— Мизинчик приедет через пару недель, как только получит американскую визу. — То ли Бадди захихикал, то ли лед зазвенел в его стакане.

Меня пригласили на семейный обед — Була, Мелвин и все прочие. Бадди вытащил из портмоне полароидный снимок и поднял его над столом: Мизинчик улыбается, не разжимая губ, приложив тонкий пальчик с длинным ногтем к ямочке, образовавшейся на щеке.

— Вот ваша новая мамочка.

Бадди, изрядно опьяневший, откинулся на спинку своего трона. Остальные ели, он пил. Покатал во рту кубик льда, пожевал его, скривившись в зловещей ухмылке, перекатил лед на другую сторону рта с таким звуком, с каким пес грызет кость, всю ее упрятав за раздувшуюся щеку.

Два дня спустя я с грустью вспоминал его забавную рожу: старший из сыновей Бадди, Була, позвонил и, заикаясь, сообщил мне, что отец утонул, отправившись на рыбалку у Большого острова, где жил Эрл Уиллис. Чего-то в этом роде я и ожидал от Бадди, прожигателя жизни. Этого-то и опасался.

— Думаю, папочка хотел, чтобы первым мы известили тебя. Уиллис звонил из Пуны, сказал, они вышли в море, и папочку смыло за борт волной. — Була громко высморкался. — Они его так и не нашли.

— Он считается пропавшим без вести или утонувшим? — уточнил я.

Снова громкий горестный звук — Була сморкается.

— Пропал — значит, утонул!

— Мне жаль, — пробормотал я и тут вспомнил: — А что теперь делать с той филиппинкой, на которой он женился?

Я не мог назвать ее женой Бадди — это было чересчур странно.

— Слушай, — сказал Була, — тут черт знает что, нам нужна твоя помощь.

В голову лезли мифы, страшные сказки: новобрачная прибывает из далекой страны и узнает, что супруг утонул, а она стала хозяйкой в совершенно чужом ей доме.

Встретив в аэропорту девушку в новеньком, но дешевом дорожном костюме, неся к машине ее старый и тоже дешевый чемоданчик, я понял, что не могу обрушить на нее трагическое известие сразу же после девятичасового перелета из Манилы. Благодаря кассете я узнал Мизинчика, хотя в жизни она оказалась стройнее и не такой улыбчивой. Она нервничала, высматривая Бадди.

— Мизинчик Рубага? — уточнил я, отводя ее в сторону.

Слабенькая с виду, усталая, растерянная, какими обычно бывают пассажиры после долгого рейса или внезапно разбуженные лунатики.

— Где Бадди? — спросила она подозрительно, напряженно.

— Вот его сын Була. Он все объяснит.

Була стоял у меня за спиной, сопя так, словно нос у него был забит полипами. Он исходил потом, влажным теплом. Здоровенный малый, но какой-то рыхлый, пугливый, не копия отца, а пародия на него.

Когда я осмелился вновь взглянуть на Мизинчика, лицо ее было серым, кожа покрылась слоем пыли, праха, словно горе вызвало преждевременное разложение плоти. В машине она устроилась на заднем сиденье и просидела все сорок миль, не промолвив ни слова.

— Вот наш дом, — произнес Була, когда я сворачивал на дорожку.

При виде этого дома Мизинчика бросило в дрожь, лицо ее непроизвольно исказилось от страха, однако она вылезла из машины и пошла к главному входу.

Дом ценой в два миллиона долларов стоял на берегу моря — не слишком красивый, похожий на коробку, квадратный, крыша плоская, зато большой, трехэтажный, с верандами, накрытыми тентами, знаменитый своими размерами и количеством комнат: за большим обеденным столом у Бадди собиралось восемнадцать человек, — а также прекрасным видом на грозные рифы, где пенились гребни волн. Мизинчик увидела перед собой крепость с дверью, похожей на раскрытую пасть.

Она прошла через эту дверь, оставила обувь у лестницы среди множества чужих сандалий, остановилась на ступеньке, ухватившись рукой за горло:

— Что это за шум?

То был рокот моря, протяжный грохот ударов, отдающих от прибрежных рифов в стены дома: удар сменялся вздохом, а потом грохот накатывал снова, сильнее и громче предыдущего. Зимнее море подвергало дом непрерывному артобстрелу. Волны обрушивались на пляж массой белой, похожей на взбитые сливки пены и скользили, пузырясь, к подножию дома, по пути оседая в песке.

Семья замерла в ожидании — только младшие ребятишки, как обычно, дразнили друг друга, хихикали, раскачивались на стульях и болтали, заполняя паузы в молчании взрослых. Мизинчик робко попросила попить. Ей поднесли сок гуавы.

Она понюхала какой-то цветок.

— Приятно пахнет. Иланг-иланг.

Она ошиблась. Не стоило демонстрировать свои знания в этом доме, где любили цветы и хорошо в них разбирались.

— Пак-лан, — поправила ее Мелвин. Мизинчик съежилась, увяла и вновь посерела.

В тот же день, когда стало известно об исчезновении Бадди, Джиммерсон, его поверенный, запер и опечатал дверь его кабинета. Там хранились личные вещи Бадди, в том числе драгоценности Стеллы, фотографии, сувениры, стеклянные поплавки от сетей, рыбные ловушки, переделанные в светильники, редкие растения в горшках, телевизор с огромным экраном, кровать с пологом, возлежа на которой Бадди устраивал приемы, папки с бумагами и сейф.

Мизинчика провели в гостевую спальню на втором этаже. Она закрыла дверь и осталась сидеть там. Иногда из-за двери долетали рыдания. Через два дня Мизинчик спустилась вниз, цепко хватаясь за перила. Казалось, она не уверена в себе, напугана, даже вроде нездорова — не то чтобы больна, а как будто ее на море укачало: шла, шатаясь, словно под ногами вздымалась палуба. Под слоем косметики лицо ее приняло зеленоватый оттенок.

Отыскав в кухне телефон, Мизинчик принялась набирать какой-то номер, поглядывая на зажатый в руке клочок бумаги.

— У тебя есть тут знакомые? — вытаращилась на нее Мелвин.

— Мы познакомиться в самолет.

Мелвин отвернулась от мачехи, Була тоже. Глаза их встретились, взгляды выражали неодобрение и какую-то пока еще смутную тревогу.

— Это миссис Мизинчик Хамстра, — проговорила женщина в трубку.

Все прислушивались к разговору. Мизинчик перешла на родной язык; судя по интонации, сперва она о чем-то робко расспрашивала, потом заговорила визгливо, настойчиво, всхлипывая, принялась что-то объяснять. Эта страстная речь была похожа на молитву, прочитанную задом наперед на черной мессе.

Дети Бадди не знали языка, который они сочли филиппинским, и тщетно прислушивались к горестному и бурному потоку слов, порой сменявшемуся отрывистыми, похожими на лай репликами.

Молодая женщина изливала кому-то свое горе, она попала в безвыходную ситуацию, человек, с которым она свела знакомство в самолете, уже казался ей другом и спасителем. Чтобы понять это, не требовалось знания языка.

Повесив трубку, Мизинчик уставилась в пространство, глаза ее то блестели, то затуманивались.

— Собираешься пригласить к нам эту женщину? — спросил ее Була.

Он даже это сумел угадать: Мизинчик звонила приятельнице постарше, она пригласила ее сюда, в дом, и та приняла приглашение.

Намеренно ли Мизинчик принялась играть своим обручальным кольцом, так и эдак поворачивая его на тонком пальчике, любуясь блеском камня? Она вроде бы колебалась, набиралась решимости, чтобы ответить пасынку. Никто не пришел ей на помощь, и, почти ломая руки, Мизинчик заговорила: она просила дать ей что-нибудь, какую-нибудь вещь, принадлежавшую Бадди.

— Реликвия для память, — сказала она. — Часы, например.

— Часы были на нем, когда он утонул, — ответила Мелвин. — Бедный старый колохе.

— Этот дом — память о нем, — подхватил Була. — Ты стоишь посреди реликвии, сестренка.

Они печально задумались, как много изменилось для них после смерти Бадди. Здесь, на берегу моря, глядя влажными глазами на волны, они думали теперь не о море, а об отце, телом которого играют эти волны. Тело гложут рыбы, оно разбухло от воды, не вмещается в костюм. Иногда море выбрасывало такие трупы на берег: они видели поутру их слепые глаза, опухшие сизые губы. Ужасно думать, что отца попросту сожрали акулы.

Приятельницу Мизинчика звали Ронда Маланут. Она появилась на пороге с большой сумкой в руках. Смуглая, пухленькая, верхняя часть тела перевешивает нижнюю: ноги тощие, живот — что котел, широкое, плоское, бесформенное лицо. Когда она смеялась хищным смехом, сверкал одинокий золотой зуб; когда она улыбалась, хитря, зуба видно не было.

— Я приехала повидать Мизинчика.

Ее сумка была набита свечами. В то же утро на столе в комнате с видом на океан женщины устроили святилище Бадди. Бадди улыбался с портрета в рамке с подписью: «Будь со мной, Мизинчик, я те задницу шелком обтяну». Вокруг горели десятки вотивных свечей, стол был усыпан цветочными лепестками.

Мизинчик Рубага бо́льшую часть дня проводила у себя в комнате, выходила только сменить свечи перед фотографией Бадди. Она ставила в вазу свежие цветы, обвивала новой гирляндой портрет. Була подметил, что Мизинчик собирает поспевшие плоды манго с дерева возле дома. Зачем они ей понадобились?

Ронда помогала по хозяйству, никому не мозоля в особенности глаза: быстро разобралась, что тут к чему, и могла вымыть посуду и расставить ее по местам, не спрашивая указаний.

Однажды утром за общим столом возник еще один незнакомый молодой человек.

— Тони Маланут, — представился он, опираясь локтями на стол, ухмыляясь и уплетая за обе щеки.

Сын Ронды знай пихал себе в рот кусочки послаще, облизывая короткие пальцы, позвякивая браслетом с выгравированной надписью: «Тони Маланут». Невысокий, коренастый, на вид лет двадцати с большим гаком, клочковатые усики, здоровенная квадратная голова, темные, глубоко посаженные глаза. На поясе у парня побрякивала связка ключей: они придавали ему праздный и самодовольный вид.

— Это твой красный пикап? — поинтересовался Була.

Тони кивнул, полный рот мешал ему ответить. Проглотив, он похвастался:

— «Додж Рэм». Турбо. Грузовой.

— Ты проезд перегородил, — сказал ему Була. — Отгони.

Дом заполонили чужаки. Ронда мыла пол, Мизинчик меняла свечи в святилище, теперь еще Тони возился со своим грузовичком. Работа не принижала этих людей, не превращала их в слуг — напротив, она словно облекала их полномочиями. Когда Ронда вытирала пыль, казалось, она присваивает себе каждую вещицу, любовно полируемую ее тряпкой.

— Как я горюю о папе, — вздыхал Була.

— Я тоже горюю о нем, — подхватила Мизинчик.

— Разве можно горевать о человеке, которого ты знала всего два-три дня?

— Пять дней, — поправила его Мизинчик, — а еще пять ночей.

Була и Мелвин оставались жить в доме. Они сердились на отца, который навязал им эту женщину, а еще больше сердились за то, что он умер. Дела безнадежно запутались, дверь в комнату Бадди оставалась запертой, банковский счет заморозили до тех пор, пока не будет прочитано и подтверждено завещание. Главным капиталом Бадди был отель «Гонолулу», так что эта история затрагивала и меня. Завещание Бадди представляло собой загадку для всех. Мелвин, душеприказчица Бадди, отказывалась что-либо обсуждать, следуя примеру отца, которому суеверие запрещало говорить о завещании вслух.

Я не мог разделить их скорбь, а потому держался подальше от дома Бадди. Однажды я проезжал мимо — мы с Милочкой и Роз направлялись на пикник на северный берег — и увидел у дороги молодую женщину. На деревянном столике перед ней лежали зеленые плоды. Сначала я обратил внимание на ошибку в сделанном от руки плакатике: «мангу», а потом и на саму женщину: то была Мизинчик, вдова Бадди.

— Она сказала, ей нужны деньги, — пояснил Була при следующей встрече.

Чужаки все привольней чувствовали себя в доме. Тони Маланут усвоил манеру сидеть на террасе и любоваться волнами, задрав ноги на перила. Вид его босых ступней приводил Булу в бешенство. На этом самом месте прежде сидел Бадди, держа в одной руке стакан с выпивкой, а в другой — сердечко с прахом Стеллы, дожидаясь, когда мелькнет в закатном небе зеленый луч.

Фотография Бадди закоптилась от пламени свечей, рама покорежилась, но женщины по-прежнему нагромождали на столе перед ней цветы и свечи.

Була позвонил Джиммерсону. Он попытался поделиться с адвокатом своими тревогами, но посреди разговора у него перехватило горло, он всхлипнул раз, другой.

— Вижу, ты очень обеспокоен, — перебил его Джиммерсон. — Я как раз собирался тебе звонить. Ее адвокат связался со мной, интересовался завещанием.

Слезы у Булы мгновенно просохли, челюсть отвисла.

— То есть как — «ее адвокат»? — прошептал он.

Для чтения завещания семья собралась в зале заседаний в конторе Джиммерсона. Дети Бадди заняли первый ряд стульев, Мизинчик, Ронда, Тони и Пагал, их адвокат, немолодой филиппинец с изнуренным морщинистым лицом, держались позади. На коленях у адвоката лежал старый, потрепанный кейс.

— Джимми, пока мы не начали, я хочу кое о чем спросить, — сказала Мелвин. — Я думала, это семейное дело, охана.

— Как скажете.

— Тогда что здесь делают все эти люди?

— Позвольте напомнить вам, что перед вами — миссис Хамстра, — вмешался Пагал, адвокат.

И тут боковая дверь распахнулась, и послышался чей-то голос:

— Вроде тут назвали мое имя?

Знакомый, пронзительный, чуть ли не в вой переходящий голос. Мизинчик завизжала. Взрослые дети обернулись. Малыши закричали: «Дедушка!»

— Я вернулся!

Да, это был Бадди, Бадди в футболке и шортах, посвежевший, ухмыляющийся, с сотовым телефоном в руках. Только Ронда и Тони остались сидеть, недоумевая, кто это пришел. Тони потянулся было рукой к Мизинчику, но девушка резко оттолкнула его. Она дрожала всем телом, и кожа у нее вновь посерела, как в тот первый день в аэропорту Гонолулу.

Бадди не удалось больше ни слова произнести — дети принялись разом орать на него. Була ухватился рукой за футболку и с размаху бил отца по плечу, остальные тоже набросились на Бадди, колотили и тузили его, внуки, вопя, повисли у него на ногах. Бадди через всю комнату смотрел на Мизинчика — она уже стояла, но продолжала вытягиваться, приподыматься, словно повисла в воздухе, напряженно ожидая его приговора.

— Не уходи! — Он смеялся, но по щекам его текли слезы.