Голмуд с трудом можно было назвать городом. Дюжина низких построек, расположенных вразброс, несколько радиовышек да водокачка. Легковых машин в городе было раз-два и обчелся, считая идиотский «галант» господина Фу. Правда, имелись автобусы — ужасные рыдваны, самые заезженные транспортные средства, какие я только видел в Китае. Впрочем, что удивляться — ведь эти автобусы то карабкались на Тибетское нагорье, то снова спускались на равнины.
— Снег, — сказал Фу. Таково было первое слово, которое я от него услышал.
Снегопада я не ожидал. И Фу, судя по его похоронному голосу, тоже. В городе снег лежал тонким слоем, но за окраиной тянулись эффектные сугробы — даже в тени, отбрасываемой горным хребтом, они словно бы сияли.
Фу сказал:
— Мы не можем поехать в Лхасу завтра. Может быть, послезавтра, или через два дня, или…
Я спросил, в чем дело.
— Снег. Снег везде — очень глубокий, — сказал он, меж тем как машина, которой управлял Фу, быстро неслась по улицам Голмуда. Улицам с глубокими колеями. Собственно, ехал Фу даже слишком быстро, но я уже познакомился с его стилем вождения в Синине и понимал: это он еще не спешит. Фу даже в спокойные моменты газовал, словно бы в панике.
— Снег завалил дорогу, — добавил он.
— Вы уверены?
— Да.
— Асами вы это видели?
Он рассмеялся («ха-ха! Ну и дурак же вы!»):
— Поглядите на снег!
— Вам кто-то сказал, что дорога завалена снегом?
Фу промолчал. Значит, ответ отрицательный. Наш поединок продолжался. Снег — сверкающий на солнце с таким видом, точно расположился здесь навечно — означал, что мне не повезло. Но неужели ни у кого нет сведений о состоянии дорог?
— В Голмуде есть автостанция?
Фу кивнул. Мои расспросы его бесили. Ему хотелось все решать самому, но как тут решишь, если я все время задаю вопросы? Вопросы, на которые он в большинстве случаев не может ответить.
— Люди говорят, дорога плохая. Посмотрите на снег!
— Мы спросим на автостанции. Шоферы автобусов знают.
— Сначала едем в отель, — сказал он, пытаясь взять командование на себя.
Отель был уже известного мне типа — похожий на тюрьму, с холодными коридорами, крикливым персоналом и странным графиком работы. В моем номере имелись три кактуса, а также календарь и два кресла. Но не было ни горячей воды, ни занавесок на окнах. — Позже, — сказали мне насчет воды. В холле пол был мокрый и грязный: постояльцы наследили. Декоративный пруд позади отеля был порыт зеленой коркой льда, тропинка к ресторану завалена снегом на фут. Я спросил, можно ли пообедать. — Позже, — сказали мне. В некоторых номерах было по шесть-восемь коек — точнее, нар. По гостинице все разгуливали, не снимая теплых пальто и меховых шапок — спасались от холода. Как только мои кактусы не померзли? Номер на двоих в отеле стоил девять долларов, плюс два доллара за еду.
— Теперь поедем на автостанцию, — сказал я.
Господин Фу промолчал.
— Спросим кого-нибудь о снеге.
Я слышал, что между Голмудом и Лхасой регулярно снуют автобусы, особенно теперь, когда по воздуху не доберешься — авиационное сообщение с Тибетом приостановлено. Какой-нибудь водитель наверняка введет нас в курс дела.
Мы поехали на автостанцию. По дороге я подметил, что Голмуд — типичный китайский город на краю цивилизации. В сущности, то была военная база с несколькими магазинами, рынком и широкими улицами. Зданий было немного, да к тому же они были невысокие, — в общем, не особенно уродовали пейзаж. То было поселение первопроходцев — добровольцев, которые приехали сюда, в дикие края, в 50-е годы XX века, когда Мао призвал осваивать нищие и безлюдные районы Китая. Вдобавок Тибет, естественно, требовалось завоевать и покорить, а это было невозможно без надежной инфраструктуры для снабжения: поселков, дорог, телеграфных линий, казарм. Сначала приехали изыскатели и инженеры, вслед за ними — железнодорожники и военные, а затем учителя и торговцы.
— Какого вы мнения о Голмуде, господин Фу?
— Слишком маленький, — сказал он со смехом, подразумевая, что городок не стоит внимания.
На автостанции нам сказали, что, несмотря на снег, проехать по шоссе можно. В то утро из Тибета пришел автобус — конечно, запоздал, но тут — пояснили нам — автобусы всегда опаздывают, снег или не снег.
Я сказал:
— Выезжаем завтра, но как можно раньше. В полдень сделаем остановку. Если снег глубокий, вернемся и попытаемся на следующий день. Если все нормально, поедем дальше.
Этому предложению Фу ничего не мог противопоставить, тем более что оно позволяло ему сохранить лицо.
В тот вечер мы устроили себе пиршество — ели грибы «древесные уши», лапшу, рубленое мясо яка и приготовленные на пару булочки mantou, без которых Фу, по его словам, просто жить не мог (он специально запасся ими на дорогу, чтобы не пропасть в Тибете). За наш столик села молодая женщина. Она разделила нашу трапезу. Женщина молчала, пока Фу не представил ее мне:
— Это мисс Сунь.
— Она поедет с нами?
— Да. Она говорит по-английски.
Сам Фу вообще английского не знал, но был уверен, что мисс Сунь владеет английским языком свободно. Однако за последующие четыре или пять дней мне так и не удалось выжать из мисс Сунь хоть одно английское слово. Иногда она произносила что-нибудь по-китайски и спрашивала меня, как это будет по-английски.
— Как сказать по-английски «luxing»?
— Путешествовать.
Ее губы трепетали, она кряхтела, точно подавилась:
— Путешусе…
И моментально забывала даже этот набор исковерканных слогов.
За ужином я спросил:
— В котором часу мы выезжаем завтра?
— После завтрака, — сказал Фу.
О, эта упрямая склонность китайцев питаться по графику! Она меня чуть с ума не свела.
— Надо бы выехать пораньше: снег не позволит нам двигаться быстро.
— Можем выехать в девять.
— Солнце встает в семь утра или в пол-седьмого. Давайте отправимся в путь на рассвете.
— Завтрак, — сказал Фу и заулыбался.
Мы оба знали, что завтрак подадут в восемь. Кроме того, Фу требовал выделять ему на трапезу целый час. Мне захотелось процитировать какую-нибудь «Избранную мысль» Мао о том, что нужно быть гибким, встречать грудью все помехи и преодолевать их на голом энтузиазме. Но я никак не мог вспомнить подходящего афоризма. В любом случае мысли Мао никак бы не подействовали на молодого, тощего, нервозного Фу, который слушал Бетховена, носил шоферские перчатки и на халяву прихватил с собой в путешествие подружку. Фу принадлежал к числу новых китайцев. Он даже солнечные очки носил.
— Можно купить еды и съесть ее по дороге, — сказал я в отчаянии: другого аргумента в пользу раннего отъезда я не мог придумать.
— Mantou надо есть, пока горячие, — возразил Фу.
Это меня взбесило. На следующее утро я взбесился еще больше: в девять тридцать я был вынужден ждать Фу, покуда тот ждал, пока ему выпишут квитанцию — подтверждение, что он оплатил проживание. И вот наконец, в десять без пяти, мы выехали; я сидел на заднем сиденье, тоскуя по поездам и морщась при мысли о том, что всю дорогу придется глазеть на затылок мисс Сунь.
До Лхасы оставалась тысяча миль.
Взглянув в сторону Тибета, я мельком увидел черный, окутанный туманом паровоз, который катил по ослепительно-белой равнине под голубыми вершинами и контрфорсами хребта Тангула. В Китае я мало чего видел прелестнее, чем этот пыхтящий поезд среди снежной пустыни, на фоне хрустальных гор и безоблачного неба.
Я чувствовал, что снега Фу боится, как огня. Он не имел опыта езды по снегу, зато наслушался страшных россказней. Потому и хотел остаться в Голмуде еще на неделю, пока снег не растает. Фу был уверен, что по снегу не пробраться. На деле все было не так уж ужасно.
В первых ущельях на нашем маршруте, столь узких, что в них почти всегда было темно, дороги обледенели. Теперь Фу сбавил скорость. Водитель из него был никудышный — это становилось очевидно, стоило проехать с ним пять минут — но снег и гололед принуждали его не спешить и проявлять осторожность. Обледеневшие участки казались опасными, но, двигаясь с черепашьей скоростью (и пытаясь не обращать внимания на пропасть, которая начиналась сразу за обочиной), мы их все-таки преодолели. Проехали много миль по скользкому снегу, но Фу и тут справился. Так прошло два часа. Был чудесный солнечный день, и снег кое-где подтаивал. Но ветер усиливался, и даже солнце не могло замаскировать того факта, что в горах чем выше, тем холоднее. Мы перевалили через первый хребет. За ним, несмотря на холод, снега было меньше, чем со стороны Голмуда. Фу начал разгоняться. Заметив, оголенный участок шоссе, он нажимал на газ и несся как оглашенный, и лишь на снегу или льду снова сбавлял Скорость. Дважды он напарывался на наледь — тогда меня подбрасывало на сиденье, и я ушибался макушкой.
— Извините! — говорил Фу, но не замедлял темпа.
Я пил, чай из термоса и передавал мисс Сунь кассеты, а та вставляла их в магнитолу. Через сто миль мы исчерпали Брамса. Слушая Мендельсона, я размышлял, передавать ли мисс Сунь кассеты с Бетховеном или лучше не стоит. Я пил зеленый чай, любовался снежными вершинами и шоссе в свете солнца, слушал музыку и мысленно поздравлял себя с тем, что изобрел столь приятный способ добраться до Лхасы.
Опять наледь.
— Извините!
Фу был никудышный водитель. Трогаясь, дергал рычаг передач, попусту расходовал бензин, руль поворачивал рывками, ездил слишком быстро. Вдобавок ему была свойственна самая пагубная привычка, какая только может быть у водителя — правда, в Китае она была всеобщим правилом: когда Фу ехал под горку, он непременно глушил мотор и переключался на нейтральную передачу, полагая, что таким образом экономит бензин.
Я человек не робкий, но никаких замечаний ему не делал. Кто за рулем — тот и главный, а пассажиру лучше помалкивать. Меня так и подмывало что-нибудь сказать, но я думал: «Ехать придется долго — не стоит с самого начала затевать спор и портить отношения». Вдобавок мне было интересно, действительно ли Фу такой плохой водитель, как кажется.
И вскоре он удовлетворил мое любопытство.
На поворотах Фу не сбавлял скорость, и мне приходилось держаться за ручку, чтобы не отлететь к противоположной дверце. Чай расплескивался. Спидометр показывал девяносто (миль или километров, я не знал, ну да какая разница?). Но если сказать: «Давайте-ка помедленнее», Фу потеряет лицо; его гордость будет уязвлена… да и по снегу он нас все-таки провез, верно? Теперь около полудня, дорога впереди сухая. В таком темпе мы еще засветло прибудем в город Амдо — первый пункт маршрута.
— Поставьте вот эту, мисс Сунь.
Мисс Сунь взяла кассету с Девятой симфонией Бетховена, изданную в Китае. Вставила в магнитофон. Прозвучали первые такты. В окна светило солнце. Небо было чистое и ясное, грунт у подножия серых холмов — каменистый. Из-за холмов по обеим сторонам дороги выглядывали заснеженные вершины. Близился очередной поворот. Я слегка нервничал, но в принципе испытывал абсолютное счастье на этом самом высокогорном шоссе планеты, держа путь в Лхасу. День был прекрасный.
Все это запомнилось мне столь четко, потому что через пару секунд мы попали в аварию.
На повороте был кульверт, а дорогу пересекала полоска вспученного асфальта, заметная издали. Но по воле Фу машина делала девяносто в час. Оказавшись на этом трамплине, она воспарила: меня подбросило на сиденье и я оказался в невесомости. А машина, завертевшись волчком, приземлилась — и помчалась прямо на каменный столбик у правой обочины. Фу пытался ухватиться за руль. Машину занесло и поволокло в противоположную сторону — влево. Все это время я отчетливо слышал звук вроде рева самолетной турбины: это автомобиль рассекал воздух. Рев усилился, машина затряслась еще пуще, вновь воспарила и столкнулась с встречным воздушным потоком — а точнее, вихрем мелких камешков и пыли. Шоссе осталось в стороне — нас боком сносило в пустыню. Фу пытался совладать с рулем. Машину опять подбросило. Самое отчетливое из моих воспоминаний: ураган, терзающий искореженную машину, снаружи мрак (пыль застлала солнце), ощущение неминуемой беды. Через миг, — подумал я, — мы разобьемся и умрем.
Я вцепился в ручку на дверце. Прижимался лбом к спинке переднего сиденья. Боялся: если разожму пальцы, меня выбросит из другой дверцы. Кажется, я слышал крики мисс Сунь, но они потонули в грохоте двигателя и шуме ветра.
Это продолжалось, наверное, около семи секунд. В автомобиле, потерявшем управление, семь секунд — срок мучительно-долгий; ничто не ввергает в такой ужас, как ощущение, что время твоей жизни истекает. Я никогда еще не чувствовал такой беспомощности и безысходности.
И потому, когда машина вдруг замерла, я удивился. Она завалилась на бок. А могла бы и опрокинуться, если бы не местный грунт — глубокий песок пополам с камешками. Чтобы открыть дверцу, пришлось нажать на нее плечом. Клубы пыли еще не улеглись. Разодранная покрышка заднего правого колеса отчетливо шипела.
Я, шатаясь, побрел прочь — чем дальше от «галанта», тем лучше. Увидел Фу и Сунь: они пыхтели и откашливались. Сунь мелко дрожала. У Фу лицо было огорошенное и скорбное: он рассмотрел, что сталось с машиной. От хромировки ничего не осталось, решетка радиатора и обод руля погнуты, дверцы искорежены. К тому же до шоссе пятьдесят ярдов. Машина глубоко завязла в куче гравия среди пустыни. Прямо не верилось, что солнце продолжает светить, как ни в чем ни бывало.
Фу захохотал. Это был скорее кашель, выражающий панический ужас, взывающий: «О Боже, что теперь делать?»
Никто не говорил ни слова. Сообразив, что выжили, мы впали в неописуемое истерическое возбуждение. Фу, хромая, подошел ко мне, улыбнулся и прикоснулся к моей щеке. Палец у него был в крови. Выбираясь из машины, я даже не задумывался, получил ли я травму. А что, запросто. Я осмотрел свое тело, пощупал его. Очки разбились, поранив щеку осколками, но порез неопасный — или, во всяком случае, не очень глубокий. На лбу шишка. Шея ноет. Запястье болит. Но в принципе все в норме.
Меня взбесило, что такое случилось солнечным днем на сухой дороге, в самом начале поездки. Теперь мы застряли — а все потому, что Фу такой бестолковый. Зачем он так гнал? Но и я виноват — надо было вовремя сделать ему замечание.
Фу достал лопату и начал откапывать машину. Зачем старается? На трех колесах мы далеко не уедем. Казалось, дело безнадежное. Я уже подумывал: «Все, забираю сумку и еду автостопом». Но в какую сторону направиться? Что ж, Фу сам навлек на себя беду, пусть сам и выпутывается. Я не мог себе представить, как теперь вытаскивать «галант» назад на шоссе. Оглядевшись по сторонам, я подумал: «Мы в одном из самых безлюдных мест на планете».
Некоторое время мы копали по очереди, но, казалось, эффект был чисто — косметический. Правда, автомобиль постепенно становился виден из-под песка — но с каждой минутой казался все более искалеченным.
На шоссе появились несколько бурых грузовиков. Ехали они медленно, через силу. Несколько часов назад мы их обогнали.
— Давайте их остановим, — сказал я.
— Не надо, — возразил Фу.
Такова уж китайская гордость. Фу помотал головой, сделал мне знак: «Не ходите». Он знал: в грузовиках едут тибетцы. Он вконец потеряет лицо, если эти дикари увидят, как глупо он повел себя за рулем. Фу было нечем оправдываться.
— Вернитесь, — сказал Фу. — Помогите мне копать.
Но я даже не оглянулся. Я помахал приближающимся грузовикам, и, к моей радости, они затормозили. Это была колонна из трех машин. Припарковавшись, тибетцы в своих хлопающих на ветру халатах медленно приблизились по пустыне, удовлетворенно подсмеиваясь над накренившейся машиной и над Фу, который копал, стоя на коленях. Тибетцев было семеро. Они были в страшно засаленных обносках, но меня успокоил их смех, их потертые ботинки, их приплюснутые шапки; спасители и должны выглядеть ординарно.
Я достал свой «Список полезных тибетских фраз» и заглянул в него.
— Tashi deleg! («здравствуйте, удачи вам») — произнес я.
Они ответили на приветствие и опять засмеялись.
Я указал рукой на машину:
— Уарро mindoo («это нехорошо»).
Они кивнули и что-то ответили. Верно, — говорили они. — Очень нехорошо.
— Nga Amayriga nay ray («я американец»), — продолжал я.
— Amayriga, Amayriga! — повторили, они.
Я снова заглянул в список и набрел на нужную фразу.
— Nga Lhasa la drogi yin («я еду в Лхасу»), — сказал я.
Тем временем один из них взял у Фу лопату, а другой начал отбрасывать песок руками. Третий стал распаковывать наш багажник — вытащил коробки, достал запасное колесо. Другие тибетцы дотрагивались до раны на моем лице и сочувственно цокали языками.
— Хотите портрет Далай-ламы? — спросил я. Они кивнули.
Услышав мои слова, остальные подхватили:
— Далай-лама, Далай-лама!
Бросив работу, они обступили меня, а я достал свернутые в трубочку портреты, которые прихватил с собой на случай именно таких чрезвычайных ситуаций. Эти суровые мужчины брали портреты бережно, благоговейно; каждый прикладывал фото к своему лбу и кланялся мне. Они любовались портретами, а Фу и Сунь, надув губы, стояли в стороне.
— Каждый получил фото, — сказал я. — Теперь у вас есть портреты Далай-ламы, очень хорошие портреты. Вы очень рады, верно? — они засмеялись, слушая мою тарабарщину, — И вы хотите нам помочь. А теперь давайте выправим эту полуось и сменим это колесо, и вытолкаем эту распроклятую машину назад на шоссе.
Им понадобилось меньше получаса, чтобы починить колесо и откопать машину. Затем мы ввосьмером стали подталкивать «галант», а Фу пытался завести мотор. Кое-как, еле-еле машина выползла назад на шоссе. Когда колеса завертелись, осыпая всех пылью, я подумал: «Обожаю этих людей». Потом они показали мне маленькие фотографии Далай-ламы и Панчен-ламы на противосолнечных козырьках своих грузовиков.
— Далай-лама, Далай-лама, — твердили они нараспев.
Фу поблагодарил их по-китайски. То есть, наступил на собственную гордость. Но тибетцы этого даже не заметили. Оглядели его, пересмеиваясь, и помахали нам на прощанье. Был третий час пополудни. Я пережил сильный шок, но сознание, что мы уцелели, как-то успокаивало. Казалось, мы выжили чудом. Фу молчал. Когда мы поехали дальше, на лице Фу выразились сразу два состояния — отупение и беспокойство. При аварии его темные очки разбились, и теперь мне было видно, что глаза у него безумные. Кроме того, Фу весь выпачкался. Мисс Сунь всхлипывала, тихо постанывая.
Машина была в ужасном состоянии, а мое настроение — не лучше. Я дивился, что двигатель вообще завелся, поражался, что все четыре колеса вращаются. И когда через несколько минут задняя подвеска истошно заверещала, я нашел это вполне логичным. И заподозрил: судя по этим звукам, машина вот-вот развалится.
Мы остановились. Приподняли машину домкратом. Чтобы лучше все рассмотреть, сняли одно из задних колес. Оказалось, тормоза искорежены, в обод вдавились железные обломки. На малых скоростях подвеска постукивала, при разгоне начинала визжать. Устранить поломку мы были бессильны. Снова надели колесо на ось, и, пока Фу затягивал болты, я оглядывался вокруг. Такого освещения я никогда еще не видывал: небо было точно лучезарное море. Эта злосчастная пустыня, где солнце сушило всю растительность, со всех сторон опоясывалась фантастическими серыми холмами и снежными вершинами. Таково Тибетское нагорье. Для меня это был совсем незнакомый мир: пустота, обточенные ветром камни да лучезарный свет. Я подумал: «Если мне суждено навеки застрять где-то в диких краях, пусть это случится здесь». При мысли, что останусь, всеми покинутый, здесь, на краю Тибетского нагорья, я испытал прилив счастья.
— По-моему, колесо греется, — сказал Фу, проехав по шоссе еще сотню ярдов.
Он запыхтел, шумно и часто дыша носом. Резко затормозил, побежал к заднему колесу и плюнул на обод. Но он не изливал досаду — а просто пытался таким образом определить, сильно ли нагрелась ступица.
— Мы слишком высоко! — вскричал он. Его лицо было облеплено пылью. Волосы стояли дыбом. В лице он тоже изменился — мертвенно побледнел.
Мы поехали дальше, то и дело останавливаясь. Колесо мерзко визжало. Но, хуже того, у Фу изменился стиль вождения. Обычно он ездил быстро, пока я без обиняков не приказывал ему сбросить скорость. («Меня больше никто и никогда не заставит безропотно сидеть в автомобиле, который несется на бешеной скорости, — думал я, — никому не позволю так мчаться»). Но теперь Фу, перестраховываясь, полз в черепашьем темпе, — и этим нервировал меня никак не меньше, чем своим лихачеством.
Впрочем, так продолжалось — недолго. Мы добрались до перевала, где Тангула-Шань соединяется с Куньлунь-Шанем. Китайцы уверены, что некий ручеек в одной из местных долин, постепенно расширяясь, превращается в могучий бурый поток, впадающий в море у Шанхая, — Великую Реку (под именем «Янцзы» ее знают лишь иностранцы). Эта река — один из немногих элементов ландшафта, которые вселяют в китайцев воистину мистическое почтение. Впрочем, в этом китайцы не одиноки. Перед крупными реками благоговеют почти все народы мира.
Высота перевала над уровнем моря составляла чуть меньше 17 тысяч футов. Фу остановил машину, я вылез и рассмотрел каменную стелу, на которой указывались высота и названия гор. Я слегка задыхался от разреженного воздуха, но пейзаж воодушевлял: размытые контуры нагорья, длинные складчатые полосы снегов, точно красивая одежда, разложенная на лугах (в Индии так сушат выстиранное белье). Я был так покорен этим великолепием, что даже физический дискомфорт меня не удручал.
— Посмотрите на горы, господин Фу.
— Мне нехорошо, — сказал он, не поднимая глаз. — Это все высота.
Он потер глаза. Мисс Сунь не переставала хныкать. А что, если через миг она вообще во весь голос завоет? Я сел в машину, и Фу проехал еще пятьдесят ярдов. Он управлялся с автомобилем все более неумело. Выбрал не ту передачу, и раздалось кряхтение, слившееся с мерзким грохотом задней подвески.
Внезапно Фу затормозил прямо на шоссе, даже не сьехав на обочину, и выдохнул:
— Больше не могу вести…
Он не шутил. Вид у него был больной. Он все время тер глаза.
— Ничего не вижу! Задыхаюсь!
Мисс Сунь расплакалась.
«Дело дрянь», — подумал я.
И спросил:
— Что вы думаете делать?
Фу помотал головой. Он слишком плохо себя чувствовал, чтобы размышлять на такие темы.
Муе не хотелось уязвить — его гордость, особенно здесь, высоко в горах, поэтому я осторожно сказал:
— Я умею водить машину.
— Умеете? — переспросил он, хлопая глазами.
Он был ужасно тощий. Голодающий хомяк, да и только.
— Умею, умею, — подтвердил я.
Фу с удовольствием перебрался на заднее сиденье. Мисс Сунь, казалось, даже не заметила, что теперь рядом с ней сижу я. Я взялся за руль, и машина тронулась. За несколько прошедших часов этот дурацкий маленький «нип-понский» автомобиль превратился в старую колымагу. Вмятины, скрежет, дым; вдобавок, как и полагается колымаге, машина слегка кренилась — не знаю уж, почему, то ли рессора лопнула, то ли ось треснула. Машина была смертельно ранена, но пока еле-еле передвигалась. Руль приходилось держать, твердо: машина так и норовила съехать в правый кювет.
Фу заснул.
Мисс Сунь тоже заснула. Я поставил Шестую симфонию Бетховена и продолжил путь в Лхасу. Мне все нравилось. Нравилось слушать музыку. Нравилось, что пассажиры спят. Нравилось смотреть на Тибет. Тогда я мог погибнуть на шоссе, но остался жив. Как здорово, что я жив и сам веду машину.
Людей здесь не было — по крайней мере, я их не приметил. Но кое-где на склонах паслись яки. Вероятно, эти стада принадлежали тибетцам-кочевпикам, живущим в шатрах; говорят, эти племена здесь можно встретить. Яки были черные или бурые, некоторые — с белыми пятнами. В их длинную шерсть были вплетены нарядные ленты. У яков красивые хвосты — густые, не хуже конских. Попадались и стада тибетских газелей, щипавших траву у шоссе.
Фу продолжал спать, но мисс Сунь проснулась и, когда я вовремя не успел сменить кассету, поставила одну из своих. То был саундтрек некого индийского фильма. Все песни были на хинди, но заглавная — на английском:
Этот идиотский речитатив бесконечно повторялся под гнусавое завывание электрогитары.
— Это индийская музыка, — сказал я. — Вам она нравится?
— Я люблю эту музыку, — сказала мисс Сунь.
— Вы понимаете слова?
— Нет, — сказала она. — Но звучит красиво.
К четырем часам у нас почти кончился бензин. Фу сообщил, что у него есть запас бензина в багажнике, несколько больших канистр, но едва я взглянул на указатель, показался небольшой поселок.
— Остановитесь здесь, — сказал Фу.
Он указал мне на хибарку, которая оказалась автозаправкой. «Пистолеты» там были старомодные, с длинными шлангами. Как и все заправочные станции в Тибете, эта принадлежала Народной Освободительной Армии Китая.
— Надо бы и покрышку починить.
Фу сказал:
— Нет. Они не чинят покрышки.
В Синине я просил Фу взять в дорогу два запасных колеса. Он прихватил только одно, и мы им уже воспользовались. Значит, теперь едем без запаски.
— Где же мы починим покрышку?
Он рассеянно ткнул куда-то вперед, в сторону Лхасы. Значит, не имеет ни малейшего понятия.
Я подошел к солдату, который наполнял нам бак.
— Где мы?
— Это Вудаолян.
На карте топонимы выглядят солидно. Но этот поселок едва заслуживал попадания на карту. Разве автозаправка, несколько казарм и забор из колючей проволоки вообще стоят отдельного названия? В любом случае, информация не радовала: раз мы в Вудаоляне, то не преодолели и половины пути до города Амдо — нашего пункта назначения.
Погода внезапно переменилась — казалось, она захотела придать моменту оперную трагичность. Поднялся ветер, по небу беспорядочной толпой хлынули облака, застилая солнце, стало сумрачно и очень холодно. Моя карта стала биться о крышу машины. Близилась ночь.
— Господин Фу, когда мы приедем в Амдо?
— Примерно в шесть.
Разумеется, полагаться на его слова не стоило. В подсчетах Фу был крайне неточен. Я больше не верил, что ему уже доводилось ездить этим путем. Впрочем, моя карта тоже была не слишком надежна: на ней были отмечены дороги, которых вообще не существовало, и поселки, на месте которых были лишь руины да пески, которые перегонял с места на место ветер.
У Фу даже карты не было — только клочок бумаги с накорябанными на нем семью названиями городов — остановок между Голмудом и Лхасой. Листок испачкался оттого, что Фу все время в него заглядывал. И сейчас он снова скосил глаза в бумажку.
— Следующий город — Яньшипин.
Мы тронулись. Я вел машину, Фу дремал.
Мисс Сунь крутила «Танцора диско».
Через час мы миновали одинокую хижину, возле которой под охраной свирепого пса паслись несколько яков.
— Яньшипин?
— Нет.
В тускнеющем свете дня, на холодном ветру нагорье уже не казалось романтичным. «По сравнению с этой местностью пустыня Гоби кажется плодородной землей», — написал когда-то один французский путешественник. Верно сказано. Чаще всего о таких ландшафтах говорят «лунный пейзаж», но Тибет — это даже не Луна, а какая-то абсолютно чужая вселенная.
Иногда нам попадались поселки. Все они были маленькие и одинаковые: кубические домики с замызганными белеными стенами и плоскими крышами, красные, голубые, зеленые флажки и фестоны с мантрами развевались на кустах, подпертых палками. Когда эти молитвенные флаги реют на ветру, мантры вибрируют в воздухе, разливая вокруг благодать. Опять яки, опять свирепые псы.
— Яньшипин?
— Нет.
К Яньшипину мы подъехали, когда уже смеркалось. То были два десятка домов на грязной земле, выстроенные у поворота шоссе. Дети, собаки, яки, козы. Таких громадных и злых собак я никогда раньше невидел. Это были тибетские мастифы — по-тибетски название породы значит просто «сторожевые псы». Они лениво прохаживались, разевали слюнявые пасти и мерзко лаяли.
— Здесь негде остановиться, — сказал, не дожидаясь моего вопроса Фу. Он увидел, что я сбавляю скорость.
— Как называется следующий город?
Фу достал свою грязную бумажку:
— Амдо. В Амдо есть отель.
— Сколько километров до Амдо?
Фу молчал. Он не знал. Помедлив, он сказал:
— Несколько часов.
«Отель» — слово красивое, но Китай приучил меня не надеяться на слова. Чаще китайцы употребляли выражение «гостевой дом». То были учреждения, которые мне никогда не удавалось опознать безошибочно. Гостевой дом мог быть больницей, сумасшедшим домом, или обычным жилым домом, или школой, или тюрьмой. Отелем он оказывался редко. Но, как бы то ни было, мне ужасно захотелось попасть в отель. Было уже пол-восьмого вечера. Мы провели в пути десять часов.
В темноте мы поехали дальше. Здесь снега было больше, а температура ниже. Шоссе извивалось, кое-где попадались участки гололеда. Мы выехали на еще один перевал, покрытый льдами, которые не тают даже в самое теплое время года — слишком велика высота. Опять семнадцатитысячник (считая в футах).
Фу проснулся и увидел снег.
— Дорога! Следите за дорогой! — завопил он. — Lu! Lu! Looooo!
От разреженного воздуха он клевал носом, но если уж просыпался, то становился ужасно надоедлив. Я пришел к мысли, что среди китайцев, облеченных властью, часто встречаются зануды и паникеры. Фу постоянно твердил, чтобы я следил за дорогой, — нервничал. Меня так и подмывало сказать: «Старик, а ты-то нас чуть не угробил», но я сдерживался: не хотел, чтобы он не потерял лицо.
Видя фары грузовиков вдали, на той стороне ущелья, я часто принимал их за огни Амдо. На такой высоте не было никакой растительности, а воздух был ледяной и прозрачный. Вот опять где-то впереди блеснула россыпь искр.
— Это Амдо?
— Следите за дорогой! — опять раздался голос господина Фу с заднего сиденья.
Он из меня всю душу вымотал.
— Lu! Looooo! Время от времени он трогал меня за плечо и вопил:
— Туалет!
То был величайший из эвфемизмов, которые он использовал. Обычно это мисс Сунь требовалось уединиться. Я смотрел, как она бредет на обочину и воровато ныряет в кювет, и там, кое-как укрывшись от ветра — в такой темноте, что ее даже яки не видели — находила облегчение.
Так прошло еще три часа. Я уже подумывал просто съехать с шоссе и переночевать в машине. Полночь на Тибетском нагорье: в кромешной тьме, на ветру, на обледеневшей дороге — не лучшее время для автомобильных прогулок. Но шоссе, увы, было слишком узким: свернуть некуда, по обе стороны тянулись кюветы. Если бы мы остановились, нас смял бы какой-нибудь громадный армейский грузовик — они ездили только по ночам.
Почти в двенадцать я увидел указатель с надписью «Амдо». В потемках этот город показался мне безрадостным и опасным. Тогда я не знал, что при свете дня он смотрится намного хуже.
— Мы остановимся в военном городке, — сказал Фу.
Чтобы сохранить лицо, он поменялся со мной местами и проехал последние двадцать футов до КПП. Там он вылез и принялся спорить с часовым.
К машине Фу вернулся, дрожа.
— У них все места заняты, — объявил он.
— Куда теперь?
— В гостевой дом.
Мисс Сунь негромко зарыдала.
Мы проехали по каменистому полю. Дороги не было. Мы подъехали к дому с заколоченными окнами, но прежде чем мы успели выйти, в лучах фар появился мастиф. Голова у него была громадная, квадратная, язык мясистый. Он лаял, обливаясь слюнями. Величиной он был не меньше пони — настоящая Собака Баскервилей, только еще более зловещая.
— Вы выйдете наружу?
— Нет, — выдохнул Фу, охрипнув от страха.
Собака исступленно прыгала перед машиной. Позади нее стоя спали яки.
К первому мастифу присоединились и другие. Я мог смириться с необходимостью питаться исключительно мясом яка, я мог понять, отчего тибетцы не моются; кое-как выносил холод и разреженный воздух гор; мог проехать по этим шоссе. Но злые собаки — это было уж слишком. Я не вскипел, не потерял терпение — а просто струсил до потери пульса.
— Вон гостевой дом, — сказал господин Фу, ухмыляясь.
И верно, впереди замаячили какие-то тусклые огни.
Дом был грязный, двухэтажный, с решетками на окнах. Я догадался, что это тюрьма, но даже такой ночлег меня устраивал. Мы осмотрелись: нет ли поблизости собак? Мисс Сунь осталась у машины: ее тошнило, а мы вошли в дверь. На полу, на рваном лоскутном одеяле сидел тибетец и обгладывал сырое мясо с кости яка. Волосы у него были спутанные, а сам он весь зарос грязью. Его ноги, несмотря на холод, были босы. Вылитый каннибал, рвущий зубами красное мясо с человеческой ляжки.
— Нам нужен номер, — сказал Фу по-китайски.
Тибетец с хохотом объявил, что номеров нет. Он жевал с открытым ртом, скаля зубы, а затем с агрессивным радушием ткнул костью мне под нос и потребовал, чтобы я тоже откусил кусочек.
Я достал свой «Список полезных тибетских фраз».
— Здравствуйте. Я не голоден, — сказал я по-тибетски. — Меня зовут Пол. Как вас зовут? Я из Америки. Откуда вы?
— Из Бода, — сказал каннибал (так называют Тибет сами тибетцы).
Ухмыляясь, он глазел на мои перчатки. Я мерз — температура в комнате была намного ниже нуля. Он указал мне на одеяло — присаживайся, мол, рядом со мной, и тем же жестом велел Фу отойти подальше.
Тибетцы считают, что ведут свой род от ненасытно-сластолюбивой великанши, которая сошлась с самцом обезьяны, рабски покорявшимся ей, и родила шестерых детей. Конечно, это лишь красивая сказка, но, глядя на нового знакомого, я вполне понимал, чем вдохновлен миф.
Тибетец отмахнулся, когда Фу протянул ему свои документы, зато страшно заинтересовался моим паспортом. Отложив свою вкусную кость, он перелистал страницы, оставляя на них кровавые отпечатки. Посмеялся над моей фотографией в паспорте. Сопоставил фото с моим серым, обмороженным, израненным лицом. Снова рассмеялся.
— Вы правы, — сказал я. — Сходство небольшое.
Услышав английскую речь, он весь обратился в слух, точно пес, внимающий шагам в коридоре.
— У вас есть номера? — спросил я, протягивая ему портрет Далай-ламы.
Он что-то пробормотал в ответ. Выбритая голова и массивная нижняя челюсть придавали ему сходство с обезьяной. Я перешел на китайский, так как не понимал его слов. Он бережно взял фотографию.
— Один человек — шесть юань, — сказал он, крепко держа портрет.
— О, спасибо, спасибо, — проговорил Фу, поступившись своей гордостью.
— Чай, чай, — сказал каннибал, передавая мне жестяной чайник.
Я выпил соленого, маслянистого чаю. Тут к дому подъехал грузовик. Двенадцать тибетцев — женщины с детьми — вошли в комнату, проследовали в коридор, постелили на пол ватные одеяла и улеглись на них.
Я заплатил за проживание, забрал из машины сумку и отыскал на втором этаже свободный номер. На лестнице горел свет, так что я увидел, куда это меня занесло. На лестничной клетке кого-то стошнило, и его блевотина замерзла. Чуть подальше стена тоже была загажена. Запах, впрочем, особо не досаждал: рвота обратилась в лед. Было очень грязно, декор сводился к полым бетонным стенам: мрачнее любой тюрьмы. Но главное сходство с тюрьмой состояло в том, что все лампочки горели. То были голые лампочки без абажуров. К счастью, лампочек было не так-то много. Выключателей предусмотрено не было. Из других номеров слышались вопли и шепот. Воды не было, ванной — тоже. Туалет тоже отсутствовал, если не считать лестницы.
Я услышал, как где-то неподалеку мисс Сунь раздраженно и визгливо, каким-то болезненным голосом читает нотацию господину Фу. Я прикрыл дверь. Она не запиралась. Я придвинул к двери железную койку. В комнате имелись три железных койки без матрасов и несколько вонючих одеял.
Я поймал себя на том, что дрожу. Мне было холодно. Вдобавок проснулся голод. Я съел один банан и полбанки консервированных апельсинов «Ма Линь», заварил чай в своем термосе. Голова у меня была пустая, иногда я задыхался — высота действовала, а еще подташнивало — я насмотрелся на мороженую блевотину в коридорах. Как только я покончил с ужином, все лампочки погасли: наступила полночь.
Я надел перчатки, шапку, запасной свитер, пальто, третью пару носок и утепленные ботинки. И лег спать. Мне и раньше доводилось мерзнуть, но я впервые лег спать в шапке с ушами. Одно ватное одеяло я подложил под себя, другим укрылся. И все равно согреться не удавалось. В чем дело, я никак не мог понять. Сердце нервно колотилось. Пальцы ног стыли. Я попытался вообразить, каково приходилось Крису Бонингтону во время восхождения на гору Менлунгцзе, что близ Эвереста. Через некоторое время сквозь толстый слой инея на оконном стекле просочился лунный свет.
Посреди ночи я встал, чтобы сходить по малой нужде. Воспользовался эмалированным тазиком, рассудив, что это и есть ночной горшок. К утру моча превратилась в лед, как и остатки апельсинов, как и перепелиные яйца. Замерзло все, что вообще могло замерзнуть.
Я почти не смыкал глаз, но, когда засияло солнце, воспрял духом. Нашел немножко арахиса и съел. Потом съел свой мерзлый банан. Проведал каннибала (при дневном свете он выглядел еще чумазее) и выпил с ним моего чаю. Китайского чая он не захотел. Состроил гримасу, точно говоря: «Ну и гадость! Как вы только можете ее пить?».
Робкое тепло утреннего солнца лишь повредило гостевому дому — разбудило смрад на лестницах и в коридорах. По всему зданию попадались темные груды и маленькие завитки человеческих экскрементов. В этой божественной стране — и такой нужник?
Фу проснулся и начал на все жаловаться. Он сказал, что мисс Сунь сильно нездоровится. Да и он тоже чувствует себя неважно.
— Тогда поехали, — сказал я.
— Сначала завтрак.
— О господи!
Опять канитель с отъездом. Но на сей раз я рассчитал кое-что по карте, вычислил расстояние между городами и среднюю скорость, и на душе у меня стало намного легче… пока я не вспомнил о покрышке.
— Вы залатали запасную покрышку, господин Фу?
Вечером он сказал, что сделает это наутро, до завтрака. Хоть Амдо и дыра, автосервис там имелся. Другого более-менее крупного населенного пункта вблизи не было.
— Нет. Лучше починить покрышку в Нагчу.
До Нагчу оставалось больше сотни миль.
Фу сел за руль. Проехав несколько миль по шоссе, он остановил машину и принялся расцарапывать себе щеки.
— Не могу, не могу ничего делать! — завопил он. По-китайски это звучало как жалостная капитуляция.
Господин Фу снова распсиховался, но я был только рад. Пока он пересаживался назад, я старался его утешить. Потом я поставил Брамса и поехал на юг под безоблачным небом.
Вообще-то меня тоже немного трясло. На голове у меня красовалась шишка, шея ныла, на щеке глубокий порез — авария оставила свой след. Болело правое запястье — растянул, наверное, когда вцепился в ручку дверцы в машине, потерявшей управление. Высота тоже на меня действовала: голова была пустая, подташнивало, а после недолгой пешей прогулки по Амдо сердце бешено застучало. Но все это не шло ни в какое сравнение со страданиями господина Фу. Он сидел бледный, разинув рот, а потом вообще впал в забытье. Мисс Сунь тоже заснула. Они полулежали на заднем сиденье, похожие на влюбленную парочку, которая совершила коллективное самоубийство, приняв яд.
Между Амдо и Нагчу не было ни одного населенного пункта — только столовое плато, продуваемое всеми ветрами. Холод стоял такой, что даже drongs — дикие яки — стояли с полузакрытыми глазами, а дикие ослы, не шевелясь, лишь поднимали головы и глазели на сильно помятый «мицубиси-галант». Через несколько часов шоссе кончилось — я бы даже сказал, иссякло. Дальше были только разбросанные камни, маленькие и огромные, да новые стада диких ослов. Камни ударялись о подвеску, барабанили по покрышкам: а ведь запасной покрышки у нас не было. Мы до нелепости бестолково подготовились к путешествию по Тибету. Но я не особенно переживал по этому поводу — чувствовал: раз уж мы уцелели в аварии, худшее уже позади. Сам факт спасения как-то укрепляет в тебе витальность. Кроме того, я знал: пока я сам веду машину, то нахожусь в относительной безопасности. От господина Фу проку никакого: этому нервозному и неопытному водителю вообще не место в Тибете.
Кое-где на склонах виднелись хижины, над которыми реяли разноцветные молитвенные флаги. Эта картина — белизна стен, клубы дыма над трубами, наряды обитателей (лисьи шапки, серебряные пряжки, овчинные тулупы, толстые теплые сапоги) вселяла и меня бодрость. В десятках миль от малейших намеков на цивилизацию я увидел, как мама с дочкой, одетые в яркие, развевающиеся юбки и чепцы, поднимались по тропе на кручу, а красавец-пастух сидел в окружении своих яков, и на голове у него была отличная красная шапка с длиннющими ушами.
Господин Фу страшно вспылил оттого, что в Нагчу негде было перекусить. Высотная болезнь сделала его раздражительным. Все тело у него затекло. Фу жаждал немедленно продолжить путь, но я потребовал подыскать мастера для ремонта запасной покрышки. Покрышку залатали в каком-то сарае, где орудовали зубилами, а резину размягчали в очаге; пока длилась эта примитивная вулканизация, я прогулялся по городу. Джон Аведон в своей книге 1984 года «Изгнанные из Страны снегов» (это описание недавних волнений в Тибете, написанное с антикитайских позиций и проникнутое отрадно-страстными симпатиями к Далай-ламе) утверждает, что Нагчу — средоточие китайской атомной промышленности. Сюда из пустыни близ озера Лобнор перенесли газодиффузионные заводы, цеха по сборке боголовок, научно-исследовательские лаборатории. Где-то в округе — хотя с виду этого никак не заподозришь — находится крупное хранилище ядерных ракет малой и средней дальности. Но я видел в Нагчу только яков. Фу вывез нас из Нагчу — пожалуй, только чтобы сохранить лицо, так как, отъехав от города на милю, он остановил машину и закрыл глаза руками:
— Не могу!
И скорчился на заднем сиденье.
Я обрадовался, как никогда еще не радовался с тех пор, как началось мое путешествие на «Железном петухе». Я сам вел машину, я принимал все решения, я никуда не спешил, я находился в Тибете, где, в отличие от китайской толчеи, безлюдно. Погода стояла эффектная: заснеженные склоны, сильный ветер да скопления черных туч, застрявшие между гор, к которым мы направлялись.
У подножия белого величественного хребта Ньенчен-Тангла скакали кочевники, гнали стада яков; шоссе пересекало желтую равнину по прямой линии. Эта безопасная дорога способствовала моему хорошему настроению: в столь отдаленных краях приятно чувствовать, что тебе ничего особенно не угрожает. Фу и Сунь спали на заднем сиденье. По шоссе не ехал никто, кроме нас. Продвигаясь в сторону Лхасы в разумном темпе, я наблюдал за птицами: ястребами, ржанками, воронами. Опять стали попадаться газели, а однажды дорогу перебежала лиса бледно-желтой масти.
Вдруг налетела снежная буря. Из сухой солнечной долины я, точно ошибившись поворотом, попал в иную — черную и слякотную; большие, точно ватные снежные хлопья падали под углом к земле. К счастью, Фу не проснулся: он ведь панически боялся снега. Вскоре снегопад стал не столь густым, а в следующей долине превратился в полупрозрачную метель. Потом снова выглянуло солнце. Тибетцы называют свой край «Страной Снегов», но в действительности снег там идет редко, а дождей вообще не бывает. Бури не затягиваются надолго. Погода не мешает тибетцам наслаждаться жизнью. Я замечал, что дети продолжают играть на улице, не обращая внимания на резкое похолодание.
Поначалу я хотел попасть в Лхасу поскорее. Но теперь меня не смущали задержки. Я охотно согласился бы еще несколько раз остановиться в пути на ночлег, лишь бы не в таком шалмане, как гостевой дом в Амдо.
Дамсун выглядел обнадеживающе. Город расположился на повороте шоссе; неподалеку имелась военная часть и пол-дюжины ресторанов, где еду готовили и подавали в одной и той же комнате. Мы припарковали машину и съели обед из четырех блюд, приготовленных, например, из грибов «древесные уши» и мяса яка; Фу настолько ожил, что стал скандалить с официанткой, уверяя, что она его обсчитала — а точнее, обсчитала меня, поскольку я оплачивал счет.
На кухне толпились шестеро солдат — грелись, но когда я попытался с ними заговорить, они упорхнули, как пташки. Те, кто путешествовал по Китаю, иногда жаловались мне, как их донимают военные или чиновники. Со мной такого никогда не случалось. Стоило мне приблизиться к военным, они непременно ретировались.
Вернувшись к машине, я увидел, что Фу поплевывает на колесо — проверяет, не перегрелось ли. Стоя на коленях, он плевал, размазывал слюну и внимательно ее рассматривал.
— Думаю, надо остановиться здесь, — сказал я.
За нами наблюдал маленький мальчик в меховой шапке, за околыш который был заткнут портрет Далай-ламы величиной в игральную карту. Когда я покосился на мальчика, он убежал и вернулся уже без портрета.
— Мы не можем здесь остановиться. Мисс Сунь больна. До Лхасы всего сто семьдесят километров.
— Вы хорошо себя чувствуете? Готовы вести машину?
— Я чувствую себя отлично!
Но выглядел он ужасно. Лицо у него было серое. За ужином он почти ничего не ел. Говорил мне, что у него покалывает в груди и болят глаза.
— Это колесо не горячее, — сказал он. — Это хорошо.
Фу пыхтел, задыхался и в поселке под названием Байкан капитулировал — сказал: «Не могу больше». Я сменил его за рулем, и в красивом местечке на берегу реки Янбацзин мы въехали в узкую, скалистую долину. Такие долины я ожидал увидеть с самого Голмуда. Я не думал, что эта часть Тибета равнинная что дороги прямые, а снежные вершины маячит где-то на горизонте. Но вот я попал в холодную долину с крутыми склонами, наполовину погруженную во мрак. По долине бежала быстрая река, с валуна на валун перепархивали птицы. По определителю я установил, что это горихвостки, в основном белокрылые.
Выбравшись из этой долины, мы оказались еще выше над уровнем моря, среди горных круч. Вершины приобрели более синеватый оттенок, а снега на них прибавилось. Мы ехали вдоль реки, озаренные лучами заходящего солнца. На юге эта речка становится могучей Брахмапутрой. Долина расширилась, стала светлой и совершенно сухой; позади изящных оголенных холмов, покрытых сверкающими каменными осыпями, виднелись горы, все в снежной пене.
Впереди появился небольшой город. Я принял его за очередной гарнизон, но то, несомненно, была Лхаса. Вдали маячило красно-белое здание с отлогими стенами — Потала, красивая-красивая, чем-то похожая на гору и одновременно на музыкальную шкатулку с чеканной золотой крышкой.
Я радовался встрече с этим городом, как ни с каким другим. Решил расплатиться с господином Фу. Отдал ему свой термос и остатки провизии. Фу, по-видимому, смутился. Немного замялся, не торопясь уйти. Потом протянул руку к моему лицу и провел пальцем по порезу, который я получил в аварии. Порез покрылся коростой, кровь засохла: рана выглядела кошмарно, но не болела.
— Мне очень жаль, — сказал господин Фу. И рассмеялся. То было смиренное извинение. В его смехе звучало: «Простите меня!»