Самая колоритная — навязчиво колоритная — сцена, какую я наблюдал в нашем живописном уголке земли, разыгралась по соседству, за отелем «Кодама», стоявшим вплотную к нашей гостинице. Ночью я услышал пение, уханье, вопли и бормотание. Я пробрался к бассейну, выглянул из-за ствола дождевого дерева и по ту сторону олеандров у забора увидел горящие факелы и лоснящиеся тела гавайцев в набедренных повязках и их женщин в юбочках из листьев. Они ритмично били ладонями в тыквы-калабаши (этот музыкальный инструмент называется «ипо»). Слышались похожие на щелканье метронома удары: толстые посохи стучали о плиты гостиничного двора. Постояльцы «Кодамы» фотографировали экзотическое зрелище, некоторые записывали пение на кассету, радуясь, что Вайкики еще не утратил местный колорит.

То была первая ночь. Затем гавайцы стали являться к отелю «Кодама» посменно, прямо с работы, кто в уличной одежде, в цветастых рубашках и шортах, кто в костюмах, с кейсами под мышкой. Они приносили с собой еду и, похоже, твердо знали, что надо делать. Пели, рассыпали вокруг какой-то пепел. Казалось бы, в обычной одежде туземцы должны выглядеть уже не столь выразительно, но когда они стояли и пели вот так, в сандалиях и линялых рубахах, то смотрелись как-то внушительнее.

Странно было видеть это традиционное действо на задворках только что выстроенного японского отеля, куда Бадди водил свою вахину Стеллу поесть суси, чтобы подбодрить ее после очередного сеанса химиотерапии.

— Какая мрачная музыка! — пожаловалась Стелла. — Неужели они думают привлечь этим посетителей?

На самом деле администрация «Кодамы» вовсе не нанимала этих певцов, как делали некоторые другие отели, затевавшие факельные шествия и предзакатные танцы в юбочках из целлофана. Напротив, управляющий «Кодамы» безнадежно пытался избавиться от незваных гостей: туземцы расположились не на его территории, но вплотную к ней, и многие гости проявляли интерес к их песнопениям.

Пение это было почти неземным — торжественные и грозные раскаты заклинаний, какие-то низкочастотные жалобы, одни и те же печальные стоны. Разделившись на две группы, гавайцы вели полифонический диалог. Теперь, в повседневной одежде, они уже не привлекали туристов — эти местные чудаки скорее раздражали, мешали нормальной работе.

— Я потолковал с управляющим «Кодамы», — сказал Бадди, в очередной раз угостившись в соседнем отеле суси. — Он понятия не имеет, что с ними делать. Я посоветовал ему нанять их петь в баре в «счастливый час», но ему эта идея не понравилась.

Главный менеджер гостиницы был японцем, по-английски он почти не говорил. К нарушителям спокойствия вышел его заместитель, местный уроженец, поговорил с запевалой и, вернувшись, доложил:

— Он говорит, это их земля. Говорит, отель стоит на том месте, откуда они всегда отправлялись на рыбную ловлю. Тут их предки сходились и приносили жертвы богам. Здесь было святилище.

Постояльцы «Кодамы», устраивавшиеся почитать у бассейна, жаловались на шум. Без набедренных повязок и юбочек из листьев гавайцы уже не казались столь живописными. Охранники отеля, здоровенные самоанцы с хмурыми одутловатыми лицами, попытались прогнать незваных гостей, но те не отступили.

Шум этот был слышен и в отеле «Гонолулу», примыкавшем к «Кодаме». «Борьба за территорию», — прокомментировал Бадди. Даже когда самоанцам удалось несколько оттеснить гавайцев, голоса аборигенов, обращенные к «Кодаме», их монотонное пульсирующее пение были слышны в отеле, словно глухие удары сердца. Потом они снова стали надевать набедренные повязки и зажигать факелы, и постояльцы перестали жаловаться.

Убедившись, что туземцы собираются нести постоянную вахту возле соседнего отеля, я расспросил своих служащих, что все это означает. Они тоже удовольствовались одними догадками. «Они канака маоли», — сказала Милочка. Это значило «не туфта», «настоящие гавайцы» и ничего не проясняло. Трей предположил, что они что-то репетируют, неизвестно что, а уборщик Кеола считал, что они молятся.

— Что это за молитва?

Кеола пожал плечами. На Гавайях, в этой стране затяжных пауз, человек может дать вам ответ на один вопрос, но два вопроса — это слишком.

— Наши молитвы не так, как у хаоле, — сказал он. — Не поно.

Это какие же молитвы «неправедные»? И почему? Я пошел к певцам — свернул на авеню Кухио, пересек щель, отделявшую одну гостиницу от другой. Прикинув, что самый толстый музыкант, постукивающий ладонями по самой большой тыкве, и есть их глава, я обратился с вопросом к нему:

— Почему вы приходите сюда каждую ночь?

— Потому что днем мы работаем, — ответил он.

Логично. Днем они работают. Больше толстый человек мне ничего не сказал, а с Кеолой он говорить не захотел. Вот еще что было странно: этих людей никто не знал. Если они профессиональные музыканты и танцоры — а складывалось именно такое впечатление, — то не из групп, выступающих в Вайкики. Кеола подтвердил, что это настоящие гавайцы. Крупные, обросшие мясом, похожие на истуканов, — тот самый тип, который господствовал на этих островах до прихода белых. Мне не требовалось наблюдательности Кеолы, чтобы догадаться, что все они — родственники: сходство лиц и телосложения выдавало в них членов одной охана, то есть семьи. Они держались единым кланом, и никто не мог сдвинуть их с места.

— Стелла думает, они колдуют, — усмехался Бадди.

Я передал ему слова Кеолы: дескать, молитвы гавайцев не всегда благочестивы.

— Может, хотят с кем-то поквитаться, — согласился Бадди. — На островах Микронезии это лучше умеют делать. На Тарава, если кто-то хочет причинить своему врагу вред, он находит и сжигает его дерьмо. Где бы ты ни был, у тебя непременно чирей на заднице вскочит.

Понять эти песни было невозможно, но каждый придумывал собственную версию: кто говорил, что гавайцы оплакивают мертвых, кто думал, что они молятся, возносят благодарения, проклинают. Они приходили каждую ночь много недель подряд — уже и Хеллоуин миновал, и День ветеранов, и День благодарения. Есть ли тут какая-то связь? Они что, готовятся отмечать приближавшуюся годовщину низвержения гавайской монархии? Это победные песни, говорил кто-то, это благословение, нет, это песни протеста. Может, все дело в недавно прошедших в Вайкики или намечающихся увольнениях? Может, это все профсоюзы затеяли — собираются выдвинуть серьезные требования?

Никто из сторонних наблюдателей понятия не имел, чего добиваются гавайцы. Когда они одевались в набедренные повязки и самодельные юбочки, туристы фотографировали их; в европейской одежде они почти не бросались в глаза, становились похожи на тех бродяг, которые шляются целый день по аэропорту Гонолулу, толкая перед собой тележки со всем своим скарбом, и с виду почти не отличаются от путешественников — только лица грязнее, обветреннее и спать они укладываются тут же, на скамьях. Постепенно этот гавайский ансамбль сделался одной из достопримечательностей ночного Вайкики.

Что-то настораживало полицейских в этом заунывном пении под аккомпанемент калабашей, но на Гавайях нельзя арестовать человека за любовь к музыке. Их поведение не подпадало ни под какую статью административного кодекса, они не мешали отдыхающим, как люди, гоняющие мяч по пляжу, нельзя было подверстать их под законы против лающих ночью собак или включенных на полную громкость приемников. Они приводили с собой детей, но дети вели себя спокойно и благонравно, пели вместе с родителями. Можно даже сказать, что эти люди подавали хороший пример. От гавайцев, сидевших полукругом на полоске песка позади отеля «Кодама», поджав под себя ноги, и неутомимо певших, избавиться было невозможно.

Но пение становилось все мрачнее, превращалось в низкий, утробный звук, похожий на вой ветра. На Гавайях существует сто тридцать наименований для всех разновидностей ветра, и это был черный ветер — тот роковой ветер, что дует безлунной ночью, о чем-то тревожно предупреждая.

Припомнив слова Кеолы, я заглянул в словарь гавайского диалекта и обнаружил, что «молитвы» здесь приравниваются к колдовским ритуалам — похоже, других значений не предполагалось. Существуют, конечно, и какие-то разновидности христианских молитв, но на островах любые молитвы, по-видимому, связаны с черной магией, проклятиями и заговорами. Особо выделялась какая-то ана-ана, «злое колдовство с помощью молитвы и пения заклинаний».

Я спросил Кеолу:

— Что такое ана-ана?

Он только плечами пожал. Вот еще одна особенность Гавайев: местный язык, словно жаргон посвященных, доступен лишь узкому кругу избранных, и каждое выражение звучит как каббалистическая формула, даже если на самом деле это всего лишь невинное замечание о погоде.

Два месяца спустя, в начале декабря и сезона ветров, гавайцы вновь облачились в похожие на маскарадные костюмы туземные наряды — набедренные повязки, юбочки из листьев, гирлянды зеленых листьев на головах: так на греческих вазах ветки лавров венчают героев. Гавайцы вновь забили посохами в землю, застучали в калабаши, рассыпая вокруг пепел и прах.

В их пении нарастало что-то темное и неотступное, а мимо фланировали туристы в купальных костюмах и гавайских рубашках, бегали, визжа от удовольствия, дети в мешковатых штанах и дорогих бейсболках, надетых задом наперед, проносились машины, заунывно завывали сирены, над головой ревели самолеты, так что поющие гавайцы были не единственным источником шума, а всего лишь одним шумовым эффектом из многих.

Однажды вечером их пение завершилось воплем. Но кричали не гавайцы, а кто-то из постояльцев «Кодамы». Женщина забилась в истерике, увидев, что какой-то мужчина свалился сверху на тент у бассейна, разорвал ткань, обрушил поддерживавшие навес столбики. Тело его с грохотом упало на плиты площадки возле вышки для прыжков в воду. «Тоже мне попрыгунчик», — проворчал Бадди. Самоубийца пролетел двенадцать этажей.

Туземцы, заставившие главного администратора гостиницы покончить с собой в отместку за уничтожение их рыболовного святилища, обрекшие его своими заклятиями на смерть, собрали свои вещички и растворились в ночи, прежде чем послышалось завывание полицейских сирен.