Вся разница между свадьбой и похоронами на Гавайях, по словам Бадди Хамстры, заключается в том, что на похоронах один человек не поет. Я бы посмеялся шутке, если б речь шла не о похоронах его жены. Бадди заметил, что ему удалось меня шокировать, похлопал меня по плечу и повторил те же слова погромче.

— Придешь на похороны Стеллы? — спросил он меня и тут же завопил во всю глотку: — Пикничок на свежем воздухе!

Он всегда орал — это его взбадривало, хотя легкие работали с трудом и его пыхтение отдавало алкоголем. В тот день Бадди напился так, что его шатало, но и это было частью комического представления. Слабость человеческая казалась Бадди забавной, и в первую очередь — его собственная слабость. Смерть — очередной розыгрыш. Он уговорил меня оставить на день работу и присоединиться к честной компании.

Гроб вынесли на пляж и завалили большими, яркими, аппетитными с виду цветами, так что он смахивал на стойку салат-бара. Плакальщики, красные, потные, в ярких шортах, зарывались пальцами босых ног в песок, пели, дергая себя за подолы влажных пестрых рубах — смуглые дети Бадди от жен-туземок, двое внуков, серфингисты, стриптизерши, нелегальные иммигранты, пожизненные постояльцы и какие-то тетушки, не говоря уже об отпетых приятелях Бадди, выпивохах и былых партнерах по бизнесу, о рыбаках с обветренными лицами и собирателях ракушек. Явилось и множество родичей Стеллы с материка. Босые ноги, такие же крупные и выразительные, как лица, могли рассказать об их жизни все. У детей Бадди была одна общая черта: если они чего-то недопонимали, то так и застывали с открытым ртом. Смерть озадачила их настолько, что у каждого, как по команде, отвисла челюсть.

Денек был из тех ослепительных, словно орхидеи, деньков, что выдаются порой на северном побережье Оаху под сенью возвышающихся до небес пальм. Бриз, легкий, как колыхание шелка, тихонько шевелил иглы железных деревьев на обочине Сансет-Бич. Оглянувшись, я увидел утесы — темно-зеленые, похожие на разросшийся шпинат. Где-то неподалеку играло радио, назойливый голос предсказывал погоду, потом посыпалась реклама фаст-фуда в Гонолулу, но Бадди и это смешило. Чуть в стороне какой-то мужчина оседлал волну и понесся на доске, размахивая в воздухе удилищем, точно лошадь погонял. Морской ветерок принес с собой запах цветов. Сине-зеленый океан, ослепительный солнечный свет, набухшие почки — во всем трепетала жизнь, и даже слезы на свежих смуглых щеках, казалось, лились от избытка душевного здоровья.

У самой кромки берега возле трубопровода «Банзай» вздымались крутобокие волны, надвигались на нас, рассыпались с грохотом, разлетались густой пеной и брызгами. Серфингисты пели вместе со всеми, но одним глазом косили в ту сторону.

— Чудит Труба, — пробормотал один, окончательно отвернувшись от гроба Стеллы.

— Сегодня с утра было круто, — подхватил второй.

— Я уже в дымину, — сказал первый. — Смотри, чего Пигги творит.

Серфингист в блестящих шортах, стоя на доске, поднырнул под нависший гребень волны, широко раскинул руки, и пена осела на его волосах.

Пение стихло, Бадди, шатаясь, проковылял по песку вперед. Послышались всхлипы. Мелвин, старшая дочь Бадди, громко высморкалась, и все обернулись в ее сторону. У Бадди с ушей свисали цветочные гирлянды, в одной руке он держал стакан водки и негромко мурлыкал, словно опять собирался запеть.

— Стелла не муки. Она смотрит на нас, она нас слушает, и она хуху, потому что вы тут плачете, — заявил Бадди. — Не плачьте над ее деревянным кимоно. Спрячьте ваши «клинексы» — она не муки.

Он не говорил, а фыркал с упорством здоровенного мохнатого животного; отвисшее брюхо и сиплый голос придавали ему важности, на руке красовалась таитянская татуировка — толстая синяя рыба, за которую его и прозвали Тунцом.

— Смешная штука случилась в наш медовый месяц, — заговорил он, подходя вплотную к гробу жены. Он уперся ногой в одну из распорок, на которых покоился гроб, и гроб слегка покачнулся. — На Мурее это было.

И Бадди рассказал, как, приехав в гостиницу на маленьком островке неподалеку от Папеэте, он обратил внимание, что все там носят одинаковые футболки — и привратники, и садовники, и таитянские рабочие, которых вызвали пропалывать лужайку, женщины за стойкой портье, бой, бармен и официанты. На каждой футболке красовалось чье-то лицо — не слишком четкое, но, несомненно, одно и то же изображение. Какой-то политик? Нет. Когда Бадди присмотрелся, он узнал эту яростно нахмурившуюся полинезийскую мегеру: то был портрет Моми, его второй жены.

— Спасибо, тупожопый, — перегнувшись через гроб, он обращался к одному из своих нахалов-приятелей, Эрлу Уиллису — это он не поленился направить на Мурею партию из двухсот футболок с физиономией Моми. — Тут-то Стелла и поняла, что со мной ее ждут сплошные неприятности. Большие пиликия!

— А ты зацементировал мой луа, унитаз, да еще и знак «стоп» в него воткнул, — напомнил ему Уиллис. — Я не мог сделать ка-ка.

— Тупожопый потому что, — отпарировал Бадди. — Ладно, люди, полно реветь!

И все снова запели. Серфингисты отвлекли мое внимание от гроба, я смотрел теперь на океан и видел стадо китов, султанчики пены, вздымавшиеся над их дыхалами, — киты, как всегда в этом сезоне, плыли к Кауаи. Я счастлив, подумалось мне. Так и надо проводить похороны. В тот прекрасный день я видел во всем лишь гармонию, преемственность, обещание вечного возвращения. Ничто не погибает бесследно.

Допев, Бадди поинтересовался:

— Голодные есть? У нас тут свежие раковины и мусуби из колбасного фарша, в доме полно мяса. Навались, ребята!

Хорошо, что Бадди был пьян. Алкоголь притупляет боль. Он подал нам пример, вскоре все перепились, и, когда я кинул взгляд назад, на гроб, отбрасывавший на белый песок черный прямоугольник тени, то вспомнил, что говорил Бадди: на похоронах только один из присутствующих не поет.

Похороны переросли в вечеринку, мы вернулись в дом, и тут выяснилось, что во всех унитазах плавают по две пары золотых рыбок.

— Бадди всегда откалывает этот номер, когда люди пьют, — сообщил мне какой-то мужчина, увидев, как я растерянно выхожу из маленькой комнатки. Желая выручить меня, он присоветовал: — Все ходят вон под то манговое дерево.

— Ройс Лайонберг, — назвался он и сказал, что живет на крутом берегу за пляжем. Было что-то в моем новом знакомце: в его нерушимом спокойствии, ласковой улыбке, бросающемся в глаза здоровье, во всем облике преуспевшего, довольного собой человека, что заставило меня позавидовать ему. С виду он был совершенно счастлив.

Под громкую музыку Бадди пустился в пляс с одной из приятельниц Стеллы. Длинные волосы темнокожей женщины украшала изящная цветочная корона. Улыбаясь, извиваясь всем телом, она танцевала перед Бадди хулу. Бадди выглядел ужасно — толстый, еле двигается, пыхтит, глаза остекленели, веки отяжелели от водки. Мне было легче думать, что он растерян и скорбит в глубине души. Тут Бадди разглядел меня.

— Есть минутка? Приходи наверх, кое-что покажу.

Чуть погодя я поднялся в просторную спальню. Бадди уже возлежал перед широкоэкранным телевизором на своей резной кровати. В одной руке он сжимал какой-то маленький предмет (форма его напоминала сердечко), в другой был пульт.

— Смотри! — сказал он, большим пальцем нажимая на кнопку пульта.

Послышалась романтическая музыка, и на экран выплыло название: «Большие надежды».

— Что-то из Диккенса?

— Черт возьми, что ты этим хочешь сказать? — фыркнул Бадди. У него это название не вызывало никаких ассоциаций.

На экране улыбающаяся молодая филиппинка сидела в большом кресле-качалке, сверкая плечами под бретельками легкого летнего платья.

— Меня зовут Ирис Рубага, друзья называют меня «Мизинчик». Я люблю музыку, танцы и книги. Я люблю бога и родных. У меня две сестры и четыре брата. Еще мама. Папа умер.

Подбадривающий шепот за кадром:

— С каким мужчиной ты бы хотела познакомиться?

— С добрым человеком. Не важно, сколько ему лет, тридцать или даже шестьдесят. Главное — доброе сердце.

Девушка по имени Мизинчик застенчиво улыбалась, а отвечая на вопрос, разражалась приступом нервного смеха. Говорила она без запинки, но эта нервозность, этот смех, видимо, свидетельствовали о ее невинности. Большие темные глаза лани, полные губы, зубы слегка выдаются вперед, пышные черные волосы падают на плечи.

— Двадцать три года, — сообщил мне Бадди. — Настоящая кокосовая принцесса.

Не вставая с огромной постели, он слегка приподнялся; вместо телевизионного пульта в руке у него уже был стакан. Человек без образования, он похвалялся своим невежеством, как другие похваляются эрудицией: это давало ему право вести себя как заблагорассудится. Не имея понятия об истории и обычаях других народов, но склонный во всем потакать себе и своей похоти, Бадди как-то сумел воспроизвести сложный этикет, окружающий восточного деспота, этакого оттоманского пашу, — включая обычай давать приближенным аудиенцию, лежа полуодетым в роскошной постели.

— Я еду к ней в Манилу, — сказал он. — Стелла не против. Верно, мамочка? — И он потряс тем маленьким предметом в форме сердца, который был зажат у него в левой руке. — Это ее прах, — пояснил он с улыбкой и снова будто прислушался к не долетавшим до меня словам поощрения. — Гроб-то пустой.

На экране шли следующие кадры, другие девушки в легких платьицах, сидя в том же самом кресле-качалке, отвечали на те же вопросы. Все были хороши собой, но Ирис Рубага по прозвищу Мизинчик была самой молодой и обаятельной.

За несколько дней до отлета в Манилу Бадди позвонил мне:

— Я даю отвальную. Пи-Ви мне поможет. Ты тоже приходи. Без жены, это мальчишник.

Не мысля отъезда без шумной вечеринки, Бадди руководствовался еще и невинным суеверием: бурная отвальная, горы вкусной еды на столах сами по себе служили залогом успеха всего предприятия. Мы пораньше закрыли ресторан в гостинице, и я повез Пи-Ви на северный берег. Он приготовил свое фирменное чили (оно называлось «Симптомы серьезного гриппа»), чесночные хлебцы и салат «Цезарь». На десерт подали торт со свежей клубникой с Большого острова и пломбир с горячей карамелью. Собрались все приятели Бадди — Сэм Сэндфорд, Уиллис, Спарки Леммо, Ройс Лайонберг, кое-кто еще. Пи-Ви метался туда-сюда, подавая на стол; Бадди — это было ему вовсе не свойственно — вознамерился помочь.

— Кому свежемолотого перца? Кому свежемолотого перца?

Он подсыпал нам перец в чили, в салат, и свежая клубника, по его словам, тоже нуждалась в этой приправе. Мы шли Бадди навстречу — почему-то мы всегда старались ему угодить — и подставляли тарелки под струйки свежемолотого перца.

— Этот перец — особенный, — заявил он, когда трапеза закончилась. — Все вы знаете, каковы перечные зерна на вкус. — Он отвернул крышечку с мельницы и, постучав, высыпал на стол серые и какие-то пыльные остатки порошка. — Попробуйте-ка.

Пи-Ви, послюнив палец, обмакнул его в серое вещество и поднес ко рту.

— Зола! — удивился он.

— Это пепел Стеллы! — пояснил Бадди и пьяно расхохотался. Хохоча, он предъявил нам ту сердцевидную шкатулку, в которой хранился ее пепел. Шкатулка была пуста.