Сперва мне казалось нелепым и печальным, что гости, ненадолго приехавшие на Гавайи, торопливо щелкают дешевыми фотоаппаратами, снимая друг друга — улыбка от уха до уха — и все то, что я видел ежедневно: пальмы на Волшебном Острове, большой баньян в парке, серфингистов, мчащихся на гребне волны, а порой и потрепанное дождевое дерево у входа в отель. Иногда грусть на меня наводили не эти фотографии, а старые, обмякшие туристы с материка. Они медленно тащились, опустив голову, наклоняясь к земле и подбирая осколки ракушек и кораллов. Однако спустя какое-то время они перестали казаться мне никчемными и печальными — я научился пристальнее всматриваться в людей.

Но то, что я замечал, не имело отношения к островам как таковым. Меня беспокоила дочка. У Роз постоянно менялось настроение. Она словно заранее чувствовала, когда где-то что-то должно было случиться. Ее подружки, пообщавшись с Роз в отеле в эту напряженную пору, становились такими же плаксивыми и крикливыми, как она. Мне кажется, одаренные, впечатлительные дети особенно восприимчивы к тревожному шепотку беды: он достигает их слуха, распространяясь на иной волне, нежели общедоступная вульгарная сплетня. Эти дети становятся ясновидцами. Роз недавно появилась на свет, ухо ее было еще близко к земле.

Последнее время она сделалась невыносимо капризной. Она что-то услышала?

— Ничего! — буркнула Роз, но этот вопрос был ей настолько неприятен, что она разревелась.

— Ничего с ней не поделаешь, — объясняла Милочка. — Она очень напряжена.

Вот именно, «напряжена». Мадам Ма с затравленным видом металась по гостинице, а Роз, которая прежде следовала за ней по пятам, всматривалась в покрытое густым слоем штукатурки лицо и улыбалась, надеясь, что в ответ старуха выставит напоказ свои искусственные зубы, теперь избегала ее. Мадам Ма прежде постоянно жаловалась на Роз, а теперь даже не глядела в ее сторону и молча, неуклюже избегала. Что она натворила? Чему стала свидетельницей? Куда подевался Чип? Похоже, дело серьезное. Мне случалось наблюдать припадки раздражительности у мадам Ма и слушать ее болтовню, но впервые она умолкла, и это повергло меня в ужас. Однако я бы не обратил внимания на ее странности, если б Роз не заметила их первой.

Вина отчетливо проступает на старческих лицах, изборожденных множеством морщин. С чем сравнить лицо пожилой женщины, испуганное, измученное и густо покрытое макияжем? Она пытается выглядеть, точно беззаботная куколка, но больше смахивает на труп. Белое, словно ноздреватый сыр, безгубое лицо, красные пятна на запавших щеках, зубы что мертвая кость, пустые глаза, редкие пряди волос — маска лежащего в гробу покойника. Мадам Ма оглянулась, и Роз, стоявшая на другом конце зала, тут же выскочила за дверь. Неизбывная вина проступала в каждой черте, в каждой складке лица мадам.

Какой-то замирающий гул вибрировал в воздухе — отголоски некоей ужасной истины. Маленькой Роз был внятен этот шепот, но она не хотела делиться со мной; напротив, она пыталась меня защитить. Сказала только, чтобы я не водился больше с мадам Ма. Однако новости просочились наружу, и выяснилось, что на самом деле беда приключилась с Чипом, а не с его матерью.

— Чип попал в большую беду, — сказала мне Милочка. Она собирала сплетни на кухне, а туда они доходили из бара «Потерянный рай». — Знаешь его друга-португальца?

— Амо Ферретти?

— Он муки.

Самые важные вещи и наиболее глубокие чувства гавайцы непременно передают на пиджине, выражаясь кратко и афористично, словно этот жаргон более уместен, более трагичен и близок к жизни. Я в таких случаях только посмеивался — да полно! — но Милочка предпочитала сообщать дурные вести на пиджине.

Вскоре в «Потерянном рае» я наткнулся на капитана Юдзи из полицейского управления Гонолулу, и он рассказал мне, что произошло.

— Эта история с Чипом — самое нелепое дело, какое я только знал. Хуже, чем с бабой, которую сняли на Отель-стрит.

— А что там было?

— Женщина болталась на Отель-стрит, высматривала лесбиянку. Зашла в бар и сняла там бабу, только это оказался ее собственный муж, нарядившийся в женские тряпки. Патрульным что-то не понравилось, они остановили их машину, история попала в газеты. Муж — конгрессмен от штата. Такой позор. Они уехали на материк.

Как всегда, слово «материк» прозвучало словно «планета Земля».

— Чипу тоже следовало сбежать.

Капитан Юдзи озабоченно нахмурился и сказал:

— Чип в тюрьме.

Должно быть, я ошарашенно уставился на него. Капитан Юдзи продолжал еще строже:

— Скверное дело. С геями это бывает — не умеют вовремя остановиться. Может, оно и ничего, если кто из голубых обставляет вам дом дизайнерской мебелью или делает вашей жене маникюр, но, когда гей совершает убийство, это просто черт знает что.

Вероятно, именно по этой причине Роз так нервничала, а мадам Ма бродила по гостинице с широко раскрытыми невидящими глазами, точно сомнамбула.

— Как его уличили?

— О, это как раз самое интересное.

Ссора между Чипом и его любовником началась, насколько я понял, у нас в отеле и продолжалась в квартире Чипа в Харбор-Тауэр. Чип впал в ярость, Амо бежал от него. Чип искал его по всему Вайкики в барах для голубых, а нашел в Кайлуа — Амо спрятался в своем бунгало, где ютился с женой и двумя детьми. Сложно устроенная жизнь, но до той поры Амо с ней справлялся. Он не жил постоянно с Чипом, а сновал между Харбор-Тауэр и своим домом в Кайлуа.

— Амо — мой любовник на полставки, — говаривал Чип.

Мадам Ма поощряла их связь. На воскресный обед в отеле они являлись втроем: мумифицированная мадам Ма, волосатый Амо, гладкокожий Чип, комическое трио, всегда чересчур разодетые по такой жаре: мужчины в плантаторских шляпах, в рубашках с длинными рукавами, в белых ботинках и с гирляндами цветов. Бадди Хамстре они нравились — они-де придавали «атмосферу» отелю, особенно когда, выпив, впадали в сентиментальность (это случалось довольно часто), а на веранде Трей со своими «Кроткими» играл им «Роскошную жизнь», аранжированную на гавайский лад.

В ночь роковой ссоры Амо прятался у жены за спиной, но Чип с воплем накинулся на него. Амо выбежал через заднюю дверь, вероятно — так предполагал капитан Юдзи — опасаясь разглашения своей тайны. Какой еще тайны? Чип услышал, как отъехала машина, и кинулся в погоню.

На нашем маленьком острове есть только одна длинная автострада — вдоль берега. Амо оставалось лишь мчаться на запад по шоссе Камехамеха. В одиннадцать часов вечера машин на дороге почти не было, шоссе у нас узкое, поворот идет по большой дуге, поэтому Чип легко различал издали задние огни автомобиля Амо. Миль пять он висел у него на хвосте, а потом, недалеко от гостиницы «Присевший лев», Амо, обдирая краску на дверце машины, свернул мимо ограждения и пропал из виду. Это было недалеко от залива Кахана.

Чип в темноте проехал к заливу, однако, проскочив мимо прибрежного парка и так и не увидев впереди ни одного автомобиля, он сообразил, что Амо съехал с шоссе и погасил огни. Чип повернул назад, увидел на дороге машину Амо и затормозил, преградив ему въезд в парк. Амо попал в ловушку. Он выскочил из машины и попытался бежать, но Чип опередил его, поймал, нанес удар. Раздражение и гнев, еще усиленные долгой погоней, переросли в неконтролируемую ярость. Чип обхватил Амо сзади, ломая, душа его в чудовищной пародии на любовные объятия, и вынудил португальца опуститься на колени. Не выпуская его, он и сам опустился на колени за его спиной, уперся одной рукой в землю, чтобы не потерять равновесие, и нащупал осколок вулканической породы, как раз по руке. Этим камнем он ударил Амо в лицо, ободрал ему кожу на голове. Амо тяжело рухнул, оглушенный, и как-то странно захрипел.

Этот акт насилия немного успокоил Чипа, он поднялся, задыхаясь, дрожа от странного озноба, постоял, покачиваясь, жадно втягивая в себя воздух. Раненый тем временем зашевелился, ожил, приподнялся и — вот это было ошибкой — попытался сквитаться с Чипом. Не вставая, Амо схватил Чипа за ноги и принялся кусаться. Чипа вновь охватила ярость. Камень все еще был у него в руках. Стоя, теперь уже не в позе насильника, а скорее в позе человека, отбивающегося от насильника, он начал камнем наносить удары по цеплявшимся за него рукам и по голове — слишком много ударов, слишком сильные удары, и любой из них мог оказаться смертельным.

Но едва Амо рухнул, как Чип попытался вновь вдохнуть в него жизнь. Кровь, такая липкая, такая черная в темноте ночи, внушала ему ужас. Чип почти не видел ее, но все время ее чувствовал. Все, чего он касался, было пропитано кровью, все сделалось скользким и скверно воняло, как слегка подгнившая рыба. Это жизнь вытекала из его любовника на песок приморского парка под раскаленным безлунным небом.

Чип втащил тело Амо в машину, запихнул его на заднее сиденье. Сперва он хотел там его и бросить, но тогда покойника нашли бы сразу: оставлять машину в этом месте после заката запрещалось, полиция Кахуку патрулировала парк. Чип поехал в сторону Пуналуу. На заднем сиденье лежало сложившееся вдвое тело. В голове Чипа вертелась одна фраза: «Труп был найден на поле сахарного тростника». Обычное сообщение в вечерних новостях. Трупы подбрасывали на плантации сахарного тростника, поскольку высокий густой тростник превращал эти поля в непроходимый лабиринт. Убитых не находили неделями, месяцами, пока не наступала пора срезать тростник. Иногда тела пропадали навеки: дикие свиньи с большими клыками пожирали их вместе с костями, и оставались только клочья одежды да резиновые сандалии. До сбора урожая — несколько недель, а к тому времени Чип успел бы добраться до материка и скрыться.

Если б он бросил Амо в море, с побережья Кауэла или Ваймеа, мертвеца прибило бы волной к тому или иному пляжу. Море ничего не желало хранить, даже тела, выброшенные с борта кораблей, выносило на берег вместе с порванными рыбацкими сетями, пластиковыми бутылками и прочим мусором.

Да, нужно было ехать на тростниковое поле, но самые большие плантации располагались возле Вайалуа, по ту сторону ржавой сахарной мельницы. Еще не наступила полночь, тоненький серебряный полумесяц не достиг зенита, машин на дороге почти не было. Чип быстро проехал через Кахуку, потом вверх на гору к Пупукеа, остановился в лагере бойскаутов в конце дороги. Его трясло, он не мог вести машину дальше. Неплохое местечко, чтобы передохнуть пару часов, но труп тут не спрячешь.

Чип задремал, потом проснулся и громко откликнулся: «Да? Что?» — ему почудилось какое-то бормотание, даже не бормотание, а отдельные, быстрым шепотом произнесенные слова. Странный голос напугал его. По ту сторону горы Вахиава горели уже не фонари, а рассвет начинавшегося дня. Он опоздал, ему уже не спрятать труп! Чип вытащил из багажника подстилку, с которой ходил на пляж, и накрыл ею тело, а потом поехал вниз по дороге. В Акульей бухте он умылся, в супермаркете «Фудленд» купил новую футболку и чашку кофе.

Он ездил кругами, твердя себе, что нужно сегодня же покинуть острова, бежать на материк, затеряться там, даже матери не сообщать о своем местонахождении. Плантация сахарного тростника уже не могла его выручить. Чип повернул в ту сторону, где дорога искажалась и казалась влажной от поднимавшегося над ней марева.

— Надо что-то придумать, — сказал он вслух.

— Да, — донесся ответ с заднего сиденья, скорее: «Та-а-а».

— Мо-Мо? — Так он ласково звал своего любовника, когда хотел утешить, успокоить его.

Снова послышался утвердительный звук: Чипу казалось, Амо растянул губы в усмешке, и слова-пузырьки слетают с них с присвистом, как выходящий из воздушного шарика газ. Дуновение воздуха, один-единственный нечетко произнесенный слог.

— Что ты говоришь, Мо-Мо?

Амо молчал. Такое бывало: молчит, играя на нервах Чипа, когда тот требует ответа. Но, едва проехав с полмили, Чип снова услышал голос любовника. Португалец дразнил его, издевался!

— Прекрати! — потребовал Чип. Пот лил с него градом. В открытое окно врывался воздух, не освежая, а словно обдирая лицо. — Я же сказал: извини!

Неправда: до той минуты он не извинялся вслух, только про себя жалел о случившемся. Чип был взвинчен и до смерти напуган, но теперь, обнаружив, что Амо жив, вовсе не обрадовался. От невнятных насмешек приятеля в нем снова закипела кровь. Может, остановить машину и добить его? Или все-таки попытаться реанимировать? Вновь зазвучал голос Амо — на этот раз гораздо громче, и Чип потерял голову. Громко вопя, он погнал автомобиль по северной оконечности острова, а с заднего сиденья машины умирающий что-то каркал слабым, нарочито искаженным голосом.

В истерике Чип ворвался в полицейское отделение Вахиава, крича:

— Он жив, жив! Я не трогал его!

Чип специально выбрал этот маленький полицейский участок, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Его повели в камеру. Чип упрямо твердил:

— Он жив!

— Забавная штука, — сказал мне капитан Юдзи. — Сами знаете, что происходит с останками на такой жаре. Раздуваются, точно воздушный шар, и газ выходит через все отверстия.

Разумеется, я не собирался ничего рассказывать Роз, но вечером, когда я относил ее в постель, Роз завизжала:

— Не говори мне! Не говори!