе стояли сороковые годы. Кто бы еще дал работу таким людям — старым, кривым, неуклюжим? Невермана эти работники пугали и отталкивали, особенно когда хватали его, пытались заигрывать, проявить дружелюбие, прижимали его к себе своими лапами, всматривались воспаленными глазами в его лицо. «Ваш сын! — издали окликали они отца Невермана. — Покажите нам его!» — и у мальчика перехватывало дыхание: казалось, из его тела, как из резиновой куклы, выходит весь воздух.

Однако на одну работницу мальчик обратил особое внимание именно потому, что она была привлекательней и моложе остальных. Он спросил, кто это. «Дочь Эдит», — ответили ему. Эдит приволакивала ногу, и на одной руке пальцы у нее не гнулись. Последствия удара — что это означает, Неверман не понимал, да и не вслушивался, ибо дочь Эдит была очаровательна, и больше ни о чем он думать не мог.

Ей едва сравнялось восемнадцать, Неверману было двенадцать — как раз достаточно, чтобы понять, как она хороша. Интерес его к девушке выражался в том, что Бенно снова и снова приходил на склад посмотреть на нее, пока отец не отругал его и не велел держаться подальше от красавицы.

Гораздо позже Неверман понял, как мучился его отец, как терзало его каждое появление дочери Эдит, ее притворная покорность. Даже походка ее казалась зазывной, она предлагала себя в дар, она протягивала руки, будто говоря: «Возьми меня!» Девушка усвоила манеру поворачиваться к хозяину спиной, оглядываясь через плечо и улыбаясь при этом так, словно и робела, и молила его развеять ее страхи. Ей не требовалось ничего говорить.

«Утешь меня», — каждым жестом просила она, и эта весть была еще внятнее без слов. Девушка нуждалась в защите. Она была так невинна. Как-то раз хозяин отвел ее в сторону и попытался предостеречь насчет мужской испорченности. Она сказала, что он напугал ее — так оно и было, но при этом она еще и возбудилась, и старика распалили собственные обличения. Наконец, нагнав на девушку дрожь, когда она искала спасения в его объятиях, такая податливая, теплая, старик понял, что величайшая радость для него — почувствовать, как ее тело прижимается к его телу, и принялся возиться с застежками ее комбинезона.

Он не мог больше совладать с собой, тем более что к желанию примешивалась жалость: ведь девушка была дочерью бедняжки Эдит. Женатый, хорошо известный всему Чикаго, уважаемый в городе человек уговорил дочь Эдит сделаться его любовницей. Он испытывал благодарность к девушке за то, что она быстро сдалась, и не подозревал, что на самом деле инициатива исходила от нее, она попросту осуществила свой замысел и замысел своей матери. Эдит, калека Эдит, которую старик так уважал за мужество и терпение, нашептала эту идею дочери на ушко.

Я вспомнил, как Неверман по какому-то поводу сказал мне: «Как будто провел прекрасный вечер в доме у своего ближайшего друга — хороший дом, дружная пара, вы ели домашний ужин, и ты думал: „Как здорово, что брак складывается столь удачно!“ — а потом друг, которого ты считал мудрым старым человеком, отводит тебя в сторону и жарко шепчет на ухо про девушку, в которую он влюблен».

Этим «другом» был его родной отец.

Признание наконец вырвалось у старика, мать Невермана впала в истерику, конец их супружеской жизни смахивал на автокатастрофу, причем пострадали все пассажиры. Много лет спустя Неверман осознал, что эта девушка, дочь Эдит, намеренно соблазнила его отца. Развод и повторный брак погубили семью. Матери Невермана удалось добиться от мужа кое-каких денег, но еще больше — обещаний, а через несколько лет дочь Эдит, в свою очередь, потребовала развода. Она захватила дом и половину фирмы, потратила свою долю капитала на себя и тем самым разорила все предприятие. Соблазнительница обобрала старика до гроша, с горя он подсел на алкоголь и таблетки — это он-то, в жизни не выпивший ни капли спиртного. Бруно покончил с собой, написав перед смертью любовное послание дочери Эдит.

Мать Невермана отдалась своей скорби — она могла только плакать, превратилась в иссохший, колеблемый ветром скелет, почти утратила дар речи. Денежные обязательства по отношению к ней остались невыполненными, ей пришлось переехать в меблированные комнаты в Де-Плейне, а Бенно, тогда еще подросток, по вечерам подрабатывал в супермаркете и, едва закончив школу, устроился работать на фабрику, изготавливавшую садовую мебель. Он хотел вернуть матери прежнее благополучие, дать ей возможность под старость пожить в достатке, но она умерла в нищете и печали задолго до того, как Неверману удалось сколотить состояние.

А та девушка, дочь Эдит? Она снова вышла замуж, выследила другую жертву. Второй муж ее тоже был богат, и она его бросила, за ним последовал дантист, китаец с Филиппин по имени Гарри Ма, умело вкладывавший свои деньги. У них родился сын Чип. С мистером Ма она опять же развелась, но фамилию его сохранила, осталась «мадам Ма». Я рассказал Неверману, чем закончилась эта история и что при этом открылось: как безобидная с виду журналистка, приятельница нашего Бадди, постоянная обитательница отеля, оказалась матерью убийцы, совратившей и своего сына, и его любовника, но она, причина всего этого безумия, отнюдь не выглядела сломленной — только загадочной и опустошенной. Вскоре Неверман выехал из гостиницы — его поиск подошел к концу, — а затем наконец-то нас покинула и мадам Ма.

 

25. Хоупкрафт

По его неуверенной дергающейся походке, по тому, как этот человек оглядел вестибюль моей гостиницы, подавшись вперед, склонив голову набок, точно птица, изучающая червяка: съедобен ли? — по всем этим приметам я заключил, что новый гость высматривает кого-то, кто еще тут не появился и кто, судя по его колебаниям, ему мало знаком.

Он чего-то ждал, предчувствовал, дыша частыми, мелкими глотками, осторожно пробуя воздух Вайкики. И все время моргал. Чарли Хоупкрафт — при таком имени и прозвище не требуется. Розовый, крупнотелый, не умеющий обзаводиться друзьями мужчина средних лет, в больших чистых теннисных туфлях, точно кошка с белыми задними лапками. Мне пришла в голову удачная мысль — поселить новоприбывшего на третьем этаже напротив Пуаманы.

Обычно, распределяя номера, я отделял краткосрочных визитеров, занимавших верхние этажи с видом на море, от постояльцев, живших внизу и не имевших вида на море — зато они находились поблизости от администрации. Однако в «золотую неделю» гостиница была забита до отказа, и единственный номер для Чарли Хоупкрафта нашелся на третьем этаже. Он сказал, что ему там нравится. Как многие нервные люди, он все время сообщал совершенно ненужную информацию о себе:

— Мой дядя был тут во время войны.

— В этом отеле?

— Нет, на Гавайях. Он был на Мауи, на каком-то аэродроме.

Хоупкрафт приехал из Юты. Возможно, он был мормоном, но в таком случае не слишком исправным: он пил. Прово, неподалеку от которого он жил (его родной поселок располагался где-то в горах), казался ему чересчур шумным.

— Но это очень порядочный город, никаких проституток, — добавил он, оглядываясь по сторонам, не с любопытством, а с дрожью брезгливости, слегка пригибаясь и словно ожидая ответа. Или он хотел намекнуть, что в Вайкики проституток пруд пруди? — Первый раз выезжаю из Соединенных Штатов, — сказал он.

— Это тоже Штаты.

Хоупкрафт принадлежал к числу тех застенчивых, неспособных к общению людей (как правило, это мужчины), что внезапно оживляются при виде домашних животных. Стоит появиться какой-нибудь пыхтящей твари в ошейнике, и они тут же принимаются с ней сюсюкать. В данном случае объектом внимания сделался огромный кот Пуаманы Попоки. Уклончивые люди, боящиеся встретиться глазами с собеседником, реагируют на животных так, словно те являются законными представителями своих хозяев. Едва увидев это обросшее шерстью чудище, Хоупкрафт опустился на четвереньки и начал его гладить, лепеча какой-то задушевный вздор. Попоки был жирный, подозрительный кот со злобной мордой и до блеска расчесанной шерстью, черной с небольшой примесью белых волосков, точь-в-точь как волосы его хозяйки, когда она не красилась. «Попоки» по-гавайски и значит «кошка» — от «poor pussy», «бедная киска». Видимо, животные воспринимают какие-то сигналы, по которым узнают своих поклонников: коту Хоупкрафт понравился, а это служило лучшей рекомендацией в глазах Пуаманы.

— Его зовут Попоки, — сказала она. — Он терпеть не может чужих.

Кот оскалил зубы, словно зная, что речь идет о нем. Хоупкрафт не устрашился.

— Ты большая толстая киска, ты любишь, когда тебе чешут животик, вот так, — сказал он, опускаясь на четвереньки посреди коридора.

Пуамана наблюдала за ним, что-то прикидывая. Я представил их друг другу, но не сказал Хоупкрафту, что Пуамана приходится мне тещей — он бы поинтересовался насчет внуков, а Пуамана, хоть и любила Роз, не желала выступать в роли бабушки. Оно и понятно: ей шло к пятидесяти, а выглядела она моложе. В тот месяц Пуамана покрасилась под блондинку. Она все еще принимала мужчин у себя в номере, но с разбором и только когда ей хотелось купить обновку. Кости у нее были тонкие, рост как у девочки, но она была сильна и даже мускулиста, делала зарядку, бегала, поднимала гантели и занималась аэробикой на крыше отеля. Милочка чуть ли не первым делом сообщила мне: «У мамочки пять вибраторов, и все другого размера!» Ей казалось, будто она открывает мне какую-то страшную тайну, но это на самом деле ничего не объясняло. Пуамана строила свою жизнь как вечные каникулы, постоянный праздник, все перемены были незначительными и безболезненными. И всегда кто-то присматривал за ней — Бадди, Милочка, а теперь настал мой черед.

Хоупкрафт вроде и не глядел в сторону Пуаманы, но она ему явно понравилась. Это было заметно по тому, как он ласкал ее кота. Вид у Хоупкрафта был озабоченный, встревоженный, словно ему что-то неотложно требовалось, он все порывался задать мне важный вопрос, но в последний момент не решался и крепко сжимал губы, едва не прикусывая нижнюю.

С первого дня Хоупкрафт усвоил обычный режим туриста с материка: завтрак — пляж — ланч — выпивка. Он бродил повсюду, держа под мышкой свернутый пляжный матрасик и гостиничное полотенце, насупленный — ему явно чего-то недоставало. Вероятно, он все еще ждал встречи, которая пока не состоялась.

Потом я подумал: не Пуамана ли так действует на него? Приласкав Попоки, он завоевал сердце его хозяйки. Хоупкрафт купил кошачьих лакомств и мячик, чтобы котику было с чем поиграть. Пуамана расспросила его о семье и работе, они вместе поднялись на крышу, посмотреть на огни Вайкики или на вершину вулкана Даймонд-Хед, а может быть, на закат за Ваианой. Они по очереди гладили и почесывали Попоки. Хоупкрафт был не женат и занимался транспортировкой грузов.

Они выпили по стаканчику — Хоупкрафт, соблюдавший экономию, принес все необходимые ингредиенты из своей комнаты и сам смешивал коктейли на крыше, — а потом Пуамана извинилась и ушла вместе с котом. Хоупкрафт был даже рад ее уходу, потому что теперь мог выйти из гостиницы и отправиться на поиски проститутки. Ради этих ночных блужданий в чересчур свободной гавайской рубахе и больших теннисных туфлях по примыкавшим к отелю переулкам Хоупкрафт и приехал на Гавайи.

В Вайкики девушку снять можно всюду, но как раз возле отеля «Гонолулу» они почти никогда не появлялись — разве что проходили по соседнему переулку, срезая путь к авеню Калакауа. Шлюхи соображали: гостиница на отшибе, японцы в ней останавливаются редко, всякая проститутка, которая вздумает околачиваться рядом, будет чересчур бросаться в глаза — здесь мало прохожих. Чуть подальше, на Кухио и Калакауа, в большой и безопасной толпе, молодые женщины на высоких каблуках двигались той походочкой, по которой безошибочно узнаешь шлюху: они никуда не шли, топтались на одном месте, эти женщины с длинными волосами, женщины на конвейере.

То ли в вечернем освещении дело, то ли во времени года, но Хоупкрафту никак не удавалось подцепить такую женщину. Провинциальный парень из маленького городка в Юте — Прово казался ему слишком шумным — не умел отличить проститутку от дамы из общества: и те, и другие красиво одевались, и вид у них был деловой. Хоупкрафту я сочувствовал: я и сам с трудом различал эти две категории здесь, в Гонолулу, где их и впрямь можно перепутать, поскольку зачастую представительница одной из этих разновидностей прежде принадлежала к другой.

Хоупкрафт жаловался мне на свои затруднения:

— Какое разочарование!

Гавайи располагали его к любви. Луна танцевала хулу, что-то нашептывало море, благоухали цветы. Хоупкрафт высматривал добычу, мечтая спариться, но не отваживаясь на решительный шаг.

— На Гавайях все есть, — говорил он мне. — Если б я еще нашел себе женщину, большего и желать было бы нельзя.

— Какую женщину?

Скривившись, он попытался придумать какой-нибудь эвфемизм вместо откровенного «шлюха», но все варианты казались ему вульгарными, и, наконец, Хоупкрафт выдавил из себя: «работающую девушку». Конечно, со шлюхами куда легче, они — поборницы простоты в отношениях, время — деньги, нечего тратить его на всякие там подходцы, зачастую инициатива исходит от них. Но беда в том, что американцам они предпочитали японцев, вежливых, быстро делающих свое дело, хорошо платящих, к тому же японца нетрудно запугать и содрать с него лишнее.

— У Гонолулу отпетая репутация, — ныл Хоупкрафт. — Как это городу удалось ее заработать?

В мои обязанности не входило решать такие проблемы, я только сочувственно выслушивал гостя и внимательно наблюдал. В конце концов я уже кое-что сделал для него, поселив напротив Пуаманы.

На четвертый день Хоупкрафт готов был сдаться. После очередной вылазки он вернулся в гостиницу, ковыляя, словно страдал плоскостопием, и пошел к себе в номер. Проходя мимо комнаты Пуаманы, он надумал поиграть с котом и постучал в дверь. Из-за двери тут же раздался женский возглас: «Нет, нет!» — и это так напугало его, что вместо «Пуамана!» Хоупкрафт крикнул: «Эй, Попоки!» Ответом ему было молчание. Он пошел к себе в номер. Потом по коридору начали ходить какие-то люди, и Хоупкрафт не осмелился высунуть из-за двери носа. На следующий день Пуамана яростно обрушилась на него:

— С чего это вы барабаните в мою дверь чуть ли не в полночь, ах вы, лоло!

— Было всего одиннадцать. — Хоупкрафт не поднимал глаз от своих больших белых «задних лап». — Мне хотелось немного поиграть с Попоки.

— Удачно выбрал время! — фыркнула Пуамана. — Неумеха несчастный!

Этот промах окончательно подкосил Хоупкрафта. Пуамана сердилась на него. Он-то набирался храбрости спросить ее, единственного своего друга в этом городе — вроде как в шутку спросить, — где тут водятся шлюхи, где знаменитый квартал красных фонарей и девушки, танцующие хулу в юбках, сплетенных из травы. Отказавшись от этой мысли, Хоупкрафт смиренно спросил, не согласится ли Пуамана с ним поужинать.

Она не возражала, если можно взять с собой кота. Хоупкрафт этим был даже доволен: он посадил Попоки себе на колени, скармливал ему кусочки рыбы и чесал за ухом, прислушиваясь к булькающему мурлыканью. Пуамана улыбалась, она простила его. Хоупкрафт был счастлив — он обрел друга.

— Кофе?

— Нет, мне пора. — Пуамана протянула руки, Хоупкрафт передал ей кота. — И не стучите больше мне в дверь по ночам, хорошо? — сказала Пуамана на прощание. — Не люблю, когда мне мешают.

Позднее, сидя в своем номере, зарекаясь когда-либо еще приезжать в Гонолулу и отчасти утешаясь воспоминаниями об ужине в приятной компании, Хоупкрафт прислушивался к шагам Пуаманы. Он подумал было выйти в коридор, постучаться, поблагодарить ее за благожелательность, но воздержался — и правильно сделал, иначе снова помешал бы Пуамане в тот самый момент, когда, отрабатывая свои деньги, она разыгрывала робость, восклицая: «О нет! Пожалуйста, нет!» — и, прикидываясь испуганной девочкой, отдавалась куда более испуганному, чем она, японцу.

 

26. Кот Пуаманы

Она-то с самого начала знала, чего хочет этот человек — Чарли Хоупкрафт, поселившийся в номере напротив: ему требовалась такая женщина, как она. Он был вежлив и добр, но денег у него было мало, а времени имелось в избытке. Шансов у него не было именно потому, что Хоупкрафт жил в одном с ней отеле: Пуамана не собиралась на неделю лишаться свободы ради какой-нибудь сотни долларов. «Я бы ни на минуту не могла от него избавиться».

Бадди распорядился, чтобы Пуамана оставалась жить в нашей гостинице. Ему, похоже, нравилось, что эта вольная женщина отчасти зависит от него, а может быть, он считал себя ей обязанным. Бадди поведал мне тайну Пуаманы: в 1962 году, когда ей было двадцать лет, она в качестве «кокосовой принцессы» развлекала в отеле «Кохала Хилтон» Очень Важную Персону, и от этой случайной встречи родилась девочка Ку-уипо, Милочка, моя будущая жена. Пуамана так и не узнала другого секрета, прятавшегося в глубине этой тайны: Очень Важной Персоной был не кто иной, как президент Кеннеди. Когда Милочка подросла, Пуамана расширила свою клиентуру, но я подозревал, что до того она много лет состояла любовницей Бадди, и тот хранил своеобразную верность или привязанность к ней, несмотря на избранный ею образ жизни.

Эта женщина чем-то смахивала на кошку. Такие размашистые и щедрые покровители, как Бадди, подбирают себе в любимцы определенный тип людей, импонирующих им и своей изначальной независимостью, и возможностью их приручить. Женившись на Милочке, я тем самым взял на себя ответственность за Пуаману. Иногда я подумывал: не подстроила ли Пуамана наш брак именно затем, чтобы сделаться моей тещей? Представляя меня, она, подобно Бадди, заявляла: «Он написал книгу» — и заливалась смехом от одной мысли о подобной нелепости.

— Она чистенькая, аккуратная, — нахваливал Пуаману Бадди. — Она родилась в здешних местах, но мать отослала ее учиться в Калифорнию.

Пуамана была нежна с Роз. Многое можно простить человеку, который добр к твоему ребенку. Кроме того, пока Пуамана жила в нашей гостинице, прочие проститутки, по-кошачьи привязанные к своей территории, не решались сюда являться. У Пуаманы было постоянное место в баре «Потерянный рай», но мужчин она водила к себе лишь несколько раз в неделю. С Хоупкрафтом связываться не стала: зависимый человек и скуповатый. Он нуждался в дружбе, а дружба отнимает много сил и времени. Пуамана не собиралась так тратиться, хватало парней побогаче и не столь занудных. Пуамана терпеть не могла болтовню клиентов, лишних затрат времени. Ее устраивали пугливые мужчины, этакие кролики, недотепы, что вечно извиняются и не могут справиться со своими проблемами.

В отличие от большинства гавайцев Пуамана следила за временем, и ее пунктуальность доходила до педантизма. Держалась она вежливо, одевалась благопристойно и даже изысканно, поэтому я нисколько не возражал, когда она усаживалась одна в баре, высматривая добычу. Долго ждать не приходилось. «Шлюха, одетая библиотекарем, куда привлекательней девки, которая тычет тебе в нос свои сиськи», — пояснял Бадди. Иногда Пуамана надевала дорогие очки.

— Так мужчины меньше боятся. Это вроде как дает им индульгенцию, — пояснила она.

Я изумился, услышав от нее подобное слово.

Пуамана сидела словно в задумчивости, однако настороже, похожая на длинноногую цаплю, неподвижно застывшую у берега: мелькнет рыбка, и одним быстрым движением острого клюва она подхватит ее.

Вечером она одевалась строго, ее наряд больше скрывал, чем открывал взгляду, и слоев одежды было многовато для теплой ночи. Эту женщину можно было и не заметить, если не выискивать ее специально, и клиента она сама выбирала. Допив коктейль, она смотрела на мужчину в упор, давая ему шанс предложить:

— Еще стаканчик?

— С большим удовольствием, — отвечала она на хорошем английском, но достаточно резко, чтобы новый знакомец знал свое место.

С этого момента она брала инициативу на себя.

— Сходим поужинать? — предлагал ей мужчина.

— Ужин в любом ресторане поблизости обойдется вам в сто долларов, с вином гораздо дороже. После этого вы приметесь за меня. Лучше дайте мне сотню и займемся этим прямо сейчас.

Она произносила это таким разумным и ясным голоском, что мужчина чувствовал себя обезоруженным и не мог даже рассмеяться.

— Ты еще хуже, чем я! — восхищались Пуаманой искатели приключений.

Поднявшись в свой номер, она деловито снимала очки и заявляла:

— Анальный секс — нет. Оральный — нет. Никакой боли. Презерватив обязателен. Целоваться не буду. Деньги вперед.

Если клиент колебался, она добавляла:

— Позолоти ручку, получишь штучку.

В такой ситуации у мужчин сразу садился голос или они вовсе лишались его. Посетителями нужно было руководить, словно малыми детьми. Они терялись при виде спартанской обстановки: комната Пуаманы смахивала бы на келью, если б не огромная кровать. Большую часть постели занимал Попоки.

— Ненавижу эту тварь, — жаловалась мне Милочка.

Попоки представлял собой бесформенный мохнатый мешок, его плоская физиономия все время злобно скалилась, он был невероятно прожорлив и коварен. Как правило, кот лежал неподвижно и поднимал голову лишь затем, чтобы на кого-нибудь зашипеть. Он все время спал, расположившись на двух подушках дивана, и омерзительно орал, когда кто-то покушался на третью.

Посетителю приходилось, съежившись, пристраиваться на небольшом креслице, наблюдая за котом — как бы не прыгнул, выставив вперед лапы, выпустив острые когти. Могу себе представить, как это чудовище вцепилось бы мужчине в волосы, раздирая лицо, затыкая нос и рот здоровенным скользким телом, давя клиента розовыми кишками, покрытыми шерстью.

Кот был неопрятен, а Пуамана тщательно следила за собой, то и дело принимала душ. Жила она тихо, не включала ни музыку, ни телевизор, ничего не читала. Вот почему, представляя меня: «Это мой зять, он написал книгу», — она хихикала, словно удачно пошутила. Пуамана могла часами сидеть у себя в комнате в предписанной йогой позе. Курила очень много, но только на веранде: «Я слышала, у кошек бывает рак легких, если хозяева курят при них».

Одинокая, суеверная, озабоченная своим внешним видом, она никогда никуда не опаздывала, ходила быстрой деловой походкой, не любила гулять, задерживаться по-пустому. Сидя у стойки бара, она замирала в настороженной позе цапли-охотницы, а порой что-то настойчиво, словно и впрямь чем-то занята, бормотала в свой сотовый телефон.

Вставала она в одиннадцать, в двенадцать завтракала, делала зарядку на крыше и затем готовилась к вечернему выходу. На пляже она не показывалась: «От солнечных лучей кожа задубеет». Ела аккуратно, за едой никогда не сплетничала, да и разговаривала нечасто, а если вступала в беседу, то исключительно на тему здорового питания и средств ухода за кожей. Рассуждая об этих проблемах, она подчас впадала в занудство, поскольку читать-то она не читала и все, что имела сказать, слышала из чужих уст. Пуамана соблюдала диету, во многом себе отказывала, почти ничего не расходовала, очень редко ходила в магазин.

Все время, когда она не упражнялась, не готовилась к вечеру и не развлекала клиента, Пуамана посвящала сну. Какое-то время после неприятного эпизода с проповедником она посещала психиатра. Проповедник явился ко мне и сказал, что проводит душеспасительные беседы. Он ссылался на Бадди, с которым был знаком. Я сказал ему: бога ради, при одном условии — не заходить в номера. Вскоре пастырь ворвался в мой кабинет с жалобой: Пуамана-де набросилась на него, исцарапала и силой выгнала из своей комнаты. Я расспросил Пуаману, и теща поведала мне иную историю: святой отец повалил ее на диван, извлек свой член и, стоя над нею, заявил: «Ты знаешь, что от тебя требуется». Дело было не в сексе, хотя в такой форме она секс не признавала: главное, он не желал заплатить вперед. Они поругались, Пуамана вооружилась котом, подняла эту тяжеленную зверюгу и швырнула в лицо проповеднику. Попоки расцарапал ему лицо.

Я так и сказал:

— Это сделал кот. Что я, не отличу следов кошачьих когтей от царапин, оставленных женскими ногтями? Сходите-ка лучше к врачу, а то как бы не нагноилось!

Проповедник на какое-то время оставил нас и отправился в другие районы Оаху, но потом я вновь повстречал его: он вернулся «спасать души» в Вайкики. Судя по его виду, охотился он не столько за душами, сколько за телами — женскими.

— Знаю я этот тип, — ворчала Пуамана. — Встречаются такие.

— Он может вернуться к нам.

— Нет, — сказала она. — Умерщвление плоти пошло ему на пользу.

Вот и еще одно неожиданное выражение сродни «индульгенции». Я бы мог кое о чем догадаться по этим ее словечкам и по тому, как она строила свою жизнь, но не хотел докапываться: Пуамана была моей тещей, и я боялся тех тайн, которые могли выплыть на свет. Мне и так уже стало известно больше, чем хотелось бы. Я был свидетелем ее меланхолии.

— Никому-то я не нужна, — вздыхала она.

— Это неправда, говорю вам как мужчина.

— Вот умру, кто придет ко мне на похороны?

— Я приду, — пообещал я.

Пуамана растрогалась и сказала:

— Похороните меня по католическому обряду. Чтоб была торжественная месса с пением, все, как полагается невесте Христовой.

Ее одухотворенное лицо заставило меня сдержать улыбку.

— Я ведь собиралась монахиней стать.

 

27. Умерщвление плоти

— Жила-была в монастыре Святого Креста в городе Эврика, штат Калифорния, послушница по имени сестра Антония, — так начала свой рассказ Пуамана. Ее отправили туда в четырнадцать лет. На Гавайях это «возраст согласия».

Мать отослала девочку из Хило, где жила семья, и просила настоятельницу по всем вопросам связываться только с ней, больше ни с кем из членов семьи, а в особенности не вступать в контакт с отцом девочки Уэнделлом. «Он тиран?» — спрашивала настоятельница. «Нет, — отвечала мать, — вовсе нет, он слаб душой, легко может расплакаться, боится темноты, не переносит одиночества и нуждается в сочувствии. Не может сам себя контролировать», — пояснила она.

Итак, девочку поместили в монастырь и местонахождение ее сохраняли в тайне. В те времена нередко случалось, что девочки в столь юном возрасте готовились принять обет и навеки отказаться от мира. Мать-настоятельница кое-что знала о своей подопечной, об остальном догадывалась. В семьях порой творятся кошмарные вещи, а потому ребенку лучше на всю жизнь остаться в монастыре, под ее защитой и под сенью Иисуса Христа. Девочке обещали, что из послушницы она скоро сделается монахиней.

Девочка приняла имя «сестры Антонии». Ее бледное личико и широко раскрытые глаза казались исполненными веры и вдохновения — страх тоже внушает своего рода веру. Послушница почти ничего не говорила, но ее молчание казалось молитвенной сосредоточенностью.

Она была худенькой, но сильной — работа на семейной ферме на Большом острове закалила ее. В семье росло четверо сыновей и три дочери, сестра Антония была старшей из девочек и отвечала за младших. Она рано бросила школу, едва научившись читать. В четырнадцать лет у нее было усталое, озабоченное лицо женщины, которая много работает и несет на себе большую ответственность.

Факты, простые и уродливые, сводились к следующему: год тому назад, когда мать Антонии в очередной раз забеременела, ее отец Уэнделл пришел спать к дочери, приказав ей лежать тихо. Он во всем винил свою жену — зачем она опять забеременела! Девочка была напугана, но не плакала. «Я не знаю, что делать», — прошептала она, и отец посоветовал: «Веди себя, как крыса: крыса на все пойдет, лишь бы выжить».

Застав отца с дочерью вместе, мать наорала на полуголого мужа и спрятала от него дочь. Ей понадобилось всего десять дней, чтобы снарядить ее и отправить в монастырь на материке. В полицию она не жаловалась, обратилась за советом к церкви, но Уэнделл обрушился на священника с воплями, когда тот зашел к ним домой и попытался обсудить положение дел со своим духовным сыном. Мать умело скрывала девочку, хотя Уэнделл душу из нее вынимал, яростно допытываясь, куда она подевалась, — не как отец, разыскивающий дочь, а как влюбленный, страстно стремящийся к объекту своих желаний.

Что бы он сказал, если б знал, как тоскует о нем послушница Антония на своей пружинной койке в маленькой келье! Она тосковала по отцу больше, чем по ком-либо из близких, больше, чем по матери. Раньше она боялась его и теперь сама не понимала, почему так отчаянно нуждается в нем. О множестве поручений, которые ей приходилось выполнять по дому, о скучной обязанности присматривать за сестрами она не вспоминала, по малышам скучала иногда, но никто и ничто, даже распятый Христос, не могло заполнить пустоту, оставленную в ее душе отцом. Порой Антония представляла себе, как он сидит один, печальный, точь-в-точь как сидела она сама, и думает о ней.

— Молись о своей душе, — велела ей мать-настоятельница. Она понимала, что отец развратил Антонию, что ее душа на грани гибели. — И за душу отца своего тоже молись.

Когда девочка молилась за отца, она видела его лицо, чувствовала его запах, и тоска ее росла. За послушницами строго следили. Антония часами выстаивала на коленях, склонив голову, бормоча молитвы, но каждый стих пробуждал в ней страстное воспоминание об отце, о том, как его руки, его губы касались ее тела. Молитва разжигала в ней похоть, воображение стремилось к отцу, он выходил из сумрака часовни, распаляя ее страсть, и Антония, обхватив руками свое скорченное тело, грелась в лучах его близости. Да, она охотно шла на молитву, зная, что вновь ощутит наслаждение, даруемое ей телом отца.

Когда она молилась, с лица ее сходило торжественное выражение и проступал восторг, потому что именно в этой молитвенной позе, на коленях, она впервые отдалась отцу, сделалась его возлюбленной. Молитва заменяла ей страстные объятия, и она догадывалась, что так же поступают и другие монахини: они едва передвигали ноги по утрам, после того как всю ночь бичевали себя, между молитвами полосуя себе спины.

Ничто не могло исцелить Антонию от одиночества, но молитва, внушенная похотью, давала временное облегчение. Мать дважды навещала ее, привозила гавайскую еду, мочи кранч, саймин, моченые сливы и семечки, поки, лосося ломи, но потом визиты прекратились, и к Антонии являлись только священники. Она училась читать, шила, подметала и мыла пол, работала на монастырской ферме. Послушница обязана выполнять всю тяжелую работу. Она не возражала — ничего другого она в жизни не видела.

В исповедальне Антония со страхом признавалась в греховных помышлениях. В церковном обиходе так много слов для выражения страсти, даже распятие и смерть Христа оборачивались сексуальным исступлением. Исповедники, навещавшие сестру Антонию, готовы были дать ей отпущение, но сперва пытались выведать у нее все подробности. Имени отца она не называла, более того — она лгала, утверждая, что была уже совершеннолетней. Она говорила просто о некоем мужчине, о таком же, как все мужчины, как те же священники, потому что иногда во время душеспасительных бесед ей хотелось, чтобы священник набросился на нее.

Исповедники будто носом это чуяли и со страхом отшатывались от нее. Один порекомендовал умерщвление плоти. Антония не поняла, и он повторил: «Умерщвляй свое тело».

Как-то утром, вороша сено в коровнике, она увидела свалившуюся в корзину крысу. Нет, при виде ее крыса не съежилась — это же не мышь, чтобы ежиться. Антония закрыла корзину крышкой, а потом осторожно перегнала крысу в маленькую коробку, которую ей удалось тайком пронести в свою келью.

На Гавайях полно крыс. Антония была знакома с мелкими крысами, живущими на крыше, и с черными обитательницами гавани, но ее пленница принадлежала к незнакомому виду: безволосая, крапчатая, по розовой, туго натянутой коже густо рассыпаны веснушки, хвост словно жеваный, розовее, чем все тело. Крыса воняла, и этот запах привлекал Антонию: он напоминал запах мужского тела. Крыса всегда двигалась, ни на минуту не засыпала. Антония припомнила, что говорил о крысах отец. Ее пленница грызла стенки коробки, но когда девочка кормила ее до отвала, она успокаивалась, только малость дергалась. Антония держала крысу у себя в комнате и отдавала ей корочки хлеба, кусочки мяса, бобы и картошку — всю пищу, какую могла принести из трапезной в складках своей рясы.

Ела она все меньше, худела, слабела, порой падала в голодные обмороки. Монахини замечали, как изнурена юная послушница, как печален ее облик, и полагали, что таковы результаты «умерщвления плоти». Они не догадывались, что голодать и кормить крысу сделалось для нее наркотической потребностью, а постоянное недоедание вызвало лихорадку и сильнейшие галлюцинации, в которых Антонии вновь являлся отец: он требовал, чтобы она опустилась на колени, и сжимал руками ее лицо, вызывая приступ рвоты. Умерщвление плоти оказалось действеннее, чем молитва: молитва лишь представляла ей образ отца, но голод вызывал рвотные позывы, похожие на любовные корчи. Обхватив себя руками, молодая монахиня раскачивалась и стонала в смертельных тисках похоти.

А лысая крыса все жирела, шкура ее блестела и становилась все более скользкой. Лысая крыса — ее единственный друг. Как только послушница переставала молиться, наваливалось одиночество, а крыса утешала ее. Крыса заменяла ей отца и любовника, крыса была наглой и дерзкой, но, пока ее вдоволь кормили, она мирно сидела в своей коробке, как сестра Антония — в своей келье. От каждой трапезы девушка приносила крысе ее долю, но тварь была ненасытна, просила еще и еще. Сестра Антония просовывала ей в клетку свои пальцы, согнув их в суставах, и крыса грызла их до крови. Потом, сложив окровавленные, со свисающими лоскутьями кожи ладони, девочка вновь начинала молиться.

Она превратилась в бледный, истощенный призрак; ноги, скрытые под толстой рясой, иссохли, как палочки, и непрерывно дрожали. Начались мигрени, Антония слепла от боли, но стойко переносила и это, твердо веря, что умирает от любви и что любовь того стоит. Чем больше слабело тело, тем ярче становились грезы.

Голая крыса разжирела, сделалась ленивой, медлительной, чудовищной, едва помещалась в своей коробке.

Однажды, вернувшись после обеда, Антония увидела, что коробка открыта, крышка отброшена под кровать, а крыса мертва: живот у нее был вспорот, и залитая кровью тушка еще больше походила на тот орган человеческого тела, с которым ее отождествляла Пуамана. Расправа еще не закончилась: кошка, убившая крысу, играла с теплым тельцем, кусала и подбрасывала его. Злобная физиономия кошки показалась Пуамане похожей на ее собственное лицо.

Вскоре Пуамана ушла из монастыря и вернулась на Гавайи. Ту кошку пришлось оставить в монастыре, но с тех пор, сказала Пуамана, у нее всегда водились свои кошки.

 

28. Обнаженные незнакомцы

Как-то на рассвете она случайно зашла в наш кафетерий в плотно облегающем прямом платье, которое ерзало вверх-вниз по бедрам при каждом шаге, отпечатанном хищными шпильками ее туфель. Платья словно не было вовсе — тело проступало под ним, выставленное напоказ. Как многие новички в Гонолулу, она скоро завела ритуал являться к нам после трудовой ночи — здесь, в этом чужом для нее месте, жившем по своему расписанию, она неизвестно почему чувствовала себя в безопасности. То ли она не знала о существовании Пуаманы, то ли плевать на это хотела. Она вообще была странная: нормальные девушки в это время суток ходят только в сопровождении сутенера и денег при себе не держат, а она расплачивалась наличными. И никаких признаков дружка, если только имя «Кобра», вытатуированное в венке между ее грудей — а вырез у платья был весьма глубок, — не принадлежало ее покровителю. На самом деле это имя осталось ей в наследство от уже завершившейся истории: так она звала своего трехлетнего сынишку.

— Ты коп? — осведомилась она, едва я заговорил с ней.

На эту мысль ее навели чересчур личные вопросы, плохо державшаяся у меня на лице улыбка, интерес к подробностям, беспристрастие и попытки расположить к себе. Эта женщина занималась бизнесом, где тайна превыше всего, а мое хобби — собирать чужие секреты.

Она ела в одиночестве, поливая яичницу острым соусом и нехотя колупая ее, потом закуривала, выпивала чашку кофе и около шести часов отправлялась неизвестно куда отсыпаться. С наступлением темноты она выходила на работу. Поскольку она была чернокожей, то неизменно наряжалась в белое платье, никогда не выходила под наше слепящее солнце и не видела дневного света.

Я выждал неделю, прежде чем подойти к гостье, и сперва убедился, что она уже не так напряжена. Стоило мне заговорить, она сразу начала проявлять признаки нетерпения, словно я зря отнимаю ее время, а у нее хлопот невпроворот. В ее глазах застыло выражение, весьма похожее на взгляд адвоката: каждые четверть часа щелкает счетчик, и даже в минуты праздности он пересчитывает свои часы на чеки.

— Можно подумать, коп так бы и признался, что он коп.

Она даже не улыбнулась. Признала разумность моего возражения, но не хотела тратить на меня время. Испустила делано утомленный вздох, точно плохая актриса, изображающая нетерпение.

Звали ее Жасмин, она явилась к нам из Лас-Вегаса.

— Вот настоящий туристический центр, что бы вы тут ни воображали о себе.

Гонолулу ее разочаровал, она не собиралась надолго тут задерживаться. Я разглядел еще одну татуировку у нее на большом пальце — маленький отчетливый значок.

— Не хочу об этом говорить, — отказалась она.

Зашаркала под столом ногами, забарабанила пальцами по столу и снова тяжко вздохнула, всячески намекая: я занята.

Чем? Сидела над недоеденной едой, курила сигарету.

— Хочешь поговорить со мной?

Я только улыбнулся в ответ — растерянно, но, надеюсь, достаточно дружески.

— За это надо платить.

Профессионалка, каждый шаг должен быть оплачен. Любые отношения с мужчиной имеют свою цену. Я заплатил за ее завтрак, купив таким образом ее время, и сказал ей:

— Я — главный администратор этой гостиницы.

Это произвело некоторое впечатление, хотя она и поспешила скрыть свой интерес. Выходит, я — начальник этого заведения, командую тут и спальнями, и едой, и напитками, и даже гостями.

Подписав чек, бросив взгляд на сумму, я невольно, почти инстинктивно окинул взглядом ее тело, словно прикидывая, что получу за свои деньги. Крупная, рыхлая, дряблая, совершенно не занимается спортом, кожа загрубела, на ногах мелкие шрамы и ссадины, на руках — едва заметные царапины. Я догадывался, что каждая отметина — память о каком-то событии, переживании, зачастую более болезненном для нее, чем сами раны. Эти подтеки и тени делали ее тело похожим на плод, перезревший на прилавке. Мне мерещились отпечатки пальцев на ее коже.

Она была совсем не похожа на Пуаману с ее завлекательной позой и широкой улыбкой, предназначенной специально для мужчины: «Иди к мамочке!»

— Возьмите мне еще чашку кофе и пачку «More Lights», — распорядилась Жасмин.

— «More Lights», — подхватил я осипшим голосом, скрывая смех: дурацкое название у этих сигарет — «больше света».

Она не улыбнулась и не поблагодарила. Попытки шутить настораживали ее: лишняя трата времени. В ответ на все мои вопросы она фыркала, что-то вызывающе буркала, почти ничего не рассказывала, а когда я попытался подольститься, оборвала меня:

— С чего это мне вам душу открывать?

— Сколько мужчин у вас было за эту ночь? — спросил я.

— Я пошла, — отрезала она и ушла — не то чтобы обиделась, просто время вышло. Но на следующее утро, в пять часов, на рассвете, явилась снова. Ей хотелось позавтракать, и она готова была поболтать еще.

Эта женщина инстинктивно выискивала в каждом мужчине слабость, удовлетворяла его потребности, каковы бы они ни были, эксплуатировала их и заставляла платить. На улице она окликала прохожих: «Хочешь провести часок вместе?» — и если мужчина не отвечал, она быстро, не извиняясь и не рассусоливая, шагала прочь; если же он кивал, она позволяла ему несколько минут побеседовать, даже полюбезничать, пока не подъедет такси, а затем превращалась в ледяную скалу. Ей требовалось одно: добраться до своей комнаты, сделать дело и поскорее вернуться на улицу. Все остальное ее не интересовало. «Мне друзья без надобности». К мужчинам она была совершенно равнодушна, не замечала их внешности, во что они одеты. Все они казались ей на одно лицо, были бы деньги расплатиться. Но мне кажется, каждый мужчина видел ее по-своему, идеализируя, драматизируя.

Такса на улице составляла сто долларов, с японцев — вдвойне. Когда они входили в комнату и мужчина раздевался — она сразу же заставляла раздеться, чтобы проверить, не коп ли, — Жасмин требовала еще денег.

— Вчера один парень заставил меня пройти три квартала до его машины. Я ему говорила: «Возьми такси!» — а он не захотел. Я стребовала с него еще сорок баксов за лишнюю ходьбу.

У этой женщины, способной сказать клиенту: «Ты вынудил меня пройти сто ярдов и заплатишь мне еще сорок долларов», было жесткое классовое мышление, достойное активного члена профсоюза. Она полагала, что любая мелочь в ее работе должна быть оговорена и оплачена особо.

— Справедливо, — согласился я.

— На самом деле вы так не думаете, — усмехнулась она.

— У нас уборщики подписывают контракт, согласно которому они не обязаны забираться выше чем на девять футов от земли.

— Заставите лезть выше, заплатите больше. Это по-честному.

Она сразу ухватила суть и со своей стороны добавила, что всегда говорит клиенту, когда тот разденется:

— Хочешь чего-то еще, заплати за это.

Само собой, раздевшийся догола японец, зажимая восставший член в руке, свободной рукой шарил у себя в кармане и протягивал ей хрустящие купюры.

— Руками не трогать! — предупреждала она, когда мужчина тянулся к ее груди, а уж если он касался татуировки, она вздрагивала и говорила: «Ой! Больно! Я только что ее сделала!» — хотя татуировкам было уже несколько лет. Мужчина, само собой, насмерть пугался, и Жасмин ругала его за то, что он обмяк.

Больше всего она дорожила своим временем. Как раз в тот момент, когда я напряженно дожидался ее ответа, она заявила, что ей пора, и пришлось отложить разговор до следующего утра.

Она сидела, покуривая, в своем нелепом платье, в туфлях на высоких тонких каблуках, жесткие, тусклые, сожженные химией пряди волос то падали набок, то вставали дыбом, словно у морского чудища. С первого взгляда всякий мог понять, что перед ним шлюха, и это ее вполне устраивало — всякие там тонкости только время отнимают. Жасмин не признавала этикета, была попросту груба, но резка и груба, как человек, у которого полно дел, как диспетчер в аэропорту. Когда она шла, цокая высокими каблуками, казалось, она отстукивает секунды: тик-так, тик-так.

— А если он захочет тебя пощупать? — спросил я, вспоминая про того японца, который потянулся к ее груди.

— Плевать, чего он захочет. Тут я командую.

Одного из туземцев посадили в тюрьму за милую манеру стрелять в шлюх резиновыми пулями, солдаты то и дело избивали их, их находили убитыми — орудием убийства неизменно служил нож. Жасмин не собиралась это обсуждать — она знала, какой риск сопутствует ее профессии, а говорить тут не о чем. Прожив в Гонолулу два месяца, она приобрела необходимый запас японских слов — с дюжину примерно, — чтобы провести полчаса наедине с голым бизнесменом из Осаки. Дюжины слов вполне достаточно, и мужчины испытывали облегчение, выбравшись из ее комнаты.

Быстрей-быстрей… Спешка убивает желание, нет ничего более враждебного эротике, чем деловитость и суета, но Жасмин словно не догадывалась об этом, а если и догадывалась, то ее это мало волновало: главное — быстрее заработать.

В удачную ночь она приводила к себе шесть-семь мужчин. Мне пришлось заплатить ей почти столько же, сколько платили ей клиенты, чтобы выслушать подробный рассказ про очередную ночь.

Пять мужчин. Вечер начался с одного из тех нахалов, что заставляют идти пешком до своей машины. Она не помнила, белый он был или цветной, откуда приехал, — лишь заметила, что все время волновался: как бы не попасться на глаза полицейским, не потерять машину, ничем себя не выдать. Эрекции у него не было. Жасмин довольно быстро сдалась, денег из него сверх обычной сотни выжать не удалось, поскольку у него не встал, и он ушел, так ничего и не добившись. Вторым стал японский турист, тоже нервничал. Когда она сказала ему: «Руками не трогать», — он дернулся, точно застигнутый врасплох мальчишка. Жасмин села рядом на кровать, спустила платье с плеч, обнажив груди, и еще раз предупредила: руки держи при себе. Она повозилась с ним, сделала свое дело, и он пошел себе, затрусил к лифту, на ходу заправляя рубашку в штаны.

Полночь. Она поправила макияж, посмотрелась в зеркало и снова вышла на улицу. В своих парадных туфлях она казалась неестественно высокой.

По голосу сразу было слышно, что третий мужчина пьян: могла бы сразу сообразить, что толку от него не будет. Когда Жасмин вытаскивала этого типа из дружеской компании, он шумел и похвалялся, но в такси сразу притих, у нее в комнате покорно и растерянно рылся по карманам и сразу же выложил почти две сотни. Потом она долго мучилась с ним, он никак не мог кончить, а она боялась, что клиент заснет у нее в комнате — такой здоровенный мужик, как его отсюда вытащишь? Она растолкала его и хорошенько обругала. В довершение всего он попытался ее поцеловать и этим еще больше обозлил.

Проще иметь дело с опытным человеком, который знает, чего хочет, зато новичка легче запугать. Четвертый клиент разбирался, что к чему, но позволял себе привередничать, так прямо и сказал: «Подавай сюда свою задницу», — а она ему ответила: «Задницу мою никто не получит». Когда же он завздыхал, глядя, как она вскрывает упаковку с презервативом, Жасмин заявила: «Без презерватива ничего делать не стану».

Этот человек заплатил ей сверх условленного. Она легла, раскинув ноги, глядя в сторону, и, когда он вошел в нее, слегка вздрогнула, словно ей укол делали.

У этого мужчины изо рта тянулась ниточка слюны, глаза остекленели, он шарил по ней руками, и Жасмин неприязненно ежилась. Она выждала еще секунду: клиент явно получал удовольствие и торопиться не собирался, — и, отрезав: «Все, хватит!» — заставила его кончить побыстрее.

— Сука! — сказал мужчина, одеваясь, но она так хлестко ответила, что он опрометью выскочил за дверь.

После этого к ней на улице подошли два солдата. Одеты в штатское, но она угадала их принадлежность к армии по коротким стрижкам и тому, как располагались татуировки — высоко на руках, чтобы из-под рукавов футболок не было видно, — да и ботинки у них были тяжелые и чересчур заботливо начищены. Солдаты проявили настойчивость.

— По одному, — сказала она.

Нет, они хотели пойти вместе. Один уже распахнул рубашку, сдвинул вниз пряжку ремня, чтобы она могла прочесть у него внизу живота: «Трахай до смерти!»

По одному они не соглашались, и она им отказала: вдвоем мужчины становятся опасны, они больше зависят друг от друга, чем от нее. И вообще это извращение, она терпеть не может, когда подглядывают, да еще солдаты.

Последним в эту ночь — она подобрала его около четырех часов утра — стал мужчина лет пятидесяти. Он не произнес ни единого слова — иностранец, наверное, — но тяжело вздыхал и ворчал, расставаясь с деньгами. Он тоже полез с поцелуями, и она снова сказала: «Я не целуюсь», и «Не трогай руками», и «Ой, больно!»

— Я только зря время теряю.

Эта реплика была адресована мне: Жасмин вновь насторожилась, прикидывалась хозяйкой положения, как порой делают испуганные люди. Она хотела получить больше денег за свои откровения. Я подумал: она называет свой товар «сексом», но это враждебно сексу, это даже не нагота, а нечто скелетообразное, лишь костлявая, словно когтистая лапа, рука, протянутая за деньгами.

Никто не знал, кто она, откуда, и мне она ничего не сказала — с материка, и все. У нее не было имени, только прозвище, и на вид ей было лет двадцать с небольшим. Она становилась воплощением любой фантазии, какая посещала воображение ее благодарных клиентов.

Жасмин хотела денег и ничего, кроме денег. Попросив у меня еще, она довольно неубедительно попыталась кокетничать, но я и так уже чересчур много от нее услышал.

— Я никогда не платил за секс, — сказал я ей.

— Мне платят не за секс, — возразила она. — Мужчины платят, чтобы уйти от меня поскорее.

 

29. Миссис Банни Аркль, вдова

Однажды утром, когда проститутка по имени Жасмин ела свой завтрак в нашем кафетерии — вскоре она исчезла неизвестно куда, — Бадди Хамстра сказал мне:

— Посмотри на эту женщину. Кошмарная баба!

Я оглянулся на Жасмин, как всегда одетую в облегающее белое платье, но Бадди уточнил:

— Да нет, вон та, — и кивком указал на хрупкую женщину лет шестидесяти, с изящными чертами лица, с виду ласковую и нетребовательную. Она как раз садилась за столик. Наш новый флорист Палама, занявший место Амо Ферретти, украшал холл, распределяя по вазам высокие стебли геликоний и райских птиц.

— Миссис Банни Аркль, — это прозвучало как одно слово, «Банниаркль», и в дальнейшем я мысленно называл ее этим двойным именем, хотя на самом деле наша гостья имела множество имен. Она четырежды побывала замужем.

Она была не местная, родом откуда-то из Калифорнии, никто не знал в точности, откуда. На Гавайи приехала со своим первым мужем, биржевым маклером, и решила, что жить будет здесь. Они купили дом в Блэк-Пойнте — роскошное местечко даже по тем временам.

— У нее в доме сейчас ремонт, так что она несколько недель поживет в гостинице, — пояснил Бадди.

— Куда подевался маклер?

— Она дала ему отставку много лет назад, вскоре после того, как они приехали на остров.

Я было подумал, что к этому и сводится вся история миссис Банни Аркль, но то было лишь вступлением к сюжету, деталью, не имевшей особых последствий, если не считать того, что в результате эта неизвестно откуда взявшаяся женщина сделалась владелицей большого особняка в Блэк-Пойнте. Я начал расспрашивать настойчивее, и Бадди буркнул, что, насколько ему известно, честолюбивая выскочка-мать вырастила будущую миссис Банни Аркль где-то на юге, научила ее, как угодить мужчине, и пристроила замуж за маклера.

— У нее вышел бурный роман с одним из наследников Коултера. Им принадлежит много земли на Большом острове. Развелась с маклером, получила приличные алименты. Сохранила за собой дом. Можно сказать, в качестве своего офиса, — съехидничал Бадди. — Жена Коултера что-то прослышала, покончила с собой, оставив предсмертную записку, в которой прокляла обоих.

— И на том конец?

— Как ни смешно, только начало, но эта записка вроде как придала красоты их роману. Коултер женился на ней, а когда они развелись — проклятие все-таки подействовало, — миссис Банни Аркль отхватила большой кусок земли. Часть земли пустили под жилье, другую — под коммерческие проекты. Участок купил человек, занимавшийся туристическим бизнесом, построил курортный отель. Он отчасти расплатился с владелицей наличными, а другую часть выдал акциями. Отель на самом берегу. Она проснулась миллионершей.

Теперь ей не требовался муж, она носила имя Коултера и чувствовала себя в безопасности. Два мужа, один богаче другого, придавали своей бывшей жене респектабельность, даже неуязвимость — по крайней мере, так она думала. Она играла в поло в Мокулее и позировала местному фотографу.

После второго развода набежали мальчики-альфонсы. Она не сразу поняла, что это за пиявки. Один, австралиец по имени Кит, показался ей приличным человеком. Австралийский акцент смахивал на британский, Кит без конца пил чай, слегка грассировал, растягивая гласные, и даже ругательства в его устах звучали деликатно: «убюдок», выговаривал он, или «сюка». Улицу он называл «проспектом», вместо «я думаю» неизменно говорил «полагаю», словно прибыл из мира получше, чем тот, который был знаком ей. Она поселила его у себя в доме, и в один прекрасный день он сбежал, прихватив с собой ее драгоценности.

Другой авантюрист — ну и дурой же она оказалась! — был на десять лет моложе, прекрасно одевался, гонял в спортивном автомобиле. Тоже просился жить у нее, и она уже подумывала согласиться: ей было так одиноко, а он говорил, что любит, и хоть пользовался ее деньгами, но скромно, по мелочи. Однажды она решила поглядеть, где и как он живет. Выяснилось, что он ютится в Калихи в многоквартирном доме для самоанцев. Со всех сторон сбежались босоногие ребятишки, окружили ее машину. Ее дружок служил в пожарной охране! С этим покончено раз и навсегда, зареклась она, с омерзением вспоминая, как угождала ему в постели, как он ликующе вопил при этом.

Сплетни только повышали ей цену. Одиночества мадам не переносила. Ее познакомили со вдовцом, издавна враждовавшим с кланом Коултеров, и она, зазывно улыбаясь ему, про себя решила: «Я выйду за него замуж».

Через несколько дней после первой встречи он позвонил ей, словно и его осенила та же мысль, пригласил в оперу. В концертном зале «Блейзделл» шла «Богема». Миссис Банниаркль надела самое красивое из своих платьев, он был в смокинге. Он отвез ее домой, она пригласила его зайти выпить, держалась строго, но проявляла достаточно внимания к гостю, каждый ее жест был тонким намеком: и бокал шампанского, и сигара, и то, как нежно она приняла и сложила его смокинг. Гость приободрился, даже раздухарился. Ту ночь они проспали в одной постели, хотя наутро он едва мог припомнить, как добрался до спальни. Через полгода они поженились, объединив два состояния. Третьего мужа звали Джордж Гидеон Райт, он был потомком того человека, в честь которого назван Райтс-Пойнт.

— Есть у нее один приемчик, — прокомментировал Бадди. — Только такие приемчики и помогают достичь успеха, сколько бы там ни рассуждали, дескать, мозги нужны. Уоллис Симпсон сделалась герцогиней Виндзор потому, что умела сжимать мышцы влагалища. Вот принц Уэльский на нее и запал.

Я прожил в Англии семнадцать лет, но мне понадобилось поселиться в маленькой гостинице на Сандвичевых островах, чтобы узнать секрет, оказавший столь существенное влияние на судьбы британской монархии.

— Памела Харриман имела трех богатых мужей и кучу крутейших любовников. Конечно, дамочка что надо, но разве умение держать себя обеспечило ей успех? Держи карман шире! Она умела работать в постели, проделывала этот старый трюк: «пакетик чая», знаешь, когда жмыхают яйца, словно они из мармелада. У мужиков от этого крыша едет. И пожалуйста, она — посол США в Париже. — Бадди отхлебнул из стакана и добавил: — Джекки Кеннеди выглядела так, словно она — высший класс, а на самом деле она была жуткая выжига. Знаешь, какой брачный контракт она заключила с Онассисом? Они будут женаты семь лет, спать с ним она не обязана, а при разводе получит двадцать семь миллионов зелененьких.

— А что же миссис Банни Аркль?

— Ты только посмотри на нее!

Пожилая женщина, одинокая с виду, достойно державшаяся, маленькими глотками пила чай, высоко вздергивая голову.

— С виду — райская птичка, тонкие косточки. — Бадди засопел, то ли смеясь, то ли слегка возбудившись. — А секрет в том, что она — шлюха.

Я поморщился от грубого слова, а Бадди расхохотался.

— Мужчины кое о чем рассказывают, — пояснил он, не дожидаясь вопроса. — Женщины тоже болтают. Она специалистка по «ободочку» — так это называлось в борделях Невады, нынче принято говорить «делает салат». Язычком работает. В большинстве штатов это запрещено законом, но закон запрещает нам все удовольствия. Джорджу Райту на редкость повезло.

Миссис Банни Аркль аккуратно поставила чашку на блюдце, взяла из корзиночки салфетку и принялась ее разворачивать.

— Когда Джордж Райт умер, наследники передрались, детей возмущало, что вдове отвалили чересчур много. Миссис Банни Аркль заключила с ними сделку, не доводя дело до суда. На ее долю пришлось собственности примерно на пятнадцать миллионов: плантация кокосовых орехов, ранчо с породистыми скакунами. Ну и акции отеля на Большом острове все еще при ней.

Когда миссис Банни Аркль перевалило за пятьдесят, далеко за пятьдесят, она сделалась одной из богатейших невест на Гавайях. Теперь не она гонялась за мужчинами, а они за ней. Один из приятелей Бадди воспользовался моментом ее слабости. Их роман продлился месяц; потом она выгнала его.

Аркль стал ее последним мужем. Ему принадлежала сеть кинотеатров. Еврей, сменивший имя, вдовец, как и она. Она приняла его веру. Он был ей нужен: он был настоящий. Ей не хотелось оставаться одной, не с кем было и в люди выйти. Большинство мужчин достойны лишь презрения, но Аркль был умный и сильный, прекрасный товарищ. Ей хотелось быть под его защитой.

Этот мужчина и в семьдесят с лишним сохранил потенцию, хотя вряд ли кому-нибудь пришлись бы по вкусу подробности его сексуальной жизни. Даже вообразить его обнаженным было неприятно.

— Не хотел бы я работать проктологом! — скорчил гримасу Бадди.

Арклю невеста понравилась, но у него были свои претензии:

— Сбрось пятнадцать фунтов весу, тогда я на тебе женюсь.

На это понадобилось несколько месяцев — куда больше, чем она рассчитывала, — но в итоге они сыграли свадьбу в его особняке в Нууану, подле синагоги. Когда мистер Аркль умер, половина картин из его коллекции отошла Академии искусств Гонолулу (фонд Аркля), а вторую половину вдова продала, оставив себе только одну работу Боннара за ее необычный голубой фон.

— Вероятно, за всю свою жизнь она переспала лишь с дюжиной мужчин, — подытожил Бадди.

— Некоторые проститутки имеют больше клиентов за одну ночь.

— Да, но миссис Банни Аркль вкладывала в это душу. И у нее трезвая голова, не то что у проституток. Она умеет ждать, вот в чем штука.

Субтильная старушка, сидевшая в гостиничном кафе, аккуратно намазывала булочку маслом, вытягивая длинные пальцы. Перстни сверкали в солнечных лучах. Быть может, она бы на все это сказала: «Я готова была бросить любого из своих мужей, но они платили мне, чтобы я осталась».

 

30. Местный колорит

Самая колоритная — навязчиво колоритная — сцена, какую я наблюдал в нашем живописном уголке земли, разыгралась по соседству, за отелем «Кодама», стоявшим вплотную к нашей гостинице. Ночью я услышал пение, уханье, вопли и бормотание. Я пробрался к бассейну, выглянул из-за ствола дождевого дерева и по ту сторону олеандров у забора увидел горящие факелы и лоснящиеся тела гавайцев в набедренных повязках и их женщин в юбочках из листьев. Они ритмично били ладонями в тыквы-калабаши (этот музыкальный инструмент называется «ипо»). Слышались похожие на щелканье метронома удары: толстые посохи стучали о плиты гостиничного двора. Постояльцы «Кодамы» фотографировали экзотическое зрелище, некоторые записывали пение на кассету, радуясь, что Вайкики еще не утратил местный колорит.

То была первая ночь. Затем гавайцы стали являться к отелю «Кодама» посменно, прямо с работы, кто в уличной одежде, в цветастых рубашках и шортах, кто в костюмах, с кейсами под мышкой. Они приносили с собой еду и, похоже, твердо знали, что надо делать. Пели, рассыпали вокруг какой-то пепел. Казалось бы, в обычной одежде туземцы должны выглядеть уже не столь выразительно, но когда они стояли и пели вот так, в сандалиях и линялых рубахах, то смотрелись как-то внушительнее.

Странно было видеть это традиционное действо на задворках только что выстроенного японского отеля, куда Бадди водил свою вахину Стеллу поесть суси, чтобы подбодрить ее после очередного сеанса химиотерапии.

— Какая мрачная музыка! — пожаловалась Стелла. — Неужели они думают привлечь этим посетителей?

На самом деле администрация «Кодамы» вовсе не нанимала этих певцов, как делали некоторые другие отели, затевавшие факельные шествия и предзакатные танцы в юбочках из целлофана. Напротив, управляющий «Кодамы» безнадежно пытался избавиться от незваных гостей: туземцы расположились не на его территории, но вплотную к ней, и многие гости проявляли интерес к их песнопениям.

Пение это было почти неземным — торжественные и грозные раскаты заклинаний, какие-то низкочастотные жалобы, одни и те же печальные стоны. Разделившись на две группы, гавайцы вели полифонический диалог. Теперь, в повседневной одежде, они уже не привлекали туристов — эти местные чудаки скорее раздражали, мешали нормальной работе.

— Я потолковал с управляющим «Кодамы», — сказал Бадди, в очередной раз угостившись в соседнем отеле суси. — Он понятия не имеет, что с ними делать. Я посоветовал ему нанять их петь в баре в «счастливый час», но ему эта идея не понравилась.

Главный менеджер гостиницы был японцем, по-английски он почти не говорил. К нарушителям спокойствия вышел его заместитель, местный уроженец, поговорил с запевалой и, вернувшись, доложил:

— Он говорит, это их земля. Говорит, отель стоит на том месте, откуда они всегда отправлялись на рыбную ловлю. Тут их предки сходились и приносили жертвы богам. Здесь было святилище.

Постояльцы «Кодамы», устраивавшиеся почитать у бассейна, жаловались на шум. Без набедренных повязок и юбочек из листьев гавайцы уже не казались столь живописными. Охранники отеля, здоровенные самоанцы с хмурыми одутловатыми лицами, попытались прогнать незваных гостей, но те не отступили.

Шум этот был слышен и в отеле «Гонолулу», примыкавшем к «Кодаме». «Борьба за территорию», — прокомментировал Бадди. Даже когда самоанцам удалось несколько оттеснить гавайцев, голоса аборигенов, обращенные к «Кодаме», их монотонное пульсирующее пение были слышны в отеле, словно глухие удары сердца. Потом они снова стали надевать набедренные повязки и зажигать факелы, и постояльцы перестали жаловаться.

Убедившись, что туземцы собираются нести постоянную вахту возле соседнего отеля, я расспросил своих служащих, что все это означает. Они тоже удовольствовались одними догадками. «Они канака маоли», — сказала Милочка. Это значило «не туфта», «настоящие гавайцы» и ничего не проясняло. Трей предположил, что они что-то репетируют, неизвестно что, а уборщик Кеола считал, что они молятся.

— Что это за молитва?

Кеола пожал плечами. На Гавайях, в этой стране затяжных пауз, человек может дать вам ответ на один вопрос, но два вопроса — это слишком.

— Наши молитвы не так, как у хаоле, — сказал он. — Не поно.

Это какие же молитвы «неправедные»? И почему? Я пошел к певцам — свернул на авеню Кухио, пересек щель, отделявшую одну гостиницу от другой. Прикинув, что самый толстый музыкант, постукивающий ладонями по самой большой тыкве, и есть их глава, я обратился с вопросом к нему:

— Почему вы приходите сюда каждую ночь?

— Потому что днем мы работаем, — ответил он.

Логично. Днем они работают. Больше толстый человек мне ничего не сказал, а с Кеолой он говорить не захотел. Вот еще что было странно: этих людей никто не знал. Если они профессиональные музыканты и танцоры — а складывалось именно такое впечатление, — то не из групп, выступающих в Вайкики. Кеола подтвердил, что это настоящие гавайцы. Крупные, обросшие мясом, похожие на истуканов, — тот самый тип, который господствовал на этих островах до прихода белых. Мне не требовалось наблюдательности Кеолы, чтобы догадаться, что все они — родственники: сходство лиц и телосложения выдавало в них членов одной охана, то есть семьи. Они держались единым кланом, и никто не мог сдвинуть их с места.

— Стелла думает, они колдуют, — усмехался Бадди.

Я передал ему слова Кеолы: дескать, молитвы гавайцев не всегда благочестивы.

— Может, хотят с кем-то поквитаться, — согласился Бадди. — На островах Микронезии это лучше умеют делать. На Тарава, если кто-то хочет причинить своему врагу вред, он находит и сжигает его дерьмо. Где бы ты ни был, у тебя непременно чирей на заднице вскочит.

Понять эти песни было невозможно, но каждый придумывал собственную версию: кто говорил, что гавайцы оплакивают мертвых, кто думал, что они молятся, возносят благодарения, проклинают. Они приходили каждую ночь много недель подряд — уже и Хеллоуин миновал, и День ветеранов, и День благодарения. Есть ли тут какая-то связь? Они что, готовятся отмечать приближавшуюся годовщину низвержения гавайской монархии? Это победные песни, говорил кто-то, это благословение, нет, это песни протеста. Может, все дело в недавно прошедших в Вайкики или намечающихся увольнениях? Может, это все профсоюзы затеяли — собираются выдвинуть серьезные требования?

Никто из сторонних наблюдателей понятия не имел, чего добиваются гавайцы. Когда они одевались в набедренные повязки и самодельные юбочки, туристы фотографировали их; в европейской одежде они почти не бросались в глаза, становились похожи на тех бродяг, которые шляются целый день по аэропорту Гонолулу, толкая перед собой тележки со всем своим скарбом, и с виду почти не отличаются от путешественников — только лица грязнее, обветреннее и спать они укладываются тут же, на скамьях. Постепенно этот гавайский ансамбль сделался одной из достопримечательностей ночного Вайкики.

Что-то настораживало полицейских в этом заунывном пении под аккомпанемент калабашей, но на Гавайях нельзя арестовать человека за любовь к музыке. Их поведение не подпадало ни под какую статью административного кодекса, они не мешали отдыхающим, как люди, гоняющие мяч по пляжу, нельзя было подверстать их под законы против лающих ночью собак или включенных на полную громкость приемников. Они приводили с собой детей, но дети вели себя спокойно и благонравно, пели вместе с родителями. Можно даже сказать, что эти люди подавали хороший пример. От гавайцев, сидевших полукругом на полоске песка позади отеля «Кодама», поджав под себя ноги, и неутомимо певших, избавиться было невозможно.

Но пение становилось все мрачнее, превращалось в низкий, утробный звук, похожий на вой ветра. На Гавайях существует сто тридцать наименований для всех разновидностей ветра, и это был черный ветер — тот роковой ветер, что дует безлунной ночью, о чем-то тревожно предупреждая.

Припомнив слова Кеолы, я заглянул в словарь гавайского диалекта и обнаружил, что «молитвы» здесь приравниваются к колдовским ритуалам — похоже, других значений не предполагалось. Существуют, конечно, и какие-то разновидности христианских молитв, но на островах любые молитвы, по-видимому, связаны с черной магией, проклятиями и заговорами. Особо выделялась какая-то ана-ана, «злое колдовство с помощью молитвы и пения заклинаний».

Я спросил Кеолу:

— Что такое ана-ана?

Он только плечами пожал. Вот еще одна особенность Гавайев: местный язык, словно жаргон посвященных, доступен лишь узкому кругу избранных, и каждое выражение звучит как каббалистическая формула, даже если на самом деле это всего лишь невинное замечание о погоде.

Два месяца спустя, в начале декабря и сезона ветров, гавайцы вновь облачились в похожие на маскарадные костюмы туземные наряды — набедренные повязки, юбочки из листьев, гирлянды зеленых листьев на головах: так на греческих вазах ветки лавров венчают героев. Гавайцы вновь забили посохами в землю, застучали в калабаши, рассыпая вокруг пепел и прах.

В их пении нарастало что-то темное и неотступное, а мимо фланировали туристы в купальных костюмах и гавайских рубашках, бегали, визжа от удовольствия, дети в мешковатых штанах и дорогих бейсболках, надетых задом наперед, проносились машины, заунывно завывали сирены, над головой ревели самолеты, так что поющие гавайцы были не единственным источником шума, а всего лишь одним шумовым эффектом из многих.

Однажды вечером их пение завершилось воплем. Но кричали не гавайцы, а кто-то из постояльцев «Кодамы». Женщина забилась в истерике, увидев, что какой-то мужчина свалился сверху на тент у бассейна, разорвал ткань, обрушил поддерживавшие навес столбики. Тело его с грохотом упало на плиты площадки возле вышки для прыжков в воду. «Тоже мне попрыгунчик», — проворчал Бадди. Самоубийца пролетел двенадцать этажей.

Туземцы, заставившие главного администратора гостиницы покончить с собой в отместку за уничтожение их рыболовного святилища, обрекшие его своими заклятиями на смерть, собрали свои вещички и растворились в ночи, прежде чем послышалось завывание полицейских сирен.

 

31. Рождественские открытки

Хидео Такахаси, менеджер гостиницы в Вайкики (я его немного знал), был загружен работой, он устал и издергался, его все отвлекало, его загнали в угол: готовясь к Рождеству, он заранее составил список дел, потому что Рождество — это важно. Оставалось так мало времени для вечеринок и гольфа, для того, чтобы оптом закупить в «Макдоналдсе» «хэппи-милз» и распределить угощение между детьми служащих, завернуть бутылки виски в подарочную упаковку и лично надписать открытки на двух языках — по-японски и по-английски. На каждом шагу подстерегают чудовищные ошибки. Как-то раз среди рождественских украшений маленький Санта-Клаус радостно улыбался с креста, а младенец Иисус лежал на пластиковом подносе в окружении семи гномов.

Такахаси казалось, что перед его носом вот-вот закроется дверь — не гостиничная, а та тяжелая, что в традиционных японских домах по обычаю отделяет комнату с сокровищами, металлическая, с узором из хризантем, с замысловатым замком почти у самого пола. Эта прочная дверь не раскачивается на петлях, а скользит, словно по рельсам. Такахаси пытался проскочить, пока дверь с грохотом не захлопнулась. Он видел, как она уже беззвучно завершает свое движение, а остававшаяся щель неуклонно сужается.

С бутылки виски свисал ярлычок: «Mary Christmas». Сами по себе оба эти слова — и «Мэри», и «Рождество» — имели право на существование, но рядом они выглядели как-то неправильно.

Позвонив директору по маркетингу, Такахаси попросил его зайти. Служащий явился и тут же принялся жаловаться на какие-то трудности:

— Я стараюсь, как могу, но эти туземцы…

Такахаси понятия не имел, о чем идет речь.

— Эти певцы и все прочие…

— Рождество! — вздохнул Такахаси. Он списывал на Рождество все нелепые осложнения, неоправданные претензии, дикие цены, неожиданно возникавший дефицит. Рождество — вершина делового года. Такахаси посещал все мероприятия и не уклонялся ни от какой ответственности.

— Это правильно? — Чистенькой ручкой Такахаси повернул бутылку этикеткой к свету.

— Нет. Надо «Merry Christmas».

— Перепечатайте, пожалуйста, — протянул ему этикетку Такахаси.

— Я позабочусь об этом.

Сто двадцать ярлычков с логотипом компании и окошечком для личной подписи были напечатаны с ошибкой.

— Какая-то дура-секретарша сказала, что сойдет и так.

— Переделайте побыстрее.

Такахаси был занят по горло, не до взаимных упреков. В любом случае за это отвечал менеджер по продажам. Его следовало уволить еще в прошлом году, после той промашки с распятым Санта-Клаусом, о ней даже в газетах писали, но в разгар сезона никого не прогонишь. Потом, когда бизнес пойдет на спад, этот человек получит извещение, что в его услугах больше не нуждаются. Пока что гостиницу украшали, в холле поставили елку, развесили пластмассовых ангелов, санта-клаусов, маленьких мохнатых медвежат, микки-маусов, утят в матросских костюмчиках, оленей и кроликов — всякую праздничную мишуру.

Это менеджер предложил Такахаси лично подписать каждую этикетку, наклеить ее на бутылку «Джонни Уокера», запаковать бутылку в изящную коробку, завернуть в нарядную бумагу и подготовить таким образом подарки — сто двадцать штук.

А еще требовалось подписать рождественские открытки — их была добрая тысяча. Такахаси распределил себе задание на весь месяц, по пятьдесят штук в день. Он не только подписывался по-японски и по-английски, но и собственноручно писал на всех открытках одну и ту же фразу: «Поздравляем с праздниками. Компания „Фурабо“».

Как только менеджер вышел, Такахаси снова принялся за рождественские открытки. Он успел сделать едва ли половину своего урока. Зазвонил телефон: он забыл о матче в гольф, пропустил время.

— Ты в порядке? — спросил Такахаси его приятель Юми.

— В порядке, в порядке, в порядке, — раздраженно забормотал Такахаси и согласился сыграть восемнадцать лунок. Перед уходом он подписал еще десять открыток.

Без свежего воздуха цвет лица у японских бизнесменов становится меловым, бледнее, чем у любого хаоле. Такахаси казался почти прозрачным и каким-то пыльным, от бессонницы и истощения стал почти пепельного оттенка. До Рождества оставалось всего ничего, а дел невпроворот. Главное в подарке — проявление личного участия. Нужно подписать этикетки, подписать открытки, положить бутылку в коробку, изысканно завернуть, перевязать шелковой ленточкой, и еще нужна монограмма Такахаси и логотип компании — почему никто никогда ничего не слушает?

Такахаси и в лучшие времена был в гольфе не более чем любителем, а в тот день собственная игра повергла бы японца в смущение, если б он хоть что-то вокруг себя замечал. Он потерял семь мячей, а загоняя мяч в лунку, едва не свалился носом вниз. Как утомительно слезать с тележки и бить по мячу! Такахаси в рассеянности поднес мяч ко рту и чуть было не укусил его. К счастью, Юми не заметил этот жест безумца. Осознав, что едва не сунул мяч себе в рот, Такахаси отбросил его в сторону. Это Юми увидел.

— Он был прокушен, — пояснил Такахаси.

Юми уставился на него, одними губами повторяя:

— Прокушен?

Такахаси согласился поиграть, чтобы никто ничего не заподозрил, но игра выдала его с головой. Он знал, что не успевает выполнить задания, которые сам же себе установил. Вернувшись в кабинет, Такахаси обнаружил на автоответчике три сообщения от Чидзуко, его куму, то есть любовницы. Такахаси набрал ее номер.

— Не звони мне! — сердито потребовал он.

Чидзуко сказала, что волнуется: вот уже неделю от него ни слуху ни духу. Такахаси упрекнул ее в эгоизме. В Гонолулу готовятся к Рождеству, а она думает только о том, как бы побывать на вечеринках и в ресторанах. Хочет посмотреть на праздничные огни Вайкики. Хочет подарков — она собирала фигурки микки-маусов и все аксессуары, просила оставлять ей любые вещицы с изображением Микки. Еще она хотела выйти за Такахаси замуж.

При одной мысли о требовательности Чидзуко Такахаси впал в ярость и принялся орать на нее: «У меня нет времени!» Он не давал ей вставить ни слова, сколько она ни пищала что-то себе в оправдание. Девушка растерялась, на миг за собственным криком Такахаси услышал, как она повторяет по-английски «прости», «sorry», твердила она, «sorry», как будто по-английски это было доходчивей, тихо, покорно шептала свое «sorry», словно запуганный ребенок.

Такахаси швырнул трубку. Он так и не остыл от злости, даже не сказал Чидзуко, что его пригласили в резиденцию губернатора, в «Вашингтон-плейс» на рождественский обед. Приписка на приглашении предупреждала: «Просьба игрушку для кеики принести без обертки».

Заместитель Такахаси сунул ему в руки большую пожарную машину — деревянную игрушку на веревочке — и предложил:

— Мы могли бы отказаться, если вам это сложно.

— Рождественский обед у губернатора! — Голос Такахаси сорвался от возмущения.

Заместитель генерального директора кивнул, стараясь не глядеть на ввалившиеся глаза начальника, на его словно запыленное лицо, глубокие впадины щек, торчащую челюсть. Особенно страшным казалось это паукообразное, разваливающееся на куски тело в дорогом костюме. Аккуратно расчесанные на пробор волосы прилипали к черепу, на тощих пальцах выступали суставы, за стеклами стильных очков лихорадочно горели глаза.

Все тем же пронзительным срывающимся голосом Такахаси сделал замечание:

— Марки на конвертах не рождественские.

— На почте рождественские кончились.

— Достаньте где-нибудь.

И нужно еще ждать, ждать, прежде чем уволить этого разгильдяя. После Рождества, после всех принесенных им жертв, Такахаси намеревался избавиться от этих типов. Губы его уже репетировали фразу: «Мы в вас больше не нуждаемся». Но он так опаздывал с открытками, ему приходилось теперь засиживаться за полночь, добросовестно украшая каждую открытку поздравительной надписью и своим росчерком, желая кому-то там здоровья и процветания.

Однажды ночью Чидзуко позвонила ему: она чуть не плакала, и Такахаси пожалел ее. Закончив разговор, он позвонил по горячей линии рождественской распродажи в магазин «Дисней» и заказал новый брелок для ее браслета с талисманчиками — крошечного золотого Микки-Мауса в лыжной шапочке и красных перчатках.

Обеспечив подарок любовнице, он вспомнил и о жене, написал ей короткую записку с извинениями и просьбой о прощении и снова вернулся к открыткам, почти не замечая шума, который доносился с улицы, когда он открывал окно, чтобы выпустить из кабинета накопившийся сигаретный дым. Рождественский гомон, разнобой голосов, порой сливавшихся в хор, словно обделенные музыкальным слухом неучи пытались петь.

Наконец все открытки были подписаны. Такахаси разложил их на кровати. Получилось двадцать ровных пачек. На тумбочку он положил прощальное письмо жене в отдельном конверте, часы, чернильную ручку и обручальное кольцо. Сбросил с ног тапочки.

И все дальнейшие ритуальные жесты он продумал заранее, в тот месяц, когда, умирая, продолжал тащить на себе рутину управления отелем «Кодама». В нем уже почти не было жизни — так, лоскуток какой-то трепетал, — когда он неуклюже перевалил свое тело через перила балкона.

 

32. Медовый месяц миссис Фурман

Еще в аэропорту они отпускали шуточки, мол, только теперь устроили медовый месяц, а до сих пор дела мешали. Брак они зарегистрировали три месяца тому назад в Кармеле — этот городок привлек их своим кукольным очарованием, к тому же оттуда было нетрудно добраться до клиента Дейва, проживавшего в Монтерее, и до компании высоких технологий в Солнечной долине, которую Элисон собиралась на следующий день после бракосочетания оценить перед продажей. Подготовка к свадьбе стоила такого напряжения всех сил — Элисон прямо-таки готова была отказаться в последний момент, — что медовый месяц разумнее было отложить. Неделя в гостинице «Гонолулу» — самое оно. Я разместил их в номере подороже — в малом люксе — и послал им корзину фруктов. Начав меня благодарить, молодожены тут же перескочили на другой свой успех: как удачно они расплатились за перелет.

— Мы накопили мили.

— Занятное местечко, — отзывалась Элисон о моей гостинице, а Дейв добавлял, что терпеть не может претенциозные пляжные отели.

— Это место имеет свое лицо, — говорили они.

Из всех комплиментов я понял одно: наш отель оказался дешевле других. И что это еще за «свое лицо»? Они имеют в виду необходимость ремонта или, по крайней мере, свежей покраски?

Я не стал рассказывать им, как управляющий «Кодамы», соседнего с нами отеля, выпрыгнул в первый день Рождества из окна на глазах у весьма словоохотливых постояльцев нашего полулюкса, который теперь нелегко было сдать. Вместо этого я сказал:

— Люди нынче полюбили комфорт.

— Все эти роскошные места весьма переоценивают, — заявил Дейв.

Дейв был красивый молодой человек лет тридцати двух. Элисон, вероятно, несколько старше; она бралась решать все сама, ни в чем не уступала и прямо-таки ни минуты не могла потратить впустую. Да и с лица она несколько спала, что тоже свидетельствовало о возрасте. Элисон сохранила в браке свою девичью фамилию Фурман — еще один признак решительности и склонности доминировать. Фамилия Дейва была Уомэк. Для служащих гостиницы разные фамилии супругов обернулись дополнительной морокой: Элисон и Дейв расплачивались по счету отдельно, каждый своей кредитной карточкой, они оставили у портье оба имени, чтобы не упустить звонки или сообщения по факсу.

— Можно заниматься делами и в медовый месяц.

Я стоял к ним спиной и не понял, кто из молодоженов произнес эту фразу. Дейв служил в крупной бухгалтерской компании в Сан-Франциско, Элисон с каким-то воинственным пылом занималась компьютерами. Узнав, что у меня нет собственного веб-сайта, она негодующе фыркнула.

Правда, Элисон могла бы понять нашу отсталость с точки зрения экономии. Увидев ее шляпу, Бадди Хамстра громко заявил:

— Когда-нибудь они снова войдут в моду.

Догадываясь, что Элисон это слышала, я поспешил сделать ей неуклюжий комплимент.

— Выписала по каталогу, — откликнулась она. Она надевала эту шляпу, отправляясь с Дейвом в «Потерянный рай».

— Славное местечко, — приговаривали оба. Эта парочка ни разу не пропустила наш «счастливый час», один из самых популярных в Вайкики, тем более что бармены — серфингист Трей и беженец Трэн — наливали от души. Дейв и Элисон охотно возились с Роз.

— Папа, я печатала на компьютере Элисон, — похвасталась Роз.

— Не могу поверить, что эта девочка не подключена, — сказала мне Элисон.

— Ей шесть лет, и она уже умеет читать, — возразил я.

— Она ничего не смыслит в компьютерах, это хуже безграмотности. К тому же школа может приобрести программное обеспечение с большой скидкой.

Не прошло и трех дней медового месяца, как Дейву начали поступать сообщения по факсу. Целая пачка документов, ее даже не удалось подсунуть под дверь. Что-то произошло, счетовода отзывали в Сиэтл. Дейв спешно улетел. Элисон не обиделась:

— Я знала, что выхожу замуж за работающего человека. Если бы вызвали меня, Дейв сказал бы мне: «Поезжай!»

Оставшись одна, Элисон не изменила своих привычек: по-прежнему завтракала в буфете, ланч ела на берегу, являлась к началу «счастливого часа» в «Потерянный рай», а потом мы ее почти не видели. Как и следовало ожидать, в первый же вечер после отъезда Дейва в баре вокруг нее начали увиваться одинокие мужчины, в том числе и очарованный ею бармен Трей — приблизительно того же возраста, что и Дейв Уомэк. Я обычно не делал замечаний, только присматривал. На террасе играл джаз-банд Трея, «Кроткие», его подружка уехала на соседний остров навестить родственников. Элисон сказала Трею, что ее мужа вызвали домой по срочному делу, и Трей заметил:

— Что ж, мы в одинаковом положении.

— Не совсем. Вы могли поехать вместе с женой.

— А вы вместе с мужем.

Элисон рассмеялась:

— Мы же заплатили за неделю вперед. Почти тысячу долларов коту под хвост?

Увидев, что Элисон читает только заказанные по почте каталоги, Трей сказал ей:

— Ненавижу такие штуки!

По его словам, на них напрасно переводят леса. Элисон ответила: только по каталогу можно найти действительно выгодный товар, со скидкой. Она листала самые лучшие каталоги кухонного оборудования, домашней мебели и компьютерной техники. Разбиралась она и в каталогах туристического снаряжения: они с Дейвом познакомились в туристическом лагере и вместе поехали на его старенькой «Люмине», взгромоздив наверх каяки, высматривать хорошую волну.

— Я катаюсь на гребных шлюпках. С выносными уключинами.

— Мы участвовали в гонках класса пять, — сообщила она.

— Тут у нас торгуют новыми «Люминами», — подсказал он.

Слушая, как Элисон говорит: «Существует шесть причин не покупать новый автомобиль», — Трей смотрел на ее смазливое личико и думал: «Вот бы поиметь эту телку».

— Пойдем прогуляемся?

Она согласилась и по пути на пляж расспрашивала Трея о страховках и налоговых льготах для малого бизнеса и независимых подрядчиков на Гавайях.

— Я работаю в баре на полставки, и у меня свой оркестр, — буркнул в ответ Трей, мечтая ее поцеловать. Ночь была хороша, не слишком жаркая, лунная. По бульварам валила толпа, на главной улице образовался затор транспорта, но на пляже почти никого не было. Трея смущало, что какой-то бродяга у них за спиной пристроился под пальмой пописать, а другой, в пальто, толкал, обгоняя их, магазинную тележку, доверху нагруженную пластиковыми пакетами. Элисон словно ничего не замечала: она смотрела на море, широкое, почти черное вдали, а у берега поверхность отливала чешуйками жидкого лунного света, гребни волн серебрились и фосфоресцировали в свете гостиничных огней.

— Романтично, — сказал Трей. — Там, где прибой, — это Квинз-Брейк. Там стена. Каноэ плавают. И тополя — три или четыре. Груды камней.

— Эти бездомные, — пробормотала она. Выходит, все-таки заметила. — Я боюсь этих страшных людей.

Не зная, что сказать, Трей продолжал:

— Хорошо, что мы выбрались из гостиницы. Мне все хотелось отвести тебя в номер и заняться с тобой любовью.

— Ну да, — она снисходительно улыбнулась, не обидевшись на такую наглость. — Но я бы не стала. У меня медовый месяц.

Трей зажмурился. Ему было стыдно даже смотреть на нее. С трудом он выдавил из себя:

— Извините, пожалуйста. Забудьте, что я вам тут наговорил.

Ему казалось чудовищным, что он так откровенно попытался соблазнить эту женщину чуть ли не сразу после свадьбы. Белое платье, свадебный вальс, церковные колокола, смех, гордый жених, счастливые родичи. Опомнившись, Трей сообразил, что вовсе не бракосочетание Элисон рисуется ему, а та свадьба, о какой мечтал он сам.

— Я глупая водяная крыса, — сказал он в порядке извинения, чувствуя себя волосатым сатиром, попытавшимся расстроить только что заключенный брак. И что он мог предложить этой женщине?

Элисон спокойно улыбнулась и пояснила, что свадьба состоялась три месяца назад.

— А как давно вы женаты?

— Я не женат, — ответил ей Трей. — Так, встречаемся. Два-три года.

Элисон кивнула, ничего не говоря. Трей чувствовал: она пристально изучает его. Стыд вытеснил желание, но, как ни странно, теперь, когда бармен не чувствовал больше необходимости завоевывать эту женщину, он мог более свободно и естественно держаться с нею, словно они стали друзьями. Он поддразнивал ее, выслушивал ее соображения о выброшенных на улицу консервных банках — гораздо выгоднее, по мнению Элисон, было бы их сдать в утиль. По какой-то ассоциации дальше она заговорила о том, что для сокращения налога имеет смысл отдавать школам морально устаревшие компьютеры.

— Я читал об этом, — повторял Трей, слушая ее. Он не назначил ей новое свидание, просто проводил до гостиницы и посоветовал быть осторожнее, чувствуя, что предостерегает Элисон против самого себя.

Вечером накануне того дня, когда истекал ее медовый месяц, вернее, неделя, мы с Треем стояли в холле, обсуждая судьбу «Кротких». Трей советовал мне сделать из них гостиничный оркестр, подобный оркестру Дона Хоу в «Хилтоне».

Элисон прошла мимо нас — она вышла из бара, «счастливый час» закончился — и улыбнулась. Трей не колебался ни минуты — прервав меня на полуслове, он побежал за ней. Я расслышал только, как Элисон сказала: «выпить…» и еще: «…в моей комнате. Подождите минутку».

Трей был похож на задыхающегося от возбуждения, виляющего хвостом пса: влажный кончик носа дергается, с губы капает слюна. Он еле ворочал языком: я даже не мог понять, что он говорит. На следующий день он рассказал мне, что, поднявшись наверх, застал Элисон в пеньюаре, купленном специально для медового месяца. Они занимались любовью на диване, на полу, а также, по ее требованию, прислонившись к стене. Потом, уже лежа в постели, Элисон предложила Трею угадать, почему она передумала напоследок. Миссис Фурман рассмешило его недоумение, и она объяснила в свойственной ей деловой манере: она сообразила, что рано или поздно, месяцы или годы спустя, Дейв изменит ей.

— Конечно, это очень грустно, — сказала она, — но так всегда бывает, верно? Так лучше уж я первая.

Трей рассказывал, как ее настроение внезапно переменилось, как от обычной своей деловитости Элисон перешла к ласкам и шалостям и звала его «папочкой», — а потом провел рукой по отросшим волосам и вымолвил:

— Слышь, босс, не пора ли мне попросить прибавки?

На следующий год Элисон Фурман и Дейв Уомэк вновь появились в гостинице. Я предложил по старой памяти поместить их в полулюкс, опять же со скидкой, но, как выяснилось, они заглянули только «поздороваться» — нашли себе другое местечко, возле пляжа. Там имелась встроенная кухонька с микроволновой печью и маленьким холодильником, и цена, как они выразились, была «конкурентоспособной».

 

33. Веселые похороны

Вся разница между свадьбой и похоронами на Гавайях, по словам Бадди Хамстры, заключается в том, что на похоронах один человек не поет. Я бы посмеялся шутке, если б речь шла не о похоронах его жены. Бадди заметил, что ему удалось меня шокировать, похлопал меня по плечу и повторил те же слова погромче.

— Придешь на похороны Стеллы? — спросил он меня и тут же завопил во всю глотку: — Пикничок на свежем воздухе!

Он всегда орал — это его взбадривало, хотя легкие работали с трудом и его пыхтение отдавало алкоголем. В тот день Бадди напился так, что его шатало, но и это было частью комического представления. Слабость человеческая казалась Бадди забавной, и в первую очередь — его собственная слабость. Смерть — очередной розыгрыш. Он уговорил меня оставить на день работу и присоединиться к честной компании.

Гроб вынесли на пляж и завалили большими, яркими, аппетитными с виду цветами, так что он смахивал на стойку салат-бара. Плакальщики, красные, потные, в ярких шортах, зарывались пальцами босых ног в песок, пели, дергая себя за подолы влажных пестрых рубах — смуглые дети Бадди от жен-туземок, двое внуков, серфингисты, стриптизерши, нелегальные иммигранты, пожизненные постояльцы и какие-то тетушки, не говоря уже об отпетых приятелях Бадди, выпивохах и былых партнерах по бизнесу, о рыбаках с обветренными лицами и собирателях ракушек. Явилось и множество родичей Стеллы с материка. Босые ноги, такие же крупные и выразительные, как лица, могли рассказать об их жизни все. У детей Бадди была одна общая черта: если они чего-то недопонимали, то так и застывали с открытым ртом. Смерть озадачила их настолько, что у каждого, как по команде, отвисла челюсть.

Денек был из тех ослепительных, словно орхидеи, деньков, что выдаются порой на северном побережье Оаху под сенью возвышающихся до небес пальм. Бриз, легкий, как колыхание шелка, тихонько шевелил иглы железных деревьев на обочине Сансет-Бич. Оглянувшись, я увидел утесы — темно-зеленые, похожие на разросшийся шпинат. Где-то неподалеку играло радио, назойливый голос предсказывал погоду, потом посыпалась реклама фаст-фуда в Гонолулу, но Бадди и это смешило. Чуть в стороне какой-то мужчина оседлал волну и понесся на доске, размахивая в воздухе удилищем, точно лошадь погонял. Морской ветерок принес с собой запах цветов. Сине-зеленый океан, ослепительный солнечный свет, набухшие почки — во всем трепетала жизнь, и даже слезы на свежих смуглых щеках, казалось, лились от избытка душевного здоровья.

У самой кромки берега возле трубопровода «Банзай» вздымались крутобокие волны, надвигались на нас, рассыпались с грохотом, разлетались густой пеной и брызгами. Серфингисты пели вместе со всеми, но одним глазом косили в ту сторону.

— Чудит Труба, — пробормотал один, окончательно отвернувшись от гроба Стеллы.

— Сегодня с утра было круто, — подхватил второй.

— Я уже в дымину, — сказал первый. — Смотри, чего Пигги творит.

Серфингист в блестящих шортах, стоя на доске, поднырнул под нависший гребень волны, широко раскинул руки, и пена осела на его волосах.

Пение стихло, Бадди, шатаясь, проковылял по песку вперед. Послышались всхлипы. Мелвин, старшая дочь Бадди, громко высморкалась, и все обернулись в ее сторону. У Бадди с ушей свисали цветочные гирлянды, в одной руке он держал стакан водки и негромко мурлыкал, словно опять собирался запеть.

— Стелла не муки. Она смотрит на нас, она нас слушает, и она хуху, потому что вы тут плачете, — заявил Бадди. — Не плачьте над ее деревянным кимоно. Спрячьте ваши «клинексы» — она не муки.

Он не говорил, а фыркал с упорством здоровенного мохнатого животного; отвисшее брюхо и сиплый голос придавали ему важности, на руке красовалась таитянская татуировка — толстая синяя рыба, за которую его и прозвали Тунцом.

— Смешная штука случилась в наш медовый месяц, — заговорил он, подходя вплотную к гробу жены. Он уперся ногой в одну из распорок, на которых покоился гроб, и гроб слегка покачнулся. — На Мурее это было.

И Бадди рассказал, как, приехав в гостиницу на маленьком островке неподалеку от Папеэте, он обратил внимание, что все там носят одинаковые футболки — и привратники, и садовники, и таитянские рабочие, которых вызвали пропалывать лужайку, женщины за стойкой портье, бой, бармен и официанты. На каждой футболке красовалось чье-то лицо — не слишком четкое, но, несомненно, одно и то же изображение. Какой-то политик? Нет. Когда Бадди присмотрелся, он узнал эту яростно нахмурившуюся полинезийскую мегеру: то был портрет Моми, его второй жены.

— Спасибо, тупожопый, — перегнувшись через гроб, он обращался к одному из своих нахалов-приятелей, Эрлу Уиллису — это он не поленился направить на Мурею партию из двухсот футболок с физиономией Моми. — Тут-то Стелла и поняла, что со мной ее ждут сплошные неприятности. Большие пиликия!

— А ты зацементировал мой луа, унитаз, да еще и знак «стоп» в него воткнул, — напомнил ему Уиллис. — Я не мог сделать ка-ка.

— Тупожопый потому что, — отпарировал Бадди. — Ладно, люди, полно реветь!

И все снова запели. Серфингисты отвлекли мое внимание от гроба, я смотрел теперь на океан и видел стадо китов, султанчики пены, вздымавшиеся над их дыхалами, — киты, как всегда в этом сезоне, плыли к Кауаи. Я счастлив, подумалось мне. Так и надо проводить похороны. В тот прекрасный день я видел во всем лишь гармонию, преемственность, обещание вечного возвращения. Ничто не погибает бесследно.

Допев, Бадди поинтересовался:

— Голодные есть? У нас тут свежие раковины и мусуби из колбасного фарша, в доме полно мяса. Навались, ребята!

Хорошо, что Бадди был пьян. Алкоголь притупляет боль. Он подал нам пример, вскоре все перепились, и, когда я кинул взгляд назад, на гроб, отбрасывавший на белый песок черный прямоугольник тени, то вспомнил, что говорил Бадди: на похоронах только один из присутствующих не поет.

Похороны переросли в вечеринку, мы вернулись в дом, и тут выяснилось, что во всех унитазах плавают по две пары золотых рыбок.

— Бадди всегда откалывает этот номер, когда люди пьют, — сообщил мне какой-то мужчина, увидев, как я растерянно выхожу из маленькой комнатки. Желая выручить меня, он присоветовал: — Все ходят вон под то манговое дерево.

— Ройс Лайонберг, — назвался он и сказал, что живет на крутом берегу за пляжем. Было что-то в моем новом знакомце: в его нерушимом спокойствии, ласковой улыбке, бросающемся в глаза здоровье, во всем облике преуспевшего, довольного собой человека, что заставило меня позавидовать ему. С виду он был совершенно счастлив.

Под громкую музыку Бадди пустился в пляс с одной из приятельниц Стеллы. Длинные волосы темнокожей женщины украшала изящная цветочная корона. Улыбаясь, извиваясь всем телом, она танцевала перед Бадди хулу. Бадди выглядел ужасно — толстый, еле двигается, пыхтит, глаза остекленели, веки отяжелели от водки. Мне было легче думать, что он растерян и скорбит в глубине души. Тут Бадди разглядел меня.

— Есть минутка? Приходи наверх, кое-что покажу.

Чуть погодя я поднялся в просторную спальню. Бадди уже возлежал перед широкоэкранным телевизором на своей резной кровати. В одной руке он сжимал какой-то маленький предмет (форма его напоминала сердечко), в другой был пульт.

— Смотри! — сказал он, большим пальцем нажимая на кнопку пульта.

Послышалась романтическая музыка, и на экран выплыло название: «Большие надежды».

— Что-то из Диккенса?

— Черт возьми, что ты этим хочешь сказать? — фыркнул Бадди. У него это название не вызывало никаких ассоциаций.

На экране улыбающаяся молодая филиппинка сидела в большом кресле-качалке, сверкая плечами под бретельками легкого летнего платья.

— Меня зовут Ирис Рубага, друзья называют меня «Мизинчик». Я люблю музыку, танцы и книги. Я люблю бога и родных. У меня две сестры и четыре брата. Еще мама. Папа умер.

Подбадривающий шепот за кадром:

— С каким мужчиной ты бы хотела познакомиться?

— С добрым человеком. Не важно, сколько ему лет, тридцать или даже шестьдесят. Главное — доброе сердце.

Девушка по имени Мизинчик застенчиво улыбалась, а отвечая на вопрос, разражалась приступом нервного смеха. Говорила она без запинки, но эта нервозность, этот смех, видимо, свидетельствовали о ее невинности. Большие темные глаза лани, полные губы, зубы слегка выдаются вперед, пышные черные волосы падают на плечи.

— Двадцать три года, — сообщил мне Бадди. — Настоящая кокосовая принцесса.

Не вставая с огромной постели, он слегка приподнялся; вместо телевизионного пульта в руке у него уже был стакан. Человек без образования, он похвалялся своим невежеством, как другие похваляются эрудицией: это давало ему право вести себя как заблагорассудится. Не имея понятия об истории и обычаях других народов, но склонный во всем потакать себе и своей похоти, Бадди как-то сумел воспроизвести сложный этикет, окружающий восточного деспота, этакого оттоманского пашу, — включая обычай давать приближенным аудиенцию, лежа полуодетым в роскошной постели.

— Я еду к ней в Манилу, — сказал он. — Стелла не против. Верно, мамочка? — И он потряс тем маленьким предметом в форме сердца, который был зажат у него в левой руке. — Это ее прах, — пояснил он с улыбкой и снова будто прислушался к не долетавшим до меня словам поощрения. — Гроб-то пустой.

На экране шли следующие кадры, другие девушки в легких платьицах, сидя в том же самом кресле-качалке, отвечали на те же вопросы. Все были хороши собой, но Ирис Рубага по прозвищу Мизинчик была самой молодой и обаятельной.

За несколько дней до отлета в Манилу Бадди позвонил мне:

— Я даю отвальную. Пи-Ви мне поможет. Ты тоже приходи. Без жены, это мальчишник.

Не мысля отъезда без шумной вечеринки, Бадди руководствовался еще и невинным суеверием: бурная отвальная, горы вкусной еды на столах сами по себе служили залогом успеха всего предприятия. Мы пораньше закрыли ресторан в гостинице, и я повез Пи-Ви на северный берег. Он приготовил свое фирменное чили (оно называлось «Симптомы серьезного гриппа»), чесночные хлебцы и салат «Цезарь». На десерт подали торт со свежей клубникой с Большого острова и пломбир с горячей карамелью. Собрались все приятели Бадди — Сэм Сэндфорд, Уиллис, Спарки Леммо, Ройс Лайонберг, кое-кто еще. Пи-Ви метался туда-сюда, подавая на стол; Бадди — это было ему вовсе не свойственно — вознамерился помочь.

— Кому свежемолотого перца? Кому свежемолотого перца?

Он подсыпал нам перец в чили, в салат, и свежая клубника, по его словам, тоже нуждалась в этой приправе. Мы шли Бадди навстречу — почему-то мы всегда старались ему угодить — и подставляли тарелки под струйки свежемолотого перца.

— Этот перец — особенный, — заявил он, когда трапеза закончилась. — Все вы знаете, каковы перечные зерна на вкус. — Он отвернул крышечку с мельницы и, постучав, высыпал на стол серые и какие-то пыльные остатки порошка. — Попробуйте-ка.

Пи-Ви, послюнив палец, обмакнул его в серое вещество и поднес ко рту.

— Зола! — удивился он.

— Это пепел Стеллы! — пояснил Бадди и пьяно расхохотался. Хохоча, он предъявил нам ту сердцевидную шкатулку, в которой хранился ее пепел. Шкатулка была пуста.

 

34. Сватовство в Маниле

К темно-зеленому платью горничной была прикреплена карточка с надписью: «Ученица». В таком виде Мизинчик явилась на интервью с Бадди в Маниле. Что за интервью? Провести с Бадди несколько дней и переспать с ним. Мизинчик была одной из шести кандидаток. Если все получится, богатый американец женится на ней и отвезет ее на Гавайи.

— У Мизинчика лицо ангела, — сказал мне Бадди. — Ангела, я тебе говорю.

— Один мой друг сказал, что на лице человека запечатлена вся его жизнь, — откликнулся я.

В это легко было поверить, глядя на лицо Бадди: одутловатая бандитская рожа, жирная от избытка пищи, вся перекошенная от пьянства, в красных пятнах лопнувших сосудов, с багровым носом, кожа загрубела на солнце, глаза влажные, как у собаки. Бадди едва сравнялось шестьдесят шесть, и с первого взгляда было видно, как он прожигал жизнь. Чего он только не попробовал, этот осколок чересчур много пившего и чересчур много курившего поколения! У него водились деньги и молодые друзья, он был настолько легкомыслен, что баловался даже наркотиками, от косяков с травой перейдя к кислоте. Какое-то время он принимал кокаин, но такие забавы ему быстро надоели, и Бадди соответственно своему возрасту предпочел убивать себя обжорством и водкой. Когда мы познакомились, ему исполнилось шестьдесят и он был стариком. «Я же не вечен», — говорил он уже тогда, подразумевая, что золотых деньков осталось немного.

Он с трудом приходил в себя после смерти Стеллы и так тосковал по ней, что избывал боль дурацкими шуточками на ее счет: то убеждал себя, что она жива, и писал ей письма, а то, как на прощальном обеде, прикидывался, будто смешал ее прах со специями.

— Я так и слышу, она зовет меня, — говорил он. — Я не отвечал, я просто прислушивался: «Бадди, Бадди!»

В голосе Стеллы звучали напряжение, тревога; наконец, осознав, что она в доме одна, Стелла умолкала. Бадди, затаившись, ждал этого момента и только тогда, убедившись, что он ей нужен, уходил.

— Ребячество, скажешь?

— Нет, не думаю, — солгал я. Услышав этот рассказ, я лучше понял, что так привязывает нас к Бадди. Все мы желали ему добра, но, словно болельщики на матче, ждали зрелища: что он теперь выкинет?

— Собираюсь снова жениться, — сообщил он.

Бадди заказал кассеты с невестами и таким образом заочно познакомился с Мизинчиком. Мизинчик была молода. Бадди боялся женщин в возрасте, смеялся над самой мыслью жениться на своей сверстнице, передразнивал, как они выглядят, как ходят. «Вообразите меня с шестидесятишестилетней старухой!» Но мне казалось, женщина постарше могла бы стать для него разумной и доброй подругой. Как раз то, что ему нужно. Но нет, Бадди требовалась «куколка».

Он хотел найти девушку, только вступающую в жизнь, никогда не покидавшую свой остров, а тем более — Филиппины. Ему требовалась невинная девочка, которую он мог бы всему обучить.

— Я буду трахать ее и кормить рыбьими головами.

Из пяти других кандидаток с тремя он удовольствовался разговором. Две сразу отсеялись — у них были дети, — а третью, лет сорока, Бадди счел чересчур старой. С двумя другими дело дошло до постели. Одна сказала: «Я медсестра. Я вам пригожусь», — и это едва не соблазнило Бадди, однако она показалась ему некрасивой, а вторая, занимаясь с ним любовью, царапалась и кусалась. Бадди попытался ее остановить, но она заявила: «Всем мужчинам это нравится». Эти слова насторожили Бадди. К тому же он подумал, что девица не в себе.

Мизинчик явилась к нему в гостиничный номер в сопровождении дяди и тети. Дядя Тони торжественно отцепил от ее платья карточку ученицы горничной: «Это тебе не понадобится, Мизинчик». Тетя Мариэль столь же демонстративно взбила подушки на постели Бадди. Дядя и тетя сказали, что спать будут в комнате Бадди на полу, и, немного поболтав, разложили диванные подушки и в самом деле улеглись. В полночь Мизинчик попросила у Бадди немного денег и отдала их дяде с тетей.

— Я попросила их пойти купить кока-колы.

Любовью она занималась скромно, но было видно, что девушка умеет доставить мужчине удовольствие. Мизинчик призналась, что у нее были раньше любовники. Бадди это не отвратило: он не рассчитывал на чудеса.

Утром она села в постели, голая, и так тесно прижалась к Бадди, что ее соски щекотали ему кожу.

— Когда ты уезжаешь из Манилы? — спросила она.

— В четверг.

— Женись на мне, пожалуйста, Бадди, пока ты не уехал.

Бадди громко расхохотался — ишь, чего захотела! Потом он лежал и наблюдал, как юная хрупкая девушка выскальзывает из постели и идет в ванную, прислушивался к звону струи. Она вернулась в постель, маленькое, тонкокостное существо: она двигалась по комнате, точно птичка, летящая в гнездо, не по прямой, а сперва чуть в сторону, на соседнюю ветку, отвлекая внимание возможного врага, и только потом — в гнездо. Подошла зачем-то к окну, выглянула, солнечный свет заиграл на ее коже. Легкие осторожные движения, птичьи повадки. Скользнула в сторону.

— Мне пора идти.

В ванной Бадди внимательно изучал в зеркале собственную физиономию — вся его собачья жизнь отразилась на ней.

Вернувшись в постель, он сказал:

— Ладно, решено.

Они поцеловались, потом Мизинчик забралась на него верхом, сжала его всеми своими косточками, обвила, точно ящерка, карабкающаяся на толстый ствол дерева.

Вернулись дядя и тетя, намереваясь и дальше присматривать за племянницей. Мизинчик заговорила с ними на своем родном наречии. Дядя и тетя обнимали Бадди и радостно смеялись. Он чувствовал, что поступает правильно.

Тетя Мизинчика предложила все устроить, но ей, как она сказала, понадобится две тысячи долларов, потому что времени слишком мало.

— Посмотрим, что можно получить за тысячу, — ответил Бадди, насмешливо на нее покосившись.

Свадьбу сыграли в люксе на четвертом этаже отеля «Ризал». Лифт не работал. С трудом взобравшись по лестнице, уже полупьяный, Бадди отдувался и с трудом мог говорить. Обряд совершил маленький старичок в мантии судьи почему-то ярко-голубого цвета. Мизинчик надела белое платье с оборками, посаженым отцом был дядя в накрахмаленной филиппинской рубахе. Он громко сморкался, тетя Мариэль всхлипывала. С полсотни родственников и друзей вели себя очень тихо, пока не подали угощение. Бадди смотрел на все это, и казалось, что ему снится сон — один из тех, где человек самому себе кажется чужаком. «А еще так бывает, когда пьян в стельку».

 

35. Вечерняя сказка

— Сейчас я прочту вам кое-что, это я написал, — заявил Бадди, поднявшись вместе с Мизинчиком, дядей Тони и тетей Мариэль в свой номер. — Это чтоб вы знали, с кем имеете дело.

Однажды Бадди явился ко мне в отель «Гонолулу» по срочному делу: продиктовать мне рассказ из своей жизни.

— Знаешь, что я имею в виду, — ты же написал книгу!

Разумеется, я согласился записать его историю и слегка отредактировать, если понадобится. Этот рассказ должен был составить главу будущей автобиографии, часть длинного, захватывающего повествования о весьма колоритном американце, каковым он себя почитал. Но всякий раз, когда Бадди принимался вспоминать, один эпизод назойливо выпирал. Случай с соседской собакой по кличке Фрици произошел летом, когда Бадди как раз сравнялось двенадцать.

— История про собаку, — объявил он своим слушателям. — Филиппинцы ведь любят собак, верно? Ням-ням!

Молодая жена и ее дядя с теткой сидели неподвижно, потные, ошеломленные после свадебного приема. Там они вели себя приветливо и раскованно, но в комнате Бадди растерялись и встревоженно, со страхом вслушивались в каждое произнесенное им слово. Никто не улыбнулся в ответ на его шутку, но Бадди это не смутило. Он вынул из кейса бумаги, открыл банку пива «Сан-Мигель», отпил глоток и приступил к чтению.

— Каково было подростку в маленьком городишке в конце тридцатых — начале сороковых годов? — начал он, шурша листками бумаги. — Наш городок Пресная Вода, штат Невада, с населением около пяти тысяч жителей, находился посреди пустыни на высоте более пяти тысяч футов над уровнем моря, и со всех сторон его окружали снежные вершины гор. Пресная Вода — осколок этих дерьмовых ковбойских поселений. Последняя война с индейцами прокатилась в нескольких милях от границ города. Тут было полно сорняков, зайцев, койотов, гремучих змей и скорпионов, несколько легальных борделей и более двадцати казино, где круглосуточно крутили рулетку, бросали кости и играли в карты.

Какие только бродяги не заявлялись к нам в город! Мормоны из Юты не считали за грех размять свои бренные кости в каком-нибудь из пресловутых борделей нашего городка или же попытать удачу на зеленом сукне. У нас тут настоящие ковбои водились, и пастухи-баски, и горняки, и индейцы — шошоны и пайюты, — и охотники со всего мира собирались, не говоря уж о том сброде, что работал на железной дороге, и о туристах, проезжавших по шоссе номер 40 — в ту пору одной из главных магистралей Америки, которая надвое рассекала страну.

У нас имелся даже театр. Он принадлежал моему деду, что давало мне большое преимущество перед приятелями: они вечно выпрашивали у меня контрамарки. Были и другие развлечения: кино по выходным, а в паре миль от города — природный источник горячей воды, его действующий вулкан подогревал. Мы там не только купались, но и получали первые уроки по части женской анатомии, просверлив маленькие дырочки в стенах девчачьих купальных кабинок. Славное, должно быть, зрелище мы собой представляли со стороны, когда отчаянно сражались за самую лучшую дырочку и выстраивались по три-четыре человека в очередь, свесив свои штучки.

Прекраснейшие воспоминания детства: вся семья собирается у радио, идет «Джек Бенни» или «Великий Джилдерслив». Были свои передачи и для нас, ребятишек: «Сиротка Анни», «Одинокий ковбой».

Когда передавали «Войну миров» Орсона Уэллса, мы все так и прилипли к радио: мама и бабушка ломали руки, то и дело хватаясь за нюхательную соль, а дед прикидывал, какие запасы надо уложить в машину и драпать в горы. Все мы настолько уверились, что инопланетяне непременно явятся в городишко Пресная Вода, штат Невада, что, позвони в эту минуту кто-нибудь нам в дверь, мы бы все до единого в штаны наложили.

Не забуду я и речку Гумбольдт, самую извилистую в мире, на заросших ивами берегах которой в жаркие летние дни мы играли в Тома Сойера и Гекльберри Финна. В нежном возрасте отцы снабдили нас ружьями 22-го калибра и выпроводили в окружавшую город пустыню. Я содрогаюсь ныне при мысли о бессмысленных расправах, которые мы без зазрения совести учиняли над дикими обитателями природы, однако изобилие животных было таково, что их не под силу было истребить даже необузданной городской молодежи. Сколько бы зайцев и шакалов мы ни пристрелили, они только еще пуще плодились.

На такой вот вылазке, что обычно совершались по субботам, я получил один из самых ценных уроков в своей жизни. Охотничий отряд наш состоял из Вонючки Дэвиса, его дворняги Фрици, Фредди Вудса, моего лучшего друга, и Джерри, моего коварного кузена. То был жаркий, безветренный день в пустыне — даже со стороны реки ни малейшего дуновения. Мы потихоньку крались под ивами, окаймлявшими речку Гумбольдт, высматривая мишень, — все, что движется, мы готовы были тут же поразить огнем своих верных винтовок.

Фрици не был красавцем, но он был верный пес с непогрешимым инстинктом, помогавшим отыскивать все живое, где бы оно ни затаилось: вспугивал все, что бегало, летало или ползало по земле, а наш «эскадрон смерти» открывал беспорядочную стрельбу, стараясь лишь не попасть в собаку или кого-нибудь из своих.

Около полудня мы устроились под сенью ив и перекусили припасами, которыми снабдила нас в тот день моя бабушка: домашний хлеб, тонко нарезанные ломтики бекона, свежий, хрустящий салат и домашние пирожки. Мы не сознавали, насколько нам повезло: мы росли в самом сердце скотоводческого и овцеводческого региона страны и потому даже в разгар «депрессии» чертовски хорошо питались. Круглый год на столе у нас были мясо, картошка и молоко.

После ланча мы разлеглись в тенечке и принялись болтать про то, как в скором времени мы подрастем, проберемся в бордель и за изрядную сумму в два доллара расстанемся с невинностью.

Фрици рассчитывал получить награду за утреннюю работу — подошел ко мне и плюхнулся на спину, подставляя брюхо. Почесывая его, я заметил у пса на члене клеща и, будучи добрым самаритянином, извлек его. Фрици неправильно меня понял и тут же вывалил большую красную морковину, за которую его могли бы наградить синей ленточкой на собачьей выставке в Уэстчестере. Я, урожденный придурок и любитель посмешить людей, сделал псу одолжение, несколько раз хорошенько дернув его за разбухшую штуковину под восторженные крики моих товарищей-обормотов. После этой краткой сцены с участием Фрици мы закончили ланч и возобновили полуденное избиение дичи, совершенно позабыв об этом эпизоде.

Вечером, после обязательной воскресной ванны — нам всенепременно предписывалось принимать ее, нуждались мы в ней или нет, — я сидел в гостиной у Вонючки, беседуя с ним и с его родителем, как вдруг явился Фрици, прямиком направился ко мне и с ходу принялся обнимать мою ногу. Я старался не обращать внимания на столь несвоевременное излияние песьих чувств, но тут, к моему ужасу, увидел и почувствовал, как мерзкий, мокрый, ярко-красный хрен собачий трется о мою ногу! Не знаю, как в 1936 году обстояло дело в других местах, но в городе Пресная Вода, штат Невада, десятилетний мальчишка навеки опозорился бы, если б в такой ситуации потерял голову.

Я на себе ощутил истинность древнего выражения «вся моя жизнь промелькнула у меня перед глазами». Я ударился в панику, и в мозгу у меня так и вспыхивали всевозможные ужасные догадки, подсказанные нечистой совестью: «Господи, его папаша знает, что я обслужил этого дурацкого пса! Эта задница Дэвис катается по дивану, вон уже весь посинел, пена идет изо рта, так он старается не расхохотаться. Если он рассмеется, мне конец. Его папаша все вычислит и расскажет моему деду! Как я объясню это своим старикам? „Знаешь, деда, хм-хм, я тут лежал, и этот глупый пес вроде как почувствовал симпатию ко мне и…“ О черт! Мне конец!»

Папаша Дэвиса в приступе высокоморальной мормонской ярости вскочил и пинками погнал Фрици прочь из комнаты, восклицая на ходу: «Понятия не имею, что за бес вселился в этого пса! Никогда он таких штук не выделывал!» Фрици, нимало не устрашенный, тут же прокрался обратно с членом наготове и возобновил роман с моей ногой. В результате пса снова прогнали пинками из комнаты, а Вонючка вылетел из гостиной по доброй воле, чтобы отдышаться и посмеяться всласть. Его родитель так и стоял посреди комнаты, качая головой и бормоча: «Вот чертов пес, на хрен! Должно быть, у какой-то суки течка».

Фрици так и не забыл мою минутную неосторожность и очень постарался, чтобы я тоже об этом не забывал. С тех пор всякий раз, когда я оказывался поблизости, он насаживался на меня — невинный объект его ложно направленных эмоций.

В нынешнюю пору моей жизни я могу сказать, что в моих отношениях со слабым полом я допустил несколько таких «моментов неосторожности», которые должны были бы научить меня уму-разуму. Например: никогда не объясняйтесь женщине в любви только ради того, чтобы залезть ей в трусики.

Бадди расправил странички, на которых была напечатана его повесть, и удовлетворенно улыбнулся. Только тут он заметил, что слушатели растерянно молчат.

— Дошла суть? — поинтересовался Бадди. — Никогда не дергай кобеля за член, не то он от тебя ни в жизнь не отстанет.

Мизинчик, сидевшая рядом с Бадди в своем свадебном платье, улыбнулась, но дядя Тони и тетя Мариэль глядели встревоженно, словно подозревая, что за этой историей скрывается еще какая-нибудь мораль.

 

36. Другая смерть

— Мизинчик приедет через пару недель, как только получит американскую визу. — То ли Бадди захихикал, то ли лед зазвенел в его стакане.

Меня пригласили на семейный обед — Була, Мелвин и все прочие. Бадди вытащил из портмоне полароидный снимок и поднял его над столом: Мизинчик улыбается, не разжимая губ, приложив тонкий пальчик с длинным ногтем к ямочке, образовавшейся на щеке.

— Вот ваша новая мамочка.

Бадди, изрядно опьяневший, откинулся на спинку своего трона. Остальные ели, он пил. Покатал во рту кубик льда, пожевал его, скривившись в зловещей ухмылке, перекатил лед на другую сторону рта с таким звуком, с каким пес грызет кость, всю ее упрятав за раздувшуюся щеку.

Два дня спустя я с грустью вспоминал его забавную рожу: старший из сыновей Бадди, Була, позвонил и, заикаясь, сообщил мне, что отец утонул, отправившись на рыбалку у Большого острова, где жил Эрл Уиллис. Чего-то в этом роде я и ожидал от Бадди, прожигателя жизни. Этого-то и опасался.

— Думаю, папочка хотел, чтобы первым мы известили тебя. Уиллис звонил из Пуны, сказал, они вышли в море, и папочку смыло за борт волной. — Була громко высморкался. — Они его так и не нашли.

— Он считается пропавшим без вести или утонувшим? — уточнил я.

Снова громкий горестный звук — Була сморкается.

— Пропал — значит, утонул!

— Мне жаль, — пробормотал я и тут вспомнил: — А что теперь делать с той филиппинкой, на которой он женился?

Я не мог назвать ее женой Бадди — это было чересчур странно.

— Слушай, — сказал Була, — тут черт знает что, нам нужна твоя помощь.

В голову лезли мифы, страшные сказки: новобрачная прибывает из далекой страны и узнает, что супруг утонул, а она стала хозяйкой в совершенно чужом ей доме.

Встретив в аэропорту девушку в новеньком, но дешевом дорожном костюме, неся к машине ее старый и тоже дешевый чемоданчик, я понял, что не могу обрушить на нее трагическое известие сразу же после девятичасового перелета из Манилы. Благодаря кассете я узнал Мизинчика, хотя в жизни она оказалась стройнее и не такой улыбчивой. Она нервничала, высматривая Бадди.

— Мизинчик Рубага? — уточнил я, отводя ее в сторону.

Слабенькая с виду, усталая, растерянная, какими обычно бывают пассажиры после долгого рейса или внезапно разбуженные лунатики.

— Где Бадди? — спросила она подозрительно, напряженно.

— Вот его сын Була. Он все объяснит.

Була стоял у меня за спиной, сопя так, словно нос у него был забит полипами. Он исходил потом, влажным теплом. Здоровенный малый, но какой-то рыхлый, пугливый, не копия отца, а пародия на него.

Когда я осмелился вновь взглянуть на Мизинчика, лицо ее было серым, кожа покрылась слоем пыли, праха, словно горе вызвало преждевременное разложение плоти. В машине она устроилась на заднем сиденье и просидела все сорок миль, не промолвив ни слова.

— Вот наш дом, — произнес Була, когда я сворачивал на дорожку.

При виде этого дома Мизинчика бросило в дрожь, лицо ее непроизвольно исказилось от страха, однако она вылезла из машины и пошла к главному входу.

Дом ценой в два миллиона долларов стоял на берегу моря — не слишком красивый, похожий на коробку, квадратный, крыша плоская, зато большой, трехэтажный, с верандами, накрытыми тентами, знаменитый своими размерами и количеством комнат: за большим обеденным столом у Бадди собиралось восемнадцать человек, — а также прекрасным видом на грозные рифы, где пенились гребни волн. Мизинчик увидела перед собой крепость с дверью, похожей на раскрытую пасть.

Она прошла через эту дверь, оставила обувь у лестницы среди множества чужих сандалий, остановилась на ступеньке, ухватившись рукой за горло:

— Что это за шум?

То был рокот моря, протяжный грохот ударов, отдающих от прибрежных рифов в стены дома: удар сменялся вздохом, а потом грохот накатывал снова, сильнее и громче предыдущего. Зимнее море подвергало дом непрерывному артобстрелу. Волны обрушивались на пляж массой белой, похожей на взбитые сливки пены и скользили, пузырясь, к подножию дома, по пути оседая в песке.

Семья замерла в ожидании — только младшие ребятишки, как обычно, дразнили друг друга, хихикали, раскачивались на стульях и болтали, заполняя паузы в молчании взрослых. Мизинчик робко попросила попить. Ей поднесли сок гуавы.

Она понюхала какой-то цветок.

— Приятно пахнет. Иланг-иланг.

Она ошиблась. Не стоило демонстрировать свои знания в этом доме, где любили цветы и хорошо в них разбирались.

— Пак-лан, — поправила ее Мелвин. Мизинчик съежилась, увяла и вновь посерела.

В тот же день, когда стало известно об исчезновении Бадди, Джиммерсон, его поверенный, запер и опечатал дверь его кабинета. Там хранились личные вещи Бадди, в том числе драгоценности Стеллы, фотографии, сувениры, стеклянные поплавки от сетей, рыбные ловушки, переделанные в светильники, редкие растения в горшках, телевизор с огромным экраном, кровать с пологом, возлежа на которой Бадди устраивал приемы, папки с бумагами и сейф.

Мизинчика провели в гостевую спальню на втором этаже. Она закрыла дверь и осталась сидеть там. Иногда из-за двери долетали рыдания. Через два дня Мизинчик спустилась вниз, цепко хватаясь за перила. Казалось, она не уверена в себе, напугана, даже вроде нездорова — не то чтобы больна, а как будто ее на море укачало: шла, шатаясь, словно под ногами вздымалась палуба. Под слоем косметики лицо ее приняло зеленоватый оттенок.

Отыскав в кухне телефон, Мизинчик принялась набирать какой-то номер, поглядывая на зажатый в руке клочок бумаги.

— У тебя есть тут знакомые? — вытаращилась на нее Мелвин.

— Мы познакомиться в самолет.

Мелвин отвернулась от мачехи, Була тоже. Глаза их встретились, взгляды выражали неодобрение и какую-то пока еще смутную тревогу.

— Это миссис Мизинчик Хамстра, — проговорила женщина в трубку.

Все прислушивались к разговору. Мизинчик перешла на родной язык; судя по интонации, сперва она о чем-то робко расспрашивала, потом заговорила визгливо, настойчиво, всхлипывая, принялась что-то объяснять. Эта страстная речь была похожа на молитву, прочитанную задом наперед на черной мессе.

Дети Бадди не знали языка, который они сочли филиппинским, и тщетно прислушивались к горестному и бурному потоку слов, порой сменявшемуся отрывистыми, похожими на лай репликами.

Молодая женщина изливала кому-то свое горе, она попала в безвыходную ситуацию, человек, с которым она свела знакомство в самолете, уже казался ей другом и спасителем. Чтобы понять это, не требовалось знания языка.

Повесив трубку, Мизинчик уставилась в пространство, глаза ее то блестели, то затуманивались.

— Собираешься пригласить к нам эту женщину? — спросил ее Була.

Он даже это сумел угадать: Мизинчик звонила приятельнице постарше, она пригласила ее сюда, в дом, и та приняла приглашение.

Намеренно ли Мизинчик принялась играть своим обручальным кольцом, так и эдак поворачивая его на тонком пальчике, любуясь блеском камня? Она вроде бы колебалась, набиралась решимости, чтобы ответить пасынку. Никто не пришел ей на помощь, и, почти ломая руки, Мизинчик заговорила: она просила дать ей что-нибудь, какую-нибудь вещь, принадлежавшую Бадди.

— Реликвия для память, — сказала она. — Часы, например.

— Часы были на нем, когда он утонул, — ответила Мелвин. — Бедный старый колохе.

— Этот дом — память о нем, — подхватил Була. — Ты стоишь посреди реликвии, сестренка.

Они печально задумались, как много изменилось для них после смерти Бадди. Здесь, на берегу моря, глядя влажными глазами на волны, они думали теперь не о море, а об отце, телом которого играют эти волны. Тело гложут рыбы, оно разбухло от воды, не вмещается в костюм. Иногда море выбрасывало такие трупы на берег: они видели поутру их слепые глаза, опухшие сизые губы. Ужасно думать, что отца попросту сожрали акулы.

Приятельницу Мизинчика звали Ронда Маланут. Она появилась на пороге с большой сумкой в руках. Смуглая, пухленькая, верхняя часть тела перевешивает нижнюю: ноги тощие, живот — что котел, широкое, плоское, бесформенное лицо. Когда она смеялась хищным смехом, сверкал одинокий золотой зуб; когда она улыбалась, хитря, зуба видно не было.

— Я приехала повидать Мизинчика.

Ее сумка была набита свечами. В то же утро на столе в комнате с видом на океан женщины устроили святилище Бадди. Бадди улыбался с портрета в рамке с подписью: «Будь со мной, Мизинчик, я те задницу шелком обтяну». Вокруг горели десятки вотивных свечей, стол был усыпан цветочными лепестками.

Мизинчик Рубага бо́льшую часть дня проводила у себя в комнате, выходила только сменить свечи перед фотографией Бадди. Она ставила в вазу свежие цветы, обвивала новой гирляндой портрет. Була подметил, что Мизинчик собирает поспевшие плоды манго с дерева возле дома. Зачем они ей понадобились?

Ронда помогала по хозяйству, никому не мозоля в особенности глаза: быстро разобралась, что тут к чему, и могла вымыть посуду и расставить ее по местам, не спрашивая указаний.

Однажды утром за общим столом возник еще один незнакомый молодой человек.

— Тони Маланут, — представился он, опираясь локтями на стол, ухмыляясь и уплетая за обе щеки.

Сын Ронды знай пихал себе в рот кусочки послаще, облизывая короткие пальцы, позвякивая браслетом с выгравированной надписью: «Тони Маланут». Невысокий, коренастый, на вид лет двадцати с большим гаком, клочковатые усики, здоровенная квадратная голова, темные, глубоко посаженные глаза. На поясе у парня побрякивала связка ключей: они придавали ему праздный и самодовольный вид.

— Это твой красный пикап? — поинтересовался Була.

Тони кивнул, полный рот мешал ему ответить. Проглотив, он похвастался:

— «Додж Рэм». Турбо. Грузовой.

— Ты проезд перегородил, — сказал ему Була. — Отгони.

Дом заполонили чужаки. Ронда мыла пол, Мизинчик меняла свечи в святилище, теперь еще Тони возился со своим грузовичком. Работа не принижала этих людей, не превращала их в слуг — напротив, она словно облекала их полномочиями. Когда Ронда вытирала пыль, казалось, она присваивает себе каждую вещицу, любовно полируемую ее тряпкой.

— Как я горюю о папе, — вздыхал Була.

— Я тоже горюю о нем, — подхватила Мизинчик.

— Разве можно горевать о человеке, которого ты знала всего два-три дня?

— Пять дней, — поправила его Мизинчик, — а еще пять ночей.

Була и Мелвин оставались жить в доме. Они сердились на отца, который навязал им эту женщину, а еще больше сердились за то, что он умер. Дела безнадежно запутались, дверь в комнату Бадди оставалась запертой, банковский счет заморозили до тех пор, пока не будет прочитано и подтверждено завещание. Главным капиталом Бадди был отель «Гонолулу», так что эта история затрагивала и меня. Завещание Бадди представляло собой загадку для всех. Мелвин, душеприказчица Бадди, отказывалась что-либо обсуждать, следуя примеру отца, которому суеверие запрещало говорить о завещании вслух.

Я не мог разделить их скорбь, а потому держался подальше от дома Бадди. Однажды я проезжал мимо — мы с Милочкой и Роз направлялись на пикник на северный берег — и увидел у дороги молодую женщину. На деревянном столике перед ней лежали зеленые плоды. Сначала я обратил внимание на ошибку в сделанном от руки плакатике: «мангу», а потом и на саму женщину: то была Мизинчик, вдова Бадди.

— Она сказала, ей нужны деньги, — пояснил Була при следующей встрече.

Чужаки все привольней чувствовали себя в доме. Тони Маланут усвоил манеру сидеть на террасе и любоваться волнами, задрав ноги на перила. Вид его босых ступней приводил Булу в бешенство. На этом самом месте прежде сидел Бадди, держа в одной руке стакан с выпивкой, а в другой — сердечко с прахом Стеллы, дожидаясь, когда мелькнет в закатном небе зеленый луч.

Фотография Бадди закоптилась от пламени свечей, рама покорежилась, но женщины по-прежнему нагромождали на столе перед ней цветы и свечи.

Була позвонил Джиммерсону. Он попытался поделиться с адвокатом своими тревогами, но посреди разговора у него перехватило горло, он всхлипнул раз, другой.

— Вижу, ты очень обеспокоен, — перебил его Джиммерсон. — Я как раз собирался тебе звонить. Ее адвокат связался со мной, интересовался завещанием.

Слезы у Булы мгновенно просохли, челюсть отвисла.

— То есть как — «ее адвокат»? — прошептал он.

Для чтения завещания семья собралась в зале заседаний в конторе Джиммерсона. Дети Бадди заняли первый ряд стульев, Мизинчик, Ронда, Тони и Пагал, их адвокат, немолодой филиппинец с изнуренным морщинистым лицом, держались позади. На коленях у адвоката лежал старый, потрепанный кейс.

— Джимми, пока мы не начали, я хочу кое о чем спросить, — сказала Мелвин. — Я думала, это семейное дело, охана.

— Как скажете.

— Тогда что здесь делают все эти люди?

— Позвольте напомнить вам, что перед вами — миссис Хамстра, — вмешался Пагал, адвокат.

И тут боковая дверь распахнулась, и послышался чей-то голос:

— Вроде тут назвали мое имя?

Знакомый, пронзительный, чуть ли не в вой переходящий голос. Мизинчик завизжала. Взрослые дети обернулись. Малыши закричали: «Дедушка!»

— Я вернулся!

Да, это был Бадди, Бадди в футболке и шортах, посвежевший, ухмыляющийся, с сотовым телефоном в руках. Только Ронда и Тони остались сидеть, недоумевая, кто это пришел. Тони потянулся было рукой к Мизинчику, но девушка резко оттолкнула его. Она дрожала всем телом, и кожа у нее вновь посерела, как в тот первый день в аэропорту Гонолулу.

Бадди не удалось больше ни слова произнести — дети принялись разом орать на него. Була ухватился рукой за футболку и с размаху бил отца по плечу, остальные тоже набросились на Бадди, колотили и тузили его, внуки, вопя, повисли у него на ногах. Бадди через всю комнату смотрел на Мизинчика — она уже стояла, но продолжала вытягиваться, приподыматься, словно повисла в воздухе, напряженно ожидая его приговора.

— Не уходи! — Он смеялся, но по щекам его текли слезы.

 

37. Шутник

История внезапного воскресения Бадди сделалась знаменитой; приятели с наслаждением повторяли его торжествующий вопль: «Я вернулся!» Эти слова вновь и вновь выкрикивали люди, толпившиеся вокруг Бадди, воображавшие себя такими же пройдохами, как он сам, и купавшиеся в отраженных лучах его славы. Они брали у Бадди деньги, ели у него за столом, спали на многочисленных диванах в его доме и в гамаках, пользовались неограниченным кредитом в «Потерянном рае». О слезах на лице Бадди все забыли.

Возвращение Бадди из царства мертвых каждый перетолковывал по-своему. Друзья рассказывали об этом как о великолепной шутке, недоброжелатели мрачно ворчали — недоброжелателей было немного: в основном люди, задолжавшие Бадди столько денег, что теперь прятались от него и суетливо сочиняли всякие гадости, не догадываясь, что для Бадди и злейшая клевета была рекламой. Меня проделка Бадди повергла в изумление, даже в шок, но его приятели восклицали: «Это еще что!» — и принимались перебирать прежние, еще более дерзкие и диковинные розыгрыши.

Бадди и его семейство делились со мной всеми подробностями. «Он написал книгу», — так отрекомендовал меня Бадди своим детям и своим собутыльникам. Все они почти разучились читать, а потому я в их глазах сделался существом чудесным и таинственным, кем-то вроде жреца или мага, и ко мне относились с таким уважением, какого я не знал в пору своей затворнической жизни в кругу озлобленных писателей да читателей-всезнаек, эрудированных благонамеренных зануд.

«Вот кто я такой», — словно заявлял Бадди, пыхтя и отдуваясь, повторяя какую-нибудь особо скандальную историю: как он зацементировал туалет Уиллиса, как соблазнил в гостинице жену постояльца, а когда она отключилась, сбрил ей все волосы на интимном месте, прежде чем отослать к мужу, как запихал Буле собачье дерьмо в фен для волос. «Я включил — и что за вонь, а?» — подхватывал Була. Я слушал с удовольствием, понимая, какую честь мне оказывают, делясь подобными воспоминаниями.

Та парочка, муж и жена, продолжали останавливаться в нашей гостинице. Как никто другой, Бадди умел обольщать, приобретать друзей. Завистники и злопыхатели у него были — но ни одного заклятого врага. Ему простили все переживания, слезы и скорбь, жестокий розыгрыш, заставивший друзей, родных и новоиспеченную жену поверить в его смерть, — мало того, что простили: в скором времени уже хохотали над этой шуткой и нахваливали Бадди, сумевшего так здорово всех провести.

— Он просто потрясный! — говорили все и смеялись, радуясь возвращению Бадди.

Уже не в первый раз мне казалось, что в глубине души Бадди — садист. Меня его шутка не насмешила, но сам Бадди вызывал во мне все большее любопытство. Не успел я поделиться с другими своим изумлением, как на меня посыпалось множество историй о замечательных номерах, которые откалывал Бадди. Некоторые проделки были не менее жестоки, многие — очень сложны и требовали расходов, и все совершались исключительно из любви к искусству. Этим забавам была присуща бездумная детская жестокость, но, когда я обращал внимание своих собеседников на мрачную сторону того или иного фокуса, они неизменно отвечали: «В этом-то вся соль!»

В любом розыгрыше есть примесь — и порой немалая — садизма. Бадди это было свойственно: я не раз наблюдал, как он издевался над своими детьми, но порой он бывал и ласков, и кроток. «Побеситься слегка», — так определял он свои розыгрыши, но и садизм — способ побеситься, только бес в человека вселяется более злобный. И нежность у Бадди проявлялась по-детски, почти нелепо: он сюсюкал с собаками и младенцами, писал любовные письма покойной жене, повсюду носил с собой сердечко с прахом Стеллы и каждый вечер на закате ждал ее знака — зеленого луча. Он бережно ухаживал за своими цветами. Садизм сочетался в Бадди с сентиментальностью — вовсе не редкое, я бы даже сказал — естественное — сочетание. Однажды я спросил Бадди, считает ли он себя жестоким.

— Я американец! — так он всегда отвечал, если не знал, что ответить. Или же делал глупое лицо и восклицал: — Виновен, ваша честь!

Судя по тому, что мне рассказывали, жизнь Бадди представляла собой сплошную череду розыгрышей. Он был потомком древнего рода пионеров и банкиров, накопивших столько денег, что им не требовалось притворяться респектабельными гражданами: они даже похвалялись своей закоснелостью. Предки Бадди достигли процветания в ту пору, когда Америка была огромной, неосвоенной и жестокой к новым поселенцам страной. Бадди продолжил их традицию, двинувшись на запад через океан. Он сколотил состояние на Тихоокеанском побережье сразу после войны, во времена относительной невинности. Предки Бадди шли на запад, на пути своем открывая Америку. Прадед в конце 1860-х покинул Чикаго и направил свой фургон в прерию — на пари, произвести впечатление на папашу, торговавшего провиантом. «Я удвою любую прибыль, с какой тебе удастся вернуться, — посулил отец, — но не показывайся мне на глаза, если залезешь в долги».

Похоже, любовь к розыгрышам была у Бадди наследственной. Тот юноша так и не вернулся домой за обещанной отцом наградой. Вместо этого построил дом, наладил быт, обзавелся фермой, открыл магазин и основал поселок Пресная Вода, ставший потом городком, где путешественники останавливались по пути в Калифорнию, чтобы купить продуктов и пополнить запасы воды. Прадед Бадди обнаружил источник пресной воды. Вода стала главным богатством города, потому-то он и получил такое имя. Город существует до сих пор, я проезжал через него, решившись раз в жизни предпринять ознакомительную поездку по стране. Я не останавливался — туристы там больше не останавливаются. Однако много лет назад городок славился бившими из земли ключами и гостеприимством.

Унаследованное состояние позволило деду Бадди открыть банк — не менее полезное учреждение при движении на запад, чем бакалея, кузница и источник. Город процветал. Отец Бадди порвал с семейной традицией и вложил деньги в новую, по тогдашним понятиям, отрасль — киноиндустрию. В результате у Бадди появился второй дом, вернее, множество домов, потому что Рэй Хамстра, один из пионеров звукового кино, успел пять раз жениться и развестись.

— У Бадди были знаменитые мачехи, — рассказывал повар Пи-Ви. — У него и родная-то мать, первая жена отца, была прославленной, по меркам Пресной Воды, наездницей. А мачехи: две актрисы, одна — танцовщица, последняя — популярная певица. На Гавайях никто не знает, как их звали. Ты бы сообразил, кто это, если бы я припомнил имена, — вот и все, что мог сказать мне Пи-Ви.

Бадди вырастила бабушка, вдова банкира, но в детстве он неоднократно ездил в гости к отцу, перебиравшемуся из одного особняка в Южной Калифорнии в другой. Не эти ли бесконечные переезды озлобили мальчика и превратили его в «шутника»? В розыгрышах всегда присутствует элемент насилия, у каждой шутки есть своя мишень. Друзья Бадди утверждали, что он всегда любил посмеяться. Безответственность, свободные деньги, избалованность — все так, но, помимо необузданности, в этих шутках проявлялась уверенность в себе, в своих силах.

Первые розыгрыши были направлены против отца: Бадди намазал руль его автомобиля лимбургским сыром. Потом он радовал такой же проделкой своих детей, когда те впервые садились за руль. Ему было лет десять или одиннадцать, когда он сунул под капот автомобиля, принадлежавшего очередной мачехе, объявление: «Улыбнись, и я тебе отсосу», в расчете на то, что этот призыв попадется на глаза гаражному механику, когда тот будет менять масло. И этот прием он вновь пустил в ход на Гавайях — примитивные фокусы не устаревают. Часто шутки оборачивались против самого Бадди (когда пришло время менять масло, за рулем оказался его отец), но от этого они становились еще увлекательней.

В тринадцать лет Бадди избавился от невинности в борделе «Салун „Солнышко“» — еще одно общественно полезное учреждение Пресной Воды. Соль шутки заключалась в том, что женщина, посвятившая Бадди в таинства любви, в свое время обслуживала его отца. Бадди стащил у нее пару кружевных трусиков и послал их отцу ко дню рождения вместе с открыткой: «Привет от Бадди».

Тогда же по вине Бадди в Пресной Воде разразился ужасный скандал. Скандал был как-то связан с соседской собакой, но никто из моих информаторов не знал подробностей — говорили только, что это было нечто немыслимое. Со временем сам Бадди поведал мне эту историю как часть задуманной им автобиографии, и я, слегка отредактировав, записал ее.

Большинство шутников ищут себе беззащитную жертву, но Бадди предпочитал нападать на сильных людей, выявляя их скрытые слабости. Самый крутой его одноклассник признался, что мечтает похудеть. Бадди заявил, что знает такое средство, продал здоровенному тупице червя и сказал, что это ленточный червь: он-де будет уничтожать всю пищу в желудке толстяка, и тот быстро похудеет — надо лишь проглотить паразита. Большой дурень покорно проглотил червя, а Бадди посмеялся над ним и всем раззвонил об этом. Червяк был самый обычный, дождевой.

Однажды из Калифорнии в городок Пресная Вода наведался отец. Бадди насыпал ему песка в машину. Этот трюк он повторял и потом, заменяя песок кошачьим пометом, коровьим навозом, черноземом, пока дело не дошло до строительной пены, которая, расширяясь, застывала, точно цемент. Современная технология приходит на помощь шутникам, но традиционные приемы и крестьянская смекалка тут тоже не лишние. Бадди был мастак добывать выделения течных сук — я предпочел не спрашивать, как он это делал, — и мазать ими одежду наказавшей его учительницы. Он был отмщен, когда видел, как на нее налетала стая распаленных кобелей.

Пакости могли быть совсем примитивными: взрывающееся сиденье унитаза, картошка, забитая в выхлопную трубу, сахар в баке с бензином, подпиленная ножка стула, странные голоса по телефону, разобранная на части газонокосилка, искусственный таракан, оказавшаяся в почтовом ящике многолетняя подписка на порножурнал, дерьмо — с виду совсем как настоящее, повернутый задом наперед дорожный указатель, двусмысленное объявление в газете, после которого начинались звонки и возбужденное пыхтение в телефонной трубке. Эти розыгрыши были по силам даже подростку, не располагавшему собственными средствами. Вскоре Бадди вышибли из школы.

Его пристроили в семейный банк. Теперь он получал жалованье, хоть и небольшое, и начал экспериментировать с рыбками в унитазе — сперва это были угри, затем золотые рыбки, и, наконец, в унитазе принялись резвиться и нырять тропические, принадлежавшие управляющему банком. В тот самый момент, когда управляющий распекал его за это преступление, Бадди исподтишка налил на стул своему мучителю клей, а прежде, чем его уволили, успел провести в подвал банка живую свинью и там запереть — ее нашли только утром, всю в дерьме.

Сами по себе эти шутки не запомнились бы, но они сыпались с такой частотой, что превращались в лавину. Человек, уволивший Бадди из банка, в тот же самый день обнаружил другую свинью в своем автомобиле. Свиньям предстояло стать одним из важнейших аксессуаров в розыгрышах Бадди.

Парню исполнилось семнадцать, и его отослали к отцу и новой мачехе. Вскоре парочка, собравшись укладываться спать, обнаружила у себя в постели огромных размеров торпеду. Ничего не скажешь, своеобразное приветствие. Разумеется, они догадались, чьих это рук дело, но не могли понять, каким образом Бадди ухитрился доставить в дом полтонны металла. Если б они сообразили, как он это сделал, они бы тем же путем удалили сыновний подарочек, а так эвакуация заняла несколько дней и обошлась недешево.

— Твой сын нездоров! — заявила новая мачеха.

Бадди сосал палец, разыгрывая дурачка и клоуна — ему-де ничего об этом не известно. Только я прикинул, какое истолкование психиатр дал бы этому символу — торпеде, подброшенной на супружеское ложе, — как Бадди порадовал меня следующей серией: однажды ночью он хитростью вынудил отца задержаться в городе, а сам пробрался в его постель. В темноте мачеха радостно встретила его, приняв крупного подростка за своего мужа, и лишь когда они перешли к любовной прелюдии, Бадди выдал себя, закричав по-ослиному. Мачеха была настолько ошеломлена и унижена, что не пожаловалась на него, но сумела как-то иначе убедить отца избавиться от проказника.

В отрочестве и ранней юности Бадди постоянно одарял друзей и близких огромными, не поддающимися транспортировке предметами, которые словно замещали самого Бадди: то на раскисшей от дождя лужайке перед домом обнаружится наполовину ушедший в землю гигантский сейф, то в ванне — наковальня, на крыше — мотоцикл, в бассейне — качели. Бадди все раздавался вширь, так что его самого было уже трудно своротить с места. К совершеннолетию он достиг роста в шесть футов и три дюйма, а весил 220 фунтов.

Отец пригласил было сына поработать на киностудии, но не смог выдержать его веселую агрессию, и вскоре Бадди снова отправился в путь. Домой он не вернулся и с отцом никогда больше не встречался, но, когда мать, состарившись, поселилась на Гавайях, он заботился о ней.

В двадцать два года Бадди устроился в Сан-Франциско на торговый пароход и впервые отведал незабываемый вкус тихоокеанских островов. Однако работа моряка нелегка, а Бадди был чересчур ленив, и его часто наказывали. Он мстил, как умел: липкий сыр на крышке люка, сигнал тревоги в предутренний час под дверью старпома и, конечно же, личная печать Бадди — искусственное дерьмо в тумбочках у всех офицеров.

Бадди понимал, чем дело кончится, и ждал этого с нетерпением. Его манили тихоокеанские порты, потрепанные и вконец развращенные войной. В Нумеа его списали на берег за нарушение субординации. Бадди только рассмеялся и принялся учить французский. В Новой Каледонии он одним из первых проник в планы Франции насчет Индокитая — шел 1952 год, и французы набирали туземцев в свою армию. Бадди хозяйничал в баре и содержал любовницу. Он предложил свои услуги ЦРУ. Наступила эпоха преуспеяния.

Перебравшись затем на Таити, Бадди снискал всеобщую любовь, торгуя контрабандным виски, и женился на шестнадцатилетней. ЦРУ разыскало не выполнившего своих обязательств информатора и потребовало деньги назад. Бадди тут же возвратил должок — две тысячи долларов монетками по центу.

Иной раз его розыгрыши, особенно затеянные со зла, ничем не отличались от мести. Бадди много играл в карты, отчаянно и, как правило, удачно. Карты принесли ему отель «Гонолулу», и Бадди сделал это заведение популярным, впервые пригласив на Гавайи таитянских танцовщиц и организовав постоянное шоу на веранде у бассейна. Друзья во главе с Леммо позавидовали Бадди и, чтобы сбить с него спесь, замуровали вход в его офис — попросту заложили дверь кирпичом и закрасили кладку.

Бадди с хохотом пробился сквозь стену. Размашистая шуточка пришлась ему по вкусу. Объявив приятелям войну, он насквозь пронзил телефонным столбом жилище Леммо: столб вошел в окно с одной стороны дома и вышел с другой.

Однажды Бадди послал Пи-Ви на Таити за черным жемчугом. На обратном пути повара задержали в аэропорту: Бадди позвонил в таможню Гонолулу и сообщил, что Пи-Ви — известный вор, специализирующийся на драгоценностях. Он продолжал от избытка чувств подкладывать приятелям свиней и уговаривать толстяков съесть «ленточного червя», выкопанного поутру в саду.

Он затеял издавать журнал для молодежи «Несовершеннолетние Гавайи»: как и таитянские пляски, это предприятие служило предлогом для того, чтобы знакомиться с красивыми и не слишком застенчивыми девушками, однако журнал скоро прогорел. Какое-то время гостиница процветала благодаря поистине дьявольской энергии владельца, но потом на Гавайях начали строиться новые большие отели, и «Гонолулу» оказался уже не в центре, а на окраине Вайкики.

Одной из лучших своих шуток Бадди считал тот розыгрыш, когда на прощальном обеде он притворился, будто истолок вместо перца прах Стеллы, но, конечно, куда более удачной проделкой стало воскресение из мертвых. Многие приятели утверждали, будто заранее догадывались, что Бадди вернется, но, по крайней мере, таким образом он сумел внушить Мизинчику страх божий и сделать ее послушной женой.

 

38. Ученица

— Это мой друг, — сказал Бадди Мизинчику, кивнув в мою сторону. — Он написал книгу. Иди сюда, ангел, поцелуй его.

Она засмущалась. Глядя на ее никак не отмеченное жизнью лицо, уловив взгляд, которым это странное существо будто впервые озирало мир вокруг себя — озирало без интереса, скорее даже с отвращением, — я понял, почему Бадди называл ее ангелом: неопытная, невинная девочка, почти ребенок, еще не научившаяся тому грубому языку, на котором разговаривает с нами жизнь.

Своей позой, сгорбленными плечиками, девушка напоминала только что пойманную, нахохлившуюся птицу: она все еще дрожит от страха, сердце яростно колотится. Из-за маленького роста Мизинчик казалась моложе своих двадцати трех лет. Она носила футболку и джинсы, обтягивавшие узкие бедра и длинные паучьи ноги. Если женщину делает женщиной исходящий от нее соблазн, то трудно придумать что-либо более далекое от кокетки, чем мальчик-подросток, а она в своей бейсболке выглядела точь-в-точь как игрок младшей лиги.

— Вот забавно, — поделился со мной Бадди, — нынче утром она возилась в столовой совершенно одна. Наткнулась нечаянно на стол, ваза слегка покачнулась. Я в это время был внизу в сортире и слышал, как она твердит: «Извините!» Перед пустой комнатой извиняется. Трогательно, как по-твоему?

На лице Мизинчика не отражалось ничего, кроме юности. Улыбка была подкупающе доверчивой. Она радовалась, что Бадди взял ее в жены, держалась за его руку, словно еще одна дочка, пряталась в его тени, словно любимая собачка. Не так ли мы порой представляем себе ангелов?

— Разве она не прелесть?

В ту пору я ничего не знал о Мизинчике, а хотел знать все. Все мне узнать не удалось, но со временем я узнал достаточно много. Это было что-то вроде наглядного урока.

Дядя Тони, брат ее матери, тот самый, что привел девушку в гостиничный номер к Бадди и снял карточку ученицы с ее платья: «Тебе это не понадобится, Мизинчик», — был ее опекуном. Отец работал на фабрике в Маниле; Мизинчик жила с матерью и дядей Тони, с братом и сестрой в маленькой хижине в тесном трущобном предместье Сан-Антонио, на краю Себу-Сити. Дядя Тони стал ее первым любовником.

Тогда ей только сравнялось двенадцать. От сердца отлегло, едва девочка убедилась, что это дядя, а не кто-то чужой стоит на коленях возле ее матраса. «Это дядя Тони», — шепнул он. Матери не было дома: она работала в гостинице. Дядя сумел никого не разбудить, когда целовал ее, засовывая кисловатый на вкус язык ей в рот. Он просунул ей ладонь между ног, воткнул палец поглубже. Девочка лежала тихо, ошеломленная, считала про себя, стараясь успокоиться, надеясь, что это скоро прекратится.

Утром на столе появилась пара новых туфель в белой папиросной бумаге.

Мать только что вернулась с работы. Она велела:

— Скажи дяде Тони спасибо. Поцелуй его. Такой чудный подарок!

Она послушно поцеловала дядю Тони. Следующий раз наступил две недели спустя — мать работала по ночам неделю через неделю. Вернувшись домой из бара, дядя Тони принес ей розовые трусики и велел надеть. Ночью, когда малыши уснули, он выключил свет и приказал:

— Снимай!

Она не решалась, и тогда он сказал сердито:

— Кто тебе их подарил?

В темноте он прижался губами к ее губам и снова пустил в ход палец. Ей было неприятно, еще не прошла боль после первого раза — сильная боль, какой она никогда прежде не испытывала.

— Теперь можешь надеть. Это ведь подарок.

С тех пор всякий раз, когда мать уходила в ночную смену, дядя Тони укладывался рядом с племянницей на ее матрас.

— Держи! — говорил он. Она с трудом обхватывала пальцами эту теплую, набухавшую в ее пальцах штуку толщиной с ручонку ее младшего брата. — Крепче сжимай!

И снова этот липкий рот, настойчивый язык, дыхание, отдающее мясом и пивом. Сознание отключалось. Мизинчик принималась считать, считать до бесконечности. Она знала: через несколько минут все кончится, он оставит ее в покое. Только это всегда длилось дольше, чем она могла терпеть.

Она все время получала подарки. Иногда белье, блузку, платье, но чаще — сладости.

— Поцелуй дядю Тони, — говорила ей мать.

— Она не любит своего дядю Тони, — вздыхал дядя Тони.

— Нет, дядя Тони, я тебя люблю! — возражала Мизинчик.

Она боялась его до тех пор, пока не поняла: он не причинит ей зла, если она прижмется к нему и поцелует.

В школе девочки завидовали, дразнились, когда она надевала обновки, а уж когда у нее появились новые туфли, они и вовсе разошлись. У одноклассниц в тот год появились плееры, многие приходили в школу в наушниках. Мизинчик дождалась, чтобы мать в очередной раз ушла в ночное дежурство, и попросила у дяди Тони плеер. Он даже обрадовался, что ей, наконец, что-то понадобилось. На следующую ночь опустился на колени возле ее матраса и сказал:

— Открой рот!

Мизинчик послушалась. Она задыхалась, а дядя еще потребовал:

— Не молчи!

Но плеер она получила.

Все это время из соседнего домишки за ней неотступно следил старик Бонг-Бонг. Мизинчику шел тринадцатый год. Бонг-Бонг был хозяином этих трущоб. По тому, как он поглядывал на нее, Мизинчик догадывалась, что старик проник в ее тайну. Она боялась его.

— Иди ко мне, Мизинчик!

Она не двинулась с места.

— Если не придешь, я все расскажу твоей маме.

Что он ей расскажет? Много всего. Она вошла в дом Бонг-Бонга и словно сделалась совсем крошечной, потому что его дом был намного больше халупы, где жили они с матерью, и пахло здесь иначе. Бонг-Бонг посадил ее себе на колени, пристроил ее руки точно так, как делал дядя Тони. Наверное, и в самом деле подглядывал за ними.

— Ты знаешь, как это делается. Встань на колени.

Она боялась, что старик сделает ей больно, однако он не сделал ничего плохого, даже, к ее радости, управился быстрее, чем дядя Тони. Бонг-Бонг дал ей денег и заставил пообещать, что она придет еще.

Мало-помалу подарки Бонг-Бонга составили толстую пачку песо. Мизинчик копила их и прятала от матери — как бы она объяснила, откуда они взялись?

Школу она бросила, сказала родным, что нашла себе место, но на самом деле Мизинчик каждый день отправлялась в Себу-Сити и там присоединялась к стайке сверстниц. Большинству было лет по тринадцать-четырнадцать, некоторые чуть постарше. Одна подружка нашла тенистую галерею, где все они собирались. У этих девочек имелись приятели, такие, как дядя Тони или Бонг-Бонг, ничуть не хуже. Мизинчик тоже встречалась с этими мужчинами.

Весь секрет заключался в том, чтобы вовремя сказать «да». Когда мужчина начинал угрожать, Мизинчик бежала не от него, а к нему, придвигалась вплотную. Она знала этот запах, знала, что, как только притронется к мужчине, окажется в безопасности, и он не станет ее обижать. Мужчины обнимали ее, защищали, порой давали деньги. Она шла за ними в машину или в заброшенное здание за галереей. Прижмись к мужчине покрепче — и ничего плохого не случится. Теперь Мизинчик могла тратить деньги на одежду, купила эротичные оранжевые трусики из синтетики и туфли на высоком каблуке.

Мать Мизинчика уехала к ее отцу в Манилу. Она же осталась приглядывать за братом и сестренкой. Дядя Тони по-прежнему щупал ее иногда по ночам, взгромождался на нее, как и другие мужчины. Мизинчик дивилась, отчего она не беременеет, а потом вдруг поняла, что попала. Одна девчонка дала ей адрес человека, который выдавал себя за врача. Лекарь запер дверь своей комнаты и лег на нее. «Иной раз это помогает», — сказал он. Потом раздвинул ей ноги, закрепил их в скобах и стал копаться внутри каким-то блестящим металлическим инструментом — быть может, ножом. Было больно, текла кровь.

— Пятьсот песо.

Денег у нее не было. Мизинчик рассердилась на себя: зачем потратилась на одежки? Доктор сказал, что знает одно местечко, где можно заработать танцами.

— Я не умею танцевать, — призналась Мизинчик.

— Тебя научат.

Он отвел ее в клуб в Себу-Сити и сказал:

— Это Мама.

Мама выделила ей комнату с пансионом.

— Тебе это обойдется в две тысячи песо, — сказала Мама, — но ты их скоро заработаешь.

Мама была добра к ней. Мизинчик танцевала обнаженной, на ней были только собачий ошейник и туфли на платформе, а потом ее вызывали в темную кабинку к очередному клиенту. Что делать дальше, она знала. Корейцы, японцы, китайцы, даже американцы иногда.

— Не важно, что ты не умеешь танцевать, — главное, ты им нравишься, — хвалила ее Мама.

Девочки просыпались в полдень, завтракали все вместе, точно одна семья, Мама сидела во главе стола.

— Из чего сегодня адобо? — спросила Мизинчик.

Выяснилось — из кошки. Даже в голодную пору в Сан-Антонио кошек они не ели.

Однажды ночью в кабинке ее поджидал японец. Он не притронулся к ней, лишь сказал: «Надень это». Мизинчик с трудом натянула блузку поверх отделанного блестками лифчика. Мужчина поднял фотоаппарат, и вспышка на миг ослепила ее.

Через несколько дней, когда Мизинчик готовилась к выступлению, Мама жестом подозвала ее к себе. Рядом с Мамой в кабинке сидел тот самый японец. У него был при себе чемодан.

— Открой! — велел он ей.

— Это все твое, — сказала Мама. Чемодан был доверху набит одеждой. — Ты едешь путешествовать с мистером Нисивара.

— Зови меня Тони, — предложил японец. Еще один Тони. Он вручил ей паспорт. «Республика Филиппины». На маленькой фотографии Мизинчик узнала свое лицо, но имя значилось — «Тина Кохуго». Эта Тина была на четыре года старше Мизинчика, и адрес другой.

В ту ночь она вылетела с японцем Тони на Гуам и ее под дождем провели в маленький домик, битком набитый филиппинками. Девушка заплакала, какая-то женщина обняла ее, стала успокаивать. То была Роза, хозяйка клуба «Ночная жизнь» недалеко от пляжа подле Аганы.

Большинство клиентов клуба были японцами. Мизинчик танцевала перед ними, приходила к мужчинам в кабинки. Иногда они откупали ее на ночь, платили Розе по пятьсот долларов. Приведя Мизинчика к себе в номер, они фотографировали ее голышом, сажали на унитаз, а сами подглядывали. Часто даже не трогали ее — только фотографировали, но попался один, который привязал ее к стулу, завязал ей глаза и всю забрызгал своей спермой. Он и на следующий день возвратился в клуб, но Мизинчик отказалась с ним идти.

В наказание Роза заперла Мизинчика в темной кладовке. Девушка понятия не имела, как долго там пробыла, но, как только ее выпустили, она упала на колени и принялась обнимать Розу и Тони за ноги.

Незадолго до Рождества японец Тони отвез Мизинчика в Гонолулу. Ее ждала работа в еще одном клубе — «Крысоловке». Она танцевала на сцене с зеркальным полом и сидела в кабинках с мужчинами, по большей части — американцами, иногда японцами. Порой Тони приводил ее к себе в гостиницу и там дергал за волосы и кусал, доводя до слез. Мизинчик старалась напоминать себе, что попала в Америку, но эта Америка ничем не отличалась от Гуама. Однажды вечером в «Крысоловке» какой-то мужчина, сидевший у самого края сцены, крикнул друзьям: «Смотрите!» Он помахал Мизинчику пятидолларовой бумажкой, она послушно раздвинула ноги, и он заглянул между них, погрузился в созерцание, словно сосредоточенно следил за маленьким пугливым зверьком. Потом засунул банкноту прямо в розовые губы этого зверька. Друзья захлопали в ладоши: «Тунец! Тунец!»

Это был Бадди. Он не видел ее лица, а Мизинчик не видела его, но, когда он проделал это, она чуть не заплакала. Ей не хватало слов, чтобы передать свои чувства: смесь унижения, страха и ненависти, похожую на болезнь, которая, она знала, уже никогда не оставит ее тело. Но она улыбалась. Потом перешла к следующему клиенту, а Бадди отправился восвояси.

 

39. Шлюха в мотеле

Мизинчик, она же «Тина Кохуго», недолго пробыла в Гонолулу. Очень скоро начали происходить разные события. В «Крысоловке» появился американец и взял ее на ночь. Отвел ее к себе в гостиницу и показал свои татуировки, но почти не дотрагивался до нее. Звали его Скип. Он рассердился, увидев следы укусов, и помог Мизинчику удрать с фальшивым паспортом. Он сказал ей:

— Я хочу жениться на тебе, Тина!

— Называй меня Мизинчиком, — попросила она. Она говорила, что любит его тоже, но пожениться они смогут, лишь когда она окажется в безопасности. Она сказала Скипу, что боится японца Тони.

— Уж ты в людях разбираешься, — признал Скип.

Они вылетели в Калифорнию. Там Скипа дожидался мотоцикл. Он купил Мизинчику новую одежду и обещал познакомить с матерью — матери было девяносто четыре года, и жила она в Пенсильвании. Скип стал звать Мизинчика Кристи — так звали его покойную жену. В Огайо они остановились в мотеле для дальнобойщиков. Шел дождь. Скип сказал ей:

— Побудь тут, — а сам поехал на мотоцикле за пивом. Наступила полночь, Скип не возвращался. Мизинчик подошла к портье и сказала, что ей страшно.

— На шоссе какой-то мотоциклист попал в аварию. Как зовут вашего приятеля?

— Скип.

— Это не имя. — Регистратор проводил Мизинчика в номер и обещал навести справки. На следующее утро он постучал в ее дверь. Никаких новостей.

— Пока не расплатишься по счету, никуда не поедешь, — сказал он ей. — Сиди здесь.

Час спустя, когда Мизинчик сквозь слезы смотрела телевизор, портье снова постучал в дверь. Она заперлась изнутри, но у него был свой ключ. Мизинчик прижалась к стене. Портье велел ей раздеться, она подчинилась, и он подошел к ней вплотную.

— Ты знаешь, что делать, — сказал он, нажимая ей на затылок, заставляя опустить голову.

Когда он кончил, Мизинчик спросила:

— Теперь мне можно уйти?

— Ты мне должна, — свирепо ответил портье, — ты должна мне.

Он забрал всю одежду и запер ее голой в комнате.

Несколько часов спустя он снова постучал в дверь. С ним пришел какой-то человек.

— Это мой друг, — сказал портье и оставил его наедине с Мизинчиком.

— Я служил на Филиппинах, — сказал ей этот мужчина. — Откуда ты родом?

— Из Себу-Сити.

Он знал этот город.

— Помоги мне, — взмолилась Мизинчик.

— Сперва ты мне помоги, — сказал шофер и подтолкнул ее к кровати, крепко сжимая ей руки.

Закончив, он ушел, не сказав ей больше ни слова. Завернувшись в полотенце, Мизинчик подошла к окну и увидела, как водитель садился в трейлер. Огромная машина, покачнувшись, выехала на шоссе. Она все еще глядела вслед грузовику, а портье уже направлялся к ней с новым клиентом. И снова стук в дверь и прежние слова: «Ты знаешь, что делать».

После него настал черед другого и еще одного, троих или четверых в тот день, еще больше на следующий. В темноте ее будил стук в дверь. Мизинчику было плохо. Утром ее мутило, она пошла в туалет, и там, на стене, ее же помадой было написано: «Мотельная шлюха».

Каждый раз, когда открывалась дверь, она надеялась, что Скип вернулся, что он увезет ее на своем мотоцикле. Она была так счастлива, когда сидела у Скипа за спиной, цепляясь за него, ничего не слыша за ревом мотора. Но Скип не приходил. Портье, забравший одежду, приносил Мизинчику поесть. Сколько времени так прошло? Неделя или чуть больше. Надежда ожила, когда портье привел филиппинку и с ней немолодого мужчину. Мизинчик сделала себе из полотенца что-то вроде ниспадавшего складками экзотического наряда с острова Палаван. Филиппинка заговорила с ней по-тагальски:

— Я Джои, это мой муж. Я из Илокос-Норте. Откуда ты?

Мизинчик произнесла название своего пригорода Себу-Сити так, словно ничего не произошло с ней с той поры, как она там жила. Право же, ничего не было.

— Мой муж хочет нас снять.

— Познакомиться, — уточнил старик. Он уже достал из сумки видеокамеру.

— Пожалуйста, помогите мне, — попросила Мизинчик. — Я хочу отсюда уйти.

Обняв Мизинчика, Джои шепотом поведала ей свою историю: старик женился на ней, но отказывается содержать семью, не оформляет визу в США для ее матери и денег ей не посылает. Джои была намного старше Мизинчика, совсем некрасивая, но она знала, как обращаться со стариком.

— Завтра увидимся, — пообещала Джои. — Собери паспорт, все бумаги, возьми теплый свитер.

На следующий день портье сказал Мизинчику:

— Ты поедешь с ним. — Он дал ей одежду, а старику велел: — Пусть вернется к восьми. Это у нас час пик.

Джои поджидала Мизинчика в симпатичном домике, стоявшем в ряду похожих друг на друга домов примерно в получасе езды от мотеля. Она напоила гостью соком и провела в спальню. Красивая спальня. Старик установил камеру возле кровати. Мизинчик отвернулась, снимая свитер, и тут у нее за спиной послышался грохот: старик свалился на пол и увлек за собой камеру. Он лежал на полу, широко раскрыв рот.

Вытащив у мужа из портмоне все деньги, Джои пояснила:

— Он уснул. Я ему кое-что дала. Скорей, как только он проснется, нас начнут искать.

Джои и Мизинчик сели в машину старика, а потом бросили ее в городе на парковке. Оттуда они дошли до автостанции и купили билеты в Лос-Анджелес. В автобусе, устроившись на заднем сиденье, Мизинчик благодарно склонила голову на грудь своей спутницы и, согревшись, уснула.

В Лос-Анджелесе они нашли работу — убирали в номерах отеля возле аэропорта. Начальник научил их заправлять постели и чистить ванны. Однажды, когда Мизинчик занималась уборкой, в номер вошел постоялец и сказал ей:

— Не уходи.

Мизинчик узнала этот запах. Она ответила тихо:

— Мне нужны деньги.

Мужчина запер дверь, дал ей двадцать долларов, и она подошла к нему, следя за его улыбкой.

С тех пор всякий раз, когда Мизинчик заставала в номере мужчину, она принималась неторопливо подметать, вытирать пыль или полировать зеркало, и подчас мужчина заговаривал с ней. Тогда она говорила: «Мне нужны деньги. Вы можете мне помочь?» В ответ на это мужчина чаще всего запирал дверь и давал ей деньги, а потом щупал ее или заставлял встать на колени. Сорок долларов, а то и больше.

Однажды в коридоре к ней подбежала какая-то негритянка, Мизинчик встретила ее улыбкой, а женщина с размаху ударила ее по лицу. В тот же вечер Мизинчик со слезами пожаловалась Джои.

— Ты это заслужила, — сказала Джои. — Ты такая же, как она.

— Мне нужны деньги. Я коплю, чтобы поехать домой.

— Я не поеду домой, — возразила Джои. — Я выпишу сюда маму.

Получив пощечину, Мизинчик стала действовать осторожнее, но по-прежнему задерживалась в номерах. Она так и не поняла, почему очередной постоялец, которому она улыбнулась, взбеленился и донес на нее управляющему.

— Маленькая шлюха заигрывала со мной! — заявил он, когда в офис управляющего привели Мизинчика. Управляющий обещал разобраться. Когда постоялец ушел, управляющий тоже обозвал ее шлюхой, потом потрогал ее грудь и приказал:

— Снимай форму! Больше она тебе не понадобится!

Мизинчик сделала, как было велено. Управляющий швырнул ее на пол и уселся верхом. Закончив, сказал ей:

— Ты уволена. Убирайся. Можешь взять себе это.

«Это» оказалось ее платьем. Мизинчик сказала «спасибо».

У нее уже набралось достаточно денег, чтобы, попрощавшись с Джои, вернуться на Филиппины. Мать Мизинчика по-прежнему жила в Маниле. Она заплакала, увидев дочь: ее муж, отец Мизинчика, умер. Мать спросила ее:

— Почему ты не плачешь?

Мизинчик не знала, что ответить. Она просто разучилась плакать. Она даже не рассказала матери о том, как побывала в Америке. Мизинчик стала искать работу. Она говорила: «Я работала в гостиницах».

Она нашла место уборщицы в отеле в Маниле — низкооплачиваемую, тяжелую работу. Мать уволилась, она уже была слишком слаба и больна. Тетя Мариэль сказала Мизинчику:

— Тебе двадцать лет, ищи себе мужа.

Мизинчик поместила объявление в газете, текст написала тетя Мариэль.

На объявление откликнулся какой-то американец. Мизинчик сказала себе: я выйду за него замуж. Но американец имел в виду другое:

— Я сделаю видеозапись для моего агентства. Это новый способ искать мужа. Может, это будет иностранец.

Он показал ей образец: интервью с молодой филиппинкой.

— Это стоит две тысячи, но мы можем договориться по-другому, если денег у вас нет, — продолжал он.

Он сфотографировал ее голой на кровати. Потом сказал:

— Оденься. — И снял ее на кассету.

Вестей от него не было. Мизинчику исполнился двадцать один год, она по-прежнему работала в гостинице. Филиппинские гостиницы грязнее американских, работать приходилось изо всех сил, но это было гораздо лучше, чем когда мужчина кусал ее или когда она сидела взаперти в номере мотеля, прислушиваясь к стуку в дверь. Целый год она смотрела, как умирает ее мать. Объявился дядя Тони, стал навещать Пинки по ночам. В одну из таких ночей мать умерла.

Почти в тот самый день, когда она начала работать в холле гостиницы и ей на грудь прикрепили карточку ученицы горничной, пришло письмо из Америки от Бадди Хамстры на бланке отеля «Гонолулу». Посмотрев кассету, о которой Мизинчик уже позабыла, Бадди написал ей и предложил встретиться в Маниле.

Дядя Тони и тетя Мариэль проводили племянницу в номер к Бадди. Они легли спать на полу, но около полуночи Мизинчик разбудила их, дала немного денег и услала. Бадди обнял ее.

Наутро она попросила Бадди жениться на ней.

Он так и сделал, вскарабкавшись на четвертый этаж отеля «Ризал», задыхаясь после подъема, ворча, что лифты не работают. Приятель тети Мариэль все устроил. Через два месяца Мизинчик получила визу в Штаты.

— Смотри! — сказал мне Бадди. — Ангел, да и только!

 

40. Сердцевина пальмы

Рождественские гимны в Вайкики поют по-японски. На веранде второго этажа, куда выплескивался избыток народа из «Потерянного рая», Бадди осматривал новогодние украшения, сравнивая их с убранством других отелей. Я знал: сейчас он вспомнит про Санта-Клауса, прибитого к кресту, про Микки-Мауса в яслях (ясли изображала пластмассовая тарелка) и в окружении семи гномов, про Иисуса, обряженного Санта-Клаусом. «А в прошлом году — просто супер!» Японец-менеджер стоявшего по соседству отеля «Кодама» подписал все открытки с рождественскими поздравлениями от своей компании и выпрыгнул из окна, тяжело рухнув на край бассейна.

— Воображал, должно быть, себя идеальным начальником, а о том не подумал, что все открытки придется переписывать заново.

— Это предпраздничная депрессия, — пояснил Пи-Ви. — Со мной такое тоже бывает.

— Да, Рождество — отстой! — вздохнул Бадди. — Уж эти мне песенки!

— Некоторые совсем неплохи, — возразил я, различая в японском напеве мелодию «Рудольфа, красноносого оленя». — От таких, как «Посреди глухой зимы», меня слеза прошибает.

Со второго этажа мы различали вершины пальм, окаймлявших пляж за два квартала от нас — по большей части эти улицы состояли из гостиниц. В наших музеях отсутствовали работы старых мастеров, но мы владели тернеровскими закатами и тициановскими небесами. Тучи на небесах не менялись на всем протяжении человеческой истории, и порой гавайское небо казалось мне потолком, расписанным в эпоху Возрождения.

Я поднял руку, указывая на облака, а Бадди пробормотал что-то насчет нового отеля «Рамада», который строят возле Форта Дерусси. Этот толстый, крупный мужчина всегда старался на что-нибудь опереться, и сейчас его локти покоились на перилах веранды, а щеки уткнулись в ладони.

— Меня пленяет пышная прелесть этих небес, — пробормотал я, проверяя, способен ли я еще произнести подобные слова, но Бадди меня словно не слышал — для него эти красоты были звук пустой.

— Телигентно! — попрекнул меня Кеола.

— Еще бы! — буркнул Бадди. — Посмотри-ка лучше на пальмы.

Я часто смотрел на них, размышляя: вот он, рай Южных морей, где растут золотые плоды, благоуханный парадиз под пляшущей хулу луной.

— Там есть чего пожевать.

Я подумал было, что Бадди имеет в виду высоко вздернутую рекламную вывеску суси-бара на авеню Калакауа, но нет — речь по-прежнему шла о пальмах. Я столько раз видел, как колышется под порывами урагана похожая на оперенье листва, как сгибаются и легко выпрямляются, не ломаясь, гибкие стволы, что считал пальмы бессмертными.

— Срубаешь ствол, разрезаешь и достаешь сердцевину. Режешь на куски и замачиваешь в рассоле. В салате это вещь. У меня росли пальмы во дворе в Вайманало. Когда я съезжал оттуда, двор был лысый, как моя ладонь. Я его весь подчистил.

Толстяк обнажил прекрасно сохранившиеся зубы, и рот его наполнился слюной при одном воспоминании о том, как он лакомился сердцевинами стольких деревьев.

— В Англии есть пальмы?

— Нет. Ни пальм, ни омаров — одни кошмары.

Он подозрительно покосился на меня, потом на книгу.

— Это еще что?

— Селин. «Путешествие на край ночи».

Я прочел ему вслух:

— «Род людской вечно в пути, так что в день Страшного суда, который состоится, конечно, на улице, до места его от гостиницы будет явно ближе, чем от дома. И когда низлетят ангелы с трубами, первыми явимся мы, выскочившие из меблирашек».

— Да, эта малышка кое-что смыслит в деле, — признал Бадди. — Мне нравятся книги. Надо будет как-нибудь и твою почитать.

— Не стоит.

Это было мое уязвимое место. Неделю назад Милочка отрекомендовала меня очередному гостю как писателя, а ведь я специально предупреждал: «Говори: „управляющий гостиницей“». Это звание обладало всеми преимуществами истины без скрытой в ней угрозы.

— Ваша жена говорит, вы писатель, — прицепился ко мне этот гость.

Я улыбался, замерев в ожидании неизбежного.

— Вы пишете под собственным именем?

— Да.

Мое имя не пробудило у него никаких ассоциаций, но он поспешил продемонстрировать мне свою любовь к чтению, порекомендовав кое-какие книги из числа тех, что я постоянно видел в руках у людей, загоравших на пляже. Я охотно укрывался за анонимностью. На курорте, среди пестрой толпы, никому нет дела до твоего имени, никто не спросит, как ты сюда попал.

Иные постояльцы, заметив на стене афишу «Щелкунчика», интересовались:

— У вас тут и балет имеется?

— Имеется. А также опера и симфонический оркестр Гонолулу.

— Обожаю эту срань! — воскликнул один из гостей.

Я сказал ему:

— Если вокруг растут пальмы, а босые туземцы выбрасывают в окошки своих машин пивные банки, это отнюдь не означает, что на острове нет культурной жизни.

Но посещать балет на Гавайях казалось мне вульгарным и нарочитым проявлением мещанства, а отнюдь не свидетельством утонченности. Меня вполне устраивали босоногие любители пива и безмозглые красотки-купальщицы. О литературе даже говорить не хотелось, я становился в тупик, когда Бадди, хваставший своим невежеством, вдруг начинал неуверенно рассуждать о книгах. Мне бы лучше потолковать с Пи-Ви о его кулинарных секретах. Я с удовольствием слушал, как Бадди рассказывает нечто новое о сердцевине пальмы, о том, как он свел на лакомства пол-акра деревьев.

Милочка считала себя большой интеллектуалкой, поскольку, разъезжая на роликовых коньках, слушала «Куджо» на аудиокассете.

— Должно быть, ты скучаешь по большому городу, — посочувствовал мне как-то Пи-Ви.

Я совершенно искренне ответил «нет»: в большом городе я задыхался от смога, превращался в частицу нерасчлененной толпы, забивался в свою щель, терялся, словно уменьшаясь в размерах, среди небоскребов. В больших городах нет ни ночи, ни тишины.

— Зато культура, — возразил он, — спектакли, концерты. У нас они бывают только на Рождество, и то ненастоящие.

— Культуру человек всюду несет с собой. Твои рецепты — это и есть культура, Пи-Ви, — ответил я ему. — И ты же знаешь, язык — тоже культура.

— У меня свой язык, — вставила Нани, подружка Пи-Ви. — Пиджин.

«Более лучше, — говорила Нани. — Талфон, бумбай, — говорила она. — Я никогда не учить аглиски». Кеола, мывший окна, одобрительно улыбался во весь рот, словно внимая звукам музыки, но, на мой слух, этот деградировавший, годившийся лишь для обиходного общения жаргон, угрюмое ворчание, сплошь междометия да слова, произвольно меняющие значение, больше походил на обрывки птичьего щебета. Туземцы называли свое наречие «пиджин» и считали его особым языком, не хуже греческого или португальского. Это, дескать, вовсе не английский. На самом деле это был, конечно, английский, только донельзя неряшливый: он обходился без грамматики и орфографии, без глагола-связки, использовался почти исключительно в настоящем времени — этого хватало, поскольку гавайцев интересует только настоящее. Они внимательно вслушиваются в чужую речь, щурясь от усердия, и, похоже, больше смысла извлекают из звуков, нежели из значения слов.

Нани сказала:

— Пусть хаоле слушать. Он хуху? Асса мада собирать ветки. Нет больше делать. Или вот: этот хаоле лоло, он быть колохе. Кеики он более лучше. — Она испустила вздох удовлетворения: — Вот так.

— В вашем языке есть глаголы? — поинтересовался я.

Она возмутилась:

— Ты трахать меня мозги?

— В твоем предложении есть глагол «трахать». В моем — глагол «есть».

— Пи-Ви, этот хаоле трахать меня мозги, — пожаловалась она. — Очень телигентный.

— Потерпи, Нани, — посоветовал ей Пи-Ви.

— Зачем он прийти к тебе быть? — продолжала она.

— Лингвист сказал бы, что в этом предложении отсутствует глагол-связка «быть». Это предложение со смещенным, постпозитивным сказуемым «быть».

— Телигентный! — повторила Нани.

— Я тут кое-кому говорил, что знаком с тобой, — сказал мне Пи-Ви. — Они говорят: «Ой, он знаменитый!» Хотят с тобой познакомиться.

Но я отказался от такой чести, а потому Рождество встречал с Бадди, Пи-Ви, Нани, моей прелестной женой и дочерью и немногочисленными гостями на веранде второго этажа, примыкавшей к «Потерянному раю».

— С книгами покончено, — сказал я. — Некоторые просто макулатура, мне теперь противно даже смотреть на них.

— Книги — это хорошо, — возразил Пи-Ви.

— Сегодня Рождество, — сказал я. — Поговорим лучше о птицах или черепахах. Или о море, например. В прошлом году я видел с крыши кита.

— А Нани видела вчера дельфинов, — подхватил Пи-Ви.

Услышав свое имя, Нани вклинилась в разговор:

— Мы иметь много птиц, мы не знать имя. Индюк говорить не гоббл-гоббл, он коло-коло. Санта-Клаус — Кана Калока.

Чистосердечный невежда гораздо приятнее псевдоинтеллектуалов, уговаривал я себя, стараясь удержать на лице улыбку. Некоторые постояльцы часами пересказывали мне сюжеты понравившихся книг, другие, разодетые, возвращаясь с «Щелкунчика», поставленного силами местного балета, чванились перед теми туристами, что любовались в «счастливый час», как девушки танцуют хулу.

— Я хотеть назвать ее Тейлор, но мой муж сказать «нет», — делилась Милочка с кем-то из участниц рождественской вечеринки.

— Тейлор значит портной, — вмешался я. — Не слишком-то многообещающее имя. Могла бы с тем же успехом назвать ее Сапожником.

— В смысле выпивки? — сострила Нани.

— А какое красивое имя Логан, — продолжала Милочка. — Или еще Шеннон. Ладно, следующий раз.

— Шеннон — ирландское имя, — сказал я.

— Во мне есть ирландская кровь, — похвастался Бадди, снимая пленку с большой миски салата. — Отсюда моя придурь. И сила тоже отсюда. Налетай, угощайся.

— Просто невероятно, — заговорил Пи-Ви, рассеянно выбирая из салата какие-то белые кружочки и отправляя их в рот, — как они обращаются ш жаключенными. Им бы шобрать по утрянке все дештруктивные элементы на штадионе «Алоха», надеть на них большие мешки и выпуштить на них толстых шильных шамоанок с бейшбольными битами. Ешли кто перекинетша, другие прижадумаютша.

— От этих деревьев на тебя голод находит, а потом безумие, — предупредил Бадди повара.

— Не смейся, с тобой то же будет. — Пи-Ви втянул в себя аромат сосны и едва не разрыдался. — Запах моего детства. Мы были очень бедны.

Никто не слышал его. Я бормотал про себя: «Шильный. По утрянке. Де-элать. Е-эхать. Дештруктивные. Если кто перекинется…»

Милочка, смеясь, рассказывала:

— Иногда я смотреть, как он писать. Я ему: «Что ты делать?» А он: «Ничего».

За семь лет нашего брака она не говорила мне ничего подобного. Осмеливалась рассуждать обо мне только в присутствии других людей, под их защитой. Это были ее свидетели, ее народ. Милочка боялась меня; Роз, к счастью, нет.

— Не знать, что у него в голова. Сложное хозяйство.

Повернувшись лицом к западу, в сторону моря, я пробормотал:

— Я купил гирлянды, хотел повесить их на те пальмы…

— Я эти пальмы на салат перевел! — заржал Бадди.

 

41. Мистер и миссис Сан

«Они держатся за руки», — говорили о них в гостинице, и при этом все улыбались, поскольку мистеру и миссис Сан было далеко за сорок, красотой они не отличались и давно уже миновали тот период брака, когда супруги ходят за ручку — собственно, даже многие из приезжавших к нам молодоженов за руки не держались. Руки у супругов Сан были пухлые, в перетяжечках, отчего их поведение еще больше бросалось в глаза, но я отвечал досужим наблюдателям: «Что тут такого?» Меня не столько занимали эти нежности, сколько невесть откуда взявшиеся ирландские имена их отпрысков. Кевин и Райан, невероятно тощие подростки, принадлежали к иному физическому типу. Обычно у полных родителей и дети толстенькие, а эти словно нарушали некое фундаментальное правило, на котором держится семья. Кроме того, с этими сорванцами не было никакого сладу.

В первый год — то есть в первый год моей работы, они-то приезжали уже в пятый раз — мистер и миссис Сан явились к нам без детей, а потом привозили их с собой. Родители были образцовыми постояльцами, но от обоих парней мы все время ждали неприятностей: один был склонен к вандализму, второй страдал клептоманией. В лучшем случае их поведение объяснялось «дефицитом внимания». Мне нравились державшиеся за руки супруги, но их детей я никак не мог понять. Семья Сан приезжала к нам из Сан-Франциско. Американцы китайского происхождения.

Попав на Гавайи, я вскоре заметил, что ослепительно яркий солнечный свет вселяет в души местных жителей самодовольную иллюзию, будто мы чище, добродетельнее, вообще — лучше, чем все остальные народы. На всей земле дела шли хуже, чем у нас: на материке люди простужались, болели, носили теплые носки; Африка голодала, Китай был перенаселен, Европа одряхлела, в других частях света не хватало солнечного тепла. Мы считали здешний климат собственной заслугой и ожидали от гостей благодарности за то, что так щедро делимся с ними его милостями. Эта гавайская ересь небезопасна, поскольку позволяет нам закрывать глаза на тот ущерб, который мы наносим этим маленьким островкам. Мы так радовались солнцу, что ничего больше вокруг не видели, словно ослепли, созерцая светило.

Тем не менее фамилия «Сан», «солнце», мне казалась милой, приятной, открытой. Кальвин и Амелия были скорее американцами, чем китайцами, вели себя тихо, и в первый их год в отеле я почти не обращал на них внимания, ошибочно приняв за немолодых влюбленных, для которых никого больше не существует. Когда они приехали на следующий год, я вновь увидел перед собой людей, поглощенных друг другом, счастливых внутри своего магнитного поля и чуждых всему внешнему миру, но теперь я знал, что они к тому же приходятся родителями двум отпетым подросткам.

Вопреки предостережениям персонала, пытавшегося предусмотреть все мыслимые неприятности, в одну прекрасную ночь мальчишки сбросили мебель в наш бассейн.

Я наблюдал за тем, как выуживают из воды стулья и столы, и наткнулся на разбухшую книгу, сохшую на бортике бассейна. Хотя чернила на этом раннем издании «Гавайев» Миченера слегка подтекли от воды, надпись была сделана таким четким и радостным почерком, что я с легкостью сумел разобрать слова: «Моему дорогому мужу в памятный день десятилетнего юбилея нашего великого счастья. Пусть будущее столь же ясно сияет нам и да будет наша радость вечной! Обожающая жена. А.». И дата.

Меня поразила не только старомодная и неподражаемая романтическая страстность этой надписи и ее дата — с тех пор миновало уже пять лет, — но и столь явное ликование, увенчавший надпись восклицательный знак, в своей выразительности похожий на выведенный кисточкой китайский иероглиф. Ничего особенного в самой книге не было, однако надпись превращала ее в реликвию.

— Та штука с ножками — это один стол, — сообщил мне Кеола. — Сервировочный столик.

Он показывал на темный предмет в глубине пруда, куда сорванцы скинули стулья, пепельницы и подушки.

— Что ты говоришь, Кеола?

Я переспросил его, чтобы еще раз насладиться неожиданным в его устах точным эпитетом «сервировочный». Деревянный стол, разбитый, загубленный, родом был из гостиничного номера.

— Это опять пареньки Сан, — заявил Пи-Ви. — Уж я-то знаю, что с ними следовало бы сделать.

Поддавшись обычному для свидетелей катастрофы зловещему оживлению, мы наблюдали за тем, как вытаскивают из бассейна всякий мусор, уповая на то, что хотя бы там не найдут трупов.

— Надеть мешки, — ворчал Пи-Ви. — Позвать самоанок с бейсбольными битами…

Я поднялся наверх и постучал в номер мистера и миссис Сан. Женский голос произнес ласково:

— Сиди, дорогой, я открою.

Миссис Сан открыла мне дверь. Ее супруг сидел с книгой в кресле на другом конце комнаты. К его креслу было придвинуто другое — так их сдвигают влюбленные. А еще они (как и супруги Сан) убирают прикроватные тумбочки, объединяя два ложа. Влюбленным нужно непременно переставить мебель по-своему.

— Слушаю вас?

Всякий раз, заговаривая с кем-то из супругов, я чувствовал, что вторгаюсь в их тесный союз, нарушаю их безмятежный покой.

— Очередная жалоба на ваших мальчиков.

Миссис Сан так опечалилась, что я забормотал извинения и повернулся уходить — что значит какой-то акт вандализма по сравнению с блаженством этой идеальной пары! Мистер Сан отложил книгу. Они смотрели на меня растерянно и вместе с тем как-то отстраненно. Сколько раз уже им приходилось просить прощения и заглаживать проступки своих детей?

— Я попрошу мужа поговорить с ними, — пообещала миссис Сан. — Разумеется, мы возместим ущерб.

— Мебель в патио — это не страшно, — поспешил я успокоить ее, — но кое-что все-таки поломано. Нужно будет заменить или починить стол в гостиной. Отель несет определенные расходы.

— Я знаю, наши мальчики и раньше вытворяли подобное, — вздохнула миссис Сан. Как раз это я и собирался ей сказать, но теперь промолчал.

— Они здесь?

— В соседнем номере.

Мать постучала, никто не ответил. Я тоже постучал, потом воспользовался гостиничным ключом, однако в этот момент мистер Сан ласково и озабоченно окликнул жену, и она вернулась в свой номер, захлопнув за собой дверь.

Мальчиков в номере не было. Я оглядел помещение, прикидывая предстоящие работы и расходы: зеркало расколото, ставни разбиты, щепки на ковре, следы подошв на стене (на стене?!) — все это я увидел с порога, а если зайти в комнату…

— Это пустяки, — сказал мне Трей, — несколько лет назад они разнесли бар. Бадди чуть не лопнул от злости.

Трей сказал, что один мальчик пьет, а второй курит травку, но не знал в точности, который из них кто, да это и не имело значения: они были погодками пятнадцати и четырнадцати лет. На вторую неделю каникул старший попался в магазине на воровстве, а младшего забрали, когда он раскурочивал уличный телефон. Обвинения не выдвигались, поскольку оба правонарушителя были слишком молоды. Их вверили попечению родителей, что было совершенно бессмысленно, поскольку никто и никогда не видел все семейство Сан в сборе. Дети жили сами по себе.

Однажды утром супруги сообщили мне: они только что побывали в церкви Сент-Эндрю, той самой, где венчались. Они всегда возвращались на Гавайи к годовщине свадьбы.

Они, как обычно, держались за руки, мистер Сан с такой нежностью сжимал ладонь жены, что я невольно растрогался.

— Я вижу, романтика не ушла из ваших отношений, — сказал я.

— Этого никогда не случится, — подтвердил мистер Сан.

Всегда ли счастливый брак становится основой хорошей семьи? Мистер и миссис Сан были неразлучны, всецело преданы друг другу, добры и кротки, их любовь превращалась в своего рода магнитное поле, непрерывный поток энергии струился между ними, но этот поток никого не притягивал и никого не отталкивал. Ни один человек не входил в это поле, ни один не имел для них значения.

Они уехали, все четверо. На следующее Рождество, в ясный морозный день, один из мальчиков застрелился в мотеле Грейт-Фоллз, штат Монтана. Второй сын перебрался в Сиэтл. Понятия не имею, который из них кто.

 

42. Генри Джеймс в Гонолулу

То был один из тех многих моментов моей жизни, когда я шептал про себя: «Где я?» Вопрос этот имел философское значение, а не географическое: я знал, что ерзаю в нетерпении и пытаюсь сохранить на лице улыбку, глядя на два симметричных холмика макаронного салата на своей тарелке. Мы с Милочкой оказались на праздничном собрании ложи «лосей» в Ночь Короля Калакауа по приглашению моего заместителя Лестера Чена, состоявшего в этой ложе, и его новой жены Вайноны. «Мои не идти прямо», — разобрал я. Они обсуждали новые роликовые коньки — существует ли опасность вывихнуть на них лодыжку. Я подумал, что простые истины, вроде только что высказанной, укладываются в первую строку стихотворения, у которого никогда не будет второй строки.

«Лоси» в Гонолулу гордились тем, что ложа их собиралась по соседству с гораздо более престижным каноэ-клубом «Гребцы». «Лось» мог выйти на пляж и наткнуться там на кого-нибудь из «гребцов». Как раз в эту минуту «гребец» в блейзере и панаме стоял на принадлежавшей обоим клубам полоске пляжа, любуясь закатом. Я позавидовал этому щеголю, который знал, что стоит на своей земле, и не мучился вопросами вроде: «Куда я попал?» — во всяком случае, мне казалось, что он такими вопросами не задается.

А я очутился в незнакомом месте, где никогда раньше не бывал, о котором ничего не читал, ничего не слышал.

— В городе Медфорд, штат Массачусетс, где я рос, была ложа «лосей» рядом со школой имени Вашингтона, — заговорил я. — Я ни разу не видел, чтобы хоть один хомо сапиенс вошел туда или вышел из этого здания. Красивый был дом и выглядел загадочным.

Воцарилось неловкое молчание: такое случается, когда посреди оживленной беседы кто-то вдруг переходит на неведомое наречие или начинает извергать поток невнятных, бессмысленных звуков. Собеседники старательно отводили от меня взгляд. Милочка поднялась и отошла к буфету. Это «хомо сапиенс» так их ошарашил?

— Все вроде как тайна, когда ты кеики, да? — подал реплику Лестер. Он часто прибегал к банальным сентенциям, чтобы положить конец неприятному разговору. Как всякий китаец, Лестер не отваживался задавать прямой вопрос, считая это оскорблением, личным вызовом. — Этот клуб тоже таинственный, о’кей?

«Кто я такой?» — спрашивал я себя, тоже в философском смысле.

— Ты муж Милочки! — будто в ответ на мой вопрос сказала внезапно очнувшаяся Вайнона. — Я слыхать про тебя. — Она обернулась к сморщенной женщине лилового оттенка, сидевшей позади нее: — Это муж Милочки!

Мы все были одеты кое-как, босые, в широких кричащих рубашках и шортах, точно уродливые дети-переростки. А ужин был на редкость взрослым, формальным, даже церемонным, с двумя длинными речами посредине, с официальными тостами и строго выдержанной последовательностью блюд. Ужин начался в половине шестого, лучи заходящего солнца падали на макаронный салат, подсвечивая его всеми красками.

Меня озадачивала странность и новизна ситуации, в которой я оказался: я подозревал в ней какой-то скрытый смысл. Все бывшее для меня новым казалось многозначительным. Если эта сцена была уже кем-то описана, то я не читал эту книгу. Кем, однако, могла она быть описана в зеленом, не ведающем грамоты мире?

В позиции единственного отстраненного наблюдателя есть элемент безумия: не знаешь, что здесь к чему и не начинается ли у тебя лихорадка. Раньше я верил, что текст высвечивает сцену, делает любую обстановку осязаемой, устойчивой, достоверной, место действия приобретает форму и цвет, и ты начинаешь верить во все происходящее. Место, о котором никто никогда не писал, остается как бы невидимым, пока не найдется человек, который сумеет рассказать о нем, предъявить его читательскому воображению. Люди, выросшие на маленьком острове или в провинциальном городе, считали необходимым покинуть свой дом, найти «настоящее» место, о котором они могли бы написать, — Чикаго, Нью-Йорк, Париж, — потому что их маленький городок не существовал для остального мира или был не виден невооруженным глазом, зато большие города уже были обжиты великими писателями.

Лишь через много лет после того, как я уехал из Медфорда, я смог поверить в реальность своего города благодаря повести Генри Джеймса «Дом с привидениями». Дом этот находился в Медфорде неподалеку от здания, которое занимали «лоси». Я подумал, не это ли имеет в виду Лестер Чен?

— Почему этот клуб таинственный? В каком смысле?

— Привилегированный, — пояснил Лестер, вновь присоединив свое «о’кей».

— То есть дорогой?

— Не дорогой, а строгих правил, — возразил он. — Нас не принимали, о’кей?

Я понял: «нас» — значит «китайцев». Лестер терпеть не мог говорить на подобные темы.

— Когда же «лоси» согласились тебя принять?

— Недавно. О’кей?

— После получения гражданства?

— И это тоже. — Он покачал головой и, не скрывая раздражения, обратился к Вайноне: — О’кей, когда та старуха хотела сесть в автобус?

— Какая старуха? Какой автобус? — встрепенулся я.

— В Алабаме, — пояснила Вайнона. — Да-а?

— Роза Паркс? — уточнил я.

— Да-а.

— Она уже ехала в автобусе. Она отказалась пересесть на другое место.

Что же получается: Роза Паркс способствовала расовой интеграции среди «лосей» Гонолулу? Пока я обдумывал эту поразительную новость, Милочка вернулась от стойки буфета с полной тарелкой — тут был и липкий рис, и два кусочка колбасного фарша, смахивавшие на розовые эполеты, маринованный огурчик и холодный, слипшийся комочками картофельный салат, блюдо клейкого пои, раскрошенная и намазанная маслом булочка. Заодно она прихватила стакан фруктового пунша и мисочку желе с кусочками фруктов внутри.

— Этническая еда, — похвалила ее Вайнона.

Милочка уловила самый конец нашего разговора:

— Люди в этот клуб не хотеть тебя, а ты хотеть быть в клуб? Какой в этом смысл, да-а?

Чен, изнемогая, повернулся к нам спиной и простонал:

— Какой закат! Как на картинке!

Небо на западе и впрямь походило на картину художника-дилетанта — одно из тех полотен, которые только над диваном вешать на черном бархате: яркие, чересчур наивные краски, опьяненные собой, всего слишком много, солнце слишком круглое, океан слишком большой да еще и позолоченный. Тучи на закате становились плоскими, точно их вырезали из бумаги. Не хватает только выпрыгивающих из воды дельфинов и трехмачтовой шхуны, подумал я, и тут они появились — трехмачтовая прогулочная шхуна уходила под парусами в яркий расплавленный свет океана, а вокруг нее резвились дельфины, точно шаловливые дети, запущенные в бассейн.

Задыхаясь от этой нереальной картины, больше похожей на красочный кошмар, порожденный несварением желудка, я вышел из клуба и присоединился к человеку в панаме. Невысокий, аккуратно одетый, он тихо улыбался, слегка шевеля усиками и глядя на то, как природа взбивает океан, словно омлет из десятков тысяч яиц.

— Луч красного света выбивался из-под низко нависшего угрюмого неба, простираясь вдаль узкой красной полосой, — продекламировал этот человек, указуя рукой на полосу красного света. — Он играл на старинных панелях, старинных гобеленах, на старых красках и старой позолоте.

— Мне кажется, закат, соприкасаясь с поверхностью моря, разжижается и сливается с гребнем волны.

— Я бы сказал — мозаичный свет, — подхватил он, кивая. — Рубиновый, насыщенный свет и томный шепот океана.

Я воззрился на него, признав в нем собрата — отважного путника, занесенного в этот мир с моей родной планеты. Он все так же улыбался. Мне импонировала его старомодная опрятность. Недоставало только монокля.

— Вот ты где, — проговорила Милочка, направляясь к нам с веранды клуба «лосей», высоко поднимая колени, словно в танце, иначе ноги утопали в песке. — Пора раздавать призы, папочка!

Прехорошенькая, волосы растрепал морской ветерок, она посмеивалась, пытаясь удержать равновесие на зыбком песке; в ней смешались китайская, ирландская и гавайская кровь, у нее были огромные темные лучезарные глаза и лицо со срезанным подбородком, точно у морского котика.

— Наелась до отвала! — сказала она, хохоча. — Чуть не лопнула.

— Это ночь короля Калакауа, — отозвался я.

Мой собеседник снова посмотрел на море.

— Честная, тихая, безыскусная ночь, — бормотал он.

— Хорошая еда! — нахваливала Милочка. — Я уж отвыкла от такая. Наши люди делать. Они-то уметь!

— Нас пригласил Чен, — сказал я. — Он «лось».

— Он кататься на доска, — добавила Милочка.

— Это моя жена Ку-уипо, — представил я Милочку. Мой собеседник галантно коснулся полей своей панамы.

— Разрешите взглянуть на ваши часы? — попросил он Милочку.

Часы с изображением танцовщицы, отплясывающей хулу, подарил Милочке Бадди. Руки танцовщицы служили стрелками.

— Я испытываю дилетантский интерес к хронометрам, — пояснил человек.

— Что бы ни говорили о хуле, все неправда: она вполне поно, хорошая вещь, — сказала Милочка.

Обернувшись ко мне, мой собеседник сказал:

— Надо бы нам встретиться за ланчеоном.

Этот «ланчеон» служил таким же опознавательным знаком для меня и для него, как и «мозаичный и рубиновый свет»: несомненно, я повстречался с пришельцем из нашей отдаленной галактики. Мы — два путешественника с другой планеты, попавшие сюда по случайности, отнюдь не принадлежали этому миру, хотя внешне ничем не отличались от местных обитателей. Никто из них этого не замечал, но мы сразу же угадали друг друга, расслышав тончайшие оттенки интонации, и начали общаться на странном своем старом языке, где все слова состояли из многих, а не из одного-двух слогов, на таинственном, изысканном наречии, никогда не звучавшем под этими пальмами.

Мы назвали друг другу свои имена и фамилии — еще одна манера, усвоенная на далекой родине, — и я понял, что передо мной Леон Эдель, биограф Генри Джеймса. Я давно слышал о нем, он уже много лет жил укромно в своем уголке Гавайских островов. Он сказал, что мое имя ему известно.

— А мне — ваше, — ответил я.

— Мои друзья на материке считают меня сумасшедшим, — признался Эдель.

— Мои считают меня мертвым, — откликнулся я. — Понятия не имеют, куда меня занесло, а если бы знали, тоже сочли бы сумасшедшим.

— Они просто ничего не понимают. — И он прощальным жестом коснулся полей своей панамы.

— Мы не сумасшедшие. Такое уж это место.

Я вернулся к «лосям» и шепотом повторил свои вопросы, потому что теперь я мог ответить на них.

 

43. Инопланетяне

— Я не знал, что вы тоже здесь, — сказал мне Леон Эдель. «Тоже» было любезностью с его стороны: это словечко показывало, что я что-то значу в его глазах. Я тут же сообщил, что числюсь управляющим в здешнем отеле. Леон проявил достаточно такта, не требуя дальнейших пояснений, зато поинтересовался, над какой книгой я работаю, но я только улыбнулся в ответ. Всякий писатель понимает, когда другой отказывается говорить о том, как он пишет, а уж тем более о том, что ему не пишется.

— Я подумываю о книге с названием «Кем я был», — пробормотал я.

— О да, о да!

Он пригласил меня на ланч («ланчеон») в каноэ-клуб, и таким образом наше знакомство осталось в тайне от служащих моего отеля. Им достаточно было бы услышать, как он именует эту трапезу «ланчеоном», чтобы недоуменно и насмешливо закатить глаза.

— Назовем это временным перерывом в работе.

Такая откровенность казалась нам совершенно естественной, ведь мы тайно отъединились от всех — сидели у моря и ели салат, запивая его маленькими глотками ледяного чая. Леону исполнилось восемьдесят семь — столько лет было бы моему отцу, будь он еще жив. Не много оставалось на свете людей, годившихся мне в отцы. И доброта Леона, и сам его возраст, и мудрость трогали мое сердце. Сидеть с ним рядом, вспоминая нашу чудную древнюю планету, было наслаждением.

— Ваша жена очень красива, — перебил себя на полуслове Леон.

— Да, настоящая кокосовая принцесса. Может, чуточку провинциальна…

— Это гениальная провинциальность. Она — сама жизнь! — подхватил Леон. — Она — воплощение этого яркого щедрого мира приманок и наград.

После этого мы заговорили о Гавайях, вовсе не сменив тему, поскольку Гавайи были столь же прекрасны, здравы и простодушны, как и моя Милочка. Покоясь в объятиях этих островов, забываешь о том, чего тебе недостает.

— Где-то Джеймс говорит о пустоте, устланной «бархатным воздухом».

— Был ли он знаком с тропиками?

— Флорида, — кратко ответил Леон. Он поднял палец, предваряя цитату: — Джеймс говорил, что можно жить идейной жизнью во Флориде, «если вас устраивает, что ваша идея сводится к грейпфрутам и апельсинам». — Он сделал паузу, давая мне возможность оценить эту фразу. В хрустальной вазе передо мной красовались только что поименованные им фрукты. — Он побывал и в Сан-Диего, на Коронадо-Бич. Вот откуда «томный шепот Тихого океана»

— А здесь бы ему понравилось?

— Нам же нравится, — ответил Леон с уверенностью, каждым своим словом подтверждая: да, несомненно, Генри Джеймс полюбил бы Гавайи точно так же, как мы любим эти острова.

— Он обедал бы вне дома чаще, чем мы.

— Каждый вечер, скорее всего. Он бы заглянул тут в каждый уголок, нащупал пульс этого города, познакомился бы с людьми, которых мы знать не знаем: с Дорис Дюк, с представителями местной королевской династии, как Стивенсон, который пил шампанское с королем Калакауа. Джеймс бы тут огляделся, притерся к людям, завел нужные связи — и ненужные тоже.

Леон, точно заклинатель, приглашал в наш союз еще одного обитателя старого мира, и Генри Джеймс поспешал к нам в расписной гавайской рубахе. Я напряженно слушал, примеряя каждое слово к себе, к своей жизни на Гавайях. Генри Джеймс с пухлыми, загорелыми щеками, его дородная, как у Джонсона, фигура облачена в местный наряд, торчат из шорт короткие бледные ноги, нависает круглое брюхо, трудятся на ходу большие ягодицы, руки неустанно взмахивают, сопровождая жестами запыхавшуюся, заикающуюся речь. Неподражаемо его описание Вайкики, где есть и толпы туристов, и ярчайшие облака, и следующий за ним по пятам свесивший язык пес Тоска.

Вернувшись в отель «Гонолулу», я застал Кеолу на ступеньках парадного входа. Он колол большую глыбу голубоватого льда.

— Не лучше ли делать это на кухне? — посоветовал я ему.

— Там лживые бабы с яйцами тухлый треп про меня.

— Так займись этим позже.

— Позже я идти подстригать газон.

При следующей встрече с Леоном я спросил:

— Что бы Генри Джеймс написал о местных жителях?

— О, внимательно бы всматривался в них, ведь он всегда наблюдателен. Кого-нибудь он бы описал как «грубый и примитивный тип», он бы почувствовал их «крепкий запах, густой, отталкивающий…».

Да, это описание подходило к большинству моих служащих. И вот, как ни странно, я начал воспринимать свою жизнь именно так — словно я тут чужестранец, переодевшийся в пеструю рубашку, словно я смотрю на Гавайи сквозь солнечные очки, сверяю свои впечатления с впечатлениями Генри Джеймса. Леон помог мне осознать мое положение. Он во всех отношениях был достоин Джеймса, он сливался с жизнью учителя, словно монах, следующий по стопам ламы к просветлению.

Раз в неделю мы встречались за ланчем, «ланчеоном» на нашем утраченном наречии, и говорили о прежней своей жизни — без сожаления, понимая, что на самом деле мы принадлежим тому миру, но исхитрились ускользнуть от него. Леон был цельным, счастливым человеком, и он умел пробуждать воспоминания о нашем былом доме. Я размякал от общения с ним, становился сентиментальным, обсуждая темы, недоступные для моих соседей по отелю.

— В Нью-Йорке такая суета, такие толпы, — ворчал он.

— Люблю смотреть на пустынный океан, — отзывался я. — Слушать эхолалию волн.

Он не содрогнулся, услышав ученое слово.

— Это новый маленький Эдем, — сказал он. — Чересчур новый, быть может, чересчур загадочный, но такую цену за него стоит заплатить.

Теми же словами он мог бы описать Милочку.

— Лондон кажется мне теперь уродливым и тесным. Все эти разрушения, так и оставшиеся после бомбардировок. Дешевое строительство. Воздух, уже прошедший через чьи-то легкие. Целый год томиться в ожидании весны.

— Раньше я по нескольку раз в год наведывался в Нью-Йорк, — подхватил Леон, — потом раз в год, а теперь и вовсе туда не езжу. Полагаю, больше не возвращусь туда.

Услышав эти слова, я укрепился духом: да, можно навеки остаться на нашем зеленом острове. Гавайи стали средоточием нашей дружбы, Гавайи и Генри Джеймс в рубашке с узором из цветов гибискуса от Хило Хэтти. Гавайи прекрасны. Лишь киньте взгляд, почувствуйте дух Гавайев — и они раскроются перед вами, как раскрывается бутон, как разворачивает свои хрупкие дрожащие лучики морская звезда, чьи нежные, чистые цвета придают этому существу обманчивый образ наивности и невинности.

Мы признавали, что Лондон и Нью-Йорк, при всем их уродстве, суете и духоте, полны жизни. Там наш истинный дом, там живут такие же, как мы, люди, там говорят на нашем языке.

— Еще пить, дядюшка?

— Полагаю, я утолил жажду, — отвечал Леон.

— Э?!

Однажды Бадди Хамстра застал нас за «ланчеоном». С ним была Мизинчик, успевшая прославиться своей манерой впиваться ему зубами в руку, когда Бадди вел машину. На руке оставались лиловатые, точно старая татуировка, шрамы. Бадди совал их всем под нос и хвастался ими, представляя свою жену. «Во, видали?!» — восклицал он.

— Сидишь, что черепаха в грязи? — похлопал меня по плечу Бадди и проорал, обращаясь к Леону: — Он написал книгу!

— Он тоже написал книгу, — ответил я, указывая ему на Леона.

— Их уже двое! — поразился Бадди, и Мизинчик захихикала, сложив ладошку ковшиком и прикрывая ею рот. — Целых две книги!

Когда они ушли, я сказал Леону:

— Может, теперь Гавайи становятся тем, чем были для американцев в конце XIX века Париж и Лондон: местом, где можно раствориться, развратиться.

— Где вы тут видите разврат?

— По крайней мере, предаться праздности. Есть апельсины и грейпфруты.

Рассмеявшись, Леон процитировал Торо, жизнеописанию которого, как и Джеймса, он посвятил книгу. Меня поражал диапазон его знаний, сколько книг он прочел, со сколькими писателями был знаком, как глубоко погружался в прошлое. Многие из этих писателей творили в середине и конце XIX века, они были знакомы с Генри Джеймсом: в их числе Эдит Уортон, которую Леон немного знал, и ее возлюбленный Мортон Фуллертон, которого Леон знал близко. Он учился в Париже в конце двадцатых годов, потом вернулся во Францию солдатом-освободителем, повстречался с Хемингуэем, который ему не приглянулся, подружился с Эдмундом Уилсоном и впоследствии издал его дневник. Он хорошо знал Блумсбери и писал о его обитателях. При всей его эрудиции ему была присуща нежность души, и даже в строго логичных интеллектуальных рассуждениях проступало теплое чувство, сказывалась глубокая любовь — Леон любил свою жену, любил книги, любил Гавайи, любил жизнь. Сидя рядом с ним на солнышке на веранде каноэ-клуба, я видел перед собой счастливого человека и мог только мечтать, чтобы стать в его возрасте таким же счастливым.

Мы часто возвращались к теме соперничества между братьями, поскольку у Леона был брат-близнец, я вырос в многодетной семье, а у Генри был Уильям. «Мой младший поверхностный и тщеславный братец», — так охарактеризовал Генри Джеймса Уильям в личном письме секретарю Американской академии искусств, отказавшись от членства в Академии.

Джеймс был третьим за нашим столом или во время наших посиделок на веранде, но не всегда он был благодушным, довольным собой человеком, улыбающимся сквозь сигаретный дымок. Он был мягок и уязвим. Иногда он был словно пациент, распростертый на операционном столе: череп вскрыт, брюшина взрезана, содержимое желудка — все эти поглощенные им вкусные обеды — выложено в большой больничный сосуд, покрытый эмалью, а в паху виден шрам, его «тайная рана». Джеймс задыхался, втягивая воздух ртом. Его кишки никуда не годились. Потом бедолагу ждала койка психоаналитика, Леон принимался перечислять его срывы, приступы паники и тоски, страх перед одиночеством.

Леон мог наизусть процитировать те мрачные строки, которыми Джеймс ответил Мортону Фуллертону, откровенно, на французский манер, спросившему, с чего Джеймс начал, из какой гавани он отплыл:

«Полагаю, что портом отправления было для меня одиночество, заполнившее всю мою жизнь, и оно же станет портом назначения, куда меня неизбежно приведет мой путь».

И Леон продолжал свою повесть, печальную повесть о нашем земляке.

— Он знал, что такое быть никому не нужным, — приговаривал он.

В рассказе «Тварь в джунглях» — он открывался описанием заката, которое Леон процитировал в вечер нашей первой встречи на пляже, — Джеймс поведал, можно сказать, обо всех своих разочарованиях, о том, как мечтал о великой страсти, но страсть ускользала от него. Он упустил свое время, как и его персонаж Марчер, а мы с Леоном прислушались к его совету «жить на всю катушку». Леон, взявший на себя роль камердинера Генри Джеймса, посвятивший жизнь тому, чтобы чистить и приводить в порядок его вещи, ни о чем не сожалел. Он влюбился в Гавайи, женился на любимой женщине и обрел здесь счастье. Я поступил точно так же. Разве мы не выжали из жизни все, что было в наших силах? Правда, пребывание на Гавайях разлучило меня с письменным столом, но зато я жил неведомой мне раньше полной жизнью в этом зеленом мире, вдали от дома.

— Мне здесь нравится, но я почти перестал писать, — признался я Леону в одну из наших встреч в каноэ-клубе.

— Чем старше становишься, тем меньше пишешь, — кивнул он. — Возьмите хоть меня: я пишу не более часа в день, иной раз всего полчаса.

— Я вообще не пишу, — выпалил я, едва не задохнувшись в порыве внезапной откровенности, словно назвал, наконец, симптомы своего заболевания.

Леон улыбнулся мне, как врач улыбается пациенту, страдающему, разумеется, но небезнадежному. И как врач предписывает больному здоровый образ жизни, диету и упражнения, так и мне Леон посоветовал прочесть подходящую к случаю подборку произведений Генри Джеймса: «Алтарь мертвых», «Урок мастера», «Средний возраст», «Смерть льва», «Фигура на ковре», «Подлинная история».

— Прочтите то, что Генри Джеймс написал в вашем возрасте сто лет тому назад.

Я заперся в своем офисе в отеле «Гонолулу», подальше от подчиненных, и принялся за эти рассказы. Немного они помогли, но писать я так и не начал. Видимо, стоит лишь остановиться — источник вдохновения тут же иссякает.

Мы продолжали еженедельно встречаться, ели свой «ланчеон» на высокой веранде, наслаждаясь возможностью поговорить на родном языке о прелести этого острова, где голубое море у раскаленного пляжа казалось еще прозрачнее на фоне голубого неба.

— Годами я размышлял над повестями Джеймса, — сказал мне Леон. — И однажды до меня дошло: его сказки — это его грезы. Каждый рассказ — отражение какой-то мечты. Если прочесть их все, мы получим полное представление о его внутренней жизни. Быть может, все рассказы на самом деле — мечты.

— Когда-то и я писал рассказы, — вздохнул я.

Под лазурным тихоокеанским небом, пронизанным тускло-золотыми лучами, как на картине эпохи Возрождения, под огромным сводом неба, где можно было вообразить себе все, что угодно, даже облака в виде херувимов, но только не воскресшего Спасителя, вблизи неумолчно шепчущего моря и шороха целовавших берег волн мы сидели в этом жидком свете, в этом бархатном воздухе, лакомясь апельсинами и грейпфрутами. Общаясь с Леоном, я чувствовал себя счастливее, чем прежде, но, расставаясь с ним, грустил еще сильнее, и теперь моя неписательская жизнь, жизнь управляющего отелем, стала для меня почти невыносимой.

 

44. Подлинная история

«Она явилась к нам нежданно, чтобы напомнить о нашей бренности», — написал я, но не успел проставить заголовок над первой строкой начатого рассказа, как меня вызвали в холл исполнять тягостный ритуал приема очень важных персон: актер Джесс Шейверс, очень высокий, очень лысый и очень темнокожий, надменно подавал односложные реплики в ответ на все мои речи.

Во время этой бессмысленной церемонии я вспоминал, как накануне, повернув голову точно под таким же углом, что и теперь, увидел героиню задуманного мной рассказа — ссутулившись, она пробиралась через холл. Само совершенство. Бросив печальный взгляд на Роз, женщина вдруг подхватила девочку на руки. «У вашей дочери конъюнктивит!» — ни минуты не колеблясь, поставила она диагноз. Наши постояльцы то и дело чего-то требовали, настаивали на своем, но впервые мне дали разумный медицинский совет. Гостья сказала, что разбирается в этом. Звали ее Моника Тралл, она и сама выглядела больной. Под влиянием только что прочитанного рассказа Генри Джеймса я задумал написать свой: сюжетом должна была стать ее болезнь и, вероятно, мой страх, как бы с Роз не случилось чего-то серьезного. Вернувшись после общения с Джессом Шейверсом к себе в офис, я большими буквами начертал заголовок: «Подлинная история».

Моника Тралл хорошенько отчитала меня:

— Как вы можете так обращаться с девочкой? Если она решит, что вам наплевать на ее здоровье, она сделает что-нибудь ужасное. Неужели вы этого не понимаете?

Ее печаль и страстное негодование были столь искренни и столь человечны, что я тут же распорядился отослать Монике Тралл в номер цветы. Больше всего меня вдохновил ее гнев — эта женщина, с именем, как у какой-нибудь героини Джеймса, явилась к нам нежданно, чтобы напомнить о нашей бренности. И она оказалась права: я купил капли, и в тот же день Роз перестала тереть глазки и заулыбалась, как прежде.

— Попробую еще раз отнести цветы? — окликнула меня Марлин, не постучавшись, разумеется. Я оторвал взгляд от почти пустой страницы. — Вчера не получилось. На двери висела табличка «Не беспокоить».

Я кивнул — пусть Марлин попробует еще раз — и пожалел, что не вправе повесить такой же знак на своей двери, чтобы без помех приступить к рассказу о женщине средних лет из Гэри, штат Индиана, которая случайно угадала какое-то редкое заболевание и тем самым спасла жизнь своему соседу в гостинице. Если б эти два совершенно незнакомых друг с другом человека не встретились в одном отеле, больной бы умер. Как же, «Не беспокоить»! Я не имел права даже дверь прикрыть, поскольку находился на работе и в любой момент мог кому-то понадобиться.

Один из парадоксов писательского труда на Гавайях — впрочем, я впервые за несколько лет уселся за рассказ — заключался в том, что заниматься им я мог только на дежурстве. В забитом мебелью двухкомнатном номере наверху, где я жил с женой и ребенком, письменный стол имелся у моей шестилетней дочери, но, увы, не у меня.

Медсестре из моего рассказа требовалось новое имя и местожительство, но я настолько отбился от сочинения рассказов, что мне никак не удавалось отойти от реального образа. Назвать ее я мог только Моникой Тралл, и приехать она могла только из Гэри, штат Индиана. Все другие варианты казались надуманными, ложными. Так я и приступил к рассказу, рисуя портрет женщины, распознавшей, что у Роз с глазами, однако теперь я собирался усадить ее у бассейна и чтобы мимо прошла женщина в бикини, и тогда моя героиня благодаря многим годам профессионального опыта различит на обнаженном теле купальщицы первые признаки редкой формы меланомы. Или нет: может, она едет в лифте и ставит диагноз попутчикам?

Трей с мрачным видом приблизился к двери моего кабинета, и я поспешно прикрыл чистым листком первую фразу «Подлинной истории», словно то было любовное послание.

— Босс, у нас в бассейне проблемы, — сообщил Трей, без смущения переступая порог офиса. — Только что звонил гость из верхнего номера, ему надоело смотреть, как дикая парочка трахается в воде. Все уже налюбовались его пиписькой.

— Скажи правонарушителям, чтобы прекратили.

— Я сказал. Они посмотрели на меня тухлым глазом.

Такие жалобы поступали порой по ночам, но парочка, занимающаяся любовью в бассейне отеля в половине шестого вечера, при ярком свете дня, во время «счастливого часа», когда все посетители бара имеют возможность наслаждаться спектаклем, сидя на веранде «Потерянного рая», — это что-то новенькое. О какой парочке идет речь, я угадал сразу же. Это они, едва заявившись в гостиницу, поинтересовались, где тут можно взять напрокат мотоцикл, а пока Чен, исполняя их просьбу, звонил по телефону, мужчина показывал мне фотографии своего «Харлея», как другие отдыхающие демонстрируют снимки детей. Женщина гордилась мотоциклом не меньше, чем ее спутник. Эта парочка, с дурацкими татуировками, одна из тех пар, что жаждут всеобщего внимания, слиплась теперь нижними половинами туловищ в дальнем конце бассейна. Женщина вжалась спиной в стенку, хищно обхватила белыми ногами спину своего любовника, пятками подталкивая его в мускулистую волосатую спину. Во взбаламученной воде мерно вздымались отливавшие синевой спелой сливы мужские ягодицы, походившие на обезьяний зад.

— Боюсь, мне придется попросить вас пройти в ваш номер, — обратился я к ним.

— Проблемы, чувак? — Мужчина был пьян. Насчет «тухлого глаза» Трей не преувеличивал.

— Не у меня. Все претензии к департаменту здравоохранения. Вы нарушаете правила внутреннего распорядка. Мне придется принять меры, поскольку вы создаете угрозу для здоровья других людей. — Не давая ему перебить меня, я процитировал: — «Возле бассейна запрещено распитие напитков из стеклянных емкостей»… — Вокруг валялось с дюжину бутылок из-под пива «Корона», почти все пустые. — …и вы не одеты должным образом. Нужно надеть купальный костюм.

Удивившись моей глупости, мужчина возразил:

— Как я могу заниматься этим в плавках?

— Займитесь этим наверху в своем номере.

Я остался стоять возле них, небрежно насвистывая, повернувшись к любовникам спиной и присматривая за убиравшим пивные бутылки Треем. Парочке стало не по себе. Выругавшись, они расцепились, подняв целый фонтан брызг, завернулись в полотенца и удалились под аплодисменты и свист завсегдатаев бара.

Я вернулся в офис к своему рассказу. Эта женщина, Моника Тралл, приехала на Гавайи из Гэри, где она имела обыкновение — так работала она медсестрой или нет? — ставить диагноз пассажирам автобусов и электричек, присматриваясь к цвету их глаз, состоянию кожи, отмечая легкую дрожь пальцев. Я не успел довести абзац до конца, как зазвонил телефон.

— Тут кто-нибудь говорит по-английски?

— Спасибо за вопрос. Сейчас справлюсь у портье.

— Ну вот что, они уже морочили мне яйца, теперь и вы туда же?

Этот постоялец, мистер Горди Стин из округа Ориндж, штат Калифорния, был немолод и раздражителен; ему, как многим другим, требовался слушатель, который внимал бы его жалобам и проявлял сочувствие. Наверное, до некоторой степени он был расистом: невежественная зацикленность на иностранных акцентах — почти всегда верный признак расиста.

Мисс Тралл вошла в гостиничный лифт и быстрым взглядом окинула попутчиков — все они были в купальных костюмах. Люди в лифте избегают смотреть друг другу в глаза, так что она могла без помех рассмотреть их. У одного конъюнктивит, у другого — артрит и глубокие морщины на лице, свидетельствующие о многолетнем курении, третий пыхтит — плохая вентиляция легких, а вон у того белки глаз пожелтели.

— Человек хочет тебя видеть, — сообщила Марлин, помахивая букетом цветов. Она не успела договорить — мужчина ворвался в комнату, оттолкнув ее, что-то воспаленно и бессвязно бормоча.

— Мою невесту похитили, — заявил он. Полный, на вид лет около сорока, бледный, какой-то нескладный, чуть ли не хромой, и, несмотря на немалый рост, кажется слабаком.

— Знак все еще висит, — напомнила Марлин, но голова у меня была так забита, что я не сразу понял: речь о цветах для мисс Тралл, для настоящей, а не выдуманной мисс Тралл, и знак «Не беспокоить» все еще висит на дверной ручке ее номера.

Крупный мужчина, перегородив выход из офиса, уже перешел к подробностям:

— Мы сидели в баре, она разговорилась с тем черным парнем, актером. Она видела его в «Опре». Многословным его не назовешь, а? А потом взяла и ушла, и он вместе с ней.

— Как это случилось?

— Я не следил за ними. Я смотрел на тех придурков, которые трахались в бассейне. — Он закусил губу, смущенный собственным признанием. — По-моему, вы отлично справились с ситуацией. Вы не могли бы вытащить мою невесту из номера этого парня?

— Попробуйте постучать.

— Там висит знак «Не беспокоить».

Этот мужчина попросту боялся. Мог ли я винить его за это? Джесс Шейверс играл в боевиках. «Я тебе башку оторву на хрен!» — то и дело слетало с его уст. Если бы этот мужчина думал, что его девушке угрожает насилие, он бы постучал в дверь или, на худой конец, вызвал полицию, но опасался он совсем не этого — он боялся, что невеста проводит время в свое удовольствие.

— Ничем не сумею вам помочь, — вздохнул я. — Марлин может подтвердить: мы никогда не входим в номер, если гость вывесит знак «Не беспокоить». Вон она уже второй день пытается доставить постояльцу цветы.

— Я подарил ей кольцо за десять тысяч долларов! Скажите ей, пусть немедленно вернет!

— Я включу световой сигнал, чтобы мистер Шейверс видел, что для него поступило сообщение, — предложил я. — Вторгаться в комнату мы можем только в чрезвычайной ситуации.

— А это что, по-вашему?

— Ваша невеста находится в номере другого гостя, вероятно, в его постели, вероятно, в голом виде. Что это, как вы думаете?

Напрасно я так сказал. Он покосился на меня горестно набухшими глазами, пытаясь удержать слезы, и заковылял прочь из кабинета.

— Так как насчет цветов? — напомнила мне Марлин.

— Попробуй попозже.

Я вернулся к рассказу и написал еще четыре строчки. Мисс Тралл так и застряла в лифте, присматриваясь к пожелтевшим белкам своего соседа. Симптом желтухи или почечной недостаточности? Господи, ненавижу выдумывать!

Я не продвинулся ни на шаг. «Тухлая» парочка, которую я выгнал из бассейна, подняла в своем номере такой шум, что принялись жаловаться все постояльцы с их этажа. Я отложил рассказ — жалких два абзаца, заимствованное название, сюжет не вытанцовывался — и пошел наверх. Мотоциклисты не удосужились повесить на свою дверь знак «Не беспокоить». Меня удивило другое: мисс Тралл жила в ближайшем к ним номере, и она-то как раз на шум не жаловалась. Как и говорила Марлин, на ее двери висел знак «Не беспокоить», но более тревожный знак лежал перед дверью — два выпуска местной газеты. Двое суток женщина не выходит из номера. В залитом солнцем Гонолулу такое поведение немыслимо.

Я отворил дверь ключом-«вездеходом» и сразу же увидел распростертое на кровати неподвижное тело. Моника Тралл умерла, от ее тела уже шел запах. На тумбочке лежали лекарства; записки не было. Доктор Миядзава, лечивший Бадди, определил передозировку инсулина. Самый простой способ покончить с собой. Она была врачом или медсестрой, предположил явившийся ко мне в офис доктор Ким, и я, убрав свой ничтожный набросок, занялся отчетом для полиции.

 

45. Камера обскура

Единственный портрет Уэйна Годболта, написанный его братом Уиллом, провисел в Академии искусств Гонолулу всего один день, а потом его безо всяких объяснений убрали. В это самое время Уилл прилетел в Гонолулу с Большого острова, где жил, и поселился в нашем отеле под вымышленным именем — как ни странно, под именем брата. Я ничего не знал о них обоих, но Бадди, заприметив Уилла, выложил мне их семейную историю — еще одну главу устного предания Гавайских островов.

Когда Уилл появился в гостинице, мне захотелось взглянуть на его работу, и я отправился в музей только затем, чтобы обнаружить: картина исчезла. Охранник сообщил, что портрет хранится в фотолаборатории где-то в другой части города.

— Должно быть, так и надо, — сказал я.

Охранник, на карточке которого значилось имя Балабаг, широко раскрыл рот, от недоумения у него отвисла челюсть — точь-в-точь как у Бадди. Портрет назывался «Камера обскура».

Странно, почему картину так быстро убрали? Ведь Уэйн только что умер, а они с братом, фотограф и художник, всегда были преданы друг другу, словно спаянные единой жизненной миссией близнецы. Уилл в своих картинах фанатично пытался добиться чуть ли не фотографической точности, а фотографии Уэйна казались картинами импрессионистов — размытые, туманные, они приобретали призрачный прозрачный блеск после долгой возни с ними в лаборатории.

Портрет, ненадолго выставленный на всеобщее обозрение, изображал Уэйна в темной комнате со старомодной фотокамерой в руках. Фоном служила переливчатая темно-коричневая краска, наложенная слоями, похожими на тельца умерших жуков с обломанными, шуршащими крылышками. Глаза Уэйна, обозначенные единым взмахом кисти, уставились в линзы камеры. На переднем плане виднелась незастеленная кровать, похожая на алтарь, где приносят кровавые жертвы, все остальное было замазано этой густой лоснящейся краской. Всего один день картина провисела в Академии — и исчезла. Что произошло?

— Я вегетарианец, он — каннибал, — говаривал Уилл об Уэйне, брат-художник о брате-фотографе. — Вот почему мы так славно уживаемся.

Уилл приобрел известность на материке, его работы хорошо продавались, а Уэйна за пределами Гавайев никто не знал, и его фотографии на материке не покупали. На островах это служило мерилом таланта и успеха, хотя расстояние милосердно смягчало оценки: живя посреди океана, мы не ведали о дальнейшей судьбе человека, достигшего славы на материке. Туземцы словно исчезали из нашего мира, отправляясь в тот, даже если там они становились знаменитостями. Обитатели Гавайев, пользовавшиеся немалой известностью на материке — Мервин, например, или Леон Эдель, — на островах оставались анонимами. Так и картины Уилла Годболта в Нью-Йорке принимали лучше, нежели в Гонолулу.

В табличке, висевшей на стене Академии под картиной, подробно объяснялось, что слово «камера» может означать и помещение, и аппарат фотографа, а «камера обскура» — простое приспособление для просмотра отснятой пленки. В подписи к портрету говорилось и об удивительной близости двух братьев, посвятивших свою жизнь искусству, о том, как мать растила их в доме на склоне Камуэла, в самой плодородной части Большого острова. Годболты происходили из старинной миссионерской семьи кама-аина, их мать, Лидия, состояла в «Дочерях Гавайев», а отец, Саймон, во время Второй мировой войны был убит на Соломоновых островах.

Все прочее было мне известно: Лидия Годболт не вышла вторично замуж, сама воспитала своих мальчиков, и они так и остались ее мальчиками, не женились, виделись с ней постоянно, делали ее портреты. Портреты, выполненные двумя сыновьями Лидии, отличались друг от друга столь разительно, словно это была не одна женщина, а две. Уилл вместо красок пустил в ход принадлежавшую Лидии помаду и пудру, чтобы подчеркнуть цвет лица, и портрет приобрел необычайное сходство с оригиналом. Фотографии Уэйна могли бы вызвать возмущение, если б расплывчатый образ больше походил на женщину, а не на раздавленное пирожное — и слава богу, ибо мать он фотографировал обнаженной.

У каждого брата в родительском доме имелась отдельная спальня, хотя первые двадцать лет своей жизни они провели в общей детской на северной стороне дома — там, в сумрачной комнате, они возмужали и достигли совершеннолетия.

Братья сделали много портретов матери, но почему-то гордились тем, что никогда не изображают друг друга.

— Никакой конкуренции! — провозглашал Уилл, и Уэйн вторил ему.

Уэйн отличался более свирепым нравом и был склонен к садизму. Когда Уилл обзавелся постоянной подружкой, «невестой», Уэйн принялся изводить и ее, и Уилла. Он то и дело выкрикивал: «Она волосатая! Ведьма косматая!» Звали ее Лаура. Стоило Уэйну раскрыть рот, Лаура заранее вздрагивала, предчувствуя очередную подначку. Уэйн не унимался. Лаура побывала на Филиппинах в составе Корпуса мира. «Скажи „райс-а-рони“ на тагальском!» — и смеялся, когда она обижалась — нечего, дескать, быть такой тонкокожей. «Посмотри, я же совсем не страшный!» Он запугал Лауру так, что она не отваживалась не только говорить с ним, но и глаза поднять. «Что ты молчишь? — придирался Уэйн. — Ты отказываешься разговаривать со мной — это оскорбление. Молчание агрессивно!» Он терзал ее, доводил до слез, сколько Уилл ни просил угомониться. Ночью, в темной комнате, режущим, точно нож, голосом Уэйн спросил брата:

— Если б достаточно было нажать на кнопочку, чтобы избавиться от нее, ты бы это сделал?

В студии Уилла висел насыщенный светом автопортрет с молодой женщиной, один из множества его автопортретов. «Каин и Мавель», заклеймил это произведение Уэйн, высмеивавший тощие бедра девушки и клювообразный пенис брата. «Членоклюв! А она — спайдергерла с паучьими лапками!» Уэйн метался по студии, полы жесткого плаща развевались — огромные, живущие собственной жизнью крылья. Густой, как топленые сливки, оттенок желтого цвета придавал нагим телам на картине живое тепло.

Этот интенсивный солнечный цвет, по словам Уилла, умели получать в Индии, скармливая плоды манго священным коровам, а затем собирая их мочу и испаряя ее, пока не оставался только осадок, похожий на пыльцу. Эта желтая «коровья пыль» применялась при создании наиболее чтимых храмовых изображений.

— Так ты скармливал манго корове и собирал ее писи? — уточнил Уэйн.

Им уже было за сорок, но братья, особенно Уэйн, часто прибегали в разговоре к детским словечкам.

— Манго ела Лаура, — Уэйну пришлось довольствоваться этим ответом, но в рекламном каталоге галереи приводились все технические детали. Они увеличили популярность побывавшей в нескольких музеях экспозиции и вызвали бум на материке. Уилл прославился.

Уэйн едва замечал Лауру, зато для ее матери, Кэрол-Энн (она развелась с мужем и жила в квартире в Айна-Хаина), изобретал идиотские имена — «Анна-Банана», например, — смеялся над ее потугами писать стихи: это-де признак надвигающегося маразма, — пронзительным голосом с британским акцентом декламировал ее произведения, предваряя их приглашением: «Добро пожаловать в „Театр Шедевров“». Он прохаживался насчет ее любовников, ее любви к кошкам, ее манеры одеваться и попыток получить роль в театре «Маноа Вэлли». «Бездарная! Бесстыдная! Актерка!»

Насмешки над матерью добивали Лауру. Девушка съеживалась, замыкалась в себе, хотя продолжала являться в большой дом, готовить еду для обоих братьев, а потом и для прихварывавшей Лидии. Уэйн порой отставлял тарелку в сторону, заявляя:

— Тьфу, лучше уж открыть банку консервов!

Он неустанно кружил вокруг своего брата и Лауры, преследуя их, передразнивая, кривляясь, неся младенческий вздор. Заняв у Уилла денег, он явился на открытие очередной его выставки в отрепьях, напоказ, точно в укор брату. Кому-то не по душе его наряд? «Сноб!» — визжал Уэйн в ответ на любое замечание.

Уэйн требовал денег, обложив преуспевающего брата данью. Уилл не отказывал, но как-то раз попросил вернуть долг, и Уэйн впал в неистовство: «Подумать только, каким жлобом ты оказался!» Его-де обидели, его оскорбили, — и при этом он продолжал требовать еще и еще, и Уилл снова давал. «Что же будет с нами?» — не выдержала Лаура. Долгие, тяжкие ночи, а днем — зловещие гримасы Уэйна. Уилл был так измучен, что готов был нажать на пресловутую кнопку.

Ему не пришлось этого делать: Лаура, единственная женщина, которую Уилл любил, оставила его после долгих недель ссор и слез. Уэйн, мгновенно успокоившись, сделался кротким, готов был утешать брата. Вскоре после этого умерла Лидия, и братья остались одни. Однажды Уэйн сказал брату:

— Я много тебе должен. Пожалуйста, прости меня!

Но когда Уилл попытался напомнить ему его же слова, Уэйн ответил:

— Я что, по сто раз должен тебе это повторять? — и его ярость так напугала Уилла, что с тех пор он избегал слово «заем». «Это подарок», — говорил он брату.

Уэйн считал себя фотографом-портретистом и проклинал крупные гавайские компании, которым не хватало ума заказать настоящему мастеру дорогостоящие парадные фотографии директоров и президентов. На самом деле он занимался абстракционистскими съемками замусоренных помещений. Он утверждал, что в них выражается его меланхолия — в этих чердаках и подвалах, заброшенных комнатах, доверху набитых ненужными вещами: музыкальными инструментами (например, гобоями или свирелями), машинописными страницами или листами с температурной кривой, нотами для вышедшего из моды дуэта, медными причиндалами, стопками журналов, мягкими игрушками, каким-то редкими орудиями — тут можно было наткнуться на криволинейный струг или грузик отвеса, — деревянными типографскими наборами, трафаретами, а рядом могли расположиться пресс для сидра, череп сернобыка, резной китовый зуб, корзины, палитры с засохшей краской, ткацкий станок, слоновий колокольчик… Безумный набор ускользал от любого истолкования. Аллегория в духе барокко, утверждал Уэйн: все эти предметы находились в той сумрачной комнате, где прошло детство обоих братьев.

Уэйн верещал злобным попугаем, когда насмешливые критики попросту перечисляли предметы обстановки, втискивая их в нелепый абзац вроде только что вами прочитанного, вместо того чтобы интерпретировать их смысл, постичь гармонию, как того хотел автор.

Вилы, коробка сигар, ковшик для сбора клюквы, разрозненные чашки и блюдца, кремневое ружье, граммофон, кинжал, пара женских сапог для верховой езды, фирменный знак кока-колы, покрывшийся плесенью сборник фортепьянных дуэтов и два кожаных шара, которые вполне могут оказаться мумифицированными головами, — все это в некой безымянной комнате.

— Головы и музыка — вот самое главное! — заявил Уэйн и, разъярившись, прекратил выставлять свои работы. У него скапливались груды фотографий. — Я их попридержу! — Потом он отложил и свой старый аппарат, почти перестал снимать, запустил себя, стал неопрятным и злобным. — Мне нравится мой запах! — говорил он теперь.

Он знал, что брат если не знаменит, то по крайней мере хорошо известен за пределами Гавайев, что считалось великим и завидным достижением. Уилла полюбили за яркие первозданные цвета райских островов: он использовал и желтый осадок от прошедшего через мочевой пузырь сока манго, и зеленую краску из растертых листьев гибискуса, тускло-лиловый цвет получал из диких слив, растущих на Яве, а своеобразный оттенок ржавчины его «Деревенской дороге в Камуэле» придала красная глина, добытая художником из той самой земли, которую он рисовал.

— Хватит хандрить, Уилли!

— Ничего я не хандрю.

В своем творчестве братья не кривили душой — они никогда не изображали Гавайи раем. Гавайи были для них реальным, испорченным местом, где горы раскопаны, деревья срублены, почва забита железом, кораллы умирают. Чужие люди и чужие растения наводнили острова, виноградная лоза и пестициды душили их, уничтожая исконную природу. Вот почему Уэйн фотографировал кучи мусора, а на картинах Уилла всегда присутствовали злобные детишки и на плодах, свисавших с деревьев, всегда виднелись отметины зубов.

— Мы — свидетели! — повторял Уэйн.

Побывав на материке, выставка картин вернулась в Гонолулу. Услышав от Бадди историю братьев Годболт, я пошел в галерею и обнаружил, что портрет Уэйна исчез. Бадди не знал, в чем дело, однако намекнул, что братьев он помнит безумными подростками, когда они с матерью жили у него в отеле. Портрет, оказывается, срочно затребовала полиция. Лабораторное исследование обнаружило, что густая блестящая краска была кровью Уэйна. В газетах появилось сообщение: Уилла разыскивают, чтобы допросить в связи с убийством брата. Среди бумаг Уилла нашлась его фотография, которую Уэйн с помощью ретуши превратил в жестокую карикатуру. Уилла арестовали прямо в гостиничном номере. Когда его вели через холл, он, по словам Бадди, «смеялся, точно набедокуривший пацан».

 

46. Деспот

Наш ближайший сосед, Дикштейн, управляющий «Жемчужиной Вайкики», был тошнотворно предан своей любовнице. Среди прочих парадоксов супружеской неверности меня особенно удивляла абсурдная привязанность к соучастнице измены. Можно ли это назвать любовью?

Дэниел Дикштейн (живя на Гавайях, он предпочитал именоваться «Каниэла») позволял себе в голос орать на подчиненных. То была не просто брань, а какое-то мутное, омерзительное словоизвержение.

Имелась у него и другая привычка: Каниэла часто проводил обеденный перерыв на верхнем этаже нашей гостиницы с одной из своих служащих. Ее звали Кендра — высокая полукровка, с кожей оливкового цвета, гавайская «принцесса пляжа» — серые глаза, маленькая грудь, сильные ноги и накачанная серфингом попка. На еженедельные свидания она приходила со спортивной сумкой. Само собой, мне хотелось знать, что там у нее хранится. По сравнению с Дикштейном я был «слабым» управляющим, но свято верил, что мне принадлежит большая власть.

Жена и дети Дикштейна жили на материке в гостинице, которой он раньше управлял и где его жена продолжала работать. Это делало связь с горничной еще предосудительнее: романы с подчиненными вредят не только морали, но и бизнесу. Портится дисциплина, остальные служащие чувствуют себя ущемленными, а когда роман приходит к концу, как обойтись с бывшей возлюбленной, все еще числящейся в штате?

И все же Дикштейн как-то справлялся. У меня не получалось звать его «Дик». Прозвища сбивают с толку, на мой слух они звучат чересчур фамильярно, хотя в Гонолулу ими пользуется каждый: «Бак» — Бачвач, «Гас» — Гаслендер, «Сэм» — Сэндфорд, «Линд» — Линдквист. У Каниэлы Дикштейна была большая шишковатая голова, челюсть подковой и грубое, наглое лицо генерала из фильма про войну. Он вопил, ругался, швырял в служащих вещи — любые предметы, какие попадутся под руку. В Кендру он бросал карандаши, а как-то раз запустил чашку с кофе, которая разбилась о дверь в тот миг, когда Кендра, спасаясь бегством, закрыла дверь за собой. Он заставил горничную вернуться и прибрать. Так он обращался со своей любовницей.

На меня Дикштейн голоса не повышал. Он всегда приветствовал меня самодельным межкультурным гибридом: «Шалоха!» — и был благодарен за то, что я позволяю пользоваться служебным входом и служебным лифтом. Каждую среду он проскальзывал в номер 710 и оставался там на три часа. Встреча, запланированная на середину недели, лишалась романтики. Свидание в пятницу я счел бы проявлением нежной привязанности, совместный выходной — свидетельством подлинного чувства. Но эти часы в среду казались продолжением работы, словно деловое заседание, тем более что любовники не пропускали ни единого раза и почти никогда не задерживались. И все-таки я немного завидовал Дикштейну.

Сделавшись управляющим отеля «Гонолулу», я впервые стал чьим-то начальником. Само наличие подчиненных наделяло меня властью, и чем меньше я доверялся им, тем больше делалась эта власть, вот что поразительно. Я этого вовсе не искал, не добивался. Мне требовалось только, чтобы люди делали свое дело, потому что сам я был беспомощен и никакой властью на самом деле не обладал. Я был лишь марионеткой, однако все окружающие, за исключением жены и дочери, приписывали мне небывалые способности.

Подчиненные восхищались проницательностью, с какой я одобрял их действия, и превозносили мои суждения. Самые сильные славили мою силу. Я был настроен скептически. Берегись человека, восхваляющего твой ум, ведь тем самым он хвалит себя самого.

Лесть всегда звучала для меня насмешкой. Я подозревал, что подчиненные столь тонким способом выражают свое презрение. Кроме того, они весьма умело избегали каких-либо конкретных комплиментов, а тем самым и ответственности. А какие унизительные оправдания изобретались для моих промахов! «Откуда было тебе знать, что она воровка?», или «Если б я мог хоть вполовину так хорошо с этим справиться, как ты!», и неизменное: «Уж ты-то повидал свет!», как только я обнаруживал малейшее знакомство с географией.

К счастью, от меня не требовалось соответствовать этому раздутому имиджу, и никто из служащих гостиницы ни на минуту не принимал парадный портрет за истину. Они брали на себя всю работу, а я просто не мешал им трудиться. Я мог допустить одну-единственную ошибку: уволить их. А так они полностью отвечали за все.

Сознавая, что в моем отеле пирамида власти опрокинута, я с тем большим любопытством наблюдал за Каниэлой Дикштейном, который славился своей раздражительностью и тем, что периодически выгонял служащих: рассчитал даже шеф-повара и вынужден был сам командовать на кухне. «Пошел отсюда!» — таков был его всем известный девиз.

— Уволишь одного — другие будут на цырлах ходить, — пояснил он, когда я спросил, как же он справляется. — Надо установить царство террора. — И, сцепив зубы, добавил: — По утрам я всегда просыпаюсь очень сердитым.

«Жемчужина Вайкики» преуспевала не больше отеля «Гонолулу». Там были примерно те же цены, помещения, качество обслуживания — разница заключалась лишь в том, что в «Жемчужину Вайкики» токийское агентство направляло японских туристов, а к нам они не попадали. Зато нас любили местные, в особенности из-за скандальной репутации, которую мы приобрели благодаря Мадам Ма, Чипу и Пуамане, не говоря уже об эксцентричных выходках Бадди.

Дикштейн сам управлял своей гостиницей, а моей управляли работники. Без них я бы пропал, а Каниэла с легкостью избавлялся от любого из своих служащих. Я давал провинившимся и второй, и третий шанс. Одна-единственная ошибка — и человек вылетал из «Жемчужины».

— Наверное, они от этого нервничают? — спросил я.

— Разумеется, — ответил он. — В этом вся соль.

— Мне было бы неприятно, если бы меня кто-то боялся.

— Ну и дурак, — сказал Дикштейн. — Я предпочитаю желтопузых, в прямом и переносном смысле. Только таких и беру на работу. Для меня главное в подчиненном — чтобы он боялся.

— От страха руки дрожат и все на пол валится.

— Ничего, они быстро научатся ничего не ронять, — ответствовал он.

Так мы беседовали с Дикштейном по средам, после его свиданий с Кендрой. А уж как она была запугана — на минуту не опоздает. Соблюдая приличия, приходили и уходили они по отдельности. Обслужив босса, Кендра немедленно возвращалась на работу. Дикштейн после любовных игр был бледен и одутловат, выглядел утомленным, но довольным, как мне казалось. Волосы, еще влажные, только что из-под душа, чересчур тщательно прилизанные, плотно прилипали к голове. Это его старило.

Он порывался заплатить мне за номер, но я отказался от денег. Оказывая соседу услугу, я как бы приобретал некую власть над ним и надеялся однажды получить что-нибудь взамен. Гостиничный бизнес целиком держится на взаимных услугах. Компания, которой принадлежала гостиница Дикштейна, владела и другими отелями — на материке, чего у нас не было. Может, нам с Милочкой когда-нибудь понадобится номер во флоридской гостинице, думал я.

В один прекрасный день свидания прекратились. Благодаря разрыву многое стало известным. Дикштейн больше не заходил в наш отель. Кендра уволилась по собственной инициативе, а не по воле босса — беспрецедентное событие для «Жемчужины Вайкики», где все и вся состояло под контролем Дикштейна. Дикштейн не показывался на глаза. Сложившаяся ситуация явно его беспокоила — ведь это не просто осмелился уйти кто-то из служащих, это сделала его любовница.

В тот самый день, когда Кендра уволилась, Бадди позвонил мне. Новости уже достигли северного побережья.

— Что себе думает этот человек? Он что, не понимает, какой у нас маленький остров?

— Что ты слышал?

— Насчет Дикштейна в платье. Народ толкует всякое.

Сплетня — любимое развлечение у нас на острове. В маленьком городке, население которого в большинстве своем полуграмотно и не читает желтую прессу, скандал густо варится и исходит паром. Сперва до меня доходили только отрывочные сведения, но со временем все выплыло наружу. Кендра отомстила Дикштейну, разгласив его тайну. На несколько недель, если не месяцев, Дикштейн сделался в Гонолулу «персоной нон грата», и на мой отель упала тень его бесславия.

Насчет жестокости и самодурства Дикштейна все оказалось правдой. Кендра подтвердила, что работа в «Жемчужине» была сплошным кошмаром — управляющий ко всему придирался, запугивал, срывался, орал, требовал, поносил. Однако под маской тирана скрывалось извращение, о котором никто прежде не догадывался (о, блаженная невинность маленьких городков и крошечных островов). Вот ради чего Кендра являлась на еженедельные свидания:

Дикштейна надо было связать, насильно переодеть в женское платье и избить — не отшлепать ладонью, а всерьез отлупить деревянной щеткой для волос. Потом девушке приходилось усаживаться на него, ругаться непристойными словами и, наконец, облегчать пузырь, мочиться прямо на его пузырящиеся слюной губы.

С подробностями личной жизни Дикштейна ознакомились все жители Гонолулу. Благодаря этим живописным деталям мы стали лучше понимать, кто он есть. Кендра переодевала его не в свою одежду, не просто в женское платье — нет, Дикштейн, которому давно уже стукнуло пятьдесят, нацеплял туфли на каблуке и облегающие платья, какие носили красотки в пору его молодости. Он превращался в «девушку с календаря», в модель с тяжеленной квадратной челюстью.

Вырядившись таким образом, карикатурно подражая Мэрилин Монро, он укладывался ничком на постель. Кендра надевала кожаные сапоги до бедра и хирургические перчатки и принималась его обрабатывать: она подвязывала вибратор и насиловала им босса с таким напором и яростью, что Дикштейн мог лишь жалобно стонать, не в силах вымолвить ни слова.

Номер 710 преображался в пыточный застенок: Каниэла Дикштейн, одетый в бальное платье, подвергался порке и унижениям, принимал плевки и поношения. «Ах ты, шлюха!» — приговаривала Кендра, натягивая на него трусики, и повторяла те же слова, надевая на него длинные чулки, туфли на высоких каблуках, нелепо болтавшийся лифчик. Она заставляла его опуститься на колени. Следуя подсказке босса, девушка произносила слова, значение которых ей было неясно, каких она раньше и выговорить не могла.

Дикштейна эти издевательства только взбадривали, но Кендра изнемогала. Ей стыдно было потом смотреть Дикштейну в глаза. Каждый раз, уходя из номера, она чувствовала себя проституткой. Об этой стороне дела, о его подоплеке, никто не вспоминал. Дикштейна уличили: на самом деле он трансвестит, «баба» — просто и понятно.

Никто не понимал, что это тоже проявление агрессивности. Дикштейн сам сочинял сценарий, все, что происходило в гостиничном номере, творилось по его воле. Он командовал, а Кендра должна была в точности исполнять его указания. Если любовница хоть что-то упускала, Дикштейн впадал в неистовство. Заставляя покорную и робкую туземку брать на себя роль его госпожи, сам он оставался деспотом.

— Я не могла больше терпеть, — объясняла Кендра. — Думала, смогу с этим справиться, как с любой другой работой, вроде как чистить унитаз после жильцов, но это гораздо хуже.

Никто не воспринимал всерьез жалобы Кендры на сексуальное домогательство. Она попыталась подать на Дикштейна в суд: «Он заставлял меня бить его». Разумеется, дело даже не рассматривалось. Попытки Кендры получить возмещение ущерба также кончились ничем. У нее болела рука, начинался бурсит, она страдала от бессонницы и приступов паники. Кендра все еще находилась в клинике в Мапунапуна, когда Дикштейн получил повышение по службе.

 

47. Дом в Кохала

Услышав вопрос о тарифе за месяц, я понял, что передо мной либо канадец, спасающийся от зимы, либо местный житель, которого жена выгнала из дома. От названной мной цены Алекса Холта (он оказался местным) чуть ли не в дрожь бросило, однако, узнав его историю, я сделал скидку, а еще немного — предоставил бы ему комнату бесплатно. Печальная была история.

Алекс говорил тихо, кротко, смягчая наиболее болезненные моменты и словно извиняясь за них: «Я вроде как разорен», «Она, можно сказать, уничтожила меня» или «Это была, словом, катастрофа».

— Моя жена, пожалуй, намного старше меня, — начал он.

Такие зачины почему-то всегда пробуждают мое любопытство.

— В смысле, бывшая жена, — уточнил он. Так я и думал.

Когда бывшая жена, Бекки, выходила за него замуж, ее «довольно трудной» дочери Кристин сравнялось десять лет. Кристин привязалась к Алексу, и Бекки приняла его предложение в том числе и ради девочки: она хотела создать для дочери надежную семью, жить на Гавайях, иметь дом в Кохала. Бекки работала стоматологом.

— Бекки, можно сказать, мечтала жить в Кохала, — пояснил Алекс.

О Кохала, престижном пригороде Гонолулу, Бадди отзывался так:

— Кохала — это свинарник. Плевать, что там полно миллионеров, — на мой вкус, это свинарник. Пресное, скучное местечко.

Алекс Холт работал в рекламном агентстве. Как раз наступил кризис 80-х, агентства на Гавайях закрывались. Он сумел раздобыть клиентов с материка и собрал достаточно денег, чтобы приобрести участок на углу двух улиц за три квартала от авеню Кохала. Бекки трудилась вовсю и внесла свою долю. Ветхий домишко предстояло снести и приступить к поэтапному возведению особняка — подготовить участок, заказать проект архитектору, заложить фундамент и так далее. Это должно было занять лет пять, а то и больше. Как сказала Бекки: «Это и есть брак — строительство будущего. У нас есть мечта, и у нас есть конкретный план».

Алекс примерно так же относился и к будущему Кристин. Девочка должна получить хорошее образование. Он записал ее в престижную школу и вносил половину платы за обучение. Кристин играла в волейбол, участвовала в драмкружке, один раз даже получила небольшую роль. Она пыталась писать стихи, и одно ее стихотворение Алекс напечатал на офисном принтере в виде поздравительной открытки. Оно называлось: «Письмо любимому новому папочке».

Потом Алекс удочерил Кристин и взял на себя всю ответственность за ее содержание. Он возил их с Бекки в Кохала, они подолгу сидели в машине возле своего участка на углу и пытались вообразить, каким будет дом их мечты.

Бекки нашла архитектора среди своих пациентов. «Тебя это устроит?» — спросила она Алекса. Она всегда так разговаривала. Алекс сказал: нужно поговорить, выяснить, подходит ли им этот человек.

Архитектор Алексу понравился: он ощущал дух еще не созданного дома. Скажет, например: «Можно сэкономить деньги, поставив обычные окна, но ведь вы живете у самого океана. Будь это мой дом, я бы приобрел „Всепогодные окна Водсворта“ в виниловых рамах с двойным покрытием, гарантированная устойчивость против урагана». Крышу он рекомендовал покрыть черепицей, сделать широкий гребень от дождя и солнца, веранду с раздвижными стенами, запасную спальню, освещение по периметру, приобрести мощную морозильную камеру, кухонную плиту «Викинг» и посудомойку той же фирмы, антикварную «миссионерскую» мебель. Все это он бы купил и сделал, будь этот дом его.

Он так и говорил: «наш дом», а не «строение» или «проект».

— Не думайте о затратах времени, — советовал архитектор, — думайте только о качестве, думайте о вечном. У дома своя душа.

Качество обходилось в суммы с пятью нулями, и отнюдь не после единицы. Приходилось искать все новых и новых клиентов на материке. Алекс часто и надолго уезжал, все время путешествовал. Он сравнивал себя с охотником, добытчиком и каждый раз, возвращаясь на Гавайи, убеждался, что жертвы его не напрасны: первоначальные наброски превращались в чертежи, чертежи — в кальки, а вскоре они с Бекки уже с головой погрузились в то, что архитектор называл «процессом получения разрешения».

— Хороший парень, — нахваливал архитектора Алекс, стараясь не думать о том, как молод этот «парень», как не хотелось ему нанимать человека намного моложе его самого.

— О человеке можно почти все узнать по зубам, — подхватывала Бекки. — С его зубами я не один год провозилась.

Кристин радостно встречала Алекса, это согревало его сердце. Девочка не фальшивила, и Алекс видел, что Бекки получила семью, о какой всегда мечтала. Алекс доказал Бекки, что способен быть не только верным мужем, но и настоящим отцом. Его, правда, несколько беспокоили приступы подростковой строптивости: Кристин словно вновь превращалась в младенца, норовящего сунуть ручку в огонь, начала покуривать, украла из школы какую-то книгу, украсила свою комнату постерами, на которых похотливо облизывались юнцы в омерзительном гриме: «Это рок-группа!» Кристин любила возиться с Алексом, барахтаться с ним на полу или на пляже, он прижимал ее к песку, и девочка визжала, словно от щекотки. А потом снова попадалась с сигаретой.

Алекс бывал счастлив, когда семья рассаживалась вокруг кухонного стола в съемной квартирке в Каймуки и принималась изучать поэтажный план дома своей мечты. Они мысленно переносились в эти обширные белые помещения.

— Проработаем все подробно, — предложил архитектор, расписывая прекрасное видение: двусторонний скат крыши, изящных пропорций веранда, гарантирующие уют ставни. Каждая комната укромно отделена от других, центр дома, место сбора семьи — большая кухня. Алекс получит свой кабинет, Бекки — туалетную комнату с гардеробной (об этом она тоже «всегда мечтала»), в комнате Кристин будет полная звукоизоляция.

— Идею большой семейной гостиной я позаимствовала в «Дилингем-Хауз» в Мокулее, — призналась Бекки. — Там мы справляли свадьбу.

— Вы придадите нашему дому свой собственный облик, — пел в унисон архитектор. — Самый уникальный.

Услышав «самый уникальный», Алекс чуть было не сделал замечание, но воздержался, как и в тех случаях, когда архитектор говорил «наш дом». Что поделать, работа в рекламном бизнесе связана со словами, а этот парень мыслит образами, левое полушарие мозга у него развито сильнее правого.

В целях экономии архитектор взялся сам руководить строительством, сам нанимал субподрядчиков. Алекс звонил домой с материка, и, к его изумлению, то и дело к телефону подходил архитектор или сперва подходила Кристин, а потом передавала трубку архитектору. Алекс благодарил его за усердие, за сверхурочные часы. Как-то архитектор отозвался о Кристин:

— Ей нравится выезжать на участок, участвовать во всем этом. — И Алекс услышал, как девочка захихикала.

— Свежие опилки пахнут точь-в-точь как поп-корн, — сказала она.

— Это потрясающе! — захлебывался архитектор. — Вот бы кто-нибудь построил такой дом для меня! К тому же я знаю все подвохи, а вы нет, а если б знали, стали бы рисконесклонными.

«Рисконесклонные» — еще одно выражение, которое Алекса так и тянуло откорректировать, но вместо этого он только спросил архитектора, откуда он родом. «С залива», — ответил тот. Как это понимать?

Однажды, возвратившись домой на выходные, Алекс обнаружил, что четверо здоровенных тонганцев возводят перед домом стену из застывшей лавы: идея принадлежала архитектору, дизайн — Кристин. Девочка сама все нарисовала, Бекки одобрила. По совету архитекторов они заказали гавайскую мебель ручной работы. «Это не шпон, настоящее дерево. Не отказывайтесь. Запасы коа на Гавайях скоро иссякнут. Еще несколько лет, и такая мебель станет недоступной».

Это означало, что Алексу придется чаще ездить на материк. Он даже арендовал там офис, маленькую квартирку в Лос-Анджелесе, только под телефон и факс. Он ненавидел эту собачью жизнь, но терпел — дом его мечты начинал воплощаться.

— Я заметил, вы любите вечерком развалиться в кресле, вроде как я, — задумчиво покивал головой архитектор и снова принялся чертить что-то в своем блокнотике — решил собственноручно спроектировать мебель, которую им предстояло сделать на заказ. Скребя карандашом по бумаге, он посулил:

— Набросаю для вас чертежик кресла с высокой-превысокой спинкой и удобным изгибом под поясницу. — Чирк-чирк. — С широкими подлокотниками. Такие вот крошечные маленькие детальки решают все.

Дурацкие выражения вроде «крошечные маленькие детальки» не должны омрачать настроение, но Алекс невольно хмурился. В тот вечер он допустил промах, поделившись своими наблюдениями с Бекки, и в их душной комнатенке в Каймуки разразилась ссора.

— Тебе ничем не угодишь. Человек придумывает кресло тебе под задницу, а ты придираешься к его словам!

А когда Алекс прокомментировал манеру архитектора без конца твердить о «нашем доме» и его излюбленное «самый уникальный», Бекки так накинулась на него, что Алекс позабыл о своем статусе охотника и добытчика.

В скором времени он снова отправился в Лос-Анджелес и позвонил оттуда Бекки, желая узнать, как подвигается отделка уже почти готового дома. К его изумлению, Бекки заговорила «телефонным» голосом, предназначавшимся для чужаков:

— Да, слушаю?

Так она отвечала рекламным представителям, обзванивавшим потенциальных клиентов.

— Это я, — пробормотал Алекс, надеясь, что произошла ошибка и жена не узнала его из-за помех на линии.

— Я слышу, что это ты.

Тут он понял: что-то стряслось.

— Что такое? — забеспокоился он. — Кристин опять курит?

— Нам нужно поговорить, — сказала Бекки и положила трубку.

Зимой встречный ветер часто затрудняет перелет из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско: вместо обычных пяти часов рейс длится почти шесть. Так было и в то январское утро, когда Алекс Холт летел домой, уже зная, что произошло что-то плохое, но не догадываясь, что именно. На сердце было тяжело. Бекки встретила его у выхода из ворот аэропорта в толпе людей — они протягивали гостям гирлянды цветов, радостно вопили, потрясали плакатами с надписями «Парадиз Тур», а водители в униформе держали таблички «Доктор Кавабата» или «Мистер Дикштейн». Алекса душили слезы, и при виде жены он ничего не сумел выдавить из себя. Бекки проворно двинулась вперед, пока Алекс искал носильщика, чтобы тот помог ему с багажом. Бекки села за руль и выехала из аэропорта на шоссе. Глянув на сидевшего рядом Алекса и заметив его слезы, она сказала ему:

— Слушай меня внимательно, я должна тебе кое-что сообщить. Я вижусь с Реем.

Рей — это, конечно, был архитектор. Алекс этого не знал: имя архитектора интересовало его ничуть не больше, чем имя носильщика, рысцой доставившего его чемодан на тележке к машине.

«Вижусь с Реем» — этим все было сказано. Когда Бекки произнесла роковые слова, воцарилось молчание, и в тишине Алекс пытался осмыслить, что это значит: в его понимании это значило, что она видела Рея голым, видела, как он смеется, как говорит, как дает обещания. Она видела его и никого другого видеть не пожелает.

Молча они добрались до квартиры на Каймуки.

— Где Кристин? — спросил он.

— Кристин сейчас у друзей. Она не хочет встречаться с тобой.

Квартира показалась Алексу просторнее, чем раньше: почти всю мебель Бекки вывезла.

— Я забрала свои вещи, — пояснила она.

— Куда?

— Как — куда? — Она искренне удивилась его наивности.

— В Кохала? — Он словно видел перед собой дом их мечты. Бекки повернулась к выходу. — Ты же сказала, нам надо поговорить! — напомнил он.

— Мы поговорили! — Она была уже у дверей.

— А как же наш брак? — в отчаянии попытался остановить ее Алекс.

— Не делай этого! — предупредила его Бекки. — Не пытайся шантажировать меня!

— Что было не так? — Слезы вновь потекли у него из глаз.

— Не важно, — отрезала она. — Я это уже проработала.

«Проработала» — это было еще одно из «его» словечек.

Бекки подала на развод и потребовала алименты. Кристин оставалась с ней: «девочке нужна стабильная семья». Они уже переселились в Кохала, и Алекс подозревал, что алименты уходят на выплату закладной, однако доказать ничего не мог. Он попытался подать иск, нанял адвоката, но Бекки подала встречный иск, заявив, что Алекс не оказывал ей внимания, подолгу отсутствовал, уезжал на материк, прибегал к словесным оскорблениям, кроме того, ей не нравилось его обращение с дочерью: он-де проводил с девочкой-подростком «гораздо больше времени, чем это естественно», и она наблюдала «неуместные поцелуи и прикосновения».

— Она состряпала довольно-таки мощное обвинение, — пожаловался мне Алекс.

На хорошего адвоката не хватало денег, поэтому Алекс попросту отказался от иска. Примерно в это время он переехал в отель «Гонолулу» и поведал мне свою историю. Он был очень подавлен. «Типа суицидной депрессии, но потом это прошло». Несколько месяцев спустя он узнал, что Бекки поймала Кристин на курении травки и выгнала ее из дома: «Любовь должна быть суровой». Кристин поселилась где-то в Нанакули с приятелем-самоанцем. Алекс очень сожалел об этом, но, по его словам, старался об этом не думать.

— Насчет Кристин мне было бы интересно узнать кое-что еще, — признался я, но Алекс отказался говорить об этом: сказал, что, когда он вспоминает обо всей этой истории и особенно о девочке, ему становится «вроде еще хуже».

 

48. Самый счастливый человек на Гавайях

Как-то раз в баре отеля за бутылкой отличного вина Ройс Лайонберг устремил на меня свой «детектор лжи» — взгляд профессионального юриста — и сказал:

— Я знаю, вы собираетесь писать обо мне.

Мы познакомились еще на заупокойной службе по жене Бадди Стелле, на «веселых похоронах». За исключением Леона Эделя, он был единственный известный мне на Гавайях человек, читавший мои книги. Лайонберг искренне изумился, узнав, что теперь я заведую отелем, и попытался захватить меня врасплох: дескать, я намерен использовать его в своих книгах. «Никогда!» — воскликнул я искренне, и он мне поверил.

Я не стал объяснять Ройсу, по какой именно причине не стану вставлять его в книгу. Такому человеку лгать бессмысленно. Ройс жил на северном берегу, если смотреть от дома Бадди — выше на холме, его особняк располагался на самом обрыве. Пару раз в месяц он наведывался в отель побаловать себя «Бадди-бургером» (Пи-Ви сдабривал рубленый бифштекс вермутом) и бутылкой «мерло». Великолепное чутье и умение угадать нужный момент позволили Ройсу рано выйти в отставку. Лайонберг никогда ни о чем не жалел. Он рассуждал так: «Люди приходят ко мне в дом, прикидывая: что этот человек может для меня сделать? Что удастся выжать из него?» Он говорил об этом с улыбкой, зная, что никому не удастся его перехитрить.

Мне от него ничего не требовалось, и потому мы стали друзьями. Писать о нем было невозможно, но причину этого я не хотел объяснять: Ройс бы, чего доброго, обиделся.

Я мог бы сказать ему, как уже говорил Милочке, когда речь зашла о Стивене Кинге, что для описания несчастий и страданий достаточно самого скромного талантишки, ибо страдание всякому человеку ближе, чем счастье. Большинство людей прошли через какие-то испытания, они могут разделить чужие мучения, дополнить своим воображением авторские недомолвки, но совершенное счастье нам незнакомо. Необходим гений, чтобы передать это состояние на бумаге, но и что толку? Из самой ясной и радостной прозы возникнет образ счастливчика, чье блаженство покажется незаслуженным. Слишком уж это будет похоже на парадные портреты самодовольных президентов компаний, от которых так и тянет блевать. Печальная история находит отзвук в родственных душах, но возьмитесь писать о радостях бытия, и читателю покажется, что его оставили с носом. Даже в жизни счастье без теней и полутонов производит отталкивающее впечатление. У Лайонберга почти не было близких друзей, помимо Бадди. Это был самый счастливый человек, какого я знал.

Лайонберг стремился к укромности, и даже его вилла имела лишь адрес, но не собственное имя, как здесь принято. Жил он один на вершине холма, откуда открывался вид на запад, на Акулью бухту. Густая изгородь из цветущего гибискуса окружала владения Лайонберга, скрывая толстую стальную проволоку и камеры наружного наблюдения. Туристы, заезжавшие на северный берег, порой не ленились подняться на холм и полюбоваться на высокие ворота усадьбы, хотя делали они это не ради Лайонберга. Отшельник Лайонберг, оправдывая свою паранойю, утверждал, что у каждого посетителя на уме одно: «Что он может сделать для меня?», но зевак привлекал слух, будто в особняке, который теперь занимал Ройс, в 1968 году во время съемок фильма «Голубые Гавайи» недолгое время жил Элвис Пресли.

— Если б я знал про Элвиса, я бы эту виллу не купил, — ворчал Лайонберг.

Он был настолько всем доволен, что почти не покидал свой дом. Сперва я отнес Лайонберга к числу задающихся друг перед другом и постоянно соперничающих гавайских миллионеров. Пренебрежительное отношение к Элвису вроде бы подтверждало мои предположения. Богатый отшельник — это, как правило, человек, желающий общаться исключительно в избранном кругу, суетный, но разборчивый сноб. Однако потом, когда мы с ним сошлись поближе, я увидел, что Лайонберг совершенно искренне просил оставить его в покое и ни в коем случае не писать о нем.

Бадди Хамстра представил меня ему с обычной рекомендацией: «Он написал книгу!»

Лайонберг сказал, что знает мои книги. На первый взгляд — обычный американский миллионер, подозрительный, держащийся за свои денежки. Замечательный слушатель, о себе он говорил неохотно, особенно когда дело касалось происхождения его богатства. Сначала я принимал эту манеру за проявление суеверия, повышенной чувствительности к своим деньгам, однако, узнав, что Лайонберг был адвокатом, я подумал, что, помимо прочего, он немного стесняется того способа, каким сколотил состояние. Бадди, великий сплетник, поведал мне, что Лайонберг сумел выиграть крупное дело:

«самая большая сумма, какую когда-либо выплачивали по частному иску о нанесенном ущербе в…» Кажется, он сказал «в Калифорнии». Калифорнийский акцент вынуждал Лайонберга на каждом слове демонстрировать слушателям полный набор великолепных зубов.

— Я тупица, — признался Бадди, — а вот он — настоящий умник. — Он полагал, что мы с Лайонбергом сойдемся.

— Удивительное совпадение, что я читал ваши книги, — сказал мне Лайонберг, — я не так уж много читаю.

Впрочем, за свою нелюбовь к книгам он не извинялся.

— Книги сбивают меня с толку, — пояснил он. — Захватывают целиком. Когда я читаю какую-нибудь книгу, ни о чем другом думать не могу.

Я сказал, что это выдает в нем прекрасного, преданного читателя, о чем он сам, похоже, не догадывается.

— Вы имеете в виду, что я принимаю книги чересчур близко к сердцу? — переспросил он. — Не знаю, по-моему, любой роман — это очень серьезно. Я читаю не ради развлечения или чтобы время провести. Книги словно овладевают мной, заполняют весь разум. Вот почему я стараюсь избегать их.

К творчеству он относился как к волшебству, проявлению неведомой силы, как к чему-то тайному и темному. Лайонберг не привык иметь дело с людьми, обладающими недоступными ему возможностями — впрочем, таких людей на всем свете насчитывалось немного, а на северном берегу их и вовсе не было.

Лайонберг никогда не говорил мне, как многие другие: «Я бы тоже хотел писать». У него и так имелось все, чего он хотел, и он довольствовался этим. Теперь в придачу он получил меня.

Вместо того чтобы пытаться занудно описывать счастье Лайонберга или изображать его великолепный дом (когда мне говорят о ком-нибудь: «Какой у них чудесный дом!», я всегда думаю: «А мне-то что за дело?»), я бы предпочел передать несколько занятных черт и эпизодов, показать Лайонберга в роли мастера на все руки и заядлого пасечника. У него служил садовник Кекуа, но Лайонберг предпочитал сам исполнять почти всю работу на своем участке. Ройс был так богат, что мог позволить себе тратить досуг на эти простые хлопоты. Лайонберг хорошо справлялся с любым делом, хотя, надо сказать, его слуги, и в особенности Кекуа, чересчур старательно аплодировали его достижениям и перехваливали хозяина. Бадди говорил: они видят, что он лезет не в свое дело, хуже того — для него это забава.

Однажды я наблюдал, как он красит ульи. В тот день Лайонберг больше говорил, чем слушал. Он обмакнул кисть в ведро с белой краской — ульи были новые, Кекуа только что сколотил секционные рамки для сот — и вдруг посреди рассказа об одном из гостей (из тех, которые высматривали: «что он может сделать для меня») сплюнул прямо в ведро. Ройс курил толстую сигару, и слюна его была окрашена в темно-коричневый цвет. Сгусток слюны на гладкой белой поверхности краски был похож на прилипшую карамель. Лайонберг энергично размешал краску, три круговых движения палкой — и плевок исчез без следа. Чистая ярко-белая краска ложилась на ульи.

Он улыбнулся мне. Этот плевок и улыбка заменили Лайонбергу целую речь, слов не требовалось. В такой форме он ответил на какую-то мою реплику — не помню, что я сказал, чем его спровоцировал.

Помню другое: о чем я подумал в тот момент. Посреди жизни я вдруг оказался совершенно один, и теперь льну к людям, надеясь, что новые друзья окажутся сильнее меня, а они тоже одиноки, иначе они бы не подпустили меня к себе. Вслух я произносил какие-то пустяки — наедине с Лайонбергом было легко расслабиться, поболтать, — но думал именно об этом. Меня сносит течением, и я цепляюсь за водоросли, как все мы — кроме него.

Поскольку Лайонберг был счастлив, он не высасывал из меня силы — напротив, я покидал его дом, чувствуя прилив бодрости. Мне передавалось его спокойствие. Зависть и утомительная для окружающих потребность во всеобщем внимании были ему неведомы; счастье проявлялось не в бурном веселье, а в сосредоточенной задумчивости. Блаженный, умиротворенный, достигший своей цели. Счастливый человек, персонаж для книги совершенно непригодный.

В прошлом у него была жена, а может быть — жены, и дети. Он упоминал о них как о друзьях из прошлого, без малейшего злопамятства, тепло, по-доброму.

— Вчера я говорил с Диди, — поделился он со мной. — Выращивает орхидеи, прекрасно с ними справляется.

— Это та женщина, которую я встретил в саду?

— Нет, Диди живет в Мексике, — пояснил Ройс. — Это моя первая жена. Мы разошлись тридцать лет назад. Она тогда была совсем ребенком, чуть за двадцать.

Обрабатывая краской бока улья, он продолжал:

— А эта женщина в саду — пророчица. Занятная личность. Водила грузовики на материке, а потом почувствовала призвание. Очень колоритна. Шлюхой тоже была какое-то время. Она предсказала мне большие перемены.

— И как вы это приняли?

— Честно говоря, меня вполне устраивает моя нынешняя жизнь, — признался он. — Она еще и лесбиянка, как большинство проституток. Мне ее Бадди рекомендовал, он от нее без ума.

Лайонбергу, должно быть, минуло шестьдесят, но выглядел он лет на сорок пять, не больше. Невысокий, худощавый, с той особенностью телосложения, что присуща многим людям небольшого роста, — прекрасные пропорции, надежные, но не выпирающие мышцы. Зарядкой он не занимался, довольствуясь работой в саду. Хотя Ройс вполне убедительно говорил о том, как напрягают и расстраивают его книги, тем не менее он собрал хорошую библиотеку. Была у него и коллекция телескопов, хронометров, корабельных компасов и часов. Культурный человек, любивший музыку и кино. Он входил в совет спонсоров симфонического оркестра Гонолулу и Гавайского кинофестиваля, участвовал в благотворительных фондах, был щедр и ничего не требовал взамен. Любое его начинание оказывалось успешным: цветы благоухали, манговое дерево было усыпано плодами, ульи полны меда. На одном из склонов холма (всего ему принадлежало двадцать акров) Лайонберг попытался высадить кусты кофе, и я не сомневался, что они тоже дадут урожай. По-видимому, так шла вся его жизнь, так и богатство скопилось — потихоньку, не торопясь. Особых заслуг он себе не приписывал: «Воткни в эту почву палку, и она зацветет. Тут все растет».

Может сложиться впечатление, что Лайонберг был человек равнодушный. Действительно, большинство людей его нисколько не интересовало, однако точнее было бы назвать это не равнодушием, а глубокой сосредоточенностью. Его увлекали подробности, он готов был до мельчайших деталей вникать в жизнь пчел, в лечебные свойства кустарников, росших на его земле, знал, как в народной медицине используют их почки, разбирался в клеймах старинного серебра и сверял ход принадлежавших ему хронометров. Времени хватало на все. Это и есть богатство. «Время — деньги», — говорил он.

Бадди Хамстра представлял собой полную противоположность Лайонбергу — вот почему так занятно было их сравнивать. Как все легко возбудимые люди, Бадди не отличался крепким здоровьем, и с ним вечно приключались какие-то несчастья; Лайонберг всегда был здоров и спокоен, и это казалось естественным следствием его душевного благополучия.

Он жил за двойной оградой, посреди благоухавших кустарников и цветов, внимая гудению пчел, а когда смотрел на запад, погружался взглядом в сверкающий красками Тихий океан. Люди приходили посоветоваться с ним, точно с мудрецом или оракулом. У всех были свои проблемы, но Лайонберг, конечно же, мог справиться с чем угодно — его дом, вся его жизнь служили тому доказательством. Лайонберг отнюдь не поощрял это паломничество, но его сдержанность лишь укрепляла веру в него, и люди еще настойчивее домогались с ним встречи. Ройс любезно, с улыбкой на устах, спроваживал гостей.

Трудно поверить, чтобы человек был так доволен, так всем удовлетворен, что, наслаждаясь своей жизнью, мысленно озирал весь мир и не видел в нем того, чего бы ему недоставало. Освободившись от желаний, он почти сравнялся с божеством.

Все же некоторые слабости или причуды у него оставались. Во-первых, Лайонберг ел только свою, домашнюю еду. Из правила допускались кое-какие исключения (в частности, «Бадди-бургер»), но эта привычка не позволяла Ройсу посещать вечеринки, что его вполне устраивало, а также мешала путешествовать, но и против этого он не возражал. «Я уже напутешествовался», — говорил он. Во-вторых, у него была странная манера удалять фирменные названия и знаки со всех покупок — с машины, микроволновой печи и тостера, с плиты и телескопов. Даже с часов он содрал наклейку с брэндом. «Терпеть не могу эти рекламные ярлычки. Из-за них вещь выглядит так, словно я взял ее напрокат».

Помимо пчел, чьи ульи нужно было сколачивать и покрывать краской, помимо других хозяйственных забот — Лайонберг строил домики для птиц, разводил экзотических рыбок, — он еще возился с большой коллекцией оружия: духовые ружья, пращи, арбалеты, метательные ножи; были там и рыцарские доспехи, старинное ружье с раструбом, пушка в рабочем состоянии, щиты, копья, боевые дубинки с островов Тихого океана. В комнате, отведенной под арсенал, стоял также механический фонограф и музыкальный автомат.

— Что хотите послушать?

— А что у вас есть?

— Вот моя любимая, — сказал он, нажимая кнопки.

Фрэнк Синатра запел «Голубую луну».

— Она была очень популярна в мои школьные годы.

Так я узнал, сколько примерно ему лет.

— Ружья — тоже из детства?

— Нет, — сказал Лайонберг, — моя мать терпеть не могла оружие. — Он смолк на минуту, улыбаясь то ли музыке, то ли своим воспоминаниям. — Рок-н-ролл она тоже ненавидела. — Оглядел комнату и добавил с удовлетворением: — Ох, ей бы это не понравилось.

Это помогло мне понять Лайонберга. Он издавна мечтал о вполне определенных вещах и в конце концов заполучил их. Все очень просто. Он не томился по недостижимому идеалу, а овладел им и располагал достаточным запасом времени, чтобы сполна насладиться своими сокровищами.

Я никогда не видел его рассерженным, пьяным или подавленным. Такому терпению позавидовал бы и буддийский монах. Ройс был скромен и никогда не хвастал, был добр и умел сочувствовать, а сам имел все. Слуги его любили. Мне было приятно общаться с ним, и, как я уже сказал, проведя с Лайонбергом два-три часа, я чувствовал себя лучше, почерпнув у него энергии и жизнерадостности. Он казался мне на редкость удачливым человеком.

Но он ускользал от меня. Невозможно написать рассказ о счастливом человеке. Такие персонажи никогда не попадают в книгу. Счастье не годится в качестве сюжета — Толстой намекнул на это в начале своего «телигентного» шедевра. Даже удивительно, что мне удалось написать так много о Лайонберге, самом счастливом человеке на Гавайях.

 

49. aloha.net

Условились, что он будет ждать ее в холле отеля «Гонолулу» с номером «Гонолулу Уикли» в руках, и она тоже будет держать в руках газету. Однако, подходя со спины к мужчине, который погрузился в колонку частных объявлений и покусывал при этом суставы пальцев, она надеялась, что это не тот. Взгляд ее заметался, пытаясь разом охватить его фигуру; напряженно, пристально она старалась высмотреть в нем хоть что-то приятное, словно искала выход, оказавшись взаперти в чужой комнате. Он продолжал читать, не замечая ее, страницу «Женщины ищут женщин», и она почувствовала, что ей не хватает воздуха.

Возможно, со страху парень показался ей уродливей, чем на самом деле. Едва увидев, как он сидит, терзая зубами тыльную сторону ладони, она забыла все их прежние разговоры. Весьма вероятно, что он выглядел вполне благопристойно, но она сразу же почувствовала к нему отвращение и уже не могла возвратить ту невинную надежду, с какой бросила на него первый взгляд. Неужели это ее взгляд или искажение памяти превратили человека в чудовище?

Скорее всего, он был вполне приятным с виду парнем, иначе она бы вовсе не подошла к нему, но позднее она утверждала, что испугалась сразу же. Больше всего устрашала его громоздкость: такой большой, мешкообразный, плечи маленькие, бедра расплывшиеся, точно подушки, тяжелые ноги выглядят еще толще в широких шортах, на ногах плотные кроссовки, в которых ступни потеют. Крошечная плоская головка благодаря простецкой стрижке казалась совсем сплющенной.

Еще ее насторожили серьги — по одной в каждом ухе. «Две серьги — это что означает?» — прикидывала она, молясь, чтобы это был не он, не «жаворонок-22», с которым она познакомилась в Интернете, а просто какой-то жирняй с газетой на том самом месте, где ее должен был ждать «жаворонок-22».

Узкие плечи вздрогнули, напряглись, он скосил на нее взгляд и улыбнулся. Похоже, он только что закусил шоколадным батончиком, в уголках рта пенилась коричневатая слюна.

— Алоха, Сэдди.

Сердце кольнуло.

— Сейди, — поправила она.

Так она подписывала электронные послания, и не его вина, что он произнес выдуманное имя на свой лад, ведь она сама никогда не выговаривала его вслух.

— Вообще-то я Дейзи, — продолжала она. — А ты — «жаворонок-22»?

Только теперь она припомнила, что за вечерними известиями он обычно съедает батончик «Милки Уэй», но ведь он утверждал, что любит подводное плавание, и что-то говорил насчет путешествия на мотоцикле вокруг всего острова. Легче было вообразить, как он сидит в своей комнате, жрет шоколад и не отрывается от экрана. На полке — первая и единственная в его жизни бейсбольная перчатка и разобранный проигрыватель — вот починит и будет слушать старые пластинки с гавайскими мелодиями. Она знала о нем все.

— Лучше буду звать тебя Карл.

Он встал и двинулся ей навстречу, ступая неуклюже, точно шел по песку, и она невольно отшатнулась. Крупный, но не высокий, отметила она, и взгляд у него голодный.

— Я столько времени провожу в сети, даже забыл, что я — Карл.

И это тоже настораживало: он воспринимал себя как «жаворонка-22», тупорылого робота из «Звездного пути», и не пропускал ни одного повторного показа. Собственно, он ведь предупреждал: «Я звезданутый».

Чтобы помешать ему подойти вплотную, девушка поспешно села, и Карл тоже сел — грудой рухнул на ближайший стул, эдакое неодушевленное препятствие на ее пути.

— Ты сюда на мотоцикле приехал? — поинтересовалась она.

Что за скверная привычка — кусать пальцы! За эту минуту он уже второй раз впился зубами в костяшки.

— Я его продал, — ответил он, скривившись — так усердно грыз. — Хочешь куда-нибудь пойти?

Дейзи хотела уйти домой, но опасалась обидеть его, так быстро дав от ворот поворот. Лучше сперва задобрить его, а потом уйти и никогда больше с ним не встречаться.

— Можно и тут посидеть, — предложила она. — Тут есть бар с верандой.

Ей казалось, на людях будет безопаснее. Она прошла в «Потерянный рай», ощущая — или воображая, будто ощущает, — его дыхание у себя на затылке. Поспешно миновала отдельные кабинеты и направилась к столикам снаружи, уселась побыстрее, избегая его прикосновения.

— Я знаю, ты не пьешь, — сказала она, — но место тут приятное.

— Свидания обходятся мне дешево, — он всегда повторял этот комментарий, упоминая, что не пьет спиртного. — Не стесняйся, закажи себе ледяную «Маргариту».

Вот бы, назло ему, отказаться, но официант уже крутился рядом, подхватывая на лету каждое слово, и Дейзи подумала, что алкоголь поможет ей пройти через это испытание. Сделав глоток — он тем временем наслаждался диетической пепси, — она спросила:

— Разве ничего нельзя сделать? То есть больная печень — это навсегда?

— Хронически, — подтвердил он и вновь пустился в объяснения насчет своего гепатита и как он подцепил его, когда праздновал Новый год на Мауи.

Не могу поверить, что я беседую с чужим человеком о его печени, думала она. Так и видишь эту пурпурно-лиловую печень, колышущуюся на большом белом блюде.

— И тебе приходится принимать всякие дурацкие таблетки?

— Я тебе только что об этом сказал.

Она не слушала. Карл продолжал расписывать свои недуги, а Дейзи, делая вид, будто внимает ему, мыслями была далека. Чтобы закрыть от него лицо, она высоко подняла широкий стакан с коктейлем, отпила немного.

— Я просто ненавижу его.

— Кого?

— Джимми Баффета.

Это она уже знала, просто не уловила, о чем идет речь. И «Грейтфул Дэд» он тоже терпеть не мог. Он любил гавайскую музыку и Филиппа Гласса, которые и Дейзи были по вкусу. Она получила сертификат по дайвингу, он якобы тоже увлекался подводным плаванием. А еще мотоциклы — она-то размечталась, как он будет ее катать. Однажды Карл написал ей: «Ненавижу этих мотоциклистов-мачо». Дейзи тогда подумала, что сам он небольшого роста, изящный, во всяком случае, худенький, в легких шортах в обтяжку, в сандалиях и свободной гавайской рубахе. Выходит, можно не любить мачо, а самому быть толстым, расплывшимся, да еще и с серьгами в обоих ушах.

— Как тебе под водой?

— Давно не нырял. Обычно мы ездим на северный берег.

Это она помнила. На Халейва-Бич, вместе с приятелем по имени Микки.

— Гидрокостюм рвется. Нужно делать на заказ. Превысил кредит в банке.

Речь его была так похожа на электронные послания, что девушка невольно улыбнулась, рассеянно притронувшись к своей руке чуть ниже локтя.

— У тебя привычка — трогать руку в этом месте, — заметил он, и она машинально глянула на его обгрызенные костяшки. — Последствия того несчастного случая, да?

Он потянулся к ней, но она успела отдернуть руку, откинулась к спинке стула. Он знал, как она навернулась на скутере посреди Беретания-стрит. Склонив голову, он высматривал следы от ожога, который оставил на ее лодыжке горячий выхлоп из трубы. Дейзи убрала ногу.

Она могла бы отплатить ему той же монетой — напомнить, как он прищемил палец дверью. Он говорил, палец «пульсирует», когда устает печатать. Иногда он так прощался: «Палец задергался». Можно поговорить о его ногах, о супинаторах, которые он подкладывает под плоские ступни. Теперь она убедилась, что ходит он с трудом. У него аллергия на моллюсков и синдром кистевого сустава.

— Как твоя мать? — поинтересовался он.

Мучительно слышать от постороннего такой вопрос.

— В порядке.

— Я там почти каждый день прохожу.

Зачем, зачем она написала ему про «Аркадию», дом престарелых, куда ее мать переселилась после инсульта? Дейзи, младшая из четверых детей, единственная, кто оставался жить на острове, не могла взять на себя заботу о матери. «Аркадия» была единственным выходом, весьма недешевым — все братья и сестры платили свой взнос. Он знал об этом, этот чужой, толстый человек — он проходил по Пунаху-стрит и думал о ее матери. Вот расплата за виртуальную болтовню по ночам, в одиночестве…

— Мне пора, — сказала она.

— Мы же только пришли!

Так она и думала: уйти будет нелегко. Он питал какие-то надежды. У нее иллюзий не оставалось.

— Кстати, у меня с отцом скверно.

Несколько месяцев назад в нескончаемой ночной беседе Дейзи призналась, что все еще горюет об отце, и «жаворонок-22» проникся сочувствием, процитировал строку из стихотворения, заученного еще в школе, что-то вроде: «Отец мой ушел под своды любви». Как же теперь его отшить?

— У него «химия», — сказал он, прибегнув к гавайскому термину.

Она ничего больше не хотела знать.

— В Интернете существуют группы поддержки, — сказала она. — А мне пора.

— До новостей еще почти два часа, — возразил он.

Это было похоже на игру в шахматы. Он был сильным игроком, сражался с компьютером и подчас даже выигрывал, одним ходом умел достигать нескольких целей. Вот и сейчас Карл, помимо прочего, хотел ей напомнить: он знает, что она каждый вечер смотрит новости в десять часов.

— Я планировал посмотреть новости вместе, у меня.

Она так испугалась, услышав о подобных планах, что даже не нашлась, что ответить.

— Как твоя гимнастика? — спросила она. Он упоминал гантели. Беговую дорожку. Кардиотренажеры.

— Взял выходной.

Он лгал ей. Прикидывался, будто занимается спортом, потому что ее это интересовало. Она не требовала от парня мускулов, но он же должен следить за своим здоровьем? И насчет подводного плавания — все вранье.

Он звучно высосал через соломинку остатки колы со дна, кинул кубик льда себе в рот, принялся катать между зубами, норовя раскусить, точно орех.

Она запрещала себе относиться к нему с неприязнью. Просто нужно раз навсегда понять, что электронные послания обычно шлют такие вот типы с сальными пальцами, большие и неуклюжие, одинокие, изголодавшиеся. Она жалела его за неудачный брак — застал жену в постели со своим лучшим другом, — жалела за то, что потерял брата, а у отца «химия», рак простаты. Карл очень дорожил воспоминаниями о рыбалке с отцом. Мать занималась рекламой. Она была немкой и чувствовала вину за ту войну, хоть и была тогда маленькой девочкой. «Когда я вспоминаю, как она умирала, я и сейчас плачу и не могу остановиться». Боже, она знает о нем все!

Но пусть поведает все это кому-нибудь другому, кто приголубит его. Сама Дейзи была бы рада взять назад каждое сказанное ему слово. Она едва не взвизгнула, когда Карл прикоснулся к ней обкусанными пальцами, и засуетилась больше прежнего: надо уйти, прежде чем он вновь дотронется до нее изжеванной рукой. Под его взглядом она чувствовала себя обнаженной.

Молча — не могла выдавить из себя ни слова — она поднялась и на негнущихся ногах двинулась к двери. Он выставил ногу, преградив ей путь.

— Ты принимаешь меня за неудачника и очень ошибаешься. От меня ты не уйдешь.

Она тихо заплакала, напуганная его словами, его голосом. Из его уст человеческий голос звучал, как рык чудовища. Я же ничего о нем не знаю, твердила она про себя. Карл внушал ей непреодолимый страх.

— Я тебя всюду найду, — он прижался коленом к ее ноге, подчеркивая свои слова, снова впился зубами в костяшки пальцев. Смутно угрожающий жест. — Я кого угодно могу разыскать в Сети.

Дейзи выскочила из-за стола и кинулась ко мне в офис, попросила вывести ее из отеля потихоньку, убедиться, что никто не идет следом. Она рассказала мне, что произошло между ними, но это было только начало. Карл нашел ее, разузнал, где она работает, выяснил домашний и рабочий телефоны и принялся постоянно названивать. Девушка обратилась в полицию, но это не помогло.

Он преследовал ее тупо, упорно, словно для него она была единственной женщиной на земле. А в ее глазах «жаворонок-22» превратился в какую-то уродливую глыбу, гораздо крупнее и страшнее любого мужчины.

Она пригрозила подать на него в суд, а он ответил, что, в свою очередь, подаст иск о диффамации. Целый год он не давал ей покоя, пока Дейзи не сбежала на материк, но и тогда, сменив электронный адрес, получая почту до востребования, она то и дело натыкалась на дурацкое прозвище, которым Карл подписывал истошные, истерические послания. Ей приходилось загружать их в свой компьютер, чтобы представить в качестве доказательства полицейским, а те не собирались ее защищать — ведь не мог же он достать ее на материке.

Карл явился на похороны ее матери. Дейзи не приехала, но просила сходить меня, и тогда я впервые увидел этого человека: высокий, мускулистый, совсем молодой, едва ли не самый красивый мужчина, какого я видел в жизни.

 

50. Рейн

Свою кузину с материка Рейн Конрой Бадди представил Ройсу Лайонбергу в том же стиле, в каком прежде представил меня:

— Авария, Рой-бой!

Кто-то из родственников, оставшихся в городке Пресная Вода, узнав, что Рейн собирается на Гавайи, сказал: «Не забудь повидать Бадди», и с тем отправил ее, зная, что Бадди не будет против. Однако новая жена Бадди, Мизинчик, взревновала. Сначала она отказалась есть — «Я не голодная», — потом укусила Бадди за руку, еще один шрам прибавился к множеству уже подживших.

— А говорила, есть не хочешь! — посмеялся Бадди.

Он объяснял, что Рейн — его кузина, но Мизинчик разошлась еще пуще, тем самым подтвердив давнее подозрение Бадди, что все филиппинцы склонны к кровосмешению, как он всегда и говорил.

Лайонберг знал, что Бадди и сам богат и ничего от него не хочет, он готов был посочувствовать приятелю, тем более что неприятности у Бадди всегда оказывались комические и невероятные. По телефону тот сообщил, что Мизинчик заперлась в кладовке и не желает выходить.

— В кладовке, говоришь? — переспросил Лайонберг.

— Вот именно. В кладовке с одеждой. Там полно нафталина.

— Давно она там сидит?

— Полтора дня.

— Потрясающе! — сказал Лайонберг. Всякого рода недоразумения вызывали у него невинный детский восторг — его-то жизнь была такой упорядоченной. — А сколько времени человек может просидеть в кладовке?

— Не хотелось бы мне это выяснять, — мрачно возразил Бадди.

Не хотелось бы ему срамиться перед родственниками в Неваде, выгонять Рейн на улицу, но Мизинчик то закатывала истерики и рыдала в темной кладовке, то, еще хуже, затихала, а дверь так и оставалась запертой.

— Сегодня утром я сломал замок, — продолжал Бадди.

— Ну и правильно.

— Она снова укусила меня.

Лайонберг бесшумно рассмеялся, благо разговор шел по телефону и Бадди не мог видеть его реакцию.

— Всего-то на уикенд, — заныл Бадди. — В понедельник я заберу ее, посажу на самолет и отправлю на материк.

Давясь от смеха, Лайонберг согласился. Он был спокоен и счастлив, занимаясь своими пчелами и своим садом, громадный дом и огороженный высокими стенами участок служили надежным убежищем.

Интуиция у Лайонберга срабатывала безошибочно, угрозу он чуял заранее — дело не в Бадди, тот просил о пустячной услуге, но эта девушка, Рейн… Как только он увидел ее, сразу понял: надо держаться настороже.

На вид лет двадцати с небольшим, высокая, гибкая, хорошенькая и очень уверенная в себе; хоть и тоненькая, она казалась сильной — что-то было в ее походке, когда она направилась к стене и выглянула наружу, высматривая путь к океану.

— Хлопот с ней не будет, — тем временем уговаривал Лайонберга Бадди. — Если у женщины такое тело, значит, в голове пусто. Дурочка.

Лайонберг покосился на девушку — та стояла к ним спиной.

— Либо внешность, либо мозги. Никогда не встречал женщину, у которой было бы и то и другое. Попадись мне такая, я бы не знал, что с ней делать.

Бадди дал гудок и собрался уезжать. Рейн не оглянулась, словно ей было наплевать, что родственник оставляет ее с чужим человеком в большом пустом доме. Лишь когда Бадди высунулся из машины и громко ее окликнул, девушка обернулась и помахала ему рукой. То ли непробиваемо уверена в себе, то ли и впрямь дурочка. Ничего, подумал Лайонберг, после того, как она осмотрит дом, ее придется силой отсюда вытаскивать. Все женщины одинаковы. Она будет вбирать в себя эту роскошь жадными, полными надежд очами.

— Послать человека за вашим чемоданом?

— Вот все мои вещи. — Она подняла с земли небольшую сумку.

Какие пожитки могли уместиться в эту емкость?

— Тут тепло, — добавила Рейн, — одежки почти не нужно.

— Не настолько тепло.

— Я обхожусь, — заявила она.

Лайонбергу померещился скрытый упрек. Впрочем, и это типично: люди старались продемонстрировать ему, что у них-то ничего нет, а потом начинали клянчить. «За такую штучку я бы совершила убийство», — сказала ему как-то гостья, показывая на фарфоровую чашу из Вьетнама.

— Бадди родом из богатой ветви нашего семейства, — сказала Рейн. — Им досталось все.

— Повезло.

— В том числе и проблемы, — уточнила Рейн. — Я же говорю: все.

Неплохо сформулировано. Может, она умнее, чем кажется с первого взгляда? Лайонберг хотел было возразить, что иные сумели разбогатеть, не нажив при этом душевного расстройства, однако разговор смущал его — тем более что под рассуждения насчет денег, которых, как Рейн откровенно призналась, у нее не было, они прошли с террасы через раздвижные двери в дом, и Рейн приостановилась, обратив внимание на что-то — кажется, на телескоп.

— Это «Селестрон», лучшая марка в мире, — сообщил ей Лайонберг. — Я всегда сдираю ярлыки. К чему эти брэнды?

— Так-то оно так, но вы же только что сами об этом сказали.

Лайонберг не привык, чтобы ему перечили. Пришлось досчитать до десяти, прежде чем ответить.

— Прекрасная оптика. В прошлом году мне удалось снять комету.

— Вообще-то меня больше интересовала птичка, — сказала Рейн.

— Белоперый дрозд-шама, — сказал Лайонберг. — Хорошо поет. Послушайте.

Птичка тренькала и свистела, напевала нежную однообразно-разнообразную песенку, словно струйка воды рассыпалась каплями чистого звука.

— Лучше всякого соловья и жаворонка, — сказал Лайонберг.

Рейн улыбнулась. Разве она слышала их песни?

— Эту птаху завезли в тридцатых годах из Южной Азии. Она не из пугливых.

— Славная, — отозвалась девушка.

— Как и ваше имя.

— Оно значит «королева» по-французски, только мои родители не знали, как правильно написать.

Они перешли в гостиную — мягкий диван, стена, увешанная африканскими масками, коллекция боевых дубинок с Фиджи, огромная рыбина из горного хрусталя, китайский фарфор, картины, акватинты, искусно сплетенные коврики и корзинки, деревянные чаши из коа, тунисские ковры, покрытый глазурью дракон династии Мин. Из простого черного стереопроигрывателя лился виолончельный концерт Вивальди.

— Симпатичная у вас кепка, — заметила она, проходя из гостиной на веранду.

Обычная бейсбольная кепка: на том месте, где была пришита метка «Плаза», остались разорванные нитки.

— Выключить музыку? — предложил он.

— Бога ради, — сказала она. Похоже, музыку она и не заметила, прислушиваясь к пению азиатского дрозда, притаившегося в живой изгороди.

Птичка отважно вылетела на лужайку, совсем близко от девушки, схватила на лету какую-то мошку и упорхнула обратно на куст.

— Я бы тоже заморила червячка, — сказала Рейн.

— Чего бы вы хотели? — откликнулся Лайонберг.

Но она уже раскрыла сумку.

— У меня с собой есть сэндвич. Бадди сделал. Вон какой здоровенный.

Еда — одно из главных удовольствий в жизни, размышлял Лайонберг, глядя, как она уплетает свой бутерброд. Животный голод и отказ от любых удобств — она пожирала его, стоя посреди лужайки, запихивая в рот, кивками помогая себе глотать. Лайонберг невольно улыбнулся.

Продолжая жевать, она глазами, неуловимыми движениями тонких пальцев просила прощения. Потом, облизывая пальчики, спросила:

— Можно я пойду поплаваю?

Лайонберг поразился, как же это она разглядела бассейн, вроде бы даже по сторонам не смотрела.

— Прошу вас. Он не декоративный, настоящий бассейн для купания.

— Нет, я пойду на пляж.

— Хорошо, сейчас подвезу.

— Лучше я пройдусь, — заявила она и тут же повернулась к нему спиной, на ходу помахав рукой.

С какой легкостью она вошла в его жизнь, как просто ушла! У Лайонберга не было причин обижаться, ведь Рейн не знала и понять бы не могла, почему он не пошел вместе с ней вниз по шоссе. Совершенно ненужный риск, а Лайонберг не собирался жертвовать здоровьем. В последнее время он почти не покидал свои угодья.

Из окна верхнего этажа он следил, как гостья шагает по дороге, потом вниз под горку. Четверть часа спустя, взяв бинокль, он наблюдал, как она плывет к Акульей бухте.

Визитеры всегда требовали показать дом, и Лайонберг нехотя водил их по первому этажу, демонстрируя наименее ценные экспонаты. Он никого не пускал к себе в кабинет и в спальню, а потом закрыл от чужаков и библиотеку: хватают книги, раскрывают наугад, дивятся заметкам на полях и следам ногтей — для Лайонберга это было такое же вторжение в частную жизнь, как если бы прочли его письма или дневник. Кое-какие книги даже пропали — надо полагать, гости уволокли.

Лайонберг никому не хотел открывать душу, а все так и лезли в нее. Как странно, что Рейн даже не попыталась, а ведь он ждал этого, заранее подготовился к обороне.

Он отнес ее сумку во флигель для гостей, подивившись легкости поклажи — и это все, что ей пришло в голову взять с собой на Гавайи? Заглянуть бы в сумку: интересно же, к чему, по ее понятиям, сводятся вещи, необходимые для краткого отпуска, но, слегка поморщившись от собственной наглости, Лайонберг устоял перед искушением.

После ланча он занялся цветами: подкармливал гардении, обмывал листья мыльным раствором, чтобы уберечь их от муравьев и тли. Забавно это у муравьев устроено — разводят тлю, словно дойных коров, но, как бы ни были занимательны такие загадки природы, муравьиные фермы губят листья, а цветы в нынешнем году расцвели на редкость пышно и испускали дурманяще-сладостный аромат.

Лайонберг промывал листья, возвращая им ярко-зеленый цвет, и прислушивался, не идет ли Рейн. Чтобы не пропустить момент ее возвращения, он выключил Вивальди.

Жаль было отказываться от музыки, но иначе Рейн, вернувшись, наткнется на запертую калитку. Система безопасности не давала посторонним проникнуть на виллу. Чтобы вовремя расслышать звонок, Лайонберг пожертвовал Вивальди, а то гостья, чего доброго, так и останется на несколько часов на улице.

Так что музыки не было, но не было и тишины, ибо жарким днем на северном побережье Оаху тишины не бывает: радостные голоса тысяч птиц сливались с гудением насекомых и отдаленным гулом пролетающего самолета, слышалось воркование голубей, и посвист соловья, и сложная песнь дрозда, очаровавшая Рейн. Большинство людей вообще не замечает пения птиц.

— Привет!

Как это она попала сюда?

Заметив его растерянность и, видимо, угадав причину, девушка пояснила:

— Я прошла через калитку.

— Это вход для слуг. Он всегда заперт.

— Стало быть, не всегда.

— Должен быть заперт. Есть еще сенсорные датчики.

— Но вот же я перед вами, — улыбнулась Рейн.

У Лайонберга возникло ощущение, что его каким-то образом провели, а девушка снова огляделась по сторонам и задала очередной вопрос:

— Что это за деревья?

Высокие, худосочные, они торчали из земли повсюду, но особенно пышно разрослись в промежутке между изгородью, окружавшей сад, и наружной стеной.

— По правде говоря, толку от них никакого, — признался он. — Остролист калифорнийский, бразильский перец, шефлёра.

— Такие зеленые.

Лайонберг все еще расправлял листья только что отмытых гардений, но их Рейн не замечала.

— Я отнес вашу сумку в гостевой флигель. Надеюсь, там вам будет удобно.

— Конечно, спасибо. — Она уже тронулась с места. С виду изящная, но никакого изящества в повадках.

Эта молодежь так резка.

— Ужин в восемь.

— Да ладно, не надо, — отказалась она. — Я купила пару бананов и съела их, пока в гору поднималась.

— Боюсь, мы ждали вас к ужину, — церемонно возразил Лайонберг. — Полагаю, мой повар приготовил что-то особенное в вашу честь.

Заметила ли она тень разочарования на его лице? Да нет, наверное, ведь он отнюдь не был разочарован — просто у гостя тоже есть обязанности, как и у хозяина.

— Хорошо, приду. Очень мило со стороны повара.

Лайонберг еще раз уточнил время ужина, сказал, что наряжаться не обязательно. Про себя он дивился: с какой стати я ее уговариваю? О поваре зачем-то упомянул. Никогда раньше он так не поступал, его вполне устраивала трапеза в одиночестве. К тому времени, как наступила пора ужинать, Лайонберг сердился уже не на себя, а на девушку, которая стесняет его в его собственном доме.

 

51. За ужином

— Вот и я, — провозгласила Рейн Конрой, и голос ее радостно зазвенел, хотя Лайонберг прекрасно помнил, что это он настоял, а то бы она не пришла. Тем не менее она вполне убедительно изображала энтузиазм и, как всегда, разговаривала бодро. Похоже, легкий человек, без капризов, и даже ее наряд внушал Лайонбергу уверенность: гостья надела простое черное платье, открывавшее длинные красивые ноги. Платье было такое короткое и тоненькое, что Лайонбергу представилось: спустить с ее плеч бретельки-макаронины, снять платье и спрятать его в карман.

Юбка поползла вверх по бедру — изогнувшись, Рейн заглянула в соседнюю комнату, где располагался кабинет.

— Каллы, — сказала она с восторгом и направилась прямо в комнату, чтобы хорошенько их рассмотреть.

Кто до сих пор имел доступ в кабинет Лайонберга? Служанка, рабочий, укладывавший ковер, и другой, проводивший кабель. Они понятия не имели, где очутились. Есть особого рода гордыня в тайне, отгораживающей от людей: кроме этих наемных работников, никто никогда не бывал в святилище его ума, не видел разбросанные по рабочему столу бумаги, любимые книги и картины, все то, что хозяин дома считал ключом к своей душе. Хотя Лайонберг кичился своим почерком, ему было бы неприятно, если бы посторонние люди увидели исписанный им клочок бумаги да еще и высказали свое мнение. Показать чужаку особенности почерка — да это все равно что раскрыть свой секрет, утратить какую-то частицу себя.

И пожалуйте — Рейн Конрой обеими руками облокотилась на стол и с улыбкой рассматривает картину.

— Это Джорджия О’Киф. Поразительно интроспективный образ, как мне кажется.

— Я выращивала такие, — сказала она, не слушая.

— Знали бы вы, сколько музеев вымогало у меня эту картину, но я не могу с ней расстаться. Смотрю на нее и не нагляжусь.

— Им нужно удобрение с рыбными отходами, побольше азота, — продолжала она. — Когда им хорошо, это сразу видно: они становятся белые-пребелые, а если не ухаживать как следует, они вянут и вроде как гниют.

— «Всего мерзей гниющих лилий вонь», — подхватил Лайонберг.

— Это точно.

— Шекспир, сонет 94.

Но даже на цитату Рейн не отреагировала.

Лайонберг перевернул несколько страниц чистой стороной вверх. Девушку его бумаги не интересовали, но Лайонберг прятал даже свой почерк.

— Это мой кабинет, — пояснил он. — Здесь я работаю.

— Чем вы занимаетесь?

— Наслаждаюсь досугом, — ответил Лайонберг. — Пишу понемногу, копаюсь в саду, развожу пчел.

Она проникла в его личное пространство. Теперь она знала, что он делает в кабинете, видела его бумаги, картины — не только Джорджию О’Киф, но и набросок пешеходного мостика, сделанный Матиссом, и фотографию самого Лайонберга в десять лет на крыльце родительского дома. Сразу видно: одинокий, несчастный ребенок, такие печальные глаза. Лайонберг порой до слез жалел этого мальчика на фотографии, а Рейн и взглядом его не удостоила. Ее привлекли цветы на картине, но опять же — не сама картина, а только цветы.

— Удивительный рисунок, правда? — Работа Матисса, но Лайонберг удержался, не назвал автора. — Карандашный набросок.

— Ластиком стереть — проще простого, — отозвалась она.

Лайонберг попытался удивить девушку, включив старый музыкальный автомат, почти невидимый в глубокой тени в углу комнаты. Когда вспыхнули красные, синие и желтые лампочки, замелькали огоньки под стеклянным колпаком наверху, где с тихим шипением вращалась черная пластинка, Рейн рассмеялась. Разноцветные отблески играли на ее лице.

— Точно такой есть у нас в столовой, где я работаю, — сказала она.

Лайонберг выключил автомат.

Все с той же улыбкой Рейн двинулась дальше, из кабинета — на веранду, примыкавшую к спальне. Здесь ее похвалы удостоились пальмы, росшие в расписных сицилийских вазах, и другие растения — земляника в глиняных горшочках, зелень в ящике. В дальнем конце веранды стояли большие китайские сосуды для воды, покрытые красной глазурью. В них плескались рыбы, плавали водяные лилии и зеленые коврики из гиацинтов.

— Симпатично.

— Если мне не спится, а это бывает довольно часто, я выхожу сюда, включаю подсветку и любуюсь рыбами.

— Мне бы ваши проблемы: я просыпаюсь с трудом.

Лайонберг осознал вдруг, что девушка осмотрела почти все помещения на этом этаже. Возвращаясь в столовую, она оглянулась и заметила:

— Мне попадался только один телевизор больше этого.

Через окно веранды она углядела телевизор в спальне у Лайонберга. Лайонберг любил, нежась в постели, смотреть старые фильмы на экране, занимавшем почти всю стену, но это было его секретом — никто не знал о нем, потому что никто никогда не бывал на его личной веранде, пройти на которую можно было только из кабинета.

— Это любопытно, — сказал Лайонберг. — Где же вы видели телевизор еще больше?

— У нас, в Пресной Воде, в баре «Свиная кожа», — охотно сообщила она. — Это спорт-бар, им управляет родственник Бадди. Женщинам не следует ходить туда в одиночку, так мне отец говорил.

Лайонберг подумал, что в жизни не бывал в подобных заведениях.

— Здорово, — похвалила Рейн, садясь за накрытый по всем правилам этикета стол — серебряные приборы, по четыре стакана на каждого едока, пирамида тарелок, салфетки в кольцах. — Мой отец большое значение придавал тому, как люди едят.

— А вы?

— Нет, я об этом и не думаю.

— Это одно из наиболее существенных удовольствий.

— Я и ем-то на ходу, — махнула рукой Рейн.

— Если б у меня была дочь, я бы не указывал ей: «Не ходи туда, не делай того-то», — сказал Лайонберг. — Я бы все разрешал. Полная свобода.

— Прошу прощения, но, если бы вы жили в Пресной Воде, вы бы ничего подобного не сделали. Вы бы предостерегали ее и волновались за нее, как мой папочка.

Пытаясь подольститься к Рейн и продемонстрировать либеральность, он выставил себя дураком. Он и сам вряд ли верил своим словам. Впрочем, какая разница? Лайонберг в жизни не бывал в подобных барах: спортивное зрелище, шум, неистовство зрителей — все это так утомительно. Здоровенные мужики состязаются, кто сильней — гладиаторские бои, да и только. И страшновато, и голубизной отдает.

— Такие бары опасны, — со знанием дела втолковывала ему Рейн. Догадалась, похоже, что с этой стороной жизни он не знаком. — Если женщина явится туда одна, мужчины решат, что она напрашивается на неприятности. В общем, так оно и есть: зачем она туда пошла? Это место только для мужчин.

Лайонберг улыбнулся, словно подметил какую-то неточность.

— Просто притон! — настаивала она.

— Это отец вам сказал?

— А ему и не надо было говорить ничего.

Она замолкла и принялась за суп, медленно, с преувеличенной аккуратностью поднося ложку ко рту, словно совершала ответственную операцию. Под взглядом Лайонберга ей было, видимо, неуютно.

— Папа умер два года тому назад, — сказала она наконец.

— Мне очень жаль, — пробормотал Лайонберг.

— Это было так… — Она не договорила и перестала есть. Молчание и застывшая поза придали незавершенной фразе не вполне ясный, но доступный для понимания смысл — повисло молчание, насыщенное воспоминаниями об умершем, печалью, чувством утраты.

— Когда ушел мой отец, мир показался мне иным, чем прежде, — сказал Лайонберг.

— Он стал меньше, — подхватила Рейн, — и старики кажутся мне теперь очень хрупкими. Стоит посмотреть на пожилого человека, и хочется чем-то ему помочь. — Она не отводила взгляда от скатерти. — Я бываю просто счастлива, когда они позволяют им помочь. Когда они, типа, признают, что не справляются, и соглашаются принять чужое участие.

— И много у вас возможностей помогать старшим? — удивился Лайонберг. — По-моему, вы живете в разных мирах.

Его слова ее задели, и ответ прозвучал, как ряд напряженных вопросов:

— Я же говорила вам про столовую? Где я работаю? В Пресной Воде? Их там всегда полно, этих стариков, они как дети с виду, беспомощные, кривоногие, да?

Глаза ее сияли, словно девушка порывалась говорить откровеннее, словно старики пробуждали в ней неукротимое материнское чувство, однако она была гостьей за этим столом, а хозяин слушал молча, будто недовольный чем-то.

— Они выходят из столовой, покачиваясь на своих больных ногах, вроде как вот-вот упадут и на куски рассыплются, — продолжала она, горестно скривив рот.

— В этом мире полным-полно стариков, — заметил Лайонберг.

— Да, но все они разные, — возразила Рейн. — Скажем, у некоторых остеопороз.

Лайонберг невольно усмехнулся, представив себе простодушных, терпеливых больных, которые и читать-то толком не умеют, но знают слова вроде «синдром кистевого сустава», «заболевание периферической сосудистой системы» и «ангиопластика» — знают все это не от излишней учености, а на собственном мучительном опыте.

— Они напоминают мне отца, — сказала Рейн.

Молчание Лайонберга не слишком ее стесняло, она вообще едва ли что-нибудь замечала вокруг, если и восторгалась каким-нибудь из его сокровищ, то самым ничтожным — не воспринимала Джорджию О’Киф и знай себе болтала о цветочках. Ни к чему в этом доме ее сердце не потянулось, и Лайонберг счел бы ее легкомысленной особой, если б она не говорила так о своем отце.

— У него были проблемы с сердцем, — пояснила она. — Ему было шестьдесят два года.

— Господи, это же совсем немного!

Его возглас поразил девушку. Лайонберг в смущении поднес к лицу салфетку, аккуратно прикоснулся к уголку рта, словно промокнув, размышляя при этом, что же он выдал в себе чересчур горячей репликой.

— Я поздний ребенок, — сказала она. — Мне двадцать шесть.

Уже не ребенок, подумал он. Столько лет исполнилось его бывшей жене, когда они встретились, но в лице Рейн не стоит искать знакомые черты: он видел перед собой странное существо — и лицо не такое, и характер, все не совпадает, вплоть до мелочей. Рейн явилась из иного мира, отличалась не только обликом, но и образом жизни. При одной мысли об этом Лайонберг ощутил укол в сердце: так бывало, когда он сталкивался с чем-то чуждым, недоступным, но приносящим кому-то другому не славу, а нечто более насущное — удовлетворение. Это мог быть одинокий ученый, стремящийся к своей цели яхтсмен, нежащийся в гамаке эмигрант, вокруг которого суетится туземка-жена, прожектер, вложивший все сбережения в сомнительную заявку и добывший золото.

— «Время все лечит», — сказала Рейн.

— Мы с бывшей женой остались друзьями, — сказал Лайонберг.

Рейн подняла глаза, удивившись его неожиданной реплике. Что в ее словах навело собеседника на эту мысль? Нахмурилась мучительно: время шло, а смерть оставалась смертью.

— На самом деле вовсе нет, — сказала она.

— Разумеется, нет, — подтвердил Лайонберг.

— «Все к лучшему», — продолжала она.

Лайонберг не сводил с нее глаз. Она продолжала цитировать, голосом обозначая кавычки, подражая, пародируя кого-то.

— «В конце концов все уладится», — сказала она, крепко, словно оружие, сжимая в руках вилку и нож, воткнув их рукоятками в белую скатерть. О еде она забыла. — «Что посеешь, то и пожнешь».

— Похоже, вы с этим не согласны, — сказал Лайонберг.

— Все это вранье. Время ничего не лечит. Вовсе не все к лучшему. И ничего не уладится. Стоит мне закрыть глаза — я вижу перед собой отца и все больше тоскую по нему. А теперь стало еще хуже. Мама начала встречаться.

— Что значит «встречаться»? — уточнил Лайонберг. — Боюсь, я вышел из моды до того, как это словечко в нее вошло.

— Это то, что делаем мы с приятелем.

Она не обратила внимания на его потуги быть остроумным. Говорила угрюмо, пальцы, державшие вилку и нож, судорожно стиснуты. Наконец девушка разжала пальцы, положила приборы на стол, нахмурилась еще сильнее.

— Уж эти мне сервизы!

— Ничего особенного, — покривил он душой. — Как говорится, не обзаводись тем, с чем не сможешь расстаться.

— «Говорится»! — фыркнула Рейн. Ей достаточно было повторить слово, чтобы сделать его смешным.

Лайонберг улыбнулся, стараясь скрыть свои чувства. Он не думал, что ему придется так трудно, не был к этому готов и уже с трудом сдерживал раздражение.

— А у меня и вовсе ничего нет! — заявила Рейн.

Лайонберг смиренно промолчал, и на этом обед закончился.

На залитой лунным светом веранде Лайонберг предложил гостье выпить — сотерн, он полагал, будет в самый раз, — и она не отказалась. Он снял заслонки с линз телескопа, вознамерившись показать Рейн Плеяды — ради их пленительного гавайского имени, Мак-а-ли-и, «Глаза короля», и связанного с ними драматического предания. Эта история должна была понравиться девушке.

Она держала в руках стакан вина, так и не отпив ни глотка, видимо, взяла его только затем, чтобы не обидеть хозяина. Лайонберг все еще возился с телескопом, поворачивая трубу, настраивая на нужный азимут, и тут Рейн слегка кашлянула и что-то произнесла.

— Я устала, — разобрал он.

Сейчас она выглядела скорее неуклюжей, нежели грациозной. Рейн поставила стакан на стол, вино выплеснулось на скатерть. Девушка смутилась, не зная, как извиниться, как распрощаться с хозяином.

Он помог ей, прибегнув к короткой традиционной формуле, одной из тех, над которыми она издевалась за ужином:

— Спокойной ночи. До завтра.

Он сам не понимал, нравится ему гостья или вызывает неприязнь. Она очень молода, говорил он себе, но это не так плохо. Странно, что при своем огромном опыте он не может разобраться в этой девушке, но, кто знает, может, нынче вся молодежь такая. Что ему известно об этой поросли? Ни детей, ни внуков у него не было. Рейн годилась ему в дочери.

 

52. Визит в темноте

В спальне Лайонберг включил фильм, под который он заснул накануне: «Графиню-босоножку» с Богартом и Авой Гарднер, но тут вспомнил, как Рейн отозвалась о «втором по величине телевизоре», и рассердился не на шутку: ее слова отравили ему удовольствие.

Выключив свет, Лайонберг долго лежал в темноте, никак не мог заснуть. План своего дома он знал назубок, и ему не требовалось включать свет, чтобы пройти через две комнаты и дальше по коридору.

По крытому переходу Лайонберг попал в гостевой флигель. На лужайке и мощеной дорожке играл синеватый, снежный свет луны, но в самом домике было темно, хоть глаз выколи. Лайонберга это не смущало. Этот мир принадлежал ему, и он уверенно шел вперед, легко ступая босыми ногами, водя перед собой руки, словно самоуверенный слепец.

Он вошел в комнату — его шаги не были слышны на прохладном твердом паркете. Наклонившись над девушкой, он смотрел, как она спит.

Она лежала в постели, словно драгоценность в китайской шкатулке на шелковой подкладке. Повернулась на бок, одну руку откинула, другой прикрыла обнаженную грудь, слегка раздвинула ноги, вокруг одной обмоталась простыня, голова откинута на смятую подушку. Редчайшие, хрупкие изделия из китайского жадеита, обычно столь же гармонично асимметричные, как Рейн во сне, попадали в руки Лайонберга в специальных коробочках с шелковыми подушечками внутри: красивая штучка покоилась на подобранном для нее фоне, точь-в-точь как эта изящная спящая женщина.

Лайонберг медлил, прислушиваясь к дыханию девушки, любуясь игрой лунного света, придававшего ее коже оттенок светлого нефрита. Он знал, что она совсем нагая. Не приподнять ли уголок простыни?

И снова на него нашло смущение, как за обедом и потом в спальне: он чувствовал себя неловко, не знал, что делать. Тихонько отступив в тень у самой двери, он замер и остался стоять, наблюдая, изучая взглядом женское тело до мельчайшей детали, а потом, отрешившись от них, попробовал представить себе девушку как нечто цельное — великолепный резной камень, передающий некий сюжет, как знакомую форму, раковину, например. Было в этой позе и что-то от растения.

Девушка поднялась и ощупью пробралась в ванную. Лайонберг затаил дыхание, не двигаясь с места. Мгновение только тишина звучала в комнате, потом из-за дальней двери послышалось журчание — тот легкий мелодичный звук, с которым тонкая струйка ударяет в неподвижно застывшую воду, и вот уже падают со звоном последние капли, эхом высоких нот звон отдается от голубоватых плиток. Загудели трубы, мощный раскат слива, завершившийся шипением и вздохом, но к тому времени девушка снова легла в той же позе, вжавшись телом в шелковые простыни.

Восторг, словно паралич, пригвоздил Лайонберга к месту, но никогда еще он не чувствовал себя более бодрым и живым. Ощутив возбуждение, он коснулся своего напряженного члена, смиряя его, и показалось, будто его пальцы задели твердую кость. Он не мог двинуться с места, да и не хотел, он смотрел, как она запускает пальцы в свои чудные волосы, как потягивается, чуть перемещаясь во сне — изумительный горизонтальный танец в постели, сбивший покрывало с нагого тела. Лайонберг превратился в птаху на ветке, он приподнимался на цыпочках, вытягивал шею, клюв наготове.

Закинув руку за голову, Рейн прогнула спину и замерла в этом положении, потом перекатилась на бок, отбросив покрывало, наконец, опустилась на живот. Ягодицы слегка оттопырились, стопы раздвинулись, опираясь на пальцы. Она словно молилась — такая податливая, покорная. Время замерло. Лайонберг слышал, как длинные ноготки девушки нежно скребут ее бледную кожу, прелестный тихий звук, гладкое, нежное тело. Он приподнялся, завис над полом — чудо левитации — неслышный, невидимый в темноте; перестал дышать, прислушиваясь к ее дыханию, когда рука ее проникла между бедер и там задержалась, поглаживая, лаская. Послышался похожий на всхлип вздох.

Ночь была слишком коротка. Зашла луна, тени растворялись на восточном крае неба, когда Лайонберг, наконец, бесшумно отступил назад, уходя во тьму, вернулся в главное здание, в свою спальню в дальнем конце коридора. При мерцающем свете оставшегося включенным экрана он обнаружил, что бдение в комнате Рейн длилось три часа.

Он вышел к завтраку первым, охваченный безотчетной тревогой, принялся тщательно счищать скорлупу с яйца, чтобы как-то занять руки, и тут вошла она.

— Хорошо спали? — спросил он.

— Почти не спала, — покачала она головой.

— Вы же спите, как убитая, — напомнил он.

— Но не в эту ночь. — Она отпила глоток мангового сока. — Вы ведь тоже вставали.

— Откуда вы знаете?

Она улыбнулась, а Лайонберг застонал и отвернулся — улыбка была знающей, мудрой.

— Навестили меня, — сказала девушка.

Лайонберг покраснел так, что уши загорелись. Никогда прежде ему не приходилось краснеть в своем доме. Эта девушка почувствовала его присутствие возле своей кровати, она знала, что он подслушивал, когда она ходила в туалет, знала, что он видел и слышал.

— Мне так неловко, — пробормотал он.

— Все хорошо. — Рейн бодро, не смущаясь, принялась за еду. — Я просто притворялась, будто сплю, а потом я… — Смех завершил ее фразу.

— Вы не боялись?

Чуть поколебавшись, она ответила:

— Мне понравилось. Разве вы не поняли?

Она не лгала даже в самых затруднительных ситуациях. Ее откровенность очаровала Лайонберга, а это признание — в особенности.

— Просто я не знала, как быть. Да и вы не знали, верно?

Она говорила с ним, как с мальчишкой, словно хозяйкой тут была она, а он — неуклюжим, застенчивым гостем.

Белоперый дрозд вновь завел свою песню, свои коленца и переливы. Тема сменилась: девушка попросила напомнить, как зовут эту птицу.

После завтрака она собралась на пляж. Лайонберг дал ей бутылку воды и посоветовал:

— Пейте прежде, чем почувствуете жажду, иначе может наступить обезвоживание.

Девушка спускалась вниз, к пляжу, и солнце следовало за ней, дорога шла под уклон, и света становилось все больше, Рейн просто погружалась в океан тепла и света. Лайонберг приник к менее мощному из своих телескопов, следя за ярким силуэтом. Весь день он наблюдал за своей гостьей: она плавала, лежала на песочке, дремала.

Весь день он ничем больше не занимался — только любовался и ждал, когда же она вернется. В пять часов она наконец пришла и увидела, что он ждет молча, вытянув руки по швам, надеясь услышать от нее какие-то слова, но она избегала его взгляда.

— Выпьете что-нибудь? — предложил он наконец.

— Я так устала. — Похоже, она перегрелась, кожа покраснела, улыбка измученная.

Лайонберг растерянно наблюдал, как гостья уходит в свою комнату. День еще не закончился. Он выпил один и понял, что привычный ритм жизни безнадежно нарушен. Слишком рано для выпивки, даже вкус у спиртного неправильный.

Ужинал он без нее, чувствуя себя одиноким — да, именно одиноким. Возле его тарелки лежала открытая книга: «Дондзуан Ци — тридцать методов». Иллюстрации были неплохие, но текст — что за ерунда! Лайонберг принялся вслух читать заголовки, словно желая позабавить незримого сотрапезника: «Извивающийся дракон… Огромная птица, парящая над темным океаном… Кошка и мышь делят одну норку… Мул трех источников… Осенние собаки»…

Запнувшись, он захлопнул толстую, дорогую книгу. Аппетит пропал. Лайонберг поймал себя на том, что неотступно смотрит на незанятый стул, и подумал, не перегрелась ли Рейн на солнце. «Пей прежде, чем почувствуешь жажду, иначе наступит обезвоживание». Он ведь предупреждал.

В гостевой комнате было темно. Вероятно, девушка задернула занавески, чтобы отгородиться от солнечного света, а теперь и лунные лучи не проникают сюда. Несколько минут Лайонберг стоял в темноте, держа перед собой стакан воды, пока не угадал очертания ее тела на кровати — сперва он даже стакан в своей руке не мог разглядеть. Рейн набросила на себя простыню. Та маленькая, скомканная штучка на полу — скорее всего, купальник, а сама она обнажена.

Лайонберг склонился над девушкой, вновь ощутив прилив счастья, и счастье его стало еще полнее, когда он осознал, что это отраженное чувство: вдохновлено ею, но принадлежит ему.

— Что это у вас?

Ее голос внезапно прозвучал очень отчетливо, очень бодро. Неужели она все это время лежала с открытыми глазами?

— Принес вам стакан воды.

— То, что надо.

Она села, набросив простыню себе на плечи, как тогу. Несомненно, она обнажена.

Девушка торопливо выпила воду, жадно глотая, горло ее ходило ходуном, словно от рыданий. Она аккуратно поставила стакан на мраморный столик. Похоже, она тоже умела видеть в темноте.

— Садитесь тут.

Он облегченно засмеялся и подошел к ней. Мысленно он заклинал ее произнести именно эти слова.

— Который час?

— Десять примерно.

— Ох ты!

— Это не поздно.

— Угу.

Под этот незамысловатый разговор он скользнул поближе, притронулся к ней, погладил теплое бедро, оказался совсем близко, его плечо соприкоснулось с ее плечом, он почувствовал, как ее пальцы пробежались по его ноге. Ройс подумал: нет для человека лучшего утешения, чем щедрое прикосновение чьего-то теплого тела, — и от этой мысли почувствовал себя отнюдь не мужчиной в миг торжества, а несчастным мальчишкой, не осмеливающимся прижаться губами к ее губам.

Он затаил дыхание, когда ее пальцы коснулись самой нежной, самой уязвимой его плоти, но она отдернула руку, испугавшись его величины, притворилась, будто проникла туда случайно. Он схватил ее руку, крепко сжал, ладонью к ладони, заклиная.

Наклонившись к ней, чтобы вымолвить слова просьбы, он поцеловал ее. Это и было мольбой. Губы виноградного вкуса — это от подслащенной воды.

— Нет, — сказала она ему губы в губы.

И отодвинулась от него, между ними на постели пролегла тень.

— Нет еще, — сказала она.

В голосе ее звучало желание. Лайонберг видел, что она хочет этого так же сильно, как он сам, но девушка мудра и знает, что все идет не так, как надо, время выбрано неправильно. Он восхищался ее мудростью.

Она вновь притронулась к тому напряженному месту и сказала:

— Не могу же я тебя так оставить.

Не колеблясь больше, она изогнулась, уронила голову ему на грудь, обхватила рукой его пенис, похожий на сук с ободранной корой. Она лизала его, обхватывала губами, и это походило на лечение — словно она покрывала его разогретой мазью, словно с губ ее и языка лился бальзам. Она опустила голову, длинные волосы упали Лайонбергу на бедра. С губ его сорвался негромкий вскрик, и она еще больше сосредоточилась, перехватила покрепче, нажала, выдавливая себе в рот последние капли его сока.

— О таком сексе я мог только мечтать. — Он не узнавал своего голоса.

Она задрожала всем телом — Лайонберг понял, что она смеется, — и ответила:

— Это не секс.

Он притянул ее к себе, поцеловал измазанные губы и сказал:

— Ты мне нравишься, милая. — И ушел из комнаты, не оглянувшись, растворился в темноте.

 

53. Отлет

— Рой-бой, где моя девчонка? — проревел в телефонную трубку Бадди Хамстра. — Держу пари, ты будешь рад меня видеть!

Судя по треску и щелчкам, Бадди говорил по мобильнику, поднимаясь в горку по крутой дорожке — там всегда связь нарушалась.

Лайонберг покачал головой. Очень скоро — гораздо раньше, чем желал бы того Лайонберг, — Бадди подъехал к воротам на своем «БМВ», все время нажимая на гудок, разыгрывая нетерпение. Он продолжал радостно гудеть и после того, как Лайонберг открыл ворота.

На заднем сиденье сидела набивная игрушка — собака размером с человека, разинувшая пасть в идиотской усмешке.

Поймав взгляд Лайонберга, Бадди пояснил:

— Вилли Койот.

— Прекрасно, — буркнул Лайонберг, понятия не имея, о чем идет речь.

— Ну и где она?

Бадди остался сидеть в машине: на шее у него висела золотая цепочка с зубом акулы и обручальным кольцом Стеллы, солнечные очки-консервы он вздернул на лоб, футболку пересекала надпись «Спасатели». С каждым разом он становился все толще. В одной руке он держал мобильный телефон, в другой — батончик «Марса», дурачился, говорил в батончик, словно в трубку, прикидывался, будто кусает телефон, гримасничал, а потом запихнул в рот сразу полбатончика, продолжая с полным ртом выкрикивать что-то неразборчивое.

— С утра я ее не видел. — Услышав собственный дрожащий голос, Лайонберг понял, что не просто огорчен разлукой: он страшился ее, словно ампутации.

Проглотив полуразжеванный шоколад, Бадди выкрикнул:

— Веселей, Рейн!

Лайонберг никогда бы в жизни не позволил себе так орать, он вздрагивал при каждом новом вопле, но девушка ответила не менее громко:

— И-ду! — и секунду спустя появилась на пороге, запыхавшаяся, улыбающаяся, с маленькой своей сумкой в руках, до боли красивая. Двадцать шесть лет, напомнил себе Лайонберг, но эти цифры ничего не объясняли.

— Привет, дядюшка!

— Пора на самолет, крошка!

— Не опоздайте! — внес свою лепту Лайонберг.

— Да нет, он только ночью будет, этот, красный, — сказала Рейн. — Нужно еще подарки купить.

— Пообедаем в городе, — сообщил Бадди. Как всегда, когда речь заходила о еде, в голосе его звучало вожделение.

— Спасибо за все, — поблагодарила Рейн, садясь в машину.

— Эй, Рой-бой, сделай хоть вид, будто огорчен, — сказал Бадди, расхохотался и задним ходом выехал из ворот на дорогу.

Лайонберг замер на месте, лишившись дара речи. Расставаясь с Рейн, он хотел оставить ей какое-то воспоминание, подарок, хотя бы прощальный поцелуй, он и представить себе не мог, что все произойдет так стремительно. Он продолжал улыбаться, пока машина не исчезла из виду, потом остался стоять, напряженно прислушиваясь. Шум удалявшегося автомобиля словно был последним приветом от Рейн, последним вздохом, а дальше — молчание.

Он закрыл ворота. Колени подгибались. Счастье — где оно? Над головой проплывала большая туча, и, как всегда, сгусток солнечного света следовал за ней по пятам. Лайонберг подошел к меньшему из своих телескопов и успел разглядеть автомобиль, который уже сворачивал к заливу Ваймеа. На мгновение он повеселел, подметив игру солнечного света на лобовом стекле.

Он стоял один посреди опустевшего дома, прислушиваясь к звуку ее шагов, недоумевая, почему ничего не слышит. Потом прошел в гостевую комнату, потянул носом, пытаясь уловить ее запах.

— Это не секс, — повторил он ее голосом и вновь ощутил возбуждение. В ванной еще держалась влажность, аромат ее присутствия. Вернувшись, он сорвал с постели верхнюю простыню, точно покрывало с призрака. Постель была теплой, она еще пахла Рейн. Лайонберг повсюду искал ускользавшие приметы: на подушке, на полотенце, длинный волос в раковине — и принюхивался, точно пес. Потом опустился на кровать, где она спала, говоря себе, что он — дикарь и хотел бы заполучить фетиш, прядь ее волос, перышко из ее крыла, обрывок нижнего белья. Он хотел вернуть ее. «Любовь — девчонка?» — спрашивал он себя.

В тот вечер он ел один, переворачивая страницы редкой книги, которая всегда доставляла ему удовольствие, — Тома Жанвьер, «В Саргассовом море». На сей раз книга ему наскучила, казалась лживой, он самого себя презирал за то, что прежде покупался на эту фальшивку.

После ужина Лайонберг заснул прямо в кресле, а когда поднялся и перешел в постель, уснуть уже не мог. Он знал, что не дает ему покоя: светящиеся часы у изголовья подсказывали, что ее самолет вот-вот поднимется в воздух.

Лайонберг позвонил в аэропорт, мечтая услышать хоть что-то, связанное с Рейн, хотя бы — расписание рейсов. «Вылет задерживается», — ответил ему мужской голос, симулируя усердие и деловитость. Вылет состоится после полуночи.

Лайонберг поспешно оделся и выскочил из дому, включив только одну охранную сигнализацию, а не обе, зацепил крылом забор у ворот — на черном крыле автомобиля, с которого он снял фирменный знак и надпись «Лексус», несомненно, останется царапина. Плевать на ободранную краску — он гордился шрамом на боку своего автомобиля, он приносил жертву.

Оказываясь за пределами своей усадьбы, Лайонберг всегда словно попадал на другую планету. Сегодня он гадал, что с ним происходит. Влажный блеск у линии прибоя, сумрак ананасовых рощ, ограда и освещение по периметру Шофилдских казарм, безлюдное шоссе, зеленый светящийся знак «Аэропорт», часы на башне аэровокзала — у него еще есть время.

Отсроченный рейс дал ему шанс. Лайонберг хотел всего-навсего получить тот поцелуй, который не достался ему утром на дорожке возле ворот, хотел напоследок взглянуть на нее и чтобы она тоже увидела его, оценила его подвиг: проехать сорок миль в темноте!

Бадди сидел у ворот, вытянув ноги, сложив руки на выпирающем брюхе и попивая диетическую колу.

— Ты чего тут делаешь, полоумный? — приветствовал он Лайонберга.

— Она свою кепку забыла.

Та самая бейсбольная кепка, которая была на нем при первой встрече, та самая, с которой он содрал лейбл «Плаза».

— Где она?

— В очереди. Садится на самолет.

Завидев Лайонберга, Рейн улыбнулась, не скрывая своей радости, вышла из очереди, наталкиваясь на нетерпеливых пассажиров.

Лайонберг схватил ее за руку, выпалил с решимостью отчаяния:

— Я буду скучать по тебе, милая!

Это он и хотел сказать ей утром, ради этого проехал сорок миль. Неужели она не понимает?

— Я тоже буду скучать.

Он посмотрел ей в глаза. Ему померещилось, будто увидел именно то, чего искал.

— Зачем же тебе уезжать?

— Возвращаюсь домой, — сказала она и легонько коснулась его руки. — Возвращаюсь в свою жизнь.

Как мучительно: у нее где-то там своя жизнь, о которой ему ничего не известно.

— Это тебе, дорогая, — сказал он, протягивая ей бейсбольную кепочку.

Рассмеявшись, девушка примерила ее и поцеловала его в губы, кольнув козырьком в лоб.

— Пора, — вздохнула она.

— Вот сумасбродка, — произнес Бадди, подходя к Лайонбергу. Они стояли тут, словно пожилые супруги, провожающие свою дочь, — одинаковая печаль и восхищение на лицах, одинаковое выражение родительской любви и терпения. Толстый, обрюзгший Бадди в своей футболке мог сойти за самовластную мать семейства, а Лайонберг, маленький, тощий, влюбленный и всепрощающий, был нежным отцом. Они стояли в толпе провожающих, глядя, как Рейн уходит от них. Она скрылась из виду. Лайонбергу было дурно, он хотел поскорее избавиться от Бадди.

— Странно, что мы тут встретились. — Бадди пыхтел, но не отставал от него. — Ты уже сколько лет не высовываешься из своей пещеры с летучими мышами. Загадочный ты человек! — воскликнул он, тыча в Лайонберга пальцем. — Тайны, тайны! Это Ройс Лайонберг! — крикнул он, обращаясь к уборщику, мывшему пол аэропорта. — У него тайны!

Лайонберг медленно вел машину по пустынному шоссе к северному берегу. У него больше не было тайн. Он мечтал оказаться на том самолете вместе с Рейн, лететь с ней домой. Его тронула простота и надежность ее городка, о котором она столько рассказывала. Настоящий дом, какого у него никогда не было. Лайонберг построил себе особняк, но эта девушка родилась, уже имея свой дом, и оставалась в нем доселе. Это совсем другое, это внушает уверенность, безопасность. Такой дом не захочется покидать.

Он вернулся к себе. Желчь подкатила к горлу: теперь он изучал свое жилище глазами Рейн, и оно ему не нравилось — безжизненное какое-то, набито всякой ерундой. Неправильная, эгоистичная жизнь. Впервые он был так разочарован. Все его сокровища и коллекции казались претенциозными, декоративными, лишенными внутреннего смысла. Они утратили ценность.

Изысканный хумидор теперь вызывал отвращение. Достав сигару, он опустился в кресло для чтения, обрезал кончик, закурил. Сигара всегда успокаивала его, доставляла удовольствие, граничившее с блаженством. Выпуская колечки дыма, Лайонберг вспомнил, как он рассвирепел, когда кто-то из гостей погасил окурок в резном блюдце из жадеита — много лет тому назад, когда он еще устраивал вечеринки.

И вдруг он увидел совершенно ясно: все, что люди накапливают с годами — старые картины и утварь, резные камни и слоновую кость, уродливые маски и книги, и ковры, и огромные пожелтевшие китовые зубы, тоже украшенные резьбой, серебряные блюда, и вилки-ложки, и щипцы для сахара, — все эти случайно приобретенные, не подходящие друг к другу предметы, которые якобы имели высокую цену, — все они просто взяты на время из огромного хранилища созданных человечеством артефактов и непременно вернутся в него, будут проданы, оставлены по завещанию, потеряны или украдены. Эти предметы люди берегут, они всегда найдут себе новый дом, попадут к очередному вору или очередному владельцу, вернее, пользователю, временному хранителю, у которого вновь будут отняты. И так — пока их не уничтожат. «Произведения искусства» не имеют собственного назначения, не имеют смысла, если их не берут в руки, не любуются ими.

Будь он писателем, он бы написал об этой печальной истине и тем самым отгородился от нее: ничто на свете человек не вправе назвать своей собственностью — он лишь стражник, слуга, он тешит себя иллюзиями, хранит «свои» вещи, вытирает с них пыль, наводит глянец, боится что-нибудь повредить.

Он позаботился о своем сокровище, сделал завещание, но люди всегда поступают по-своему. Со временем вопреки его последней воле все это распродадут, расточат, растащат.

Все эти вещи заслуживают разве что беглого взгляда — не более того, что уделила им она.

Сигара рассыпалась искрами, раскрошилась — Лайонберг, злорадно смеясь, вдавил ее в белое блюдце из жадеита, втер табачную пыль в изысканную резьбу. Дым поднялся вверх, словно над кадильницей. Лайонберг снял со стены рисунок пешеходного мостика работы Матисса, вскрыл картонную подкладку, вынул бумагу, положил ее на стол, придерживая распластанной левой ладонью, а правой принялся дешевым ластиком стирать линии, из которых состояла центральная секция моста, оставляя на нем отпечаток своей воли, делая мостик непригодным для пешеходов. Он был неистово счастлив, на грани безумия, он отчаянно цеплялся за свое счастье, чувствуя, как оно ускользает и остается лишь печаль.

 

54. Слово по тройной цене

Благоговейно склонив голову, смуглый туземец выкладывал перед собой какие-то атрибуты своего культа. Шаман, готовящийся поведать будущее или истолковать прошлое. Он сидел на корточках под истрепанной ветром листвой низко склонившихся пальм, в самом укромном, заросшем травой уголке нашего сада — островитянин на краю лесного пруда. Луч солнца, отражаясь от воды, блестел на темной коже его живота. Гаваец навис над квадратной доской, покрытой каким-то таинственным узором, напоминающим мандалы, какие встречаются на островах Океании.

Я тихо подошел, боясь помешать ритуалу, но оказалось, что это всего-навсего раздевшийся до пояса Кеола и склоняется он над игровой доской. Пи-Ви подскочил сзади и спросил:

— Хочешь сыграть?

В перерыве между сменами они устроились поиграть в скрэббл в дальнем углу у закрытого на ночь бассейна. Во всем местах, где мне доводилось жить, в скрэббл играли по-разному, приспосабливая игру к местному наречию и уровню культуры, допуская какие-то слова и исключая другие, меняя условия. В одной компании скрэббл превращался в шумное развлечение, в другой становился интеллектуальным времяпрепровождением. Игра в скрэббл — зеркало общества. Известен случай, когда жители Тробрианских островов превратили крикет в некую форму разгула — своеобразная адаптация чужого культурного явления к местному укладу, явление, которое антропологи называют синкретизмом. Со скрэбблом это происходит точно так же, как с крикетом и христианством.

— Одна беда: Пи-Ви много часов думать над слово, — пожаловался Кеола, и это встревожило меня, поскольку медлительней Кеолы в гостинице работника не было.

Марлин подошла к нам, покачивая головой. Она услышала Кеолу и, очевидно, была с ним согласна.

— Можно ускорить игру, — сказал я и предложил назначить каждому игроку ровно две минуты на ход: если время истекает, очередь переходит к следующему. Таким образом игра пойдет быстрее и станет интереснее.

Идея пришлась им по душе. Мне протянули носок, в котором лежали буквы, и велели вытянуть одну — как жребий, кому ходить первым. Я вытянул букву «М», от которой проку было мало, и передал носок Пи-Ви, посмеиваясь про себя: надо же, меня приняли в игру! Они знали, что в прежней жизни я был писателем — «Он написал книгу», — все еще твердил Бадди Хамстра, — но нисколько не устрашились сесть со мной за скрэббл.

— Может быть, дать вам фору?

— У нас есть фора, — откликнулся Кеола, — ты же малихини.

Малихини — это новичок. Семь лет прошло с тех пор, как я попал на Гавайи и стал управляющим гостиницы. Неужели я все еще новичок? Но чем дольше я жил здесь, тем отчетливее понимал, что в самом низу общества находятся наиболее древние обитатели этой земли. Как индейцы на Манхэттене, гавайцы тут не имели никаких богатств, сделались почти бездомными, но гордились своей исконностью даже перед миссионерскими семействами. Словно обнищавшие аристократы, расставшиеся и со стадами, и с землей, и с фамильным серебром, обносившиеся, побитые жизнью, они все еще цепко держались за свои титулы. Любой акт общения сопровождался сложнейшим церемониалом, поскольку им необходимо было оберегать свою честь.

— Буду стараться.

Первый ход сделала Марлин, выложив посреди доски слово «пеш».

— Сокращения разрешаются? — уточнил я.

— На знак писать «пеш. переход». Хаоле поставить такой знак, — отбрила меня Марлин, доставая из носка еще три буквы. Спор окончен.

Зацепившись за ее «п», Пи-Ви сделал «паф», зато Кеола продлил «пеш» и вышла «пешка». Я сделал из нее «спешку», выставив по вертикали «сила». Марлин попрекнула меня, что я зря трачу гласные, и присоседилась к моей «а» — «ама».

— На Гавайях это лодка с уключинами, — пояснила она, не дожидаясь моих возражений.

— Гавайские слова допускаются?

— Мы на Гавайях.

— Их нет в словаре.

— Посмотри в гавайском словаре, — присоветовал мне Кеола, ставя «луа», что означало на гавайском «туалет» и «по-большому». Одна сторона доски начала заполняться гавайскими словами: лоло, манао, пуна, куму. Потом Марлин выложила приветствие hi, а Кеола, добавив по букве спереди и сзади, сделал из него shim.

— Это слово, паря, — заявил он, прежде чем я успел рот раскрыть.

— Пиджин, — подхватила Марлин, глядя на меня с вызовом. — Пиджин — тоже язык. Если ты его знать, ты более лучше играть.

— Shim — английское слово, — уточнил Кеола. — Это используется в конструкциях.

Он не слишком уверенно произнес «в конштрукциях», и я подверг его ход сомнению. Никто не поддержал Кеолу, поскольку слово было не на пиджине.

— Жаль, что у нас нет словаря, — посетовал я.

Кеола пропустил ход.

Пи-Ви поставил less, Кеола присобачил к нему спереди fut. Futless?

— Это значить «сбитый с толку», — вместо Кеолы ответила мне Марлин. — На Гавайях.

— Писаешь мне на ногу и говоришь, будто идет дождь, — проворчал я.

Я тоже чувствовал себя вполне futless к тому времени, как закончилась игра, а Марлин с мрачным торжеством принимала поздравления. Я остался на последнем месте, уступив даже Кеоле, чей уровень развития, на мой взгляд, граничил с дебилизмом. Еще большее изумление я испытал, когда, вернувшись в офис, заглянул в словарь и — стыд и позор! — обнаружил там слово shim: Кеола оказался прав — это элемент прокладки, клиновидный кусочек дерева или металла, используемый, как он и говорил, «в конштрукциях».

На следующий вечер, когда мои работники закончили смену, я вновь попросился в игру. Место Пи-Ви на этот раз занял Трей, Марлин глядела все так же угрюмо. Трею не понравился мой «бордюр», мне его «хихи», но мне пришлось допустить и это, и многое еще: «ойё», «гас», «йя» и «ето». Кеола лидировал с большим отрывом. Трей выставил «алл» и зыркнул на меня.

Я не стал оспаривать это нововведение, но с торжеством превратил его недослово в «валлийский».

Марлин заурчала, качая головой.

— Это прилагательное. Относится к Уэльсу.

Марлин торопливо пролистывала «Словарь американской культуры». Она приволокла его с собой в пластиковой сумке на случай, если повторится такая ситуация, как накануне с shim. Сунув толстый том прямо мне под нос, она с торжеством сообщила: нет такого слова.

Проиграв спор, я заодно потерял и ход. Когда опять настала моя очередь, я выставил «эрго».

— Забавно как-то звучит, — поставил под сомнение мое слово Кеола, но я полистал словарь и предъявил ему:

— Это значит «следовательно» на латыни.

— Латынь! Телигентно! — фыркнула Марлин, выставляя пау.

— Я знаю, на Гавайях это слово означает «конец», — кивнул я, — но точно могу сказать: в словаре такого слова нет.

— Чертов расистский словарь! — взорвалась Марлин. — В школе учительница нас колотить, когда мы говорить гавайские слова.

— Вероятно, она хотела, чтобы вы научились говорить по-английски.

— Она быть глупая хаоле, как и ты! — Глаза Марлин сверкали от злости.

Трей пока что поставил «Дион» и пояснил скромно:

— Селин.

Марлин, все еще кипя, отозвалась о ней так:

— Сука хаоле. Лицо как кобыла.

— Такая кобыла я бы трахать, — размечтался Кеола.

Трей объявил, что игра окончена, и присыпал мои раны солью:

— Игра пау.

Мы сосчитали свои очки, Трей оказался первым, Марлин заняла второе место, Кеола третье, а я — снова последнее.

В третий вечер Марлин играть отказалась, но Милочка сказала, что любит скрэббл — для меня это было новостью. Итак, мы с Милочкой, Пи-Ви и Кеола вновь уселись вокруг доски, передавая друг другу носок, вытаскивая буквы, создавая слова, которые мало походили на слова, — jim, hink, dred, carni. Мне было все равно. Я радовался, глядя, как на моих глазах рождается новый лексикон. Пи-Ви попытался меня остановить, когда я выложил очередное латинское словечко — quod — и был разочарован, отыскав его в словаре. Он пропустил ход, но все еще был впереди, ибо он знал (а я нет), что ern — это морской орел, ai — трехпалый ленивец, a dzho — разновидность яка.

Сделав с помощью «а» в ai «фига», Милочка сказала:

— Это настоящее слово, богом клянусь, — и, протиснув большой палец между указательным и средним, выбросила кукиш вверх — я-то узнал этот жест, но откуда ей он был знаком?

— Серфингисты все время так делать, — закивал Кеола, — которые из Бразилии.

Кеола сделал roop, Пи-Ви — fi (часть hi-fi, по его мнению), я ломал себе голову, что делать с буквой х, и выставил, наконец, ахе, тут Кеола заметил, что на другой стороне доски я мог бы сделать axle. Пи-Ви поставил casa, слово если не латинское, то испанское, но я не стал спорить, поскольку он на одну клеточку не дотянул до красного квадратика, утраивавшего цену слова. И тут Милочка заняла этот уголок буквой l, сделав casal, прибавила себе тройную сумму очков и сказала:

— Буквы кончаться. Я выиграть.

— Погоди-ка погоди, — заспорил я.

Милочка захихикала и пояснила:

— Casal — это большая кровать. Двойная большая кровать. «Кинг-сайз».

Я воззрился на свою супругу, а Кеола подлил масла в огонь:

— На которой вы делать пум-пум.

— Бразильское слово, — продолжала Милочка. — Как «фига».

— Откуда ты все это знаешь? — возопил я.

— Умная очень, вот и все.

Я почувствовал, как прихлынула кровь, жаром заливая лицо, и предпочел не спрашивать о бразильском серфингисте, который выучил мою жену всем этим словам. Пи-Ви, тихонько листавший словарь, вовремя отвлек общее внимание и всех потешил, отыскав в словаре мое имя.

— Пример употребления! — провозгласил он, тыча в меня пальцем и поворачивая страницу так, что все могли прочесть мою фамилию. — Его приводят в пример, как надо говорить, а он все проигрывает!

Больше я не садился за эту игру — не только потому, что, играя в скрэббл, я обнаружил, что мои работники меня недолюбливают, а у моей жены есть прошлое, но и потому, что вполне усвоил мысль, высказанную Кеолой мне в утешение:

— Право, паря, не все твои слова есть в словарь.

 

55. Любовь — девчонка

Недели через две после отъезда Рейн Бадди позвонил, извинился перед Лайонбергом за то, что навязал ему гостью, и пригласил выпить.

— У меня сейчас полно дел, — отнекивался Лайонберг.

Унижение и гордыня цепко держали его в плену, он не мог ничем заняться, собственные мысли сделались ему ненавистны. Из суеверия он соблюдал свои ритуалы, бродил по дому и около, пытаясь довести до конца хоть одно из обыденных дел, но чаще бессильно опускался в кресло и хмуро озирал лужайку перед домом. Лайонберг не хотел обзаводиться новыми привычками, встречаться на пляже с Бадди, ездить в город, лакомиться «Бадди-бургерами» в отеле. Прежде он не предавался безделью, но то, что происходило с ним теперь, было хуже праздности. Будто он получил обширную травму мозга — вроде бы так доктора говорят, когда человеку со всего маху дадут по голове. И сердце тоже болело, и, о чем бы он ни думал, сердце болело все сильнее.

Он боялся произнести вслух вопрос, вертевшийся у него на языке, но все же отважился:

— От Рейн что-нибудь слышно?

— Вернулась в свою стихию, — фыркнул Бадди. — Наверное, работает в столовой, старикам помогает.

— Значит, она по-прежнему в той столовой?

Он дал маху: Бадди понятия ни о чем не имел, его Рейн не интересовала. Свободный человек.

Раньше Лайонбергу было уютно у себя дома, но теперь он сделался не то чтобы несчастлив, но беспокоен, начал вдруг припоминать какие-то случаи из раннего детства, когда взрослые что-то обещали и не держали слова. «Как-нибудь покатаю тебя на лодочке», — сулил дядя, но это «как-нибудь» так и не наступало; «Будешь вести себя хорошо, куплю тебе бинокль», — говорила мама, но бинокль у него так и не появился. Сколько раз мальчика заставляли ждать, томиться, он терял терпение, уже догадываясь, что никто ему ничего не даст, придется самому устраивать свою жизнь в огромном, многолюдном и равнодушном мире.

Что ж, мимолетный роман пришел к концу. Лайонберг вновь принялся перебирать свои сокровища, надеясь обрести утешение. По какому праву Рейн заставила его усомниться в их ценности? Эта коллекция — цель и смысл его жизни. Ничего, рисунок Матисса еще можно восстановить.

Несколько дней он злился на Рейн за то, что девушка обнаружила его слабое место, повергла в смятение. Небрежная, поверхностная, самоуверенная девчонка — да, девчонка, чересчур молодая, чтобы что-то понять. Вошла в дом и сразу взяла высокомерный тон. Худшая из кокеток, дразнила, довела до эрекции, взяла в рот, высосала, сказала: «Это не секс» — и покинула его.

Но всякий раз эти размышления заканчивались на том, что девушка прелестна, как цветок, что нет в ней ничего, что не заслуживало бы любви и восхищения. Все дурное в этой встрече исходило от него. Она была невинна, умна и вместе с тем весела и естественна. Он хотел снова увидеть ее. Любовь — девчонка.

В какой-то момент Лайонберг позвонил мне. Он звонил крайне редко, так что я сразу заподозрил неладное и уверился в своем предположении, когда Лайонберг предложил встретиться в нашем баре за выпивкой.

В тот вечер он явился в «Потерянный рай» довольно рано, и что-то в его облике насторожило меня, как насторожило, видимо, и Бадди в аэропорту.

— Вы оставили дом, жену, всю свою прежнюю жизнь, — с места в карьер заговорил он. — Вы уехали из Лондона и начали здесь все сначала.

— Это если не вникать в подробности, — возразил я.

— Главное, это можно сделать.

— Разве вы этого не знали?

— Я перенес что-то вроде шока, — признался Лайонберг.

— В каком именно роде?

— Я обнаружил, что я тоже человек.

— Это хорошо.

Он даже не улыбнулся.

— Я имею в виду, что теперь я несчастлив, — пояснил он.

Неужели в такой форме он пытается выразить свое отчаяние, подумал я и все же рассмеялся, не понимая, как глубока его рана. Откуда мне было знать?

— В последние месяцы, перед тем как я оставил жену, мы продолжали спать вместе, — заговорил Лайонберг. — В смысле, спать в одной постели, тесно прижавшись. Я просыпался среди ночи и думал: «Скоро я оставлю тебя» — и чувствовал, как ее тело прижимается к моему.

Что я мог ответить? Я бы предпочел, чтобы он поскорее покончил с этой мрачной темой.

— Человеческая плоть так печальна, нема, беспомощна. Так уязвима. Плоть — словно глина. Чувствуешь дыхание смерти.

— Ройс, это было много лет тому назад!

Мне казалось, я обращаюсь к самоубийце, который уже вышел на карниз верхнего этажа.

— Эти ночи были так невыносимо печальны! — сокрушался он.

Теперь, настигнутый тоской, он оглядывался назад, и прошлое тоже виделось ему цепочкой неудач.

— Как это не похоже на вас! — сказал я.

— Люди смеются, когда кто-то говорит: «Если б я мог начать жизнь заново!» Звучит смешно, но я только недавно понял, что хотел бы прожить жизнь заново. Вот что такое любовь: энергия, которая дает тебе силы и надежду, чтобы начать все сначала.

— Нашли себе кого-то? — сообразил я.

— Ненавижу писателей, — огрызнулся он.

— Это значит «да»?

— Прошлой ночью я видел по телевизору мужа с женой, совсем простые люди, — сказал он. — Они держались за руки, немолодые люди, за душой — ничего, кроме долгов. Они выглядели такими счастливыми, что я позавидовал им. И даже прослезился.

— Почему бы вам не последовать их примеру?

— Возможно, я так и сделаю.

Какая бы там преобразующая энергия ни вливалась в него, выглядел Лайонберг изнуренным и отчаявшимся. Он пытался убедить себя, что затронул ее душу (кто была «она», я пока не знал, меня в эту историю не посвящали), что для нее это что-то значило.

Я ничем не мог помочь, меня смущало болезненное наслаждение, с каким Лайонберг праздновал утрату прежней гармонии. Он наносил себе раны тщательно и обдуманно, словно человек, приносящий себя в жертву перед идолом. Я не хотел смотреть на рисунок Матисса, наполовину стертый ластиком. Лайонберг махнул на меня рукой, позвонил Бадди, отправился к нему в большой, нелепый дом на берегу, по которому угрюмо слонялась Мизинчик, совсем исхудавшая и еще более странная, чем прежде. Лайонберг сравнивал ее с дикой кошкой, вечно настороженной, вздыбленной, с безумно светящимися от голода глазами.

— Смотри, что она с моей рукой сделала! — приветствовал его Бадди. — Снова покусала!

Лайонберг невольно посмотрел на Мизинчик, а та оскалилась в ответ, большие зубы выпирали на худом лице. Лайонберг перевел взгляд на бледную кожу Бадди, на ровный полумесяц, отпечаток резцов и клыков.

— Разошлись во мнениях, — пояснил Бадди.

Они вышли на веранду и сели, любуясь закатом. Мизинчик ушла в свою комнату, пригибаясь, прячась в тени, все так же настороженно. На закате Бадди всегда совершал свой ритуал, устраивался на веранде выпить со стаканом в одной руке и сердечком с прахом Стеллы — в другой.

Сняв солнечные очки, Бадди, прищурившись, созерцал заход солнца.

Мизинчик тихонько подвывала у себя в комнате.

Лайонбергу не терпелось поговорить о Рейн.

— Что за… — начал было он.

— Погоди! — одернул его Бадди, поднял руку и, не отводя взгляда от заходящего солнца, осушил свой стакан.

Внизу кипел и переливался океан — поверхность будто покрывала огненная глазурь. Солнце все уменьшалось в размерах, превратилось в полукруг, потом в вершину купола и, подмигнув напоследок, скрылось из глаз.

— Зеленый луч! — завопил Бадди. — Да-да-да! Ты видел его?

Лайонберг сказал «да», хотя даже не смотрел в ту сторону.

— Это Стелла! — продолжал Бадди. — Она разговаривает со мной.

Пьян он, что ли? Стакан (что в нем было?) он осушил до дна и крепко сжимал в руке сердечко с прахом.

— Мне пора, — сказал Лайонберг.

— Что-нибудь нужно?

— Нет, — отказался Лайонберг. Он думал, что, пока он будет сидеть рядом с Бадди, и Рейн окажется как-то ближе, но этого не произошло, она еще больше отдалилась от него. Он ушел, терзаясь завистью к Бадди.

Еще один день миновал впустую, и тогда он позвонил ей в город Пресная Вода.

— Привет! — весело откликнулась Рейн и сказала кому-то — кому? — Я возьму трубку наверху.

Минуту спустя, когда она была наверху, голос ее зазвучал по-другому.

— С кем ты там говорила, милая?

— С мамой, — сказала она.

Почему эта пустяковая подробность так приободрила его?

— Я так рада, что ты позвонил.

— Я изо всех сил пытался устоять, — признался он, перебивая. Он был в смятении, то порывался выслушать ее, то сам что-то сказать.

— Я тоже хотела позвонить, поблагодарить тебя, — сказала Рейн.

— Я скучаю по тебе, милая, — сказал он.

— Я очень скучала по тебе, — подхватила она. — Какое-то безумие. Я чувствовала себя несчастной. Я ведь не такая, не слабая. Я самостоятельная. Такого со мной никогда не было.

Каждое ее слово бальзамом проливалось в его душу, потому что он испытывал те же самые чувства. Из благодарности он готов был открыть ей свою тайну, сказать, что любит ее.

Заикаясь, он выдавил из себя:

— Ты мне очень нравишься, милая.

— И ты мне тоже.

Молчание дрожью отдавалось в соединявших их проводах.

— Ты говорила, у тебя был парень?

— Был и есть, — сказала она. — Он говорит, мне надо сходить к психиатру.

— Хотел бы я быть твоим психиатром.

— Я бы предпочла тебя в другом качестве.

Эти слова так много для него значили, что Лайонберг онемел. Не нужно больше говорить, надо уцепиться за сказанное.

— Собирается жениться на мне, — продолжала она. — Предъявил ультиматум.

Лайонберг тяжело вздохнул, обводя взглядом свою комнату. Каждый предмет здесь был ему укором.

— Ну, мне пора на работу, — сказала она. — Ночная смена. Надо идти.

— Я люблю тебя, милая, — тревожно выдохнул он, но было поздно. Этих слов она уже не услышала.

Ночью в постели, вынырнув из-под первой, быстро пронесшейся волны сна, он задумался. Жениться? Но у нее впереди вся жизнь. Ее молодость, этот избыток жизни и возбуждал в нем желание, и ужасал. Ей предстоит пройти еще такой длинный путь. Любовь — девчонка.

Душевное равновесие Лайонберга, прежде непоколебимое, точно бронзовая статуя на пьедестале, теперь пошатнулось. Раньше весь мир был ему подвластен, теперь этот мир заполнился тенями, непомерно расширился, пропорции нарушились. Он сделался узником в собственном доме, посреди нагромождения музейных экспонатов. Не отправиться ли в Неваду? С Гавайев путь недалек, самолеты летают в Лас-Вегас что ни день. Он разработал подробный маршрут, продумывал каждую деталь путешествия, но всякий раз останавливался на первом моменте встречи. И как быть с ее парнем?

Причиненный ущерб был невосполним. Прежде Лайонберг не ведал неудовлетворенности. Кто виноват, Рейн или он сам? Она дотронулась до него и в неразумии своем дала обещание, которое не могла сдержать. Она открыла перед ним ту сторону жизни, в которую ему не суждено больше заглянуть. Она была ни в чем не повинна. Она погубила его.

В безбожный час посреди ночи он позвонил бывшей жене в Мексику, разбудил ее, напугал. Связь была плохая, он все повторял по нескольку раз, и это еще больше сбивало бедную женщину с толку. Он твердил «Прости, прости меня», заклинал ее таким отчаянным, покаянным голосом, что она, не устояв, расплакалась.

Лайонберг знал, что надо еще раз повидать Рейн, но то, что таилось в его сердце, могло напугать ее, а ему напомнить о близкой смерти — она бы не сумела исцелить его недуг. Не было исцеления, была лишь убийственная тоска по недоступному, пустота, которую ему суждено вкушать до конца жизни. Лайонберга страшила не столько мысль, что он никогда не будет обладать Рейн, сколько необходимость жить с прошлым, которое она полностью преобразила, ибо гораздо хуже неуверенности в будущем было осознание того, что прежняя жизнь разрушена. Раньше Лайонберг мог убедить себя, будто он счастлив или был счастлив, но теперь даже призрак счастья покинул его. Вроде бы ничего не изменилось, вроде бы его жизнь даже приобрела еще одну краску, а на самом деле он шел на дно, тонул, задыхался от горя — так он сказал мне.

 

56. Смотрите, кто пришел!

Ненастным днем в гостинице появился мужчина лет тридцати с небольшим, обросший буйной гривой, словно заброшенный к нам проносящимся ураганом. Я сидел в регистратуре, подменял Лестера Чена. С виду случайный гость был из местных, только гораздо бледнее загорелых туземцев и какой-то растерянный, будто прибыл из далекой страны. Грязными пальцами он расчесал волосы, покачался взад-вперед, упираясь большими пальцами ног в резиновые подошвы сандалий — это заменяло вступление к разговору, — и сказал наконец:

— Милочка тут?

Очевидно, он понятия не имел, что мы женаты. Милочка отправилась в школу за Роз, а по дороге собиралась заглянуть на распродажу. Этого я ему не сказал. Слишком он был уклончивый, скользкий, не хватало еще делиться с ним подробностями нашей личной жизни.

— Чем я могу вам помочь?

— Ищу комнату. Только мне скидка причитается.

Причитается? Нет, не стоило резко отвечать этому пришельцу, не разобравшись, что же таится за его усмешечкой. Из-под коротких рукавов футболки и из шорт торчали мускулистые руки и ноги воскового цвета, а не оттенка коры плодового дерева, как следовало ожидать. Ацтекские черты лица, яркие глаза, резко проступавшие скулы говорили о примеси филиппинской крови. Если б не дергался в нервном тике, мог бы сойти за красавца.

— Если у вас есть гавайские водительские права, я предоставлю вам тариф для кама-аина.

— Нету у меня никаких правов.

Эту фразу следовало взять на заметку — не из-за безграмотности, а из-за наводящей на размышления информации.

— Какое-нибудь удостоверение личности?

— И что мне это даст?

Я назвал стоимость номера на одного.

— Выходит, у нас проблема.

Я улыбнулся и подавил желание переспросить: «У нас?» Передразнивать мыслящих буквально и не умеющих выражать свои мысли гавайцев небезопасно. Они говорят медленно, заикаясь и от беспомощности и разочарования впадают в ярость. Вместо ответа могут попросту скосить на тебя глаза, что-нибудь буркнуть, разинуть рот, точно задыхающаяся рыба, и это надо понимать как угрозу. Эти бессловесные существа агрессивны именно потому, что бессловесны. Попробуй поболтать с ними — они воспримут это как провокацию.

Гость потемнел, снова закачался на носочках и сказал:

— Может, я зайду попозже.

— Цена к тому времени не изменится.

Я рисковал спугнуть клиента, но клиент отнюдь не казался мне перспективным. Человек, с самого начала требующий максимальной скидки, вряд ли намерен проявить особую щедрость.

— Посмотрим.

Я понял, что оценен и найден пустопорожним хаоле. Я хотел одного — чтобы этот бабуин убрался из моей гостиницы.

И тут приветственный вопль заставил меня резко поднять голову. Пуамана кинулась навстречу залетному гостю, а его лицо осветила ответная улыбка. Никогда раньше я не видел Пуаману столь радостной, не видел, чтобы она кого-то так горячо принимала. Должно быть, они приходятся друг другу родней, подумал я, ведь только родственники способны на такие излияния.

— Калани! Да неужто это ты? Вернулся! Милочка в школе, пошла за своей кеики. Скоро придет, да!

Они обнимались, постанывая от восторга, ненасытно прижимали друг друга к груди, моя теща и этот ободранный незнакомец хлопали друг друга по спине, а я стоял рядом, праздно щелкая шариковой ручкой.

— Пуамана, сестрица, классно выглядишь!

«Сестрица» — это просто обращение, никакая она ему не сестра, разумеется.

Пока они лобызались, возвратилась Милочка. Роз, проскочив мимо меня в другой конец холла, накинулась на кота Пуаманы, дрыхнувшего на плетеном диване. Милочка остановилась, явно не зная, идти ли ей дальше, пытаясь в считаные секунды угадать, как я воспринимаю сложившуюся ситуацию, но Пуамана уже вцепилась в нее:

— Вот она! Милочка, ты только глянь!

И снова обнимаются, снова эти голодные стоны. Они все перецеловались, заулыбались, засмеялись без слов.

— Вижу, ты уже познакомился с моими, — сказала Милочка.

Все трое уставились на меня, чужака несчастного.

— А это Роз, — Милочка кивнула в сторону дочки, терзавшей кота.

— Привет, паря! — теперь он готов был проявить расположение, даже дружелюбие, протянул руку, хлопнул по плечу, охотно принимая меня в семью.

— Вы родственники? — спросил я.

— Я бы не против, — обернулся Калани к Милочке. — Я тут твоего мужа насчет цены спрашивал.

Милочка, в свою очередь, обернулась ко мне, жалостно сморщив личико.

— Две-три ночки. Потом еду в Хило.

Он стоял почти вплотную к Милочке. Пуамана счастливо и горделиво улыбалась ему. Мог ли я заставить ее сиять от гордости за меня?

Я предоставил ему скидку. Калани поблагодарил, даже не взглянув на меня. Милочка обрадовалась — правда, не сильно — и растерялась, но было видно, что они обе — и она сама, и ее мать — действительно рады ему.

— Кеола поможет вам с багажом.

— Ничего не имеется, — сказал он, получив в награду ласковую улыбку Милочки, а Пуамана — та прямо-таки заквохтала от удовольствия.

— Как насчет ужина? — предложила Пуамана.

Тут я вмешался: я хотел пойти с Милочкой в кино. Милочка снова засомневалась, потом все-таки согласилась составить мне компанию. В «Варсити» шел «Говардс-Энд». Кино ей не понравилось, едва доев мочи кранч и попкорн, Милочка заснула, а когда я разбудил ее, стала ворчать и ругаться. Вернувшись в отель, несмотря на поздний час (а на следующий день нам предстояла ранняя смена), я внезапно набросился на нее, покорил, овладел, точно господин с бичом в руке — покорной пленницей. Этот неожиданный натиск напугал Милочку, и она не сразу ответила мне — даже сопротивлялась, и в отчаянии я никак не мог остановиться, я заставил ее перевернуться на живот, прижал к постели и, опустившись на нее сверху, почувствовал, как трепещет ее тело.

— Тише, тише, — шептала она, словно ребенок, готовый расплакаться.

— Скажи, что любишь меня! — яростно требовал я.

 

57. Водяной смерч

Они собирались поужинать все вместе — моя жена, теща и этот незнакомец, чужой для меня, но не для них. Потому-то я и пытался хотя бы отсрочить это мероприятие. Кто он такой? Первого впечатления хватило, чтобы мне вовсе не захотелось проводить весь вечер в его компании. Я обязан был проявлять любезность к Калани, как и к любому другому постояльцу гостиницы, но не садиться же с ним за стол. Совместная трапеза — временный союз, в котором люди вынуждены как-то уживаться друг с другом. Если все время идти на компромисс, можно и всю жизнь пустить под откос.

Чтобы избежать ненужных потерь и сберечь свое блаженство, я составил мысленный список (впрочем, подобный список держат в уме многие) людей, с которыми я не намеревался впредь ужинать вместе. На новом месте, в должности управляющего гостиницы, этот список приходилось все время пополнять. Кстати говоря, как раз в тот момент, когда я думал об этом, я беседовал с людьми из этого списка: Флойдом и Клодин Зинда, а также Эдом и Перл Гербиг — двумя супружескими парами из Мичигана, которых подружил бридж. В зрелые годы они обнаружили, что страдают сезонным расстройством. Гавайи служат превосходным убежищем всем, боящимся холода и темноты: наше солнце лечит зимние недуги.

Однако сегодня они заговорили со мной не об этом, а о водяном смерче, который наблюдали на обратном пути из тайского ресторана в Айна-Хаина.

— А еще мы видели в ресторане Дебби Рейнольдс.

— Я всегда называю ее «Тамми», — сказала Перл Гербиг и принялась напевать детским голоском.

— Прямо из океана поднимался, — продолжал Флойд Зинда свою повесть о смерче, — крутился, крутился, потом сорвал крышу с того домишки на берегу. А внутри люди сидели!

— Они смеялись — что еще им оставалось делать? — подхватила Клодин Зинда.

— Эд говорит, они были голые.

— Мне так показалось. И мокрые насквозь.

— Как вы узнали, что это смерч? — полюбопытствовал я.

— Нам водитель сказал. Он даже специально остановился. Он назвал его гавайским словом.

— На что это похоже? — допытывался я.

— Просто потрясающе!

— Вы такого в жизни не видели.

Расплывчатые ответы только раздражали. Рядом, посасывая палец, стояла Роз.

— Вы не знакомы с моей дочкой? — спросил я.

Не успел я представить ее гостям, как Роз спросила:

— Можешь купить мне мотоцикл?

— Маленькие девочки не ездят на мотоциклах, — сказала ей Клодин.

— Это просто велосипед с мотором. Все ездят. Даже прав не нужно.

— Посмотрим, — сказал я.

— Потрясно! — буркнула Роз.

— У тебя есть трехколесный велосипед и скейтборд.

— Отстой! — сказала Роз и выплыла из вестибюля.

— Это была моя дочь.

— Нынче дети балованные, — вздохнул Эд.

Наверху Милочка уже переодевалась к ужину — красное платье, ожерелье с Таити, высокие каблуки. Ожерелье она плотно подгоняла под самое горло, точно изысканный ошейник.

— Что это?

— Колье.

— Ради ужина в «Жемчужине»?

— Я хочу хорошо выглядеть. — Обеими руками она расправила на себе платье, потом изогнулась, критически осматривая собственные ноги. Когда женщина наряжается, она словно оценивает себя со стороны, видит себя чужими глазами, совершенно иной, чем прежде. Но я никогда еще не замечал такого выражения на лице моей жены, такого взгляда.

— Где ты была днем?

— Водила Роз в зоопарк.

Пуамана уже сидела внизу, в баре вместе с Калани. И она принарядилась, а раньше не была такой модницей. В платье и в туфлях на высоких каблуках она выглядела не матерью, а старшей сестрой Милочки, на шею повязала шелковый золотистый платочек. Мать и дочь оглядели друг друга с непристойным, нецеломудренным одобрением.

Калани напялил гавайскую рубаху с узором из ананасов.

— Только что купил, — похвастался он. Пощупал шарфик Пуаманы: — Как у той, в киношке «Основной инстинкт», она еще им чувака в постели привязывала. Не то чтобы я хотел подкинуть тебе идею, да-а?

— Ты только что это сделал, да-а, — подхватила Пуамана.

Судя по этим репликам и сопровождавшему их смеху, я заключил, что в баре они просидели довольно долго. Мы отправились в «Жемчужину Вайкики». Ее управляющий, Каниэла Дикштейн, был мне кое-чем обязан.

— Потрясно, — буркнул Калани.

— Киношка была отвратная, — пожаловалась Милочка.

Я отвернулся, притворяясь, будто не моя жена произнесла эти слова.

— Небось сидела там с пакетом попкорна, мочи кранч и здоровенной кружкой шипучки? — поддразнил ее Калани.

Моя жена всегда вела себя в кино именно так.

— Ты бы взял полдюжины пива.

— Ты «Титаник» смотрел? — поддержала разговор Пуамана.

— Где я был, его не показывали, — ответил Калани.

Тут я впервые вмешался в разговор:

— Этот фильм демонстрировали по всему миру.

Пуамана сердито зыркнула на меня, Милочка нахмурилась.

— Ну, я знаю кое-какие местечки, где его не показывали, — возразил Калани. — И вообще, я слыхал — это отстой.

Повисло молчание, и так, в молчании, мы расселись за столиком в ресторане.

— Я Шейна, буду вас обслуживать. Принести вам коктейль, ребята? — Молодая, крепкого сложения девица с материка, с прямым, как у всех выходцев с материка, взглядом.

Мой отель вовсе не представлял собой образец гостеприимства, и опыт у меня был куцый, но все же наши служащие начинали разговор с «алоха», как того требовал Бадди, и никто не подумал бы подавать себя таким вот образом. Но, кажется, только я обратил на это внимание.

— Я того, типа, с десяток уже опрокинул, — откликнулся Калани.

Милочка заказала «Маргариту», Пуамана продолжала пересмеиваться с Калани, который потребовал водку-тоник. Я погрузился в изучение меню.

— Люблю смотреть, как люди едят, — разговорился Калани. — Как пищу пережевывают. И как они смеются — чем громче, тем лучше. Драка — тоже здорово. Особенно когда тетки дерутся. Фантастика. Те женщины, которые в грязи барахтались у Гасси Ламура на Нимице. Это местечко еще открыто?

Я терпеть не могу смотреть, как люди набивают себе рот едой, как они ржут, дерутся, эти открытые рты и ровные ряды зубов.

— Ну конечно, у Гасси открыто, — ответила Пуамана.

— Когда люди ссорятся, они на обезьян смахивают, — сказал я.

— Это мне и нравится, — отозвался Калани, пятерней расчесывая волосы.

И Пуамана расхохоталась снова, а вместе с ней и моя жена.

— Что вам подать? — спросила нас официантка по имени Шейна, ставя на стол напитки и многозначительно помахивая карандашом в воздухе.

— Я бы с удовольствием облизал твою ножку, отсюда и досюда, — вызвался Калани, обозначая «отсюда и досюда» своим склизким языком.

Я испугался, что она подаст жалобу — Дикштейн возложил бы всю ответственность на меня, — но, к моему изумлению, Шейна рассмеялась.

— Жуткий тип! — восхитилась она.

— Бадди то же самое о нем говорит, — подхватила Пуамана.

Калани так и не спрятал свой язык:

— Как говорит Бадди, «коль язык зеленый, значит, юноша влюбленный».

— Не обращайте на него внимания, — попросил я Шейну.

— Он забавный, — протянула Шейна.

— Я плохо на них влияю, — похвастался Калани. Кого хошь спроси.

Только меня эти слова не рассмешили.

Мы заказали ужин, Шейна ушла, а я, чтобы заполнить паузу, сообщил:

— Кажется, сегодня у Айна-Хаины видели водяной смерч. Мне постояльцы говорили.

— Да, это действительно интересно, — сказал Калани, и я не мог по его интонации понять, издевается он надо мной или говорит всерьез.

— Как называется водяной смерч по-гавайски?

Пуамана головой покачала:

— Слишком пьяна, не вспомню.

И снова повисло молчание, пока не принесли еду. Едва приступив, они сразу же заговорили, забормотали с полными ртами — болтали о фильмах, о еде, о смерти друзей, причем все их общие знакомые ухитрялись погибнуть нелепой и страшной смертью: кто сгорел в своей машине, кого нашли на тростниковом поле с перерезанным горлом, третий свалился с мотоцикла прямо перед мусоровозом.

— Его, типа, на миллион кусочков разорвало, — сообщила моя жена, жуя мясо. Мне помстилось, она жует один из этих самых кусочков.

Я уставился на нее.

— Хреново, — прокомментировал Калани. — Мы тоже не раз катались по той дороге, верно?

Теперь я уставился на него.

— Я порой такие шрамы на людях вижу — ты бы не поверил, — произнесла Пуамана.

Я вытаращился на свою тещу и подумал, что дело не в них, дело во мне. Они принадлежали к этой среде, они и были средой, а я — чужак. Познакомившись с Леоном Эделем, я заново ощутил, что нахожусь не на своем месте, но до сих пор не догадывался, какой я невежда в здешних делах.

Больше всего я тосковал по уединению. Не страшно, что я отрезан от своего прошлого, и меня даже радовало, что на Гавайях прошлое не имеет никакого значения. Но каким-то образом я оказался вовлечен в жизнь этих странных людей, казавшихся мне столь же примитивными, хищными, неприступными, как самые дикие из дикарей, и со временем я обнаружил, что у них есть свои невероятные и непостижимые предания. Я привязался к ним и тем самым обрел новое прошлое. Их история имела значение в моих глазах, я вынужден был изучать ее во всех подробностях, как бы мало они меня ни касались.

— Когда родишь ребенка, очень важно поставить цель и соблюдать себя в форме, — говорила Милочка.

— У тебя потрясная малышка, просто сдобная булочка, — отвечал Калани.

Задумавшись над собственной судьбой, я слушал все это словно издалека. Опять наступило молчание, оно давило на уши так, словно голова угодила в вакуумную воронку. Тут я понял, что Калани обращается ко мне.

— Большое спасибо, — промямлил я.

За столом опять приумолкли, молчание сжирало воздух, нечем было дышать, пока Пуамана не сказала:

— Ваипухилани — вот как он называется. Водяной смерч, я имею в виду.

И безымянное чувство, охватившее меня, обрело название — над столом поднимался высокий энергетический столб, вбирая в себя все звуки, а затем, опрокинувшись, исторг этот шум из себя. Что-то шевельнулось во мне, ревность, подумал было я, но то была не ревность, а более сложное чувство, будто я заглянул в окно дома, в который мне войти не дозволено, а что толку заглядывать? Придется дожидаться смерча, чтобы он сорвал с дома крышу и я увидел его обитателей голышом.

Калани вскоре выехал из гостиницы, но мне по-прежнему было тягостно, да и Милочка притихла. Ветер улегся. Роз все требовала свой мотоцикл — моя семилетняя малютка визжала: «Хочу чертов мопед!»

Зашел разговор о Калани, и Милочка сказала:

— По-моему, он забавный.

— А по-моему, нет, — резко ответил я.

— У тебя проблема?

А в другой раз ни с того ни с сего она заявила:

— Что я делала, пока тебя не встретила? — Заметьте, я ни о чем ее не спрашивал. — Сидела в своей комнате, одна-одинешенька, смотрела телевизор. Все серии «Острова Гиллигана» подряд. Тебя ждала, да-а?

 

58. Первая любовь

Иногда эта женщина, моя жена, поражала меня неожиданными вспышками проницательности, она оценивала меня без сантиментов, точно со стороны, а мне приходилось тщательно подбирать слова, обращаясь к ней. Это несколько усложняло наш брак — не то чтобы Милочка была глуха, но как бы тугоуха, не слепа, а несколько близорука. Что ж, там, где я жил прежде, люди располагали достаточным лексическим запасом, чтобы сформулировать свои претензии ко мне, но, когда я пытался объяснить, почему не могу удовлетворить эти требования, моих слов они уже не понимали.

Милочка и Пуамана сочли, что я обидел Калани, и вознамерились компенсировать это оскорбление очередным обедом. Они видели, что Калани мне по душе не пришелся, и решили, что их я тоже не люблю. Меня тревожило столь полное отождествление моих близких с этим олухом. Они не понимали, что меня в нем не устраивает, сердились и в возникшем недоразумении винили меня. Я должен был как-то всех задобрить, заплатить за еду, за ритуал хо-о понопоно, то есть примирения.

— Калани был беден. Мы были бедны, — сказала мне Милочка. — Если ты бедный, одежда вся порвана, ты не знаешь, что с тобой будет, и ты делаешь ошибки.

О чем эта женщина толкует, черт бы ее побрал?

— Откуда тебе знать — ты никогда не был бедным.

— Чушь собачья. Я побывал в аду. Ты была когда-нибудь в аду?

Я принялся рассказывать о трудных временах в чужих странах, которые напугали бы и ее. Самое страшное — сочетание нищеты и изгнания, неважно, насколько далеко, главное — вне привычного тебе мира. Все равно что быть погребенным заживо. Она никогда не покидала свой дом, ей всегда было к кому обратиться за помощью.

— Я не говорю о помощи. Я говорю — бывает, что тебя никто не понимает.

Эта душевная тонкость, выказанная не слишком образованной Милочкой, растрогала меня, как вид пса, с усилием поднявшегося на задние лапы. Развить свою мысль она не могла.

— Лучше я историю расскажу. Жила-была в Гонолулу молоденькая девушка, которая хотела выглядеть старше своих лет, — так начала свою историю Милочка. — Она думала, ей это удастся, если она хорошенько принарядится. У нее накопилось немного карманных денег, подаренных матерью, и вот она пошла в комиссионный магазин и принялась перебирать одежки, разыскивая настоящий наряд, который был дорогим, когда был новым. В некоторых магазинах перепродавались даже дизайнерские изделия — богатые женщины приносили свои платья и туфли в магазин и сдавали их за небольшую долю первоначальной цены.

Охота оказалась успешной, девушка нарыла неплохой костюмчик: короткую юбку, шелковую блузку и фирменные кожаные туфли на широких каблуках и с пряжками. На то, чтобы подобрать эти вещи по дешевке, ушло несколько недель. Одни туфли в свое время стоили несколько сотен долларов. На каблуках девушка сделалась выше и выглядела гораздо старше своих лет.

— Сколько ей было на самом деле?

— Пятнадцать где-то. Нарядившись таким образом, желая показать себя, она в один прекрасный день уселась на остановке автобуса, где торговый склад, скрестила ноги, слегка покачивая носочком, слушая кассету. Она вроде бы не сразу заметила, что усевшийся рядом с ней человек обращается к ней. Ему пришлось осторожно дотронуться до ее туфли, чтобы привлечь внимание девушки. Тогда она вынула наушники и оправила на себе юбку.

Парню было года двадцать два на вид, хаоле. Работал в автомагазине «Хоку Хонда» на Ала-Моана. Девушке польстило, что он вовсе не ждал автобуса, а остановился, увидев ее, захотел с ней поболтать. Она тоже не собиралась садиться на автобус, но признаваться в этом не стала. Парень пригласил ее в кофейню «Старбакс» за углом — она не брала кофе, только подслащенный медом напиток из гуавы, — а потом предложил на следующий день сходить в кино.

Кино — вполне безопасно, ведь вокруг столько людей. Она даже матери сказала, что идет «с другом», а это значило — с парнем, только возраст его она не уточняла.

Она снова надела свой наряд. В кинотеатре «Синерама» на Кинг-стрит, напротив бензоколонки, показывали «Семь» с Брэдом Питтом. Хаоле повел себя необычно, трогательно. Он сказал: «Положи сюда ноги» — и помог ей закинуть ступни к нему на колени, так что она откинулась в кресле, повернувшись боком, а он крепко держал руками ее ступни. Не целовал, не пытался потрогать ее укромные местечки, только держал ее обутые в туфли ноги, сомкнул пальцы вокруг них, поглаживая блестящую, тонкую кожу. Самих ног он не касался. Так они просидели два часа, пока длился полный ужасов фильм. Девушка была счастлива — настоящее свидание! Этот мужчина ей нравился, и она, видимо, приглянулась ему. А самое главное — он был джентльмен.

Когда они пешком шли на ту автобусную остановку, где повстречались накануне — она не хотела показывать ему, где живет, — парень спросил, увидятся ли они снова. Она согласилась. У меня есть теперь дружок, хаоле, говорила она себе вечером, укладываясь спать и улыбаясь в темноте спальни.

На следующий день он приехал на новом автомобиле, позаимствованном из магазина, и подобрал ее на остановке.

— Я сказал боссу, что перегоню машину к Лексу Броди, отрегулировать колеса, — пояснил он, но в голосе его звенело разочарование. — Ты босоножки надела, — нахмурившись, он разглядывал ее резиновые сандалии. Она нацепила в тот день шорты и футболку.

— Я думала, мы пойдем на пляж, да-а?

Он не был хуху, то есть не рассердился, но помрачнел, опечалился, и она поспешила домой, переоделась, а туфли захватила с собой и надела уже в машине, потому что в них она бежать не могла. Парень был счастлив, просто на вершине блаженства. Он охотно повез ее на пляж в Ханаума-Бей. По дороге они решили остановиться «У Зиппи», выпить по коктейлю.

— Так ты гораздо красивее, — растроганно сказал он ей. Впервые девочка почувствовала свою силу, поняла, что может чего угодно просить у мужчины, имеет над ним власть.

Они уселись на травянистом краю залива, под пальмами, он снова пристроил ее ножки к себе на колени. Она хотела было сбросить туфли, прогуляться по песку, но он сказал:

— Не стоит, мы скоро поедем обратно.

Он отвез ее в забегаловку, где торговали сладким льдом. Они угостились, и тут он, якобы с удивлением, вспомнил, что живет совсем неподалеку.

— Зайдешь ко мне?

Она знала: пойти к мужчине домой — величайшая глупость, но женщины постарше позволяли себе это, а она уже начинала влюбляться в своего парня. Он был старше всех знакомых мальчиков, и потому она доверяла ему, к тому же она ведь знала, где он работает — в «Хоку Хонда». Ей достаточно было такого пустяка, как прикосновение его пальцев к стопе через тонкую кожу туфель, чтобы ощутить себя его тайной возлюбленной.

— Обещаешь не обижать меня?

— Я никогда тебя не обижу.

Квартирка располагалась на первом этаже дома на краю Капахулу, позади того кафе, где подавали сладкий лед, напротив начальной школы. Доносились детские голоса. Она сама недавно была маленькой девочкой и точно так же играла. Но я уже не школьница, сказала она себе.

Хаоле был счастлив. Он сел подальше, чтобы не напугать гостью, потом скатал узкую ковровую дорожку и попросил ее пройтись взад-вперед по деревянному полу, со всей силы топая каблуками. Он сидел в кресле, слегка шевеля губами, точно молился шепотом.

В тот день, провожая ее, он сказал:

— Я бы хотел купить тебе что-нибудь. Чего бы тебе хотелось?

— Я кое на что коплю деньги, — намекнула она.

Он перегнул пополам двадцатидолларовую бумажку и вложил ей в руку. То же самое он проделал и на следующий день (они смотрели «Смертельное оружие»), после того как снова держал на коленях ее ноги; и после того, как они опять сходили на пляж и в парк и ему было позволено подсадить ее на ветку дерева, охватив снизу за стопы; и после того, как они посидели тихонько в машине на шоссе в Танталус, любуясь огнями Гонолулу. Он не всегда давал ей двадцатку, иногда десять долларов или даже пять. Просил он ее только об одном:

— Всегда надевай эти туфли!

Подержанные туфли из комиссионного магазина! Она стеснялась их и готова была признаться, где их купила, но боялась, что ему это не понравится, ведь носить чужие туфли — своего рода мошенничество. Порой она мечтала, чтобы парень целовал ее губы, а не эту обувь, чтобы он гладил ее соски, как гладит застежки ее туфель. Она хотела притронуться к нему. Раньше она боялась, как бы он не потребовал от нее большего, но теперь ей самой было этого мало.

Он по-прежнему был ее тайным дружком, хотя тайны-то особой и не было, разве что он целовал ее туфли и снимал их на «Полароид», и однажды сказал ей: «Наступи мне на лицо», — но это так, в шутку, дело было в парке Капиолани, вокруг полно людей, дети запускали змеев, а в другой раз он «своим секретным способом» почистил туфли, вылизал их языком.

Ей этого было мало, и она подумала: если она доставит ему удовольствие, он отплатит ей тем же. Девочка собрала все деньги, полученные от ухажера, еще призаняла, даже украла малость у матери из кошелька и купила самую роскошную пару обуви, какую смогла найти в магазине, сдав свои прежние за десять долларов (они обошлись ей в двадцать пять баксов, но дело того стоило).

— «Маноло Бланик». Шпильки — зашибись, — сказала ей продавщица.

Она отважилась позвонить ему в «Хоку Хонда» — раньше она ничего подобного себе не позволяла, но теперь отважилась. Его покорный взгляд, его тайны наделяли ее властью.

Красные, очень сексуальные туфли на высоченном каблуке.

— «Маноло Бланик». Шпильки — зашибись, верно?

Хаоле держался вежливо. Он даже выдавил из себя улыбку, но, когда она сказала, что старые туфли сдала, он закрыл глаза и что-то слабо пробормотал. Он к ней не притронулся, даже не пощупал эти новые туфли. Сказал, что должен встретиться с клиентом по поводу аренды автомобиля, и больше она его не видела.

— Первая любовь, — вздохнула девушка, хотя эти слова пришли к ней лишь после того, как вся история закончилась. Так моя жена вышла в большой мир.

 

59. Частная вечеринка на улице Мауна-Кеа

— Я бы написать одна замечательная история, — сказала Пуамана, — только я никогда не учиться писать.

Я со всех сторон слышал подобные реплики — а все Бадди с его «Он написал книгу!». Но не мог же я проявить неуважение к теще. Я сел и приготовился слушать. Она замолчала.

— Расскажи мне, — попросил я.

— Ты не поверить.

— Я всегда верю в невероятное.

— Так вот, эта женщина, — Пуамана начала рассказ торопливо, нервозно, точно много думала о судьбе этой женщины, но ни разу ни с кем не делилась своими размышлениями, — эта женщина была замужем за таким ленивым человеком, который даже не любил ботинки со шнурками. Она покупала ему самые нарядные вещи, шелковые рубашки, белые штаны, плантаторскую шляпу с кожаной ленточкой. Ему нравились очки от солнца «Оукли». Он получил их целых три пары.

Он так редко выходил из дому, что почти не носил свою нарядную одежду. Целый день сидел дома и смотрел телевизор с большим экраном — тоже жена купила. Они жили в Нууану, на углу Беретании, в новом квартале, который весь окружен стеной и внутрь попасть можно только через консьержа. Когда телевизор ему прискучил, ленивый муж повадился глазеть в окно на Чайнатаун, просто так, ни на что в особенности. За квартиру платила жена. Она вообще за все платила. Мужу не было нужды работать.

Нормальная женщина убила бы его или ушла бы к другому, на худой конец велела бы ему найти работу. Но эта женщина любила своего мужа, считала себя счастливой, что он выбрал именно ее, радовалась, когда удавалось угодить ему подарком. Она была как рабыня, как дитя, как игрушка в его руках, она обожала его и приходила в ужас при одной мысли потерять его, потерять себя. Он был ее муж, отец, хозяин, господин, возлюбленный. Ее родной отец изнасиловал дочь, мать спасла ее, передав на воспитание в приемную семью, дружески к ней расположенную. Она, в свою очередь, отдала на воспитание дочь, которую родила от незнакомого ей человека после случайной встречи однажды ночью в «Кохала».

Она работала на Мауна-Кеа-стрит, получала жалованье и чаевые наличными. Просто поразительно, как много может заработать в Вайкики официантка, но платная партнерша получает гораздо больше, а она была платной партнершей.

Правила запрещали обслуживать членов семьи, но ей согласие мужа не требовалось: ему было наплевать, он даже не спрашивал, где и кем она работает, главное — всем обеспечивает. Его не беспокоили длинные смены и сверхурочные часы — она уходила посреди дня и возвращалась домой далеко за полночь, иногда часа в два ночи. Мужа она всегда заставала дома: он дремал перед телевизором после того, как весь вечер пил пиво и играл, как это принято в Гонолулу, по маленькой. Они спали допоздна, а потом занимались сексом — он взгромождался на нее, и эта возня была ей наградой.

— Он здорово отяжелел, — сказала Пуамана, подчеркивая каждое слово.

Большинство людей сочло бы, что подобный союз с самого начала обречен, но на самом деле супруги прекрасно ладили. Женщина ни на что не жаловалась, куда там — она была благодарна за то, как устроилась ее жизнь, за преданность мужа, пусть и пассивную. Она стала задерживаться на работе еще дольше, чтобы принести ему больше денег. Это он, кладя в карман ее денежки, ворчал порой: «Ты уходишь на всю ночь, у тебя совсем нет времени для меня».

Но ведь она работала! Покупала ему одежду! А потом купила и приставку «Плейстейшн» со множеством игр! Все, чего он пожелает.

Она сказала это кротким голосом, все время поглаживая его руку. Он все-таки продолжал ворчать — но не слишком уверенно, понимая, что живет за ее счет. В игре он начал зарываться. Жена ему замечаний не делала, напротив — слегка поощряла его, поскольку проигрыши ставили мужа в еще большую зависимость от нее. Он перестал жаловаться, хотя она знала, что он недоволен, и это было видно по тому, как он ел — добросовестно убирал свою порцию с большой тарелки, но просто по привычке, безо всякого аппетита.

Видеокамера, CD-плеер, шезлонг, водяной матрас — все это она купила ему и еще много, много всего и новую одежду. Он вроде бы приободрился. Одежда ему понравилась, он стал чаще одеваться и выходить из дому — то к букмекеру, то в игровой зал. Иногда жена возвращалась вечером домой, а мужа не было. Она сидела и напряженно ждала, пока он не являлся, расплывшись в улыбке.

— Я уж боялась, ты променял меня на другую.

— Ни за что. Такой, как ты, нигде больше нет.

Именно это она и хотела услышать от любимого, а потому не вполне верила, но позволяла себе надеяться, что, трудясь изо всех сил и все ему отдавая, сумеет ему угодить. Странная, трудная вещь — семейная жизнь. Удалось ли ей достичь своей цели? Будет ли вознаграждена ее жертва?

Однажды ночью, на работе, она подняла голову и увидела среди гостей своего мужа.

Это заведение на Мауна-Кеа-стрит представляло собой отнюдь не ресторан и даже не бар. Жена работала в большом помещении на десятом этаже хозяйкой частных вечеринок, которые происходили там ежедневно. «Хозяйка» — так, и только так называлась ее работа, даже мысленно. На вечеринку (плату за вход собирала кореянка, которой принадлежало заведение) являлись преимущественно туристы из Японии. «Хозяйка» предлагала им напитки, потом они какое-то время болтали, а потом «хозяйка» звала: «Не желаете ли пройти внутрь?»

Ее задача заключалась в том, чтобы выставить клиента достаточно быстро, но без обид.

— Мы работаем на поток, — с самого начала объяснила своим работницам начальница-кореянка, деловая, резковатая женщина.

Секс чистый, безопасный, без затей. Нужно поспевать, или тебя выгонят. Плата высокая. Вот почему эта женщина приносила мужу столько денег, но по этой же самой причине она порой так уставала, особенно в последнее время, что не могла заниматься с ним любовью.

Не потому ли он пришел сюда? Вон он стоит в своей красивой одежде посреди пыхтящих, что-то бормочущих японцев.

— Что ты здесь делаешь? — окликнула его жена.

— Это я-то? — фыркнул он.

Но он не рассердился, ему стало смешно, и жена, видя это, тоже рассмеялась с облегчением. То была прекрасная минута — одно из лучших мгновений в их супружеской жизни. Он заказал дорогой коктейль, сел рядом с ней, а потом они пошли в комнату и занялись любовью с таким пылом, какого прежде не ведали. Вернувшись домой, муж разорался: «Они потребовали с меня деньги! Две сотни!»

На следующий день он смотрел, как жена собирается на работу. Теперь, зная, куда она идет, он был заинтригован, возбужден — это оказалось лучшим из ее подарков. Он живо представлял ее себе в том месте, и его охватило желание. В тот вечер муж снова надел свою красивую одежду и пошел на Мауна-Кеа, разыскал жену, выпил с ней и заставил удовлетворить его таким способом, о котором он прежде лишь мечтал — ему потребовалось зеркало, повязка на глаза, ее белье и чтобы она все время повторяла определенные слова, подсказанные им команды. Он выложился без остатка и что-то бормотал, словно пьяный, когда она трясла и будила его.

— Будь осторожнее, — попросила она, — если узнают, кто ты такой, меня уволят.

Но он снова вернулся, они занимались любовью, и ему пришлось заплатить, несмотря на громкие, злобные протесты.

— Это наша цена, — заявила ему кореянка. — Если у тебя нет денег, незачем сюда приходить.

— Это моя жена! — чуть не сорвалось у него с языка.

Он продолжал посещать заведение на Мауна-Кеа — приходил только к своей жене, другие «хозяйки» его не интересовали. Он превратился в наркомана, страсть полностью поработила его, лишив сдержанности, устранив все запреты. Прежние азартные игры казались ребячеством — вот настоящая игра, и тут выигрыш обеспечен. В прокуренном, убогом помещении его брак достиг кульминации, секс дарил неведомое прежде наслаждение. Он очень любил свою жену — сильнее любить невозможно. Каждый день муж приходил на частную вечеринку на Мауна-Кеа-стрит. Страсть поработила его.

Роли супругов чудесным образом поменялись. Более того: однажды он не смог заплатить — попросту кончились деньги. Их за него внесла жена. На следующий вечер произошло то же самое. Он не давал ей ни цента — то есть она платила вдвойне и меньше стала приносить домой. Мужу эти встречи были не по карману, но никогда еще он так отчаянно не нуждался в своей жене.

В результате жену, оказавшуюся в столь странном положении, обвинили в мошенничестве и сговоре с клиентом (партнерши порой заключали такого рода соглашения с японцами, искавшими себе в Гонолулу постоянную любовницу). Она не могла признаться, что клиентом был ее муж, и потеряла работу.

— Тебе еще повезло, что я просто отпускаю тебя, — сказала ей кореянка, — я могла бы нанять людей, чтобы тебя покалечили.

Но женщина и так была искалечена — это было похуже физической травмы. Ее ославили воровкой, и работать теперь она могла только на панели, а это небезопасно, приносило мало денег и к тому же не нравилось мужу.

Она нашла работу платной партнерши в ресторане, однако не хватало даже на квартиру. Муж утратил к ней интерес, и они расстались, хоть она и твердила, что по-прежнему любит его. Потом она забрала свою дочь от приемных родителей и вырастила ее в отеле. Друзья предоставляли ей заработки от случая к случаю, иногда кому-нибудь требовались уроки хулы… ну и всегда можно добыть немного денег за секс.

 

60. Собаководы

Пока я не стал управляющим отеля «Гонолулу», мне не приходилось иметь дела с заезжими журналистами, самоуверенно выпрашивающими неделю бесплатного проживания в обмен на несколько строк в толстом глянцевом журнале. Стивену Палфри требовался номер на неделю, полный пансион, место в гостиной для некурящих, и не делают ли у нас массаж, и не могу ли я устроить ему прокат автомашины со скидкой? Эти всемогущие визитеры всегда желали вести разговор лично с управляющим. «Я пишу о путешествиях» — для меня это означало, что они описывают свои впечатления в тех пышущих псевдоэрудицией пестрых брошюрах, которые кладут в кармашек самолетного кресла рядом с пакетиком для блевотины. Эти люди умели получать от жизни лучшее и специализировались на рекламе. Палфри, как и все прочие, обещал, что напишет восторженный отзыв о нашей гостинице.

— Почему мне так трудно в это поверить?

Ирония до него не доходила. Он посулил, что туристы валом повалят к нам. Достаточно даже «простого упоминания», снисходительно пояснил он мне. Эти путешествующие писатели деликатностью не отличались — что в своих произведениях, что в личном разговоре. И все-то они хмурились, сосредоточиться на одной мысли могли не дольше, чем годовалый ребенок, и, как годовалый ребенок, принимались жаловаться, если их не баловали, а их «восторженные отзывы» о великолепно проведенном отпуске казались не только неискренними, но и вздорными.

«Лучшее, что может найти путешественник» — так написал один об отеле «Гонолулу».

Лучшее, что может найти путешественник, согласно моему опыту, часто оборачивалось неприятностями, а порой и кошмаром, но не это имел в виду автор.

Я бы отвадил Палфри, однако Бадди все время твердил, что нам недостает «пиара», мы никогда не размещали рекламу и не поддерживали отношений с прессой. Теперь Бадди считался больным, что-то его томило, и он все чаще вспоминал, какой он колоритный персонаж, и мечтал о широкой известности.

Палфри без экивоков предложил в обмен на неделю бесплатного пребывания «осветить» отель в своей колонке, а заодно написать о нашей кухне.

— Я много пишу о еде и выпивке. Могу расписать ваши обеды.

Наши обеды не представляли собой ничего особенного: Пи-Ви готовил локо моко, мусуби из колбасного фарша и чили «Симптомы гриппа». На любом бутерброде, который подавали в нашем кафе, обнаруживался отпечаток большого пальца официанта.

Палфри добавил к своему предложению довольно загадочное примечание: если у кого-нибудь из постояльцев отеля имеется собака, нуждающаяся во внимании («а природа собак такова, что они постоянно нуждаются во внимании»), то он, Палфри, всячески готов услужить — будет гулять с собакой, кормить ее, приводить в порядок, даже блох вычесывать.

— Я несколько одинок, — признался он. Он скучал по своей собаке, лабрадору. Из-за суровых правил карантина на Гавайских островах пришлось оставить ее дома, на материке.

— Я знаю, Царица сейчас тоже страдает.

Брошенные дома питомцы — одна из излюбленных тем среди постояльцев гостиницы: я скучаю по моему песику, мой котик тоскует без меня; хотите взглянуть на фото? Туристы начинают стенать и хлюпать, упиваясь жалостью к себе, а я готов наорать на них: меня до белого каления доводит эта дешевая сентиментальность, и хочется намекнуть, что филиппинцы, скажем, собак едят. По желанию Бадди я предоставил Палфри номер на неделю, но предупредил, что собак мы не держим. Я предложил ему поиграть с Попоки, котом Пуаманы, но он содрогнулся, как всегда содрогаются любители собак при одном упоминании о кошках. Я попросил его оставить данные кредитной карточки в качестве страховки.

— На какой случай?

— Бой посуды, кража из номера, неоплаченные напитки из мини-бара и другого рода ущерб.

Он в очередной раз вздохнул, покоряясь судьбе, и передал мне свою кредитную карточку, а также и визитку: «Стивен Палфри, бакалавр искусств», а пониже приписано: «Экстремальные путешествия, Ассоциация американских писателей-путешественников, Американская ассоциация журнальных фотографов, Американская ассоциация собаководов».

— У меня не одна Царица, я лабрадоров развожу, — пояснил он. — А вы мне дадите свою визитку? — И он отталкивающе ненатурально подмигнул мне, искривив лицо. — Я постараюсь упомянуть вас в статье.

И что же он прочтет в моей карточке?

— Чем-то ваше имя мне знакомо, — призадумался Палфри.

— Вот уж не знаю почему, — пожал я плечами, давая понять: тут он дал маху.

Мой невозмутимый тон заставил его отступить:

— Мне кажется, есть довольно известный писатель с таким именем.

— Но я, как видите, управляющий гостиницы, — возразил я. — А что написал этот мой тезка?

Палфри признал, что сам книг «моего тезки» не читал, просто труднопроизносимая фамилия, однажды замеченная на обложке, отпечаталась у него в памяти. Несколько обескураженный, он сник, растерянно улыбаясь, жалея, что вообще затронул эту тему.

Так началось пребывание Палфри на Гавайях, но, недобрав нескольких дней из отпущенной ему бесплатной недели, он вновь упаковал чемоданы.

— Тут недостаточно материала для статьи.

Самолет на материк вылетал в полночь. Выписавшись из гостиницы и ожидая прибытия такси, Палфри как раз успел поделиться со мной своими печалями.

Женщина уселась рядом в ним в «Потерянном рае» и спросила:

— Плавки или трусы?

Другая, в баре на авеню Калакауа, подплыла к нему и попыталась назначить свидание. Он отказался, она повторила свое предложение, загоняя его в угол. Палфри едва ускользнул.

Так прошла первая ночь на Гавайях. Я подавил желание ответить, что не вижу в этом ничего необычного. На следующий день, в столовой «У Ирмы», доедая комплексный ланч и неторопливо попивая кофе, он поднял глаза, и в ту же секунду какая-то женщина окликнула его:

— Привет!

Он улыбнулся и тоже поприветствовал ее; женщина уселась напротив и принялась рассказывать о себе: она рентгенолог, приехала в эти края из Питтсбурга, из пригорода, заработок неплохой, но очень дорогое жилье и еда тоже, и трудно обзавестись новыми знакомыми.

— Чем заняты нынче вечером? — намекнула она.

— Много дел, — пробормотал Палфри. Столь наглый вопрос вынудил его прибегнуть к совершенно очевидной лжи. Он вовсе не был занят («Как ни смешно, мне было очень одиноко, — пожаловался он мне. — Вы никогда не чувствовали себя на грани истерики?»), однако женщина-рентгенолог превосходила Палфри ростом и объемами — толстощекая, явно усатая. К тому же она некрасиво пыхтела, посасывая лимонад через соломинку, и усы ее позеленели. Допив стакан, она так и осталась сидеть, разинув рот и алчно поглядывая на Палфри, словно на кусок мяса. Палфри опрометью выскочил из столовой.

— Вы чувствовали себя куском мяса? — переспросил я.

— Слушайте дальше, — сказал он.

Он хотел было заглянуть в уборную, но женщина-рентгенолог так испугала его своим напором, что он поспешил прочь. Когда он заходил в кабинку на Международном рынке, ягодицу ему ожгло острой болью, точно от укуса. Палфри непроизвольно вскрикнул. Обернувшись, он увидел женщину — та смеялась над ним, широко раскрывая хохочущий рот, выставляя ярко-серые пластинки между зубами — металлические протезы, видимо, — и дразнила его, шевеля в воздухе пальцами, складывая их на манер кусачек — ими-то она и ущипнула его столь болезненно. Большие мясистые руки, ногти неровные, обломанные.

В уборной Палфри дрожал от страха; он пугливо озирался, покидая туалет; и даже когда роковое место осталось далеко позади, ему все еще казалось, что почти все женщины, что хищной походкой прогуливаются по тротуарам Вайкики, поглядывают на него.

«Укрывшись за дождевым деревом, ставшим его визитной карточкой, всего в двух кварталах от берега, — кропал Палфри, запершись в своем номере в отеле „Гонолулу“, — отель „Гонолулу“, одна из последних семейных гостиниц, обеды которой знамениты на все Гавайи, остается одной из наиболее сокровенных тайн Вайкики».

Тайной, сокровенной и для самого Палфри, ибо ничего более он выжать из себя не смог. Одиночество в номере угнетало его, он пошел на пляж Ала-Моана и там слегка успокоился. Раскладное кресло никак не раскладывалась — в сочленение его ножки забился песок. Палфри рванул посильнее, но тут подошла какая-то женщина, выхватила кресло у него из рук, промолвив: «Позвольте мне», — и с усилием раскрыла его.

— Махало, — поблагодарил Палфри.

— А теперь ты сделай кое-что для меня, — потребовала женщина, дотрагиваясь пальцем до нижней полоски своего бикини и многозначительно облизывая губы.

Происходило это в нескольких шагах от оранжевого кресла спасателя (та оконечность пляжа называется «Волшебным островом»). Обветренное, морщинистое лицо женщины от солнца стало лиловым, волосы слиплись от соленой воды, на мешковатом купальнике виднелись потеки соли, к коленям и локтям прилип крупный песок.

Палфри вновь ответил отказом, женщина обругала его (очень грубо, уточнил он) и, раскачиваясь, двинулась прочь. С горя он ринулся в местный приют для животных на южной Кинг-стрит и отрекомендовался членом Американской ассоциации собаководов. Помимо прочего, это могло бы послужить неплохим сюжетом для статьи. В вестибюле здания несло чуть дымным запахом кошачьего кала и выедающей глаза вонью кошачьей мочи. Стараясь не вдыхать глубоко, Палфри спросил, не нужно ли выгулять какого-нибудь пса.

— Вы знакомы с нашей программой «Собаководы без границ»? — спросила женщина в приемной. У нее был облик терпеливой и многострадальной попечительницы сиротского дома, и Палфри сразу проникся к ней доверием.

Мужчина в комбинезоне вывел крупного нервного пса, который тут же принялся бестолково гавкать, крутясь на месте от возбуждения.

— Это Солдат, — представил его мужчина.

— В нем есть что-то от лабрадора, это же видно! — вскричал Палфри. Он попытался позабавить напуганного пса, корча ему рожи, и преисполнился благодарности, когда пес удостоил его своим вниманием. Палфри был счастлив, он был востребован. Появилось нечто конкретное, о чем можно написать — программа «Собаководы без границ», — и поведать читателю, какое удовлетворение автор получает, прогуливаясь с собакой. Солдат, здоровенный черный пес, мордой и очертаниями крупной, крепкой головы действительно смахивавший на лабрадора, с большим мягким носом, ласковым взглядом и неутомимо виляющим хвостом, следовал за ним по пятам. Пасть приоткрыта, словно псу хочется пить, язык висит чуть ли не до земли. На тротуаре Солдат встряхнулся и потянул вперед, радуясь, что его вывели на улицу, стремясь все дальше. Палфри без умолку болтал с псом, изливая на него тот поток бессмысленно-ласковых слов, какой сверхзаботливые родители изливают на слегка отсталое и без памяти любимое дитя, которое еще только учится говорить.

Чувствуя себя под защитой Солдата, Палфри вернулся на Ала-Моана. Хорошенько пробежавшись с псом вокруг теннисного корта, Палфри уселся на волноломе, пес пристроил морду у него на коленях. Раскрыв записную книжку, журналист перечитал вступление: «Укрывшись за дождевым деревом, ставшим его визитной карточкой, всего в двух кварталах от берега, отель „Гонолулу“, одна из последних семейных гостиниц, обеды которой знамениты на все Гавайи, остается одной из наиболее сокровенных тайн Вайкики». Призадумался, как продолжить, сочетая непринужденную веселость с фактами. Услышав взрыв голосов, Палфри поглядел вдоль пляжа и увидел местных подростков, двух парней и с ними девчонку, которые брызгали водой на японского туриста и его маленькую дочку, пронзительно вопя: «Мать твою, будда тупая!» Палфри почесал Солдату живот, следя, как от удовольствия расширяются его зрачки. С этой зверюгой он чувствовал себя в безопасности.

За утро мимо прошли четыре женщины, и каждая поинтересовалась, как зовут пса и побывал ли он в карантине. На троих Палфри не обратил внимания, но четвертая оказалась намного симпатичнее прочих — очень даже привлекательной, по правде говоря. Она вела за собой собаку, чистопородного золотистого лабрадора. Солдат приподнял голову, вывалил толстый лиловый язык, на нижней губе у него повисла тонкая струйка загустевшей слюны. Подошедшая собака негромко зарычала и натянула поводок.

— Миранда! — предостерегла ее хозяйка.

Палфри улыбнулся Миранде, женщина наклонилась погладить Солдата, который не сводил с Миранды глаз. Мускулистый язык приподнялся и свернулся колечком — похоже, хозяйка Миранды его тоже заинтересовала.

— Пишете что-то? — приветливо спросила женщина.

Палфри глянул на строку: «Укрывшись за дождевым деревом, ставшим его визитной карточкой, всего в двух кварталах от берега» — и поспешно захлопнул блокнот.

— Я — путешествующий писатель, — представился он, с деланой небрежностью упомянув свое имя и название ежемесячной колонки «На малых широтах».

— Что-то знакомое, — откликнулась женщина, не уточняя, имя ей знакомо или название колонки. — А я — Далия.

Крепкая, чуть влажная ладонь, какие-то белые полоски на руке. Полновата, большие мягкие щеки, добрые глаза. Солнце усыпало ее плечи веснушками, волосы выгорели. На ней было просторное платье с цветочным орнаментом и босоножки, на пальцах ног виднелись колечки, а на одном еще и татуировка. Вольная душа, подумал Палфри.

Солдат уже сунул свой нос Миранде под хвост, сука слегка присела и оглянулась на своего примитивно мыслящего ухажера.

— Как вам повезло с профессией! — позавидовала Далия.

Оба они стояли и любовались собаками.

— Это не профессия, это моя жизнь, — ответствовал Палфри.

— Как для меня лепка.

Вот почему руки у нее загрубели и полоски на руках, белый порошок — глина или гипс.

— Вы можете написать что-то вроде «Путешествия с Чарли».

— Это моя любимая книга. — Он достал из бумажника фотографию Царицы, показал ей.

Солдат и Миранда переместились на травку, гонялись друг за другом вокруг баньяна. Палфри понимал, что означает их лай — не угроза, не выражение страха, а веселое возбуждение. Он рассказал, что взял Солдата на денек по программе «Собаководы без границ». Далию, судя по выражению лица, это тронуло. Возможно, благодаря полноте любая ее эмоция особенно отчетливо проступала на лице. Женщина слегка коснулась его руки, но он потихоньку отодвинулся: кончики ее пальцев были чересчур крупные и шершавые. Далия сказала, что он, наверное, сильный человек, и Палфри не стал признаваться, как он одинок, напуган, затравлен и собаку он взял для того, чтобы почувствовать уверенность в себе, это ему, а не Солдату требуется поводок, чтобы не сбиться с пути.

Далия сказала, что не выходит из дому без Миранды.

— С собакой я ничего не боюсь, потому что она ничего не боится.

В порыве благодарности Палфри сам коснулся руки Далии, а она другой ладонью накрыла его пальцы и с минуту ничего не говорила — этот жест говорил сам за себя.

— Миранде пора ужинать.

— Жаль, у меня ничего нет для Солдата.

Собаки катались по траве, грызлись понарошку.

— У меня найдется что-нибудь и для вашего пса, — предложила Далия. Когда она улыбнулась, Палфри убедился, что она хорошо заботится о своих зубах — то есть за здоровьем следит. Он не очень любил выражение «ухоженная женщина», но как еще передать столь важный для человека навык — поддержание чистоты? Любое проявление неаккуратности в человеке, дурной запах, безвкусный наряд, даже такая простая вещь, как засохшая соль на купальнике, отталкивали Палфри, словно душевный изъян.

Он пошел вслед за Далией, собаки бежали впереди.

Чтобы попасть к ней домой, они прошли по боковой улочке мимо лавки оптики, корейского ресторана, суси-бара, видеопроката «только для взрослых», мимо аптеки, рекламировавшей бета-каротин на английском и японском языках, и мимо стрип-клуба. Ни Палфри, ни Далия никак не комментировали встречавшиеся витрины, но молчаливо воспринимали их как своего рода приуготовление, словно путь вдоль странных и лукавых лавочек напоминал: «Так устроен этот мир».

Войдя в дом, Далия сказала:

— Собаки-то пить хотят! — и поставила каждой псине по миске.

Палфри сразу понял, что попал в квартиру настоящего собаковода — удобно, комфортно, но ничего лишнего, чересчур хрупкого, что собака могла бы разбить. И этот особый запах шерсти. Он подошел к окну.

— Интересно, виден ли отсюда мой отель?

Он сказал Далии, в каком отеле остановился, и, услышав название «Гонолулу», она так искренне расхохоталась, что Палфри предпочел не объяснять, на каких условиях ему достался бесплатный номер. «Укрывшись за дождевым деревом, ставшим его визитной карточкой, всего в двух кварталах от берега», — повторял он про себя зачин, когда Далия тихонько подошла к нему сзади, тело ее все еще содрогалось от беззвучного смеха, целиком перешедшего в колыхание плоти. Когда женщина обняла его сзади, прижалась лицом к шее, Палфри почувствовал обуявшее ее веселье.

Он ответил на объятие, разделяя в эту минуту и то удовольствие, которое испытывали собаки — языки работали в мисках, челюсти пережевывали лакомые кусочки, и вот уже, насытившись, они принялись вычищать мордочки друг другу, слизывать кусочки пищи с носа и скул, принюхиваясь, легонько покусывая, продолжая игру.

— Вот и подружились, — сказала Далия.

Это она о собаках или?.. Палфри не стал уточнять. Они закрыли дверь, отгородившись от собак, но и спальня оказалась настоящей спальней собаковода: отдельная постелька для пса, обтрепанные края подушек, обгрызенные ножки мебели, резиновые игрушки, на стенах — фотографии Миранды в рамочках и насыщенный аромат шерсти и собачьего пота.

Далия разделась, но ее крупное тело казалось теперь менее обнаженным — столько плоти, все эти складки, кармашки.

По-видимому, именно это навело Палфри на мысль:

— Вот собак мы не считаем голыми, хотя они ходят без одежды.

— Есть такая восточная позиция — «Осенние собаки», — мечтательно вздохнула Далия.

— В другой раз, — подвернулась ему на язык удачная завершающая реплика.

Провожая его до лифта, женщина сказала Солдату:

— Куда же ты теперь, милый? — И Палфри расплакался.

Я задал тот же вопрос самому Палфри.

— Домой, — ответил он. Глаза у него были на мокром месте.

Он и в самом деле написал о нас в колонке «На малых широтах» и послал мне журнал, обведя карандашом нужное место. По-гавайски не скупясь на эпитеты в превосходной степени, он восхвалял закаты и многоцветные радуги острова, удобное месторасположение отеля «Гонолулу» и незабываемый вкус чили «Симптомы гриппа». О Солдате и Далии ни слова.

 

61. Китайская история

Взгляд нашего бармена Трэна, избегавшего смотреть на Мизинчика, минуя бар, упирался в соседнее здание, но мысленным взором он видел раскаленное синее море, без соединительного шва переходившее в раскаленное синее небо. Думал он о смерти, но был способен удержать в уме сразу две мысли, а потому вслух предложил:

— Налить по новой?

В голове у Мизинчика все мысли были вытеснены одной-единственной. Недавно она шипела на Бадди, расписывая, как убьет его, зарежет бритвой ночью, когда он будет спать («У меня от этого бессонница приключилась», — жаловался мне Бадди), однако, обнародовав эту угрозу, Мизинчик на пять дней укрылась в отеле, в хозяйском люксе, прячась от Бадди. Бадди был рад передышке и прикидывался, будто не может найти жену. Она и впрямь напугала его — не столько словами, сколько своей улыбкой.

— Я тебя убить, и меня не поймать.

— Размечталась, крошка.

Тут-то она и улыбнулась зловещей, зубастой улыбкой и сказала, точно ненормальный ребенок, во всем видящий свою логику:

— Потому что после как убить тебя, я убить себя.

— Присматривай за ней, — просил меня Бадди, — она задумала идеальное преступление.

На первом этаже Мизинчика интересовал только бар. Она сюда являлась в часы затишья. И что бы ни делала — даже если всего-навсего пила шипучку, — глаза ее таращились поверх ободка стакана, высматривая Бадди. Закусывая крендельками, она одинаково усердно жевала и наблюдала за входом, порой даже улыбалась, но то была не человеческая улыбка, а кошачий оскал: глаза разбегались в разные стороны.

Трэн понимал, как надо говорить с расстроенным человеком.

— Так ты родом с Филиппин?

Тощая, тревожная, Мизинчик согнулась, съежилась на высоком стуле у стойки бара, напряженно торчали узловатые колени и локти, даже огромные зубы казались желтыми осколками кости. Смерть проступила на ее лице — убийство, суицид, болезнь, безумие. Она способна на все, понял Трэн.

— Я бывал на острове Палаван, — продолжал он.

О чем там болтает этот китаец? Мизинчик искоса поглядела на пустой стакан и отправилась в свой номер. Тут Бадди перехватил ее, и она остановилась, всхлипывая — не от горя, от досады. Голова ее лопалась от мстительных замыслов. Ногти обкусаны, волосы, расчесанные пятерней, распались на сотню веревочек, маленькое тело в чересчур просторной одежде. Такая ни перед чем не остановится. От нее исходила смертельная угроза.

Трэн заговорил о Филиппинах, потому что Мизинчик выглядела несчастной и отчаявшейся. Трэн был добрый человек, его трогали чужие беды — они пробуждали в нем сострадание. Идеальный бармен — быстро работал руками, внимательно слушал и никогда не терялся.

Самая пустячная жалоба вызывала у него отклик.

— Им плевать, что кабель отключился на два часа и я пропустил сериал, — ворчал один из завсегдатаев бара.

— Какая жалость, — вторил ему Трэн.

Пьяная женщина из местных пожаловалась, что накануне социальный работник, присматривавший за ее дочерью, опоздал, и ей пришлось остаться с дочерью на ночь:

— Попробуй-ка усни без кондиционера.

У самого Трэна кондиционера отродясь не водилось, но это не мешало ему сочувствовать чужой проблеме — скорее, даже помогало. Он жил одиноко в комнатке на Маккалли, позади корейского бара, каждую ночь до двух часов утра наслаждаясь музыкой, воплями, скрежетом больших наружных кондиционеров и тошнотворными запахами.

— Сижу на берегу, — ныл очередной клиент, — целый день напролет без глотка воды, а солнце так и шпарит. Представляете, каково это?

— Ужасно! — откликнулся Трэн. Мужчина поморщился, сомневаясь в искренности его ответа, и Трэн пояснил: — Как-то раз я провел без питья одиннадцать дней.

— С ума сойти! Это как?

— Длинная история, — выразительная гримаса подразумевала: чересчур длинная.

— Un cuento Chino, «китайская история», так говорят испанцы. — Мужчина отхлебнул из стакана. — Это значит — длинная.

— Спасибо, — поблагодарил его Трэн и несколько раз повторил про себя это выражение, чтобы его запомнить.

В автобусе на Кинг-стрит какой-то пассажир стал объяснять окружающим и Трэну в том числе, что он-де в первый раз едет на городском транспорте, машину оставил в гараже, чтобы стекла тонировали, и с какой стати автобус все время останавливается? Трэн предложил поменяться с ним местами.

— Какой в этом прок?

Трэн полагал, что человек, никогда прежде не ездивший на автобусе, выбрал себе неудачное сиденье, и его долг, как постоянного пользователя, уступить ему место.

В другой раз соседка в автобусе сказала:

— Слыхали? Они уже не дают кошачий корм за талоны на еду. Им плевать, если кошка умрет с голоду.

Трэн не стал говорить ей, что когда-то он охотно ел кошек. Вместо этого пошарил у себя в коричневой сумке и протянул женщине свой сэндвич с консервами — пусть угостит начинкой свою кошку.

— Трикси такое и в рот не возьмет!

Трэн смущенно улыбнулся.

— Трикси хочет рыбку! — ныла пассажирка. — Трикси голодна. Вы хоть имеете представление, что это такое?

— О да! — ответил Трэн, но женщина презрительно фыркнула.

Как-то раз во время своей смены он протирал столики перед баром. За одним столом сидел мужчина и смотрел футбольный матч по переносному телевизору. Жена его сидела рядом.

— Прошу прощения, — сказал Трэн, намереваясь вытереть стол вокруг телевизора.

— Не видишь, я занят, — рассердился мужчина, не поняв, чего он хочет. — Терпение — добродетель, разве тебя этому не учили?

Трэн вежливо улыбнулся. Этот человек правильно сказал: терпение — важная вещь.

— Передвинь зонтик, — распорядилась жена, — я тут сгорю на солнце.

Трэн повернул зонтик так, чтобы женщина могла укрыться в тени, а она продолжала поучать:

— От избытка солнца можно и заболеть.

— Да-да, — согласился с ней Трэн и перешел с влажной тряпкой к следующему столику. — Совершенно верно.

Некий афроамериканец, угостившись в баре «Дикой индейкой», попытался распропагандировать Трэна:

— Люди думают, что-то изменилось, но вот что я вам скажу: на самом деле все осталось, как прежде. Мы хотели получить власть, но это две страны — черная и белая.

— Да, — кивнул Трэн, и его клиент одной рукой подал знак, чтобы налили еще, а другой поднес стакан ко рту и допил последний глоток.

— Я вот чего хочу знать: когда вы отдадите мне мою законную долю?

— В любой момент, — сказал Трэн.

— Ты мне мозги не пудри.

Кеола присутствовал при этом разговоре. Когда клиент ушел, он тоже предъявил претензии:

— С какой стати он чего-то требует? Это нас, гавайцев, надули. Отняли землю. Места для рыбалки были священными. Где они теперь? Это несправедливо.

— Несправедливо, — подтвердил Трэн.

— Ты стоишь на моей земле. Отдай мое место для рыбалки!

Даже я плакался ему в жилетку:

— Моя жена опять где-то задерживается! Твоя жена когда-нибудь опаздывает?

— Нет у меня жены! — печально улыбнулся мне Трэн.

Как-то вечером здоровенный мужик из Чикаго дружески обратился к Трэну:

— Я тоже турист, но не такой, как все. Хочу увидеть кое-что особенное. Куда бы ни приезжал — на острова, в чужие страны, во Францию, в Канкун, — люди всегда зовут посмотреть развалины, в музей там сходить.

Трэн улыбался — верно, верно! — в третий раз смешивая ему «май-тай».

— К черту музеи. Отведи меня к себе домой. Хочу посмотреть, как ты живешь.

— Пау-ханна в пять, — ответил Трэн, и, когда его смена закончилась, они поехали на такси к Маккалли.

Попинав ногами сорняки, пробившиеся сквозь щели в бетонной дорожке, посетитель с прищуром поглядел на вывеску «Клуб ласковых губ» и сообщил:

— Свою мать я впервые увидел, когда мне исполнилось пятнадцать. Отца вообще не знал. Чужим людям платили деньги, чтобы смотрели за мной.

— Это плохо, — вздохнул Трэн. — Сочувствую.

— Папаша был бродягой. Мать — в лечебнице. Я учился в вечерней школе. Теперь у меня собственная фирма.

— Вот тут я живу, — сказал Трэн, указав на здание в переулке, наружная лестница вела к нему в комнату.

Войдя к нему, гость сказал:

— Вы сами не понимаете, как вам повезло.

— Понимаю. Очень-очень.

— Смотрите, чтобы удача не избаловала вас. — Он подобрал пепельницу, сделанную из половинки кокосового ореха, перевернул ее, словно высматривая фирменное клеймо. — Детям я ничего не рассказывал о своем прошлом. Кто это?

На семейной фотографии, расплывшейся, испорченной водой, семеро родичей сидели и стояли в напряженных позах. Этот снимок сделали в фотостудии в Сайгоне в 1962 году. Трэн был тогда мальчишкой. Гость принял его отца за Трэна, мать — за его жену.

— Моя семья.

— Прекрасная семья, — сказал гость. — Счастливый вы человек. У меня такой семьи не было. — Все люди на этом снимке, кроме самого Трэна, были уже мертвы, но об этом Трэн говорить не стал.

Едва успев жениться, Трэн в 1978 году покинул дельту Меконга вместе с женой, родителями, двумя младшими братьями и двумя сестрами. Кораблик, лишь в сорок футов длиной, вместил 550 человек — китайцев из Вьетнама. Пять дней они плыли до Малайзии, но вооруженные солдаты не подпустили их к берегу.

— Гуам — это Америка, — сказал капитан, меняя курс. Три дня спустя послышался ужасный скрежет — судно наткнулось на риф и застряло. Земли не было видно, даже птицы не летали. Прошло одиннадцать дней, за это время умерло сорок пять человек, тела их бросили за борт. Люди молились, плакали, некоторые пытались пить мочу. На двенадцатый день набежали тучи, пошел дождь, вода поднялась, и корабль снялся со скалы, но в пути, покуда они увидели издали землю, окраинный островок Филиппин, умерло еще тридцать семь человек, все близкие Трэна, кто уцелел, последней — его жена. Выживших отвезли на остров Палаван. Трэн провел три года в лагере беженцев, потом ему разрешили въезд в Штаты. Теперь он, наконец, знал, как называется то, что случилось с ним.

— Длинная история, китайская история, — сказал он мне. И добавил: — Я мог бы написать книгу.

 

62. Сексуальная жизнь дикарей

— Никогда не суй ногу в ботинок, не посмотрев, — сказал Эрл Уиллис. Он широко улыбнулся, бросив на нас быстрый взгляд. Ясно было, что Уиллис всегда помнит о забавной расщелине между передними зубами.

Мы ждали продолжения. Хуи состояла из пяти человек: Сэндфорд, Пи-Ви, Бадди, Леммо и я, правда, я находился на дежурстве. Субботний вечер, в «Потерянном рае» непривычное затишье, Милочка отправилась со своей командой в Перл-Сити играть в боулинг. На том конце бара мужчины перешептывались с женами или любовницами — романтическая ночь на веранде под пляшущей хулу луной.

— Я однажды дал маху на Филиппинах, — продолжал Уиллис и, хлебнув пива, с шумом втянул его в дырочку между зубами.

Пьяницы бывают терпеливы и дружелюбны. Все, кроме меня, были пьяны. Выдался один из таких вечеров, когда друзья собирались у Бадди, как жители острова сходятся на берегу: поговорить, а не послушать друг друга. Трэн все подливал им в бокалы.

— Там внутри была многоножка, — завершил свой рассказ Уиллис. — Это меня кое-чему научило.

— Это есть в книге, — сказал Бадди.

Книгу Бронислава Малиновского «Сексуальная жизнь дикарей» Бадди купил за название, рассчитывая на что-то остренькое, а на самом деле приобрел антропологическое сочинение, в котором описывался племенной уклад Тробрианских островов. Бадди стал похваляться своим в высшей степени интеллектуальным чтением, размахивая книгой, точно флагом, и говоря о себе: «Я — настоящий ареалдит». Он уверял, что многому мог бы научить Малиновского; когда же я сообщил, что автор давно умер, Бадди разорался:

— Я хочу закончить книгу на хрен! Ты должен мне помочь, как с рассказом о Фрици.

— Непременно.

Особенно Бадди полюбился раздел об острове Кайталуги, населенном исключительно изголодавшимися по мужчинам женщинами, которые знай себе расхаживали голышом. Остров этот лежал к северу от Тробрианских островов, в двух днях пути на лодке, если грести изо всех сил, но дело того стоило: женщины были ненасытны, они поджидали на берегу и, едва мужчины причаливали, набрасывались на них. Бадди с наслаждением перечитывал страницы о том, как эти женщины пускали в ход пальцы рук и ног своих партнеров, когда члены уже отказывались работать. Иногда у женщин Кайталуги рождались мальчики, но они не успевали вырасти, их замучивали до смерти непрерывным трахом. Бадди исступленно мечтал отправиться на Кайталуги, как мечтали об этом колотившие себя в грудь мужчины Тробрианских островов.

— Один раз я был на Филиппинах. Хорошее место, только жуков много, — пробормотал Трэн, разливая джин и открывая бутылки пива. Никто не обратил на него внимания — бармен был наемным работником.

— Я вот таких пауков видал, — сказал Пи-Ви. Сжав кулак, воображая опасную волосатую тварь, он отважно поднес его к глазам. — На Таити.

— На Тробрианах это просто паучок, — фыркнул Бадди.

— Кто в ботинках паука не находил? — подал реплику Сэндфорд.

— Самый ядовитый австралийский паук — размером не больше ногтя, — дополнил Леммо, тыча в собеседников пальцем и выставляя на всеобщее обозрение обкусанный ноготь. — Укус — верная смерть. Нервный токсин. Пять минут — и спекся.

— Чертова крыса свернулась в моем башмаке и сдохла, — продолжал Бадди. — На Самоа это было. Я целый день отшагал, так ничего и не заметив. Уж очень маленькая была крыса.

— Грибок куда хуже любой твари. У меня между пальцами все позеленело, когда я подхватил заразу на Таити, — сказал Пи-Ви.

— А у кого-нибудь был ойкус в паху? — спросил Бадди. — У меня был — на Факавера.

— Бадди любит это название — «Факавера», — пояснил Сэндфорд, обернувшись ко мне.

Тут я, наконец, сообразил, что собравшиеся беседуют отнюдь не друг с другом: все они, как и многие другие туземцы, с тупой настойчивостью обращались ко мне только потому, что когда-то я был писателем. Хотя прочти кто из них хоть одну мою книгу, он бы поостерегся рассказывать мне свою повесть.

Набрав полный рот пива, Уиллис чихнул и выплюнул неудачный глоток каплями, туманом, хлопьями, похожими на морскую пену. Все расхохотались, глядя на струйку, бежавшую по его подбородку, словно то была грубая шутка.

— Погрузка-разгрузка, — прокомментировал Сэндфорд.

— Ты спрашивал, что такое «продрочка», — сказал Бадди, обращаясь ко мне. — Вот это и есть продрочка.

Он был пьян и благодушен, оттого что все напились вместе с ним. В своей компании, этаком мужском братстве, он чувствовал себя спокойно. Когда это я спрашивал, что такое «продрочка»?

Весь этот неспешный, шепелявый треп об экзотических островах крутился вокруг постели и был полон сексуальных намеков. Слово «женщина» почти не произносилось, но постоянно подразумевалось. Во всех этих мужских историях, в ботинках, в спальне, в лесной хижине, присутствовала женщина. И паук — самка, и многоножка со всеми своими ногами, и маленькая крыса — женщина, а тем более грибок, и «ойкус» в паху, все кусающиеся и источающие яд существа — женщины.

— Та девчонка на Пукапука, — включился Леммо. (Какая еще девчонка на Пукапука?) — Так царапалась и кусалась, я весь кровью обливался. Такие остренькие маленькие зубки. Просто не поверите, что она со мной вытворяла.

— Еще как поверю, — сказал Бадди. — Это есть в книге.

— Ко мне как-то утром пришла малышка из этих низкорослых негритосов, — начал Уиллис.

Он хотел продолжить свой рассказ, но тут вошла пожилая женщина, жившая в нашем отеле, — миссис Бейли Нивенс из Тусона. Двигалась она нерешительно, напряженно, как это свойственно подвыпившим женщинам, и взмахивала при этом руками, придавая устойчивость походке, словно акробат, удерживающий равновесие на канате. Бадди и его приятели умолкли, будто скверные мальчишки, застигнутые в тот момент, когда они похвалялись своими похождениями. Гостья была примерно их возраста, за шестьдесят, но различие бросалось в глаза: подростки воровато перешептывались, смущенные присутствием взрослых. Уиллис надул щеки, удерживая слова, рвавшиеся с языка, дожидаясь, пока дама пройдет.

— Она словно из-под земли выросла, эта негритоска, — намазала тело маслом и протиснулась сквозь половицы. Голая и вся лоснится под луной — точь-в-точь дохлая обезьяна. Я говорю: «Иди сюда», а она залезла ко мне в гамак и давай хихикать.

— Странный маленький народец, — сказал Леммо. — А дерутся — чисто терьеры.

— Она почему пришла: у нас с местными вышла неурядица. Дело было на Минданао, — пояснил Уиллис. — Они воровали у нас детали с машин и собак наших уводили. Тогда мы послали за негритосами.

— Негритоски на вид такие симпатичные маленькие девчушки, но титьки у них что надо, — прокомментировал Бадди.

— Родственники торгуют ими, можно купить. Я знал парня, который купил одну, — сказал Уиллис. — Словом, эти негритосы пошли в лес, убили с десяток обезьян, отрезали им головы и развесили на кольях вокруг лагеря. С тех пор у нас никаких проблем с местными не было.

— Собак уводили, чтобы съесть, — дополнил Пи-Ви. — Они маринуют пса в «Севен-ап», чтобы от запаха избавиться, а потом тушат с картошкой и ломтиками ананаса.

— Я это ел. — Бадди каннибальски оскалился. — Я, можно сказать, все перепробовал.

— Знаете, как мы ловили обезьян на Новой Гвинее? — включился Сэндфорд. — Мы их подпаивали.

— Как это — подпаивали? — удивился Пи-Ви.

— Покупали здоровенную бутыль самого дешевого вина и шли туда, где их семейка собиралась на деревьях. Наливали вино в большую такую плоскую миску, ставили миску на землю, а сами отходили в сторонку и ждали. Раньше или позже какой-нибудь обезьяныш спускался с дерева и пробовал вино, горстью зачерпывал и в рот, а потом удирал на дерево. Немного погодя он возвращался и еще горсть набирал, а за ним и другие. Еще малость подождать — и они начинали скакать взад-вперед по веткам, самый пьяный оступался и падал. Мы тут же набрасывались на него, сгребали в мешок и бегом, точно за нами все дьяволы гнались, а его сородичи швыряли в нас ветки и камни. Если нам детеныш попадался, его мать могла не на шутку взъяриться — как даст дубинкой и с копыт долой.

— Я видел на Филиппинах женщину, которая купала обезьяну, — подал реплику Уиллис. — Не знаю почему, но меня это завело.

— А я видел на Тонга, как женщина пса грудью кормила, — не уступил ему Леммо. — Щеночка маленького.

— Все, что вы видели на островах, раньше и на Гавайях практиковалось, — сообщил друзьям Бадди. — Быть может, на том самом месте, где мы сейчас сидим.

Все пятеро выпрямились и, мигая, уставились в проем двери «Потерянного рая» в холл гостиницы.

— Интересно, есть ли об этом в книге, — сказал Бадди и, перегнувшись через стойку бара, ворчливо потребовал у Трэна свою толстую книгу, зачитанную, словно Библия.

— Я сто раз видел в Олонгапо, как женщины это делают с кобелем, — похвастался Уиллис. — В барах. Там это за деньги показывают. «Эй, Джо, хочешь посмотреть девочку с собакой?»

Бадди раскрыл книгу и читал, усердно шевеля губами:

— Тут говорится о парне, которого застукали, когда он трахал своего кобеля. Над ним смеялись.

— Кстати, о татуировках, — заговорил Пи-Ви. (Почему кстати? Разве кто-нибудь упоминал о татуировках?) — Та девчонка с Маркизских островов, с которой я жил на Таити, была покрыта татуировками с ног до головы. Жульничала, когда в карты играла. Я как-то раз привозил ее сюда. Она хотела гитару. Мы зашли к моей матери и к моей бывшей. Они поверить не могли, что я заимел шестнадцатилетнюю. Она за мной точно за королем ухаживала. Я говорил: «Это не любовница, это моя собачка».

— Была у меня такая в Замбоанге, — сказал Уиллис. — Совсем малышка. Мы с ней дрались, а потом валились в кровать.

— Это есть в книге, — сказал Бадди. — Вот у меня в Вайманало как-то раз вышла полная продрочка. Я упился до поросячьего визга, Моми отлучилась, просыпаюсь, а со мной — маленькая вахине. Она мне говорит: «Махало. Это было здорово», — а я и помнить ничего не помню! Я ее спрашиваю: «Тебе сколько лет?» А она: «В следующий день рождения будет пятнадцать».

— Это на глазок, — вставил Сэндфорд.

Уиллис сказал:

— Я знал одного парня на Филиппинах, так с ним три девки жили, все не старше шестнадцати. Он установил такое правило: в любой момент хотя бы одна из них должна была быть голой. Они дежурили по очереди, вроде гарема.

Сэндфорд сказал:

— У нас в команде был сварщик, в Бангкоке дело было, он платил шлюхе, чтобы та ходила с ним по барам и ресторанам и обрабатывала его рукой под столом, а он при этом выглядывал из окна и строил рожи прохожим.

— Это как в здешних массажных салонах, — подхватил Пи-Ви. — Заплатишь филиппинке тридцать пять баксов, и она тебя рукой удовольствует.

— Пи-Ви даже цену знает!

— На Фиджи большинство проституток — школьницы, которые себе карманные деньги зарабатывают, — сказал Леммо. — Вообще, где христиане, там и проституция.

— Я их не упрекаю. Будь я шестнадцатилетней девчонкой, я что, в «Макдоналдс» пошел бы работать? Я бы лучше торговал своей задницей, — заступился великодушный Бадди.

— Ты бы с голоду подох, — съязвил Сэндфорд.

— Один мой приятель раз в неделю встречается с женщиной в Айна-Хаина, — сказал Пи-Ви. — Она наполовину гавайка. Перепихнутся, а потом он ведет ее закупать продукты.

— На некоторых островах переспать — все равно что руку друг другу пожать, — выставил свою щербинку Уиллис.

— «Мы хотеть жениться», — так мы говорили на Новой Гвинее, — припомнил Сэндфорд. — Это значило — «женщину».

Бадди сказал:

— Когда я был на Кауаи в шестидесятых, там была община хиппи. Я туда всякий раз заваливался, как приспичит. Они меня «папочкой» звали. Я трахал девчонок-хиппи на заднем сиденье своего фургона.

— Я знал одну женщину, у которой было пять вибраторов, — вставил Леммо.

— Странная штука с Мизинчиком. Лучший секс в моей жизни.

— Она психованная, — возразил Уиллис.

— То-то и оно.

— После войны лучшее местечко была Япония, — ностальгически вздохнул Сэндфорд. — Разбитые, униженные, ихней валютой можно было подтираться. Страна, можно сказать, уничтожена. Все хотели доллары.

— И Корея тоже, — подхватил Пи-Ви. — Корейские женщины…

— Японку можно было заставить проделывать все, что угодно! У них и так принято подчиняться мужчине, а уж после войны они прямо-таки в рабынь превратились. Была у меня одна, так она брала палочки и сама меня кормила, купала меня. Она это проделывала голышом, а потом я понял, что мне надо, чтоб она оделась. Она напялила кимоно, тут-то я ее и поимел. Я тогда совсем мальчишкой был.

— Насчет того парня на Филиппинах, у которого был гарем. Видели когда-нибудь, как голая женщина готовит? А как голая гладит белье? А как голая моет пол?

— Лучше всего, чтобы голая женщина полировала большое зеркало, — размечтался Бадди. — Этого в книге нет.

— Что хорошо на Таити, — заговорил Пи-Ви, — всегда можно найти молоденькую. Они любят мужиков постарше. Она будет заботиться о тебе, а ты — обо всей ее семье.

— На Самоа так же, — кивнул Бадди.

— У меня как-то раз были мать и дочь, — похвастался Уиллис. — Правда, не в один раз.

— Ничто не сравнится с Японией, как там было после войны, — упорствовал Сэндфорд.

— Ого, как поздно, — спохватился Бадди. — Мизинчик небось с ума сходит. Плохо дело.

В эту минуту в бар вошла Роз в пижаме, с плюшевым медведем под мышкой.

Бадди уткнулся носом в книгу Малиновского, Уиллис поперхнулся, все прочие примолкли, точно скверные мальчишки, как тогда, когда мимо проходила немолодая миссис Бейли, — только на этот раз они смутились больше.

Роз прямиком направилась ко мне. Уиллис хрипло откашлялся, и она укоризненно покосилась на него.

Жена Уиллиса давно бросила мужа и жила теперь в Неваде; Сэндфорда недавно выгнала третья жена, поселилась в его доме в Маноа с молодым человеком; жена Пи-Ви предпочла ему другую женщину; Леммо страдал диабетом, и нормальной эрекции у него не было вот уже десять лет; Бадди и Мизинчик спали отдельно — она утверждала, что он храпит. Бадди нашел способ развестись, не платя при этом чересчур большие алименты, но Мизинчик не желала подписывать бумаги. Что до меня, то Милочка отправилась в боулинг.

— Не могу уснуть, папочка, — пожаловалась Роз.

Бадди и его приятели выглядели старыми, дряхлыми, как тот пьяница, который отшатывается от зеркала, увидев в нем труп. По ночам зеркала словно напоминают о смерти. И тут Бадди испустил боевой клич: не расходиться по домам, мы едем в аэропорт к Гасси Ламуру смотреть, как женщины борются в грязи. По дороге он вновь принялся толковать насчет Кайталуги и женщин, о которых он мечтал.

— Это все взаправду, — утверждал он. — Это есть в книге.

 

63. Дела семейные

Однажды ночью Мизинчик без предупреждения забралась в постель Бадди, полностью одетая, прижалась к нему с такой силой, что ее острые косточки впились в него, словно прутья сломанной корзинки. От нее несло луком, на зубах блестела какая-то слизь — должно быть, наелась фруктов. Мизинчик прижималась к Бадди с немой, неотступной мольбой.

— Чего тебе? — спросил Бадди, задыхаясь: у него работало только одно легкое.

Она сунула язык ему в ухо, обдала влажным дыханием:

— Снять с меня одезду, папочка!

Бадди понравилось смутное обещание, прозвучавшее в ее сюсюканье. Он хорошо изучил свою жену и возбудился, снимая с нее теплую одежку, но заставил ее оставить на ногах туфли с высокими каблуками. Все остальное Мизинчик сделала сама, забравшись на него. Бадди с наслаждением прислушивался к ее вздохам и всхлипам, принимая эти стоны за жадное чавканье изголодавшейся женщины, хотя она, вероятно, несколько перебарщивала, стараясь что-то доказать Бадди и самой себе.

Закончив, обтерев липкие губы, размазав тыльной стороной руки влажный, похожий на след улитки отпечаток на щеке, она заявила:

— Я скучать по моя сестра.

Так вот чего она хотела! До тех пор соглашение между ними сводилось к тому, что Мизинчик должна вы́ходить Бадди после операции — оправлять ему постель, приносить пончики, катать его на каталке.

— Я ей доверяю, потому что держу ее в страхе, — говорил мне Бадди.

Когда Мизинчик перестала разглагольствовать об идеальном плане убийства и самоубийства, Бадди уверился, что она его боится. Она спала отдельно вплоть до той ночи, когда сама явилась заигрывать с Бадди — и сказала, что скучает по сестре.

Бадди упрямился, пока Мизинчик не предъявила ему недавнюю фотографию сестры, разительно отличавшуюся от той, которую Бадди видел два года назад на видеопленке с невестами. Тогда сестра Мизинчика была худенькой куколкой с огромными глазами, но теперь ее лицо округлилось, появилась улыбка, в глазах зажегся огонь. Около двадцати лет, пышная грудь, тоненькие пальчики подпирают подбородок. Ее звали Иви.

— Я скучать по ней день и ночь, — хныкала Мизинчик.

Многие обороты речи она заимствовала из песенок.

— Я для тебя на все готов, — расхохотался Бадди. — Хочешь увидеться с сестрой — раздевайся.

Так он несколько дней изводил Мизинчика, обратив ее желания против нее, страшно довольный, что ей что-то понадобилось, ибо только в его силах пригласить или не пригласить ее сестру на Гавайи. Раньше Мизинчик держалась стоически и во всем себе отказывала. Это раздражало Бадди. Теперь он пообещал:

— Хорошо, я вышлю твоей сестре билет.

Мне Бадди сказал:

— Билет на самолет — своего рода лотерея. Мало ли что из этого выйдет. Мне нужна какая-то зацепка, скоро предстоит операция. Залучить двух славных сестренок в дом — это меня заводит. Может, я поимею обеих.

Я осторожно спросил, как отнесется к этой идее Мизинчик.

— Она сама с вывертами и даже не подозревает, с какими.

Относил ли он на счет вывертов тот факт, что жена обычно не подпускала его к себе? Мизинчик знала, что без нее Бадди на операцию не отважится, но после он собирался отправить ее на пенсию — дать ей денег и услать обратно в Манилу.

— Тогда у меня будет Иви, — хихикал он.

Месяц спустя Бадди и Мизинчик встречали Иви в аэропорту в толпе родственников и гидов, поджидавших туристические группы с гирляндами цветов и фирменными знаками отелей наготове.

— А это еще кто?

— Дядя Тони. Очень хороший человек. Мыть твоя машина.

Тут Бадди припомнил посаженого отца на своей нелепой свадьбе. Дядя Тони заметно постарел, подурнел, после долгого перелета выглядел точно бродяга — чемодан со сломанным замком, картонная коробка, лицо заросло щетиной. При виде Бадди он разинул рот. Дядя Тони сам оплатил перелет, а потому чувствовал себя независимым от Бадди и был куда опаснее. Такой спутник хуже, чем любая дуэнья, решил Бадди, ибо мужчина по природе своей подозрителен — сверкнул глазами и зубами и тут же просек, что у тебя на уме. Уж лучше бы Иви прихватила с собой какую-нибудь тетушку, жадную, а потому зависимую и склонную к компромиссам. Пока они ехали к дому на северном берегу, Бадди оценивал чужака: нелюбопытный, глупый, эгоистичный и алчный.

— Какие планы? — поинтересовался он.

— Могу мыть твоя машина. — К этому дядя Тони добавил только одну, многократно повторенную реплику, косясь в окно, пока они ехали через Хелемано: — Ананасы. Ананасы. Ананасы.

Дом Бадди пробудил в дяде Тони еще большую алчность. Он трогал руками мебель, постукивал по стенам, нюхал кожаную обивку кресел. Иви всего боялась, но встреча с Мизинчиком ее обрадовала, и сама она была похожа на вторую Мизинчик, ту, с которой Бадди некогда познакомился, на которой женился, — улыбчивая, наивная, ясноликая, послушная. Совсем молодая, она была гораздо деятельнее Мизинчика, много работала, мало болтала. От застенчивости она ела, опустив голову, и ее покорность пробуждала в Бадди острое желание.

Посулами и угрозами Бадди заманил Иви к себе в спальню. Все прошло неожиданно гладко. Он без труда договорился с этой девушкой, ее молчание означало согласие. Бадди дал Иви денег и сказал, что любит ее. Теперь она принадлежала ему. Уговорив Бадди купить для сестры билет, Мизинчик снова покинула его постель, так что Иви пришлась как нельзя более кстати. Но секс длился недолго, больше Бадди ничего не требовалось, и вскоре девушка возвратилась в свою комнату. Мизинчик и дядя Тони как будто бы ничего не заметили.

Дядя Тони был таинственным, хитрым коротышкой с бугристым лицом. Он чересчур много улыбался и все норовил услужить, просто тошнотворно суетился вокруг Бадди — то газетку принесет, то дверь придержит, то подаст миску с кубиками льда и щипцами, даже честь отдавал: наверное, в свое время служил вольнонаемным на базе на Филиппинах. После еды он относил тарелку Бадди в раковину — только его посуду, больше ничью. Повышенное внимание стесняло Бадди, он нервничал и подумывал, как бы удалить этого жильца. Наконец, он откровенно заговорил об этом.

— Иви тут нравиться, но если хочешь, мы уходить, о’кей, — ответил дядя Тони.

Что ж, невелика цена за присутствие Иви, которая уже регулярно навещала Бадди. Как только Бадди выключал свет, она забывала свою застенчивость, делалась ловкой, проворной, на все готовой. Бадди больше не заговаривал о том, чтобы отправить дядю Тони обратно.

Дети Бадди и члены их семей все чаще навещали его, справлялись о здоровье. Он озадачивал их, а может быть, и огорчал, отвечая:

— Будто заново на свет народился!

Була и Мелвин прослышали о дяде Тони и Иви, выяснили, что Мизинчик захватила большую спальню на первом этаже, принадлежавшую прежде Мелвин. Була уговаривал Бадди избавиться от пришельцев, но Бадди всегда предпочитал поступать вопреки советам детей, а чтобы сразу расставить точки над «i», он снова напихал собачьего дерьма в фен для волос. Включив фен, Була, можно сказать, получил ответ от папочки прямо в нос.

Мизинчик не обращала внимания на родичей Бадди. Она успокоилась, меньше злилась, меньше требовала. От приезда сестры ее настроение заметно улучшилось. Мизинчик и Бадди уже какое-то время спали врозь: «Он храпеть», «она пукает». И то, и другое было неправдой. Бадди не мог отвлечься от мыслей о предстоявшей операции, его возмущало, что многие опасаются неудачного исхода. Визиты Иви приободряли его. Она стучалась в его дверь почти каждую ночь: «Я не спать, хозяин».

Она походила на маленького зверька — отчаянно, изощренно борющегося за жизнь, вечно бдительного, дикого, но притворяющегося ручным, потому что изголодался. Такое же впечатление в свое время произвела на него в Маниле Мизинчик, когда ее привели к нему дядя Тони и тетя Мариэль. Иви хотела угодить, она прижималась к нему гладким, по-крысиному (ничего в этом нет плохого) проворным телом. Бадди сравнивал ее с мелким грызуном. Когда все заканчивалось и Бадди лежал, улыбаясь, она принималась просить, чтобы дядя Тони остался. Он не отвечал со всей определенностью «да», ему нравилось дразнить девушку, откладывая окончательное решение.

Знала ли Мизинчик о ночных похождениях Иви? Если и да, то никак этого не обнаруживала. К девочке она относилась снисходительно, не как старшая сестра — скорее как тетка.

Дядя Тони мыл машину Бадди и подметал подъездную дорожку. Он любил полировать и смазывать маслом различные вещи, любил сами вещи, которые можно полировать и смазывать маслом. Садовый инвентарь теперь аккуратно висел на крюках в гараже, гвозди и болты хранились в жестянках из-под кофе. Иногда дядя Тони даже расчищал примыкавший к дому участок пляжа.

Детей Бадди раздражала мелочная опрятность дяди Тони, его страсть раскладывать все по местам. Присвоив себе статус слуги на все руки, он свободно расхаживал по всему дому, точно уже сделался тут хозяином. Приходилось все время спрашивать, где что лежит. «Я принесу», — отвечал самозваный смотритель. В жизни дома происходили перемены, как и в тот раз, когда Бадди числился мертвым и его дом захватило семейство Маланут. За большим столом рассаживались теперь по-иному: Бадди на привычном месте во главе стола, Мизинчик и Иви по обе стороны от него, так что он смахивал на островного царька, окруженного женами, толстого и счастливого, правил своим племенем, придерживая обеими руками трясущийся живот. Неподалеку устраивался дядя Тони, а Була, Мелвин и прочие потомки Бадди, когда заглядывали к нему, оказывались на дальнем конце стола, вытесненные Мизинчиком и ее родней.

Иногда Бадди приглашал меня полюбоваться этим спектаклем.

— Я не спать, хозяин, — поскреблась Иви под дверью Бадди вскоре после такого ужина, но, вместо того чтобы заползти к нему в кровать, осталась сидеть, полностью одетая, на стуле за узеньким столиком.

— Хочешь массаж? Это массажный стол.

— Я хотеть найти мой отец, — сказала Иви.

— Твой отец умер, лапонька. Мизинчик мне говорила.

— Нет. Отец Мизинчик умереть. Одна мама, разный папа.

Может быть, этим объяснялось, что Мизинчик вела себя как тетка?

— Где же он?

— Где-то в Америка. — Иви ткнула пальцем наугад, словно речь шла о дальней, полусказочной стране. — Пожалуйста, помочь мне.

Когда женщина молит о помощи, ее нужду можно обратить себе на пользу, но Иви была слишком неуступчива, да и вся семейка предъявляла претензии. Несколько дней спустя Мизинчик уже требовала билет из Манилы для своего брата Бинга.

— А если я не стану покупать билет? — уточнил Бадди.

— Тогда Иви ехать обратно.

Значит, Мизинчик в курсе, что он спит с Иви, но Бадди не считал, что на него оказывают давление. Циничный сговор: он купил билет, Мизинчик была счастлива, Иви стала ласковей, а дядя Тони продолжал навязывать Бадди свои услуги.

Оставалось только найти отца Иви. Бадди обещал ей помочь, поскольку теперь она шла на любые уступки в постели, охотно училась — стоило Бадди только намекнуть, и она уже бралась за дело. Мизинчик больше не беспокоила Бадди своей ревностью и угрозами.

Хотя Иви ныла насчет отца, Бадди было с ней хорошо — так хорошо, что о причинах этого он не задумывался, иначе ответ он нашел бы на первом этаже, в спальне, где каждую ночь дядя Тони ложился с Мизинчиком, а порой проскальзывал в комнату по другую сторону холла, чтобы наставить Иви. Приехал братец Бинг и привез с собой тетушку Мариэль, «жену дяди Тони» — так ее представили, но на самом деле тетя Мариэль и Бинг были любовниками, хотя Бинг положил глаз и на Иви.

Бадди ни о чем этом и понятия не имел. Он с улыбкой восседал во главе стола, во главе своего нового семейства, уже состоявшего из пяти человек. По ночам он слышал сквозь сон легкие шаги босых ног по деревянному полу, но ему чудились мыши — деловитые мыши, прогрызающие ходы в стенах.

 

64. Крюк

— Жила-была молодая девушка, твоих примерно лет, по имени Махина, что значит «Луна», которая ненавидела своего отчима, — начал рассказ Бадди как-то вечером после ужина. Он по обыкновению занимал место во главе стола, Мизинчик и ее родственники — по обе стороны от него, а я сидел на дальнем конце, дивясь царственной осанке Бадди и его безоглядной отваге — в шестьдесят семь лет богатый старик, мультимиллионер, решился окружить себя чужаками. Правда, Бадди всегда напоминал мне скалу, этакий скользкий утес в океане, за который многие пытались уцепиться, как цеплялись и за наш остров.

— Отчим любил Махину, но ей этого было мало, — продолжал Бадди. — Он давал ей деньги, но ей этого было мало. Он покупал ей одежду, но не всякая одежда ей нравилась. Она хотела большего, и она хотела знать правду — хотела найти родного отца.

Отчим часто вспоминал, как ему однажды на Рождество подарили пару дорогих перчаток и как его это насмешило. — Бадди сделал паузу, давая всем присутствующим время задать вопрос: «А что же здесь смешного?» Когда вопрос прозвучал, Бадди пояснил, что вместо правой руки у этого человека был крюк, а на левой уцелело лишь два пальца.

— Все, что от него осталось, дрожало, точно желе, от одного звука газонокосилки, — намекнул Бадди.

Крюк был таким острым, что отчим называл его своим когтем. Он потрошил им рыбу, пробивал дырки в стене, мог воткнуть крюк в балку над головой и повиснуть на нем, протыкал бумагу, иногда нечаянно цеплял им за подушку или чьи-нибудь штаны, разрывая их в лоскутья. Крюк заменял ему руку, но мог также служить оружием. А девочка не понимала, что нет у нее друга лучше отчима.

Родная мать Махины, высокая женщина с недоверчивыми глазами, сама шила себе бесформенные платья и писала стихи. Она сбежала от мужа со священником епископальной церкви, который в результате столь опрометчивого брака лишился прихода и теперь продавал страховки. Махина нашла дом своей матери. Загнанного вида священник-расстрига отворил ей дверь. Мать была недовольна, она поморщилась и сказала:

— Бывают вещи, о которых лучше не спрашивать, — а потом прислала Махине стихи про любопытную маленькую девочку с той же самой моралью. Она не пожелала назвать Махине имя ее отца, но Махина сама все выяснила.

Родной отец оставался для нее только именем, но даже имя звучало красиво, а отчим был калекой. Острый серебряный крюк, которым заканчивалась культя, пугал девочку — ей казалось, этот крюк держит ее в плену, она чуяла, что в отчиме таится жестокость. И разве не извращение — эта манера похваляться своим уродством, до блеска начищая хищное острие крюка?

У меня есть настоящий отец, думала Махина, а иногда произносила это и вслух. Мой настоящий отец похож на меня.

Отчим ломал себе голову, как еще доказать девочке свою любовь, как потешить ее нарядами, карманными деньгами. Он удочерил ее, он покупал ей все, чего она хотела. После того как жена бросила его, он сам воспитывал девочку, совершенно беспомощный в своем обожании, ибо больше у него никого на свете не было. Справился ли он со своей задачей? Нет, конечно, ведь девочка все время была чем-то недовольна.

Внешне Махина заметно отличалась от отчима, и дело тут было не только в крюке. Высокая, гибкая азиатка, многие находили ее экзотичной. Смуглое личико, лисья мордочка напоминали о кочевниках, номадах, словно она явилась издалека, — не американка вовсе, а чужеземка со своей тайной. Мой отец похож на меня, думала она. Отчим научил ее никого не бояться, а спрашивать у обидчика имя: чужак ли, злой мальчишка в школе, полисмен или насильник — спрашивай: «Как тебя зовут?»

Тут Мизинчик перебила:

— Я не понимать эта история. У нее проблема?

Наклонившись через стол, Бадди пояснил:

— Отчим ей надоел. Она хотела найти родного отца.

— И что — она его найти?

— Как она его нашла — это и есть рассказ. И что было дальше — тоже рассказ. Все, что я говорю, относится к делу. Заткнись и слушай.

— Но что-то быть не так, иначе не быть рассказ.

Ремарка неграмотного дяди Тони, на мой взгляд, не уступает самым тонким суждениям о природе художественного вымысла.

— Заткнись на хрен, — буркнул Бадди в сторону дяди Тони и возобновил свое повествование.

Отчим с крюком вместо руки так сильно любил приемную дочь, что в конце концов решил помочь ей найти родного отца. Почему он пошел на это? Потому что он ее любил. Он готов был все сделать для нее.

— Когда бескорыстно делаешь что-то для другого, это и есть самая большая любовь, — заметил Бадди.

— И эта девочка найти свой отец? — не утерпела Мизинчик.

Иви внимательно слушала, широко раскрыв глаза, вздрагивая при каждом упоминании о крюке и о родном отце, а когда Бадди на миг умолкал, Иви, ерзая и едва сдерживая слезы, заглядывала ему в лицо, пытаясь угадать, что будет дальше.

— У отчима было много друзей, — продолжал Бадди, и Иви закивала в такт. — Один сумел разузнать, где живет родной отец девочки. Жил он в другой части страны, зато неподалеку от большого города с аэропортом. Чтобы дочка хорошо выглядела при первой встрече, отчим занял денег и купил ей новые наряды, дал с собой денег, купил билет и отвез в аэропорт, крутя руль своим крюком. Он ласково поцеловал ее при расставании.

Махине его поцелуй был противен. Она не понимала, на какую жертву пошел ее отчим. Он был для нее не человек, а крюк. Наконец-то я увижу своего родного отца, который похож на меня, — только об этом она и думала и, едва самолет приземлился, ринулась в ближайшую телефонную будку.

— Алло!

— Это родной отец, — возбужденно пропыхтел дядя Тони.

— Кто это? — спросил Бадди голосом что-то заподозрившего отца.

— Это я, твоя маленькая дочка, — пропищала Мизинчик.

Отец страшно обрадовался, когда это услышал, голос его стал нежным и наполнился любовью — гораздо нежнее, чем у ее отчима. Он был щедр, он был готов дать ей все, чего она пожелает. Только одно его огорчало — он сказал Махине, что должен идти на работу, но, когда освободится, будет ждать ее в своем трейлере. Девушка поболталась в аэропорту, а ближе к назначенному времени взяла такси на деньги, которыми снабдил ее отчим, поехала на стоянку и отыскала трейлер, где жил ее отец.

Поездка на такси обошлась в восемьдесят семь долларов, но дело того стоило хотя бы потому, что родной отец оказался гораздо моложе отчима. Он был красив, но лицо измученное: сразу видно, что жизнь обошлась с ним неласково. Махина узнавала в его лице свои черты — те же глаза, нос, подбородок. Отец был высок, он опустил две крепкие ладони на плечи дочери, а когда он поцеловал ее, она заплакала от радости.

— Хорошая история, счастливая история. Семейная история более лучше, — похвалил дядя Тони.

— Это еще не все, — улыбнулся Бадди, поддразнивая их, выдерживая паузу, а потом заговорил голосом родного отца: — Пойдем куда-нибудь поедим. В трейлере у меня припасов нет. Консервы только. О’кей?

— О’кей, — отозвалась Мизинчик, бросив взгляд на развеселившуюся Иви.

В столовой отец сказал, что получка у него только через неделю и не может ли она одолжить ему денег — он хочет сам заплатить за обед, ведь не годится, чтобы расплачивалась дочка. Она дала ему две двадцатки и заказала чили. Отец сказал, что не голоден, и выпил бутылку пива, потом вторую, потом стаканчик виски, а потом еще один, поскольку первый он счел чересчур маленьким («Это слишком много», — заметил дядя Тони). Выпив, отец начал рассказывать, как он несчастен. Нет, сейчас он, конечно же, счастлив, но зачем она сбежала от него с тем гнусным священником?

— Как ты могла так обойтись со мной? — твердил он, не поднимая глаз, почти не шевеля губами.

Он начал путать дочь с матерью, все время повторялся, хныкал и на глазах становился все более несчастным и больным.

— Почему она не убежать? — удивилась Мизинчик.

В одной руке ее отец держал очередной стакан виски, а другой сжимал ее руку, так сильно стиснув пальцы, что она не могла вырваться. Махина сказала ему:

— Пожалуйста, пойдем домой!

Вернувшись на стоянку, отец закрыл руками лицо и заплакал. Он понял, что плохо вел себя, просил у дочки прощения, говорил, что ему очень стыдно. Он снова обнял ее за плечи, и вид у него был такой печальный. Потом он взял ее за руку и повел в свой трейлер, а как только они вошли, он грубо схватил дочь и запустил руки ей под одежду. Махина попыталась вырваться, но родной отец захлопнул дверь трейлера и запер ее, задвинув засов. Попав в ловушку, Махина тщетно молила сжалиться, отпустить ее. Только теперь она поняла, как счастливо и спокойно жила до тех пор. Зачем она уехала от отчима?

— Не надо, — заскулила она, когда отец сграбастал ее, но сопротивление лишь разозлило его, сделало еще опаснее.

— Я твой отец! — сказал он ей. — Ты моя!

Конечно, это несправедливо, но в этом есть ужасная логика — тот самый человек, которому назначено защищать тебя, может причинить тебе самый страшный вред, ибо ты ему доверяешь. В тот кошмарный миг девушка поняла, почему мать отреклась от нее, а родной отец на нее набросился: она была зачата в насилии.

Махина не могла кричать — отец своей вонючей лапой зажал ей рот. Другой рукой он рвал на ней одежду. Эти руки, эти десять пальцев, казались ей мерзкими, отвратительными, точно какие-то злобные существа впились в ее тело.

И вот когда отец Махины повалил ее на пол и уже раздвигал ей колени, послышался грохот — не просто стук в дверь, а сама дверь зашаталась, словно кто-то пытался сорвать ее с петель, весь трейлер заходил ходуном. Махина видела перед собой только голову отца, но этого было достаточно: серебряный крюк зацепил его спереди за шею и оттянул голову назад, сдавил горло так, что глаза у насильника выпучились. Отец отлетел в сторону, точно тряпичная кукла, рухнул в углу, сильно ударившись затылком.

Отчим шагнул на то место, где только что был отец, и посмотрел сверху на Махину — обнаженную, беспомощную.

Он стоял и смотрел на нее сверху.

Бадди выждал, пока эта картина запечатлеется в сознании слушателей. В комнате стояла напряженная тишина.

— И что тогда сделала девушка? — спросил Бадди, оборачиваясь к Иви.

Иви безмолвно уставилась на него, разинув рот, хватаясь руками за горло.

— Поблагодарить его? — предположила Мизинчик.

Хриплый голос Бадди прозвучал трагически-неумолимо:

— Она встала на колени, прижалась губами к крюку и стала его целовать!

 

65. Полостная операция

Миядзава, личный врач Бадди, расписывал все опасности, боль, неудобства, вероятность инфекции, травмы и «оппортунистических микробов», и тут Бадди перебил его (худшие его шутки всегда были самыми откровенными):

— А этого паразита сумеете отделить от моего тела? — И, протянув руку, сдавил Мизинчику одну грудь. — От Моми следовало держаться на расстоянии, от Стеллы — получать удовольствие, — теперь он крепко сжимал худую ручонку жены, — а Мизинчику нужно придать ускорение.

Та закрыла глаза и разинула рот, словно в беззвучном вопле. Что это значит? Никто не знал, насколько хорошо Мизинчик владеет английским, хотя она притязала на знание шести языков, включая японский, поскольку ей довелось плясать в Токио.

— Она сосет из меня силы, док. — Мизинчик — его болезнь или лекарство? Бадди так и не решил этот вопрос. В отношениях с женщинами он то и дело допускал ошибки.

— Полостная операция, — чуть ли не по слогам повторил доктор Миядзава и добавил, что операция редкая, сложная, понадобятся помощники, поэтому делать операцию будут в больнице Страуба.

— Мне нужны новые легкие, — так объяснял Бадди свою затею.

Доктор Миядзава занимал апартаменты на втором этаже здания в аллее у бульвара Капиолани, между суси-баром и видеопрокатом. Предложенная им медицинская процедура считалась недостаточно изученной, но Бадди был очень не прочь: он шел на любые эксперименты, с удовольствием называя себя подопытным кроликом. Бадди выискивал амбициозных врачей, которые из научного интереса соглашались его подремонтировать. Сами по себе его болезни были не новы, но, как горделиво утверждал Бадди, пришлось постараться, чтоб нажить такие недуги. Легкие склеились от двух пачек сигарет в день и чересчур большого количества пакалоло. С кислоты Бадди перешел на кокаин, а бросив наркотики, стал больше пить. Невоспитанный мальчишка-переросток с карманами, полными денег, в беззаботной погоне за удовольствиями превратился в задыхающегося пучеглазого старика, который даже посмеяться над шуткой не мог, хватал воздух ртом и молил о передышке.

— Представьте себе старую губку, — объяснял врач. — Вот как выглядят ваши легкие. Можете еще сколько-то продержаться, но скоро понадобится баллон с кислородом.

— Ладно, у меня есть кому его таскать, — сказал Бадди, а сам, оглянувшись на Мизинчика, подумал: пусть сперва поможет мне вылечиться, а там я от нее избавлюсь.

Мизинчик тем временем открыла глаза, но рта так и не закрыла. Сидя в кабинете врача с отвисшей челюстью, она казалась безъязыкой — трудно вообразить более выразительный символ немоты, чем беззвучно распахнутый рот, однако в такой позе она сосредоточивалась и вслушивалась, точно затаившаяся ящерица. Так и Бадди, задумавшись, высовывал язык, на лету ловя вибрации чужой мысли.

— Плохо человек, — постановила она наконец.

— Мы все хорошо знаем Бадди, — успокоил ее врач.

Повернувшись к Бадди, Мизинчик пообещала:

— Я присматривать за тобой.

Тут он насторожился. Мизинчик легонько притоптывала ногой. Кроме жены, рассчитывать было не на кого — Бадди уже никому не внушал страха. От ее сестрицы Иви никакого прока — слишком юна, слишком наивна. Только Мизинчику он нужен живым, а его близким какой интерес продлевать ему годы? В их глазах ценность папочки равнялась его капиталу, а чем дольше он протянет, тем меньше останется на их долю. Детям не нравилось, как он сорит деньгами, но они не смели признаться ни в этом, ни в своей ненависти к Мизинчику и ее пресмыкающимся родичам.

— Полостная операция, — повторил Бадди, запоминая эти слова словно боевой лозунг.

Вернувшись в отель, он опробовал это словосочетание на мне. Ему явно импонировали компактность и точность термина и стоявший за ним образ — яркий свет, острый скальпель, и он сам — бык, бегущий на сверкающую шпагу матадора.

Обычно Бадди предпочитал не говорить о здоровье — не столько из суеверия, сколько потому, что, раз свернув на эту тему, уже не мог остановиться и выбалтывал лишнее. Разговор о недугах всегда исповедален, он многое разоблачает в жизни собеседника, и в первую очередь — дурные привычки. Как прикажете рассуждать об операции, не затрагивая причин, сделавших эту меру необходимой?

В свое время Бадди подставил скальпелю хирурга нос, хотел якобы исправить искривленную перегородку. На самом деле ему надоел шнобель, доставшийся от отца, и он вознамерился получить новый. В нос сделали анестезирующий укол, расплющили его молотком и придали ему другую форму, более устраивавшую владельца. Затем, разжирев, не в силах соблюдать диету, Бадди решился на кишечное шунтирование: двадцать футов внутренностей удалили в ходе той первой «полостной операции». В результате Бадди стал пускать газы, поскольку в укороченном кишечнике пища не успевала как следует перевариться. Газы — еще пустяки, его кузена Чарли постигла более жестокая судьба: Бадди буквально заставил родича последовать своему примеру, но у Чарли отказали почки, и он скончался.

Настал черед лазерной хирургии. Мешки под глазами убрали, и Бадди снял ненавистные очки в роговой оправе. Кто бы мог подумать, что Бадди еще и тщеславен? Ему нравилось совершенствовать свое тело — только, пожалуйста, без физических усилий с его стороны. Оттянув кожу у себя на щеке или обвисшую плоть чуть повыше локтя, Бадди заявлял: «От этого надо избавиться». Одна косметическая процедура за другой — имплантация волос, липосакция («всего две-три кварты жира» с бедер), подкожные инъекции от морщин. Его пугали, что в шприце может оказаться инфекция, а он сказал:

— Что ж вы заранее не предупредили? Я бы принес свой с кухни отеля.

— Меня обметало, — ни с того ни с сего заявлял Бадди, подразумевая герпес. Мизинчика герпес нисколько не смущал, она только плечами пожимала, слушая мужа. Это Бадди нравилось, он даже восхищался ее отвагой, пока не заподозрил, что она сама заразилась еще в те времена, когда была танцовщицей.

Ленивый, прожорливый, Бадди плевать хотел на все медицинские рекомендации — дескать, надо меньше есть и пить. Он быстро набирал вес, так что усиленное газоотделение стало единственным последствием кишечного шунтирования. Курс инъекций так и не довели до конца, морщины вернулись и даже сделались глубже. Врачи стращали его операцией на открытом сердце.

Дышал Бадди с трудом, но ему не надоедало повторять одну и ту же шутку. Когда он, задыхаясь и давясь собственным языком, просил: «Не смешите меня!» — и его спрашивали: «Легкие плохо работают?» — он неизменно отвечал: «Нет, трудные!»

Полостная операция на легких (доктор Миядзава как раз начал делать себе имя на этой хирургической процедуре) предусматривала целый день в операционной: легкое (для начала одно) вскроют и выпотрошат словно рыбу, осушат, удалят губчатое вещество, тогда внутренние поры откроются и произойдет обновление тканей. Полежав в больнице, Бадди вернется домой, будет делать зарядку, позабудет о спиртном, и дышать станет легче. Спустя какое-то время займутся и вторым легким.

Мизинчику в этом сценарии отводилась важная роль. Она отвезет Бадди на операцию и останется при нем в больничной палате — ухаживать, носить ему из гостиницы угощение от Пи-Ви и близко не подпускать детей. С ее помощью Бадди выкарабкается. Никому из родных он больше не доверял, положившись исключительно на Мизинчика. И тем не менее, когда она в очередной раз повторяла: «Я присматривать за тобой», — Бадди бормотал: «Этого-то я и боюсь!»

Тяжелая болезнь переворачивает отношения, меняет расстановку сил: пациент превращается в младенца, вся полнота власти переходит к тому, кто о нем заботится. Жизнь Бадди радикально изменилась, будущее скрывал туман. Теперь он стал беззащитным пленником. Мизинчик была ему сиделкой, матерью, надсмотрщиком.

Выпивая в отеле, Бадди похвалялся, как он заживет с новыми легкими: поедет посмотреть на Большой Каньон, слетает на карнавал в Рио, Рождество проведет в Сан-Франциско. В этих планах Мизинчик не значилась. Бадди подумывал снова наведаться в Манилу и найти другую жену. Потому-то и понадобилось срочно чистить легкие: выздоровев, встав на ноги, он сможет дать Мизинчику отставку. Нет, он не утверждал, что терпеть не может супругу, он говорил: «Она не прижилась», — словно неудачно выбрал себе питомца в зоомагазине.

В день операции я заехал в больницу. Женщина в справочной сказала мне:

— Посетители не допускаются.

— Так худо?

Она нажала несколько кнопок на клавиатуре компьютера и ответила:

— Нет, все в порядке, но семья просила оградить.

— Я член семьи.

— Его семья с ним в палате.

«Семья» Бадди сводилась к Мизинчику. Я представил себе анестезию, шепотки хирургов, яркие лампы, Бадди, бессильно распростертого на койке, и Мизинчика, командующую парадом. Настал его черед бояться, как бы она не впала в ярость.

Я не слишком-то рвался к нему. Больница, застревающая в ноздрях вонь болезней, распада слишком явно напоминают о нашей смертной природе. Бадди побывал на краю гибели, но он твердо вознамерился выжить. Я догадывался, что он боится, как бы Мизинчик его не бросила, хотя сам собирался бросить ее. К счастью, она не знала, что полостная операция — это первый шаг к разводу.

Доктор Миядзава считал операцию успешной, но перед выпиской пришел в палату и дал Бадди и Мизинчику подробные наставления.

— Эта процедура не принесет желанного результата, если вы не будете укреплять легкие. — Врач объяснил Мизинчику, какую диету должен соблюдать Бадди, и предписал ему определенные упражнения: — Беговая дорожка. Глубокое дыхание. Заставьте сердце потрудиться. И ни в коем случае не пить.

Бадди усердно кивал головой, Мизинчик тоже. Внимая врачу, они выглядели точь-в-точь как дети, когда старшие читают им мораль, — да они и были детьми. Услышав «Ни в коем случае не пить», Бадди тут же захотел хлебнуть, а Мизинчик стала его соучастницей.

— Только по одной, чтобы отметить, — сказал Бадди, едва добравшись до дому. Мизинчик тут же налила ему рюмочку, потому что боялась — во всяком случае, так думал Бадди. У водки был резкий вкус, словно у сильнодействующего лекарства.

Разумеется, она боялась его — в этом Бадди не сомневался. И все же он стремился избавиться от нее, именно потому, что отчаянно в ней нуждался. Как можно считать операцию успешной, если без Мизинчика не обойтись? А она сидела над ним и хмуро выполняла все распоряжения:

— Дай мне еще рюмочку, совсем малюсенькую!

 

66. Послеоперационный период

— Я могу дышать, — заявил Бадди, хотя воспоминания об операции были еще так свежи и всепоглощающи, что он мог только дышать, и ничего более. В изумлении озирая словно бы обновленный мир, Бадди отваживался строить планы. Он будет жить. Так выпьем же за это!

Мизинчик зловеще, двусмысленно твердила:

— Я присматривать за тобой!

Легкие Бадди наполнялись воздухом без прежних усилий. Воздух — это надежда. Пациент говорил:

— Я скоро поправляюсь.

Операция оказалась чудовищно жестокой. Предыдущие процедуры отнюдь не подготовили Бадди к такому испытанию. Чтобы вскрыть грудную клетку, пришлось выпилить четыре ребра, сделать надрез длиной в полтора фута. Как только закончилось действие анестезии, Бадди закашлялся, и ему показалось, что бока у него вот-вот треснут. Над ним склонились немые инопланетяне в масках и белых шапочках. Один протянул Бадди большого плюшевого мишку и посоветовал держаться за него. Когда Бадди научился сидеть, ему велели дуть в пластиковую трубочку, внутри которой находился шарик — если Бадди дул достаточно сильно, маленький пластиковый шарик поднимался к верхнему концу трубки. Его хвалили за усердие, но после упражнений он кашлял еще сильнее, извергая из легких зловещего вида кусочки запекшейся крови и омертвевших тканей. Тем не менее Бадди выжил, почувствовал себя новым человеком, и теперь ему требовалось преобразовать весь мир вокруг, чтобы тот воскрес вместе с ним. Едва вернувшись домой, Бадди вознамерился строить другой дом, покруче. Открыто, в присутствии Мизинчика, он похвалялся, что скоро разведется с ней, отошлет ее со всеми родственниками обратно в Манилу, а сам найдет себе серфингисточку, кокосовую принцессочку. Он купил новый «БМВ». И тут же:

— Надо бы выставить гостиницу на аукцион. Этот участок миллионы стоит.

— Ты в самом деле надумал? — спросил я, опасаясь потерять работу.

— В данный момент я еще не принял окончательного решения.

В послеоперационный период у Бадди появилась неприятная манера — важничая, говорить по-умному, прибегая к казенным выражениям.

— По моему суждению, эту проблему следует скрупулезно исследовать, — заявлял он.

Любому собеседнику Бадди давал понять: ты — пешка. Я почувствовал, сколь ненадежно мое положение, и мне стало страшно и стыдно. Предстояло как-то доказывать свою пригодность, а я так и не обзавелся профессиональными навыками. Такой же, если не больший страх читался в покрасневших от недосыпания глазах Мизинчика. В неукротимом стремлении продемонстрировать Бадди, что без нее не обойтись, она сочла меня соперником и вступила в беспощадную борьбу, то и дело исподтишка подставляя мне ножку.

Операция на легких сперва основательно напугала Бадди, но затем он вовсе перестал бояться, изменился до неузнаваемости, словно скальпель хирурга удалил страх и шелковыми нитями к его сердцу пришили надежду. Бадди дивился и радовался: он спасен. Человек он был сентиментальный, но отнюдь не религиозный, так что чудесное спасение только усилило его заносчивость и зловредность. Довольный жизнью хвастун, во всеуслышание перечислявший свои удачи, исчез бесследно. Отныне Бадди требовалось совсем иное: побывав на краю смерти, он проник в самую суть вещей и знал теперь, что в жизни важнее всего. Произошедшее с ним чудо он называл обновлением, сделался помпезен, многословен, иной раз его болтовня граничила с бессмыслицей.

— При нынешней конъюнктуре мне тут никто не надобен.

— Папочка заговорил телигентно, — вздыхал Була. — Нам это добра не сулит.

— В данный момент мне требуется личное пространство. Где ноги вытянуть, с вашего позволения!

Единственным признаком нерешительности в этом новом Бадди — крепыше с легкими-насосами — была неспособность определиться, с чего начать. Для Мизинчика это было к лучшему, да и для всех остальных, включая меня. «Не гони лошадей», — советовал ему я, боясь потерять работу. Уж я постараюсь впредь получше исполнять свои обязанности. Мизинчик устранила со своего пути Иви, которая перестала приходить в спальню Бадди («Я не спать, хозяин») еще до операции. Теперь Мизинчик сама наведывалась в спальню, пытаясь раздуть в муже искру желания. От этого зависела ее работа, ее будущее.

Бадди счел себя настолько здоровым, что бросил делать зарядку, забыл про беговую дорожку, пил больше прежнего, а порой и сигареткой попыхивал. Стоило сделать ему замечание, как Бадди впадал в неистовство.

— Ты хоть понимаешь, через что я прошел? — орал он. — Я прошел через ад, с позволения сказать.

Присловье «с позволения сказать» тоже было новинкой, как и «с вашего позволения». Оно вызывало у меня улыбку, и все же надо мной висела угроза увольнения.

Чтобы полностью восстановить функции легких, врачи снабдили Бадди кислородным баллоном, который Мизинчик повсюду таскала за ним. Бадди то и дело просил:

— Мне еще глоточек.

— Вы упражнения делаете? — спросил доктор Миядзава на первом же послеоперационном осмотре, и Бадди ответил:

— При нынешней конъюнктуре — делаю. — Ведь он чувствовал себя намного бодрее.

Врач осмотрел пациента, простучал, поводил скользким прохладным кружком стетоскопа по его спине, прося то дышать, то не дышать, потом обвязал его руку резиновой трубочкой, стянул так, что рука онемела, и измерил давление, посветил фонариком ему в уши и заглянул в горло.

— Не пьете? Не курите? — деликатно задавал он вопросы. — Точно-точно?

— Точно-точно! — чересчур громко ответил Бадди, высовывая от усердия язык, словно нашкодивший и пытающийся отвертеться от наказания мальчишка.

— Правда? — повернулся доктор к Мизинчику.

И та, наливавшая мужу двойные порции водки и подносившая огонек к сигарете, подтвердила:

— Правда.

— Помните, операция даст положительный результат только в том случае, если вы будете неукоснительно следовать всем предписаниям, — настаивал Миядзава. — Упражнения. Ни капли спиртного, не курить. В противном случае — необратимая облитерация легких.

Бадди нравилось ремонтировать свое тело, это хобби занимало много времени и, как всякое серьезное увлечение, расширяло кругозор, придавало апломб, снабжало материалом для разговоров. Врач предупредил, что вначале Бадди будет плоховато держаться на ногах, поэтому больной купил себе кресло-каталку и разъезжал на нем, вращая колеса, а Мизинчик семенила позади с кислородным баллоном в руках. В скором времени Бадди потребовал, чтобы Мизинчик и кресло толкала. Она не возражала — ей, похоже, доставляло удовольствие на большой скорости проноситься с креслом-каталкой по холлу, чтобы служащие гостиницы, и в первую очередь я, разбегались во все стороны, уворачиваясь от кресла, в котором, точно ковбой в седле, раскорячился Бадди.

После медосмотра Бадди распорядился отвезти его прямиком в «Потерянный рай» и уселся у стойки бара со стаканом в одной руке и сигаретой в другой, озадаченно покачивая головой. Кашель не прекращался, глаза слезились, кожа пошла пигментными пятнами от выпивки, а он дивился проницательности Миядзавы:

— Как он меня просек, а?

Силы убавлялись, но самоуверенность Бадди день ото дня росла. Операция пробудила в нем раздражительность и склонность к самодурству. «По моему суждению, тебе пора вон!» — заявил он Кеоле — душ, видите ли, не успели вовремя починить. Взял и уволил в одночасье. Кеола заморгал, улыбнулся беспомощно: «Виноват, босс». Правда, Бадди позволил мне снова взять его на работу, но с тех пор Кеола стал другим — мрачным, настороженным.

Спорить или что-то объяснять Бадди было недосуг, сказано — выполняйте. Трэну, столько лет проработавшему в его баре, он вдруг установил испытательный срок. Он школил даже Пи-Ви, своего давнишнего друга. Близок и мой черед, вздыхал я. Всякий раз, когда Бадди наезжал в гостиницу, он давал мне понять, кто тут босс. Орал во всю глотку, а я мог думать только о том, что легкие у него разваливаются. Ничего больше не лезло в голову, кроме мысли о гниющих легких Бадди, о каком-то странном послеоперационном осложнении, в результате которого у него прорезался хриплый, пронзительный голос, словно у непрерывно курящей алкоголички.

Сжимая костлявыми пальцами рукоятки кресла, Мизинчик толкала его вперед, как бульдозер. Бадди раскатывал по дому, запугивая родных, изводя мелкими, бессмысленными поручениями, испытывая их лояльность. «Вы все передо мной по гроб жизни в долгу!» — орал он Буле. В промежутке между очередными глотками кислорода он хрипел, он пыхтел, он давился, и от этого его яростные вопли казались еще страшнее. Шутки и смех побоку. Опасный это опыт — заглядывать в бездну. Операция могла стоить Бадди жизни, он чудом уцелел и заходился в истерике — пьяный, надсадно орущий, он стал невыносим.

— При этой конъюнктуре я хочу, чтобы все меня слушались, с позволения сказать!

Несколько недель спустя сумятица улеглась, и стало очевидно, что физическое состояние Бадди не улучшается. Он продолжал громогласно самоутверждаться, но заметно ослабел, еле дышал, глаза еще больше выпучились. Да уж: доктор, смекнувший, что пациент тайком продолжает курить и пить, был ясновидящим.

— Ничего не понимаю, — пробормотал доктор Миядзава. Стетоскоп змейкой свивался в его руке. — Вы точно-точно делаете упражнения?

Теперь уже поздно было браться за упражнения. Бадди не держался на ногах — одна мысль о физическом усилии до смерти пугала его, а потому он продолжал лгать — и лгал с таким искренним негодованием, что врач усомнился в собственном диагнозе, приняв напор за признак выздоровления, избытка энергии.

— Это новая процедура, — вздыхал доктор. — Всякие бывают последствия. Надо следить, как бы сепсис не начался.

Прежде я никогда не видел ничего подобного: приговоренный получил отсрочку. Бадди ускользнул от смерти, в жизни его началась новая серия. Из страдающего, неуверенного в будущем человека он превратился в злобного импульсивного типа — и при этом собирался вступить в новый брак, нарожать детей:

— Пусть повсюду малышня копошится! Деньги есть, легкие есть — за чем дело стало?

— А как же я? — спрашивала Мизинчик.

— Зови свою сестру.

Держать близких в напряженном ожидании — куда более жестоко, чем в одночасье от них избавиться. Бадди нагнетал таинственность. Мальчишеское в нем безвозвратно исчезло, но что-то детское чувствовалось в этой потребности тиранить окружающих, и чем громче Бадди настаивал на своем, тем больше походил на малыша, требующего леденец. Эгоистичный, жадный до жизни, он снова начал обжираться, не считаясь ни с кем и ни с чем, кроме собственных прихотей. Все-таки я угадал: его страсть к розыгрышам в основе своей была проявлением садизма.

Как-то раз Бадди подцепил в «Фудленде» стриптизершу и пригласил ее к себе домой. Не обращая внимания на исступленный гнев Мизинчика, он предложил женщине комнату с полным пансионом в обмен на сексуальные услуги, однако воспользоваться ими не сумел и, задыхаясь, призвал к себе Мизинчика с кислородным баллоном. Стриптизерша, которую Мизинчик, войдя в комнату Бадди, застала в чем мать родила, поспешно оделась и убежала.

Подавая Бадди кислородную маску, в которой он смахивал на дельфина, Мизинчик плакала, размазывая слезы по мятому личику. Что она могла поделать? Этот большой, странный, всем недовольный человек запугал, сломил ее. Он был способен на все, а Мизинчик по опыту знала, сколько опасностей вмещает в себя это «все».

Даже прислушиваясь к тяжелой одышке Бадди, я не слишком беспокоился: он не только поправится, он вновь станет прежним гигантом. Бадди первенствовал в любой компании, орал во всю глотку — это добрый признак, здоровье возвращается. А орал он беспрерывно.

Бадди нанял личного шофера по имени Чабби и поселил его в комнате Булы. Во время подробного собеседования в ответ на расспросы Бадди этот человек сказал, что не верит ни в бога, ни в загробную жизнь. «Лучшая рекомендация для надежного водителя!» — заявил Бадди. Он усаживался в свой новый «БМВ» рядом с водителем, Мизинчик с кислородным баллоном втискивалась на заднее сиденье. Дядю Тони и тетю Мариэль Бадди сослал в маленькую комнатку под лестницей.

— Я женюсь на твоей сестре! — изводил он Мизинчика.

Глаза его все больше выпучивались, он толстел и мучительно задыхался. Неделя проходила за неделей, и в самонадеянном хвастовстве Бадди задребезжала нотка отчаяния. Служащие гостиницы тревожились за свою работу, но хозяин был куда более напуган и одержим страхом, чем все его служащие и родственники. Визиты охваченного ужасом босса превратились в кошмар.

Прежде Бадди был предсказуем, последователен, как нормальный здоровый человек, но теперь мы понятия не имели, что он еще выкинет. Я и раньше догадывался, что «полостная операция» принесла больше вреда, чем пользы, но, похоже, дела обстояли совсем плохо: Бадди погибал.

 

67. Полный дом

Прослышав о выздоровлении Бадди, его дети и внуки вновь окружили его — они дневали и ночевали в доме на северном берегу. Приумножилось и семейство Мизинчика, довольно своеобразная компания. Дядя Тони и тетя Мариэль перебрались из комнаты под лестницей в гараж, приспособив верстаки под кровати; вновь нагрянули давние друзья Мизинчика — мать и сын Маланут, прихватив с собой гамаки. Иви и Бинг, считавшийся братом Мизинчика, открыто сожительствовали, и Мизинчика это устраивало, поскольку Иви больше не составляла ей конкуренции. Что касается Бинга, теперь она призналась: «Он не настоящий мне брат». Все эти люди бродили по дому, к чему-то прислушиваясь, разинув рты.

Пронесся шепоток, будто операция не дала желанного результата, однако Бадди еще держался. Он уже меньше раскатывал в кресле, зато установил в доме узкий лифт. Места в лифте едва хватало на двоих, и Бадди развлекался, зажимая по дороге на третий этаж другого пассажира своей тушей и пронзительно пукая — точно на трубе играл.

Бадди превратился в публичный аттракцион. Болезнь его стала основной темой местных сплетен: обсуждали его состояние, медицинские подробности («легкие залило водой», «легкие словно губка», «протечка в легких»), визиты в больницу, рекомендации врача. В дом набились зеваки и сплетники. Сперва они таращились на Бадди, словно на путешественника, вернувшегося из дальних краев, но, приглядевшись, изумились еще больше: он походил на выходца из могилы.

Щеки впали, челюсть отвисла, Бадди двигался медленно, уставившись слезящимися глазами в никуда. Он постоянно напивался. Все твердили ему: «Прекрасно выглядишь», потому что выглядел он ужасно — одряхлел, задыхался. Во время приступа удушья Бадди багровел, синел и беспомощно поднимал руки: «Сдаюсь!» Как-то раз, когда он жадно ловил раскрытым ртом воздух, Була, глядя на полиловевшего отца, заметил:

— Цвет лица у тебя неплохой.

— Тебе нужен круглосуточный уход, — твердила Мелвин.

— Я присматривать за ним, — отвечала Мизинчик.

— В том-то и беда!

Они слышали, как Мизинчик грозилась поджечь дом, чтобы уничтожить мужа в огне. У Бадди не сходили с рук отметки ее зубов — чернильно-синие, темнее татуировок. Мизинчик покушалась на самоубийство, наглотавшись снотворного, и причинила всем обитателям дома столько хлопот, что они просто вынуждены были принять эту попытку всерьез. В этом, видимо, и состояла, по крайней мере отчасти, ее цель. Мизинчику сделали промывание желудка, и теперь она собиралась (то ли мне назло, то ли чтобы бизнес подорвать) утопиться в бассейне моего отеля.

Була со своими тремя детьми переехал к отцу. «У меня жена лечится», — пояснял он. «Брат» Мизинчика поселился в комнате под лестницей вместе с Иви, дядя Тони из гаража перешел в сарай, и оттуда доносилось негромкое поквакивание — похоже, дядя Тони тоже обзавелся новой любовницей. Бадди знал, что творится вокруг него, но ему было наплевать — одолело бессилие. Все всё время ссорились друг с другом, и непременно наступал момент, когда враждующие стороны апеллировали к Бадди — к Бадди, закрывавшему лицо кислородной маской, Бадди, которому нужно было только одно — вдохнуть еще глоток воздуха.

Почему-то на его погибель смотреть было тяжелее, чем на то, как постепенно сникал бы человечек тщедушный. Бадди казался нам раненым медведем, который ревет и неистово лупит себя огромной лапой по голове.

В его доме и прежде раздавались крики, то и дело хлопали дверьми, но теперь особняк превратился в подобие притона. Бадди орал, заглушая голоса девяти взрослых, пятерых детей и многочисленных домашних животных. Жестокая болезнь превращала Бадди в экспонат, в зрелище, собиравшее всех близких. Кислородный баллон помогал не сразу, Бадди изо всех сил тянул в себя воздух через пластиковые трубочки, лицо его под маской искажалось, а родичи, как кровные, так и со стороны Мизинчика, толпились вокруг, разинув рты, следя, как он борется за каждый вздох.

Наедине Бадди говорил мне:

— Они дожидаются моей смерти.

Сочтя Бадди обреченным, домашние заранее начали грызться из-за наследства, но их твердолобость вредила делу — Бадди видел всю шайку насквозь. Вдобавок они поминутно взывали к главе семьи, и приходилось улаживать их ссоры. Бинг поцарапал дверцу старого пикапа Булы, оба требовали, чтобы Бадди их рассудил. Дядя Тони оставлял в раковине грязную посуду, Мелвин возмущалась:

— Или ты поговори с ним, или я!

— Это моя посуда! — рявкнул Бадди. — И кухня моя!

— Что тут скажешь? — вздохнула Мелвин, прикусив язык и сощурившись.

Иви запускала проигрыватель на полную громкость, и других обитателей дома возмущал не столько сам шум, сколько его причина: Иви заглушала звуки своей возни с Бингом. Музыку запретили. Иви оправдывалась: «Он не мой брат». Прежде, когда ее накрыли в постели с дядей Тони, она точно так же говорила: «Он не настоящий дядя». В результате этой сексуальной эстафеты все члены семейства Мизинчика обнаруживали у себя признаки герпеса и вслед за Бадди жаловались, что «их обметало».

Дети просили Бадди утихомирить Мизинчика и родичей, но он не стал вмешиваться: не принимая ничью сторону, он держал всех в подвешенном состоянии. Пусть царит хаос — хаос наделял его властью.

Семейство Бадди возмущалось: «Мизинчик хотеть его деньги»; «Мизинчик опять его кусать», «она утащить драгоценности Стеллы», «она пытаться убить себя», «она — лоло».

— Папа, Тони выпил все пиво из холодильника, — жаловался Була.

— Мое пиво, — отрезал Бадди. Ему тоже не нравилось, что Тони все выпил, но разве Була когда-нибудь покупал пиво? Поразмыслив, Бадди пришел к выводу, что равно ненавидит обоих — и Тони, и Булу.

Однажды вечером, застав Иви в одиночестве на веранде, Бадди предложил:

— Пошли наверх?

— Твоя жена Мизинчик, не я.

— Мизинчик сегодня в городе. Ты не чувствуешь ко мне алоха?

Но сестра Мизинчика устояла. Бадди сообразил: он настолько слаб и жалок в ее глазах, что она даже не считает нужным притворяться и пытаться ему угодить. Как часто случается с тяжелобольным человеком, для своих домашних Бадди уже все равно что умер.

— Рис кончился, — докладывала Мелвин. Мука, сахар, крекеры, чипсы, содовая, колбасный фарш и тушенка, пирожные, макароны, банки поя, связки лау-лау — все заканчивалось. В былые времена, когда Бадди был здоров и обладал несокрушимым аппетитом крепкого мужчины, он заботился о том, чтобы припасы на кухне не переводились. Теперь ему было все равно.

Продолжались раздоры, мелкие, но утомительные: то кто-то выстирал, но не высушил простыни, то трубы протекали, слишком громко включили радио, мыши проели дыры в ширмах, нанесли песка с пляжа, гекконы оставили свои какашки — двуцветные восклицательные знаки. И: «Кто украл мой скейтборд?» Дети Булы жаловались, что дядя Тони ругает их нехорошими словами. Тетя Мариэль позаимствовала у Мелвин ключ от дома и потеряла. Пора красить дом. Полотенец вечно не хватает. «Кто извел всю туалетную бумагу?»

— Как насчет облицовки? — интересовался дядя Тони: шторм опрокинул большие валуны на берегу, и возникла угроза, что прилив подмоет дом. Услышав подобное словцо из уст этого человека, я уже не жалел, что проехал сорок миль сюда из Вайкики.

Не получив ответа, Тони продолжал:

— Как насчет телевизора?

Телевизор в гостиной то ли сломался, то ли счета за кабельные каналы не оплатили.

— Иви ничем не лучше своей сестры, — ворчала Мелвин.

— Мизинчик твоя мать, — напомнил Бадди, чтобы позлить ее. Порой он становился в дверях столовой и следил, как они жрут за большим столом, наваливают огромные горы еды на тарелки, уткнувшись рылами в кормушку. «Свиньи!» — шептал он.

Бадди нашел выход из положения. Никого не предупредив, не оставив даже записки с обычной подписью: «Босс», попросту усадил своего водителя Чабби за руль, а Мизинчика с кислородным баллоном и сумкой — на заднее сиденье.

Один из сыновей Булы как раз играл на подъездной дорожке.

— Деда, ты куда?

— В город.

— Когда вернешься, деда?

— Никогда.

Можно и так решить проблему — удрать от нее. Тебя нет, и проблемы нет. Идеальное решение. Так Бадди поступал всю жизнь.

 

68. Апартаменты владельца гостиницы

Покинув свой дом на северном берегу, оставив семью, подобно крабу, сбрасывающему с себя панцирь со всей налипшей на него живностью, Бадди по пути в Гонолулу с трудом подавлял в себе яростное желание вытолкнуть из машины и Мизинчика. «Или развернуться и сбросить мою околе с обрыва». В длительной поездке Мизинчик невыносима: молчит и то и дело фыркает, подергивая носом. Что за болячка вынуждает ее все время сопеть и моргать, точно крыса?

— У тебя так бывает с женой, что она ни с того ни с сего замолчит и не отвечает на вопрос? — поинтересовался он.

— Сплошь и рядом, — ответил я. Милочка не любила болтать и, заслышав «Давай просто поговорим», сразу ощетинивалась, отчего я чувствовал себя идиотом. Вопросы ее раздражали, молчание успокаивало. Быть может, дело в среде, где она росла? На Гавайях принято не говорить, а бормотать и хрюкать. А может, Милочка просто не знала, что отвечать. В машине она общалась со мной так: повернется спиной и читает вслух знаки, проплывающие за окном: «У Зиппи. Офис Макс. Тако Белл. Биг Бургер. Дракон Тату. Парковка строго запрещена».

— Сколько вы не разговаривали — самое долгое? — продолжал Бадди.

— Пару дней.

— Можешь себе представить — у нас с Мизинчиком это тянется уже две недели. И при этом она все время сидит со мной в одном доме!

Однако «сидеть с ним» в огромном доме и сидеть рядом в машине — не одно и то же. В доме у Мизинчика имелась отдельная комната с ванной, она часто ела в одиночестве, склонившись над тарелкой и выставив локти. Ехать с ней в одной машине, по словам Бадди, — пытка. Он едва сдерживался, чтобы не наорать на нее, да боялся: опять укусит.

Когда они разместились в хозяйских апартаментах отеля «Гонолулу», стало еще хуже. Бадди начал догадываться, что допустил тактическую ошибку, оставив дом своей сварливой семейке. Хотя по меркам гостиницы люкс был роскошный — спальня, гостиная, встроенная кухня, холл, сдвоенная веранда, — Бадди томился, как в тесной клетке. Несколько дней спустя он сказал:

— Раньше я не проводил так много времени наедине с Мизинчиком.

— И как оно?

— Как будто пес меня сожрал и покакал с утеса.

В большом доме он болел, полеживал. Нет, операция явно не удалась — Бадди сделался слабым, зависимым, нетерпеливым, надменным. Он бежал из дома и здесь, в хозяйских апартаментах, уверился, что помрет, если не избавится от Мизинчика. В темном мерцании ее глаз, в ее холодном презрительном молчании он читал: Мизинчик желает его смерти.

— Найди мне комнату с видом на море.

Я поместил его в номер 509, где когда-то жил и трудился плотник Миранда, любовно отделывая свой гроб, а скрип и скрежет его инструментов в комнате этажом ниже звучали, как звуки любовной игры. История Миранды превратилась в одну из легенд отеля. Из комнаты был виден кусочек моря.

Бадди и часа не провел в номере 509. Задыхаясь, он позвонил мне:

— Пришли Мизинчика с кислородом.

Голос его звучал так, словно кто-то схватил его за шею, сдавил горло. Явилась Мизинчик, таща за собой кислородный баллон. Как только дыхание наладилось, Бадди отослал ее прочь.

— Не могу с ней в одной комнате!

За всю свою жизнь, сказал Бадди, он никогда не жил в таком тесном помещении. На северном берегу даже сплетничали о его длиннющем обеденном столе, о размерах спальни, о постели «кинг-сайз», о широкоэкранном телевизоре и большом кресле. Его личный стакан вмещал пинту водки с тоником, пепельницей служила миска для кавы с Фиджи. Он и не думал раньше, что отель «Гонолулу» так мал, ворчал Бадди.

— Вскрой эту комнату, — распорядился он и уточнил свой приказ: пусть снесут стену и сделают не номер, а этаж владельца отеля, чтобы Бадди мог занять побольше места и устроиться отдельно от Мизинчика. Строители оценили работу в пятьдесят тысяч долларов, отделка и интерьер обошлись бы еще в двадцать. Бадди поручил мне наблюдать за работами, которые грозили поглотить не только мое время, но и полезную площадь пятого этажа. Ради его прихоти нам предстояло пожертвовать тремя самыми комфортабельными номерами.

— Ты уверен, что хочешь именно этого? — осторожно спросил я.

— Какие варианты?

— Отослать Мизинчика домой. Нанять сиделку. Жить на воле.

— Как это я сам не додумался?

Он послал своего адвоката Джиммерсона потолковать с женой. Джиммерсон, крупный, хлопотливый, примчался на его зов и уединился с Мизинчиком в люксе, куда Бадди больше не заглядывал. Бумаги уже были подготовлены.

— Я хотеть присматривать за мой муж, — упорствовала Мизинчик. Яростно втягивая голову в плечи, скрежеща зубами, она словно уменьшалась в росте, съеживалась.

— Он просит развод, — пояснил Джиммерсон.

— Никогда!

— Он готов предложить вам денежную компенсацию.

— Сколько?

— Десять тысяч долларов.

Мизинчик промолчала. Эта сумма превосходила ее ожидания, но тут она заподозрила, что Бадди еще богаче, чем она думала. Выросла она в хижине, работала в баре, пока не повстречала Бадди, жизнь ее была полна опасностей и несчастий. Она столько всего должна была скрывать от мужа, что сама не помнила, о чем рассказала ему, о чем промолчала. К тому же многое из того, что она поведала, было неправдой. Она рассчитывала построить свое будущее здесь, на Гавайях, но порой бывает проще взять деньги и уйти.

— Я хотеть быть американка.

— Это можно устроить.

— И двадцать.

— Десять здесь, десять когда вы вернетесь в Манилу.

Она кивнула.

Когда Джиммерсон сообщил об этом Бадди, тот пришел в восторг: он опасался более серьезных запросов. Перестройка этажа обошлась бы значительно дороже.

Мизинчик успокоилась — то ли удовлетворенная окончательностью этого решения, то ли это был очередной перепад настроения. Она тихо сидела в хозяйском люксе, и Бадди отважился вернуться. Присутствие Мизинчика уже не так раздражало его, зато жена различала малейшую перемену в тембре его дыхания и, не дожидаясь указаний, спешила на помощь. Когда Бадди с трудом засасывал воздух, теряя сознание, не в силах и слова вымолвить от удушья, возле него всякий раз появлялась Мизинчик с кислородом, неся ему жизнь.

Беспомощно распластавшись в кресле-каталке, которое он предпочитал постели, Бадди поднимал лицо навстречу жене. Она надевала ему маску, закрывавшую нос и рот, садилась рядом и следила, как он втягивает в себя кислород и постепенно приходит в себя. Вот он продышался, лицо уже не такое бледное. Речь возвращается к нему, он снимает с себя маску и просит:

— Налей мне.

Врач предупреждал: ни капли спиртного. Даже дети ему делали замечания, изводили его, я и то осмеливался протестовать. А Мизинчик молча поднималась, подходила к встроенному бару, смешивала большую порцию водки с тоником, добавляла кубики льда и приносила стакан Бадди:

— На, папочка!

— Не уходи, — говорил ей Бадди. Он чувствовал себя лучше, легкие наполнялись кислородом, кровь — алкоголем. Толкая руками колеса, он подъезжал вплотную к жене.

Мизинчик следила за ним взглядом, стоя перед Бадди в шортах и футболке с надписью «Локал Моушн Гавайи», похожая на маленькую девочку, на его дочку — лицо худое, зубы выпирают, большие темные глаза и костлявые ступни.

— Снимай одежку, — приказывал Бадди.

Мизинчик подчинялась — медленно-медленно.

— Все снимай! — настаивал Бадди.

Пальцами ноги она подцепляла с полу трусики и бросала их на стул, где уже лежали шорты.

Эта субтильная девушка была его женой. За двадцать тысяч долларов он добился от нее согласия уйти. Когда она уедет, он останется в хозяйских апартаментах совсем один, без женщины.

— Танцуй для папочки!

И она танцевала, сгибая руки и ноги, тело как палка, все впадины отчетливо проступали в вечернем сумраке, а Бадди вновь задыхался — от похоти. Она замечала перебои в его дыхании и, танцуя, подносила ему баллон с кислородом.

Она танцевала перед ним голая, а Бадди смотрел на нее, смотрел, пока снова не начинал задыхаться, и тогда она снова, приплясывая, подносила ему кислород.

— Вернулись к первоосновам, — сказал он мне, всасывая в себя воздух, как какое-нибудь морское животное. — Вот он, мой…

— Брак?

— С позволения сказать.

 

69. Останки человеческие

Много лет Ройс Лайонберг покидал северный берег лишь раз или два в месяц, чтобы наведаться в отель «Гонолулу» и угоститься у Пи-Ви «Бадди-бургерами». Теперь он зачастил к нам что ни вечер — не за едой, за выпивкой, — так что перемены в его жизни были для всех очевидны. Он всегда звал меня. Этот человек, прежде столь сдержанный, замкнутый, теперь вел себя откровенно до агрессивности. Повернувшись к чересчур накрашенной соседке в баре, он заявлял:

— Вы на енота смахиваете! — и это не в шутку, а злобно, точно она нарушила какие-то правила.

Записной выпивоха в баре превращается в своего рода председателя. Лайонберг не общался с людьми, а произносил бесконечные монологи, которые, слегка их отредактировав, можно было бы превратить в литературу. Я было польстился, но быстро отказался от этой идеи — тем более что мне нравился телеграфный стиль его историй, похожая на скелет графика:

— Сестры Шаттер. Знаменитые близняшки. Прославились совместными выступлениями. Мерл умерла, Берд утратила популярность. Она покончила с собой.

Другая история: человек по имени Сирил Данклин (Лайонберг непременно наделял своих персонажей именами) предавался сексуальным фантазиям в телефонных разговорах со своей первой любовью, Ламией, которую после выпускного бала ни разу не видел. Их отношения зашли гораздо дальше секса по телефону, это были именно отношения, включавшие в себя самые пылкие любовные акты. Наконец они не выдержали, встретились, неуклюже-торжественно выпили по чашечке кофе и расстались. С тех пор они не звонили друг другу. Они встретились, и на этом их отношения оборвались.

— Энди Вукович был моим близким другом.

Если рассказчик предваряет свое повествование подобными словами, всегда ожидаешь худшего.

Так вот, этот Энди любил свою жену Линетту, но особенно пылко и наглядно эта любовь проявлялась, когда Энди ей изменял и чувствовал себя виноватым. У него длился затянувшийся роман с некоей Ниной, пока та не обнаружила, какую нежную страсть Энди питает к жене, и не бросила его. Лишившись своей тайной услады, Энди сделался требовательным и придирчивым, он почти не выходил из дому — к чему? — и стал по-собачьи предан Линетте, которая, в конце концов, не выдержала его навязчивости и тоже его оставила.

— Наверное, так должно было быть, — подытожил Лайонберг. — Если прожить достаточно долго, наступает такой момент, когда все начинает повторяться. Ты знаешь, что уже делал и то, и это, причем точно таким же образом. И этого человека ты встречал раньше, и этими вещами владел. Ты не можешь увидеть или услышать ничего нового, живешь в кошмаре постоянных узнаваний. Нет интереса, нет аппетита, ничего не хочется. Эти повторы говорят тебе, что жизнь кончена, ждать больше нечего. Ты можешь заранее предугадать, что скажет этот мужчина, эта женщина, ты то зеваешь, то визжать готов, потому что знаешь, чем все это кончится.

Тем не менее Лайонберга прямо-таки распирало от идей.

— Я купил беговую дорожку, — похвастался он.

— Это еще не значит, что вы куда-то продвинулись, — поддразнил его я.

Он не засмеялся, даже вроде бы и не расслышал моих слов. Человек, склонный произносить монологи, становится невосприимчив к юмору. Начав пить, Лайонберг съежился, стал меньше ростом, бледнее, болтливее и как-то убедительнее, чем в свой гурманский период. Лицом и осанкой он теперь напоминал маленькую землеройку. Он громко огласил ближайшие свои планы: круиз вдоль побережья Аляски, заказать за год вперед лучшие места на Концерте Тысячелетия Элтона Джона, приобрести таймшер в Сен-Барте, проехаться по стране в эксклюзивном электромобиле. Все эти замыслы подразумевали немалые расходы.

Однажды вечером миссис Банни Аркль, дама из высшего общества, заглянула к нам в отель в поисках Бадди.

— Замечательная женщина, — отозвался о ней Лайонберг. — Я знавал двоих ее мужей. Мне бы следовало жениться на ней, право, следовало.

Через Бадди эти слова дошли до миссис Банни Аркль, и она зачастила к нам вечерами, когда в баре появлялся Лайонберг. На губах ее играла оживленная манящая улыбка.

Лайонберг больше не обращал внимания на вдову, но мне втолковывал:

— Мы составим отличную парочку. Что с того, что у меня пропало всякое желание? Она тоже вышла из этой поры — впрочем, когда бабе за шестьдесят, она только о сексе и думает.

Наконец миссис Банни Аркль махнула на него рукой — дескать, всем Лайонберг хорош, только не разобрать, когда он трезв, когда пьян. Услышав это, Лайонберг только плечами пожал, а потом вдруг спросил меня, не надоедает ли мне каждый чертов день подряд делать одно и то же. Я сказал, что не стану отвечать на столь оскорбительный вопрос. Я и в самом деле был задет.

— Вы больше не слагаете свои стихи? — Он слышал, что я был писателем.

— Скорее, сам разлагаюсь.

— Не смейте так говорить! — прогневался председатель пьянки. Когда шутку приходится объяснять, ирония обращается против самого шутника, ведь в глубине души подозреваешь — никакая это не шутка.

— Хочу посмотреть Тадж-Махал. Пирамиды. Панамский канал. Драконью пагоду, — снова нес он свое, никого не слушая, ни на кого не глядя. — Большое кругосветное путешествие, посмотреть все зараз. Есть такие туры. Круиз по Южным морям. Ревущие сороковые.

Даже в отсутствие Лайонберга мы в отеле говорили о нем.

— Ты ведь бывал в Африке? — спрашивал меня Бадди.

— Я жил там.

— Лайонберг туда собирается.

Кеола сказал мне, что Лайонберг заказал ему отдельную оранжерею для орхидей, очень сложную, с тройным скатом на крыше, с опрыскивателями и автономным климат-контролем.

— Тут говорят про ваш домик для орхидей, — намекнул я Лайонбергу при очередной встрече.

Он не услышал меня. Уставившись в пустоту, поднося к губам стакан, он сказал:

— Слыхали, богатые японцы кончают с собой, зажав шелковый галстук от «Эрме» в дверце «Мерседеса». Задыхаются где-нибудь на обочине.

Я не сразу нашелся, что сказать. Теперь Лайонберг смотрел прямо на меня, словно ожидая моей реакции на столь нелепый способ самоубийства. Наконец, я пожал плечами и пробормотал:

— Очень печально.

Его постоянные визиты после прежних, редких и церемонных, казались и странными, и утомительными.

— Теперь медом занимается Кекуа, — к чему-то сказал он. В нем клокотала энергия, одержимость всевозможными планами граничила с гениальностью. Он вернется на материк, займется виноделием в долине Напа, вложит деньги в компьютеры, будет жить на яхте в Марина-дель-Рей, нет, на ранчо в Монтане.

Может, все это были пустые мечты, но на них расходовались вполне реальные деньги. Лайонберг так погрузился в свои замыслы, что не мог обдумывать их на ходу. Присаживаясь то за рабочий стол в кабинете, а то и за столик в баре «Потерянный рай», он названивал, заказывал доставку по почте: костюмы от Армани, обувь от Феррагамо, сверкающие побрякушки и безделушки из «Шарпер Имидж». Вдруг он увлекся изделиями из титана: «Этот металл переживет ядерную зиму. Из него делают реактивные истребители». Он приобрел титановые часы «Омега», титановые очки от солнца, титановые клюшки для гольфа, даже велосипед из титана.

— Им сноса не будет.

А мне-то какое дело?

Заметив, должно быть, тень недоумения на моем лице, Лайонберг тут же сказал:

— Хочу стать писателем. Что это за жизнь?

— Кошмарная жизнь, когда пишется. Когда не пишется, еще хуже.

— Займусь этим в Мексике. Обзаведусь домишком в Сан-Мигель-де-Альенде, заодно выучу испанский. Буду рисовать, кататься на велосипеде для поддержания формы.

Еще он планировал гурманский тур по Италии, экскурсию по петербургскому Эрмитажу, научиться играть на фортепьяно и отбивать чечетку, изучать астрономию в Калифорнийском технологическом. Планы, планы — он обсуждал их со смаком.

— А любви вы отвели место в своем будущем? — спросил я.

Этот вопрос он расслышал.

— Я знавал многих красивых женщин. Все мои жены были прекрасны, — вздохнул он. — Но как уродлива бывает красивая женщина, когда она обидит тебя, сделает что-нибудь плохое. Да, у нее по-прежнему идеальные формы и правильные черты лица, однако от нее просто смердит. Видели вы эту девушку, Рейн?

— Бадди рассказывал о ней.

— Она собирается замуж. Я в восторге. У нее будет ребенок, — он и впрямь говорил довольным, немного покровительственным тоном. — Я готовлю ей восхитительный подарок.

Восхитительный подарок новобрачной — еще один замысел наряду с прыжками с парашютом, коллекционированием масок с реки Сепик, поисками новых экземпляров для собрания нэцкэ. А еще он мог бы увлечься виндсерфингом: «Я же еще не стар. Поеду на реку Колумбия, лучший серфинг в мире. Обзаведусь партнершей».

— Конечно, взять хоть меня, — подхватил Бадди. — Мизинчику всего двадцать четыре года. Это лучший секс в моей жизни. Потому что она психованная.

Лайонберг засмеялся. Бадди выпил в тот вечер больше обычного. Я уставал от экспансивности Лайонберга, от всех его планов, столь подробных, что мне приходилось все время напрягать внимание: то он в Мексике несется верхом на велосипеде с учебником испанского языка в руках, то собирает гроздья винограда или, глядишь, уже взмыл в небеса на воздушном шаре. Лайонберг пожертвовал губернатору изрядную сумму на перевыборы, но при этом заставил его выслушивать всевозможные прожекты — планы Лайонберга охватывали и будущее штата Гавайи. Почти каждый вечер он являлся в бар, и мы следили за ним, словно загипнотизированные, как за человеком, начертившим карту будущего и изрекающим пророчества.

День-другой его стул в баре оставался пустым. Это уже было непривычно. Выждав еще денек, мы сообщили в полицию. Несомненно, на это Лайонберг и рассчитывал. Его нашли на крутой горной дороге, в стороне от шоссе Пали, рядом с его дорогущим автомобилем: он захлопнул дверь со стороны пассажира, защемив свой галстук, и удавился. Записки не было.

 

70. Гавайский снег

На очередном мальчишнике (переехав в отель, Бадди стал собирать свою хуи еженедельно) Бадди заявил, что ему холодно, да что там — он просто окоченел. Мы все, Бадди и его друзья, сидели в «Потерянном рае». Никто не ответил на эту реплику, один-два человека что-то промычали — слишком уж мы удивились. Стояла самая жаркая неделя года, сезон «Кона», наступающий в середине августа, когда влажный тропический воздух колеблется так лениво, что даже не колыхнется маленький флажок на крыше гостиницы. Над Вайкики стоял вой кондиционеров — они словно пытались добавить обороты, но из них не исходило ничего, кроме шума и затхлого воздуха. У нас сломалась система охлаждения, я как раз дожидался человека из «Гавайского снега», который должен был ее починить, но об этом я, само собой, говорить не стал.

— Ноги точно лед, — жаловался Бадди, — а руки — пощупайте мои руки!

Никто не отважился щупать его руки. Вид у Бадди был больной, лицо потемнело от прилива крови, должно быть, его мучила лихорадка. Но чтобы мерзнуть? Свыше девяноста градусов тепла, влажность на уровне девяноста процентов, жаркие улицы Гонолулу провоняли прелым запахом бензина и мусора. На крыльях и капотах автомобилей пульсировал, точно норовя взорваться, раскаленный металл. Словно полог накренившейся палатки, над нами нависло низкое небо, посеревшее от вулканической пыли, занесенной из действующих вулканов Большого острова. Воздух горчил от жары, дверные ручки в отеле стали липкими — постояльцы хватались за них, не выпуская из рук мороженого. Над проезжей частью сгущались лиловые, ядовитые на вид выхлопные газы. Серфингисты не ловили волну. Волн в такие дни обычно не было: ленивая, усталая пена ложилась на кромку берега и тут же впитывалась в горячий песок, заставлявший босоногих туристов приплясывать, гримасничая от боли. На горизонте покрывшееся налетом небо смыкалось с неподвижным морем — выглядело так же аппетитно, как перекипевший суп. Вода затянулась мутной пеной, словно в океане кто-то принимал теплую ванну. Перегрелись даже никогда не потеющие японцы.

— Холодно на хрен! — повторил Бадди, рассердившись, что никто ему не отвечает, никто даже не откликнулся на его приглашение пощупать ледяные руки.

Обернувшись, я заметил, что Трэн медлит перед открытым холодильником, притворяясь, будто не может найти графин с водой, а на самом деле жадно вдыхая холодный воздух.

Бадди обхватил себя руками. Точно, у него лихорадка. Кожа посерела, глаза тусклые.

— Смотрите, мурашки по коже бегут!

Вся рука, даже похожие на татуировку отметины от зубов Мизинчика, покрылась мелкими пупырышками и стала похожа на терку для сыра. Возможно, побочное действие алкоголя — ведь теперь Бадди ухитрялся напиться еще до полудня.

Чтобы сменить тему, я спросил:

— А где Мизинчик?

— Это ты мне скажи, где она, — огрызнулся он. — Нет, лучше не говори. Мне от нее только хуже.

Он говорил как-то раз, что постоянное присутствие женщины — Мизинчика или любой другой — убивает желание. Ему требуется разлука, чтобы влечение пробудилось вновь. Это он утверждал в один из вечеров, а в другой раз говорил, будто вообще утратил желание, и я невольно вспомнил об этом, когда Бадди стал жаловаться на холод.

Видимо, он не шутил. Он надел свитер, длинные гольфы и продолжал дрожать так, что кубики льда громко щелкали у него в стакане.

— Вам что, ребята, не холодно?

Только Трэн поднял на него глаза, все остальные — Сэндфорд, Уиллис, Леммо и Пи-Ви — переглядывались с разинутыми ртами, пыхтя, задыхаясь от невыносимой жары.

— Сломался кондиционер, — пояснил Леммо.

— Это хорошо!

Вид у него был жалкий — кожа изжелта-бледная, одет более чем скромно, сиротливый какой-то в этом мальчишеском наряде: шорты, гольфы, сандалии. Распухшие руки казались уже не руками, а «конечностями».

— Кстати, раз уж ты об этом заговорил, — промямлил Сэндфорд, — вроде и впрямь прохладно.

— Да не прохладно, холодно!

— Ну да. Это я и имел в виду.

При этом Сэндфорд отчаянно потел и говорил с трудом, язык по-собачьи свисал у него изо рта. Ему было жарко, как и всем остальным, — все на острове только об этом и говорили: глобальное потепление, парниковый эффект, тайфун Эль Ниньо, но босс сказал, что ему холодно, и все остальные, из дружбы или по привычке подчиняться ему, тоже якобы ощутили прохладу.

— В комнате у меня словно в иглу, — сообщил Бадди.

— Все дело в том, что я видал морозы похуже, — попытался хоть как-то прояснить эту несообразность Сэндфорд. — У нас в Рочестере в 78-м выдалась такая зима, что земля промерзла насквозь и целых два месяца никого не хоронили — кучами наваливали трупы на складе.

— Не заводи про трупы, — остановил его Бадди.

— Однажды я со стюардессой на материке познакомился, — заговорил Пи-Ви. — Носик у нее был такой странной формы. Я ей говорю: «Какой необычный нос». А она: «Отморозила. Отняли самый кончик. Работала в „Аляска Эйр“, база у нас была возле Анкориджа».

— Есть такие места, где все время зима и снег, — внес свою лепту Трэн. — Мне один турист из Канады сказал: «Лето? У нас, бывает, и год пройдет безо всякого лета». Мне это чудно́ показалось.

В тот момент он большой алюминиевой лопаткой выгребал ледяные кубики из морозильника, и это придавало его словам оттенок угрюмой торжественности.

— Нисколько не чудно! — яростно возразил Бадди.

Зазвонил телефон, Трэн ринулся к нему, убегая от гневного лика босса.

— Тебя, — протянул он мне трубку.

— «Гавайский снег», — послышался в трубке голос электрика. Он явился чинить наш кондиционер. Я предпочел не объявлять об этом вслух.

С радостью покинул я бар с его нелепыми разговорами, но, очутившись в удушливой жаре в темном подвале гостиницы наедине с совершенно незнакомым человеком, я мучительно ждал, чтобы он, наконец, заговорил. Прошло уже несколько минут с тех пор, как я спросил его: «Что вы об этом думаете?» — а он все не отвечал.

В свете его фонарика то и дело вспыхивали желтым отблеском крысиные глаза, но эти твари ничего не боялись: припав к земле, нюхали воздух и выжидали, пока мы уйдем, тушки их от напряжения раздувались: это был их дом, не наш.

Наконец электрик разжал губы:

— Это все?

Я понятия не имел, что он имеет в виду.

— Мне не видно, куда вы светите.

— Вот панель, — пояснил он. — Соединительная муфта. Таймеры. Есть еще провода?

Говорил он, как человек разбирающийся, но тут же смолк. Он был похож на свой мигающий фонарик — то свет, то тьма, то свет, то тьма.

— Может, в пробке дело? — предположил я.

— Вы имеете в виду автоматический прерыватель? — Он воткнул два усика-проводочка, выступавшие из металлического зажима, в два разных участка панели. Я зажмурился в ожидании взрыва.

— Пусто, — произнес он приговор. — Вот видите ли, у вас напряжение…

Этот насыщенный техническими терминами жаргон никак не вязался с футболкой («Фестиваль укелеле») и измазанными штанами, сползавшими с талии под тяжестью пояса с инструментами. Похоже, нормальных слов электрик не знал. Теперь он тыкал в клубок проводов индикатором.

— Их привозят с материка.

— Откуда именно?

Он ухмыльнулся, не ответив: в его глазах материк представлял собой единое место, а не множество весьма сложных подразделений, какими являлись Гавайские острова. После стольких лет жизни здесь я уже и за собой замечал подобное предубеждение.

— Вы австралиец?

— У меня что, акцент? — фыркнул я, сдерживаясь, однако, поскольку считал необходимым сохранять приличные отношения со строптивыми механиками и ремесленниками.

— Бадди что-то такое говорил, дескать, вы не с островов. Как он, кстати?

— Бадди? — «Замерз на хрен». — Бадди теперь живет в отеле вместе с женой.

— Это у него четвертая. У меня вторая. У вас нынче которая жена?

— Вторая, — ответил я. Вопрос был мне неприятен.

— Это я исправлю. Коротнуло один прерыватель. Может, плохой провод. Надо посмотреть спецификацию, какая проводимость. Одни лучше служат, другие хуже. Того гляди, током вдарит.

Я молча рассматривал при скудном свете фонарика его пухлые щеки.

Минуту спустя он сказал:

— Ага, ясно. Геккон. Залезают внутрь и яйца там откладывают.

Трехдюймовая ящерка со своими яйцами размером в горошину заблокировала систему кондиционеров во всей гостинице.

Наверху Бадди с друзьями продолжали ту же тему. Едва вернувшись в «Потерянный рай», я услышал позвякивание ледяных кубиков в стаканах и голос Бадди:

— Разумеется. Любой врач вам подтвердит: пониженная температура гораздо хуже, чем повышенная.

— Еще одну такую зиму я бы не перенес, — подхватил Сэндфорд.

— В Неваде бывает полно снега, — добавил Леммо, — я как-то раз видел, когда ездил в Вегас. Уж и мороз! Хотел языком сдвинуть защелку на воротах, а она возьми и прилипни. Больно было!

— Невада и значит «снежная», — вставил я. — По-испански.

Все они мрачно глянули на меня, точно лишь теперь догадались: что-то с этим парнем неладно.

— Я как-то слышал о человеке, который обморозился, — заговорил Пи-Ви. — Началась гангрена, пальцы на ноге почернели. Ему пришлось отрезать их ножницами.

— А я никогда не видел снега, — отозвался Трэн. Он все еще, словно новичок, не столько говорил, сколько выдыхал слова, и никто не обращал на него внимания.

— По-моему, я скоро в снеговика превращусь, — пожаловался Бадди.

Он говорил об этом с такой убежденностью и жалостью к себе, что смахивал на огромного, тяжеловесного, неподвижного зомби — примитивный, тупой, обескровленный.

— У меня такое тоже бывает, — сочувственно откликнулся Уиллис.

— И у меня, — подхватил Пи-Ви, с тревогой вглядываясь в льдистые глаза Бадди.

Эти люди на что угодно для него пойдут, подумал я. Девяносто два градуса в тени, а они замерзают.

— Эскимосы предпочитают холод и лед оттепели, — сказал я. — К снегу они приспособились, а вот промокнуть боятся, терпеть не могут теплую погоду.

— Как же они моются? — заинтересовался Пи-Ви.

— Гренландские эскимосы моются собственной мочой, это научный факт, — заявил Сэндфорд.

— Гадость какая! — передернулся Уиллис.

— Это еще надо посмотреть, чья моча, — сказал Бадди. Я счел добрым знаком его попытку пошутить.

Кеола, подметавший пол в «Потерянном рае», вставил свое слово:

— Говорят, эскимосы то же само гавайцы, только жить Аляска. Э, только гавайцы не индейцы. Мы здесь — не американцы. Мы есть особые…

— Чушь собачья! — взревел Бадди.

— Мы — канака маоли, — закончил Кеола. — Жарко, не могу объяснять. — И он продолжал подметать, пролагая себе путь из бара. Откровенное замечание Кеолы напомнило нам — если мы нуждались в напоминании — об удушающей жаре вокруг, но Бадди сердито фыркнул, будто Кеола допустил кощунство.

— Бывает, ни рук, ни ног не чувствуешь, — сказал Пи-Ви.

— Вот именно, — откликнулся Бадди таким тоном, словно с ним это происходило прямо сейчас.

— Один парень, — начал очередное повествование Пи-Ви, — оказался зимой, в страшный мороз, один с двумя собаками. Он умирал с голоду, решил съесть собаку, а ножа у него не было. Собаки — и больше ничего. Что он сделал, как по-вашему?

— Я понимаю, как он себя чувствовал, — вздохнул Бадди.

— Он покакал и вылепил из дерьма что-то вроде ножа, а когда какашка замерзла, она стала твердой, как камень, и он перерезал ею горло одной собаке, содрал с нее шкуру, а мясо съел. Потом из собачьих костей сложил сани, из шкуры сделал упряжь, запряг второго пса, и тот оттащил его обратно в лагерь.

Пыхтя от жары, мы безмолвно уставились на Пи-Ви.

— Я читал в книге, — пояснил он.

— Плевать, — сказал Бадди. — Гавайцы — не эскимосы, куда уж им! Они по ночам одеялами укрываются! Они бы на материке от холода сдохли!

— Но ведь на Мауна-Кеа лежит снег, — напомнил ему Леммо.

— Да, там много снега, — подтвердил Кеола.

— Видел я этот снег. Он ненастоящий. Гавайский снег.

Бадди посерел, кожа сделалась совсем бледной, губы голубыми, а по краям — пепельного цвета. Лишь тень того человека, которого мы знали.

Даже несуразная готовность друзей во всем соглашаться с ним, даже этот треп насчет холода и снега не принесли ему облегчения, и больше всего в этих байках о морозе, которые мы травили в удушливо-жаркий день, меня тревожила их нелепость, словно никто и не беспокоился о правдоподобии, поскольку Бадди уже ушел от нас, он был мертв, хоть и сидел посреди бара. Мы обращались к человеку, на которого уже махнули рукой, мы были добры к нему из суеверия — ведь все люди стараются уважительно обращаться с умершими, тут мы ничем не отличались от других.

Никто не спорил с Бадди. С мертвыми не спорят, ибо мертвые, умирающие, обреченные — а Бадди был обречен — заведомо знают больше нашего.

 

71. Братец Из

Завелся он, услышав реплику Кеолы: гавайцы, мол, не индейцы. «Мы особые — канака маоли». А спустя несколько дней масла в огонь добавил визит человека, прозванного Братец Из, — популярного гавайского певца, за которым помощники возили на гастроли ручной подъемник, чтобы подсаживать его на сцену: сам он подняться по ступенькам не мог. Братец Из был канака маоли и весил он шестьсот пятьдесят фунтов.

Израэль Камакавиво-оле — таково было его полное имя — приходился Кеоле дальним родственником, «калабаш-кузеном», как здесь говорят. Из заглянул к нам на обратном пути с концерта в «Раковине Вайкики», остановился в дверях, в окружении своих приспешников из местных — все в футболках и мешковатых шортах, в солнечных очках и сандалиях на резиновой подошве. Завидев огромного темнокожего человека, опиравшегося на две трости, Роз в испуге отступила, но, когда Братец Из негромко и ласково окликнул ее: «Где ж ты спрячешься от такого большого парня?» — Роз заулыбалась и подошла к гавайскому гиганту.

Этот визит придал популярности и Кеоле: он и раньше говорил, что состоит в родстве с Братцем Изом, да никто ему не верил, а теперь все увидели их вместе — здоровенного смуглого толстяка, прославленного гавайского певца, чьи ноги были искалечены избыточным весом, и его субтильного кузена Кеолу.

Они уселись на веранде, Из предпочел каменную скамейку — стульям он не доверял — и заказали локо моко, гавайское блюдо, которое Бадди после операции на легких ради собственного удовольствия распорядился подавать в баре и поместил в разделе «Меню шеф-повара». Хотя Пи-Ви уже много лет готовил эту еду для служащих гостиницы, Бадди отвел его разок в сторонку и весьма скрупулезно — эта манера появилась у него недавно — объяснил, как полагается готовить правильное локо моко: «Наваливаешь горку белого риса в миску, кладешь сверху полупрожаренный кусок мяса из большого гамбургера, поверх него — яичницу из пары яиц с жареным луком, а затем, с позволения сказать, заливаешь темной подливкой так, чтобы покрыть с верхом. Подавать с соевым соусом и кетчупом».

Уставившись на Братца Иза, заказавшего три порции локо моко, Бадди злопыхательствовал:

— Где он был, пока за него не взялся антрепренер-хаоле? Много лет тому назад у меня тут в отеле выступали настоящие гавайские певцы. Я дал им путевку в жизнь. В наш отель народ валом валил на их выступления. «Тысяча фунтов музыки», во как!

— И что с ними сталось?

— Запретили, — рявкнул он. — Не из-за них, из-за другого шоу, «Таитянские Титьки» — хула без лифчиков.

Он даже не заметил, что я смеюсь, — так он был зол. Ему поперек горла встал визит Братца Иза, внезапное возвышение скромного привратника и садовника Кеолы, на которого тоже упал отблеск славы, — при том что на Бадди, владельца гостиницы, никто и внимания не обращал.

— Я был знаком с тем парнем в Хило, который придумал локо моко, — хвастался Бадди. — Они просто не понимают, как давно я здесь.

Я слушал его вполуха, не отводя глаз от Братца Иза — тот смахивал на какого-нибудь полинезийского монарха («Царек с каннибальских островов», — фыркнул Бадди, услышав такое сравнение). Я смотрел, как он чинно сидит и ест, толстые щеки с ямочками свисают до плеч, глаза глубоко провалились в складки лица. Окружающие относились к нему почтительно, ходили на цыпочках, переглядываясь и вздрагивая, когда Братец Из исторгал из широкой груди высокий пронзительный смех.

Братец Из тоже путешествовал с кислородным баллоном — его легкие не справлялись с нагрузкой. Надев маски, они с Бадди косились друг на друга, точно пара жадно глотающих кислород космонавтов.

Когда Братец Из покинул отель, а Кеола вновь взялся за метлу, Бадди принялся ругать гавайцев, словно Из и Кеола были представителями всей расы. Его разъедал страх тяжелобольного человека, и от страха он сделался безоглядно циничным.

Разбивают лагерь на берегу, ворчал Бадди. Спят в аэропорту, воруют авокадо прямо с деревьев, рассядутся на газоне и отказываются уходить, хоть полицию вызывай, а когда, наконец, уйдут, оставляют за собой гору грязных памперсов и обертки от съестных припасов. Мусорить — вот на что они мастера первоклассные. Где гавайцы, там груда целлофановых пакетов, одноразовых стаканчиков, пустых банок из-под содовой и ошметки пенопласта.

Я посмеивался, слушая его разглагольствования, поскольку вот уж кто никогда не отличался опрятностью, так это сам Бадди, но он продолжал свой обличительный монолог с упорством и злобой инвалида. Больше ему нечем было заняться, а гавайцев он мог поносить безнаказанно, и это было особенно противно.

— Чего он взъелся? — пожимала плечами Милочка, но в обязанности управляющего гостиницы входит и это — выслушивать речи патрона.

А он все свое: гавайцы, расставляющие повсюду палатки, не дураки пожрать «У Зиппи», любители саймина и «Чиз Дудлз», не говоря уж о выпивке, обожествляют свою землю. О, вся земля островов — святая! Так что же они повсюду разбрасывают свой мусор, памперсы и пластиковые чашки? Пляж они так заваливают старыми холодильниками, ржавыми консервными банками и собственным дерьмом, что, когда копам удается их, наконец, выставить, эти участки приходится расчищать бульдозерами и проводить дезинфекцию.

— Видал ты их, бритоголовые жирняи, здоровей меня! — продолжал Бадди. — Разъезжают на старых грузовиках, размахивая перевернутым гавайским флагом в знак протеста. Им бы только неприятности людям устраивать, всем они недовольны, а сами едва ли пятнадцать слов скажут на родном языке. Да что там, любой турист с материка через неделю знает десять слов по-гавайски… Я сам назову около тридцати, — заявил Бадди.

Гавайцы поют псалмы, в церковь ходят как нанятые, семья для них все равно что фетиш, пока не случится беда — например, муж жену обижает, — и тут они вызывают социальных работников. На талоны покупают не еду, а собачий корм, и расплачиваются ими за татуировки. Они молятся по-гавайски перед тем, как сожрать гору макарон, банку колбасного фарша и кварту мороженого «Банана Каренина» на десерт.

— Это же и твое любимое лакомство! — попытался я урезонить Бадди.

— Не обо мне речь! — отрезал он. — Взять хоть Кеолу — наполовину португалец, но винит капитана Кука в том, что по Вайкики ходят шлюхи!

Тем не менее и Кеола, и сам Бадди частенько торчали у бокового входа отеля, пересмеиваясь с проститутками, которые проходили мимо, срезая путь по боковому переулку. Они начинали появляться каждый вечер около десяти.

— А вон новенькая, — отмечал Бадди. — Йо-хо, мать!

Бадди не прибегал к слову «сентенциозный», но описывал он именно таких людей: все аборигены, по его словам, ханжи и зануды, для всех житейских превратностей у них наготове притча или цитата из Библии. Этот пассаж также вызвал у меня улыбку, ибо сам Бадди постоянно поминал свою Стеллу на небесах и уверял, будто зеленый луч в час заката — это зашифрованное сообщение, переданное ему от нее по личному телеграфу господа бога.

— Бродят повсюду, затевают ссоры с хаоле, пытаются трахнуть наших баб, — распалялся Бадди, прибавляя к этому, что у любого гавайца в родословной значится хаоле, и не один.

Друг другу гавайцы не доверяют. Был такой момент: образовалось больше шестидесяти партий, ратовавших за восстановление монархии, и все они, каждая на свой лад, пытались заполучить землю, ведь земля — это деньги, а на эти деньги они купят себе очередной трейлер, телевизор и радио, да чтоб орало погромче. Если б они завладели землей, они могли бы продать ее хаоле, как это сделали их предки, им плевать, что современные хаоле работают в индустрии развлечений и превратят их «святые места» в ночные клубы и казино.

Темные, переменчивые люди, неумелые, злобные, алчные — трудно себе вообразить большую противоположность общепринятому стереотипу: дескать, счастливые островитяне все поголовно играют на укелеле, пляшут хулу и поют вразнобой. Нет, они такие же лицемеры, пуритане, фарисеи, как все обитатели третьего мира, позволившие попам заморочить себе голову, а в глубине души — Бадди уверял, что ни одна, даже самая затаенная их мысль не укроется от него, — в глубине души все они расисты.

— «Туристы говорить „алоха“! Туристы носить цветочные гирлянды! Туристы ходить без фифика!» — передразнивал их Бадди.

Местные бизнесмены — китайцы, японцы, корейцы, все эти не склонные к конфронтации азиаты, открывшие свое дело или вложившие деньги на островах, боятся гавайцев и жмутся по углам, как только какой-нибудь «коренной» демагог разинет свою пасть.

— Гавайцы толкуют о культуре, больше им говорить не о чем, — насмехался Бадди. — Это же чушь собачья, какая у них может быть культура?

Хула, церковные псалмы, школьный футбол и колбасный фарш.

— Ты как-то сказал: кто утратил свой язык, тот все потерял, — напомнил мне Бадди.

Неужели я говорил это?

— Какая может быть культура без языка?

— Не знаю.

— Ты как-то раз спрашивал меня об этом, когда мы болтали историю, — это выражение, «болтали историю», выдавало в нем местного человека. — Как можно считать себя гавайцем, если ты не говоришь по-гавайски?

— Кое-кто из них знает язык.

— Два-три человека. Все остальные лишь мозги трахают со своим десятком слов.

Пропащие люди, подытожил Бадди. Они впустили к себе миссионеров, и те проглотили их живьем. Можете, если угодно, винить миссионеров: они полностью преобразили гавайцев, все у них отобрали, даже память. Гавайцы не могут припомнить времена, когда они не были христианами. Их историей стала Библия, их языком — язык Писания, и даже те, кто по-прежнему утверждает, будто поклоняются огненной богине Пеле, рассуждают о своей вере столь же набожно и назойливо, как не расстающиеся с Библией баптисты. Хула с обнаженной грудью — на этом Бадди зациклился. Пока женщины на островах не боялись обнажать грудь, была еще надежда, а без этого Гавайи — просто очередная колония с цветным меньшинством. По уровню образования, кстати, острова — на последнем месте в Штатах.

— Какого только дерьма я тут не насмотрелся, — говорил Бадди. — Ты вообразить себе не можешь, сколько я выслушал этой гавайской чуши! Это в сто раз хуже, чем та чушь, которой грузили меня индейцы-пайюта, когда я рос в Неваде.

Гавайцы злы на всех и притом безъязыки, не могут толком объяснить, что их так разозлило, а от этого злятся еще пуще… Говоря об этом, Бадди и сам разошелся еще пуще.

— Приходят ко мне за подачками. Никому и в голову не придет предложить: «Заплати мне, и я вымою твою машину, что-то сделаю у тебя в гостинице». Нет, подавай, и все.

Живут на пособие, получают талоны на продовольствие, требуют вдобавок бесплатной кормежки и утверждают при этом, что терпеть не могут правительство США и пусть-де их оставят в покое. Отдайте нам отчие земли, и мы продадим их под казино!

— Они куда больше американцы, чем я, — ворчал Бадди. — Любят рождественские развлечения, и пиво, и футбол с баскетболом, и выпускные балы в школе. Главное событие года — январский Суперкубок. Им выгораживают место для парковки на берегу, и они смотрят матчи, сидя в машинах. Все их национальные герои — либо футболисты, либо эстрадные певцы, как этот Братец Из.

И Бадди продолжал ворчать. Расписывая гавайцев, в особенности Братца Иза, он рисовал, разумеется, собственный портрет.

 

72. Дублер

Пи-Ви оглох на одно ухо и ходил скособочившись, шаркая одной ногой, склонив голову набок и приложив палец к больному уху. Он выговаривал «пасифический» вместо «специфический», «пвекасно» и «пвоблема». Чтобы он услышал, собеседнику приходилось кричать. Тем не менее Пи-Ви «пвекасно» разобрал критику Бадди в адрес Братца Иза: его глухота подчинялась неким законам этики, от его слуха никогда не ускользала несправедливость. Братец Из обладает сладчайшим голосом и поет самым звучным фальцетом, какой только бывает на свете, так говорил Пи-Ви. Он потомок королей, доказательство тому — его объемы и умение держать себя.

— Нечего толковать про гавайских аристократов, — разворчался Бадди (Мизинчик везла его через холл гостиницы в кресле-каталке). — Гавайцы королевских кровей — по большей части геи, блондины, вылитые хаоле или и то, и другое, и третье, вместе взятое. Все похваляются, что они али-и, как будто происхождение что-то значит.

— А разве нет? — удивился Пи-Ви.

— Только для европейских придурков! — рявкнул Бадди.

Пи-Ви, пасифический пацифист, улыбнулся и подождал, пока Бадди не укатит прочь на резиновых шинах инвалидного кресла. Пи-Ви напоминал мне кого-то близкого из моей прежней жизни, только я не скоро сообразил, кого именно. Он был добр, великодушен, заботлив, больше всего на свете любил делать людям приятное. Это тоже казалось знакомым. Мне было с ним легко.

После долгого пребывания на Гавайях и поездок по тихоокеанским островам Пи-Ви частично лишился слуха, лицо его стало одутловатым, покрылось пятнами — признак сдающей печени, — один глаз не видел, а ростом он был невелик: Роз к восьми годам уже догоняла его. Будучи поваром, он постоянно пробовал свою стряпню, в особенности — кокосовый торт со сливками, а потому чересчур располнел. Ему сделали коронарное шунтирование, позаимствовав вену из ноги, и теперь, когда Пи-Ви поднимался по лестнице, икру сводило судорогой. Он никогда не жаловался. Ему было около семидесяти пяти, но он не казался старым и больным, поскольку всегда был ясен и бодр, а недомогание считал естественным спутником преклонного возраста. Он свыкся с ним: «Многим приходится гораздо хуже». Легкий, веселый человек, он рано вставал, с готовностью помогал мне, хвалил, когда я меньше всего этого заслуживал, делясь со мной собственной жизнестойкостью.

Общение с ним, как и с другими здоровыми духом людьми, шло мне на пользу: я черпал в этой дружбе силы и надежду на будущее.

Проработав несколько лет бок о бок с Пи-Ви, я понял наконец, кого он мне напоминал. Как и у Леона Эделя, у Пи-Ви было много общего с моим отцом: никогда не унывал, не ворчал, избегал конфликтов, улыбался не формальной, а искренней счастливой улыбкой. Рядом с ним я чувствовал себя точно так же, как рядом с отцом, а отца я очень любил. Я начал относиться к Пи-Ви по-сыновнему и был вознагражден: сходство между ним и отцом стало усиливаться. «Я — дуб подгнивший», — говаривал мой отец под старость. Спустя несколько лет после его смерти я научился различать его качества во многих добрых стариках — они беседовали в той же манере, что и он, сглаживая острые углы, щедро предлагая свою дружбу. Но под его кротостью таилась такая сила, которая помогла мне постичь смысл Нагорной проповеди.

Пи-Ви не противоречил Бадди ни в глаза, ни за глаза — лишь заметил мимоходом, что, даже если Бадди отчасти прав, он знает не всю правду. Гавайцы бывают так же хороши или плохи, как любой другой народ.

— Прежде, когда Бадди был молод и весел, он любил общаться с туземцами, знал местную музыку, — вспоминал Пи-Ви. — Мы играли ее по вечерам, на закате, Моми танцевала перед ним хулу. Как Бадди хорошо жилось — счастливее его не было человека!

Пи-Ви тоже был когда-то женат на местной женщине.

— Я чувствую к ним много алоха, — сказал он, прибегнув к ходовому гавайскому обороту. Задумываясь над историей островов, он расстраивался: — Эти люди жили здесь, когда мы пришли. Это их страна. Они — канака маоли. Если кто этого не понимает, он ничего не понимает, — говорил Пи-Ви. — Вот почему история так печальна.

Самым прекрасным зрелищем на земле он считал хулу на закате дня и говорил, что любая женщина становится прекрасной, когда танцует хулу, как бы она ни выглядела в другие минуты. Он говорил, что сама эта музыка сладостна, даже такие банальные напевы, как «Прекрасные руки хулы», совершенно изумительны, а когда зрители начинают во весь голос выкрикивать припев, у него мурашки бегут по коже.

Ему нравились гавайские изделия — калабаши, деревянные миски для поя, старинные рыболовные крючки, примитивные с виду, но обдуманно и тщательно выполненные. То, что мы принимаем за груду камней, было раньше алтарем, и, когда разглядишь это, начнешь догадываться, как важен был сам алтарь и все вокруг него, поймешь, почему его водрузили именно на этом месте. Когда-то и Бадди чувствовал это. Чтобы это понять, нужно быть счастливым, а когда поймешь, станешь еще счастливее.

Пи-Ви верил, что Кеола обладает шестым чувством. И пусть Бадди прав, и Кеола тащит кое-что из гостиницы — мыло, шампунь, как-то раз щетку, а порой пепельницу или стакан, — это пустяки, гораздо важнее, что Кеола всегда говорит правду: спроси его насчет украденных вещей, и он охотно признается: «Ну да, это я уволок».

— За вором можно уследить, — говорил Пи-Ви, — за лжецом не доглядишь.

Как часто я слышал те же слова из уст отца? Мне казалось, Пи-Ви послан мне для того, чтобы я чувствовал: мой отец не совсем умер. Видя его двойника в гавайском поваре, я меньше горевал. Я убедился, что даже здесь, на островах, так далеко забравшись от дома и постарев, я остаюсь частью великого жизненного цикла, и отец мой — по-прежнему рядом со мной. Пи-Ви отчасти заменял мне отца; это облегчало боль, приносило утешение.

Только счастливый человек может понять, что лучшее на Гавайях — сами гавайцы, говорил Пи-Ви, их нынешняя жизнь и история народа — воинов, мореходов, рыбаков, музыкантов, любовников. Их легенды столь же величавы и фантастичны, как и классические мифы, полны гигантов и демонов, волшебников и сказочных существ.

Сегодня Гавайи — словно красивая, но расколотая чаша из дерева коа: о ее красоте можно судить по обломкам, а некоторые даже пытаются, без особого успеха, восстановить из осколков целое. Достойные, но тщетные усилия: слишком много мелких щепок, а кое-какие фрагменты и вовсе потеряны. Даже если б удалось сложить чашу, это был бы всего-навсего склеенный из кусочков деревянный сосуд, хрупкая реликвия прошлого.

Иногда по ночам, когда ресторан закрывался, я наблюдал, как Пи-Ви сидит на кухне, склонившись над столом для разделки мяса, и словно украдкой читает книгу, косясь на страницы здоровым глазом. То были книги Джеймса Миченера, Роберта Льюиса Стивенсона. Однажды я увидел у него в руках свою книгу.

— Что это ты за нее взялся?

— Это пвекасно!

Я растерялся. Мой отец тоже читал мои книги как бы украдкой, одним глазком, не зная, что и сказать о них, как соединить в своем уме автора скабрезного романа с тем молодым человеком, каким он представлял себе своего сына. По-видимому, проблема озадачивала и Пи-Ви; тем не менее, дочитав книгу до конца, он никак не изменил своего отношения ко мне, был все так же точен и справедлив. Он вообще был добр к людям. О его порядочности я мог судить по тому, что с гавайцами он всегда обходился, как с друзьями. Я ценил людей, которые, видя во мне безвестного чужака, не злоупотребляли своим преимуществом. Мне нравилась анонимность — это помогало точнее распознавать окружающих.

Какое-то время спустя Пи-Ви сказал мне:

— Коли ты можешь так писать, зачем работаешь в гостинице?

— Эту книгу я написал задолго до того, как приехал сюда.

— И что?

— Здесь я ничего не пишу. Не уверен даже, смогу ли.

Это его не смутило.

— Сразу видно, ты справишься, — сказал он.

«Свазу», говорил он, «спавишься». Глухота вызвала дефект речи, который придавал его словам акцент всеведения.

— О чем мне писать?

— Столько всего. Никто не написал правду («пвавду») о Гавайях. Никто не видит ее. Бадди уже не видит, слишком волнуется из-за своих болезней. Гавайи — это не только пляж, это все вместе, даже проститутки («пвоститутки»).

— Ты так добр к местным жителям, — сказал я.

— Я сам местный. Я был женат на девушке с Таити с татуировками. Мы были очень счастливы. Я работал поваром в ресторане в Коне. Она познакомила меня с гавайками, а позднее я женился на одной. Мы все были друзьями. Они — хорошие люди. Если наблюдать со стороны, никогда не узнаешь их, но, если получше с ними познакомиться, ты все поймешь.

— Все говорят о гавайцах по-разному.

— Потому что они могут быть тем, чем ты захочешь, чем угодно: если ты считаешь их подонками, они будут тебя ненавидеть, если полюбишь их, они будут твоими друзьями.

— Так что же, они — отражение нашего к ним отношения?

— Можно сказать. — Он призадумался на минуту, а потом продолжал: — Я не стану идеализировать гавайцев, но мне неприятно слышать, как Бадди их поносит, потому что я знаю: на самом деле он так не думает, а от этого брань почему-то звучит еще грубее.

— Может, мне стоит написать о Бадди?

— Все собираются писать о нем, но никто не пишет. Журналисты брали у него интервью для «Адвертайзера», но всякий раз получалось что-то не то.

— «Бадди в раю».

— Это было когда-то раем. Это было прекрасно, я помню. До Пёрл-Харбора. До войны. Я был тогда ребенком. Конечно, теперь это больше не рай. Вот почему мне так нравится имя, которое ты дал бару — «Потерянный рай», ведь только былой рай может однажды стать для тебя адом. — Он помолчал и повторил вновь: — Вот почему Гавайи так печальны.

 

73. Голоса

Я остался один и сперва обрадовался этому, поскольку втайне уже начал в эти поздние часы делать наброски будущих рассказов — осторожно, чувствуя себя глупо и неуверенно, словно человек, пытающийся восстановить отношения с былой возлюбленной и страшащийся отказа. В гостинице было тихо, бар, наконец, закрылся, музыку выключили, бассейн был пуст, зеленовато-синяя поверхность воды бросала отсвет на стены. Как только последний пьяница вышел из бара, я спровадил Трэна домой, но вскоре пожалел, что остался один и у кошмара, который я пережил, не было свидетелей, кроме меня.

Сперва я услышал голоса, доносившиеся из пустого лифта, — неразборчивые фразы, вероятно, гости болтали о чем-то своем, но я разобрал свое имя, сопровождавшееся безрадостным, однозвучным смехом, похожим на кряканье утки. Этот смех пристает к собеседникам, точно инфекция. Хуже всего было то, что я не расслышал шутку, вызвавшую такое веселье.

А потом отчетливо донеслось:

Он был якобы писателем!

Разве я говорил нечто подобное кому-то из постояльцев? Или кто-то узнал мое имя?

Валяет дурака и думает, никто этого не замечает, — это был уже другой голос, и снова раскаты смеха. Видимо, в комнате — несколько человек.

Может быть, речь шла вовсе не обо мне? Но тут раздалось более конкретное обвинение:

Если б не Бадди, он бы не получил эту работу. Никто не пожалеет, когда он уйдет.

Это, несомненно, относилось ко мне. Я и сам нередко думал об этом.

Еще один хаоле средних лет подцепил туземку. Она ему во внучки годится.

Оживленное хихиканье, неудержимое, переходящее в икоту, — так от души резвятся дети. Последняя насмешка задела меня больше прежних, затронула самое больное место.

Войдя в лифт, я нажал кнопку восьмого этажа, но в районе шестого смех усилился. Я надавил на «стоп» и вышел. Никак не получалось зафиксировать источник шума: вроде бы голоса доносились из одной комнаты, но, когда я приблизился к ней, они начали эхом отдаваться в другой. Наконец я проследил этот смех до той ниши в конце коридора, где располагалось три номера, и три двери с разными номерами выходили в коридор.

Кто-то прокричал:

Чего проще прикинуться писателем среди людей, которые не умеют читать!

Другая реплика попала в «яблочко»:

Прикрывает лысину своей бейсбольной кепочкой!

Мог ли я ворваться в номер, положить конец этому безобразию? А если бы я попал не в ту комнату? Беседа могла происходить за любой из трех закрытых дверей. Терзаясь стыдом и яростью, я вышел на служебную лестницу, поднялся пешком еще на два этажа, в свой номер, где давно спали Милочка и Роз, и всю дорогу мне слышались приглушенные раскаты смеха, эхом отражавшиеся от бетонных стен.

На следующий день я полез в компьютер, чтобы выяснить имена обитателей этих трех номеров, и ничего не обнаружил. Все три номера пустовали. Как это понимать?

Раньше я жаловался на скуку и предсказуемость своей жизни в отеле «Гонолулу», на требовательность и навязчивость постояльцев. Бадди со своими приятелями оккупировал «Потерянный рай». Я нуждался в покое, крыше над головой, нетрудной работе, солнце, одиночестве. За это я платил тоской, подобной которой я не знал, — так томятся погребенные заживо. Теперь гостиница ожила, зазвенела пронзительными ночными голосами, и я боялся оставаться один, потому что в одиночестве я слышал все это:

Он жиреет.

Сразу видно, ему здесь не место.

Человек просто не умеет наслаждаться жизнью.

О да, он писал книги — в свое время!

Заметив, что с каждым утром я просыпаюсь все более мрачным, Милочка спросила, в чем дело. Я откровенно рассказал ей о слуховых галлюцинациях. Может, это Бадди меня разыгрывает? Милочка сказала, что я делаю из мухи слона, что я все равно что младенец и к тому же подаю плохой пример дочери.

— А если мне все это чудится?

— Какая разница, чудится или нет, — возразила Милочка. — Главное, они говорят правду.

Ошеломленный подобной логикой, я молча уставился на свою простодушную супругу.

— Ты сидишь и читаешь книги, — попрекнула она меня. — Надо жить!

Я не знал, что кто-то подмечает то, на что я сам не обращал внимания: читать для меня было столь же естественно, как дышать.

— Мог бы попрактиковаться в своей работе, — посоветовала она. — Приобрести больше опыта.

Что толку было удирать на пляж? Я брал с собой книгу — Милочка права, я всегда брал с собой книгу. Я сидел на солнце рядом с праздными людьми, сильно загоревшими женщинами и выдубленными жарой мужчинами, рядом со стриптизершами: молодые женщины с прекрасными телами, как правило, отдыхали до начала вечера, почти все они отращивали длинные волосы; рядом с небольшими, тесно сплоченными семействами, возившимися с припасами и игрушками. Тут же и бездомный бродяга с тележкой из супермаркета, нагруженной пластиковыми пакетами, — однако и у него был дом, здесь, на пляже, под пальмой, к которой он небрежно прислонился спиной, в этих битком набитых пластиковых пакетах имелось все, в чем он нуждался.

Пытаясь за что-то зацепиться, рассеять свои страхи, я позвонил Леону Эделю. Он пригласил меня на ланч в каноэ-клубе и внимательно выслушал повесть о бестелесных голосах.

— Больше смахивает на М. Р. Джеймса, чем на Генри Джеймса, — поставил он диагноз. — У Эдит Уортон есть великолепная история с голосами призраков. Разумеется, тут кстати вспомнить и Джилберта Пинфолда, но у него эти голоса оборачиваются почти клоунадой.

Мне нравилась его привычка соизмерять реальную жизнь с книгами и писателями. Я и сам раньше поступал так же, да отвык на скудных бескнижных Гавайях. Печатное слово когда-то служило мне источником энергии, внушало надежду, им поверял я свои чувства. За долгие годы, прожитые на островах, я начал понимать, что есть многое в творческом вымысле, что и не снилось небу и земле.

— Комедия призраков, самый мрачный жанр, — сказал я. — Во пережил нервный срыв.

Я признался Леону, что пытаюсь снова писать. В полной хлопот жизни управляющего отеля больше всего меня мучило то, что, отвыкнув от письменного стола, я не мог упорядочить свою жизнь. Отдавшись на волю хаоса, я разучился ясно мыслить, время бежало чересчур быстро, впечатления смазывались. Не записывая, я мало что запоминал, а понимал еще меньше. Пока я не вернусь к своей работе, я не сумею постичь острова, так и не буду знать, отчего чувствую себя здесь таким потерянным.

— Вы писатель. Помимо всего прочего, это патология, — вздохнул Леон. И тихо, полуотвернувшись, словно не мне, а незримому собеседнику, посулил: — Когда придет время, вы справитесь, трудности, о которых вы говорите, обернутся вам во благо.

— Трудно писать рассказы. Это все с чужого голоса.

— Ничто никогда не бывает с чужого голоса. Все, о чем вы говорите, исходит из вашего сердца.

— Десятки историй, пятьдесят, шестьдесят, а то и больше.

— Тем лучше, — сказал Леон. — Вот уж о чем не стоит беспокоиться. Это счастье, что вам есть о чем писать. Появился запас, что-то новенькое.

— Не уверен, владею ли я еще этим ремеслом.

— Жизнь открывается вам! — Его смех прозвучал как поощрение — человек, знавший Джеймса, знал и меня. Мне повезло найти такого друга, как Леон. И все же Гавайи угнетали: эти тропические, призрачные острова, берега которых, казалось, возникали прямо у меня на глазах, а горы, вулканы столь древние, столь живописные отроги…

— Здесь хватает великих людей, и начинающих, и уже прославленных, — утешал меня Леон. Пусть так — но эти острова не знали архитектуры, лишь немногочисленные развалины напоминали о прошлом, настоящее превратилось в китч, который едва ли следовало оберегать. Погоня за модой не осовременила, а только выхолостила Гавайи. Под этим солнцем, казалось бы, можно не бояться тьмы и теней, но слышать насмешливые шорохи, язвительные голоса было бы естественнее в лондонском тумане, гораздо страшнее столкнуться с подобными призраками при ярком свете дня. Сияние солнца превращало их в чудовищ.

Даже на пляже я продолжал слышать тоненькие голоса — словно из-под песка:

Да кем он себя вообразил?

И это его работа?

Он всю жизнь так и просидит на пляже.

Ему нечего ждать, кроме смерти. Только это ему и остается.

Ему не следовало приезжать сюда.

Он никому, кроме нас, не известен.

Эти голоса терзали меня, как в страшных историях с привидениями, ибо то были голоса моих страхов. Я слышал их всюду, куда бы ни пошел. Они проходили сквозь стены и запертые двери отеля, и я всегда оказывался достаточно близко, чтобы разобрать слова. Теперь я понимал, как люди сходят с ума: «Это голоса мне велели!» Иногда эти голоса обретали лицо и имя: Бадди, моя жена, мадам Ма, ее сын Чип, давно сидевший в тюрьме, подчас даже Роз.

Пусть папа не приходит на школьный вечер! Он слишком старый!

Много лет назад Бадди уверял, что отель управляется сам собой, служащие сделают за меня всю работу. В гостиничном бизнесе я ничего не смыслил. Большинство гостей мне не нравились, и я не был особо приветлив. Основная моя обязанность заключалась в том, чтобы всеми силами скрывать свое невежество. Все вокруг были опытнее меня, недотепы.

Ежедневные отчеты, еженедельные отчеты, планы на месяц вперед, количество занятых номеров, количество освобождающихся номеров, заказы в номер, прибыль бара, убытки от разбитых или украденных вещей, доход, чистая прибыль — все это сбивало с толку и злило меня.

— Видишь? Это фланец, — по какому-то поводу сказал мне Кеола, и я чуть не ударил его по ухмыляющимся губам — он был уверен, что я не знаю термина.

Больше всего меня привлекали «вахтенные журналы», которые вели ночные дежурные. Я то и дело заглядывал в них. Могли бы, право, быть и поинтереснее:

1.22 Кавика слышать шум в кухонная кладовка.

1.40 Это мышь. Поймать мышеловка.

2.38 Пьяный человек отказываться уходить из бар «Потерянный рай» говорить: 2.39 «Вы не знать, кто я?!»

2.35 Объяснять Кавика он раньше быть городской советник.

2.38 Человека уводить из гостиница дежурный (Кавика). Бар и бассейн 2.39 свободны.

Я жаждал прочесть другую запись: «Голоса в лифте, голоса в стенах, голоса в пустых комнатах», но в журнале обнаруживались лишь упоминания о запахах, протечках, затоплениях, коротких замыканиях, проникновении посторонних, о разгулявшихся пьяницах и посетителях, которые, не расплатившись, удирали из-за обеденного стола. Обычно гостиницей заправляли служащие, изредка — гости, я — почти никогда.

После всех его грандиозных планов смотрите, чем все закончилось.

Я прекрасно знаю, кто он такой. Не хочу ставить его в неловкое положение, здороваясь с ним.

Такое случается с людьми, которые попадают сюда, — с мужчинами в особенности. Разоденутся по-молодому, прикидываются, будто два десятка лет с плеч сбросили. Жизнь идет мимо, а у них не остается ничего, кроме фантазий.

— Этот остров — еще не весь мир, — сказал я однажды Леону, моему единственному свидетелю.

— Верно, однако, быть может, это ваш мир.

— Мне страшно думать, будто вся моя жизнь — лишь эти солнечные дни в отеле «Гонолулу».

— Наступает в жизни пора, когда меньше пишешь и больше нуждаешься в солнце, — возразил он. — Каждый день драгоценен. Вы хорошо поняли совет Джеймса жить на полную катушку. Мне кажется, у вас ничего не пропадает зря.

Бадди Хамстра, «наш бедный слабый великий человек», как именовал его Леон, и забавлял его, и очаровывал. Мы говорили обо всем понемногу, о дневниках Эдмунда Уилсона, о Блумсбери, нарциссизме Генри Торо и о Генри Джеймсе. Я все еще терзался сомнениями, разумно ли было браться за работу управляющего, но у меня был Леон, мой друг, пришелец с той же далекой планеты.

Иногда с этой планеты доносились вести: письма читателей, которые передавали мне бывшие издатели: «Ходит слух, что вы не умерли, а просто перестали писать и живете в другой стране под чужим именем, как Б. Травен».

Одну посылку я не хотел открывать — она пришла от нью-йоркского редактора, а внутри лежала верстка романа. Прилагалось письмо с просьбой прочесть книгу и в случае, если она мне понравится, поделиться своими соображениями. Внизу под стандартными выражениями благодарности была приписка от руки и чересчур большой росчерк Джеки Онассис.

— Это от Джеки Кеннеди, — сказал я жене.

— Как же! — фыркнула она.

— Она просит меня прочесть эту книгу. Сделать ей одолжение, понимаешь?

— Джеки Кеннеди просит тебя об одолжении — что тут не понять?

— Так она пишет.

Милочка сделала знакомую мне гримасу: дескать, что-то с тобой неладно. Однако Леон не смеялся, он сказал мне:

— Это серьезный редактор. У нее очень хорошая репутация.

— Сперва голоса, теперь письма от знаменитостей, — вздыхала Милочка. — Ну-ну.

Я прочел книгу и факсом отправил положительный отзыв. В ответном послании миссис Онассис писала, что завидует моей жизни на Гавайях, и упоминала, что ее сын заедет в Гонолулу на пару недель по пути на Палау, остров в западной части Тихого океана, где собирается заняться подводным плаванием.

А голоса все не унимались. Для человека, не привыкшего к чтению, работа писателя — колдовство, ненадежное, сбивающее с пути; для жителя острова за пределами родных берегов все нереально, темно, страшно, каким бы ясным ни казался горизонт. Память о внешнем мире утрачена: чего я не вижу, то не имеет права существовать. Я остался наедине с голосами, но теперь бормотали не только мои голоса: молва утверждала, что я схожу с ума, пав жертвой островной лихорадки, — это не опасно, всего-навсего беспричинное, юродивое счастье. Но и это был всего-навсего слух.

 

74. Немыслимая история

Две молодые женщины покончили с собой, спрыгнув вместе, одновременно, с четырнадцатого этажа «Аутригер Айлендер», всего в четырех кварталах от отеля «Гонолулу». Вопли очевидцев известили нас об этом несчастье меньше чем через минуту. В Вайкики у прыгуна выбор невелик: он свалится либо на головы перепуганным прохожим, либо под колеса автомобиля.

— Можешь написать интересную историю, — посоветовал мне Кеола, и я обозлился, потому что думал как раз об этом. Не хватало еще, чтобы вечно ухмыляющийся работник давал мне советы!

— Ни в коем случае! — ответил я, отнюдь не имея этого в виду. Меня разбирало любопытство.

На следующий день Леон собирался прийти к нам на ланч. Ему нравился мясной салат Пи-Ви, и он хвалил атмосферу отеля: «Такими я впервые увидел Гавайи много лет назад». Вероятно, это означало, что мы безнадежно отстали от прогресса, но Леон не давал негативных оценок, он всегда был изысканно вежлив. Секретов друг от друга у нас уже не оставалось. Он знал, как я страдаю от того, что давно перестал писать, и старался пробудить во мне мужество.

Я предупредил Бадди, что проведу пару часов за ланчем с Леоном Эделем, и он ответил:

— Постарайся заполучить колонку для «Стар Буллетин». Что-нибудь повеселее.

Я не сразу уловил ход его мыслей, но тут Бадди принялся развивать одну из своих излюбленных тем — дескать, просто потрясающе, сколько знаменитых людей живет сейчас на Гавайях: Джордж Харрисон, Вилли Нельсон, Джим Наборс, Крис Кристофферсон, Ричард Чемберлен, Силвестр Сталлоне, Майк Лав (из «Бич Бойз»), вдова Бориса Карлоффа, он упомянул даже Дорис Дюк, хотя она к тому времени уже умерла.

— Взять хотя бы Джорджа Харрисона. Ты хоть понимаешь, как было бы хорошо для бизнеса, если б мы могли упомянуть, что у нас останавливался один из «битлов»?

— С какой стати Джордж Харрисон поедет к нам?

— Выпить, например. Трэн делает отличный «май-тай». Закусить бургером Пи-Ви, его премированным чили. — Бадди явно счел мой вопрос идиотским. — Мы могли бы сделать «стену славы», как в тайском ресторане у Кео, с фотографиями и автографами всех звезд, которые когда-либо заходили в «Потерянный рай».

Бадди и слышать не хотел, что никого из знаменитостей силком не затащишь в его отель. Еще один признак надвигающейся старости, а вот и другой: тупая ярость при малейшем возражении. Свойственная ему от природы вспыльчивость усугублялась постоянным недомоганием и неумеренным потреблением алкоголя.

— Негативно мыслишь, — попрекнул он меня.

— Какое отношение все это имеет к Леону Эделю?

— Ты же говорил, он писатель! — рыкнул на меня Бадди. — Пусть сделает что-нибудь для нас.

Тут только до меня дошло. Сама мысль, что восьмидесятидевятилетний биограф Генри Джеймса и летописец Блумсбери возьмется накропать заметку для местной прессы о том, как ему нравится отель «Гонолулу», была столь нелепа и наивна, что я не удержался от смеха.

Бадди в своем маразме принял смех за выражение согласия и раздухарился.

— Эта история в «Айлендере» плохо влияет на бизнес, — сказал он. — Надо снова пригласить того жирного самоанца, который кокосовые орехи зубами разгрызал.

Он пытался извлечь выгоду из попавшей в прессу истории двух женщин-самоубийц. Возможно, удастся переманить к нам гостей, которые захотят поселиться подальше от места трагедии, но это при условии, что Леон напишет о нас заметку и передаст текст кому-то из преемников мадам Ма, кто теперь ведет колонку в вечерней газете.

Леона привезла в отель его жена Марджори. Она тут же исчезла, сообщив:

— У меня ланч с вахине, — то есть с кем-то из подруг. Марджори хорошо знала гавайские словечки и произносила их правильно, к тому же она писала стихи. Супруги обожали друг друга с восхитительной, не поддающейся старости взаимной поглощенностью влюбленных.

В шутку я рассказал Леону, как Бадди мечтает получить свою заметку.

— Был я когда-то журналистом, но не в этом роде, — сказал Леон. — Как там наш бедный слабый великий человек?

Дважды Леон переносил нашу встречу, и я тем более рад был видеть его. Он похудел, но держался с таким достоинством, что старческая хрупкость казалась скорее проявлением деликатности в обращении с другими, преувеличенной любезности.

— Как вы себя чувствуете, Леон?

— По-разному. Иной раз как усталое, изнемогающее, износившееся животное, а в другие дни — все о’кей. — Как всегда, он не жаловался, но поспешил сесть. На ногах он стоял нетвердо и учащенно дышал. — А вы все цветете.

Прожив столько лет на Гавайях, я пришел к выводу, что Леон здесь — единственный человек, который знает меня, знает глубоко и во всех подробностях, потому что он читал мои книги и вникал в автобиографические детали моего вымысла. Несколько книг он прочел еще до нашей первой встречи, а впоследствии раздобыл и остальные. Я точно так же относился к его работам и успел прочесть их все, даже «Описывая жизнь» и трактат «Торо». Биографию Джеймса я перечитывал несколько раз — это был его шедевр, одна из лучших литературных биографий. Наша дружба окрепла благодаря тому, что каждый из нас знал и ценил творчество другого. Книги Леона, как это часто бывает, приоткрывали не только внутренний мир Генри Джеймса, но и душу их автора.

— Ужасные новости, — вздохнул он. — И так близко отсюда.

Он имел в виду двойное самоубийство. Некоторые события на Гавайях вынуждали меня растерянно и недоверчиво почесывать в затылке, но Леон всегда был готов соотнести их с реальностью. Как я любил наши совместные трапезы, увлекательные беседы… По возрасту он годился мне в отцы и вел себя по-отцовски, но как профессионалы мы общались на равных.

— Они служили в армии, — дополнил я.

Леон мелкими глоточками отпивал ледяную воду — как всегда, педантичный, элегантный, хрупкий. Он постоянно носил гавайскую рубаху и панаму. При нем была трость. Несколько недель назад Марджори позвонила мне и, извинившись, сказала, что Леон только что вышел из больницы, еще не оправился и вынужден пропустить наш совместный ланч. «Может быть, на следующей неделе». Потом встречу вновь пришлось перенести, и потому я так обрадовался, когда Леон, наконец, приехал. Мне было любопытно выслушать его мнение об этой истории.

— Мне не случалось читать ни о чем подобном, — сказал он.

Иногда бесхитростные новости распространялись по Гонолулу и способствовали сплочению его жителей: туристы, ехавшие автостопом и пропавшие неведомо куда, захват заложников, суд над педофилом, задушенный трансвестит, найденный в мусорном ящике, распорядитель местного епископального фонда, замешанный в «сагу о сексе в мужском туалете». Драматические события на несколько дней захватывали весь город, давали пищу для разговоров, а потом, когда трагедия отступала, люди с облегчением возвращались к своим частным и малым делам. Самоубийство подпадало под эту категорию, и я не удивился, что Леон заговорил о роковом прыжке двух американок.

Эти две молодые женщины (одной сравнялось девятнадцать, другой двадцать четыре) получили травмы при незначительном инциденте на военной базе Форт-Ленард-Вуд (Миссури). Они оформили отпуск для поправки здоровья и вылетели на Гавайи, купив билеты в один конец. В «Айлендере» заняли номер на двоих на четырнадцатом этаже и вели себя как заправские туристы: взяли напрокат мотоциклы, а потом и машину, объездили весь остров, оплатили тур на вертолете и на подводной лодке, наведывались почти во все гостиницы Вайкики, ели и пили вволю. Кое-где их запомнили — они веселились, шумели, денег не считали. За две недели выписали чеков на восемь тысяч долларов.

Я проверил, не значатся ли их имена в списке кредитных карточек, которыми пользовались посетители нашего бара и ресторана, но не обнаружил ни Брэнди Роджерс, ни Ренату Уайт.

Как-то раз в ночном клубе Рената, старшая из подруг, познакомилась с морячком, капралом с базы Канеохе. Неделю спустя они обручились, обменялись кольцами, сделали татуировку, которая предписывается на востоке для влюбленных, и намеревались через несколько недель пожениться. Пока что обе женщины оставались в «Айлендере». Купили себе новые купальники и CD-плеер, запаслись косметикой.

Их семьи ничего о них не знали, даже не имели понятия, что их занесло на Гавайи. У обеих на материке остались парни, но и те ни о чем не подозревали.

Примерно через три недели после их приезда в Гонолулу суженый Ренаты зашел к ним вечером, как повелось, а около половины второго покинул номер. Вернувшись на базу, он в пять утра позвонил Ренате, чтобы еще раз сказать, как он ее любит. «И я тебя люблю», — ответила она. В половине восьмого девушки болтали и хохотали у себя в номере так громко, что соседи начали жаловаться. Дежурный постучал им в дверь и попросил вести себя потише.

Через десять минут обе спрыгнули с балкона, и в четырех кварталах от их гостиницы, во дворе отеля «Гонолулу», Кеола, подметавший дорожку, остановился, ухватился покрепче за древко метлы и пробормотал:

— Что-то случилось. Что-то плохое.

— Что именно, — спросил я его.

— Кто-то муки — умирать — умер.

За ланчем Леон спросил:

— Какие подробности в газетах заинтересовали вас?

— У обеих следы порезов на запястьях. Они сперва испробовали этот способ.

— Поверхностные надрезы, — уточнил Леон. — Да, это вполне возможно. Что еще?

— Кредитные карточки на восемь тысяч долларов — вы об этом?

— Как насчет их роста? Джеймс непременно обратил бы внимание на то, что обе — недомерки, одна пяти футов ростом, другая лишь на дюйм выше, и обе такие молоденькие. Кажется, большинство счетов оплачивала старшая.

— Для меня все это остается загадкой, — вздохнул я.

— Разумеется, но не в этом суть. Вся штука в том, что они сделали это вместе. Из всех самоубийств, совершаемых на земле, трудно представить себе именно такое: две женщины вместе прыгают с балкона гостиницы прямо в утренний свет. Вроде бы они даже за руки держались. Вот такие подробности вам и требуются.

— Печальная история.

— Теперь это наша история. Они упали прямиком в нашу жизнь, — подытожил Леон.

— Вы подметили гораздо больше, чем я.

— Мне нужно чем-то занять время в приемной у врача. Еженедельный визит. Обычно я не читаю «Адвертайзер», но там как раз лежал свежий экземпляр.

— Из этого мог бы получиться прекрасный рассказ.

— В самом деле? — усомнился Леон. — Немыслимая история, причем мы знаем чересчур много, а искусство рассказа держится на незнании.

— Но мы же не знаем, отчего они так поступили.

— Догадка — не искусство, — улыбнулся он. — И уж никак не рассказ.

Нам подали еду: Леону салат от Пи-Ви, мне — сэндвич с копченым тунцом. Мы сменили тему. Леон поболтал с Фишлоу, сезонным официантом, — они оба не одобряли предписанную Леону диету — без соли, без молочных продуктов.

— Любовь, — сказал Леон, когда Фишлоу наконец отошел от стола. — Что еще могло придать двум женщинам достаточно отваги для столь решительного поступка — не только для самоубийства, но и для всего, что ему предшествовало?

— А как же морячок?

— Он мог бы поведать свою историю, но она не совпадет с историей этих женщин. — Леон дышал с трудом и вынужден был остановиться. Надрывно закашлялся, жестом прося у меня прощения. Отдышавшись, продолжил: — Если бы кто-нибудь попытался рассказать этот сюжет Джеймсу, тот прервал бы на полуслове: «Довольно, больше ничего не надо».

— Он должен был додумать эту историю сам.

— Вот именно. Вспомните: «Автор Белтраффио» родился из чьей-то случайной реплики, дескать, жена Д. Э. Саймондса не любила его книги. Что касается этих несчастных девиц, тут выдумывать нечего. Больше художественного заключается в нашем разговоре здесь, в отеле, — больше остается недосказанным, больше скрытых смыслов, глубинных намеков, чем в двойном самоубийстве как таковом.

Он рассмеялся, и смех спровоцировал очередной приступ судорожного кашля. Я беспомощно ждал, когда приступ закончится, а потом мы, как всегда, заговорили о том, как нам повезло попасть на целебные острова.

Выходя из столовой, мы увидели Марджори — она ждала нас в холле. Раньше она никогда этого не делала, не дожидалась Леона так терпеливо, не давая о себе знать. Это ненавязчивое проявление любви тронуло меня, но я так и не понял, что Марджори поспешила вернуться, беспокоясь о Леоне, поскольку ее муж серьезно болен.

— Нам не дано проникнуть в будущее, — сказал он мне как-то раз на манер Джеймса. О своем состоянии он вполне сознательно умалчивал, но следующий ланч пришлось отменить, за ним — еще один. Вскоре Леон умер. Его кремировали и прах развеяли по ветру. На церемонии присутствовали многие жители Гонолулу, в их числе были и весьма знаменитые.

Бадди отпустил меня на похороны, хоть и не понимал, почему я так удручен.

— Добудь там материал для колонки, — напутствовал он меня.

 

75. Песок

— Какое тебе дело до этого глупого хаоле? — пожала плечами Милочка.

Говорили мы о туристе с материка, отдыхавшем на Мауи: он выкопал глубокую яму в песке на пляже у Ваилеа, чтобы позабавить жену с дочкой, и залез туда. Сыпучие стены колодца обвалились, обрушились волной, похоронив несчастного заживо. Его вытащили (крики-вопли, паника, спасатели с пластмассовыми лопатками), и теперь он лежал в реанимации в больнице Кахулуи.

— Только хаоле способен на такое, — фыркнула Милочка.

— Не смешно, — сказала Роз. Неделю тому назад я водил ее на пляж: греясь на солнышке, она наблюдала, как маленький лиловый жук пытается выбраться из впадины в песке, из глубокого следа человеческой стопы — он дергался взад и вперед, сбрасывая вниз струйки песка, когда пытался взобраться на стенку, падал, переворачивался, дрыгая ножками, и начинал все сначала.

— Смотри, папа! — позвала она, и я, поглядев, как бьется мелкая тварь в отпечатке ноги, оставленном человеком, сказал ей:

— Это — наглядная история Гавайев.

— Уж эти мне люди с материка! — ворчала Милочка.

— Кстати о людях с материка — угадай, кто скоро к нам приедет?

— Джон Кеннеди-младший?

Я изумился, поскольку сам узнал эту новость всего пару недель назад от Джеки Онассис, которая просила написать несколько слов для суперобложки романа Рут Джабвала. Не мог же я отказать. Я написал отзыв, и в ответном факсе Джеки упомянула, что ее сын намеревается заглянуть на Гавайи. Она не предлагала мне встретиться с ним — просто поделилась информацией. Я был уверен, что принадлежу к очень небольшому числу жителей Гавайев, посвященных в планы Джона-младшего.

— Откуда ты знаешь?

— Он остановится в Халекулани, хочет получить сертификат по глубоководному плаванию. Я знакома с его инструктором Найноа. — Милочка рассмеялась и спросила меня: — Ты-то откуда знаешь? Это секрет.

— Мне писала его мать.

— Ну да, как же!

Даже после восьми лет супружеской жизни жена была не слишком-то близко знакома со мной. Что такое гостиница? Живешь в номере и любую еду либо заказываешь себе в комнату, либо ешь тут же в кафетерии. Милочка не готовила и не помнила, что я заказывал, ничего не знала о состоянии моей одежды, которой занималась работавшая в прачечной Пакита. Наш сдвоенный номер убирали горничные, сама Милочка давно оставила работу. У нее не было ключика к моей жизни. Имело ли это значение? Может, и нет, ведь и я почти не знал свою жену. О прошлом из нее слова не вытянешь. Иногда я заводил разговор о прежних ее возлюбленных, пытаясь таким образом, как мне казалось, постичь женскую душу.

— Взял и ушел, — сообщала она о каком-нибудь из них.

— Но почему?

— Не знаю.

Или, того лучше:

— Не помню.

Будь на ее месте другой человек, я бы заподозрил скрытность, уклончивость. Обычно человек говорит: «Не помню», подразумевая: «Не могу, не хочу объяснить», но Милочка говорила правду — она действительно ничего не помнила. Как прикажете общаться с человеком, который почти на любой вопрос отвечает: «Не знаю»? О чем говорить после этого?

В жизни Милочки отсутствовали логические связи, из ее летописей выпадали без объяснений месяцы и годы, иррациональная непоследовательность событий смахивала на сон. И тем не менее она способна была удивить меня, к примеру получив доступ к секретной информации о планах Джона-младшего, намеревавшегося проехать через Гонолулу.

— Если человек гибнет в песчаной яме, это трагедия. — Роз никак не могла перестать думать о том человеке на Мауи. — Это похоже на историю Гавайских островов, а может быть, и всего мира.

Милочка скорчила гримаску, без слов упрекая меня в избыточном влиянии на Роз — в лексиконе Милочки отсутствовало слово «трагедия». Впрочем, как это ни странно, и слова «мир» там не было. Наша дочь была умнее матери — так часто случается, — и всякое новое слово было для нее подарком, погремушкой. Милочка была своевольна и опрометчива; Роз, как многие восьмилетние девочки, сентиментальна и педантична.

— Иногда видишь, как люди стоят на тротуаре с зимними вещами под мышкой, со всеми своими чемоданами и сумками и ждут микроавтобуса, — развивала тему Роз. — На них жалко смотреть, и это тоже трагедия.

— Они едут домой, — возразила Милочка. — К родным.

— А что, если дома им плохо? — настаивала Роз.

Ее память, наблюдательность — признаки высокого интеллекта. Я прекрасно понимал, о чем говорит дочка, хотя, чтобы четко сформулировать мысль, ей недоставало таких слов, как «изгнание», «эмиграция».

Жена едва знала меня, но дочь изучила отца досконально. Вероятно, именно поэтому для Милочки наша девочка оставалась загадкой. С самого раннего ее детства мы с Роз, словно заговорщики, общались на своем тайном языке. Я учил ее этому языку, но лишь собственному уму она была обязана легкостью, с какой схватывала новые слова и начинала их применять. Но увы, раннее развитие обособляло Роз, обрекало ее на одиночество.

Порой к нам заглядывали старые друзья жены. Они заигрывали с Роз, и она покупалась на их небрежные, преувеличенные изъявления чувств, шум и крики, безответственные обещания. Ей сулили всего-навсего грошовое лакомство, но беда в том, что Роз верила всему. Милочка смеялась над ней — надо же, какая наивная! — но была к ней добра на наш островной лад. Роз выводила ее из себя своей болтливостью, проявления живого ума казались ей фокусами, клоунадой, но великодушная, необразованная, уверенная в себе мать прощала дочери избыточную «телигентность».

Я застал Роз за чтением «Адвертайзера».

— Он все еще в больнице, — сказала она.

«Заводить в твоем возрасте ребенка — все равно что ссуду на тридцать лет брать», — говаривал Бадди. Ох, как он был не прав!

Я любил Милочку за силу духа, за доброту и красоту — одинокие мужчины в ресторане оглядывались на нее и глотали слюнки. Она всегда пробуждала во мне желание. Но общаться я предпочитал с дочерью.

Отель похож на оранжерею: мы жили точно под стеклом, всегда на виду друг у друга. Порой я натыкался в холле на Милочку, превесело болтавшую с незнакомым мне мужчиной. Сразу угадывая прежних ее возлюбленных, я содрогался: волосатые, с татуировками, видневшимися из-под коротких рукавов футболок, с серьгами в ушах, невероятно молодые, говорившие на своем особом жаргоне. Но рядом со мной стояла Роз, ей эти дружелюбные люди нравились, и что я мог поделать?

— Тоже мне тип, — сказала Милочка со смехом, когда очередной юнец вышел, наконец, из холла гостиницы и оседлал свой мотоцикл. — Только и знает, что ездить на пляж и попивать пиво на песочке.

И тут меня осенила догадка: проведя девять лет на Гавайях, я тоже обзавелся татуировками и серьгой в ухе и полюбил распивать пиво на пляже. Я уходил на пляж, чтобы укрыться от всех. Бывший приятель Милочки (звали его Райан) вел себя точно так же.

Это открытие шокировало меня, но могло ли быть иначе: я искал на Гавайях убежища и пытался построить новую жизнь на песке, однако, женившись на местной женщине, почему-то уподобился всем ее бывшим бойфрендам и начал гадать, не превращусь ли со временем в бывшего мужа.

Милочка вела себя так бесхитростно, так по-детски уклонялась от сложного разговора, что я не мог выведать ее тайны, если они у нее были. Бадди говорил, что в отеле секретов нет, и это казалось правдой. Милочка умела быть счастливой, и она знала (только я не собирался допытываться, как она приобрела это знание): чтобы в мужчине не погас интерес, от женщины требуется и активность, и покорность в сексе. Это много значило.

— Люди посылают ему письма и открытки, — сказала Роз. — Его дочку зовут Бритни. У нас в классе тоже есть Бритни.

— О чем это она? — удивилась Милочка.

По вечерам Роз просила меня плотно подоткнуть одеяло. Мы вместе молились о человеке, на которого обрушился песок.

Милочка безучастно улыбалась. Она не понимала Роз. Она умела справляться с ребенком, но, стоило этому ребенку обнаружить свой ум, одаренность, Милочка только смеялась, словно дочка забавы ради перешла на вымышленный язык.

На некоторых растениях в кадках на веранде съежились листья. Милочка сказала, это какая-то инфекция, которую разносит белая мушка.

— Похоже на крысиный укус, — с удивительной наблюдательностью отметила Роз.

— Крысы не едят листья, — ответила ее педантичная мать.

Растение, которое Милочка именовала баньяном, Роз называла фикусом, потому что так называл его я.

— Фикус-покус, — приплясывала она.

— Что мне с ней делать? — жаловалась Милочка.

Я-то знал, что делать с дочкой: отправить ее пораньше в школу Пунаху, приучить к книгам и играм, болтать с ней, слушать ее.

Роз забавлялась со старыми песочными часами (по таким замечают время, когда варят яйца). Я купил их именно для этого: пусть снова и снова переворачивает часы, любуясь, как песок пересыпается из верхней половины в нижнюю.

— Писает песочком, — приговаривала Роз.

— Следи за языком! Надо говорить пи-пи! — поправляла ее Милочка.

Но, по-моему, это было ничуть не хуже «крысиного укуса».

— Песок — это время, — сказала Роз.

На следующий день Милочка спросила неизвестно почему притихшую и задумчивую Роз, что случилось.

— У меня голубой период, — ответила Роз, побывавшая накануне вместе со мной в галерее Академии искусств на выставке Пикассо.

Милочка хихикнула, не поняв, о чем идет речь.

— Почему она не играет в песочке, как все дети?

Но Роз как раз играла с песком — только песок был другой и игра особая. Милочка, столь уверенная в себе, подавала дочери хороший пример.

Я поинтересовался насчет Джона Кеннеди-младшего — когда он прибудет? Милочка несчастным голосом ответила:

— Черт с ним! Ты слышал насчет Стивена Кинга?

— Знаменитости, знаменитости, — проворчал я.

— Его сбила машина, тяжелая травма. Он может остаться калекой.

Все эти подробности были прекрасно известны и мне.

— Какой роман Кинга ты читала? — попытался припомнить я.

— Я слушала, — она имела в виду аудиокнигу. — Я тебе рассказывала. Это про супермаркет вроде «Фудленда». Нашествие динозавров.

— Интересно, — протянул я. — Итак, грубая реальность в лице безответственного водителя на проселочной дороге штата Мэн смела все его инфантильные и нежизнеспособные фантазии.

— Какого хрена все это значит?

— Это значит, что все его ужастики не столь ужасны, как автомобильная авария, — пояснила Роз. — Верно, папочка?

Мы с Роз обсуждали все это недавно на пляже, угощаясь мороженым, как раз в тот день, когда мы видели жука, попавшегося в след ноги.

— Ты просто завидуешь Стиву, — попрекнула меня Милочка.

Может, и завидовал, ведь Милочка никогда не проносилась на роликовых коньках, слушая аудиозапись какой-нибудь моей книги.

— Я нисколько ему не завидую. Мрачный, гнетущий вымысел, чему тут завидовать? Наверное, для автора ужастиков будет благотворным напоминание о том, что такое настоящий ужас. Не пес, покусанный летучей мышью — воплощением дьявола и преследующий мать с сыном, не призраки, травящие писателя, запертого в полуразвалившемся старом отеле, не поджигательница, воспламеняющая взглядом, и не сумасшедшая школьница, одаренная ясновидением и решившая поквитаться с одноклассниками…

— Ты закончил?

— Нет, — сказал я. — Перелом ноги — вот настоящий ужас. Настоящий писатель мог бы напомнить ему об этом.

— Такой писатель, как ты?

— Такой, каким я был.

— А что значит «благотворный»?

— Который идет тебе на пользу, — пояснила Роз.

— Телигентно! — вздохнула Милочка. Она отлично улавливала интонации дочери и чуяла педантизм, но не могла усвоить урок этого педанта. Роз не раздражала ее, а вызывала изумление, словно Милочка глазела на невиданное уродство. Случалось, что страдавшие подагрой гости ковыляли через вестибюль, а Милочка провожала их взглядом от входа до лифта, буквально разинув рот.

— Как тот человек на пляже: он играл в песке и чуть было не погиб. Это хуже любого ужастика, потому что это было на самом деле, — сказала Роз.

Тот человек поправился и вернулся домой. Роз радовалась за него, но все так же цеплялась за установившийся ритуал, и еще много дней я продолжал подтыкать ей одеяло.

Нелегкое дело — угомонить столь живого ребенка. Я был так поглощен своими обязанностями в гостинице и вечерней возней с Роз, что о визите Дж. Ф. К.-младшего вспомнил, лишь когда тот уже покинул остров.

— Угадай, кто побывал у нас в городе? — намекнул Бадди.

Мне не хотелось затрагивать эту тему в разговоре с Милочкой, но как-то раз я все же отважился. В конце концов, мной двигало не праздное любопытство, ведь я знал (а Милочка не знала), что она приходилась Кеннеди сводной сестрой. Уроки подводного плавания Джону давал Найноа, приятель Милочки. Может, она виделась с ним?

Она улыбнулась, покраснела так, что и губы зарделись, и глаза вспыхнули, похорошела необычайно — неотразимая кокосовая принцесса.

— Какой он?

— Не помню, — ответила она.

 

76. Великая ночь Бадди

Когда наш богатый друг Ройс Лайонберг, строивший столько планов, покупавший титановые часы и новую машину, внесший аванс за африканское сафари (охота на горилл в Уганде), распространявшийся насчет того, как он счастлив, как влюблен в жизнь, какой прекрасный подарок готовит своей возлюбленной Рейн, племяннице Бадди, совершил тщательно спланированное самоубийство — ведь никак нельзя счесть случайностью смерть человека, который выезжает на обрыв над Пали и там удушает себя, зажав кончик галстука дверцей своего «Лексуса», — когда мы осознали это событие, Бадди перестал разглагольствовать о будущем и стал намного счастливее. Теперь его гораздо больше интересовало прошлое.

Помоги написать про мою жизнь, — попросил Бадди. Как-то раз он уже надиктовал мне одну историю с моралью: «Не дергай пса за член». Это только начало, говорил Бадди, еще столько всего надо рассказать. Ностальгическое настроение его красило. Теперь Бадди предпочитал общаться с людьми, готовыми напомнить ему, какие остроумные реплики он подавал, какие подвиги совершал. Бадди больше не планировал провести кампанию за сохранение конкурса полуобнаженных исполнительниц хулы, обзавестись собственной радиопрограммой, открыть казино на корабле за пределами территориальных вод или ресторан с вращающимся верхним этажом на вершине вулкана Коко-Хед.

— Нельзя загадывать на будущее, — говорил он. — Лайонберг сам напросился. Это бачи.

Так на местном наречии называется накликанная беда, проклятие, вызванное собственной неосторожностью.

Бадди теперь засыпал очень поздно, а порой и вовсе не ложился. Худшего постояльца в отеле «Гонолулу» не было из бара он уходил последним, в кафетерии ему никто не мог угодить, он шумел, все время чего-то требовал, а уж по части детских капризов ему и мадам Ма в подметки не годилась. Но он был тут хозяином, и я ничего не мог поделать.

Пьяницы вечно повторяют одно и то же — вот и Бадди произносил уже в третий или четвертый раз:

— Хочу танцевать.

Обычно по вечерам он накачивался так, что на ногах не стоял — какие уж тут танцы, — но я, подавляя зевоту, поддакивал. День был длинный, не хватало еще, чтобы Бадди пустился в воспоминания.

— Танцевать со Стеллой, — сказал он, поразмыслив.

Стелла умерла несколько лет назад. Я подумал, он собирается танцевать, сжимая в руке тот медальон в форме сердечка, где хранился прах Стеллы.

— Как думаешь, покойники нас видят? — спросил он.

Словно маленький ребенок, он нуждался в утешении перед сном, хотя для малыша час был поздноватый — четверть третьего по часам, висевшим в «Потерянном рае».

— Не знаю, видят ли. Может, им не нужно видеть, чтобы знать. Это на другом уровне.

Что я несу? Просто пытаюсь унять его тревогу. Бадди обдумал мои слова. Я знал: он вспоминает Стеллу. Пьяные слезы сверкали в его глазах.

Шепотом, припоминая, он заговорил:

— Как-то раз я вез Стеллу в город, и она попросила: «Остановись, купи мочи кранч», а я не захотел. Мы поспорили и проехали мимо. Я боялся опоздать.

Не понимая, к чему он клонит, я усердно кивал.

— Почему я не остановился? Мочи кранч, всего и делов-то, — склонившись над баром, он опустил на стойку стакан и вздохнул — печально, гнусаво. — А теперь она мертва.

В ту ночь, как часто бывало последнее время, он предавался сожалениям. На мой взгляд, никаких мемуаров из этого выйти не могло, но Бадди настаивал: я должен его выслушать и написать потрясающую историю его жизни.

Я сказал ему, словно напуганному, усталому ребенку:

— Думай о хорошем.

— Я могу рассказать тебе целый миллион всяких историй! — Но тут в бар вошла Мизинчик, и Бадди, помрачнев, сердито сказал: — Вон она, ветер мой попутный!

Сразу было видно: Мизинчик чем-то недовольна. Она скалилась, сжимая кулаки, лиловый тренировочный костюм обвис на худосочном тельце, острое личико, во впадинах которого всегда таились тени, ничего не скрывало — напротив, тени эти подчеркивали всякое настроение, в особенности плохое. Зачем она явилась в столь поздний час? Вынюхивала, не приударяет ли Бадди за какой-нибудь дамочкой?

— Не найти кликалку.

— Нажимай кнопки на телевизоре, — посоветовал Бадди, поворачиваясь к ней спиной.

— Тогда я вставать и вставать и вставать.

— Непреодолимая проблема, — фыркнул Бадди.

Она покосилась на слово «непреодолимая», будто на пролетевшую муху, дернулась, не понимая, что задело ее, и оскалилась еще сильнее. Милые бранятся…

— Найти мне кликалку.

— Я не стану писать тебе в задницу, даже если у тебя кишки загорятся, — предупредил Бадди.

Без четверти три. Вот-вот начнется очередной длинный день.

— Горничная потерять ее, — проворчала Пинки. — Дать мне диет-колу.

Трэн давно уже ушел домой. Это я должен был налить ей колу.

— Ничего ей не давай, пока не скажет «пожалуйста», — распорядился Бадди.

Я уже очень устал и нервничал, стакан ходуном ходил у меня в руке, кубики льда звенели. Мизинчик молча протянула руку.

— Не давай ей!

— Дать сейчас же!

В такие мгновения пронзительной ясности не приходилось напоминать себе, что мне уже стукнуло пятьдесят семь лет, что в прошлом я путешественник и писатель, даже некогда известный, а теперь живу на маленьком острове с туземкой-женой и маленькой дочкой, получаю жалованье, выраженное пятизначным (и не слишком большим) числом за то, что управляю довольно зачуханной гостиницей в Вайкики и, вероятно, являюсь единственным в мире управляющим отеля — членом Американской академии искусств и литературы, значок которой я так и не снял с кармашка гавайской рубахи.

И вот я стою в баре со стаканом диет-колы в руках между двумя ссорящимися супругами, и каждый норовит перетянуть меня на свою сторону. Без малого три часа утра.

Бадди занес руку для удара. Мизинчик пригнулась, пробормотав что-то вроде: «Охолони».

— Выросла в трущобе в Себу-Сити, какала в ведро и ела дерьмо, бегала босиком, а теперь жить не может без телевизора, и подайте ей еду в номер, и найдите ей пульт.

— Ты делать мне стыд перед чужие люди!

— Он свой, — сказал Бадди обо мне.

Мизинчик надула губы и присосалась к соломинке.

— Разрешите вас спросить. — Бадди вытянул шею, почти касаясь носом ее лица. — Какой день — лучший в вашей жизни?

— Не знать.

— Может быть, тот день, когда вы вышли замуж за мистера «Талончик на обед»? — Так он, над самим собой издеваясь, именовал себя.

— Не, — буркнула Мизинчик.

— Или когда ты была маленькой?

— Тогда я быть зверюшка.

Именно так я и представлял ее себе: на четвереньках, грязные коленки упираются в пол, глазки мигают, нос подергивается, принюхиваясь к запахам грязной хижины на склоне горы.

— Может, когда ты впервые приехала в Штаты?

Мизинчик обеими костлявыми ручками сжимала стакан и скалилась, ничего не говоря.

— Вот как начался лучший день в моей жизни, — продолжал Бадди. — Все шло кувырком, гости недовольны, служащие с ума сходили, водопроводчик не явился, постояльцы, того гляди, съедут. Все к черту.

— Про что он говорить?

— Заткнись. Это войдет в книгу.

— Какая книга?

— Заткнись.

Мизинчик снова впилась в соломинку. Она послушалась мужа, но страха в ней не было.

— Я уже привык к таким делам и даже не замечал, как я зол. Ты же меня знаешь — я ничего не воспринимаю всерьез. Я шут.

Он хотел скорчить забавную гримасу, но вышло что-то больное, опасное, почти безумное.

— В тот вечер я обнаружил недостачу в пятьсот баксов. Я был уверен, бармен присвоил их, но что я мог доказать? Тогда я был женат на Моми. Она не была счастлива.

Заслышав имя Моми, Мизинчик насторожилась. В такие моменты она особенно смахивала на зверька — заранее предчувствовала угрозу, знала, когда произойдет или будет сказано нечто неприятное, словно травоядное животное, ведомое инстинктом: легчайший запах, малейшая примесь чужеродных молекул в воздухе — и оно готово обратиться в бегство. Бадди толкнул жену обратно на стул у бара.

— Я стоял на авеню Калакауа возле остановки такси. Собирался в банк, сдать деньги, накопившиеся за день. Три тысячи долларов наличными и в дорожных чеках.

Он сделал паузу, наслаждаясь мгновением, кивнул мне: это все войдет в книгу.

— И тут подваливают ко мне два чувака. Один держит наготове такси, другой направляется прямиком ко мне. Оба ухмыляются. Я сразу просек, что к чему. Они решили грабануть меня и удрать на такси.

Выслушав столь зловещее вступление, Мизинчик вся подобралась, словно обезьянка на скале, прижала локти к бокам, подтянула к груди колени, даже шею вобрала в плечи. Сейчас будет нанесен сокрушительный удар.

— Им-то невдомек, какой скверный денек у меня выдался, — продолжал Бадди. — Тот, который ближе ко мне, говорит: «Давай сюда деньги», а второй уже дверцу такси открывает.

— И ты отдал? — не вытерпел я.

Оттягивая развязку, заставляя ловить каждое слово, Бадди бросил в рот пару кубиков льда, разгрыз, выплюнул осколки в стакан и улыбнулся, поддразнивая:

— Не знаю, что за бес в меня вселился. Я отступил на шаг, словно пытаясь бежать, он подался на меня, и тут я развернулся и со всего размаха вмазал ему в морду, почувствовал, как треснула челюсть, кость подалась под ударом. Ох и понравился мне этот треск. Кулак мой был точно каменный. Вся злость, какая накопилась, перешла в мою руку и прямиком в зубы этого малого.

Он покачал свой кулак, сжимая его так, будто полную горсть песку набрал.

— Самое прекрасное ощущение в жизни. До тех пор мне никому не доводилось так въехать. И дело не только в самом ощущении, но и в этом треске — будто корзина сломалась. Глаза у него закатились, колени подогнулись, и он хлопнулся наземь. Это было великолепно.

— Удачный удар, — сказала Мизинчик, непроизвольно вздрогнув — рассказ все-таки напугал ее.

— Может, и удачный. Главное, получилось. Я собирался стукнуть его еще раз, но он упал на спину и отключился. Голову себе разбил. — Бадди с удовольствием отпил из стакана. — Его дружок подбежал, помог ему подняться. Мой кулак превратился в смертельное оружие, я примеривался и дружку заехать, но они оба запрыгнули в такси.

Бадди с удовлетворением опрокинул в рот последний глоток.

— Это был величайший день в моей жизни. С ним ничто не сравнится. А ты думал, о чем я стану рассказывать — о сексе, о деньгах? Нет, вот что было лучше всего.

Мизинчик тихонько сидела на своем стуле, с тревогой глядя на Бадди. Сейчас она боялась его.

— Занеси это в книгу, — распорядился Бадди. — Остальное в другой раз.

 

77. Последняя шутка Бадди

То был обычный среднестатистический день в отеле под прекрасным, похожим на разбухшую губку небом Гонолулу. С утра молодая женщина потребовала скидку — она-де «путешествующий писатель». Гости умеют качать права, но самые беспардонные — те, кто претендует на звание писателя. Мне надлежало вынести приговор.

— О чем была ваша последняя работа?

Она не сказала: «Статья для „Форума“ о размерах пениса», но я вполне был готов к такому ответу.

За ланчем мне сообщили, что престарелая супружеская пара из Балтимора, мистер и миссис Берт Клэмбэк, обмочила двуспальную кровать; другая парочка, мистер и миссис Колкин из Миссури, задержалась с отъездом, а в итоге прихватила махровые халаты, принадлежавшие гостинице. Кеола прилепил к доске объявлений наклейку: «Меня заводит только Иисус», Кавика парировал это своим лозунгом: «Суверенитет для Гавайев». Роз заявила, что хочет сменить имя на Мередит. «Или Мэдисон, или Лэси, или Бритни. Лишь бы не Роз. Еще я хочу DVD-плеер». Найджел Гупта, пожаловавший к нам из Калифорнии, пренебрег правилами (Не приносить стеклянные сосуды в бассейн) и взял с собой кувшин ледяной воды, бутылку виски и стакан. Он опрокинул столик, осколки разлетелись во все стороны, и нам пришлось закрыть бассейн для посетителей. Гости возмущались, а некие Билл и Морин Григорьян потребовали снизить плату за текущий день, поскольку не смогли воспользоваться бассейном, а в противном случае они-де подадут на нас в суд. Лифт застрял между этажами, несколько постояльцев провисело в нем с четверть часа, а потом еще три часа все ходили по лестнице. Сколько можно напоминать, чтоб не вешали мокрые купальники на ограждение веранды? Пронесся слух, будто по коридорам бродит какой-то бомж.

Бомжом оказался Бадди Хамстра. Он выглядел настолько запущенным, настолько небрежно одевался, что владельца гостиницы, мультимиллионера, облаченного в грязные плавки и футболку с надписью «Потерянный рай», приняли за бродягу, который оставил где-то неизменную тележку с пластиковыми пакетами.

Бадди всех забавлял — это была дежурная тема дня. Не прилагая к тому ни малейших усилий, он вновь сделался колоритным персонажем. Непрошеное возвращение к прежнему образу так потрясло Бадди, что он впал в ярость и безобразничал пуще прежнего — «наш старый Бадди», умилялись приятели, не отдавая себе отчета в том, что болезнь превратила его в посмешище.

Он все собирался предоставить мне новый материал для своих воспоминаний. «Я расскажу тебе остальное потом», — сулил он, но «потом» не наступало. От Бадди остались лишь его жестикуляция, нелепые промахи и раздраженный крик. Этот не пойми откуда взявшийся избыток энергии делал его смешным. Бадди был зол на весь мир, но бессильный гнев зачастую оборачивается для зрителей комедией: когда человек тщетно протестует, срываясь на рев и вой, он смахивает на вечную жертву, на законную мишень для любой шутки.

Приятели, упоенно повторявшие каждое слово Бадди, полагали, что нынешнее поведение — стратегия, тщательно разработанная с целью избавиться от Мизинчика, развестись, дать ей сколько-то денег и отправить подобру-поздорову, но, понадеявшись вновь обрести свободу, Бадди не испытал облегчения и не сосредоточился на своей задаче. Какой-то он был растерянный: то забывал что-то, то взрывался, путал имена, Мизинчика называл Стеллой или Моми. Друзья и над этим потешались.

— Сидим, обедаем на веранде, — рассказывал Пи-Ви. — Тут один попросил Бадди передать соль. Он берет ее и бросает («бвосает») в общую миску с супом. Плюх — и все тут.

— Разве это смешно?

— Мы просто животики надорвали.

Когда его просили передать перец, он делал широкий жест, взмахивая сердечком с прахом Стеллы, притворяясь, будто что-то сыплет из него. «Совсем как в добрые старые дни!» — радовались приятели.

Мэр Гонолулу посетил нашу гостиницу, совершая официальную поездку по Вайкики, о которой Гавайское бюро путешествий снимало документальный фильм. Бадди преподнес мэру гирлянду цветов, баночку изготовленного Пи-Ви соуса в плетеной сумке, орехи и футболку с надписью «Потерянный рай».

Ущипнув меня за руку, Бадди представил меня мэру:

— Он написал книгу.

Бадди поднесли микрофон.

— У нас пьют вон там, — махнул Бадди в сторону веранды и пукнул. Микрофон усилил звук — это было похоже на выхлоп автомобиля, и многие подскочили от неожиданности.

Микрофон донес до всех и объяснение, предназначавшееся только для мэра:

— Мне сделали шунтирование кишечника, ваша честь. Подрезали пищеварительный мускул.

Он обратил к камере широкое, мрачное, бульдожье лицо, и все стоявшие вокруг засмеялись.

На следующей публичной церемонии — ежегодном вручении наград Ассоциации отелей Вайкики, происходившей в Коралловом зале отеля «Хилтон Гавайи Виллидж», — Бадди выступил вперед, чтобы принять награду, которой отель Гонолулу был удостоен за десерт, знаменитый кокосовый торт Пи-Ви, споткнулся, повалился вперед, сшиб кадку с цветами и приземлился перед первым рядом зрителей. Ухватившись для равновесия за цветы, он попытался приподняться и шлепнулся, сжимая в каждой руке оборванные лепестки. Именно эта запомнившаяся подробность вызывала всеобщий смех.

Вскоре Бадди прославился своими падениями: упал на праздничном рождественском вечере, рухнул на берегу во время церемонии благословения серфингов, опрокинулся на Фестивале Веселого Монарха. Он не ушибался; если незначительные травмы и были, вновь обретенная слава клоуна перевешивала их все.

На состязании «Алоха Чили» (Пи-Ви представил свой чили «Симптомы гриппа») Бадди бродил по улице между рядами, пробовал все подряд, а когда телерепортер поинтересовался его впечатлениями, Бадди вместо комментария срыгнул прямо на поднесенный к его устам микрофон. Потом у него якобы закружилась голова, и он уселся на оригами какой-то маленькой девочки, а узнав, что мы не получили призового места, принялся громко поносить судей, среди которых была и новая жена губернатора.

Он стремительно набирал вес и требовал, чтобы дети тыкали его в руку, демонстрировал остававшиеся на обрюзгшей плоти вмятины — следы их пальцев. Он возлежал, окруженный детьми, толкавшими и щипавшими его, слегка подплывший, но вроде бы счастливый.

— Мизинчик согласилась, — сообщил он мне.

Я знал, о чем идет речь. Кроме денег, Мизинчик потребовала американское гражданство. Она как раз прожила достаточный срок в Штатах.

Прошение Мизинчика о предоставлении гражданства было удовлетворено, и наступил день, когда она должна была приносить присягу. Мы все провожали Мизинчика и Бадди в правительственное здание вроде бы поддержать ее, а на самом деле — присматривать за Бадди. Лестер Чен, Кавика, Пи-Ви, Трэн, Трей, Уилнис, Фишлоу, Кеола, девочки из обслуги, Пуамана, Милочка, Була и Мелвин, ближайшие друзья Бадди — Сэндфорд, Уиллис, Спарки Леммо и мы с Роз — вся большая семья, почти все из отеля «Гонолулу».

— Сочтем это за торжественное прощание, — проворчал Бадди, не в силах сдержать газы, заглушая пуканьем свои же слова.

На наших глазах Мизинчик — в новом платье, в белой шляпе и белых перчатках, в толпе таких же, как она, новых граждан — произнесла клятву и отсалютовала флагу. Она выглядела серьезной, повзрослевшей — уже не та юная невеста с видеопленки, отснятой агентством «Большие надежды», а зрелая женщина, с худым лицом и большими зубами, которые выпячивались за стиснутыми губами, словно рот был набит едой.

Она поймала на себе взгляд Бадди и отвернулась.

— Лучший секс в моей жизни, — прокомментировал Бадди. — Угадайте, почему? Потому что она — дура ненормальная. — Глаза его остекленели, вероятно, от воспоминаний, которыми он не мог поделиться. Встряхнувшись, Бадди добавил: — Больше не женюсь. Так, кусочек там, кусочек тут.

Он был болен и истощен, но я еще не видел его таким счастливым: он так и сиял в предвкушении вольной жизни.

Церемония принятия присяги оказалась более торжественной и прочувствованной, чем я ожидал. Мизинчик держалась очень прямо, напряженно откинув чуть дрожавшую голову, нервно сжимая руки, — меня это тронуло. И все эти столь разные люди, молодые и старые, по большей части родом из Азии, с небольшой примесью выходцев с тихоокеанских островов и скудной горсткой благодарных европейцев, преисполнились гордости: они столь ревностно исполняли этот несложный обряд, что он превратился в некое величественное событие, и «клятва верности», повторенная каждым, вновь обрела свой глубокий смысл. Новые американцы — и Мизинчик, подумать только, среди них!

Я молился, чтобы Бадди воздержался от своих номеров, не портил Мизинчику день. Я настолько сосредоточился, повторяя про себя это заклинание и следя за церемонией, что не заметил, как Бадди свалился, и очнулся только от громкого смеха и вопля: «Бадди опять за свое!»

Общее движение. Мизинчик испуганно оглянулась, кандидаты на получение гражданства встревожились, словно кто-то нарушил ритуал. Я не вмешивался, обозлившись. Фокусы Бадди уже всех допекли. Закатив глаза, я тяжко вздохнул.

Ближайшие приятели Бадди заливались смехом. Как мне надоел этот специфический смех глупцов, все еще находивших проделки Бадди забавными, этот необузданный хохот мальчишек-переростков! Громкие заливистые переливы, нарочитые, раздражающие всех, кто не разделял этого веселья, кто полагал, что Бадди впадает в детство.

Мизинчик закусила губу, отвернулась от Бадди, обратилась лицом к звездно-полосатому флагу и подняла руку, произнося последние слова «клятвы верности».

Бадди остался лежать среди складных металлических стульев, которые сбил в падении. Он слегка улыбался, словно торжествовал победу, пена выступила у него на губах, зеленоватая слюна потекла на щеку.

— Сделайте ему искусственное дыхание, — посоветовал кто-то.

— Этого-то он и добивается. Хватит его поощрять!

— Будет тебе, Бадди! Это уже не смешно.

 

78. Прах

Человек, который все время нарывается на неприятности, лезет из шкуры вон, добиваясь всеобщего внимания, как бы заранее подготавливает нас к своей смерти, и, когда наступает его время, неизбежная развязка вызывает не столько боль, сколько ярость. Когда приходит смерть, просто злишься и во всем винишь этого сукина сына — доигрался, садист! Так я думал, но я был не прав: я не был готов, все обернулось гораздо хуже, чем я мог себе вообразить. Я горько оплакивал Бадди с той самой минуты, как его не стало. Мне его недоставало в том числе и потому, что его место заняла всем чужая, непонятная, алчная вдова — Мизинчик.

Много лет назад Бадди сам сочинил себе некролог — чистейшей воды вымысел. После его смерти некролог был дословно воспроизведен в «Адвертайзере»: «Со стороны он казался клоуном, дураком, неумехой, но в глубине души был очень серьезен, часто обливался невидимыми слезами. Он гордился своим умением починить любую сломанную вещь, а более всего гордился умением излечить разбитое сердце…»

Мизинчик руководила похоронами, превратившимися в пародию на ту бессмысленную драму, которую мы уже репетировали в прошлый раз, когда Бадди устроил свой знаменитый розыгрыш — «пропал в море». Була произнес надгробное слово: «Он быть настоящий человек. Он всегда поддерживать. Он любить поболтать. Он хорошо общаться. Он уметь разыгрывать. Он сметать барьеры. Он так богатый».

Услышав последние слова, Пи-Ви заплакал, сотрясаясь всем телом, закрыл руками лицо и горестно прошептал:

— Бадди идет танцевать.

В качестве друга Бадди и управляющего его отеля я тоже должен был сказать несколько слов. Рыдания Пи-Ви многих смутили, поэтому я попытался взять более легкий тон.

— Кто такой Бадди? — так начал я. — Тот человек в бейсбольной кепке, который усаживается в кинотеатре прямо перед тобой и загораживает экран. Тот, кто хохочет громче всех при виде несчастного случая, кто останавливается, чтобы поглазеть на аварию. Это он проливал спиртное себе на штаны и орал: «Я к порядку не приучен!» Это он гнал во всю мочь тележку с товарами по супермаркету и гудел: «Би-би!» Он создавал очередь, изводя регистратора в аэропорту, звонил по мобильному телефону, поднимаясь на лифте, и вопил во всю глотку, всегда требовал двойную порцию взбитых сливок, четыре куска сахара в кофе и еще кусок сыра. Он вступал в спор с людьми, раздающими на улице листовки, он первым покупал новомодные примочки и тут же их ломал. Терпеть не мог любую власть, никогда не участвовал в выборах и притом считал себя хорошим американцем. Он всегда, сознательно или бессознательно, разыгрывал из себя персонаж ненаписанного романа…

Повисло неприятное молчание. Моя ода Бадди не понравилась, ее сочли неуважительной, а ведь именно этим Бадди особенно наслаждался — нарушением иерархии, веселым поношением.

Я неуклюже добавил, надеясь все-таки угодить опечаленным близким:

— Бадди всегда останавливался, чтобы подбросить голосующего, легко давал в долг, подбирал сирот и бродяг, одним из которых является ваш покорный слуга.

Прах Бадди развеяли в море рядом с его прибрежной виллой. В тот же день Мизинчик выгнала из дома всех прежних обитателей, ибо в тот самый момент, когда она стала гражданкой Америки, как вдова Бадди, она сделалась и его единственной наследницей. Несколько месяцев назад, когда Бадди переехал в хозяйский люкс, спасаясь от своей раздираемой ссорами семьи, он в приступе гнева вычеркнул детей из завещания, оставив все Мизинчику. Этот прискорбный документ даже Джиммерсон не в силах был отменить. Бадди собирался исправить дело, но умер, не успев избавиться от Мизинчика и составить новое завещание. Вдова получила его миллионы, отель «Гонолулу» и дом на северном берегу. Она заграбастала все.

 

79. Новая власть

Мизинчик получила даже меня — по крайней мере, так она решила. На следующий день после смерти Бадди она вселила дядю Тони вместе с Иви, Бингом и тетей Мариэль в дом на северном берегу, а сама взялась руководить отелем «Гонолулу», то есть в первую очередь — мной.

— Убеите мюсол, — прокартавила она, щелкая тощими пальцами. «Мусор» — это были цветы, венки, гирлянды, букеты, развешанные в холле гостиницы в память Бадди.

Эти щелчки — что-то новенькое. Мне такой жест не понравился. Она повадилась стучать костяшками пальцев по моему столу, и это было еще хуже. В такие дни я чувствовал удовлетворение, только когда слышал, как она именует себя «миссис Хамса».

Новая хозяйка велела мне сменить замки в доме на северном берегу и выдать все ключи ей. Она открыла счет на свое имя, накупила нарядов и обуви и назначила Кеолу своим личным шофером. Водить машину было легче, чем исполнять обязанности привратника и садовника, так что отныне Кеола служил ей, а не мне.

— Она хотеть видеть все счета, — возвестил Кеола. Он выступал теперь от ее имени. Мизинчик наделила его частицей своей власти.

— Вижу, ты продвигаешься в жизни.

— Лезть наверх. Следующая ступенька — Ассоциация гостиничного бизнеса.

Мизинчик вызвала меня для обсуждения счетов и заставила дожидаться в коридоре под дверью люкса, потом приняла, восседая в кресле, точно императрица, и возвестила свой указ: не отдавать официантам чаевые, указанные в чеках.

— Будут проблемы, — возразил я.

— Я давать рождественская премия.

«Я давать», подумать только! Миновали всего сутки — и она присвоила себе отель и дом, дела Бадди и его деньги, все, что осталось от него. Не было и речи о «мы».

Разумеется, начались неприятности. Официанты были вне себя, Трей уволился, вслед за ним Уилнис и Фишлоу. Перед уходом Трей предложил мне:

— Когда задумаешь снова писать рассказы, я тебе миллион всяких историй расскажу — с той самой поры, как я баловался кислотой.

Трэн тоже грозился уйти — низкооплачиваемый вьетнамец-бармен нуждался в чаевых, как никто другой, — но пока держался за свое место.

Мизинчик не обращала внимания на протесты — она вообще говорила мало. Я начал понимать, что молчание может быть орудием власти. Вместо криков и доводов она пускала в ход различные оттенки молчания и неявные признаки неудовольствия, которые мы должны были замечать и интерпретировать: например, это щелканье пальцами или даже ее походка, когда она поворачивалась спиной и удалялась.

Обнаружив, что я уклоняюсь от сотрудничества, Мизинчик снова послала за мной. На этот раз она возлежала в постели, опираясь на подушки, разодетая, величественная. Она велела мне навести порядок в платяном шкафу, переставить по-новому все только что купленные туфли.

— Поставить их во-он туда, все!

Я подошел к шкафу, не затем, чтобы изучить ее обувь, а чтобы подумать над своей новой ролью. Дело было плохо. С губ моих уже готовы были сорваться слова: «Я ухожу», — как вдруг за моей спиной Мизинчик захлюпала носом, точно маленькая обиженная девочка.

— Я не знать, чего делать, — сказала она, и глаза ее заблестели.

Эта новая американка, маленькая, тощая, необразованная женщина едва тридцати лет от роду, с волосатыми руками и крупными, торчащими на худеньком личике зубами, зажала отель в своих костлявых пальцах — и вот она, миллионерша с внешностью бедной сиротки, вся сотрясается в рыданиях на краю широченной постели, плечи поднялись выше ушей.

— Пожалуйста, ты мне помогать.

Она казалась такой несчастной, что я подошел и, пренебрегая всеми правилами, уселся рядом с ней на постели, попытался ее утешить. Рука у нее оказалась жесткая, чешуйчатая, точно лапа цыпленка.

— Папочка! — жалобно протянула она.

— Что такое?

— Я плохая девочка! — прошептала она, точно не в себе.

— Ты горюешь по Бадди, — сказал я ей. — Нам всем его недостает. Мы любили его.

— Он мучить меня. Велеть мне становиться колени и кушать его, потом запирать меня темная кладовка.

На моем лице обозначилось потрясение, и она удовлетворенно улыбнулась, снова сделалась игривой, засюсюкала.

— Я много любить, — заявила она, выворачивая губы так, что стали видны лиловатые десны.

Отнюдь не гордясь своим целомудрием, я, однако, был не в состоянии втянуться в подобную игру, все этапы которой очевидны заранее: сейчас мне предстоит как-то «мучить» ее, потом совершить сексуальное насилие, запереть в каком-нибудь стенном шкафу — их в хозяйском люксе хватает. Если я обойдусь с Мизинчиком так, как она хочет, пусть даже при этом пущу в ход силу и изрядно ей задам, это будет означать торжество ее злой воли над моей. Она защелкала цыплячьими пальчиками, вымогая ответ.

— Прошу прощения, не того выбрали, — сказал я, поднимаясь.

Лицо ее напряглось, в глазах аж пена запузырилась от ярости:

— Вон из мой номер!

«Номел», — сказала она. Бедная дурочка, и впрямь психованная. Я знал: мои дни в качестве управляющего отеля сочтены. Мизинчик превратилась в безумного тирана. Трэн все-таки вынужден был уйти, Чен едва терпел, Пи-Ви был очень несчастен, и от горя они разучились работать, а горничные просто ревели сутки напролет. Впервые с тех пор, как я нанялся на эту работу, я обнаружил, что не в состоянии управлять отелем, поскольку мне требовалась помощь моих служащих. Я хотел объяснить это Мизинчику, но она почти не выходила из номера, тиранила нас из-за двери. Она казалась напуганной, загадочной, злобной. Неожиданное богатство словно обрекало ее на гибель: как человек, выигравший в лотерею и не совладавший с внезапной удачей, она катилась в бездну. Но и меня эта ситуация застигла врасплох. Чудачества Бадди, несдерживаемое газоотделение, его падения, изменявшая память, одышка и вытаращенные глаза — как мог я не разгадать эти признаки, не понять, что смерть подступила вплотную?

Вечером около одиннадцати часов, когда я запирал свой офис, Мизинчик появилась в холле — непричесанная, растерзанная, неуверенная в себе, прихрамывая в новых туфлях, словно часами бродила по улице. Однако я разглядел новенький «Ягуар», припаркованный у парадного входа возле дождевого дерева. Мизинчику взялась покровительствовать миссис Банни Аркль, та самая богатая вдова. Это было в порядке вещей. Со временем Мизинчик вступит в каноэ-клуб, присоединится к гонолульскому Обществу женщин — любительниц пикников, войдет в число спонсоров Гавайского оперного театра, будет посещать ежегодный великосветский Бал Сердец, заказывать столик в «Хилтоне» в пору Французского Фестиваля и место на рождественском аукционе, который Академия искусств Гонолулу проводит в пользу подростков из группы риска. Мизинчик станет в Гонолулу одним из столпов общества.

— Почему ты идти домой так рано? — спросила меня Мизинчик.

— Мой дом здесь, — ответил я.

— Почему ты не работать?

— Я всегда работаю. Что у вас с пальцами? Почему вы все время ими щелкаете? — спросил я. — Почему вы отказали цветочнику?

— Я брать дешевле в Вайпаху.

Палама поставлял нам цветы вот уже пять лет, после гибели Амо Ферретти. Палама был болен, он нуждался в деньгах, у него было мало клиентов.

— Бадди любил его, — сказал я.

— Бадди мертвый. — И она ушла.

В отеле начали появляться худосочные, темноглазые, затравленного вида работники: официантки, горничные, регистраторы, посудомойки, уборщицы. По большей части — женщины. Мизинчик нанимала на работу филиппинок. Ее соотечественницы трудились изо всех сил, безоговорочно подчинялись ей, и дела в отеле шли почти так же, как прежде, то есть мне, как и раньше, почти ни во что не приходилось вмешиваться. По отношению к своим новым работницам Мизинчик была раздражительна, скупа, жестока, но гостиница выглядела чище, ухоженнее и лучше функционировала. Кое-кто мог бы принять Мизинчика за бедную растерянную сиротку, но, оказывается, она отлично умела выгадывать грошик. В вестибюле поставили вазу поменьше, ресторан и комнаты больше не украшали цветами, гостям не вешали на шею цветочную гирлянду, из ванных исчезли бесплатный шампунь и гель для душа, а также пластиковые шапочки. Прекратились спектакли в «счастливый час», никаких больше мисочек с бесплатными орешками. Бадди настаивал, чтобы на каждом столе стояли бутылочки с кетчупом фирмы «Хайнц» и соусом «Табаско», а также банка меда. Теперь «Табаско» убрали вовсе, о фирменном кетчупе можно было забыть: кетчуп и мед заказывали оптом в огромных пластиковых бутылках.

Хотя я возмущался этими новшествами, Мизинчик меня не прогоняла — напротив, она хотела, чтобы я сопровождал ее в поездках по магазинам, носил за ней сумки. Она оставляла меня дожидаться в автомобиле вместе с Кеолой, который злорадно забавлялся, подначивая меня, когда хозяйка давала мне указания. В магазинах Ала-Моаны она принималась издеваться, словно провоцируя наброситься на нее.

— Надеть на меня туфли.

Я присел на корточки и сделал это, подивившись тому, как выпирают у нее косточки больших пальцев.

— Ты меня не любить, — вздохнула она.

— Я считаю вас просто потрясающей.

Мои слова застали ее врасплох, но меня и в самом деле потрясла целеустремленность, с какой эта женщина проложила себе путь к кормушке. Ее уродливо изломанная судьба казалась воплощением американской истории — цепкая, все перенесшая иммигрантка захватывает наследство здоровенного, довольного собой американца. Стремление Мизинчика не упустить собственную выгоду оправдало себя — она выжила и вытянула из нищеты своих близких, а Бадди соскользнул в небытие, и его семья распалась.

А что я сделал для своей семьи? Я не откладывал денег, полагая — идиот несчастный! — что жизнь так и будет идти себе потихоньку. И в пятьдесят семь лет вновь оказался на бобах — у меня была маленькая дочка и низкая зарплата. Пока я жил в отеле, я и не думал приобретать себе дом, а теперь на это не хватало средств. Когда я приехал на Гавайи, мне казалось, что дела совсем плохи. Не думал, не гадал, насколько хуже может все обернуться.

— Почему ты ничего не говорить? — сердилась Милочка.

— Мизинчик — хозяйка. Другой работы у меня нет.

— Так найди.

Однако работа в гостинице была слишком легкой, можно сказать, Бадди предоставил мне синекуру, и ни на какую другую должность я теперь не годился. В молодости я наивно полагал, что жизнь сама по себе движется к лучшему: живешь, работаешь и понемногу обрастаешь жирком, как мой отец. Таким образом, на исходе средних лет обретаешь надежный уклад и обеспеченность, обзаводишься мастерской в гараже и удобным креслом с торшером, привыкаешь к своей кровати и книгам, а дети, разлетевшись по всему свету, делятся с тобой новостями. И никаких страхов, разве что страх окончательного ухода. А я — я ничем не владел, ничему не принадлежал, я жил на скале посреди океана.

— Почему не убиать мюсол?

Единственное утешение — передразнивать Мизинчика, делая вид, будто не разобрал ее слов.

Всего месяц миновал с тех пор, как Мизинчик возглавила отель, и, хотя выглядел он теперь неприветливо и неприглядно, функционировал гораздо эффективнее, чем раньше. Я все еще проверял счета, прежде чем передать их хозяйке, и был удивлен ростом прибыли. Ее экономические меры оправдали себя. Новый, сокращенный штат состоял из молчаливых, бессловесных служащих, многих я даже не знал по именам, но работали они как каторжные. «Ходи быстро, гляди испуганно» — таков был их лозунг. Они на цыпочках проносились по коридорам, жалованье им платили мизерное, доход отеля увеличивался. Слова «эксплуатация» Мизинчик не знала, но прекрасно понимала, что это такое, — ей ведь и самой здорово досталось в жизни. Теперь она ставила на уши своих служащих, сводила к минимуму затраты, выжимала из гостиницы все, словно из фабрики с потогонной системой или из стрип-клуба. Преуспеяние было обеспечено, миссис Банни Аркль уже стала Мизинчику закадычной подругой. Больше тянуть нельзя. Я послал краткую записку с просьбой об увольнении.

На этот раз госпожа не заставила меня ждать. Она надела белую футболку от Шанель с золотой нитью на швах, золотистые тапочки и голубые штанишки, свернулась, точно балованное дитя, посреди множества подушек на огромной постели, принадлежавшей Бадди. Такая маленькая, угловатая, очень несчастная.

Не дав мне и слова вымолвить, она заявила:

— Я не хотеть тебя уходить.

— Я тут больше не нужен.

— Мне нужен, — возразила она. — Садиться тут. — Она похлопала по краю кровати, задрала подол футболки, сунула большой палец в рот, раздвинула ноги, и пальцы свободной руки скользнули внутрь голубых штанишек.

— На меня это не действует, — предупредил я.

Она приняла позу поскромнее, извлекла изо рта палец, расправила футболку.

— Ты должен меня слушать, папочка, — сказала она.

— Только не называй меня «папочкой»!

Надувшись, она принялась рассказывать мне свою историю — рассчитывая то ли вызвать сочувствие, то ли шокировать, то ли произвести впечатление. Так я и узнал обо всем: о хибаре в Себа-Сити и дядюшке Тони, о японце, поездке на остров Гуам и кратком визите на Гавайи, когда она танцевала в корейском баре, о бегстве на материк с мотоциклистом по прозвищу Скип, о том, как Мизинчик обслуживала водителей грузовиков, пока не спаслась из мотеля… Страшная, мучительная жизнь, все время на грани гибели. Этот рассказ напугал меня гораздо больше всего, что говорила или делала Мизинчик до сих пор.

— Бадди знал это?

Она печально покачала головой:

— Теперь ты знать моя жизнь.

Я и теперь знал не все, но этого было довольно. Многие говорят, будто жизнь — это ряд принятых человеком решений, но у меня выходит иначе: наступает критический момент, когда мне уже не приходится решать, когда выбор очевиден и альтернативы нет. Панический прыжок в неизвестность со стороны может показаться решительным, даже радикальным шагом.

— Не знать, что мне делать, — сказала Мизинчик, оттягивая футболку у себя на сосках. И вновь с надеждой поглядела на меня, губы уже сложились, чтобы произнести: «Папочка», — но вдруг улыбка увяла: — Почему ты улыбаться?

— Потому что знаю, что делать мне.

 

80. Счастье-несчастье

Геликонии, протеи и все прочие цветы исчезли из холла, не было больше ни Паламы, ни Пакиты и Марлин из хозяйственной части, ушел Трэн — получил работу во вьетнамском ресторане и подумывал открыть собственное кафе, назвать его «Апокалипсис сегодня». Пуамана бежала в Пуна на Большом острове, где у нее обнаружился «калабаш-кузен». Сняли афиши с полуголыми танцовщицами хулы, детям Бадди отказали в бесплатном угощении, отменили прокат пляжных зонтиков, к завтраку не подавали больше ореховую смесь. Все, все ушло в прошлое, и мне тоже пришла пора уходить.

За завтраком у бассейна в один из последних наших дней в отеле «Гонолулу» Роз сказала:

— Хочу другое. Это гадость.

Она выронила тост из липких пальчиков и не облизала их, как обычно, а вытерла салфеткой.

— Что такое, крошка? — окликнул ее Пи-Ви. Он тоже собирался уволиться, уехать на Мауи и там помогать сыну в пекарне.

— Ненавижу этот мед!

Я попробовал и понял, в чем дело. Еще одна экономическая мера Мизинчика: вместо местного меда она распорядилась покупать китайский в пятигаллонных емкостях, на стол его подавали в бутылочках со спринцовкой. Действительно гадость — с противным приторным вкусом искусственного кукурузного сиропа, которым китайцы сдабривали свой продукт.

— Мы больше не получаем мед от Кекуа, — вздохнул Пи-Ви.

Вроде бы знакомое имя?

— Садовник Лайонберга, — пояснил Пи-Ви. — Он теперь присматривает за его домом. С тех пор как Лайонберга не стало, он занимается ульями.

Значит, даже после того, как Лайонберг покончил с собой, мы продолжали покупать его благоуханный мед, отдававший ароматами северного берега, эвкалипта, пуакеникени, илимы и гардений, красной земли и мощного прибоя. Через много месяцев после того, как Лайонберг повесился, пчелы его все еще приносили свой дар. На баночках никогда не было этикеток — откуда ж мне было знать?

Мед навел меня на мысль посетить дом Лайонберга, повидать Кекуа. Цены на недвижимость упали, на исходе девяностых годов многомиллионную собственность Лайонберга почти невозможно было продать. Кекуа оставался жить на огромной ветшавшей вилле смотрителем: там был внутренний бассейн для плавания и наружный — для сбора дождевой воды, отдельное помещение для орхидей, ровные ряды ульев, а внутри — картина Джорджии О’Киф и изувеченный рисунок Матисса, боевые дубинки с острова Фиджи и кинжалы с острова Гилберта, весла с Соломоновых островов, сосуды из древесины коа, изготовленные на Гавайях, и ножные браслеты-погремушки из собачьих зубов. Кекуа вытирал со всего этого пыль и немного подрабатывал, продавая мед.

Все имущество, как и дом, оставалось неприкосновенным, вероятно, из-за чересчур запутанного завещания, которое оспаривали многочисленные дети и бывшие жены Лайонберга. Комнаты были забиты его коллекциями, кухня, услада гурмана, сверкала, однако дом был пуст, безлюден, его безукоризненная опрятность отпугивала.

Мрачная картина — или я переношу на чужой дом собственные эмоции, ведь у меня-то нет дома? Вот он, мир роскоши, созданный Лайонбергом и превратившийся в памятник земной тщете: Лайонберг мертв. Я слишком много знал о страданиях Лайонберга в последний год его жизни, о его тоске по Рейн Конрой, девушке, которая осталась для него недосягаемой, потому что была слишком далека от него, слишком молода, слишком невинна и не пожелала заточить себя посреди Тихого океана, став женой шестидесятилетнего старого отшельника. Пчелы все гудели, только этот звук и слышался ныне в саду, чей хозяин умер.

— Если адвокат согласиться, ты занять гостевой домик, — предложил мне Кекуа.

Из суеверия я отказался, предпочел снять жилье позади усадьбы Лайонберга — маленькое бунгало зеленого цвета под деревом манго на симпатичном склоне, заросшем железным деревом. Здесь, как и в отеле «Гонолулу», имелось перед входом дождевое дерево в кадке и к его стволу льнули перепутанные отростки орхидей.

— Это хононо, — сообщила мне Милочка. — Цветы быть в марте. Хорошо пахнуть.

Милочку несколько беспокоил переезд — чересчур далеко от города, ворчала она, но Роз попала в родную стихию. Ее радовали крики петухов, она потребовала завести собаку, тут же нашла себе друзей и взяла покровительственный тон: рассказывала им про отель в Вайкики, где жила прежде, и, к ее радости, это производило впечатление.

— С пчелами оно как? — закинул удочку Кекуа, когда я зашел к нему. — Вдвоем работать легче.

— Будем считать, тебе повезло, Кекуа.

Я научился добывать мед из ульев Лайонберга. Кекуа, неплохой плотник, сколотил вместе несколько ящиков — мы ими расширяли ульи, нагромождая их, как дополнительные этажи. Эти небоскребы напоминали мне отель «Гонолулу», который Бадди, растягивая гласные, называл «много-эа-жным».

Кекуа научил меня вскрывать ульи, показывал рабочих пчел, объяснял, как они выбирают себе новую матку, как трутни вылетают в брачный полет. Он окуривал ульи и осторожно приподнимал крышку («Пчелы не любить большой шум… пчелы не любить дождь… пчелы не любить туча»), сдвигал в сторону массу одурманенных дымом насекомых, обнажая янтарные соты. Я совал палец в напоенные солнцем соты, слизывал теплый мед.

— Что скажешь? Оно, да?

— Да. — А про себя я думал: наконец-то я попал туда, где хочу остаться.

В этом прекрасном климате с избытком солнечного света каждый месяц выстреливали новые почки, не бывало холода, не говоря уж о настоящем морозе, и пчелы прекрасно чувствовали себя круглый год. Кекуа брал на себя все плотницкие работы, я мог подолгу отдыхать — право же, такое «бютик-бортничество», как сказал бы Бадди, было идеальным способом время провести да еще и денег заработать.

— Совсем как Шерлок Холмс, — поделился я однажды с Кекуа.

«— Но вы же вышли в отставку, Холмс. Мы слышали, вы ведете отшельническую жизнь на маленькой ферме, в окружении пчел и книг.

— Совершенно верно, Ватсон. Вот плоды моих досугов…»

Кекуа улыбался из-под защитной сетки, срезая с улья избытки прополиса.

— Это в книге, — пояснил я. — Он был сыщиком.

Кекуа, в своем бесформенном белом костюме, предназначенном для работы с пчелами, только плечами пожал, и я ощутил еще большую уверенность: да, именно здесь я хочу быть — в этом славном месте, где добрые люди, как Кекуа, разбираются в прополисе, но не слыхали о Шерлоке Холмсе, а что касается книг, то, как говаривал Бадди, «мы их не читаем — так только, обложку пожуем малость».

В этом прекрасном мире птицы обменивались длинными, осмысленными фразами, а люди общались с помощью односложных огрызков слов. Прежде, встречаясь с Леоном Эделем за ланчем, мы убеждали друг друга, что живем в идеальном месте. И Роз оно подходило как нельзя лучше: я хотел увезти ее из Гонолулу, но не решался приговорить девочку к жизни на материке.

Что касается Милочки, она считала это место глухоманью. Лес пугал ее, ветер, гудевший в железных деревьях, мешал спать, прибой был гораздо сильнее, чем в городе, на дороге она терялась. Милочка скучала без друзей, Пуамана нам не звонила. Даже тротуаров нет, где кататься на роликовых коньках?

— Что это? — удивился я как-то раз, застав жену на диване — она склонилась над толстой книгой, которую с трудом удерживала на коленях.

— «Анна Кара Нина», — обиженным, разочарованным голосом ответила она. — Величайший роман на свете — говорят.

— Кто говорит?

— Пи-Ви.

Она купила книгу, надеясь мне угодить, но не в силах была с ней справиться. Всхлипывая от досады, Милочка заявила, что она, видать, совсем глупая. Я обнял ее и попытался утешить:

— Это не важно.

— Это ты телигентный! — буркнула она. — Лео Толстой!

— Все мы Толстые! — жизнерадостно отозвалась из соседней комнаты Роз.

Толстая нечитанная книга в бумажном переплете быстро пропиталась влагой и стала неприятно пахнуть, но, когда я вознамерился выбросить ее — совершить своего рода акт ритуального очищения, — я нигде не мог найти этот талмуд.

В лесу жили дикие свиньи — мохнатые, черные, с большими клыками и свирепыми глазками, они прокладывали туннели среди высоких стеблей гвинейского проса. Сова, именуемая на местном наречии пуео, вылетала на закате из-под деревьев чуть подальше зеленого бунгало, словно откликаясь на лай соседских псов. Кровельные крысы устраивали себе гнезда в застрехах, забираясь туда по стволу мангового дерева, угощаясь по дороге его плодами. Пробежав мелкими шажками по ветке, они падали оттуда на крышу. Портовые крысы прогрызали дыры в стенах. На Гавайях всегда водились крысы, и акулы у самого берега, и тараканы с узором на спине, похожим на расцветку панциря черепахи, гекконы и мотыльки и десять разновидностей муравьев — вот вам живое доказательство того, что Гавайи и в самом деле — рай.

Какое-то время я ничем не занимался — только возился с пчелами, выравнивал и поправлял ульи, извлекал из них мед, а порой ездил вместе с Кекуа в город сдавать мед галлонами в магазин здоровой пищи. Мне нравилось бесхитростное дело пасечника — почти всю работу за нас выполняли пчелы. Иногда они кусались, укусы еще какое-то время чесались, и это было даже приятно.

Я вспоминал день, который провел с Лайонбергом и его пчелами. В тот раз я возил с собой Милочку. Он как раз собирал мед, я помог перенести ящики, из которых состояли этажи улья, заполненные рамками с медом. Чередуясь, мы вращали рамки в центрифуге, мед, хлынувший из разрезанных сот, ровной густой струей вытекал из краника в основании бочонка, собирался на марле, натянутой над ведром, стремительно заполняя ведро. В плотной лужице меда, скапливавшейся на марле, попадались мертвые и умирающие пчелы.

Пчелы тонут в меду не протестуя, чуть ли не с радостью, они словно бы наслаждаются гибелью, медлят в хмельной нерешительности, слабо, словно вусмерть пьяные, трепыхаются — недолгая борьба, и вот уже крылья завязли, и тело погружается, тонет в сладком сиропе, насекомое не движется, оно умерло, тельце его чернеет. Только что умершие пчелы были похожи на мушек, завязших в палеозойской янтарной смоле, растворившихся в теплоте, нежности, чистоте древесного сока, но вскоре они превращались в черные, изломанные трупики в хрупком осколке камеди. Наблюдая за этими пчелами, я думал: вот так и гуляка хотел бы утонуть в виски, пойти с радостной улыбкой на губах ко дну бочонка, а наверх только пузырьки поднимутся.

Лайонберг догадывался, что у меня на уме, потому что и сам восхищался пчелами. Он называл себя дилетантом в пчеловодстве, но этой работе, как и любому другому занятию, предавался вдумчиво и со знанием дела.

— Это вы, — сказала Милочка, тыча пальцем в утонувшую пчелу на самом дне медовой лужицы. Если уж кто умеет наслаждаться жизнью, так это Лайонберг — это было общеизвестно.

— Нет, — с улыбкой возразил Лайонберг, — но я готов понять ее.

Теперь и он мертв. Трясясь под раскаленным солнцем в пикапе Кекуа, я размышлял о своей жизни, возвращаясь к самым первым, неточным догадкам. Годами, особенно в детстве, человек ломает себе голову, гадая: что из меня выйдет. Теперь я подошел к концу, во всяком случае — к какому-то итогу. Давным-давно, мальчишкой, я видел себя в мечтах зверобоем в канадской Арктике, потом — врачом. В Африке я воображал себя государственным посланником или ректором университета. Позже, в Англии, мои амбиции были направлены на то, чтобы сделаться хозяином усадьбы, совершенно конкретной усадьбы в Маршвуд-Вейл, графство Дорсет. Все это время я продолжал писать, а потом моя жизнь переломилась, я бежал, вокруг все было усеяно осколками прошлого, а время мчалось так быстро, что я не успевал написать хоть что-то. Я приговорил себя к изгнанию на тихоокеанских островах, начал все с нуля и полагал, что итога не будет — будет лишь затянувшееся предсмертное падение.

Сколько лет я руководил отелем «Гонолулу» и где все это закончилось? В наемном бунгало в зарослях на северном берегу. Счастье дурака.

— Напиши ужастик, — посоветовала мне Милочка. — Как Стивен Кинг. У него полно денег. Теперь он болеть. Ты занять его место.

Я улыбнулся ей, как всегда, восхищаясь ее тайными изменами.

— Может, из него делать кино. Получить еще денег.

— По моим книгам делали фильмы.

Это произвело на Милочку впечатление: прежде она об этом не слыхала.

— Но я не умел копить.

— Что же теперь? — спросила Милочка.

— Я жду знамения.

Это она поняла — так все жили на островах. Мы все тут — маленькие люди, словно сбившиеся на спасательном плоту: живем на воде, поглядываем на небеса.

И на этом плоту как-то раз моя дочь попросила:

— Папа, расскажи историю.

— Не знаю я никаких историй, — отнекивался я. — Помоги, подскажи мне первую фразу.

— Жил-был человек на острове, — начала она.

— Он приплыл издалека, — подхватил я.

— А какой это был остров?

— Зеленый остров. Он сказал: «Я хочу здесь остаться» — и получил работу в гостинице.

— В какой гостинице?

— Высокой-высокой. Много этажей, много историй.

— Расскажи мне все, — настаивала она.

— Одни из них грустные, другие — счастливые.

— Все счастливые истории похожи друг на друга, — покачала головой Роз, весьма довольная собой, — все несчастливые истории несчастливы каждая по-своему.

Рассмеявшись, я прижал ее к себе:

— Я-то все гадал, что сталось с той книгой.

Роз вернула мне былую привычку воспринимать собственную жизнь как нечто достойное памяти и рассказа. Все люди, которых я знал, их удачи и горести, их судьбы были частью большего замысла, ясно проступавшего потому, что все они прошли через мою гостиницу и стали для меня не просто воспоминаниями, но вехами жизни.

Когда Дж. Ф. К.-младший женился, Милочка только посмеялась, отозвавшись о его жене: «Что за хаоле!» — но, когда он погиб в авиационной катастрофе — а я тем временем составлял свою книгу, книгу, полную мертвецов, — Милочка оплакивала его, как сестра, как возлюбленная.

Люди в других частях света говорили, что я забрался чересчур далеко, за пределы обитаемого мира, но нет — это они далеко забрались и по-прежнему нащупывали путь дальше, а я, наконец, попал туда, где хотел остаться. Я убедился в том, о чем давно догадывался: самый кривой и сложный путь — это все равно путь домой.