На очередном мальчишнике (переехав в отель, Бадди стал собирать свою хуи еженедельно) Бадди заявил, что ему холодно, да что там — он просто окоченел. Мы все, Бадди и его друзья, сидели в «Потерянном рае». Никто не ответил на эту реплику, один-два человека что-то промычали — слишком уж мы удивились. Стояла самая жаркая неделя года, сезон «Кона», наступающий в середине августа, когда влажный тропический воздух колеблется так лениво, что даже не колыхнется маленький флажок на крыше гостиницы. Над Вайкики стоял вой кондиционеров — они словно пытались добавить обороты, но из них не исходило ничего, кроме шума и затхлого воздуха. У нас сломалась система охлаждения, я как раз дожидался человека из «Гавайского снега», который должен был ее починить, но об этом я, само собой, говорить не стал.

— Ноги точно лед, — жаловался Бадди, — а руки — пощупайте мои руки!

Никто не отважился щупать его руки. Вид у Бадди был больной, лицо потемнело от прилива крови, должно быть, его мучила лихорадка. Но чтобы мерзнуть? Свыше девяноста градусов тепла, влажность на уровне девяноста процентов, жаркие улицы Гонолулу провоняли прелым запахом бензина и мусора. На крыльях и капотах автомобилей пульсировал, точно норовя взорваться, раскаленный металл. Словно полог накренившейся палатки, над нами нависло низкое небо, посеревшее от вулканической пыли, занесенной из действующих вулканов Большого острова. Воздух горчил от жары, дверные ручки в отеле стали липкими — постояльцы хватались за них, не выпуская из рук мороженого. Над проезжей частью сгущались лиловые, ядовитые на вид выхлопные газы. Серфингисты не ловили волну. Волн в такие дни обычно не было: ленивая, усталая пена ложилась на кромку берега и тут же впитывалась в горячий песок, заставлявший босоногих туристов приплясывать, гримасничая от боли. На горизонте покрывшееся налетом небо смыкалось с неподвижным морем — выглядело так же аппетитно, как перекипевший суп. Вода затянулась мутной пеной, словно в океане кто-то принимал теплую ванну. Перегрелись даже никогда не потеющие японцы.

— Холодно на хрен! — повторил Бадди, рассердившись, что никто ему не отвечает, никто даже не откликнулся на его приглашение пощупать ледяные руки.

Обернувшись, я заметил, что Трэн медлит перед открытым холодильником, притворяясь, будто не может найти графин с водой, а на самом деле жадно вдыхая холодный воздух.

Бадди обхватил себя руками. Точно, у него лихорадка. Кожа посерела, глаза тусклые.

— Смотрите, мурашки по коже бегут!

Вся рука, даже похожие на татуировку отметины от зубов Мизинчика, покрылась мелкими пупырышками и стала похожа на терку для сыра. Возможно, побочное действие алкоголя — ведь теперь Бадди ухитрялся напиться еще до полудня.

Чтобы сменить тему, я спросил:

— А где Мизинчик?

— Это ты мне скажи, где она, — огрызнулся он. — Нет, лучше не говори. Мне от нее только хуже.

Он говорил как-то раз, что постоянное присутствие женщины — Мизинчика или любой другой — убивает желание. Ему требуется разлука, чтобы влечение пробудилось вновь. Это он утверждал в один из вечеров, а в другой раз говорил, будто вообще утратил желание, и я невольно вспомнил об этом, когда Бадди стал жаловаться на холод.

Видимо, он не шутил. Он надел свитер, длинные гольфы и продолжал дрожать так, что кубики льда громко щелкали у него в стакане.

— Вам что, ребята, не холодно?

Только Трэн поднял на него глаза, все остальные — Сэндфорд, Уиллис, Леммо и Пи-Ви — переглядывались с разинутыми ртами, пыхтя, задыхаясь от невыносимой жары.

— Сломался кондиционер, — пояснил Леммо.

— Это хорошо!

Вид у него был жалкий — кожа изжелта-бледная, одет более чем скромно, сиротливый какой-то в этом мальчишеском наряде: шорты, гольфы, сандалии. Распухшие руки казались уже не руками, а «конечностями».

— Кстати, раз уж ты об этом заговорил, — промямлил Сэндфорд, — вроде и впрямь прохладно.

— Да не прохладно, холодно!

— Ну да. Это я и имел в виду.

При этом Сэндфорд отчаянно потел и говорил с трудом, язык по-собачьи свисал у него изо рта. Ему было жарко, как и всем остальным, — все на острове только об этом и говорили: глобальное потепление, парниковый эффект, тайфун Эль Ниньо, но босс сказал, что ему холодно, и все остальные, из дружбы или по привычке подчиняться ему, тоже якобы ощутили прохладу.

— В комнате у меня словно в иглу, — сообщил Бадди.

— Все дело в том, что я видал морозы похуже, — попытался хоть как-то прояснить эту несообразность Сэндфорд. — У нас в Рочестере в 78-м выдалась такая зима, что земля промерзла насквозь и целых два месяца никого не хоронили — кучами наваливали трупы на складе.

— Не заводи про трупы, — остановил его Бадди.

— Однажды я со стюардессой на материке познакомился, — заговорил Пи-Ви. — Носик у нее был такой странной формы. Я ей говорю: «Какой необычный нос». А она: «Отморозила. Отняли самый кончик. Работала в „Аляска Эйр“, база у нас была возле Анкориджа».

— Есть такие места, где все время зима и снег, — внес свою лепту Трэн. — Мне один турист из Канады сказал: «Лето? У нас, бывает, и год пройдет безо всякого лета». Мне это чудно́ показалось.

В тот момент он большой алюминиевой лопаткой выгребал ледяные кубики из морозильника, и это придавало его словам оттенок угрюмой торжественности.

— Нисколько не чудно! — яростно возразил Бадди.

Зазвонил телефон, Трэн ринулся к нему, убегая от гневного лика босса.

— Тебя, — протянул он мне трубку.

— «Гавайский снег», — послышался в трубке голос электрика. Он явился чинить наш кондиционер. Я предпочел не объявлять об этом вслух.

С радостью покинул я бар с его нелепыми разговорами, но, очутившись в удушливой жаре в темном подвале гостиницы наедине с совершенно незнакомым человеком, я мучительно ждал, чтобы он, наконец, заговорил. Прошло уже несколько минут с тех пор, как я спросил его: «Что вы об этом думаете?» — а он все не отвечал.

В свете его фонарика то и дело вспыхивали желтым отблеском крысиные глаза, но эти твари ничего не боялись: припав к земле, нюхали воздух и выжидали, пока мы уйдем, тушки их от напряжения раздувались: это был их дом, не наш.

Наконец электрик разжал губы:

— Это все?

Я понятия не имел, что он имеет в виду.

— Мне не видно, куда вы светите.

— Вот панель, — пояснил он. — Соединительная муфта. Таймеры. Есть еще провода?

Говорил он, как человек разбирающийся, но тут же смолк. Он был похож на свой мигающий фонарик — то свет, то тьма, то свет, то тьма.

— Может, в пробке дело? — предположил я.

— Вы имеете в виду автоматический прерыватель? — Он воткнул два усика-проводочка, выступавшие из металлического зажима, в два разных участка панели. Я зажмурился в ожидании взрыва.

— Пусто, — произнес он приговор. — Вот видите ли, у вас напряжение…

Этот насыщенный техническими терминами жаргон никак не вязался с футболкой («Фестиваль укелеле») и измазанными штанами, сползавшими с талии под тяжестью пояса с инструментами. Похоже, нормальных слов электрик не знал. Теперь он тыкал в клубок проводов индикатором.

— Их привозят с материка.

— Откуда именно?

Он ухмыльнулся, не ответив: в его глазах материк представлял собой единое место, а не множество весьма сложных подразделений, какими являлись Гавайские острова. После стольких лет жизни здесь я уже и за собой замечал подобное предубеждение.

— Вы австралиец?

— У меня что, акцент? — фыркнул я, сдерживаясь, однако, поскольку считал необходимым сохранять приличные отношения со строптивыми механиками и ремесленниками.

— Бадди что-то такое говорил, дескать, вы не с островов. Как он, кстати?

— Бадди? — «Замерз на хрен». — Бадди теперь живет в отеле вместе с женой.

— Это у него четвертая. У меня вторая. У вас нынче которая жена?

— Вторая, — ответил я. Вопрос был мне неприятен.

— Это я исправлю. Коротнуло один прерыватель. Может, плохой провод. Надо посмотреть спецификацию, какая проводимость. Одни лучше служат, другие хуже. Того гляди, током вдарит.

Я молча рассматривал при скудном свете фонарика его пухлые щеки.

Минуту спустя он сказал:

— Ага, ясно. Геккон. Залезают внутрь и яйца там откладывают.

Трехдюймовая ящерка со своими яйцами размером в горошину заблокировала систему кондиционеров во всей гостинице.

Наверху Бадди с друзьями продолжали ту же тему. Едва вернувшись в «Потерянный рай», я услышал позвякивание ледяных кубиков в стаканах и голос Бадди:

— Разумеется. Любой врач вам подтвердит: пониженная температура гораздо хуже, чем повышенная.

— Еще одну такую зиму я бы не перенес, — подхватил Сэндфорд.

— В Неваде бывает полно снега, — добавил Леммо, — я как-то раз видел, когда ездил в Вегас. Уж и мороз! Хотел языком сдвинуть защелку на воротах, а она возьми и прилипни. Больно было!

— Невада и значит «снежная», — вставил я. — По-испански.

Все они мрачно глянули на меня, точно лишь теперь догадались: что-то с этим парнем неладно.

— Я как-то слышал о человеке, который обморозился, — заговорил Пи-Ви. — Началась гангрена, пальцы на ноге почернели. Ему пришлось отрезать их ножницами.

— А я никогда не видел снега, — отозвался Трэн. Он все еще, словно новичок, не столько говорил, сколько выдыхал слова, и никто не обращал на него внимания.

— По-моему, я скоро в снеговика превращусь, — пожаловался Бадди.

Он говорил об этом с такой убежденностью и жалостью к себе, что смахивал на огромного, тяжеловесного, неподвижного зомби — примитивный, тупой, обескровленный.

— У меня такое тоже бывает, — сочувственно откликнулся Уиллис.

— И у меня, — подхватил Пи-Ви, с тревогой вглядываясь в льдистые глаза Бадди.

Эти люди на что угодно для него пойдут, подумал я. Девяносто два градуса в тени, а они замерзают.

— Эскимосы предпочитают холод и лед оттепели, — сказал я. — К снегу они приспособились, а вот промокнуть боятся, терпеть не могут теплую погоду.

— Как же они моются? — заинтересовался Пи-Ви.

— Гренландские эскимосы моются собственной мочой, это научный факт, — заявил Сэндфорд.

— Гадость какая! — передернулся Уиллис.

— Это еще надо посмотреть, чья моча, — сказал Бадди. Я счел добрым знаком его попытку пошутить.

Кеола, подметавший пол в «Потерянном рае», вставил свое слово:

— Говорят, эскимосы то же само гавайцы, только жить Аляска. Э, только гавайцы не индейцы. Мы здесь — не американцы. Мы есть особые…

— Чушь собачья! — взревел Бадди.

— Мы — канака маоли, — закончил Кеола. — Жарко, не могу объяснять. — И он продолжал подметать, пролагая себе путь из бара. Откровенное замечание Кеолы напомнило нам — если мы нуждались в напоминании — об удушающей жаре вокруг, но Бадди сердито фыркнул, будто Кеола допустил кощунство.

— Бывает, ни рук, ни ног не чувствуешь, — сказал Пи-Ви.

— Вот именно, — откликнулся Бадди таким тоном, словно с ним это происходило прямо сейчас.

— Один парень, — начал очередное повествование Пи-Ви, — оказался зимой, в страшный мороз, один с двумя собаками. Он умирал с голоду, решил съесть собаку, а ножа у него не было. Собаки — и больше ничего. Что он сделал, как по-вашему?

— Я понимаю, как он себя чувствовал, — вздохнул Бадди.

— Он покакал и вылепил из дерьма что-то вроде ножа, а когда какашка замерзла, она стала твердой, как камень, и он перерезал ею горло одной собаке, содрал с нее шкуру, а мясо съел. Потом из собачьих костей сложил сани, из шкуры сделал упряжь, запряг второго пса, и тот оттащил его обратно в лагерь.

Пыхтя от жары, мы безмолвно уставились на Пи-Ви.

— Я читал в книге, — пояснил он.

— Плевать, — сказал Бадди. — Гавайцы — не эскимосы, куда уж им! Они по ночам одеялами укрываются! Они бы на материке от холода сдохли!

— Но ведь на Мауна-Кеа лежит снег, — напомнил ему Леммо.

— Да, там много снега, — подтвердил Кеола.

— Видел я этот снег. Он ненастоящий. Гавайский снег.

Бадди посерел, кожа сделалась совсем бледной, губы голубыми, а по краям — пепельного цвета. Лишь тень того человека, которого мы знали.

Даже несуразная готовность друзей во всем соглашаться с ним, даже этот треп насчет холода и снега не принесли ему облегчения, и больше всего в этих байках о морозе, которые мы травили в удушливо-жаркий день, меня тревожила их нелепость, словно никто и не беспокоился о правдоподобии, поскольку Бадди уже ушел от нас, он был мертв, хоть и сидел посреди бара. Мы обращались к человеку, на которого уже махнули рукой, мы были добры к нему из суеверия — ведь все люди стараются уважительно обращаться с умершими, тут мы ничем не отличались от других.

Никто не спорил с Бадди. С мертвыми не спорят, ибо мертвые, умирающие, обреченные — а Бадди был обречен — заведомо знают больше нашего.