#i_073.png

Глава первая

ПУТЬ ДОМОЙ

Анна пробиралась по проходу; прилетевшие вместе с ней из Кейптауна японские туристы гомонили вокруг. Один из них, все время изысканно кланяясь, помог Анне пройти вперед, несмотря на ее явное нежелание нарушать сплоченные ряды японцев. Честно говоря, неприятно было возвышаться над ними как каланча. Такая же черноволосая и черноглазая, как и они, Анна на голову была выше любого из них.

Она почувствовала облегчение, нырнув в освещенный солнцем дверной проем, улыбнулась выстроившемуся на прощание экипажу самолета, машинально попрощалась с японцами, рассеянно глянула под ноги и ступила наконец на асфальтированную дорожку.

Она была рада яркому солнцу, приветливо улыбавшемуся ей, хотя до ее любимых мест на самом юге Капской провинции, до ее родной фермы в окрестностях Книсны было семьдесят километров пути. И все-таки она была уже почти дома!

Сразу за зданием аэропорта вздымались черные склоны гор, окружавших Джордж, и раньше она конечно же поинтересовалась бы, какое впечатление все это произвело на туристов, но сейчас сделать это не решилась и зашагала к дверям зала ожидания, чувствуя, что мать уже высматривает ее сквозь прозрачную пластиковую стену, стоя в толпе встречающих.

Женщина, шедшая на полшага впереди нее, почмокала губами, растирая торопливо нанесенную помаду, на ходу глянула в зеркальце и сунула его обратно в сумочку. Анна на мгновение пожалела, что так и не подкрасилась хотя бы чуть-чуть. Она ведь знала, что после перелета выглядит всегда паршиво; следовало бы попудриться и немного подрумянить высокие скулы — даже из милосердия, чтобы мать не так волновалась по поводу ее душевного и физического здоровья.

Анна прекрасно понимала, что мать все равно сразу же догадается о ее плачевном состоянии, однако никак этого не проявит, и в ее умных ярко-голубых глазах, как и всегда, будут светиться лишь доброта и любовь.

Анна чувствовала свою вину: впервые, насколько ей помнится, матери придется действительно серьезно тревожиться на ее счет. Ведь она, признанная королева Кейптаунского университета, одна из самых способных среди студентов-медиков, с трудом справлялась в этом году с занятиями, хотя именно этот год был для нее особенно важен. Понимая, что у нее нелады со здоровьем, Анна, пожалуй, даже слишком легко согласилась с поставленным диагнозом, чуть ли не подтолкнула к нему врачей, так и не поняв до конца, что же послужило причиной этого.

Женщина, минуту назад обеспокоенно разглядывавшая себя в зеркальце, еле тащила бесчисленные свертки и пакеты и была явно чем-то очень взволнована, и Анна решилась предложить ей свою помощь — стало вдруг жаль, если муж или возлюбленный не оценит усилий этой бедняжки. Женщина поблагодарила ее так горячо и таким трагическим тоном, что глаза у Анны снова ни с того ни с сего наполнились слезами. Она попыталась улыбнуться, но не сумела; хотела сказать женщине, что та помадой испачкала себе зубы, но почему-то и этого сделать не смогла. Однако ей вдруг пришла в голову мысль о том, что она сама ни за что не стала бы так волноваться из-за собственной внешности: это не было принято в их компании, как и особое увлечение косметикой.

Матери за окнами зала ожидания она пока не видела, и последние пятьдесят метров до дверей превратились для нее в настоящую пытку. Она постаралась держать себя в руках, дышать ровно и глубоко, но воздух застревал в горле и вырывался оттуда, точно рыдания, — в памяти ее вновь возникли два неотвязных кошмара: отец, очень высокий, темноволосый, ставший вдруг ужасно хрупким — такой, как в тот последний раз, всего шесть месяцев назад, когда она прилетела в Джордж и он встречал ее у этих самых дверей; и те насильники, с которыми она решила сразиться в одиночку всего неделю назад, о чем еще напоминала незажившая ссадина у нее на бедре.

Химиотерапия результатов никаких не дала, и вскоре после этого отец умер.

Войдя в здание аэропорта, Анна вручила свертки и пакеты их хозяйке, быстро попрощалась с ней и обернулась, чтобы обнять мать, которая уже спешила к ней, раскинув руки.

Минуту они постояли молча, крепко обнявшись, и на какое-то время преследовавшие Анну кошмары оставили ее в покое.

Когда Мэри, мать Анны, улыбалась, в уголках ее ярких глаз появлялись лучики морщинок, странно выделявшиеся на молодой еще и очень здоровой коже, покрытой светлым пушком, с медового цвета загаром и нежным румянцем. Кудрявые золотистые волосы Мэри были, как всегда, подстрижены коротким каре с челкой.

В машине, на пути в Книсну, они сперва говорили о том, как идут дела на молочной ферме, где теперь хозяйничала сама Мэри со свойственной ей энергией и деловитостью.

— А как дедушка? — спросила наконец Анна о том, что волновало ее больше всего.

— Да в общем, неплохо, детка. — Мать левой рукой погладила Анну по колену. — Он бы, конечно, не хотел, чтобы ты о нем беспокоилась. Он так ждет твоего приезда! — Они помолчали. — Ему ведь девяносто шесть, ты же знаешь. — Мать обернулась к Анне, в глазах ее едва заметно промелькнула боль.

— Да, конечно, — сказала Анна, и снова обе умолкли. — Тебе тоже не стоит так беспокоиться обо мне, мама, — выговорила наконец Анна, твердо зная, что эта тема рано или поздно все равно возникнет. — Все дело в том, что я не могу ни на чем сосредоточиться. И еще мне почему-то все время хочется плакать, причем по самым пустячным, дурацким поводам. — Она судорожно, по-детски, вздохнула и усмехнулась. — Тут на днях какой-то мультфильм по телевизору показывали, — сказала она, — так у меня слезы прямо-таки ручьем лились. — Она пыталась говорить весело, но голос у нее все же дрогнул. — Слава Богу, я была одна… — Она вдруг выпрямилась и высунула голову в окошко. — Господи, как дивно пахнут эти травы! Такой чистый, прекрасный аромат! Здесь, на этом склоне холма, всегда пахнет домом.

— Это все вон та трава, на шалфей похожа, такая сероватая, видишь? На опушке!

Они поднялись по извилистой дороге на высокий холм, откуда видны стали волны прибоя с очень белыми на фоне синих небес гребешками.

— Господи, а дождя-то вылилось! — сказала Мэри. — Для пастбищ очень хорошо, конечно. Ну и тебе от этих дождей тоже досталось в твоем Кейптауне, насколько я знаю. — И тем же голосом продолжала как ни в чем не бывало: — Мне звонили с медицинского факультета. Мужчина с таким приятным голосом… Профессор, у него еще такая двойная фамилия…

— Блер-Хоскинс, — подсказала Анна.

— Да-да, именно так.

— Полагаю, с моей стороны довольно глупо было в это ввязываться, — помолчав, сказала Анна, — но, честное слово, я так разозлилась! Единственное, о чем я могла тогда думать, так это о том, как помочь той несчастной девчонке. А поблизости никого больше не было. Ну а когда она убежала, эти гады набросились на меня… — Она умолкла.

Мэри положила руку ей на колено:

— Тебе совсем не обязательно сейчас об этом говорить, детка. Ты пока постарайся об этом даже не думать. А мне расскажешь, когда захочешь. И если захочешь.

За окном проплывал знакомый пейзаж, но широко раскрытые и неподвижные глаза Анны смотрели в одну точку, она даже отвернулась от матери: оба ставших привычными кошмара вновь завладели ее душой. Перед глазами то возникал образ недавно умершего отца — отец для нее был воплощением доброты, благородства, тонкого ума и юмора, — то вспоминался тот ужасный вечер и две зловещие тени, их зловонное дыхание, холодные жесткие руки, грязные ругательства, которые вырывались у них, уставших от борьбы с нею…

— …А старина Бен все еще на удивление крепок, — долетел до девушки голос Мэри, возвращая ее к действительности. — Пойнтеры ведь редко живут больше десяти-одиннадцати лет, а Бену скоро двенадцать. Я тут недавно вспоминала — тебе ведь тогда лет десять было, верно? Ты помнишь, каким он был щенком? — И Мэри, не дожидаясь ответа, продолжила: — И Пятница тоже в порядке. Уверена, он уже давно знает, что ты приедешь. Все последние ночи спит на твоей постели да еще приносит туда пойманных птичек, противный кот!

— Надеюсь, хоть не нектарниц? — спросила, улыбаясь, Анна.

— Нет, в основном белоглазок. По-моему, их здесь прямо-таки бесчисленное множество.

Разговор о пойнтере Бене растревожил обеих: хозяином собаки был покойный отец Анны. Женщины умолкли, вспоминая, как Бен обшаривал заросли в поисках куропатки, а за ним следом широко шагал Роберт Андерсон, длинноногий, полный жизни, так любивший свой родной вельд.

Дорога, спускаясь с холма, вела в царство буйной растительности — в долину реки Гоукаммы.

— Несколько дней назад, — заговорила наконец Анна, — я встретилась на Эддерли-стрит с Барбарой Коллинз. Ты, наверное, помнишь ее? Она в ветеринарной лечебнице работает, у старого Клода Хобгуда и Джека. Она там у них главная по собакам.

Мэри, явно задумавшаяся о чем-то другом, рассеянно кивнула.

— Ну, это неважно, — продолжала Анна. — Так вот, Барбара предложила мне ее подменить на время отпуска. Она уезжает на следующей неделе, так что я им позвонила, и меня пригласили зайти в понедельник.

— Что ж, дорогая, это совсем неплохо! Очень хорошая мысль, — сказала Мэри. — Ты ведь собираешься продолжать учиться, правда? Можно ведь и здесь заниматься понемногу.

— Да, конечно. Я захватила с собой большую часть нужных книг и материалов. — И быстро прибавила: — Наверное, ты права, мама… насчет места, я хочу сказать. А с фермой ты справляешься?

Мать с улыбкой посмотрела на нее:

— Ну разумеется, детка. Все хорошо, и тебе не о чем беспокоиться. После того как заменили старого Мариана, — стало значительно лучше. Как ни странно, но доходы у нас вполне приличные.

— Я очень рада, мама. — Поддавшись внезапному порыву, Анна склонилась к матери и нежно провела кончиками пальцев по ее щеке.

Мэри поглядывала на нее украдкой; ничто не ускользнуло от ее внимания. Она заметила, как изменилось лицо Анны, когда они въехали в ворота фермы и медленно покатились по раскисшей от дождей дороге мимо пастбищ и хозяйственных построек, пока наконец не выехали на широкую подъездную аллею, ведущую к дому.

Гладкая смуглая кожа Анны чуть порозовела на скулах; холмы вокруг, покрытые диким виноградом, сияли красками осени, как и стены дома, и глаза Анны тоже сияли, она вертела головой из стороны в сторону, стараясь разглядеть все, что встречало ее на пороге дома.

Остановив машину, Мэри сказала:

— Ну конечно, вот и он! Ты посмотри, как тебя встречают!

Я же говорила, он прекрасно знал, что ты приедешь!

Сидя в машине и положив руки на руль, она с улыбкой смотрела, как Анна, соскользнув с сиденья, молча бросилась по дорожке к серому в черную полоску коту, который, виляя хвостом, поджидал хозяйку как раз посреди солнечного пятна под деревом, в ажурной тени, и казался необычайно красивым со своими яркими черными полосками и пятнышками на безупречно сером фоне. Когда Анна подошла ближе, он с самым безмятежным видом двинулся ей навстречу, и она подхватила его на руки, перевернув вверх ногами, но кот в ее объятиях лежал совершенно спокойно, вытянув лапы, сунув голову ей под подбородок и прижавшись к ее щеке. Она закружилась с ним в вальсе, закончив танец таким стремительным пируэтом, что длинные волосы ее укрыли кота, точно черным блестящим покрывалом.

По-прежнему сидящая в машине Мэри постепенно перестала улыбаться и озабоченно нахмурилась. Мало того что дочь была одета довольно неряшливо — потрепанные джинсы, давно потерявший форму свитер, — под глазами у нее были черные круги, явно свидетельствующие о нездоровье, что беспокоило Мэри куда больше. И в целом Анна казалась какой-то пришибленной, рассеянной, точно чего-то стеснялась, точно ее заставляли играть какую-то несвойственную ей роль, не желая оставить в покое.

Кот Анны, прозванный за необычайную любознательность Пятницей, обследовал колеса машины, чтобы понять, откуда Анна приехала, а потом помчался следом за женщинами в дом.

Когда Анна, переодевшись, вышла из своей комнаты, Мэри посмотрела на часы и предложила:

— Сейчас для дедушки время пить чай. Может, отнесешь ему сама? Я его предупрежу.

— Хорошо, — согласилась Анна— Заодно и сама чайку выпью. Умираю, так чаю хочется! — Она налила себе и матери. — Тебе сахару как всегда — один кусочек?

Мэри кивнула.

В коридоре, который вел к комнате деда, Анна помедлила: только что мать, окликнув ее, назвала «Анна», а не «детка», и сказала именно то, чего Анна давно ждала. Вздохнув, она осторожно постучалась и вошла в темную с первого взгляда комнату деда, заставив себя забыть о собственных проблемах.

Раскинувшись на подушках, прислоненных к спинке огромной кровати, дед казался совсем маленьким, хотя на самом деле он был очень высоким, как и отец, с такими же резкими чертами лица. Да, он сильно изменился с тех пор, как Анна видела его в последний раз. Когда он обнял ее, она заметила, какими тонкими и слабыми стали его руки. Она присела на краешек кровати, когда он похлопал рукой по одеялу, но он молчал и только улыбался да откашливался. Так что говорить пришлось ей, и она, как могла, старалась развлечь его, а под конец в деталях описала свой поход в кейптаунский планетарий.

Она видела по глазам деда, что ему это интересно, и старалась вовсю, припоминая мельчайшие подробности — деревья в парке, белок и крупных ленивых золотых рыбок в круглом пруду, — а дед серьезно кивал, слушая ее рассказ. Она заметила у него на столике номер журнала «Нью Сайнтист». Пятница, вспрыгнув на кровать старика, умывался, но когда Анна наконец решила ретироваться, кот, мягко стукнув лапками об пол, тут же спрыгнул с кровати и последовал за ней.

В тот вечер за ужином Анну не покидало какое-то нереальное ощущение всеобщей любви и, к сожалению, полное отсутствие аппетита. Она заметила, как мужественно ведет себя мать, весело беседуя с нею и умело скрывая свою тревогу.

Посмотрев вместе с Мэри какую-то телевизионную передачу, Анна, по предложению матери, рано легла спать; кот, разумеется, отправился с нею.

Ночью Анна просыпалась каждые два часа, едва успевая заснуть. В первый раз ее разбудил кот, игравший с собственным хвостом и ее волосами, разметавшимися по подушке; чуть позже дождь и ветер застучали в окно; и, наконец, под утро она проснулась после знакомого кошмара, вновь пережив безумную схватку с насильниками в полутьме, возле старой, заросшей бурьяном изгороди, где пахло цветами и бренди.

После этого она просто уселась у окна, поскольку ветер уже улегся, и стала ждать рассвета.

Даже в знакомой с детства комнате Анна чувствовала себя неспокойно. Жизнь для нее, словно по спирали, совершила обратный виток и вернулась к исходной точке; ее жизнелюбие и веселый нрав обернулись холодной настороженностью; все было брошено, ничто не завершено. Анна посмотрела на стопку книг на столе — наука точно бросала ей вызов, которого она не в силах была принять сейчас и, видимо, не сможет уже никогда; ее охватил озноб, хотя сидела она, закутавшись в теплое одеяло. Едва задремав, она вновь очнулась, заслышав пение малиновок под самым окном, и решила снова лечь в постель. Пятница тут же свернулся клубком у самого ее лица и замурлыкал сладко и громко — это успокоило ее, и она наконец крепко заснула.

Уже в полдень мать, зайдя разбудить Анну, сперва постояла над ней, хмуря брови, потом наклонилась, нежно тронула дочь за плечо и поцеловала в щеку.

Анна дала согласие по утрам работать в ветеринарной лечебнице и каждый день проезжала на стареньком пикапе пятнадцать километров до города и обратно. Работала она настолько умело и охотно, что пожилой спокойный Хобгуд и его молодой коллега Джек Нортиер были в восторге. Анна не знала, что им давно хотелось кем-то заменить ленивую и забывчивую Барбару. Анну Хобгуд именовал не иначе как «сокровище».

— Эта девушка — настоящее сокровище, — повторял он, и бородатый Джек немедленно передал это Анне, поддразнивал ее, а потом все настолько привыкли к этому прозвищу, что только так и звали, и Анне нравилось: это прозвище как бы отделяло ее от прежней Анны, которая, как ей казалось, с каждым днем все более уходила в прошлое, становилась чужой, уплывала в тот мир, где сейчас жить совсем не хотелось.

Поздно вечером в субботу, накануне того дня, как Барбара Коллинз должна была снова приступать к работе, она позвонила Анне и невероятно возбужденным тоном сообщила, что помолвлена и собирается выходить замуж — за того самого биржевого маклера Джейка, о котором она в последнее время только и говорила. Анна пригласила ее приехать к ним в воскресенье утром к чаю и рассказать обо всем подробно, что Барбаре явно не терпелось сделать.

Повесив трубку, Анна с удивлением отметила, насколько мучительны для нее мысли о каких-то переменах в жизни, какими дурными предчувствиями они наполняют ее душу, к тому же было стыдно, что она так равнодушно восприняла искреннюю радость подруги. Она понимала: необходимо напрячься и с должным энтузиазмом побеседовать с Барбарой — ведь та ожидает от нее именно этого. Однако ни сил, ни желания совершать над собой подобное насилие у нее не было.

Барбара Коллинз была на два года старше Анны и всю жизнь соперничала с нею, порой делая и говоря такие вещи, которые весьма раздражали Анну, особенно в детстве, когда они считались подругами. Правда, по-настоящему ни один из поступков Барбары злым не был, скорее глупым и бессмысленным, так что Анна всегда ее в итоге прощала — она не питала склонности к предательству или мелочным обидам.

Джейка она видела лишь однажды, на какой-то вечеринке.

Их роман с Барбарой был тогда в самом разгаре. Джейка Барбара находила чрезвычайно привлекательным: у него была белая спортивная машина и отлично сшитые рубашки в голубую полосочку. Однако он так непристойно и грубо «клеился» к Анне во время танцев, стоило Барбаре отвернуться, что она с тех пор относилась к нему с неприязнью.

Когда явилась Барбара, Анна как раз размышляла, как все это мелко и прагматично, особенно когда увидела свою приятельницу за рулем отцовского «ягуара», увешанную драгоценностями, сверкавшими на солнце. У Барбары были ярко накрашенные губы и пламенно-рыжие волосы. Анна только вздохнула и, лучезарно улыбнувшись, решительно двинулась ей навстречу.

После отъезда Барбары Анна почувствовала себя бесконечно усталой и встревоженной тем, что, как ей казалось, она сама никогда ни за кого не выйдет замуж. Ее прямо-таки в ужас приводили мысли о грядущей шумной свадьбе Барбары, которая должна была состояться в Йоганнесбурге в конце августа. Ехать туда и изображать верную подругу — да еще играть роль «подружки невесты»! — было выше ее сил. Она даже вообразить себе этого не могла и решила, что ни за что никуда не поедет, — только тогда возникшее было страшное напряжение на время оставило ее, но вскоре вернулось снова и более уже не исчезало в течение всего дня и еще нескольких дней после встречи с Барбарой, усугубляясь тревогой, вызванной нарушениями в ее женских делах. Недомогания Анна воспринимала теперь тем более остро, что ей казалось, будто она постоянно борется с невидимым противником за собственную судьбу и ей необходимо доказать самой себе, что она такая же, как и все, и непременно найдет способ избавиться от преследующих ее кошмаров и состояния непреходящей тревоги. Анна была борцом по натуре, однако она вела борьбу чересчур долго, и душевные силы ее истощились перед бешеным и неумолимым натиском недуга, вызвавшего серьезные изменения в метаболических процессах организма.

 

Глава вторая

НА ФЕРМЕ

Анна рада была расстаться со своей временной работой в ветеринарной лечебнице, хотя до последнего дня работала по-прежнему с высокой отдачей. Ей все труднее было сосредоточиться на чем-то конкретном, казаться веселой и жизнерадостной. Теперь она вставала по утрам поздно, порой валяясь в постели до середины дня, и Мэри тревожилась все сильнее; а вскоре случилось неизбежное: умер дед Анны, умер мирно, во сне, однако всем в доме потребовалась по крайней мере неделя, чтобы как-то свыкнуться с мыслью об этом и приспособиться к новой жизни.

Анна с дедом всегда были очень близки, так что Мэри даже слегка удивилась и одновременно испытала облегчение, когда девушка довольно спокойно отнеслась к самому факту его смерти. Гораздо больше Мэри беспокоили молчаливая отстраненность Анны и отсутствие у нее интереса почти ко всему. Хотя она довольно много гуляла, избегая, правда, контактов с другими людьми, но ничьих приглашений не принимала и начала сторониться даже Билла Уиндема, старинного друга их семьи и ближайшего соседа. В прошлом нейрохирург, он первым отметил болезненную замкнутость Анны и поделился с Мэри своими соображениями на этот счет, как-то зайдя к ней. Нисколько не уменьшилась лишь привязанность Анны к коту, и хотя бы за это Мэри уже была благодарна судьбе. Она и сама мучительно переживала отстраненность дочери, ей не хватало общения с Анной и ее любви, однако она постаралась забыть о собственных переживаниях, хотя и была разочарована тем, что планам, которые она надеялась осуществить вместе с дочерью, не суждено было сбыться.

На следующий день после похорон деда и службы в церкви Мэри увидела, как ее дочь в сопровождении кота медленно бредет в сторону реки. Господи, хоть бы заплакала, думала она, ей сразу стало бы легче! Но слез у Анны не было, лишь глаза подернулись печальным туманом, сменившимся затем холодным безразличием, точно она безнадежно замкнулась в темной глубине собственного «я». Мэри смотрела, как идет ее дочь — обычной походкой, чуть враскачку, широко шагая длинными, как у отца, ногами в синих джинсах. Черные прямые волосы, рассыпавшиеся по зеленой рубашке, блестели на солнце. Анна была не просто хорошенькой. «Поразительная» — так сказал кто-то про нее однажды, и вот что-то в ней сломалось, нарушилось. Оставалось надеяться лишь на то, что Господь дарует ей мудрость и не оставит своей милостью.

Вскоре Анна скрылась за деревьями, продолжая идти по знакомой тропе к реке. Кот остановился на минутку, чтобы обследовать пучок травы, и теперь вприпрыжку догонял свою хозяйку. Мэри улыбнулась — точнее, задумчиво приподняла уголок рта — и продолжала смотреть на опустевшую тропу невидящим взглядом.

С находившейся неподалеку, за холмом, автостоянки донеслись звуки громкой музыки и так же внезапно смолкли, и она представила себе, как кто-то из родителей вырвал из рук расшалившегося ребенка радиоприемник.

За деревьями послышался крик африканского коршуна-рыболова, ему откликнулся второй, и Мэри догадалась, что птицы сели где-то у реки. Хорошо бы, Анне удалось их увидеть!

Нужно непременно спросить, видела ли девочка этих орланов, — не потому, что ей так уж это интересно, просто она надеялась, что Анна сможет снова вернуть своим рассказам хотя бы частицу прежнего воодушевления.

У реки Анна свернула и пошла по боковой тропинке к пастбищу, где паслась кобыла с жеребенком; кот Пятница следовал за нею. Стоило его серой с черным шкурке исчезнуть в ажурной тени мимузопсов на краю пастбища, как Анна, встревожившись, тут же позвала его тонким, переходящим в ультразвук свистом и громко крикнула: «Пять-пять-пять!» — точно подражая какой-то птице. Кот вприпрыжку примчался к ней из-за деревьев и, выгнув хвост, потерся о ее колени, потом сел и принялся умываться с равнодушным видом, словно удивляясь, к чему было поднимать весь этот шум. Он все время старался успокоить Анну, которая, видимо, боялась заблудиться — так ему, во всяком случае, казалось, — и давал понять, что не спускает с нее глаз.

Кобыла, которую Анна пришла навестить, паслась на дальнем конце пастбища, где сочная густая трава уступала место кустарнику, карабкавшемуся вверх по склону. Она уже хотела окликнуть кобылу, но вдруг остановилась и затаила дыхание, почувствовав, как сильно забилось сердце: не более чем в десяти метрах от нее стоял взрослый бушбок и жевал лиану; голова у него была поднята, и он не сводил глаз с жеребенка, который упорно приближался к нему, помахивая хвостом и проявляя самый живой интерес.

Анна смотрела на антилопу со смешанным чувством восхищения и тоски по детству; она помнила, как впервые бушбока показал ей отец, — это было одно из тех животных, которых он на своей ферме по мере возможностей охранял. Кот перестал умываться, чтобы выяснить, что так встревожило его хозяйку, но отнюдь не стал смотреть на Анну прямо, а лишь скользнул по ней взглядом, запечатлев в зрительной памяти ее лицо и даже не зажмурившись на ярком солнце, так что зрачки его мгновенно превратились в узкие щелки на ярко-зеленом фоне радужек.

Заметив бушбока, Пятница насторожился, поднял уши торчком и три раза быстро дернул шеей и головой в его сторону, будто нырнул, — так он обычно примерялся к прыжку во время охоты на мышь-полевку.

Не сводя глаз с антилопы и приближавшегося к нему жеребенка, Анна легонько пихнула кота ногой, и тот сперва хотел было уйти, но потом вернулся и стал тереться о ее ноги в синих джинсах, словно прощая ей этот необидный пинок.

Она, похоже, была совершенно очарована происходившим на поляне. Бушбок, не замечая ее, продолжал смотреть только на жеребенка, и Анна старалась буквально не дышать, зато Пятница с полным равнодушием продолжал умываться у ее ног.

Все крупные животные были для него примерно одинаковы — лошади, собаки, коровы; всех их он считал бессловесными неуклюжими тварями, однако довольно безвредными. Собак он ставил несколько выше по разуму; они, с его точки зрения, уступали в этом отношении только людям — единственным животным, которых кошки стали бы держать в качестве домашних питомцев. Некоторых людей Пятница считал даже — хотя это случалось крайне редко — почти такими же умными, как и представители его собственного племени. С таким человеком связь была полной, нерушимой и вечной. Вот как, например, у него с Анной, и Пятница был рад, что хозяйка — по крайней мере, в данный момент — освободилась наконец от той темной ауры, которая окружала ее так долго.

Шкура у антилопы была темно-коричневой и казалась почти черной, хотя на самом деле на ней были и пятнышки, и даже белые островки, как и полагалось настоящему взрослому самцу; и рога у него были длинные, лировидные, с острыми концами, цвета потемневшей от старости слоновой кости.

Анна думала о том, с каким удовольствием рассказывала бы об этой сцене отцу — о бушбоке и жеребенке, проявивших такое взаимное любопытство и дружелюбие и так радостно помахивавших друг другу хвостами. Она прямо-таки видела перед собой живое веселое лицо отца, ласковые морщинки в уголках глаз, загорелую шею и крупные зубы, чуть выступающие вперед, как и у нее самой.

Жеребенок в конце концов потерял интерес к лесному зверю и повернул назад, а бушбок легкими прыжками скрылся в лесу и лишь один раз оглянулся, точно пританцовывая на цыпочках и потряхивая гривой.

Свернув снова на лесную тропу, Анна сильно ударилась головой о ветку, которой не заметила, и отлетела назад, схватившись за ушибленное место рукой; потом бессильно опустилась на землю, держась за ствол дерева, и заплакала. Но тихонько и совсем не пытаясь сдерживаться.

Подходя к дому, она, как всегда, замедлила шаг, а заметив стоявшую на подъездной дорожке машину доктора Уиндема, повернула обратно, к реке, и уселась на берегу, под деревьями, наклонившимися над черной водой, в которой, казалось, не отражалось более ничего, кроме ее собственной меланхолии, — река была тиха, точно гладь озера, потому что в это время года устье ее перекрывали песчаные наносы.

Кот некоторое время посидел рядом, словно составляя хозяйке компанию, однако, заметив, что темная аура вновь окутала ее голову, прыгнул в сторону и стал охотиться на кузнечиков и мышей-полевок.

Коршуны-рыболовы пролетали низко над водой, потом, набирая высоту, совершали большие круги над тем местом, где сидела Анна, и с высоты все предметы на земле казались им как бы съежившимися, уменьшившимися в размерах, ставшими ближе друг к другу: ферма, жилой дом, зеленые пастбища, обрамленные сероватыми кустарниками, хозяйственные постройки, белые столбики изгородей и черная лента реки, извивавшаяся в зарослях мимузопса и текущая к морю.

Крики коршунов-рыболовов звучали как колокол, навевая грусть и чувство утраты. Птицы кружили над холмами на западном берегу Книсны, все замечая и храня узнанное в тайне, однако же оставаясь ко всему равнодушными: и к разноцветным крышам домов, и к сложной геометрии полей, и к прямоугольникам зданий, и к суете совсем иной жизни там, внизу.

Когда Анна наконец решилась сходить к врачу, у нее на некоторое время даже поднялось настроение — немного, правда, но теперь она цеплялась и за соломинку, надеялась на чудо. Она старалась не обсуждать свои проблемы с матерью, пыталась избавить ее от излишних переживаний, однако это оказалось ошибкой. Неправа она была и в отношении доктора Уиндема. Старый нейрохирург давно уже вышел на пенсию, и Анне просто не приходило в голову, что он-то, возможно, и укажет ей скорейший путь к исцелению. Но все же она сделала первый шаг, выиграла первый раунд в бесконечно долгом и сложном сражении за собственное здоровье!

В то утро, спускаясь с последнего холма перед Книсной, она чувствовала себя так, будто попала в западню, из которой ей уже не выбраться. Это было как бы физическим проявлением давней клинической депрессии, источившей ей душу, и она мечтала лишь о том, чтобы просто исчезнуть — раствориться в окружающей среде, как та антилопа в лесной чаще.

Сама процедура поисков нужного телефона и выбор дня для визита к врачу уже были для нее чрезвычайно трудны. Ей пришлось потратить немало сил, чтобы преодолеть собственную инертность, которая все крепче стискивала ее и не имела, казалось, предела. Физическую боль она бы выдержала непременно — такая боль была понятна, ее можно было чем-то смягчить. Она, безусловно, смирилась бы даже, скажем, с потерей руки или ноги — если бы подобная сделка с судьбой была возможна, — однако ее теперешнее состояние стало поистине непереносимым, она даже представить себе не могла, что такое бывает. Она чувствовала себя так, словно все ее физическое тело — спасительная раковина, то физическое «я», которое называлось Анной, — разодрано на куски и ее внутреннее «я» осталось совершенно беззащитным, казалось, ему вреден даже воздух вокруг. Чтобы хоть как-то защитить себя, ей оставалось лишь отползти в сторонку, отыскать чужое убежище, подобно крабу-отшельнику, и там переждать до конца своих дней и страданий. Окружающий мир и все в нем казались враждебными, грозили опасностью, и укрыться можно было лишь в собственной спальне.

Суденышки у берегов залива, автомобили, пешеходы — все это казалось ей нереальным, существующим лишь для того, чтобы подчеркнуть ее непричастность к этому миру нормальных и понятных каждому вещей и явлений. Она словно смотрела на себя со стороны — вот та Анна едет куда-то в царство смертельных опасностей и не понимает этого.

Она напрасно надеялась, что не встретит в приемной врача никого из знакомых. Людям всегда нравилось беседовать с ней, а старики прямо-таки влюблялись и, вспомнив молодость, начинали любезничать с ней и потом уходили, выпрямившись и похрустывая старыми костями.

В последнее время Анне представлялось, что друзья чрезмерно пекутся о ней, а с какой стати — не понятно. Теперь стало ясно: они, должно быть, почувствовали смертельное дыхание того, что таилось у нее внутри, однако слишком поздно: ничто из внешней жизни не могло уже спасти ее, как не могло и повредить ей; и бороться с этим ей приходилось в одиночку, помочь не мог никто, и для этой борьбы требовалась вся жизненная сила до последней капли.

Ну а в приемной клиники ее ожидал сущий кошмар — сплошь знакомые лица, так что пришлось прибегнуть к обычным вежливым «ужимкам и прыжкам», хотя все это она делала, ощущая, что отгорожена ото всех непроницаемой стеклянной стеной. «И что вы теперь собираетесь делать?», «А вы сюда надолго приехали?» и так далее. Она чуть ли не с благодарностью нырнула наконец в кабинет врача, которого так боялась. Она была уверена: это пустая трата времени, ей уже невозможно помочь — и все-таки, подобно тому как утопающий хватается за соломинку, увидев перед собой водопад, предприняла этот последний шаг, стоивший ей стольких тяжких усилий.

Она быстро и с несвойственной ей резкостью прервала первоначально шутливые расспросы врача и стала рассказывать. Он внимательно ее слушал, ни разу не прервав. Впрочем, через полчаса он снял с руки часы и положил перед собой, но больше не сделал ни одного движения, свидетельствовавшего о том, что он выбивается из графика. Анна была измучена своим повествованием, однако новая искра надежды все же вспыхнула в ней, и она сидела довольно спокойно, пока говорил врач, однако лишь покачала головой в ответ на предложение принимать транквилизаторы. Впрочем, листок с именем, адресом и телефоном кейптаунского психиатра взяла.

— Я могу сам предварительно позвонить ему, — предложил врач. — Прошу вас, Анна, непременно постарайтесь увидеться с ним.

Она не ответила, понимая, что он прав, но понимая и то, что поездка в Кейптаун ей не по силам. Домой она ехала медленно, ничего не замечая вокруг, отрешенно ведя машину, и единственной мыслью, которая не оставляла ее, было: если она умрет, то наконец станет свободной.

Было всего одиннадцать часов утра. Впереди — целый день, долгий, безжалостный. И все-таки время неумолимо двигалось к вечеру, когда становится темно и можно снова укрыться в спальне, а если удастся уснуть, то и обрести хотя бы кратковременное облегчение.

Осень и зима в озерном крае на юге Капской провинции каждый год напоминают о том, что здесь совсем не та Африка, популярный образ которой был создан отнюдь не африканцами.

Отсюда не только полторы тысячи километров до мест обитания львов, до колючих акаций Калахари, до ядовитых мамб, крокодилов и пальмовых рощ Наталя, здесь многие деревья точно так же меняют листву, как и в Северном полушарии.

С началом зимних дождей дубы, привезенные сюда первыми поселенцами из Европы, становятся черными и голыми, а местные капские смородиновые деревья и африканские орехи, или стинк-деревья, тонут среди вечнозеленых кустарников, чтобы весной возродиться вновь, и тогда у смородинового дерева на концах веток отрастают тонкие красные побеги, словно яркие ленточки, а белоствольные африканские орехи одеваются в молодую листву, похожую на облака зеленовато-лимонной пены.

Даже менее прекрасные представители здешней флоры меняют свой облик в зависимости от времени года: густые кустарники на равнине и на холмах становятся красно-лиловыми — это цветет вереск и эрика, а море, простирающееся за этими равнинами до самой Антарктики, сияет синими и зелеными тонами — и все цвета будто промыты и очень сочны.

В центре этого района с умеренным климатом и находилась ферма, где отец Анны столько лет приручал бушбоков. На самом деле это была всего лишь довольно узкая полоса земли, километров двести в длину и тридцать в ширину, зажатая между морем с юга и цепью гор Утеника с севера.

Анна равнодушно, лишь мельком отмечала признаки наступающей осени, возвращаясь домой после очередной бесцельной прогулки. Однажды, сделав порядочный крюк по окрестностям, она и предприняла попытку проанализировать свое состояние как медик.

Она понимала всю серьезность своего недуга и из последних сил сопротивлялась ему, однако недуг не сдавался и, словно хитрый враг, пытался усыпить ее бдительность, заставить отступить, сдаться, спрятаться в спальне и уснуть с надеждой, что со временем все непременно будет хорошо.

Размышляя об этом, она незаметно для себя оказалась на задворках дома и здесь обнаружила отцова пойнтера Бена, который спал в одном из своих любимых укромных местечек. Она окликнула собаку, приглашая составить ей компанию. Ради Бена она совершала более длительные прогулки и более быстрым шагом; всегда с ними ходил и кот Пятница, вечно норовивший забраться псу на спину, когда Анна останавливалась, чтобы старый пойнтер отдохнул. Пес считал кошек существами вообще непредсказуемыми, а Пятница, хотя и был его другом и членом одной с ним семьи, обладал не только чрезвычайно живым и переменчивым нравом, но и острыми когтями, а также очень любил с угрожающим видом медленно подкрадываться к Бену, явно испытывая садистское удовольствие при виде растерянной морды пса. Бен пришел на зов Анны, махая длинным тощим хвостом и искоса поглядывая на кота старческими слезящимися глазами в красных веках.

Когда их маленький отряд — третий член команды был, правда, невидим в густом кустарнике, разве что орел способен был разглядеть его с высоты, — достиг той поляны, где Анна видела бушбока, они услышали лай собак, гулко отдающийся эхом в речной долине. Анна сразу поняла, что это стая гончих: визгливо и пронзительно лаяли фокстерьеры, более глухо вторила им по крайней мере одна легавая, и время от времени они начинали лаять все вместе, заходясь от возбуждения. Она тщетно надеялась, что собаки повернут назад, и ужас охватил ее, когда их лай после нескольких мгновений обманчивой тишины раздался снова и значительно ближе.

Она даже вздрогнула: поразительно, как такой крупный бушбок сумел совершенно незаметно выйти из леса и остановиться совсем рядом с нею! Это явно был тот самый старый самец, которого она видела тогда. Бушбок помчался огромными скачками по открытому склону холма, забыв и об Анне, и обо всем на свете, кроме преследовавших его собак. Он пробежал так близко от нее, что она хорошо разглядела расширенные от ужаса глаза и клочья пены, свисавшие с серо-голубого высунутого языка, и остолбенела от ужаса, когда прямо посреди могучего прыжка старый самец ударился грудью о колючую проволоку, которой не заметил. Анна тоже не видела ее. Бушбок с глухим стуком упал на землю, покатился по ней, и вслед ему громко лязгнула проволока.

Ее настолько потрясло постигшее красавца бушбока несчастье, что сперва она не заметила ни догнавшей его своры собак, ни того, что Бен убежал от нее и присоединился к гончим. Ее пронзительный вопль «Бен!» заглушил бешеный лай сомкнувшейся вокруг своей жертвы стаи псов.

За бешено мечущимися собаками было видно, как бушбок поднял рогатую голову и переднюю часть туловища, однако встать не смог и бился, стоя на коленях и нанося удары рогами и передними копытами, когда собаки, настроенные чрезвычайно решительно, стали одолевать его. Анна услышала, как взвизгнула одна собака, а потом вдруг очень быстро все кончилось: бушбок уронил голову, и видны стали только горделиво кружившие вокруг поверженной жертвы собаки. Бен выбрался из их кольца и, прихрамывая, направился к ней.

Анна с безумным видом огляделась, пытаясь обнаружить Пятницу, и со стоном облегчения вытащила его из густой травы позади себя, куда он забился со страху, подхватила на руки и побежала прочь, подальше от собак, к рощице мимузопсов, к дому, все время окликая Бена и подгоняя его.

Коту совсем не нравилась такая тряска и скорость, он даже попытался вырваться, но Анна держала его крепко и выпустила только на лужайке перед домом, не сразу заметив, что старый пес где-то отстал.

Позже они вдвоем с Мэри отправились к тому месту, где лежал мертвый бушбок, на поиски Бена. Беспокойство их все возрастало. Наконец они нашли его и сразу поняли, что жить старому пойнтеру осталось недолго. Своими рогами антилопа проткнула ему грудь прямо под правым плечом; они не сразу обнаружили эту совсем не кровоточившую ранку, однако дышал он уже с трудом.

Анна сама выкопала псу могилу в мягкой земле за рядами канн, где он так любил лежать, а Мэри, кусавшая губы, и Пятница, сидевший совершенно неподвижно, если не считать чуть подрагивавшего хвоста, наблюдали за ней.

Мэри уже привыкла, что Анна за столом предпочитает молчать, так что в этот вечер все было как всегда, разве что девушка совсем ничего не ела. У них ужинал Билл Уиндем, и Мэри пришлось повозиться чуть больше обычного: накрыть стол парадной скатертью, поставить самые лучшие бокалы для вина, положить красивые салфетки и серебряные приборы.

Анна любила Билла Уиндема и знала его с детства, так что, потактичнее извинившись и пожелав всем спокойной ночи, вскоре удалилась к себе. Кот, разумеется, пошел за нею, однако как бы нехотя, словно полагал, что ложиться спать еще слишком рано.

— Красивый у вас кот, — заметил Уиндем, — и, по-моему, очень любит Анну.

— Да, он ей прямо-таки предан, — улыбнулась Мэри. — Честное слово, это что-то необычайное. Я уже просто привыкла видеть их всегда вместе. И они отлично чувствуют присутствие и настроение друг друга, точно близнецы.

Она явно хотела сказать что-то еще, но передумала, и они некоторое время молчали. Уиндем понимал, что Мэри хочется поговорить о дочери, и протянул ей пустой бокал:

— Можно мне еще?

— Ну конечно! Пожалуйста, наливайте, Билл, а заодно и мне тоже.

Движения Уиндема были нарочито замедленными и точными.

— Старого Бена жаль, — сказал он.

Мэри тяжело вздохнула.

— Очень! — вырвалось у нее. — И как нарочно, это случилось именно сейчас!

Рука Уиндема дрогнула, и он, пролив несколько капель на скатерть, сердито поцокал языком. Потом спросил:

— Вы, наверно, очень обеспокоены состоянием Анны? — И, не ожидая ответа, продолжил: — Она стала прелестной девушкой! Хороший характер, очаровательная внешность… И совершенно очевидно, что ей крайне неприятно быть такой угрюмой. Она сознает, что с ней что-то неладно, и это еще хуже… Хотите, чтобы я продолжал?

Мэри кивнула; она сидела потупившись, и Уиндем накрыл ее руку обеими своими ладонями и подождал, пока она поднимет голову. Наконец Мэри посмотрела на него и беспомощно пожала плечами.

— Уверяю вас, еще не все потеряно! — воскликнул он. — Вы знаете, что я давно не практикую, но мой сын Джеймс присылает мне все новинки медицинской литературы, и кое-что я внимательно прочитываю. Теперь появилось много новых средств, главным образом лекарственных…

Мэри высморкалась и глубоко вздохнула.

— Наверное, мне давно нужно было поговорить с вами, — сказала она. — Ведь Анне становится все хуже.

— Я знаю. — Уиндем сделал глоток вина, помолчал и заговорил снова: — Возможно, вы знаете про нее больше меня, однако полезно порой посмотреть на что-то чужими глазами, выслушать еще чье-то мнение. Сперва это, конечно, очень неприятно, человек даже может испытать некоторый стресс так много возникает болезненных проблем, и количество их растет с невероятной и совершенно необъяснимой быстротой.

У людей разные интеллекты, разное здоровье, разные причины заболевания, разные последствия, хотя все это, в общем, имеет второстепенное значение. По-моему, теперь уже слишком поздно для всякого рода консилиумов, это следовало делать раньше; хотя она могла, разумеется, вообще не ответить ни на один вопрос врачей, кто знает. Проблемы в школе, проблемы в университете… умная девочка, слишком много переживаний, и мы никогда не узнаем, сколько еще было причин… Совершенно очевидно, смерть отца повлияла наиболее сильно. Наступает некий предел душевной прочности, а потом вполне возможны изменения уже на физиологическом уровне — в мозгу, во всей системе метаболизма… И вот тогда, как я уже сказал, слишком поздно оказывать только психологическую поддержку.

— А тут еще и старый Бен погиб, — тихо вставила Мэри. — Последнее, что связывало ее с отцом.

Уиндем кивнул:

— И она, скорее всего, обвиняет в его гибели себя. — Он помолчал. — Видите ли, человеческий мозг вырабатывает различные сложные вещества, например особые, так называемые естественные, наркотики эндорфины; все эти процессы у здоровых людей сбалансированы. Когда же баланс нарушается — либо этих веществ не хватает, потому что организм использует их слишком быстро, либо по той или иной причине нарушена деятельность продуцирующего их механизма и обычными способами с этим не справиться, — начинается ментальное разрушение личности, ее распад. Это имеет множество самых различных причин: смерть близкого человека, потеря работы или денег, утрата общественного статуса, развод, даже просто переезд на другую квартиру, — и неприятности начинают громоздиться одна на другую. Без помощи естественных наркотиков-транквилизаторов жизнь человека становится поистине невыносимой, его охватывает чувство непреходящей тревоги, часто надуманной, мучают нескончаемые кошмары, и кажется, что прекратить это можно лишь одним способом — совершив самоубийство. Ну и прочие, чисто физические «радости», разумеется, тоже тут как тут: утрата аппетита и полового влечения, бессонница… Однако при адекватном лечении — с помощью новых лекарственных препаратов — баланс в организме больного восстановить можно. Самое главное — убедить пациента в необходимости лечения и постараться как можно дольше беречь его от любых волнений и неприятностей, порой несколько месяцев — пока лекарства не начнут оказывать свое воздействие.

Жаль, что такое лечение было недоступно в мое время. Надеюсь, теперь врачам оно хорошо известно, ведь жизнь так ускорила свой бег, и случаи подобных заболеваний встречаются все чаще, становятся чуть ли не обычным делом, по-моему.

Мэри слушала очень внимательно. Потом спросила:

— Так вы думаете, что мне следует начать действовать… прямо сейчас?

— Да. И для начала позвоните Джеймсу, пожалуйста. Или я сам с ним свяжусь, если хотите.

После ухода старого доктора — Мэри с удивлением отметила, что уже около полуночи, — она на цыпочках прошла в комнату дочери. У ее постели горел свет, приемник был включен, слышалась тихая музыка, но девушка спала, и Пятница тоже свернулся калачиком у нее на груди. Узнав Мэри, кот приподнял голову, и, та, погрозив ему пальцем, торопливо вышла из комнаты.

Теперь она еще более была обеспокоена состоянием Анны и считала дни до приезда Джеймса Уиндема. Она стала плохо спать и в тот день тоже поднялась на рассвете, вышла на кухню и приготовила себе чай. И с удивлением заметила в дверях Анну.

— Ты что так рано встала? Господи, да ведь еще только светает! Чаю хочешь?

Анна покачала головой и слабо улыбнулась.

— Надеюсь, ты не на прогулку собралась?

— Я только до кемпинга дойду, мама.

— Только недолго, дорогая. Мы ведь с тобой собирались в город после завтрака, верно?

Анна кивнула. Кот сидел на кухонном столе, двигая ушами и прислушиваясь к их голосам, словно пытался понять, о чем они говорят. Мэри наблюдала за ним.

— Он очень похорошел, — заметила она. — Нарисовала бы ты его для меня, а? Чтобы все эти черные полоски и пятнышки видны были. И два «ожерелья» на шее тоже. — Она почесала кота за ушком, и он выгнул шею от удовольствия.

Потом Анна и Пятница ушли, но Мэри так и не смогла заставить себя посмотреть им вслед — слишком разителен был контраст: бодрый кот с задранным хвостом и с равнодушным видом бредущая Анна — голова опущена, словно ей тяжело нести ее.

Должно быть, Анна проснулась часа в три, подумала Мэри, и задержалась у окна, чтобы убедиться, что дочь не свернула к реке. Ее ярко-красный свитер сверкнул на фоне темно-зеленого кустарника, в котором прятался кот.

Мэри вышла из кухни и присела у телефонного столика, чтобы отменить приглашение на ленч: она понимала, что любой поход в гости — еще одно тяжкое испытание для Анны.

Потом она перелистала свою записную книжку. Так, Джеймс Уиндем должен приехать к отцу, скорее всего, в понедельник, то есть через пять дней. Мэри держалась этой даты, как рулевой в бурном море держится огня маяка.

Положив телефонную трубку, она еще долго сидела, думая о Джеймсе Уиндеме и удивляясь, как хорошо его помнит.

Еще школьником — а он был значительно старше Анны — Джеймс любил качать ее на колене (Анне тогда было года два) и всегда смотрел на нее с нежным любопытством, довольно странным, как Мэри тогда считала, для двенадцатилетнего мальчика, но отнюдь не притворным, как часто делают другие подростки в присутствии любящих родителей малыша.

Поглядывая на них, Мэри всегда бывала тронута нежным отношением Джеймса к ее девочке.

Она знала о его успехах в медицине: о них охотно рассказывал его отец, хотя и напускал на себя равнодушный вид.

Знала и о том, что Джейме женился, но жена его вскоре погибла в автокатастрофе. Последний раз она видела его в декабре, три месяца назад. Невысокий, но широкоплечий и крепкий, с сильными стройными ногами — хотя, когда он был в шортах, они казались чуточку кривоватыми, — светловолосый. На солнце казалось, что вокруг его головы разливается сияние. Наверно, и отец его когда-то был блондином, думала Мэри. Тогда у Джеймса были длинные волосы, а лицо сильно загорело за время жизни на побережье, когда он целыми днями ловил рыбу в реке рядом с домом Андерсонов. Однажды он принес свой улов Мэри, а Анне подарил огромную бабочку с черно-красными крыльями, которую пришпилил к бежевому, похожему на пергамент лепестку поблекшей огненной лилии. Лепесток он вырезал по форме бабочки, но чуть больше, и все это вместе прикрепил к подкрашенному черной краской кусочку коры, тоже вырезанному в форме бабочки с раскрытыми крыльями. Этот изящный коллаж до сих пор висел на леске — чуть поблекший, но совершенно целый — в комнате Анны. Мэри труднее всего оказалось представить себе Джеймса в роли удачливого столичного врача-психиатра, однако она отмела прочь все сомнения.

 

Глава третья

АВТОПРИЦЕП

Кот Пятница следовал за хозяйкой, то догоняя ее энергичными прыжками, то делая вид, что ее присутствие ему совершенно безразлично, а сам он бесконечно занят — слушает и анализирует разные звуки и шорохи, соотнося их с образами мышей, ящериц и прочих знакомых и незнакомых существ.

Он давно уже расстался с надеждой на то, что Анна когда-либо научится воспринимать мир, как он, то есть с бесконечным терпением, которое необходимо, например, для того, чтобы поймать мышь. Анна, безусловно, была сродни кошкам и принадлежала ему одному, в чем, разумеется, ему очень повезло. Однако были и у нее определенные недостатки.

Даже такие замечательные люди были слишком велики и неуклюжи. Они производили слишком много шума, так что охотиться в их компании было все равно что без конца бубнить надоевшие уроки, которые так никогда и не бывали ими выучены. Впрочем, охотиться днем всерьез вряд ли было вообще возможно, так что можно было считать такую охоту просто развлечением, прыгать и скакать, тем более что таким людям-кошкам, как Анна, физические упражнения нужны были не меньше, чем настоящим котам.

Когда Анна на какое-то время останавливалась, Пятница тут же заново метил хозяйку — терся о ее ноги подбородком, крупом и выгнутым хвостом: это означало одновременно и обладание ею, и уверенность в том, что он никогда не потеряет ее след. Если поблизости оказывался песок, которого здесь хватало, поскольку недалеко было морское побережье, то Пятница обязательно начинал кататься по земле, приглашая Анну поиграть и позволяя щекотать ему живот носком туфли, желая подбодрить ее и развеселить. С близкого расстояния ее пальцы или ступня казались ему всего лишь расплывчатым пятном, то есть он скорее воспринимал сами движения, а не зрительный образ, и если его не чесали и не щекотали, то сам начинал валяться на песке, извиваясь всем телом, чтобы она все-таки непременно обратила на него внимание, а потом принимался энергично вылизывать мягкую взлохмаченную шерсть на брюшке. Умывшись, отходил на некоторое расстояние, равное примерно двум-трем прыжкам, пока глаза не начинали видеть достаточно отчетливо, и оттуда непременно внимательно вглядывался Анне в глаза и нежно мурлыкал, очень тихо, однако так, чтобы она могла расслышать. Насколько ей было известно, он вообще никогда не мурлыкал громко, и она часто засыпала, положив ладошку ему на теплый бок и чувствуя дрожание ребер.

Упитанный полосатый кот с лоснящейся шерстью в залитом солнцем, точно умытом пространстве, среди сияющей листвы казался сгустком энергии и ярко выделялся на монотонно-зеленом фоне. Черные полосы покрывали все его тело от макушки до хвоста, у основания которого превращались в почти сплошное пятно. Полосатыми были и его бока, лапы, хвост, а на груди, между передними лапами, полосы превращались в черные пятна; на брюхе и под хвостом пятен не было совсем, там шерсть была светлой, чуть рыжеватой, пушистой. В остальных местах шерсть у Пятницы была довольно короткой — подшерсток серый, а кончики волосков черные или белые, словно специально окрашенные, чтобы создавать то более светлый, то более темный оттенок.

Когда кот бодрствовал, главное место на его морде занимали глаза — большие, зеленые, чарующе яркие, точно подсвеченные обрамлявшими их пятнами белой шерсти, отражавшей свет и ярко контрастировавшей с черными пятнышками и полосками, которые расходились веером от углов глаз и спускались к нижней челюсти. Эти яркие полоски, точно специально прорисованные на рыжевато-белой шерсти, прекрасно гармонировали с почти правильными черными кружками, из которых росли пышные усы, и с кольцами черной шерсти вокруг ушей, пребывавших в вечном движении. Пятница был прекрасным примером миллионов лет эволюции и отбора — от спрятанных сейчас когтей до зубов, ушей, глаз и усов; это был живой образец успешного создания некоего особого африканского животного, чуть видоизмененного влажным климатом юга континента.

Ничего удивительного, что Пятница выглядел как дома среди серо-зеленых кустарников. Его предки жили в этих местах и когда море оказалось в пятидесяти километрах от теперешнего побережья, и когда воды его были заперты ледяными торосами — много тысяч лет назад, но уже и тогда они были известны людям и частенько, особенно в юном возрасте, становились их друзьями. Однако современные люди верили лишь конкретным свидетельствам того, что они называли «одомашниванием» диких животных, которое имело место примерно на десять тысячелетий позднее и о котором стало известно благодаря устным преданиям древних народов Северной Африки.

Происхождение современной домашней кошки издавна интересовало ученых; они пришли к выводу, что та кошка, которую приручили древние египтяне, и была африканской дикой кошкой Felislybica. Ревностно охраняемая, кошка эта тем не менее была в свое время увезена за моря и океаны, чтобы затем расселиться и процветать во всех уголках земного шара.

Ученые также полагали, что эта кошка позднее была скрещена с европейской Felissilvestris, однако silvestris отнюдь не отличалась привязчивостью к людям, так что домашние кошки с ярко выраженными признаками silvestris долго в семьях людей не задерживались. Удивительным оказалось и то, что молекулы ДНК, взятые у Felislybica и домашних кошек по всему свету, были идентичны, однако сильно отличались от молекул ДНК европейской дикой кошки.

Считалось, что, хотя внешние данные кошек, особенно окрас, часто разнились (это связано лишь с их региональными отличиями, приспособленностью к местным условиям — климату, пище, окружающей среде — или же с мутационными процессами), все это, как выяснилось, оказывает весьма сильное влияние, и европейские кошки отличаются от кошек, живущих в африканском вельде, или саванне.

Был сделан вывод о том, что хотя различные мутации, сказывающиеся на окрасе, случаются и в дикой природе, однако действительно удачные варианты, например серо-черные кошки, встречаются главным образом в низменных влажных районах Южной Африки, а более светлые, песочные — в ее сухих полупустынях.

Пятница родился недалеко от фермы, в вельде, и по окрасу очень напоминал свою мать. Анна взяла его еще котенком, и теперь, когда вырос, он стал великолепным образцом первой из категорий, приведенных выше.

Анна окликнула Пятницу откуда-то из чащи мимузопсов, и он оглянулся. Он давно ждал ее странного, похожего на крик птицы призыва, столь характерного для таких, как Анна, людей-кошек; вряд ли он желал услышать именно свою кличку — ни один уважающий себя кот не соблаговолит откликнуться на какое-то примитивное, придуманное людьми имя.

Услышав над рекой похожие на мерный звон колокола крики африканского коршуна-рыболова, Пятница сразу припустил галопом, взлетая почти параллельно земле с вытянутыми задними лапами и стремясь поскорее укрыться в тени деревьев. Чуть запыхавшись и нарочито изображая усталость, он наконец нагнал Анну, однако все же постарался скрыть свою «позорную» торопливость — уселся и с самым безмятежным видом принялся тщательно вылизывать внутреннюю сторону задних лап.

Орлы — не только африканские коршуны-рыболовы — вообще-то нечасто встречались Пятнице в его родном ночном мире в ту пору, когда он охотился, так что он в них не особенно разбирался; все они казались ему просто огромными грозными тенями, проносившимися порой в опасной близости от земли. А в вышине небес, когда слышны были только их голоса, они казались ему нестрашными и бесплотными. Их крики он слышал за много километров, но лишь однажды действительно испугался, когда орел спикировал на него, причем вряд ли это было сознательным нападением. Скорее всего, пернатый хищник просто решил посмотреть, что это такое, из чистого любопытства, что называется. Пятница услышал шум воздушных струй, свист дрожащих маховых перьев и успел заметить лишь мгновенно промелькнувшую тень над головой, однако этот опыт оказался не бесполезным, пробудив в нем некую древнюю память об опасности, падающей с небес.

Единственным пернатым ночным охотником, которого он хорошо знал, был пятнистый филин. У кошек и сов были две общие черты: они охотились на одной и той же территории, на одну и ту же дичь и обладали приспособленным именно для ночной охоты зрением. Однако Пятница никогда не ощущал угрозы со стороны этих крупных, с бесшумными, точно у бабочек, крыльями ночных птиц, несмотря на их здоровенные когти и крючковатые клювы. Возможно, совы тоже опасались кошачьих когтистых лап. Пятница всегда чувствовал их присутствие в ночи и замечал, когда они пролетали мимо и когда таскали мышей прямо из-под носа, — ощущал движение воздуха, потревоженного широкими мягкими крыльями у себя над головой; он терпеливо преследовал добычу, потом слышал пронзительный писк мыши, так хорошо ему знакомый, — и добыча исчезала.

Он отлично слышал и крики летучих мышей во время охоты, однако для него все это были лишь составляющие общего ночного звукового фона, создаваемого голосами неуловимых, загадочных и совсем ему не нужных существ, суетившихся во тьме.

Глаза Пятницы отличались от глаз Анны во многом. Во-первых, они были значительно крупнее по отношению к другим частям тела и весу. Глазные яблоки у кошек также более круглые, чем у людей, роговица и хрусталик расположены ближе к центру, что дает более широкий угол обзора, но меньшую фокусную длину. Зрачки глаз Пятницы могли расширяться и сужаться значительно сильнее, чем у Анны, и поглощать даже самое малое количество света, например лунного или света звезд; однако же в полной темноте, когда не было ни проблеска, ни лучика света, кот был так же слеп, как и его хозяйка. С другой стороны, при чрезвычайно ярком дневном освещении его зрачки способны были превращаться в почти неразличимые щелки, пропуская самое ничтожное количество света — ровно столько, сколько было необходимо коту, чтобы хорошо видеть.

Что касается глаз более крупных кошек, например пантер, то они были устроены по тому же принципу, разве что у самых больших зрачки просто уменьшались, оставаясь круглыми, как и у людей. Пятница видел по крайней мере раз в шесть лучше Анны при луне и звездах, однако они никогда не гуляли по ночам, к большому сожалению кота. Главная причина его замечательного умения видеть ночью крылась в особой структуре сетчатки глаза. Эта особенность, свойственная и другим ночным животным, заключалась в наличии слоя клеток, образующих дополнительную отражающую поверхность, стимулирующую деятельность всех светочувствительных клеток сетчатки, благодаря чему Пятница и его родственники, охотясь в ночное время, могли удовлетвориться как минимум в два раза меньшим освещением, чем Анна, — к тому же ее глаза во тьме ничуть не светились! Зато у Пятницы в свете электрического фонарика вспыхивали особенно ярко.

Связано это было с тем, что отраженный свет фонаря улавливался сетчаткой глаза, отражался от нее, как от зеркала, и, как бы на обратном пути, становился отчетливо виден Анне.

И в завершение столь замечательной коллекции светочувствительных и светоулавливающих приспособлений следует отметить изящные белые кольца у глаз Пятницы — особенность, которой обладают и некоторые из крупных представителей семейства кошачьих.

Анна сидела за столом в парке, когда Пятница отыскал ее и тут же вскочил на стол, чтобы выяснить, чем она занята.

Анна рассеянно, даже не взглянув на него, протянула руку и постучала пальцами по столешнице, давая ему понять, что его появление было замечено. Она смотрела куда-то вдаль, за реку, туда, где белые гребни волн обозначали линию морского прибоя. Для кота она была единственным человеком на всем обширном, покрытом зеленой травой пространстве в несколько квадратных километров, где сейчас пустовали столы для пикников и выложенные камнями кострища, ибо уже наступила поздняя осень, а туристы, точно перелетные птицы, собирались здесь лишь в летние месяцы.

В кемпинге осталась только одна семья — мужчина, женщина и двое детей; как и Анна, они были одеты в красное, красной была и их машина с прицепом, готовая отправиться в путь.

Людей возле машины в данный момент видно не было — они занимались последними сборами. Анна равнодушно глянула в их сторону, отвернулась и снова стала смотреть на море.

Когда на обратном пути она, сокращая путь, перелезала через изгородь, то заметила, что семья на красной машине уже уехала и стоянка абсолютно пуста. По дороге Анна лениво обдумывала вопрос о том, какие цвета различают кошки: она заметила, как внимательно смотрел Пятница на красный автомобиль с прицепом.

Как-то раз она задала этот вопрос деду (тогда она была значительно младше) и он ответил, что, по мнению его приятеля-окулиста, кошки вряд ли вообще способны различать цвета — во всяком случае, они различают не столько цветов, сколько люди. К тому же, сказал дед, кошкам, видимо, не так уж и важно различать цвета во время своих главных занятий — охоты и спаривания, ведь они ночные животные, а ночью, как известно, все цвета сливаются. Это показалось Анне убедительным.

— Здесь все зависит от количества и соотношения палочек и колбочек, — пояснил дед, и она вспомнила, что уже где-то читала или слышала об этом.

Сетчатка кошачьего глаза содержит два вида световых рецепторов: палочки, которые реагируют на яркость света, и колбочки, с помощью которых, собственно, глаз и различает цвета. В кошачьем глазу, говорил дед Анне, соотношение палочек и колбочек примерно двадцать пять к одному, тогда как в человеческом глазу их соотношение — четыре к одному.

По мнению деда, именно эта особенность кошек указывает на их практическую неспособность различать цвета.

А через несколько дней он снова вернулся к этой теме:

— Между прочим, Анна, насчет способности кошачьих глаз различать цвета… Я тут прочитал одну статейку, так вот ее автор утверждает: есть все основания полагать, что ночные животные гораздо лучше воспринимают высокочастотные длинноволновые фотоны, чем низкочастотные, находящиеся на красном конце спектра, и, по мнению этого ученого, кошки способны различать, например, темно-голубые и красно-коричневые тона, а также, возможно, некоторые оттенки зеленого. Я же лично считаю, что они различают лишь серый, черный и белый цвета — примерно как люди в сумерках, когда освещение слабеет и колбочки становятся менее чувствительными. А для кота мышь есть мышь, и ему совершенно безразлично, какого она цвета.

Анна печально улыбнулась этим воспоминаниям и стала звать кота, однако тот уже не мог ее услышать.

Пятница давно знал всю семью последних постояльцев кемпинга, хотя сами они понятия о нем не имели. От мужчины часто пахло рыбой, а от женщины — жареным мясом и молоком; дети же пахли в точности как щенки.

Сперва Пятницу привлек именно запах рыбы: обезьяны вытащили из мусорного бачка, разорвав пластиковый пакет, целую рыбью голову и кусочки ее внутренностей.

Потом он попытался ловить крыс, и именно крыса завлекла его в то утро в прицеп, а потом дверца прицепа неожиданно захлопнулась — все это произошло как раз во время прогулки с Анной. По-настоящему Пятница встревожился, только когда почувствовал движение, и сразу отыскал узкое окно, в которое проникал свежий воздух и лились знакомые запахи, однако окно оказалось затянуто прочной сеткой. Устав от попыток подковырнуть сетку и выбраться на свободу, он в итоге сдался и стал обследовать прицеп. Два часа — по времени людей — он провел в тщетных поисках выхода, потом лег на пол и стал ждать. Порой он ненадолго задремывал, открывая глаза, только когда ритм движения менялся или прицеп начинало сильно качать. Качало довольно часто, и Пятница быстро понял, что лучше не забираться на высокие предметы, где труднее удержаться и приходится что было сил цепляться когтями.

Порой всякое движение прекращалось и звуки снаружи тоже характерным образом менялись — слышались людские голоса, и Пятница поднимал уши торчком и посматривал в ту сторону, откуда голоса звучали громче.

Громкое, звучное, чуть хрипловатое его мяуканье теперь сменилось слабым, как у котенка, жалобным и беспомощным писком. Он редко издавал подобные звуки — только в состоянии стресса или серьезных неудобств, а ему обычно удавалось избегать и того и другого, — однако сейчас его совершенно измучила жажда, а с наступлением темноты и ночной тишины она стала нестерпимой.

Шло время; свет сменялся тьмой, снаружи по-прежнему доносились голоса людей. Пятница урывками спал в течение долгих холодных ночей, а также всегда ложился, стоило возобновиться привычному движению. Температура снаружи то значительно повышалась, то резко падала, и кот часто задыхался в своем прицепе.

Однажды, когда внутри прицепа все еще было очень жарко и душно, движение вдруг прекратилось, послышался громкий скрежет, дверцу отперли, и внутрь проникли яркий свет и раскаленный, точно из духовки, воздух. Кот молнией вылетел наружу, прыгнув прямо на горячий песок, и мгновенно спрятался под автоприцепом, не решаясь пока выйти и осмотреть окрестности. Ему страшно хотелось напиться, однако, пока суета вокруг не прекратилась и не смолкли пронзительные голоса людей и лязг каких-то предметов внутри прицепа, он на открытое пространство не выходил.

Когда же наконец шум почти смолк и Пятница несколько пришел в себя, то с достоинством вышел из своего убежища, твердо намереваясь направиться домой, к Анне, где ждал его ужин и, самое главное, вода. Никогда еще в жизни ему так не хотелось пить!

Воздух постепенно становился прохладнее; спустились голубые сумерки; вокруг мелькали знакомые силуэты, огни, запахи — все это принадлежало людям, однако чуткими своими ушами Пятница улавливал и новые, очень странные звуки, а потом ветерок стал доносить незнакомые запахи дикой природы, и главное, впервые в жизни он почувствовал царственный, мускусный и очень опасный запах льва.

И не было здесь, на севере, дома Анны за деревьями, не вела к нему короткая тропинка в знакомых зарослях кустарника; их с Анной дом был далеко отсюда, на юге Капской провинции, а этот совсем чужой кемпинг находился в самом сердце пустыни. Место это называлось Носсоб, а вокруг расстилались просторы Национального парка Калахари, и до Анны было полторы тысячи километров.

 

Глава четвертая

В ПУСТЫНЕ КАЛАХАРИ

Анна вернулась домой и села с матерью завтракать; за столом они обменивались краткими, ничего не значащими фразами, а потом Анна — по предложению матери — прилегла и крепко уснула. Проснулась она только к двум часам, но до самого вечера, то есть до «кошачьего ужина», и не подумала искать Пятницу. Она долго звала его, стоя на освещенном крыльце, что прежде приходилось делать крайне редко, и через час окончательно встревожилась. Ночью она спала плохо, а утром чуть свет побежала в кемпинг. Там уже никого не было: красный «рейнджровер» с прицепом так и не вернулся.

Мэри чуть позже тоже начала поиски: для начала она позвонила управляющему кемпингом и проверила у него список постояльцев. Наконец им удалось установить номер красной машины: эта семья была из города Ситрусдал, что на западе Капской провинции. Мэри позвонила в полицию Ситрусдала, и там нашелся отзывчивый полицейский, который позже перезвонил ей и сообщил, что владельцы автомобиля в настоящее время путешествуют и никакой возможности связаться с ними не будет еще по крайней мере дней десять.

На следующий день, с раннего утра, Анна начала трехдневный марафон поисков, который был прерван лишь по настоянию матери: к концу третьего дня девушка была совершенно измучена.

Мэри все-таки сомневалась, что кот уехал именно на красной машине, тогда как Анна была абсолютно в этом уверена.

Позже Мэри предприняла ряд поездок на несколько десятков километров в ту и в другую сторону от фермы, время от времени останавливаясь и осматривая подозрительного вида предметы на обочине.

Один раз она уже решила, внутренне содрогнувшись, что отыскала пропажу, однако недавно погибший под колесами серо-черный зверек оказался генеттой с полосатым хвостом, почти такого же окраса, как и Пятница. Мэри даже не поняла, испытала ли она облегчение или, напротив, разочарование.

Если бы Пятница погиб, это, возможно, было бы даже лучше. По крайней мере, вся история обрела хоть какой-то конец. Она поехала назад, убежденная, что вряд ли сумеет сделать что-то еще для Анны, для Пятницы и для себя самой.

В отчаянии она даже позвонила Джеймсу Уиндему, которого на месте не оказалось, однако он через час перезвонил ей и сообщил, что вскоре выезжает и будет у них сегодня к вечеру.

Заглянув в комнату Анны, она заметила разметавшиеся по белой подушке черные блестящие волосы и тут же вышла на цыпочках в коридор, сходила за очками и книгой и уселась возле постели дочери в кресло, решив, что не спустит с нее глаз, пока не приедет Джеймс Уиндем.

Пятницу разбудили знакомые звуки, доносившиеся из домика, возле которого стояла машина, и во-первых, звук текущей воды, который сопровождался запахом рыбы. Пятница уже установил, что люди внутри домика — двое взрослых и двое детей — неразрывно связаны с автомобилем, а сам автомобиль и прицеп — с тем кемпингом, куда он ходил с Анной и где ловил среди бела дня крыс. Кот вошел в открытую дверь, надеясь обнаружить там Анну, прыгнул в раковину на кухне и стал принюхиваться. В раковине, у самого стока, собралась небольшая лужица воды — в лучшем случае, несколько раз лизнуть; он выпил ее и уселся, терпеливо поджидая, пока капли, набухавшие в кране, упадут в раковину.

— Эй, посмотри-ка, — раздался голос мальчика, — а в раковине кот сидит!

Сестра была на два года старше и слегка надулась — ведь не она первой заметила кота; она очень гордилась своими вечными победами в спортивных играх и, чтобы восстановить прежний авторитет, тут же подошла к коту, который поднял голову и, глядя на нее, тихо, придушенно мяукнул.

— Эта кошечка хочет пить! — уверенно заявила девочка и, налив в блюдце воды, поставила его в раковину.

Пятница вылакал все до капли.

— Дай ей молока, — сказал мальчик.

— Нет, нельзя, у нас его и так мало. Мама заругается.

Дети рассматривали кота, пока тот пил. Потом в дверь сунула голову мать:

— Чем это вы заняты?

— Тут такая хорошенькая кошечка! — сообщил мальчик — И очень пить хочет, мы ей водички дали.

Мать вошла в кухню и, склонив голову набок, стала смотреть, как Пятница пьет; ей было приятно, что дети проявили такую заботу о бедном животном.

— И все-таки я бы на вашем месте эту кошку не трогала, — сказала мать. — Вдруг поцарапает.

В дверь заглянул отец:

— Эй, что у вас тут такое? О, да это кот! Откуда он взялся?

— Мы его прямо тут нашли, папочка, — заторопился мальчик. — Он ужасно пить хотел, и мы его напоили.

— Ее, — поправила брата девочка.

Отец внимательно посмотрел коту под задранный хвост, улыбнулся и сказал:

— Это — «он».

Мальчик показал сестрице язык.

— Только он кастрирован, — продолжал отец. — Возможно, он принадлежит кому-то из сотрудников. Так или иначе, не стоит его приваживать и уж тем более брать в руки.

— Почему?

— Ну хотя бы потому, что он, скорее всего, станет царапаться. А кроме того, может оказаться разносчиком бешенства или еще какой-нибудь болезни.

— Вот и я так считаю, — подхватила мать.

— Очень упитанный котик, — заметил отец. — Он, наверное, рыбу почуял. Хотя в этих местах с рыбой-то не очень.

Ну все, дети, хватит, пошли костер разжигать! — Он хлопнул в ладоши. — Завтра чуть свет мы уезжаем — постараемся добраться до границы с Ботсваной и Намибией.

— Эй, пошли скорей! — Девочка потянула брата за рукав. — У меня и спички есть.

— А что, если это дикий кот? — спросила женщина, когда дети выбежали на улицу.

Пятница не мигая смотрел на нее. Муж в ответ только насмешливо хмыкнул, и она торопливо пояснила:

— А если он болен бешенством… и просто притворяется домашним?

— Ты это серьезно?

— Но он ведь в точности такой, как в книжке!

Пятница утолил жажду, понял, что Анны в домике нет, и начал ощущать несколько агрессивное настроение взрослых, тем более что дети уже ушли. Он стремительно выпрыгнул из раковины и сердито зашипел, поскольку мужчина хлопнул в ладоши, подгоняя его.

Он вернулся было в свое логово под прицепом, но потом снова вылез оттуда, ибо семья уселась ужинать на свежем воздухе у костра. Кота сводили с ума запахи пищи, и он, забыв об осторожности, пробежал в тени какого-то колючего дерева и уселся, незамеченный, между детьми на песок.

Он выбрал голую ногу девочки, ласково коснулся ее выгнутым хвостом и тут же был вознагражден: девочка глянула на него, потом на брата и, приложив палец к губам и призывая Пятницу хранить молчание, наклонилась к нему. Потом дела пошли совсем хорошо. Кусочки самой вкусной еды то и дело перепадали Пятнице, а едва люди ушли в дом и зажгли свет, он снова спрятался под прицеп.

Когда все стихло и на улице не осталось никого, а от деревьев на остывающем песке пролегли странные лиловато-красные тени, Пятница вылез из своего убежища и принялся обследовать окрестности.

Ветра не было; кот медленно переходил от одной норы к другой, и незнакомые запахи были столь разнообразны и сильны, что он даже раздраженно приподнял верхнюю губу и оскалил зубы. Это он делал для того, чтобы пришел в действие особый обонятельный орган — железа Якобсона, находящаяся между носом и нёбом; языком он улавливал мельчайшие материальные частички, содержавшиеся в воздухе, и благодаря этой железе получал дополнительную информацию, которая в данном случае не только будоражила его, но и озадачивала.

Подобную демонстрацию своих способностей Пятница устраивал отнюдь не часто. После кастрации ему стали почти безразличны кошки в период течки, и он не так остро реагировал на феромоны вообще.

Для успешного зачатия — этой могучей движущей силы во всех областях жизни домашних кошек, как и их более крупных диких родственников, — необходимо совершенно точно знать, с точностью до нескольких часов, когда самка готова принять самца. Ошибка во времени или неверное толкование соответствующего «сигнала» могут кончиться либо знакомством с когтями разъяренного соперника, либо просто неудачным зачатием и неспособностью произвести на свет потомство.

Однако Пятнице не были свойственны подобные ошибки, и он никогда не позволил бы себе — тем более в совершенно незнакомой обстановке, в мире, где среди хищников правит сильнейший, — хотя бы в малейшей степени потакать собственным слабостям и интересоваться самками. Так что по крайней мере в этом смысле ему повезло: кошки совершенно его не волновали, однако запахи льва, леопарда, гепарда, гиены, шакала и лисицы — одни старые, а другие вызывающе свежие, но все же очень мало знакомые — невольно тревожили его.

Травоядные животные, фыркавшие и шуршавшие в темноте, не вызывали у него особого беспокойства; все они были похожи на лошадей, то есть довольно неуклюжие и совершенно неопасные, и он мгновенно приободрился и обратил внимание на более приятные и довольно сильные запахи — мышей, песчанок и земляных белок.

На участке, где было особенно много земляных белок, он помедлил и с аппетитом втянул воздух носом. Белки, чувствуя себя под землей в безопасности, отнюдь не собирались выходить наружу до следующего утра, однако их все равно выдавали пронзительный писк и болтовня — во всяком случае, кот слышал их отлично. Он осторожно обошел участок по периметру; земля здесь, точно оспинами, была изрыта выходами из норок. Впрочем, Пятница тут же сам стал объектом пристального внимания со стороны парочки капских сов, сидевших неподалеку на колючем кусте.

Глаза сов, огромные, желтые, окруженные широкими кругами белых перьев, отражавших свет, время от времени мигали, точно лежа на белом блюде. Хищники внимательно следили за движениями кота, который переходил от одной норки грызунов к другой, и даже привстали со своих мест, растопырив крылья, когда встревоженная мышь скользнула в зарослях, но Пятница оказался проворнее и, точно прыгнув, так стиснул добычу когтями, что та только пискнула. Совы вновь сложили крылья, что-то раздраженно пророкотав.

Пятница охотился и играл до зари, обойдя всю ограду кемпинга по периметру и даже получив кое-какое представление об окрестностях, однако, несмотря на обилие мышей, далеко не все было хорошо в этом новом мире. Ему очень не хватало того, чего он теперь лишился и что ему было совершенно необходимо — своей собственной, хорошо знакомой территории и того родного существа, дороже и ближе которого у него не было на свете: Анны, всегда принадлежавшей только ему одному.

Больше всего ему хотелось найти ее, вернуться домой, туда, где она сейчас, но ее рядом не было, и он предпочел укрыться в прицепе и на рассвете заснул.

А проснулся, когда красный автомобиль куда-то уехал; потом снова — когда он вернулся; и в третий раз — когда прицеп опять пришел в движение. Теперь уже пришлось окончательно проститься со сном. Пятница видел, как автомобиль с прицепом миновал ворота, проехал вдоль изгороди и вскоре исчез из виду.

Поскольку он не мог придумать ничего лучшего, то, как всегда в затруднительной ситуации, принялся умываться.

Дед всегда считал Анну своей лучшей ученицей; в этом смысле ему повезло: других у него, собственно, и не было.

Он вечно выуживал в книгах и журналах потрясающе интересную информацию по естественной истории — с его точки зрения, только этой наукой и следовало заниматься. Каждый раз он поражал внучку невероятными чудесами, которые открыла эта наука о жизни вселенной.

То, что он излагал ей свои собственные, весьма замысловатые научные выкладки, если ученые отступались от той или иной проблемы, не имея конкретных аргументов «за» или «против», безусловно, лишь разжигало ее интерес к прежде сухим научным фактам; к тому же она училась самостоятельно мыслить. Такова была, например, тема «зеленых» млекопитающих. Дед явно уже давно размышлял об устройстве кошачьих глаз и способности кошек различать цвета.

— Если плотоядные на это способны, — рассуждал он, — вот, например, наш кот, — и он с улыбкой указывал пальцем на Пятницу, — то природа должна была бы создать зеленых мышей или зеленых кошек, множество зеленых змей, хамелеонов и птиц, чтобы их вечные враги — барсуки, мангусты, птицы секретари и так далее — могли их тоже видеть… ты, наверно, понимаешь почему? Чтобы одним прятаться, а другим охотиться.

В общем, хищники и их добыча… ну и так далее…

Анна понимала, что раз дед заканчивал предложение словами «ну и так далее», значит, он пока сам забрел в тупик, и в таких случаях она почти никогда с ним не спорила. Впрочем, чаще всего он сразу же забывал о предыдущих рассуждениях, немедленно погружаясь в новые, так что любой ее ответ обычно не совпадал с тем, чем он был озабочен в данный момент.

Как-то раз, глядя на умывавшегося на солнышке Пятницу, дед спросил у нее:

— А ты знаешь, что он делает?

Она хитро прищурила один глаз, ожидая подвоха:

— Умывается, по-моему, — только и всего.

Однако насмешливый тон на деда не действовал.

— Sebum! — воскликнул он. — Это вещество вырабатывают сальные железы, а кот как бы размазывает его по шерсти, одновременно слизывая старую смазку, а заодно и получает определенную дозу витамина D.

Анна, подняв одну бровь, открыв рот и скосив глаза, смотрела на деда.

— На солнышке, — продолжал дед, делая вид, что не замечает ее идиотской гримасы и прекрасно зная, что девочка все равно будет внимательно его слушать, — ультрафиолетовые лучи воздействуют на холестерол, содержащийся в жидкости сальных желез, и там вырабатывается витамин D. Этот витамин необходим для лучшего усвоения фосфора и кальция, то есть, как тебе известно, для укрепления костей. Нельзя заводить кошку, больную рахитом: не выживет. У кошек очень гибкий позвоночник… — Дед задумался. — В Северном полушарии кошки, особенно черные, из-за обилия пасмурных дней и частых смогов не могут получать дополнительные дозы витамина D благодаря солнечному свету, так что им приходится вылизываться раза в два чаще, чем диким кошкам в Африке.

По-моему, привычка к чрезмерно продолжительному вылизыванию, или «умыванию», как ты это называешь, унаследована ими от предков из Центральной Европы, где кошки живут уже много столетий. Недостаток солнечных лучей… ну и так далее.

«То-есть кошки умываются тогда, — вполне мог бы еще прибавить он, — когда у них возникают различные трудности».

Именно это и происходило сейчас с Пятницей: он сидел на песке посреди опустевшего кемпинга, смотрел вслед удалявшемуся красному автомобилю и понятия не имел о том, что дети машут ему на прощание. Остаток дня он проспал в тенистом уголке.

Через пять дней семейство благополучно прибыло в Ситрусдал, и среди огромного количества прочих новостей услышало забавную историю о пропавшем коте, которого разыскивала полиция. Женщина повернулась к мужу и задумчиво проговорила:

— Э, да не тот ли это кот, что нам в Носсобе попался? И в прицепе у нас кошкой пахнет… Ну конечно, тот! Все вполне совпадает.

Последовала вторая серия телефонных звонков — в полицию Ситрусдала, той женщине, что живет на самом юге Капской провинции, то есть Мэри, потом Мэри позвонила в Тви-Рифирен, и наконец по радиосвязи главный лесничий Тви-Рифирен связался с Носсобом. Тамошний лесничий внимательнейшим образом осмотрел территорию кемпинга, но ничего особенного не обнаружил, что и было передано Мэри по цепочке обратной связи.

— Анна была права, — сказала она Джеймсу Уиндему, — это был Пятница, теперь я в этом уверена. Господи, что же нам делать?

Джеймс сперва удивился, когда позвонил отец, и очень обрадовался, когда позвонила сама Мэри. Он сразу понял, как будет проводить лечение, и, уже едучи на машине в Книсну, был уверен, что решение это правильное. Сунув в магнитофон свою любимую кассету, он даже стал громко подпевать, и голос его звучал все громче и спокойнее, по мере того как Кейптаун оставался позади.

Он был очень близок с отцом, будучи в семье поздним ребенком, и они очень давно не виделись. Кроме того, его с нетерпением ждала Мэри, о которой он с детства сохранил самые теплые воспоминания. И еще там была Анна.

Зайдя утром к Мэри, Джеймс Уиндем с отцом прогулялись по берегу реки, потом снова вернулись в дом, и Джеймс сказал ей:

— Папа никогда не бывал в Национальном парке Калахари, и я тоже с удовольствием съездил бы туда.

— Вы ведь решили это из-за кота, правда? — спросила Мэри.

— Да нет, но мы могли бы захватить с собой Анну. Ей это, наверно, пошло бы на пользу. А вы бы немного отдохнули, а? Если, конечно, вам самой не хочется с нами поехать.

Мэри закусила губу:

— Ну, это, пожалуй, было бы слишком. А вам не кажется, что рискованно давать ей надежду?

— Нет, по-моему, ей в любом случае полезно уехать отсюда ненадолго, — сказал Джеймс. — А в поездке я смогу присматривать за ней как врач. Ведь все равно ей рано или поздно придется посмотреть правде в глаза. Да и вдруг мы там его найдем?

В течение трех дней после отъезда красного автомобиля Пятница неторопливо обследовал кемпинг. Каждое утро на заре он ловил воробьев, ставших почти ручными: туристы приучили множество мелких птиц слетаться к крыльцу кухни и подбирать там крошки и прочие съедобные остатки.

Самой же большой удачей для него была поимка земляной белки, жившей на территории кемпинга и прирученной туристами. Он съел ее целиком, оставив только хвост, голову и когтистые пальцы. В последнюю ночь, проведенную в кемпинге, он вылез за проволочную ограду через дыру и неторопливо обошел свою теперешнюю территорию по несколько более широкому кругу, стараясь держаться тени и низко припадая к земле.

Он не охотился и даже не обследовал местность — просто гулял, как это делают все кошки, и точно спал на ходу, погруженный в мечты, и грезилась ему Анна, которая находилась не просто за пределами той земной жизни, что протекала на юге Африки, или того звездного мира с солнцем посредине, известного всем земным обитателям, или вне времени, всех тех миллионов лет, память о которых хранилась у кота в коре головного мозга, но была с ним рядом, в самом центре его собственной вселенной, и ему теперь нужно было всего лишь отправиться прямо к ней, ибо ее магнитное поле представлялось ему ярким мигающим маяком, свет которого заставлял его сердце бешено биться. Он знал, что оно будет биться все сильнее, когда он станет приближаться к ней, а потом найдет — и все сразу кончится, все будет хорошо. Именно после этого Пятница и начал свой долгий путь домой.

Сперва он шел по дороге, по следам красного автомобиля, поскольку в неподвижном сухом воздухе пустыни все еще витал слабый запах рыбы. Кроме того, на одном колесе была новая покрышка — этот запах он тоже различал хорошо, а с внутреннего обода колеса сыпались остатки помета южноафриканской мартышки и рыбные чешуйки, так что Пятница шел по этой прохладной горной дороге уверенно, несмотря на отвратительный запах львов, и проходил в час километра два.

У львицы, шедшей чуть впереди, была течка, так что за ней день и ночь тащились следом четыре льва. Один из них однажды уже спаривался с нею — это был старый лев, хорошо ей знакомый; вся эта компания направлялась на территорию двух других, более молодых львов. Львица лежала на дороге, когда Пятница случайно набрел на нее в темноте, и не успела даже зарычать, как он перемахнул через ее хвост и исчез. Коту она показалась горой гладкой, обтекаемой формы, а купол огромной головы — холмом с округлой верхушкой, увенчанной, точно рожками, двумя небольшими холмиками ушей.

Сперва он решил, что это спящая корова, но потом хвост, лежавший на земле, вдруг резко дернулся, как змея, и Пятница взлетел в воздух, оторвав от земли все четыре лапы разом, и скатился за песчаную насыпь на обочине дороги.

Там он залег в тени, распластавшись, прижимаясь к земле, пока львы с ревом осуществляли сложный ритуал ухаживания и выбора партнера. Он совершенно ошалел от их рева, казалось сотрясавшего саму землю; к тому же львы подняли целые тучи пыли, из-за которых ничего нельзя было разобрать. Затем стал потихоньку отползать в сторону, подальше от этой неприятной компании, выбрав для отступления устланную листьями дынного дерева тропу, по которой прополз на брюхе, скрытый росшей пучками редкой травой.

Через некоторое время его уши, до того плотно прижатые к голове, встали торчком, он выпрямил шею и огляделся.

Деревья слева от него были черные, неподвижные на фоне начинавшего розоветь неба; высокие звезды сверкали бриллиантами, далекие созвездия казались алмазной пылью. Уши Пятницы подергивались, улавливая каждый из бесчисленного множества звуков вокруг. Где-то далеко стонали гиены, а еще дальше, за красноватыми песчаными барханами, визжали и хохотали шакалы, визгливый лай которых был ему куда более понятен, чем рычание львов.

Порой все замолкало, и однажды в наступившей тишине он вдруг услышал топот копыт: это стадо антилоп ломилось сквозь деревья — белые вспышки «фартучков» под хвостами, блестящие рога; потом антилопы с дробным топотом исчезли в ночи, и совсем рядом Пятница ощутил в тишине какую-то неведомую опасность.

Не зная, как быть дальше, он принялся энергично вылизывать плечо и лапу, и раздумье его продолжалось не менее часа, а когда мышь, обнадеженная его неподвижностью, прошуршала рядом в сухих листьях папайи, он решил не обращать внимания ни на что, даже на хриплое дыхание и рыканье львов, и поспешил прочь, вновь превратившись в маленького ночного охотника, быстрого, бесстрашного, энергичного и, как казалось ему самому, вполне владевшего собой и способного противостоять судьбе, тем более светила знакомая луна и в небесах успокаивающе мигали звезды.

Он перебегал от одной тени до другой, держась ближе к деревьям и не выпуская из зубов бессильно обвисшую, но еще теплую полузадушенную полосатую мышь, чей тонкий хвост волочился по песку, оставляя чуть заметный след.

В пересохшем русле реки кое-где еще сохранилась влага — он чувствовал ее запах в воздухе, — и наконец впереди показалась вода: пруд, огромная цистерна и ветряная мельница — невиданное прежде сооружение высотой с дерево, которое у Пятницы потом, в течение всех его дальнейших странствий, всегда ассоциировалось с присутствием воды.

При первых проблесках зари он спрятался в кустах, недалеко от высокого дерева, и теперь изучал белый известняковый берег и блестевшую серебром воду меж влажных камней.

Однако у водоема он был не один. Его буквально окружали звери, собравшиеся на водопой: несколько гемсбоков, один рыжий олень, парочка белобородых или голубых гну, компания страусов, державшихся чуть поодаль, и единственные знакомые Пятнице животные — два шакала с черными спинами.

Он попытался как-то оценить сложившуюся ситуацию, как всегда с интересом наблюдая за поведением других животных.

Гну все время держались рядышком; гемсбоки махали своими длинными пышными черными хвостами; страусы важно прохаживались туда-сюда по верхушкам прибрежных дюн; а одинокая африканская газель то и дело подбегала совсем близко к воде.

Вдруг промелькнула быстрая тень — это был длинноногий гепард; светлая шкура его была вся покрыта черными пятнышками. Газель поспешно, опустив уши и как бы вытянувшись в одну линию, метнулась в сторону, подняв копытами облачко пыли. Пятница взлетел на дерево, добрался до развилки довольно высоко от земли, потом полез еще выше.

Однако вскоре все успокоились. Шакалы, правда, умчались прочь, но олень легкой походкой вернулся на прежнее место, а дрофа с важным видом прошествовала через высохшую реку к противоположному берегу.

На востоке солнечные лучи высветили целый лес рогов гемсбоков и заблестели на их гладких шкурах, когда антилопы показались на вершинах барханов. Они застыли как статуи — этакий неподвижный фриз, — за ними Пятница наблюдал с особым интересом, потом остыл и принялся прилежно вылизывать второе плечо, решив, что пить, в конце концов, не так уж и хочется. Вода на всем огромном пространстве пустыни — на шестидесяти пяти тысячах квадратных километров, от красноватых барханов на юго-западе до саванн Ботсваны на севере, — была редкой роскошью. Река Носсоб, вдоль которой Пятница шел всю вторую половину ночи и на берегу которой сидел сейчас, почти везде пересохла настолько, что ил на ее дне превратился в пыль, как и в реке Ауоб, южном притоке Носсоб, соединявшемся с ней близ Тви-Рифирен. В их сухих руслах грунтовые воды, просачиваясь на поверхность, образовывали небольшие бочажки, так что русла были, как пунктиром, отмечены цепочкой маленьких озер, возле которых не только росли деревья, но и высились ветряные мельницы.

Примерно раз в пятьдесят лет река Носсоб становилась действительно полноводной. Река Ауоб — гораздо чаще, раз в три-четыре года, однако в ее северной части, на территории Намибии, даже в искусственных водоемах вода не сохранялась и ее не было нигде на многие сотни квадратных километров.

И все же задолго до того, как люди научились собирать воду в искусственных водоемах и цистернах, так и теперь сотни тысяч копытных и тысячи хищников, от льва и леопарда до каракала и капских лисиц, каким-то чудом не только выживали, но и размножались в этой безводной пустыне. Большая часть растений Калахари — однолетники или луковичные, и из них по меньшей мере восемьдесят пять видов умеют накапливать влагу, и благодаря им утоляют жажду многие изнывающие от зноя живые существа.

Травоядные, из которых в Калахари самой крупной антилопой является канна, а самой маленькой — стинбок, щиплют напоенные росой травы, выкапывают сочные корни растений, а то и сбивают копытами с дынного дерева его плоды и таким образом утоляют жажду. А хищники удовлетворяют свою потребность в воде, лакая кровь и поедая сочную плоть своих жертв.

Эти поистине дикие края, где не дай Бог человеку заблудиться, протянулись на сотни километров к северу, и там есть такие места, в которых до сих пор могли выжить только бушмены.

Когда солнце поднялось достаточно высоко и голая белесая земля по берегам водоема стала напоминать сверкающее зеркало, Пятница спустился с дерева и стал играть с пойманной мышкой. Он подбрасывал ее в воздух, кружился, набрасывался на нее, якобы намереваясь немедленно откусить ей голову; и по меньшей мере три орла наблюдали за его игрой и видели, как поблескивает в солнечных лучах шелковистая мышиная шерстка. Тот, что был ближе остальных, орел-скоморох, легко поднялся со своей ветки, паря на широко раскрытых крыльях, захлопал ими и камнем упал вниз. Только ветерок просвистел у Пятницы над головой, и мышь исчезла в крошечном смерчике пыли. Кот кубарем откатился в сторону, ошеломленный случившимся, и на всякий случай снова забрался на дерево, растянулся на ветке и лишь тогда перевел дыхание и решился пошевелить плотно прижатыми к голове ушами.

Охотиться в таких суровых условиях всем и всегда было трудно, так что приходилось идти на определенные уступки другим; даже львы вынуждены были подчиняться этому правилу. Во время одного из множества научных исследований, для которых будто специально приспособлены эти дикие края, было установлено, что львы в Калахари убивают во время охоты всего раза в три больше животных, чем их родственники из кустарникового вельда восточного Трансвааля. Причем это отнюдь не значит, что здешние львы охотятся исключительно на крупную дичь — голубых гну, оленей или гемсбоков, которых особенно трудно поймать на открытом пространстве пустыни; напротив, их основная добыча — мелкие животные: зайцы, ушастые лисицы и дикобразы, даже котом львы здесь не побрезговали бы. Зайцы, лисицы и дикобразы — животные ночные, так что львы охотятся главным образом ночью, как и леопарды, да и сам Пятница тоже; в дневное время гепарды и орлы пытаются наверстать упущенное, и они тоже с удовольствием слопали бы такого упитанного зверька, как Пятница.

Однако же и он постепенно набирался опыта, и каждый новый, преподанный ему пустыней урок пробуждал в его голове давно уснувшую память предков; он снова становился похож на идеально приспособленного для жизни среди дикой природы первобытного кота, только главная его цель оставалась прежней и потребность достигнуть ее была столь же сильна, как потребность в пище или в сне; он был связан с миром людей узами более прочными, чем самый прочный аркан, причем сами люди даже не подозревали об этом; кроме того, он искал свою Анну. И знал, что в этих незнакомых местах ее не найдет. Он еще не понял, где она сейчас, но был уверен, что в конце концов непременно ее отыщет.

Анна, Джеймс и старый доктор переночевали в маленькой провинциальной гостинице одного из городков на берегу реки Оранжевой. Отсюда рукой подать было до Национального парка Калахари, куда они заранее заказали пропуск на следующие два дня. Семья, с которой уехал Пятница, тоже останавливалась здесь во время своего путешествия на север и несколько дней наслаждалась относительным комфортом гостиничного быта, казавшимся роскошью после тесных домиков в кемпингах.

Анна всю дорогу провела на заднем сиденье, чтобы не было особой необходимости участвовать в общем разговоре.

Это ей предложил Джеймс еще до отъезда. Теперь же она стояла в своей комнате у окна и предавалась отчаянию: мало того что она сама была виновата в том, что ее дорогой Пятница пропал, так еще и Джеймсу с отцом пришлось предпринять ради нее эту трудную и, видимо, бессмысленную поездку.

Душа ее была полна тревоги; все казалось ей преувеличенно сложным, и даже самая пустячная работа — написание письма, простой телефонный разговор, попытка принять ванну — требовала от нее значительных усилий над собой. Странный, похожий на летаргию сон превращал даже процесс утреннего вставания в тяжкий труд и испытание воли.

Ей постоянно казалось, что мать вскоре умрет, погибнет в автомобильной катастрофе, и эти мысли не давали ей покоя.

Во всем, разумеется, виновен был ее недуг, ибо страхи Анны не имели никаких оснований — мать ее была абсолютно здорова и вполне благополучна, — хотя она действительно очень любила мать и боялась потерять ее. Скорее, они были связаны с тем, что ей было страшно предстать в одиночку перед враждебным окружающим миром, самостоятельно вести хозяйство на ферме, общаться с людьми, принимать решения. Вторая мучившая ее тревожная мысль была связана с тем, что у матери, как казалось Анне, медленно, но верно иссякают последние средства, оставленные отцом, и ей, Анне, непременно придется пойти работать, чтобы они не умерли с голоду, хотя уже сама мысль о работе была невыносима. Кроме того, Анна подозревала, что стала бесплодной и никогда уже не сможет жить нормальной жизнью; она чувствовала себя нелюбимой, брошенной женщиной. Впрочем, мысль о том, что у нее никогда не будет детей, особой роли не играла; у Анны почти не осталось сил, чтобы позаботиться хотя бы о любимой кобыле, не говоря уж о ребенке, и она бы, пожалуй, готова была даже продать свою лошадку, если бы нашла силы принять такое решение.

И хотя ни одна из этих постоянных ее тревог никакого отношения к реальной действительности не имела, логические доводы не помогали. Даже утрата кота на фоне этих мрачных мыслей не воспринималась ею столь же трагически. Тревога буквально изгрызла ей душу; это была какая-то бесконечная череда безжалостных пыток, после которых ни на что не оставалось сил.

Если бы Анна хоть раз обмолвилась о своих страхах Джеймсу или матери, те непременно постарались бы как-то успокоить ее, привести какие-то убедительные аргументы, однако все их старания все равно оказались бы напрасны, ибо такова уж была природа ее болезни.

Она смотрела на мир вокруг словно через окошко темницы — того страха, в котором жила постоянно и из которого не было выхода. Все это Джеймс Уиндем понимал отлично и сразу начал лечить Анну новейшими лекарственными препаратами.

Ни один мозг не может выдержать пытки постоянной недостаточностью эндорфинов, и теперь требовалось лишь время.

Анна хорошо помнила, когда именно возникли эти бесконечные тревоги и кошмары, — скорее всего, как казалось ей, в тот период, когда она стала принимать противозачаточные пилюли, сильно испугавшись однажды, что могла забеременеть. Она тогда как раз готовилась к весенней сессии, а кроме того, почти завершила свой затянувшийся роман с Грегом; вскоре Грег вылетел из университета, а потом она и вовсе потеряла его из виду.

Она ничего не говорила тогда матери, но потом рассказала все Джеймсу. Даже о том, как сперва ей показалось, что она буквально травит себя этими пилюлями, а потом у нее действительно что-то разладилось во всем организме.

Она вступила в бой с недугом как всегда мужественно: совершала длительные прогулки, точно наказывая себя за что-то, хотя именно прогулки вроде бы на какое-то время приостановили тот ползучий паралич, что постепенно охватывал ее ум и волю; писала письма Грегу, объясняя, почему не желает больше иметь с ним какие бы то ни было отношения; с мрачной, даже какой-то яростной решимостью погрузилась в учебу, однако мрак неотвратимо, подобно раковой опухоли, окутывал сознание, и в итоге все пути к спасению оказались отрезанными.

Мысль, порой казавшаяся соблазнительной, о том, чтобы лишить себя жизни, покончить с этим кошмаром, теперь не давала ей покоя, хотя раньше такое даже в голову ей не могло прийти. День за днем ее существование все более напоминало бесконечный спуск вниз, в какой-то бездонный колодец, некое перерождение, граничащее с самоуничтожением. Она словно наблюдала за собой издалека, однако все же убежать от себя не могла; и тоскливая тревога той Анны, которую поразил страшный недуг, передавалась и другой Анне, которая была связана с первой как бы прочной пуповиной, порвать которую можно было лишь с помощью самоубийства. И она ждала, надеялась и продолжала терпеть это бесконечное странствование по кругам ада, ибо была достаточно сильна, чтобы понимать: она вполне может победить, изгнать разрушительный яд тревоги из своей души; и все же каждый новый день начинался с тяжких сомнений, и день за днем эта бесконечная, бессмысленная пытка все больше истощала ее волю. Так что любое соприкосновение с жизнью заставляло ее израненную душу вздрагивать и съеживаться вне зависимости от того, сколь благожелательны были окружавшие люди. Она жила, точно лишенная кожи, совершенно незащищенная, чрезвычайно уязвимая. Физически это проявлялось в том, что у нее постоянно, хотя и не очень заметно, дрожали руки, и она ничего не могла с этим поделать.

Джеймс не стал призывать на помощь психотерапию, ибо Анна давно уже миновала ту стадию, когда подобные сеансы еще способны как-то помочь. Ее состояние было результатом многочисленных стрессов, которые настигли ее в таком сочетании, что сумели нарушить даже метаболические процессы в организме, и теперь ее же собственный мозг отравлял ей жизнь — не ядами, а, напротив, тем, что отказывался вырабатывать естественное противоядие, транквилизатор, без которого нормальная жизнь попросту невозможна. Это был жестокий и страшный недуг. Те лекарства, которые Джеймс прописывал Анне, должны были, конечно, со временем исправить нарушение мозговой деятельности. Но только со временем, и чтобы выиграть это время, схватка предстояла не на жизнь, а на смерть.

Спускаясь по старой, скрипучей лестнице, Анна свернула не там и случайно оказалась в баре, залитом ярким неоновым светом. Лампы отражались в натертом паркетном полу, не застланном коврами, и в сверкавшей зеркальной стойке, где виднелись ряды бутылок. Посреди бара за игорным столом двое молодых мужчин в шортах играли в какую-то явно увлекательную и сложную игру, а все остальные посетители, выстроившись у стойки бара и облокотясь на нее или сидя к ней спиной на табуретах, следили за игрой. Большинство зрителей тоже были в шортах. До Анны долетали непонятные восклицания, явно имевшие целью подбодрить, игроков, и громкий смех. Бородатый мужчина, сидевший лицом к Анне, которая так и замерла в дверях, вглядываясь в лица мужчин у стойки, окутанных пеленой табачного дыма, подтянул отвисший животик и выпятил грудь. Потом поднялся, оперся загорелым коленом о край стола и перестал играть, с открытым ртом уставившись на девушку. Второй игрок, сидевший к ней спиной, так что виден был хвост вылезшей из шортов рубашки, тоже обернулся.

Анна была в светло-зеленой хлопчатобумажной блузке-безрукавке, в юбке из той же материи и кожаных сандалиях; никаких украшений — ни сережек, ни кольца, ни даже часов на руке — и ни малейших следов косметики. Кожа на руках и ногах девушки была гладкой, загорелой, хотя лицо казалось болезненным, чуть желтоватым, под глазами залегли темные круги. Зато волосы, густые, прямые, черные, красиво блестели.

В баре воцарилось молчание, слышно было лишь шуршание вентилятора под потолком да позвякиванье стаканов в раковине за стойкой. Вдруг в дверях появился управляющий гостиницей, и Анна, мгновенно почувствовав спиной его присутствие, повернулась к нему и, точно во сне, послушно пошла за ним к выходу, мимо дежурного, в небольшую, темноватую гостиную. За их спинами снова послышались, ставшие странно громкими, даже пронзительными, голоса и смех.

В гостиной она обнаружила только отца и сына Уиндемов; оба они встали ей навстречу. Лица обоих были покрыты здоровым загаром, казавшимся розоватым в свете лампы с розовым абажуром, стоявшей в углу; Анна разглядела еще мягкие коричневые кресла, три черных чайных столика и небольшую, ярко освещенную стойку, а возле нее — несколько черных табуретов. И заказала бокал вина.

Управляющий сновал туда-сюда, стараясь угодить им, и в конце концов даже принес в гостиную меню. Он, похоже, сам был и владельцем этой гостиницы, но самое главное — большим любителем сельскохозяйственных растений: то ли профессионалом-ботаником на пенсии, то ли просто просвещенным дилетантом. Особенно он интересовался различными заболеваниями культурных растений и сообщил, что безумно разочарован равнодушием местных фермеров к его научным изысканиям. Джеймс всегда проявлял интерес к различным типам людей, причем не только с профессиональной точки зрения, и люди с удовольствием изливали на него целые потоки собственных проблем. И правда, легко было поддаться почти гипнотическому очарованию его внимательных, поразительно синих глаз.

По приглашению Джеймса управляющий подсел к ним, пока они обедали. Это был маленький, темноволосый, энергичный мужчина, еще не старый. Он ревниво следил, с аппетитом ли они едят приготовленный им собственноручно фирменный бифштекс с грибами и помидорами, и частенько поглядывал на Анну, сперва даже пытаясь о чем-то с ней заговорить. Однако Джеймс умело направил разговор в нужное русло, и от Анны требовалось лишь улыбаться порой да кивать.

Ела девушка очень мало. Иногда она поднимала глаза на ботаника, ставшего владельцем гостиницы, но глаза ее ровным счетом ничего не выражали, из-за чего тому явно становилось не по себе, и в конце концов он куда-то удалился, извинившись, и более не показывался, пока они пили специально для Джеймса разысканное каберне.

 

#i_082.png

Глава пятая

ПУТЕШЕСТВИЕ НАЧИНАЕТСЯ

Далеко на севере, где красные барханы Калахари затихли под лиловым пологом ночи, под яркими звездами, похожими на кошачьи глаза, Пятница вступил в жестокий поединок, намереваясь во что бы то ни стало отстоять свой ужин, и совсем позабыл на время и о доме, и об Анне, которая вообще запретила себе думать о любимом коте.

Сознательно, с безжалостной решимостью она пыталась избавить себя от всех раздражителей, которые способны были пробудить в ней беспокойство, — раздражителей как вымышленных, так и реальных, однако чудовищно преувеличенных ее больным воображением. Она уже потеряла таким образом Грега, возненавидела свой прежний мир и утратила всякую надежду отыскать Пятницу.

А Пятница, припав передними лапами к земле и высоко подняв заднюю часть туловища, злобно прижал уши и громко ворчал. Его соперником, претендующим на то, что осталось от короткоухой песчанки, ставшей добычей предыдущего охотника, был небольшой дикий пятнистый кот, сидевший от него метрах в трех. Пятнистый был раза в четыре легче шестикилограммового Пятницы, так что Пятница бесстрашно бросил ему вызов.

Ни тот ни другой никогда не встречались друг с другом: в родной маленькому коту пустыне Калахари не было домашних кошек, а в южной части Капской провинции, где жил Пятница, не водились дикие коты; однако оба сразу же признали по запаху, голосу и внешности, что являются родственниками, и реагировали соответственно. Маленький пятнистый кот — самый маленький из африканских диких кошек, редко встречающихся в Калахари, — явно не страдал от недостатка свирепости. Несмотря на малый рост, он не слишком отличался от Пятницы даже по повадкам, но скалил зубы и плевался с такой взрывоопасной злобой, что Пятница заколебался. Большие округлые уши дикого кота были, как и у Пятницы, прижаты к голове, и даже рисунок на шкуре был у них очень похож, только у Пятницы черными были полоски, а у дикого кота — пятнышки, которые на хвосте и на лапах почти сливались, образуя яркие полосы. Основным фоном им служила золотисто-рыжая шерсть, и только на груди было белое пятно да на морде, вокруг глаз, два белых круга. Глаза дикого кота были золотисто-янтарными, и он яростно сверкал ими в сторону Пятницы.

Пятница перенес тяжесть тела на задние лапы и разгневанно дернул хвостом; дикому пришлось уступить. Раны от кошачьих когтей — даже у победителя — слишком высокая цена за какую-то полосатую мышь или даже за песчанку, так что дикий кот попятился и исчез в траве, а Пятница принялся поедать свой ужин, довольно урча.

Пятнистый кот тоже отлично сумел приспособиться к суровым условиям пустыни: ему почти не требовалась вода, а необходимое количество жидкости он получал, поедая добычу.

Будучи по природе бродягой, он искал и находил убежище в норах других животных. Он занимал вполне определенное место в классификации кошачьих — после льва, леопарда, гепарда, каракала и большого дикого кота.

С точки зрения мыши-полевки, вряд ли можно было воспринимать как нечто живое, например, взрослых львов, разве что живой казалась тяжелая мягкая лапа, вдруг опускавшаяся откуда-то с небес и способная в мгновение ока превратить любого мелкого зверька в пыль; однако эти лапы, вполне возможно, существовали совершенно самостоятельно и не имели ни малейшего отношения к тем теплым огромным холмам, которыми казались мышам спящие львы. Самыми могущественными наземными хищниками, по мнению мышей, являлись дикие коты, и мыши их очень боялись. Глаза котов горели ярким огнем; они замечали малейшее движение, на большом расстоянии слышали слабейший треск или писк.

Их глазищи, огромные, как луна в небе, светились между двумя бугорками вечно шевелившихся чутких ушей — именно это обычно запоминала мышь перед тем, как острые когти и зубы обрушившегося на нее кота отнимали жизнь.

Если бы на месте мыши был человек, то таким же страшным ему должен был бы представляться, скажем, саблезубый тигр, причем несколько более крупный, чем известные науке особи, — высотой минимум с дерево и с глазищами величиной с человеческую голову, а любой шорох он должен был бы слышать на расстоянии по крайней мере футбольного поля.

Покинув кемпинг на реке Носсоб, Пятница прошел уже более ста семидесяти километров и теперь с высоких холмов, окаймлявших русло реки, мог видеть огни кемпинга близ Тви-Рифирен на самой южной границе Национального парка Калахари.

Всю эту неделю он передвигался только по ночам, а днем спал на берегу высохшей реки всегда поблизости от деревьев, что давало возможность избежать нападения бурых и пятнистых гиен, шакалов, гепардов, а дважды даже львов. Один раз, правда, он спасся от леопарда, нырнув в заячью нору.

Земляные норы, где он частенько отсыпался днем, и деревья он примечал всегда. В тот раз леопард загнал его на колючую акацию, и в конце концов Пятница еле умостился на тонкой веточке, куда леопард, будучи слишком тяжелым, добраться не мог, а оттуда спрыгнул в нескольких метрах от заячьей норы. И чудом успел спастись — песок так и летел во все стороны, когда леопард пытался мощными лапами разрыть нору и все-таки настигнуть ускользнувшую добычу.

Среди многих странных свойств кошек есть одно даже не странное, а волшебное свойство. Существует множество свидетельств необычайной способности этих животных находить путь домой практически из любого места земного шара. Не раз ученые, желая получить конкретные тому подтверждения, ставили различные опыты, и результаты всегда оказывались просто поразительными.

Причем проблема особого отношения кошек к своему дому становилась еще более запутанной и сложной, ибо эти зверьки умудрялись определить не только местонахождение географических пунктов, но и людей, с которыми некогда были как-то связаны, и даже отдельных предметов, к которым питали особое пристрастие, причем все это могло находиться очень далеко от мест обитания кошки или ее родного дома, где кошка никогда не была, за сотни и даже за тысячи километров от знакомых мест, — согласитесь, здесь требуется нечто большее, чем просто острый нюх или ощущение чужого биополя, что уже отчасти относится к явлениям паранормальным. Способность к предчувствиям и телепатии у животных, особенно у кошек, — явление весьма часто наблюдаемое и не раз отмеченное в письменных источниках, не говоря уже о не слишком достоверных историях о том, как крысы покидают тонущие корабли, и о странностях поведения различных животных перед тем или иным стихийным бедствием. И кошки более других млекопитающих склонны проявлять все перечисленные качества, что пробуждает у людей самые различные сильные чувства — от любви до отвращения, — однако, независимо от этого, не восхищаться способностями этих зверьков невозможно.

Выявив у кошек особую чувствительность, один ученый сумел достаточно убедительно доказать, что они, испытывая трогательную привязанность к определенному человеку, способны на невероятные подвиги в плане розыска объекта своей любви, причем выслеживание его кошка ведет на основании особых психических или нейросигналов, словно ощущая некую ауру. Чтобы дать этому феномену название, ученый выдумал несколько новых слов с приставкой «пси» и назвал подобное поведение кошек «пси-выслеживанием».

С каждым днем Пятница все более отчетливо осознавал, что движется по направлению к Анне, но поскольку время как бы не существовало для него (в рамках человеческих представлений), то не слишком спешил, считая, что впереди у него целая вечность. Отсрочки для него значения не имели — в его миропорядке Анна существовала всегда и там, где он ее непременно найдет. Однако же его «пси-видение» — вот вам, если угодно, и еще новый термин! — значительно усилилось, и его все больше тянуло к тому кемпингу, который он видел вдали. Возможно, именно из-за этого он в какой-то момент и потерял бдительность.

Стайка куропаток с реки Оранжевой явилась к водопою из поросших травой красных барханов, где водились стинбоки, и пролетела прямо над головой у Пятницы. Слышно было, как куропатки перекликаются в холодном предрассветном полумраке. Они полукругом уселись на песок совсем недалеко от Пятницы, и он начал подкрадываться к ним — от колючего кустарника по высокой траве к корням большого дерева. А в небесах все ярче разгоралась заря.

Это было опасное время суток: дневные и ночные охотники как бы пересекались, и одни использовали последнюю возможность поймать дичь, другие, голодные, еще только начинали охотиться, так что за полетом куропаток следила не одна пара глаз.

Каракал, рыже-коричневый, с пушистыми черными ушами, точно корона стоявшими надо лбом, тоже весьма заинтересовался куропатками и подобрался поближе, готовясь к последнему прыжку. Каракал рассчитал точно. Птицы успели взлететь, судорожно хлопая крыльями, но кот, вылетев на них, точно камень из пращи, одну все же схватил всего в двадцати сантиметрах от земли, а вторую поймал уже в воздухе, подпрыгнув почти на два метра. Однако Пятница не сводил глаз с трех оставшихся в живых куропаток, с шумом пролетевших прямо над ним, и тоже прыгнул, хотя достать птиц уже не мог, лишь несколько перьев застряли в когтях. А едва приземлившись, он столкнулся с каракалом, державшим в зубах куропатку. Каракал был значительно крупнее и тяжелее, желтоглазый, возбужденный охотой, и он тут же молнией бросился на Пятницу.

С этим врагом Пятница уже был знаком. Каракалы встречались ему в прежней жизни среди заросших эрикой дюн его родного морского побережья. Но лишь однажды этот зверь по-настоящему угрожал ему; это случилось на берегу речной протоки, где Пятница любил охотиться. С тех пор запах каракала он запомнил очень хорошо и всегда выбирал такой путь, чтобы не встречаться с ним более. Тогда, как и в этот раз, каракал застиг его врасплох, причем среди бела дня. В тот день капский гризбок стрелой пролетел мимо Пятницы и скрылся в кустах за шоссе, с металлическим лязгом поднырнув под ограду из колючей проволоки и оставив на ней клочки рыжей шерсти. Каракалы, охотившиеся на гризбока — а их было двое, — вышли из зарослей с разных сторон и остановились, вытягивая шеи и подрагивая усами; пасти у них были открыты, как у собак; они с изумлением искали свою исчезнувшую добычу, смущенные близостью шоссе, так что Пятница бросился именно туда; проезжавшая мимо машина спугнула крупных рыжих кошек, и они скрылись в лесу.

На этот раз Пятница удрать сразу не успел и почувствовал, как когти каракала вонзаются ему в правый бок. Он зашипел, распушил шерсть и превратился в серый шар, что несколько смутило его противника и заставило секунду помедлить. Этой секунды для Пятницы оказалось достаточно. Он взлетел на ближайшее дерево, стараясь залезть как можно выше и судорожно цепляясь лапами, а когда наконец поглядел вниз, то увидел каракала, который сидел на земле и смотрел на него с разинутой пастью и тяжело дышал. Пятница еще долго торчал на верхушке дерева, пока каракал не сходил за убитой им куропаткой и не принялся пожирать ее под колючей акацией с черной корой.

Застыв на верхней ветке, Пятница не знал, что за ним внимательно наблюдает степной орел — огромная бурая куча перьев на соседнем дереве, росшем чуть дальше у реки, — а когда заметил орла, то осторожно спустился на нижние ветви, где листва была гуще, и стал вылизывать раненый бок.

Анна лежала на постели в Тви-Рифирен, сбросив сандалии и расстегнув блузку. Широко открытыми глазами она смотрела на балки под потолком. Она очень плохо спала ночью и теперь, после позднего завтрака, отдыхала по предложению Джеймса.

Часом позже он постучался к ней, приоткрыл дверь и возник в полосе белого света, лившегося снаружи.

— Анна, ты спишь?

Она шевельнулась.

— Хочешь поехать покататься? Вверх по течению Носсоб или чуть дальше, если хватит времени? Но если не хочешь, то и не стоит.

Долгое время ответа не было, но он ждал, застыв в дверях.

Потом зашел в комнату, присел на краешек кровати и положил руку Анне на лоб. Помолчал и сказал:

— Нет. Пожалуй, тебе лучше остаться. Становится жарковато. Лучше поспи. Сейчас для тебя это важнее.

Он нежно погладил ее по руке и тихонько сжал пальцы.

Она еле ощутимо ответила на это пожатие, и глаза ее тут же наполнились слезами; он это почувствовал, хотя слез видеть в полумраке не мог. Потом дверь за ним закрылась, и она снова осталась одна, чихнула и потянулась за бумажной салфеткой. Ей было приятно, что Джеймс зашел к ней; приятно было и это пожатие. Она полежала еще немного, поднялась с постели, налила в стакан воды и приняла одну из таблеток, которые он ей прописал.

Рана на боку Пятницы болела, но кровь больше не шла.

Пить ему не хотелось; он напился у искусственного водоема еще ночью, после того как съел целых две полевки, однако ему совершенно необходимо было отыскать какое-то убежище и отдохнуть. Орел по-прежнему сидел на верхушке дерева менее чем в ста метрах от него, когда Пятница спустился на землю и осторожно заглянул в чью-то нору. Нора когда-то принадлежала земляному волку, насколько Пятница смог определить по запаху — а он тщательнейшим образом обнюхал все вокруг, — и кот, довольный, нырнул туда, ощущая страшную усталость. Инстинктивно он понимал, что ему потребуется время, чтобы зажила рана. И был готов ждать.

Джеймс вышел на улицу к отцу, который сидел неподалеку и изучал в бинокль кустарник напротив. Не отрываясь от бинокля, старик спросил:

— Поедет?

— Нет. — Джеймс присел рядом. — Ей, пожалуй, действительно лучше остаться и полежать.

Билл Уиндем опустил бинокль и вытянул ноги, доставая из кармана брюк носовой платок, которым тщательно протер глаза.

— Слепит здорово, — пояснил он и тут же принялся что-то снова рассматривать в бинокль. — Значит, не хочется ей ехать? — Они помолчали. Старик не сводил глаз с куста. — Ага, вот и он! Смотри, какой сорокопут с алой грудкой! Красавец! Очень хорош на фоне песка и этой тусклой зелени.

Джеймс взял у него бинокль, но сорокопут тут же взлетел, лишь в воздухе мелькнуло что-то ярко-алое, в реальность которого действительно трудно было поверить среди столь бедной растительности.

— Черт возьми, улетел! — пробормотал он.

— По-моему, тебе не хочется оставлять ее здесь одну, — сказал старший Уиндем. — Знаешь, ты поезжай, а я останусь и присмотрю за ней. А когда вернешься, мы, может, еще разок прокатимся; кстати, и попрохладнее будет.

— Не то чтобы я рассчитывал все-таки отыскать этого кота… — задумчиво проговорил Джеймс, — но, раз уж мы здесь, нужно, по крайней мере, попытаться.

— Разумеется. Так что поезжай. Возьми с собой сумку-холодильник и пива. Да бараньи ребрышки захвати, если хочешь.

Ты же наверняка будешь привал делать. — Он потрепал сына по колену. — Она ведь паршиво себя чувствует, верно?

Джеймс кивнул:

— Хуже некуда. Хочу предложить Мэри отправить девочку со мной — в нашу клинику. По крайней мере, там мы сможем обеспечить ей постоянную медицинскую помощь.

Уиндем-старший медленно покивал:

— Да-да, ты прав. А ведь она ни разу даже не упомянула о своем коте, ты заметил?

— Ни разу; она пытается выбросить это из головы, спастись от излишней тревоги, что при ее недуге совершенно нормально.

Старик глубоко вздохнул:

— Что за чудесный сухой воздух — особенно после наших зимних дождей!

Когда Джеймс снова спустился с крыльца, то в руках тащил голубую сумку-холодильник, а на груди у него висел бинокль.

Отец, казалось, задремал, однако тут же открыл глаза и улыбнулся Джеймсу.

— Должно быть, вздремнул немножко, — сказал он, потягиваясь. — А знаешь, ты ведь, пожалуй, вполне можешь и отыскать этого кота. Конечно, плохо, что егерь ни разу его не видел, но с тех пор он мог и случайно забежать в тот кемпинг — поохотиться или воды напиться.

— Возможно, — согласился Джеймс, — но я не очень-то на это рассчитываю. Ты у меня всегда был оптимистом, папа. — Он с улыбкой погладил отца по плечу и глянул на часы. — Посмотришь потом, как там Анна?

Отец кивнул:

— Не беспокойся. Поезжай и немного развлекись. Надеюсь, тебе удастся увидеть львов.

Главного егеря Носсоба поймать было довольно, трудно, однако Джеймс все-таки отыскал его и предложил выпить пива.

Егерь сообщил, что помнит семью на красной машине с прицепом, однако в самом кемпинге, насколько ему известно, нет и никогда не было ни одного кота. Джеймс не стал мучить его расспросами, и в конце концов егерь даже провел его по всему лагерю, спрашивая про ручного пестрого кота у каждого встречного. Джеймс явно ему понравился, и он, видимо, хотел как-то извиниться за свою первоначальную недоброжелательность, когда сказал:

— Да, люблю я эти места. У пустыни ведь тоже есть свое очарование. Но вот вся эта публика… — Он только головой покачал и усмехнулся. — Вы не поверите, что могут вытворять люди! Хотя с пропавшим котом я дело имею впервые.

Они вернулись на прежнее место и уселись за стол для пикников. После того как Джеймс выказал явный интерес к жизни и карьере егеря, выяснилось, что тот написал целое исследование об африканском диком коте и прежде работал совсем в другом месте. Он питал слабость ко всем представителям семейства кошачьих и все пытался прикинуть, сколь велики шансы обычного домашнего кота на выживание, если тот окажется в центре огромной территории Национального парка.

— Скорее всего, он будет слоняться где-нибудь поблизости, причем так долго, как сможет добывать себе пропитание; конечно, известны случаи — и немало, — когда кошки находили дорогу домой, но это, что называется, совсем другая история. Скажем, у черно-белой кошки, окажись она вдали от человеческого жилья, шансов выжить почти нет, по-моему.

Слишком легкая добыча — окрас выдает. Всюду будет видна — даже орлы небось заинтересуются. — Егерь отхлебнул пива. — А у пестрой кошки, похожей на дикого кота, шансов, конечно, значительно больше. Мелкие представители кошачьих вообще не слишком заботились о том, чтобы переменить свой облик, даже более пяти тысяч лет прожив бок о бок с людьми. Люди, разумеется, для них — просто удобство; в их домах хорошо отсыпаться днем, а ночью можно вернуться к прежнему, естественному образу жизни.

Егерь оказался примерно ровесником Джеймса и явно наслаждался его обществом. Глядя, как Джеймс жарит на костре бараньи ребрышки, он спросил:

— Значит, вы медик?

— Да, психиатр, — кивнул Джеймс.

— Черт возьми, ну и работка, должно быть! После такой, верно, то и дело передохнуть тянет?

— Это уж точно.

Егерь скрестил длинные загорелые ноги:

— Так вы специально проехали столько километров, чтобы кота отыскать?

— Да нет, не совсем. Просто немного передохнуть захотелось.

— Это ваш кот?

— Нет, одной девушки. Мы надеялись, может, где-нибудь здесь его встретим.

— А сама-то она где?

— Осталась в Тви-Рифирен. — Оба умолкли, поскольку один из кусочков мяса вспыхнул, когда Джеймс сбрызнул жаркое пивом из бутылки. Предваряя вопрос егеря, он пояснил: — Она нездорова.

— Ваша пациентка?

— Вроде того.

— Понятно. — Егерь, кажется, полностью удовлетворил свое любопытство и распрямил ноги. — Что ж, можете передать ей, что если этот кот действительно здесь, то при достаточном везении у него есть все шансы выжить. В этих местах полно диких котов. Так что ему нужно всего лишь поскорее приспособиться к тем условиям, в которых жили его предки. Хотя отыскать его будет трудновато… Тут я, пожалуй, ничего посоветовать не могу.

К вечеру Уиндемы вместе с Анной поехали немного покататься, но, несмотря на все ее мужество, она ничего не могла с собой поделать и оставалась вялой и равнодушной.

Миновав один из искусственных водоемов, они проехали всего в двухстах метрах от того места, где отдыхал Пятница.

Анна уснула, когда они въехали в лагерь; проспала она и все то время, пока Уиндемы готовили ужин — жарили на костре колбасу и оставшиеся бараньи ребрышки. К ночи стало весьма прохладно, и Джеймс перед ужином заглянул в комнату Анны — проверить, как она там. Позже он позвонил Мэри:

— Мэри, здравствуйте.

— Ох, это вы, Джеймс! У вас все в порядке?

— Да, все хорошо.

— Пятницу не нашли?

— Нет. Хотя здешний егерь очень помог нам. Анна в целом неплохо. В настоящий момент она спит.

Некоторое время оба молчали. Потом Джеймс спокойно предложил:

— По-моему, ее следует отвезти в Монтагью. И домой лучше не заезжать. Так будет проще. Отсюда завтра мы могли бы поехать прямо в клинику — здесь есть поворот, через двадцать километров после реки Тауз.

Мэри долго молчала.

— Вы считаете, так будет лучше?

— Да, считаю. Она будет под постоянным наблюдением врачей, да и сам я глаз с нее не спущу.

Он слышал, как звякнуло кольцо у Мэри на пальце, когда она перекладывала трубку из одной руки в другую.

— Я просто искала, чем записать, — сказала она, точно оправдываясь. — Я смогу позвонить ей? У нее будет в палате телефон?

— Да, телефон ей поставят; а я свяжусь с вами, как только мы туда доберемся. Телефонный номер клиники 2419, код 0234. Между прочим, мне очень хотелось бы помочь ей… и вам. И себе самому, если уж честно. Так что по крайней мере платить вам будет не нужно.

— Это очень мило с вашей стороны, Джеймс. Ну, там посмотрим. Спасибо, что позвонили, мне как-то сразу полегчало, даже дышать стало легче. Я ведь сразу начала беспокоиться, стоило вам уехать.

— Уверяю вас, Мэри, не стоит так волноваться. Это совершенно классический случай, и она непременно поправится!

Стопроцентная гарантия! Просто нужно время.

— А как же Билл доберется назад? Ах да, он ведь может прилететь на самолете. Передайте ему, пожалуйста, что я непременно приеду в Джордж и встречу его в аэропорту, пусть только заранее предупредит. Могу я послать Анне одежду и кое-что из вещей?

— Ну разумеется! Я попробую выяснить, что ей нужно, но она конечно же захочет сама с вами поговорить. Когда устроится.

— Да, конечно… Львов-то вы видели?

— О да! Огромный прайд — целых восемь львов, которые загнали в угол каракала и так уставились на него — можно было подумать, их разбирало любопытство, а не голод. А каракал прижался спиной, шею вытянул, словно пытался всех разом рассмотреть. Хотя поза у него была совершенно смиренная — наверно, до смерти испугался, бедняга.

— Господи! А потом?

— А потом ничего. Нам даже как-то легче стало, когда львам надоело на него смотреть и двое просто взяли и отошли в сторонку, неторопливо так, ну и старина каракал тут же этой брешью в кольце врагов воспользовался и на дерево взлетел.

— Повезло вам!

— Еще бы! Даже тамошний егерь заинтересовался.

Снова возникла пауза.

— Значит, вы приедете в Монтагью — во вторник к вечеру?

— Да, и сразу вам позвоню.

— Хорошо, буду ждать вашего звонка.

— Вот и договорились. И не волнуйтесь, пожалуйста.

— Постараюсь. Спасибо, Джеймс. А вы расскажете Анне, куда ее везете, перед отъездом из Тви-Рифирен?

— Ну разумеется. По-моему, она возражать не станет.

Мэри только вздохнула:

— Передайте ей, что я ее люблю.

— Обязательно передам.

— Как это все-таки мило с вашей стороны, Джеймс! Да, мне, безусловно, стало легче! До свидания.

— До свидания, Мэри.

Пятница, лежа в своем убежище, чувствовал все более явственно, что конец его странствий близок. Его точно магнитом тянуло в тот лагерь, который виднелся вдали и казался ему конечной точкой этого бесконечного путешествия. Однако инстинктивная осторожность не давала ему выйти в путь, пока не зажила отлично вылизанная и ухоженная рана. Он три дня не вылезал из норы, дремал, свернувшись в клубок, и даже пить не ходил.

Один раз к нему заглянули было две капские лисицы и два раза — генетты, однако он грозно зарычал, и лезть дальше никто не решился; зверьки почти вежливо удалились, шурша травой, серебрившейся в лунном свете. Вскоре беспокойство вновь овладело им, и он решил походить, пробуя, зажила ли рана.

Вокруг норы росли сплошные колючие кустарники, так что можно было не только тренировать лапу, но и отлично кормиться. Как показали два последующих дня, охотиться здесь даже днем было совершенно безопасно. Сквозь спутанные ветки и листву Пятница рассматривал таивший неведомые опасности светлый мир вокруг, и вскоре его терпение принесло свои плоды. Сперва, скользнув по прохладному песку, мимо него пробежала ящерица, и потребовался всего один удар, чтобы убить ее; потом проползла неядовитая коричневато-зеленая с желтыми полосками змея, для поимки которой потребовался довольно резвый прыжок и быстрый сильный укус в спину у самой ее головы.

Третьей его жертвой стал сорокопут с алой грудкой, тоже обманутый камуфляжным окрасом Пятницы, который был совершенно неразличим в паутине черных сухих ветвей, пронизанных пятнышками солнечного света.

Он съел всю добычу сразу, разделав ее с хирургической тщательностью и оставив лишь головы, лапки с когтями и перья, а еще на земле остались комки окровавленной пыли, пока кровь не впиталась в песок и не превратилась в темно-коричневые пятна, которыми всегда украшен песок в пустыне после ночной охоты сильных и крупных кошек, устраивающих шумные кровавые пирушки под покровом темноты. Наевшись, Пятница отправился на водопой.

На рассвете он подлез под изгородь кемпинга в Тви-Рифирен, с северной его стороны, стараясь держаться подальше от проезжей дороги, вдоль которой тянулась лента опасного львиного запаха. Он сворачивал с одной тропки, вьющейся среди дынных деревьев по мягкому песку барханов, на другую, и вскоре ветерок донес до него запах жареного мяса и человеческого жилья. Лагерь был совсем близко, и Пятница даже замурлыкал от удовольствия, уловив среди всех этих ароматов слабый запах Анны.

Он почти не замечал перепадов в дневной и ночной температуре, хотя в пустыне перепады эти были весьма существенны. Свернувшись под кустом, он наблюдал за дверью домика, ожидая, когда она отворится.

Воздух уже не был таким ледяным, едва забелел казавшийся ночью серым песок, защебетали малиновки, и лагерь медленно стал пробуждаться. Детей в том домике, где, по мнению Пятницы, находилась Анна, не было, и он подождал, пока оттуда вышли двое взрослых и направились к административному зданию, проскользнул в открытую дверь и прыгнул на постель, где действительно раньше спала Анна. Он обнюхал постель от изголовья до изножья, шевеля носом, слегка озадаченный, потом прошелся по всем комнатам и наконец совсем убедился, что ее больше здесь нет.

Пятница обошел весь кемпинг и его окрестности, надолго задержавшись у помойного бака, где отыскал кусочек мяса и съел его, наклонив голову и ворча.

Закусив, он напился из неглубокой лужицы возле подтекавшего крана, а когда солнце накалило песок, улегся спать в тени, среди пучков высокой травы на вершине красного бархана, откуда хорошо был виден весь лагерь. Ожидая наступления ночи — своего излюбленного времени суток, — Пятница погрузился в мир полусна-полубодрствования и порой непроизвольно подрагивал лапами и всем телом. Он снова как бы очутился в родном и благословенном краю, среди знакомых цветущих кустарников, где вдали негромко рокотало море и, самое главное, рядом была Анна. Молекулы ее запаха все еще витали в воздухе над кемпингом и прилетали с тем ветерком, который дул с юга, куда она теперь уехала и куда Пятница должен был отправиться, как только наступит ночь.

Ближе к полуночи он проскользнул в южные ворота и при свете полной луны покинул уснувший кемпинг.

С тех пор как он отправился в это путешествие, его ни разу не встречал ни один человек — отчасти случайно, а отчасти потому, что он старательно избегал контактов с людьми, ибо инстинкты диких предков все сильнее повелевали им, не позволяя хоть в малейшей степени отождествлять себя с людьми. Древние инстинкты помогали Пятнице, оттачивая его ум и готовя к тому, что ждало впереди.

А впереди его ждало неведомое, невообразимое, и все же пройденная в пустыне инициация сыграла свою положительную роль. У Пятницы была лишь одна цель: найти Анну. Он не ощущал быстротечного времени, не ведал страха. Он спешил на юг вдоль дороги, серебрившейся среди песков в лунном свете, и песок под его лапами был еще теплым, а на шоссе не видно было ни людей, ни машин и, что еще важнее, не чувствовалось запаха львов.

Калахари на языке бушменов означает «великая жажда» или «великая сушь». Бушмены — единственный народ, который когда-либо считал эту пустыню своим домом, а для белых людей эта страна, раскинувшаяся далеко к югу, по-прежнему оставалась краем диким, непереносимо жарким, безводным, и они решались селиться лишь в тех местах, где всегда можно было добыть из-под земли воду. Сухие русла рек протянулись, пересекаясь, на запад и на юг; вдоль них росли цепочки деревьев, кустарники, и песок казался более темным, точно пропитанным водой, и здесь действительно когда-то текла вода. В таких местах Пятница чувствовал себя почти в безопасности.

Скопления колючих акаций и верблюжьей колючки не только предоставляли ему убежище от врагов, но и отбрасывали в лунном свете пятнистые тени, отлично скрывавшие его во время ночных эскапад. А самое замечательное — обилие на берегах сухих рек различных семян, а стало быть, и грызунов — мышей и короткоухих песчанок. Кроме того, здесь было много помета животных, как домашних, так и диких, также искавших спасения от жары в тени деревьев, и кишели различные насекомые, за которыми, естественно, охотились ящерицы и птицы.

Отсыпаясь днем и приберегая силы для решительного ночного маршброска по холодку, под яркими звездами, Пятница сводил потери жидкости до минимума, и ему, как и прочим здешним хищникам, в общем хватало той влаги, что содержалась в пойманной дичи.

До первого центра цивилизации, не представлявшей для Пятницы ни малейшего интереса, отсюда было более двухсот пятидесяти километров. Это был первый крупный город на юге Калахари под названием Упингтон, способный пробудить интерес только тем, что находился на берегу реки Оранжевой, по-настоящему крупной реки с неисчерпаемыми запасами воды, а потому здесь процветало сельскохозяйственное производство. А там, где выращивают и перерабатывают злаки, где производят и хранят различные продукты, всегда во множестве водятся крысы и мыши. Но пока что Пятнице до города было не менее двух недель пути. И когда полная луна превратилась в тонюсенький серебряный серпик, Пятница наконец нырнул в сушильню для изюма на одной из ферм, расположенных на реке Оранжевой.

Один из уроков, преподанных ему Калахари, заключался в том, что всякую ветряную мельницу он ассоциировал с водой. Эти высокие неподвижные штуковины, которые не были деревьями, хотя все же порой шевелились, скрипели и стонали, всегда указывали на то, что где-то возле них есть вода. Он мог разглядеть их издалека и услышать их скрип на ветру, так что они стали для него своеобразными путевыми вехами.

В его волшебном ночном мире всегда случалось что-нибудь неожиданное; и когда его глаза ярко вспыхивали, отражая свет и определяя местонахождение мыши, а лапы напружинивались так, что сами собой высовывались когти, неожиданный для жертвы и единственный для него самого прыжок был уже как бы просто необязательным ритуалом вроде пения птиц на рассвете, когда мыши как раз ищут спасения в своих норках. Птицы тоже часто превращались в горячие, покрытые перьями комочки, вздрагивая перед смертью в пасти кота.

Но порой страх преследовал и его. Он спал в пустующих норах и логовах других зверей, когда мог их отыскать, но всегда старался устроиться на ночлег поближе к дереву. И хотя никаких крупных кошек в этих местах вроде бы не было, все-таки сон его всегда был легок и тонкие волоски на кончиках ушей всегда стояли торчком, чтобы даже с закрытыми глазами он мог слышать, что творится вокруг. И даже во сне различал он запахи, приносимые ветерком.

Шакалы с должным уважением относились к шестикилограммовому коту с острыми когтями, чрезвычайно гибкому и сильному, однако, если они проявляли чрезмерное любопытство — а это часто случалось, когда днем они охотились парами, — Пятница всегда забирался на дерево и шипел на них оттуда, пока они не убирались прочь, свесив языки до земли, словно были очень довольны своей игрой с ним.

Они, впрочем, тоже были приспособленцами, как и все хищники, и знали, что если где-то есть кошка, то там могут быть и котята, которых ничего не стоит украсть.

Ушастые лисицы и генетты сами избегали Пятницы, однако он всегда испытывал тревогу, лишь только почуяв каракала.

Он стал хорошо разбираться в звуках машин — они появлялись после нарастающего рева и ярких вспышек света, проносились мимо, мигая огнями, и исчезали в ночи; он и не догадывался, что машины на шоссе представляют для него смертельную опасность, как не знали этого и многие другие животные, погибавшие под колесами.

Именно трупы зверьков на шоссе и привлекли Пятницу, когда он избрал южное направление для своих дальнейших поисков, а все реки с удобными берегами свернули на запад, к покрытым корками соли солончакам. Днем небольшие пыльные смерчи вились над блестевшими на солнце и слепившими глаза огромными пространствами засоленной почвы, совершенно лишенной растительности. Вдоль шоссе хотя бы иногда росли деревья, попадался кое-какой кустарник, а на асфальте Пятница находил трупы сбитых машинами животных. Все это привлекало сюда и других хищников: лисиц, хорьков, генетт, желтых мангуст — и множество птиц, которые зачастую сами становились жертвами мчавшихся по дороге машин, хотя движение здесь было не слишком оживленным.

Однажды, после того как мимо него промчалась машина — всего одна за всю вторую половину ночи, — Пятница обнаружил на шоссе смертельно раненного стинбока, у которого из головы текла кровь, собираясь в лужицу. Он долго лакал ее, когда вдруг появился соперник — барсук-медоед. Медоед был по крайней мере в два раза тяжелее Пятницы, который хорошо знал этих зверей по своей прошлой жизни на юге и понимал, что шутить с ними опасно; бесстрашный боец, медоед не уступал в схватке никому, так что Пятница поспешно ретировался и спрятался в тени на обочине дороги.

К ферме Пятница подошел по дну ирригационной канавы, где еще сохранились лужицы воды. Он миновал поле, засаженное люцерной, затем виноградник и персиковый сад. Теперь перед ним высился черный прямоугольник огромного амбара, закрывая собой полнеба.

Пятница один раз обошел вокруг амбара, отметив множество странных новых запахов, и вскоре почуял других домашних кошек, а также крыс, что побудило его вспрыгнуть на подоконник, а оттуда на верхний край пустующей цистерны для воды. Отсюда ему удалось заглянуть в разбитое окошко амбара, и густой, сложный аромат, исходивший оттуда, известил его, что внутри других котов нет. Зато он почуял запах молока и свежего крысиного помета, легко прыгнул в окно и спустился на пол по куче коробок, ящиков и мешков.

Уже через секунду, когда зрачки его полностью приспособились к слабому освещению — свет падал только из разбитого окошка и отдушин под крышей, — Пятница отыскал блюдечко с молоком. Молоко прокисло, но он вылакал все до последней капли. Амбар снаружи был заперт на замок; им временно не пользовались, однако Пятница этого не знал и продолжал обследовать территорию — груду ящиков и мешков, которая доставала местами до потолочных балок, покрытых паутиной. Он установил также, что здесь жила другая кошка, самка, однако куда-то ушла несколько дней назад, и крысы безбоязненно сновали повсюду.

Он как раз затаился возле крысиной дорожки, наставив уши и чуть пошевеливая хвостом, когда появился соперник — африканская гадюка, прервавшая зимнюю спячку, потому что в амбаре было относительно тепло. Гадюка уверенно проползла меж ящиками и исчезла в куче картонных коробок. На мордочке Пятницы появилось выражение крайней заинтересованности — он все время вертел головой, вытягивал шею, уши у него стояли торчком. Даже усы, казалось, распушились сильнее. Еще бы, отличный обед! За один раз, пожалуй, не съесть.

И он стал вынюхивать на пыльном полу след змеи.

На следующее утро, когда в окна амбара проник солнечный свет, он снова увидел гадюку. На сей раз опасная змея свернулась желто-черно-серым клубком возле крысиной дорожки, а Пятница наблюдал за ней со своего поста наверху. Он видел ее плоскую ромбовидную голову над кольцеобразным телом, и следил за тем, как по полу крадется солнечный луч.

Из груды ящиков появилась крупная крыса и замерла в тридцати сантиметрах от мелькнувшего в воздухе языка змеи.

Крыса пошевелила носом, даже усы задергались, и вдруг словно взвился солнечный луч — гадюка желтой молнией бросилась на свою жертву, разинув пасть. Она несколько мгновений сжимала крысу ядовитыми клыками, потом аккуратно убрала их в специальные мешочки в челюстях и вернулась к исходной позиции, наблюдая за крысой, бегавшей по кругу, который вскоре превратился в неровный эллипс, а затем в зигзаг; потом у крысы подкосились задние лапки, и она утратила способность двигаться. Крыса неподвижно лежала на брюхе, однако гадюка не спешила; она неторопливо распрямилась и стала пробовать языком воздух возле своей поверженной жертвы.

Когда язык коснулся крысиной головы, гадюка разинула пасть до отказа и стала заглатывать добычу, сильно работая челюстями и клыками, проталкивая крысу все глубже в глотку.

Сперва исчезла крысиная голова, потом передние лапки…

Больше ждать Пятница не мог — прыгнул, выпустив когти, и вцепился обеими передними лапами и зубами в спину гадюки возле самой головы, вгрызаясь все глубже, пока голова не отделилась от туловища.

Он перенес слабо вздрагивающее безголовое тело змеи — совершенно желтое снизу — на самый верх груды, состоявшей из пустых ящиков и мешков, и приступил к трапезе. А наевшись, выспался наконец всласть в одной из картонных коробок.

 

Глава шестая

ПОЕЗДКА В МОНТАГЬЮ

Мэри отправилась в Монтагью ранним утром во вторник.

В зеркальце заднего вида маячила все уменьшавшаяся фигурка Билла Уиндема, который махал Мэри рукой, стоя на дороге; она тоже помахала ему на прощанье, свернула за угол сарая и выехала на шоссе.

Миновав Албертинию, она ехала среди зеленеющих пшеничных полей, удаляясь от моря, и постепенно почувствовала себя бодрее, включила радио и даже стала подпевать тихонько.

Бесконечные поля тянулись с обеих сторон шоссе по пологим склонам холмов. Она приехала в Монтагью вовремя и успела, как было условлено, встретиться с Джеймсом, чтобы он показал ей дорогу к санаторию, находившемуся в предгорьях, километрах в десяти от города.

Мэри была потрясена пейзажем и самим особняком в георгианском стиле, рядом с которым были выстроены новенькие, соединенные крытым переходом домики, расположенные по периметру старого сада. Возле дубов, высившихся на дальнем краю лужайки, виднелась заросшая вьюнками беседка, и Мэри сразу узнала Анну в ее любимой широкополой соломенной шляпе. Сидя в пятнистой тени беседки, Анна читала книгу. Несколько мгновений они молча сжимали друг друга в объятиях, пока Джеймс, остановившись посреди лужайки на солнце, о чем-то беседовал с медсестрой в белом халате.

Когда он подошел к ним, вид у него был привычно приветливый и веселый — «врач у постели больного».

— Ну, — спросил он, — она отлично выглядит, не правда ли? Знаете, она здесь стала прямо-таки популярной личностью!

По-моему, мои здешние коллеги будут только рады, если она задержится в санатории: уж больно хорошо она действует на пациентов. — Он посмотрел на часы и встал: — Я просил принести мне в кабинет чай — еще нужно кое с кем поговорить; надеюсь, это не займет много времени. Вернусь сразу же, как только освобожусь.

Они долго смотрели ему вслед. Мэри что-то рассказывала — но не о доме. Анна же спросила только о любимой кобыле и ее жеребенке, больше ни о чем, но слушала мать довольно внимательно или делала вид, что рассказы Мэри ей интересны, и все время пыталась спрятать от нее свои трясущиеся руки, что, впрочем, ей плохо удавалось. К тому времени как вернулся Джеймс, Мэри уже немного освоилась и испытывала облегчение оттого, что они тогда приняли правильное решение.

— Возможно, процесс будет долгим, — сказал ей Джеймс на обратном пути, — но она уже поправляется. Она молодая, сильная, хотя это не так уж важно при подобных заболеваниях.

Самое главное — никаких стрессов, никакой спешки.

— Я понимаю. Эти лекарства… у нее от них голова немножко туманная, верно? — спросила Мэри. — Вы меня предупреждали… Но я все равно очень рада, действительно рада, Джеймс! И очень вам благодарна.

— Ну что ж, вы поступили тогда весьма мудро.

— На самом деле идея принадлежала вашему отцу, — возразила Мэри.

— Это все равно, — пожал он плечами, — вы ведь рассказали ему. А это нелегко было сделать.

На прощанье он сказал ей:

— Совершенно очевидно, что ей чрезвычайно полезно было увидеть именно вас; знаете, ей ведь далеко не всех хочется видеть. Приезжайте к ней в любое время, так часто, как захотите, — там нет специальных часов для посещения.

Теперь вы дорогу знаете?

Мэри кивнула:

— Мне очень понравилась ее комната… такой вид!.. Ей она тоже нравится. Я бы и сама не возражала немножко отдохнуть в таком месте. Может быть, примете к сведению?

Джеймс засмеялся:

— Такая энергичная, здоровая женщина, как вы? Да вас там заставят часами заниматься физкультурой на лужайке!

Расставшись с Мэри, он думал об Анне — искал и находил ее очевидное сходство с матерью: то, как она наклоняла голову, заинтересованно слушая кого-то, ямочку на щеке, тембр голоса…

Всю неделю Мэри ездила из санатория в Кейптаун и обратно, часто вместе с Анной, или сидела рядом с дочерью, когда та дремала в своем кресле на солнышке, или, если шел дождь, они проводили время в ее комнате, откуда открывался замечательный вид на горы. Разговаривать было необязательно. Когда Мэри пришло время уезжать, она снова забеспокоилась и вызвала Джеймса на разговор.

— По-моему, вам беспокоиться не о чем, — заявил он. — Ваше пребывание здесь явно пошло Анне на пользу, она просто не всегда отдает себе отчет в собственном поведении и в том, что происходит вокруг. Я хочу сказать, она даже вряд ли сразу поймет, что вы уехали. И когда поправится, тоже мало что будет помнить об этих днях.

Мэри удивленно приподняла бровь, и Джеймс улыбнулся:

— Я знаю, в это трудно поверить. Давайте договоримся так: ваше пребывание здесь для нее полезно, однако ваше отсутствие тоже никакого вреда ей не принесет. Хорошо? Ей теперь все здесь знакомо, и она чувствует себя в безопасности.

Но даже обыкновенное письмо может вызвать у нее сильнейший стресс. А ей сейчас нужна каждая капля жизненной силы, и она действительно пытается набраться сил — чтобы выжить.

Мэри кивнула:

— Хорошо. Я понимаю. Хотя это довольно трудно.

— Всегда тяжелее всего близким людям; нормальный мозг просто не в состоянии воспринять — и принять! — все это. К счастью, не в состоянии.

— Господи, когда же конец этому? — вырвалось у Мэри. — Простите, просто я хотела бы знать: сколько еще?

Джеймс покачал головой и сказал:

— Еще минимум месяц-два. А там посмотрим. Между прочим, я в конце следующего месяца беру на неделю отпуск. У меня есть один старый друг, бывший медик, теперь он стал фермером — знаете, у него одна из этих огромных овцеводческих ферм в Карру. После смерти отца он бросил службу и занялся семейным бизнесом, счастливчик! Он очень звал меня к себе, и я, возможно, поеду. Он холостяк, так что в доме полно места. Ферма действительно огромная — ну, вы знаете Карру — что-то тысяч двенадцать гектаров, в общем, совершенно астрономическое число. Вам бы там очень понравилось. Вы по-прежнему любите птиц?

Мэри кивнула. Некоторое время оба молчали.

— Мне кажется, — закончил свою мысль Джеймс, — что Анна к этому времени смогла бы поехать — с вами вместе, конечно, — на эту ферму. Для нее это, видимо, было бы очень полезно.

Мэри помолчала и без особого энтузиазма уронила:

— Хорошо, я подумаю. — Потом спросила: — Ну так можно мне ей звонить?

— Если вам станет совсем уж невтерпеж, то лучше, конечно, позвонить. Подождите, скоро она сама захочет звонить вам — это непременно произойдет, вот увидите.

— Хорошо, я потерплю. Я же в ваших руках, Джеймс.

Они шли через лужайку, и Анна, заметив их, помахала им рукой.

— Господи, у меня просто сердце разрывается! — сказала Мэри и отвернулась.

Примостившись в уголке беседки, Анна казалась маленькой и какой-то сутулой под своей огромной соломенной шляпой.

— Было бы замечательно, если б, помимо вас, нашелся кто-то из ее недавнего прошлого, кто был бы ей дорог и необходим, — сказал Джеймс. — Лекарства, которые она принимает, способны делать настоящие чудеса, сами увидите, но это вопрос времени. А подобная встреча с живым существом могла бы здорово ускорить процесс. — Они миновали ворота. — Произошло бы, разумеется, настоящее чудо, если бы этот ее кот вернулся…

— Знаете, — сказала Мэри, — наша кошка, мать Пятницы, снова беременна, и я уже подумывала, не оставить ли котеночка. Мне, конечно, давно следовало ее стерилизовать, но каждый раз, как я на это решаюсь, хитрая бестия куда-то исчезает!

— Да, насчет котенка вы хорошо придумали, — согласился Джеймс, — хотя не делайте на это большой ставки: Анна вполне может счесть это как неверность по отношению к… как его звали?

— Пятница. Я понимаю вас. Нужно, чтобы ей самой захотелось нового котенка. Я думаю, так и будет. Ведь это просто удивительно, но порой старое животное будто бы возрождается в своем молодом сородиче.

 

Глава седьмая

ЧЕРЕЗ РЕКУ ОРАНЖЕВУЮ

Пятница провел три дня в амбаре и поблизости от него, пока им снова не овладела тревога. Он с удовольствием остался бы здесь еще, ибо жизнь в этих местах была легка и изобильна. Возможно, именно бессознательное желание выжить, сберечь силы и задержало его здесь. Он даже успел немного поправиться — ведь довольно сильно исхудал с тех пор, как покинул Носсоб. Однако вернулась здешняя кошка и привела с собой здоровенного и злобного кота.

Одной встречи с этим котом оказалось для Пятницы достаточно, и однажды ночью он выскользнул из амбара и по дну ирригационной канавы добрался до реки. Река потрясла его — если кота вообще чем-то можно потрясти. Из рек до сих пор он знал только Гоукамму с солоноватой водой, на берегах которой родился. Он нюхал вполне свежую речную воду, стоя на крутом песчаном, поросшем травой берегу, кишевшем крысами и мышами-полевками.

На берегу, над обрывом, было устроено место для пикника; сейчас там было пусто, однако повсюду валялись пакеты из-под сандвичей, вяленого мяса, картофельных чипсов и молока — настоящий рай для грызунов.

Пятница уже несколько часов шел вдоль берега; начинало светать, и зрачки его глаз сразу же сократились. Пора было искать место для отдыха. Здесь встречались деревья, была густая трава на удобном обрывистом берегу, однако стали появляться и собаки. Для Пятницы они были не менее опасны, чем львы: как-то утром он просидел на дереве несколько часов, а четыре пса бешено лаяли внизу под ним.

Подобные приключения Пятницу никак не устраивали, и он постарался убедиться, что собаки точно убежали вниз по течению реки, и только тогда снова двинулся вдоль ее берега. Здесь легко было найти и воду, и пищу, и убежище, однако чем дальше он уходил, тем больше убеждался, что идет не туда: река текла с северо-востока, и он, поднимаясь против течения, возвращался в те места, откуда пришел. И его снова стала терзать тревога.

К ночи он очень уставал и спал глубоким сном, но часто просыпался и устраивался на ночлег всегда возле дерева, зная, что собаки непременно еще издали разбудят его своим лаем и он успеет вскарабкаться по спасительному стволу, а до того оцарапает двум-трем мерзавцам носы, пусть повизжат. Собак он и раньше знал достаточно хорошо, а теперь познакомился еще с шакалами и лисицами. Смертельную опасность для него представляли лишь леопарды и каракалы. У этих молчаливых убийц никогда не было и намека на шумливую игривость, так что Пятница всю вторую половину ночи вечно принюхивался, стараясь заранее обнаружить их присутствие.

К мосту он вышел через три дня, и теперь ему предстояло решить серьезную проблему. Днем опоры моста служили ему отличным убежищем; кроме того, там водилось множество птиц и ящериц, и он всю ночь охотился. Еще два дня назад он понял, что пора повернуть на юг, но река стала для него непреодолимой преградой. По мосту можно было перебраться на другой берег, однако же Пятница инстинктивно опасался открытого пространства: на мосту он стал бы чрезвычайно уязвим.

Его совсем не беспокоил монотонный шум проезжавших машин, он даже осмеливался днем переходить с места на место, чтобы залечь в сухой траве и понаблюдать. Он видел, как по мосту пробежала собака. Прямо перед носом у автомобиля маленькая черно-белая шавка с высунутым до земли языком бросилась через шоссе, пробежала по боковой дорожке для пешеходов и исчезла вдали. Он это запомнил и, когда стемнело, проделал то же самое, едва успев увернуться от проезжавшей машины. Машина пронеслась мимо, он благополучно достиг своей цели, а женщина, сидевшая рядом с водителем, спросила:

— Ты этого кота видел?

— Да, но я ничего сделать не мог. Даже на тормоза нажать не успел.

— Думаешь, мы его сбили?

— Вряд ли. Я бы удар услышал.

— Позор! Столько животных гибнет под колесами машин! — воскликнула женщина. — И почему они вечно бросаются через дорогу, стоит им свет фар заметить? И та маленькая газель тоже…

— Один мой родственник чуть не погиб из-за этого, — сказал мужчина. — Огромный самец куду разбил ему ветровое стекло и грохнулся прямо на крышу. Недалеко от Янсенвилла.

Женщина не ответила. Она была дочерью фермера-овцевода и давно уже обдумывала идею — хотя считала ее практически неосуществимой — создания переходов для животных под высокоскоростными автомагистралями; а сами дороги с обеих сторон следовало обнести прочной сеткой, непреодолимой для шакалов…

Словно читая ее мысли, мужчина сказал:

— Пока что тут особенно ничего и не сделаешь. Слава Богу, газели еще не догадываются, как легко могли бы перепрыгнуть через все эти ограды, если б захотели.

«Калахари» и «Куру» — койсанские слова, обозначающие примерно одно и то же: засушливые места. Неподалеку от того амбара, где некоторое время прожил Пятница, на северной оконечности Большого Карру был город — одно из первых поселений у брода на реке Оранжевой, когда европейцы продвигались на север с побережья Капской провинции. В те времена полупустыни Карру занимали такую огромную площадь, что объехать их кругом было очень непросто: они покрывали почти две трети всей территории страны, всю центральную часть, и это был чрезвычайно негостеприимный край.

Если бы не проводники-бушмены, которые умело вели караваны от одного водного источника до другого, то и лошади, и быки, и люди непременно погибли бы от жажды. Но даже там, где была вода, особенно по ночам, путникам угрожала смерть — огромные черногривые львы, правившие своими прайдами среди красных барханов и миражей. Миллионы африканских газелей, рыжих оленей, белобородых гну, квагг, канн и страусов населяли ее просторы; газели передвигались порой такими гигантскими стадами, что их количество исчислялось не по головам, а по площади, занимаемой стадом — столько-то миль в длину и ширину, — или по времени прохождения, в часах или даже днях. Сами по себе подобные переселения животных — явление уже выдающееся, однако вызваны они были в том числе и тем, что богатые полезными веществами суккуленты, которыми кормились все эти полчища копытных, были в значительной степени истреблены и вытоптаны стадами мериносных овец, доставленных из Испании, и диким стадам пришлось потесниться, уступая лучшие пастбища и водные источники хозяевам ранчо.

Теперь Пятнице часто попадались огороженные участки земли; кругом высились пурпурные холмы с плоскими вершинами, шуршала желтая бушменская трава, торчали ветряные мельницы и виднелись одинокие жилища людей, отстоявшие друг от друга так далеко, что даже орлу в поднебесье было не охватить взглядом территории этих ферм, а кот все бежал вдоль шоссе, пересекавшего самое сердце этой серо-зеленой страны, на юго-восток.

Рядом снова появились похожие на собак существа — длинноухие лисицы, земляные волки и черноспинные шакалы. Пятница старался по мере возможности избегать их, но не особенно опасался. Земляные волки, серебристо-серые и кремово-желтые, с черными полосами и длинными черными гривками вдоль хребта, были примерно с собаку, однако питались почти исключительно термитами. Впрочем, Пятнице это было неизвестно.

Парочка земляных волков на вершине холма была отчетливо видна в лунном свете; небо уже начинало розоветь на востоке и постепенно затягивалось предрассветной дымкой; ветерок колыхал травы вокруг, и длинные гривы земляных волков развевались, как боевые знамена. Мгновение — и они исчезли, эти ночные создания: подобно самому Пятнице, отправились отсыпаться, пока еще не встало солнце и не превратило песок, ставший за ночь ледяным, в раскаленную сковородку, по которой больно было ступать.

Каждую ночь Пятница слышал, как выли и хохотали шакалы, перекликаясь над просторами покрытого тьмой вельда.

Очень донимали его лисицы, чрезвычайно ловко охотившиеся на мышей, хотя и совершавшие, с точки зрения Пятницы, слишком много ненужных прыжков, мешавших ему, привыкшему охотиться тихо и терпеливо. Лисицы вечно оказывались где-то поблизости и, как он чувствовал, были попросту вездесущи. Он сразу догадывался, что они успели потревожить тот или иной выводок мышей, прятавшихся в траве, потому что после лисиц всегда оставался сильный запах измятых и истоптанных ими стеблей.

С каменистой вершины холма, где остро пахло даманами, прятавшимися в своих норках под землей, Пятница увидел дом и полоску ведущей к нему дороги — точно ручеек света под звездным небом. Еще там высилась ветряная мельница, окруженная колючими кустарниками, точно серебристыми призраками зимы, и высокими черноствольными эвкалиптами. И он устремился вперед, чувствуя в воздухе запах воды.

Луна превращала красноватые барханы в какое-то волшебное, застывшее море, по которому и сам Пятница, и другие животные будто плыли; море это, подобно настоящим морям, было связано с другими морями-пустынями Земли, так что здесь запросто можно было встретить, например, гремучую змею из Аризоны, или капскую кобру, или койота, или самого обыкновенного здешнего шакала.

Пятница пролез под высокой изгородью, и крупные копытные в загоне забеспокоились, заскрипели гравием; они были крупнее коров, но дыхание у них точно так же пахло сладким молоком, как и у всех травоядных. Это были канны, и Пятница старательно обошел это скопление огромных рогатых голов и даже спрятался за камень, когда одна из антилоп, испугавшись чего-то, вдруг встала на дыбы, похожая на фоне чистого неба на скаковую лошадь, а потом умчалась куда-то.

Когда стук ее копыт затих вдали, стадо успокоилось.

Он добрался до водоема, когда солнечные лучи уже осветили крылья ветряной мельницы. Круглая цистерна с очень высокими бортами была полна воды. Прохладный ветерок даже гнал по поверхности воды небольшие волны, и вода выплескивалась через край, образовывая на красной земле небольшие лужи.

Вокруг цистерны буйно разрослись кусты и желтоватая трава, а неподалеку торчало скрученное ветрами дерево с голым белым стволом и редкими ветвями на самом верху.

Пятница обследовал дерево, сперва как следует напившись из лужицы, и раздраженно затряс головой, когда стая рябков прилетела к цистерне попить и искупаться. Птицы распушили перья и громко хлопали крыльями, приветствуя друг друга.

Пятница поймал одну из них прямо на земле, а остальные с шумом и криками, похожими на звон колокольчиков, умчались прочь, пролетев прямо у него над головой — лишь мелькнули длинные пятнистые хвосты и рыжеватые грудки.

Становилось все светлее; солнце выжигало остатки холодной ночи, и далекий дом словно вырастал над землей со своими белыми-пребелыми стенами, хозяйственными постройками и старой башней для колокола, ослепительно сияя в солнечных лучах. Вокруг него был островок зелени, где доминировали четыре пальмы, куда более высокие, чем ветряные мельницы, а дальше расстилался безбрежный серо-зеленый вельд.

Места, где обитали люди, были очень важны для Пятницы в его скитаниях, однако же и отсутствие их не было для него трагическим. В таких местах всегда была вода — обычно в виде естественного источника — и довольно много пищи, хотя из-за крыс, которых он как-то наловил в одном из амбаров, вряд ли стоило подвергать себя риску быть съеденным проклятыми псами, да и другие, более крупные представители семейства кошачьих встречались здесь куда чаще — их привлекала вода, а заодно они и охотились на собравшихся к водопою более мелких зверьков. От одной ветряной мельницы до другой было примерно километров двадцать, и в подобном месте Пятница попал в скверную историю.

Сперва он нашел свежий помет каракала и сразу насторожился, но довольно быстро успокоился, потому что больше никаких следов не встретил. Потом ему попалась клетка-ловушка с наживкой из падали. Ловушка имела вид куба со стенками из металлической сетки и открывалась только с одной стороны. Пятница дважды обошел ее кругом, привлеченный столь «замечательным» ароматом, потом все же шагнул внутрь и осторожно стал красться по направлению к белой коробке у дальней стенки. Делая последний шаг по сухой траве, он вдруг ощутил легкий толчок, что-то сдвинулось под его лапой, и дверца ловушки у него за спиной с металлическим лязгом захлопнулась, преградив путь назад.

Кот от неожиданности подпрыгнул — так громко в царившей вокруг тишине прогремела упавшая дверца, — и ему потребовалось некоторое время, чтобы окончательно убедиться: выбраться из этой проволочной коробки невозможно. Парочка крошечных дикдиков шарахнулась было в сторону, потом снова принялась пастись. Пятница снова обошел всю клетку, пытаясь найти выход; сквозь проволоку на него смотрели ко всему равнодушные яркие звезды; вокруг было только небо, а путь на волю преграждала невидимая в темноте, однако совершенно непреодолимая стальная сетка.

Леопард, попав в такую ловушку и понимая, сколь она прочна, стал бы, наверное, в сильнейшем страхе и ярости кусать и рвать когтями стальную сетку, пока не истощил бы все силы и не поранил до крови морду. А в конце концов лег бы неподвижно и стал ждать, затаив злобу, смертельно опасный. Животные, более похожие на собак, использовали бы свои норные качества, роя землю когтями и пытаясь устроить подкоп; при определенном везении они смогли бы, наверное, даже выбраться на свободу. Медоед, обладающий редкостной сообразительностью, при наличии достаточного времени прогрыз бы в сетке дыру мощными зубами и расширил ее когтями, и потом охотники-трапперы стояли бы с озадаченным видом у запертой, однако пустой ловушки, удивляясь, как это зверь, сделавший такую маленькую дыру, сумел разгрызть стальную сетку, которая поддавалась только специальным кусачкам.

А вот более мелкие представители семейства кошачьих, в том числе пятнадцатикилограммовый каракал, для ловли которого подобные ловушки использовались особенно часто, смирились бы со своим пленением — на время, конечно, — и стали бы ждать развития событий с поистине кошачьим стоицизмом.

Пятница лежал, глядя, как разгоралась в небе заря, и внимательно прислушиваясь ко всем звукам вокруг; беспокойство охватило его только к полудню, когда солнце было в зените.

Такая ловушка — изобретение не только более гуманное, чем капканы со стальными челюстями, но и весьма часто применяемое зоологами для исследовательской работы, поскольку позволяет поймать зверя живым и даже, если угодно, как-то пометить его или надеть на него радиоошейник, а потом снова отпустить на волю. Хищников стараются после поимки перевезти куда-нибудь в заповедник, подальше от сельскохозяйственных угодий и от тех мест, где тот или иной зверь считается «больным» или «крайне опасным».

Последний этап — транспортировка и выпуск животного на волю — прост, ибо требуются всего два человека, чтобы поднять клетку и поставить ее в кузов грузовика, или, может быть, три — если в ловушку попался леопард. Осторожность требуется и при обращении с каракалом, а уж с барсуком и подавно. Ну а дикий кот, стоит открыть дверцу клетки, просто исчезнет — глазом моргнуть не успеешь.

Достаточно просвещенный человек, занимающийся разведением овец или ангорских коз, вполне способен сразу выпустить попавшегося в ловушку дикого кота или барсука, но даже он ни за что не выпустит леопарда или каракала и не повезет этих животных в ближайший заповедник — испугается недовольства соседей или того, что хищник вернется и снова начнет резать его скот.

Поскольку леопарды уже крайне редки на Большом Карру и к тому же находятся под охраной закона по всей стране, клетки-ловушки используют теперь почти исключительно для охоты на каракалов, которых в живых оставляют крайне редко.

Причины такой жестокости понять нетрудно даже сотрудникам заповедников.

Численность каракалов угрожающе увеличилась в последние двадцать лет; эти хищники сильно вредят отарам овец и коз, хотя оба эти фактора связаны прежде всего с деятельностью самого человека и являются результатом интенсивного развития животноводческого фермерства. В ловушки попадаются порой и другие животные, привлеченные запахом приманки, и среди них даже мелкие антилопы и дикобразы.

Каракалы — эта «чума», как их называют фермеры, — невероятно размножились из-за вторжения человека в естественный распорядок жизни хищников, существовавший в доисторическом Карру; с тех пор львы были в значительной степени истреблены, леопардов отогнали к самым горам, в результате чего стремительно размножились шакалы и орлы.

Война с шакалами набирала обороты, совершенствовалась техника борьбы с ними, и в один прекрасный день (ведь двадцать лет, с точки зрения эволюции, — всего лишь мгновение) каракалы из редких животных, хотя и встречавшихся по всей Африке и Ближнему Востоку повсеместно, вплоть до Индии, как бы вырвались из своей естественной и довольно узкой ниши и распространились чрезвычайно широко, заняв в природе то место, которое раньше принадлежало черноспинным шакалам и орлам.

С уменьшением численности шакалов — их истребляли по непроверенным данным тысячами — и орлов, которые гибли сотнями, угрожающе размножились даманы, как на то способны только грызуны.

Пара черных африканских орлов, или орлов-яйцеедов, способна съесть примерно триста даманов в год; у каракалов примерно тот же показатель, но существует несколько факторов, свидетельствующих о более благоприятных для каракалов условиях жизни. Благополучие любого дикого животного зависит от трех обстоятельств, составляющих основу его выживания, — логова для воспроизведения потомства, пищи, необходимой для роста и продолжения рода, и количества соперников.

Котята каракалов, после того как мать предоставит их самим себе, весьма уязвимы и вполне могут стать добычей шакалов и орлов. Но поскольку львы и леопарды на Карру практически отсутствуют и даже шакалов и орлов стало значительно меньше, прежней опасности для молодых каракалов не существует; освободилось множество удобных мест для устройства логова, и к тому же невероятно размножились даманы — отличная пища для каракалов. И вот красивые рыжие кошки с мощными и острыми зубами и когтями стали размножаться с угрожающей быстротой, буквально уничтожая мелкую дичь и скот в тех местах, где раньше никогда в сколько-нибудь опасных количествах не встречались.

Естественные законы природы, связанные со «спросом и предложением», постепенно, конечно, исправили бы подобное положение вещей: мелкой дичи стало бы меньше, и рождаемость хищников, а также уровень их выживания сразу упали бы. Но в тех краях, где естественный ход вещей нарушен человеком — существуют посевы зерновых, где кормятся мелкие животные вроде мышей, песчанок, пустынных слепышей и цесарок, а овцы и козы заменили собой газелей и дикдиков, — так и не возникнет, видимо, возможности для мелких антилоп как-то восстановить свою численность или хотя бы получить передышку для пополнения поголовья.

Таково было положение вещей и близ фермы, принадлежавшей деду Анны, на самом юге Капской провинции, то есть достаточно далеко от более диких, полупустынных районов обитания каракалов, и дед не раз сокрушался по поводу падения численности уникального капского гризбока, к которому питал особую слабость. С другой стороны, Анна не раз слышала, как дед утверждал, что и человек имеет законное право на определенное место в данном миропорядке, даже если именно человек и есть самый страшный хищник из всех и бесконтрольно размножается за счет других живых существ; в конце концов, и человек тоже подчиняется естественным законам выживания, а среда его обитания, хотя и довольно обширная и вроде бы находящаяся у него под контролем, в итоге тоже оказывается столь же уязвимой, как, например, у кроликов, живущих по берегам рек.

Люди, как ни парадоксально, являются хищниками, обладающими чувствительной душой. Владелец той фермы, неподалеку от которой сидел запертый в проволочной ловушке Пятница, был именно таким человеком. Это он устроил для канн специальный загон, через территорию которого ночью пробегал Пятница. Таких людей здесь было не так уж и мало.

Все вместе они владели довольно большой территорией — горами, пастбищами, пустыней, лесами и саваннами, — так что состояние дикой природы в значительной степени зависело именно от них. В частности, они весьма ревностно относились к сохранению диких зверей, водившихся в окрестностях их ферм.

Тот каракал, для которого, собственно, эта ловушка и была поставлена, посетил Пятницу на вторую ночь. Это был крупный самец, и Пятница, забившись в самый дальний угол, отчаянно шипел с видом загнанной жертвы — уши плотно прижаты, глаза сверкают, шерсть дыбом. Через некоторое время каракал перестал ходить кругами возле клетки и прилег, глядя на Пятницу всего лишь с любопытством.

За три ночи до этого каракал за десять минут убил шесть молодых козочек, а съел всего лишь полкило мяса с бедра одной из них. Когда он убил свою первую жертву, перерезав ей нервы с обеих сторон шеи и крупную вену на горле, то долго стоял над мертвой козой и смотрел на собравшихся полукругом и теснивших его любопытных ее товарок; его раздражение и беспокойство все нарастали, а козы обступали его все теснее, так что вторую козу он убил, подчиняясь оборонительному инстинкту, однако стадо перестроилось и, сомкнув ряды, снова стало наступать на него, и убийство пришлось повторять еще несколько раз.

На рассвете каракал убрался прочь, а когда взошло солнце, послышался рев грузовика, который медленно полз по каменистому вельду.

Сам фермер, обычно сразу и тщательно проверявший свои ловушки, чтобы не причинять попавшим в них животным лишних страданий, уехал на выходные, четко разъяснив перед отъездом одному из своих наиболее ответственных помощников, что следует сделать. Однако — и в том был явно перст судьбы — помощник его, сидевший сейчас за рулем грузовика, не смог выполнить поручение хозяина, ибо в тот самый день умер его отец, которому уже перевалило за сто лет. Старик мирно почил на своей лежанке, сделанной из африканского ореха и застланной звериными шкурами. Лежанку привезли сюда в своем фургоне еще первые переселенцы более ста пятидесяти лет тому назад, так что и она, и сам старик были частью истории Большого Карру.

Водитель грузовика, сам уже успевший поседеть, родился на этой ферме, играл когда-то в песке возле домишек рабочих вместе с другими такими же смуглыми скуластыми ребятишками и хорошо знал, какие животные населяют вельд. С детства знал он и отношение своего молодого хозяина к этим диким животным, которое тот унаследовал от своего отца, и все же атавистический страх порой пробуждался в нем, если речь заходила о снятом когтистой лапой скальпе или тяжком ранении.

Он остановил грузовик и некоторое время внимательно вглядывался, не выходя из кабины, в темное нутро клетки, сильно озадаченный тем, что никак не может разглядеть попавшегося туда зверя. Потом он открыл дверцу, перегнулся через спинку сиденья, достал ружье и, спрыгнув на землю, обошел ловушку кругом. Пятница поворачивал голову ему вслед, съежившись в углу. Он больше не рычал, не выл и не плевался, а лишь отчаянно смотрел сверкающими зелеными глазищами, плотно прижав уши.

Когда человек присел на корточки, положив на колени ружье, и стал рассматривать кота, тот разинул пасть, с задушенным шипением продемонстрировал зубы, да так и оставил пасть полуоткрытой. Дышал он тяжело — видно, мучила жажда.

Ружье было старым, однозарядным, без предохранителя, которого лишилось много лет назад, однако же особой нужды в нем и не было: стреляли из него крайне редко. Так что жизнь Пятницы висела на волоске. Человек сидел на корточках, шаря рукой в кармане в поисках патрона, нагревшегося там. Ствол ружья был ледяным. В металлической сетке посвистывал ветер, несший холодные, похожие на красный перец, песчинки. Песок запорошил Пятнице глаза, ветром усы ему прижало к морде, и он смешно моргал глазами. Человек думал об отце, о похоронах, о хозяине, о том, как мало у него времени и он не успеет содрать с этого дикого кота шкуру, а больше всего — о том, как ему холодно и тоскливо. И тут вдруг ему стало жалко попавшегося в ловушку зверька. Он положил ружье на землю, выпрямился и, стоя сбоку от дверцы, поднял ее.

Пятница, стараясь не смотреть на светлое пятно человеческого лица и слепящее солнце прямо за ним, за черными округлыми полями его шляпы, медленно приподнялся, попробовал, может ли двигаться на затекших лапах, и серо-черным клубком вылетел из клетки, мгновенно исчезнув в зарослях.

Человек чуть изогнул губы в усмешке.

— Беги, котик, беги, — сказал он, — спеши к своей семье.

Да и я тоже домой пойду.

 

Глава восьмая

ФЕРМА В КАРРУ

В самом конце июля Джеймс Уиндем взял неделю отпуска.

Мэри очень не хотелось ехать на ферму в северное Карру, даже вместе с Анной и Биллом Уиндемом. Она всегда чувствовала себя стесненно в чужом доме, даже у своих хороших друзей, и предпочитала, чтобы гости приезжали к ней. А Робин Хьюго был не только человеком, совершенно ей не знакомым, но еще и холостяком. Она поехала только из-за Анны.

В жилом доме, просторном, одноэтажном, построенном в форме буквы «Н», было четыре спальни; при доме имелся флигель с ванной и удобной комнатой для двоих. Существенным, особенно для Мэри, оказалось и то, что Робин пригласил свою приятельницу, а может быть, согласно утверждениям Джеймса, даже и невесту, сочтя, что приезд гостей предоставит ему больше возможностей в плане ухаживания. Мэри с Анной поселились во флигеле, и это обеих вполне устроило.

До фермы они добрались уже к вечеру и, миновав сторожа У въездных ворот, еще по крайней мере четверть часа ехали по территории фермы до дома. Кирпичная беленая сторожка У въездных ворот стала совершенно красной от пыли среди здешних красноземов и стояла как одинокий часовой цивилизации в этом море суккулентных растений. Джеймс поставил машину под деревом в уголке обширного двора.

Дом, как бы замыкавший двор с трех сторон своими крыльями, напоминал крепость, сложенную из известняка. В нем имелись мастерские, кладовая, гаражи, не считая жилых помещений более ранней постройки. Все было ослепительно белым в лучах заходящего солнца. Двор был устлан слоем окаменевшего овечьего помета, утоптанного животными и людьми чуть ли не до зеркального блеска за время более чем векового существования фермы; отовсюду слышался гогот огромного количества белых гусей и хлопанье крыльев: птицы заметили приехавших гостей.

В отдалении, на пологом склоне холма, виднелся колокол, подвешенный между двумя белоснежными столбами, а рядом — четыре высокие пальмы. Дом, скрываясь среди густых деревьев, фасадом выходил на открытое пространство; как и во всех оазисах, рядом слышался неумолчный шум струящейся воды — самый выразительный звук здесь, постоянно напоминавший о том, почему место для фермы выбрали именно в этих далеких от цивилизации местах.

Они прошли по небольшому мостику над желобом, по которому в тени деревьев бежала вода, и очутились в обнесенном стеной саду; потом миновали еще один мостик, арки шпалер, усыпанных цветущими розами, и оказались среди аккуратных апельсиновых деревьев с побеленными стволами, окруженных ровными кругами краснозема. Воздух, казалось, стал более плотным из-за насыщенности эфирными маслами.

Поздоровавшись с хозяином дома и представив ему Мэри и Анну, Джеймс проводил их во флигель, переоделся в шорты и кроссовки и выбежал во двор. По его прикидкам, у него впереди был еще целый час, прежде чем здешнее общество соберется выпить аперитив перед ужином.

Во дворе он вспугнул гусей и возле гаража чуть не столкнулся с грузовиком Робина. В притворном ужасе он всплеснул руками и высоко подпрыгнул. Робин помахал ему из кабины могучей загорелой ручищей и широко улыбнулся:

— Беги, беги. Встретимся в нижнем краале, хорошо? Там тебя будет ждать пиво. Причем первоклассное.

Джеймс тоже помахал ему, стараясь не прерывать бега и высоко поднимая колени.

Через двадцать минут, запыхавшись, он добежал до деревни внизу, окутанной клубами пыли. Отовсюду доносилось блеяние овец.

— Быстро ты, — похвалил его Робин. — Не бросаешь?

— Если уж честно, еле ползаю. — И Джеймс скорчил рожу, изображая старца с трясущимися конечностями, взял протянутую банку пива и открыл ее. — Ну а ты, старый ленивый барон-богатей? Все небось на колесах? И пивком балуешься, конечно?

Он никогда не стал бы так шутить, если бы Робин не был таким мускулистым и крепким, чем-то похожим на своих жеребцов, пасшихся в вельде.

Робин встал в стойку, притворно разгневанный, и Джеймс кинулся на него; они немножко побоксировали, доставив огромное удовольствие двум сидевшим рядом работникам, которые сперва просто громко смеялись, а потом стали разрабатывать собственную версию поединка карате.

Когда Робин, снова подняв тучу пыли, завел свой грузовик, Джеймс поехал с ним, не выпуская из рук банку с пивом.

Они постояли в маслянистом тумане над морем серых шерстистых овечьих спин, и Джеймс, воздев руки в позе Крестителя, высоко поднял голову и торжественно произнес, глядя в небеса:

— Не оставь паству свою! А вы, овечки, вернитесь в целости и сохранности к доброму своему пастырю Робину. Да не унесет вас ни рысь, ни шакал, ни волк в овечьей шкуре.

Робин слегка толкнул его под коленки, и он чуть не упал, расплескав пиво. Загорелое лицо Робина с белоснежными зубами виднелось перед ним сквозь завесу пыли.

Однако близился зимний вечер, тени стали длиннее, в воздухе чувствовалась прохлада. В кабине грузовика на обратном пути Джеймс даже завернулся в старенький плед. Они ехали не торопясь и всю дорогу оживленно беседовали.

Робин Хьюго оказался очень спокойным, нисколько не надоедал своим гостям, и Мэри вскоре почувствовала себя с ним совершенно свободно, особенно когда поняла, что он искренне рад их приезду — главным образом, правда, потому, что это нравилось его девушке. Робин был огромного роста, худощавый, мускулистый, с продолговатым, очень загорелым лицом и медлительной речью, хотя и несколько излишне громогласной. Изо рта у него вечно торчала трубка, которую он, похоже, почти никогда и не раскуривал, а когда это все же случалось, то сперва два-три раза глубоко затягивался, долго не выпуская дым из легких. Мэри считала, что трубка помогает Робину преодолевать природную застенчивость — многие ведь любят, например, крутить что-нибудь в руках, — вот и Робин любил чистить или набивать свою трубку, которая появлялась точно по волшебству у него из кармана при виде любого собеседника — так у иных людей сразу же появляется в руках визитная карточка.

Его девушка Коринна была такой же темноволосой, как Анна, довольно плотной и, пожалуй, даже несколько тяжеловатой, на вкус Мэри. Ниже Анны ростом, коренастая, лет тридцати, она работала ветеринарным врачом и была настолько же немногословной, насколько разговорчивым — хотя и в несколько своеобразной, неуверенной манере — был Робин, любитель рассказывать всякие истории. У него было хорошо развито чувство юмора, и его аудитория без конца хохотала, слушая полные самоиронии рассказы.

Билл Уиндем был прямо-таки восхищен тем, что Коринна, как оказалось, тоже коллекционирует суккуленты, и буквально, узурпировал ее внимание, когда все собрались в гостиной перед ужином. Не было только Анны. Когда старого доктора наконец отогнали от Коринны, он вцепился мертвой хваткой в Робина. Голос у Билла Уиндема был очень громкий и совершенно не соответствовал его росту и комплекции; забавно было смотреть на них с Робином, когда старику приходилось откидывать голову назад, чтобы заглянуть своему собеседнику в лицо. Рядом с Робином он казался еще меньше, а голос его — еще громче. Своей копной абсолютно белых волос и длинным выбритым лицом он напоминал силихамского терьера, который «служит» перед хозяином. Зато благодаря Робину и Уиндему ни одной неловкой паузы в разговоре не возникло.

На улице стало холодно, и в просторной гостиной гуляли сквозняки из-за этого — вход в нее был напротив наружной двери. В камине горел огонь, однако тепла явно не хватало, и все в итоге собрались возле масляного нагревателя в центре комнаты, похожего на потрепанного жизнью, усталого робота.

Мэри чувствовала себя неуютно в этой огромной комнате, заставленной допотопной мебелью, где на одной стене висели головы антилоп, а на другой — львиная шкура. Робин явно ничего не менял здесь после смерти родителей — разве что нагреватель завел, — ну а его родители, видимо, тоже оставили все, как было при жизни деда Робина. Слишком грубая и слишком яркая люстра в центре потолка вызывала у Мэри ощущение, какое бывает, если слишком долго пробудешь в ветреный день на солнце.

Джеймс, видно, тоже несколько неловко себя чувствовал здесь, однако же храбро улыбался, хотя Мэри все-таки заметила, что в глазах его все чаще светилась тревога, когда он поглядывал в сторону двери — а делал он это очень часто.

Когда же Анна наконец появилась, лицо Джеймса мгновенно переменилось, и у Мэри больше не осталось сомнений на его счет.

Анна была в темно-зеленом платье до щиколоток, с высокой, под горло, застежкой и скроенным по косой воротничком. В черных вечерних туфельках на высоком каблуке она казалась воплощением элегантности и изящества. По пути на ферму она безжизненным комочком свернулась на заднем сиденье машины — ее ужасно укачивало, — и теперешняя метаморфоза удивила даже Мэри. Губы Анны были подкрашены, высокие скулы чуть припудрены — она явно хотела выглядеть хорошо. Судя по выражению лица Коринны, Мэри поняла, что та ошеломлена превращением в настоящую красавицу той жалкой больной, которая днем еле выползла из автомобиля, а потом стояла молча в сторонке ото всех, не принимая участия в обмене обычными любезностями. Впрочем, как выяснилось чуть позже, Коринна не только была восхищена «новым обликом» Анны, но и с удовольствием первой заговорила с нею.

Столовая приятно удивила Мэри, у нее даже настроение поднялось. Это была уютная комната с темными деревянными панелями на стенах; на огромном столе из кладрастиса горели свечи и лежали красивые салфетки. Робин сам без конца хлопотал, угощая гостей, и ему лишь слегка помогали две смешливые и ничего не умевшие молоденькие служанки.

Было подано седло африканской газели со сливовым желе, жареной картошкой и тыквой; они пили вино, которое привез с собой Джеймс. Анна больше молчала, но казалась спокойной и довольной; своей сдержанностью она словно провоцировала Коринну болтать без умолку, а сама лишь задумчиво улыбалась своей собеседнице. Мэри заметила, как Джеймс под столом коснулся руки Анны, и по его вспыхнувшему лицу догадалась, что она в ответ тоже пожала ему руку.

Надежда, что эта поездка исцелит ее дочь, чуть было не угасла совсем, когда она в очередной раз заметила, как дрожат у Анны руки. Коринна по-прежнему что-то ей рассказывала, а Джеймс настолько внимательно прислушивался к их беседе, что в итоге не расслышал обращенного к нему вопроса Робина.

Мэри с облегчением вздохнула, когда Анна, не дождавшись конца ужина и вежливо извинившись, встала из-за стола и почти незаметно выскользнула из столовой, успев, однако, ласково погладить Коринну по плечу.

В коридоре Анна немного подождала Мэри, догадавшись по глазам матери, что та непременно выйдет из-за стола за нею следом. Ей хотелось объяснить Мэри, что сегодня вовсе не обязательно провожать ее и укладывать в постель. Мэри действительно скоро вышла в коридор и участливо спросила:

— Ну, как ты, милая?

— Все хорошо, мама. И я совсем не хочу есть.

— Лучше бы ты ела хоть чуточку больше, — вздохнула Мэри, погладив дочь по щеке. (Анна слабо улыбнулась.) — Сумеешь включить во флигеле нагреватель? (Анна кивнула.) — Мэри поежилась. — Пожалуй, я лучше вернусь в столовую, там так тепло! Я еще немножко посижу и приду, хорошо?

Анна проводила мать взглядом и вышла на крыльцо. Темное небо было усыпано звездами. Она подождала, пока глаза привыкнут к темноте, казавшейся фиолетовой; дыхание вылетало изо рта легким облачком, светившимся в падавшем из бокового окна луче.

В ночной тиши уснувшего Карру до Анны донесся взрыв смеха из столовой, приглушенный говор, снова взрыв смеха — это закончил рассказывать одну из своих историй Робин Хьюго; потом вдали прозвучал не слишком хорошо знакомый Анне крик шакала. Тьма казалась ей другом, который, по крайней мере, ничего от нее не требовал.

Она подумала вдруг, что выпитый ею бокал вина оказал какое-то странное волшебное воздействие на нее, впервые растопив мертвящий холод в душе, улучшив настроение и подарив крохотную надежду на выздоровление — когда она снова станет самой собой, сумеет рационально оценивать свои страхи и разочарования. Анна пошла к светящемуся в ночи, точно маяк, флигелю, вошла внутрь и закрыла за собой дверь.

Она была уверена: тень в освещенном окне большого дома принадлежит Джеймсу, который о ней беспокоится.

Сперва она довольно долго сидела в нерешительной позе у туалетного столика, раздумывая, то ли сразу раздеться и нырнуть в постель, то ли посидеть у включенного газового нагревателя и немного почитать; покусывая ноготь большого пальца и грея на груди дрожавшие руки, она смотрела перед собой и старалась не думать о том, что ждет ее завтра. Может быть, ей удастся пойти на прогулку одной? Хорошо бы. И она стала планировать, как бы получше это осуществить. Совместные трапезы конечно же чрезвычайно утомительны, и она надеялась, что хотя бы отчасти сможет избежать этого напряжения; ей все равно сложно было принимать участие в общих разговорах за столом. Все, что в прошлом составляло ее личность — ум, чувство юмора, интерес к другим людям, веселость, сообразительность и живая реакция, — куда-то делось, словно энергию, требуемую для нормального поведения, в приказном порядке отправили по другой дороге, чтобы затем использовать в борьбе за выживание, а ей не оставили ничего, кроме пустой оболочки. Это было несправедливо по отношению к ней и несправедливо по отношению к ее друзьям; она чувствовала, что снова попалась в ловушку, ощущая собственную вину и бесполезность, куда более сильные, чем ее обычные страхи.

Любовная история с Грегом осталась в прошлом. Что ж, одной проблемой меньше. Странно, что его чувственность так надолго захватила и ее. С другой стороны, весьма волновал вопрос, сможет ли она полюбить по-настоящему. И вдруг перед ее мысленным взором возникла странно большая фигура Джеймса. В последнее время она смотрела на него иными глазами и вдруг поймала себя на том, что прикидывает, какое платье ей надеть завтра. Да, это уже что-то конкретное, и она впервые легко может это осуществить, что особенно приятно в том вечном мире тревог и тоскливой пустоты, которые заморозили ее душу. Она даже почувствовала некоторое радостное возбуждение перед наступающим днем — вместо обычного страха.

На следующее утро Анна вместе со всеми поехала осматривать ферму. Они с Коринной и Джеймсом стояли в кузове пикапа, крепко держась за железные поручни, чтобы не вылететь на ухабистой, каменистой дороге. На вершине небольшого известнякового холма им встретилось стадо африканских газелей. Робин выключил двигатель, и машина остановилась, хрустя колесами по песку.

Антилопы насторожили уши, завидев подозрительный автомобиль, и хвостики у них затрепетали, точно белые лоскутки на ветру. Рыжая шерсть пламенем горела в холодных, по-зимнему ярких солнечных лучах, и глаз невозможно было отвести от удивительного богатства оттенков — светло-коричневого, густо-шоколадного, охряного и снежно-белого на брюшках.

— Вот, помнишь, я тебе говорила, что у них шерсть цвета здешней земли? — шепнула Анне Коринна. — А белый какой — точно пена или снег!

— Да, очень красивые! — согласилась Анна.

Девушки друг на друга не смотрели, не сводя глаз со встревоженных животных, стоявших так близко, что было ясно: вот-вот они не выдержат и исчезнут.

— Посмотри, какой красавец! — снова шепнула Коринна. — Сразу видно, самец: у него и рога больше и шея толще.

Отличный экземпляр!

Анна кивнула. Антилопы начинали осторожно отходить в сторону, опустив белые морды к земле и словно нюхая ее, чтобы убедиться, что все вокруг по-прежнему, как и много веков назад, и им не угрожает никакая опасность. Потом побежали — неспешно, словно понимая условия игры, и в конце концов стали разгоняться и пролетать несколько метров в прыжке, дугой выгнув спины на фоне синего неба. Шерсть у них на крупах вставала дыбом, они, казалось, зависали в воздухе, легко опускались на совершенно прямые ножки, едва касались земли и снова взлетали.

Крупный самец убежал последним; сперва он двигался неторопливо, низко опустив голову к земле, выставив вперед рога и покачивая ими, словно отпугивая возможных врагов.

Потом тоже пустился галопом, прижав уши и разбрасывая копытами мелкие камешки. Он взлетал в воздух, подобрав под брюхо совершенно прямые ноги, и казалось, что они связаны за бабки. Зависнув, он легко касался земли и снова зависал в воздухе; белая гривка его развевалась. Вскоре он пустился стрелой через вельд вдогонку стаду, и антилопы скрылись за холмом и снова мелькнули на дальнем склоне рыже-красной волной с проблесками белой пены.

Позже, когда они снова двинулись в путь, Джеймс сказал, обращаясь к Коринне:

— А вы заметили, у того рыже-коричневого самца, о котором вы говорили, полосы точно такого же цвета, как у Анны глаза?

Анна обернулась.

— Вот посмотрите — в точности! — удовлетворенно подтвердил он.

Девушки рассмеялись.

— Ах, у меня глаза оленихи, — нарочито томно заявила Анна. — Это что же, комплимент?

Коринна, казалось, не решила еще, на чьей она стороне.

— По-моему, это всегда было комплиментом, — задумчиво проговорила она. — Как и сравнение глаз с фиалками. Или зубов — с жемчугом. С другой стороны, ведь Джеймс — медик, так что, вполне возможно, он отметил это с чисто профессиональной точки зрения.

Джеймс подмигнул Анне и отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

Холодный ветер с юга покалывал щеки и гнал по волнам красных барханов сухие, лишенные корней комки перекати-поля. Когда на пикап обрушился маленький песчаный смерч, пассажиры в кузове пригнули головы и зажмурились. Джеймс обхватил обеих девушек руками, крепко держась за перила, так что все трое оказались притиснутыми друг к другу, очень неуклюжие в своих теплых куртках с капюшонами.

— Вы сейчас похожи на эскимосок, — сказал Джеймс.

— Ну знаете ли! Ведь холодно! — возмутилась Коринна, но Анна лишь плотнее прижалась к нему; ее волосы нежно пахли весенними цветами на лугу после дождя.

Робин приостановил машину и высунулся из кабины:

— Как у вас там в кузове? Не замерзли?

— Ничего! — крикнули в ответ Джеймс и Коринна. Голоса относил ветер, однако, судя по выражению их лиц, Робин решил, что у них все в порядке. Они так весело махали руками, что он даже засмеялся.

Но прежде чем отправиться дальше, Робин в бинокль осмотрел ту ловушку, в которой всего неделю назад томился Пятница. Он хотел сперва рассказать своим гостям о пойманном коте, но передумал и ничего не сказал даже Мэри и Биллу Уиндему, сидевшим рядом, решив, что слишком сложно объяснить, почему он ставит ловушки, а упоминать о коте просто бессмысленно за давностью события.

Робин никогда не испытывал особого удовольствия, ловя каракалов и уж тем более убивая их. Загнанный в ловушку каракал со сверкающими глазами и оскаленной пастью всегда казался ему воплощением дикой красоты, и он виновато сознавал, что ведь на самом деле именно люди агрессивно вторглись на их законную территорию. Более того, согласно современным исследованиям, каракал, постоянно живущий в определенной местности, на своей собственной, четко обозначенной территории, куда менее опасен для овец и коз и приносит значительно меньше беспокойства, чем несколько новичков, поочередно пытающихся установить свое владычество на опустевшей после изгнания ее первоначального владельца территории. Спорным представлялось также мнение, что новички порой даже голодают, поскольку не знают расположения местных колоний грызунов, в частности даманов, и потому обращают свое внимание на более доступных овец и коз. У Робина был богатый личный опыт в этом отношении.

Когда-то в детстве он гостил на ферме у дяди в горах Аутениква, и охотники наконец выследили и застрелили леопарда, издавна жившего в дикой части долины, и именно с этих пор мелкие хищники стали особенно упорно истреблять овец.

Вокруг расстилалась иссушенная ветрами, безводная страна, покрытая по-зимнему желтой травой и пятнами оливково-зеленых колючих кустарников; за черными валунами виднелась цепочка холмов с плоскими вершинами, окаймлявших бескрайнюю равнину. Дальние холмы казались красно-коричневыми грязноватыми пятнами и все время как бы отступали по мере приближения к ним.

В каждой долине была своя особая растительность: трава цвета львиной шкуры, густые заросли акации с белыми колючками, а здесь вот — ярко-зеленые эвкалипты, красиво выделявшиеся на фоне красных песков. Какой-то стинбок бросился удирать от них; белый фартучек под хвостом, белое брюшко и красно-коричневая спинка мелькали среди ржавого цвета кустов, то сливаясь с ними, то вновь появляясь на прогалинах, — в точности как те маленькие антилопы с прямыми ножками и длинными ушами, которые так часто становились героями наскальной живописи бушменов.

Впереди, становясь все выше и величественнее по мере приближения к ней, высилась одинокая гора-монолит, у самой вершины опоясанная ожерельем отвесных скал. Пара орлов кружила высоко над этим скалистым образованием, то спускаясь по крутой спирали, то паря на неподвижных крыльях, если круг, описываемый одним, вдруг пересекал путь второго.

Робин остановил пикап, когда ехать дальше не было уже никакой возможности. Отсюда были хорошо видны каменистые, поросшие кустарником склоны горы — она вздымалась перед ними до неба, — и пространство вокруг, казалось, лишено было горизонта, серо-голубое, сливавшееся с куполом небес.

Они гуськом, медленно поднялись по едва различимой тропке на утес, оставив Билла Уиндема где-то позади; старый доктор с энтузиазмом шнырял по кустам в поисках каких-то особых суккулентов, которые чрезвычайно его восхищали.

Относительно ровная площадка, на которой они оказались, была покрыта слоем мягкой черной земли и помета летучих мышей и птиц, и по краям ее рос ползучий шалфей. Отвесный склон горы загораживал ее от ветра, пахло влажной землей и даманами. Над ними и под ними зияли черные пасти пещер; за изломами скал виднелись куски ярко-синего неба. В трещинах и складках зеленели ползучие растения, точно прожилки малахита; в вышине парили голуби, то появляясь, то исчезая и едва заметно шевеля крыльями.

— Ну и как? — торжествующе спросил Робин. Его спутники потрясенно молчали.

— Боже мой! — вырвалось у Анны. Она разрумянилась после крутого подъема, и Джеймс смотрел на нее точно завороженный; Пятница тоже сразу бы понял, что темное облако, окутывавшее Анну, сейчас растаяло, улетело куда-то.

— А вон тот холм с плоской верхушкой видите? Он отсюда примерно в сотне километров. В давние времена он служил переселенцам чем-то вроде маяка. Там рядом есть вода. Эти черные орлы как раз там и гнездятся. К счастью, местные фермеры там их достать не могут. Не у всех ведь благородства хватает, — сказал Робин.

— Неужели на орлов все еще охотятся? — недоверчиво спросил Джеймс.

Робин сердито повернулся к нему:

— Еще бы! — Он, видно, хотел прибавить что-то еще, но почему-то не стал и отвернулся. Решил, что сейчас не время для подобных лекций, да и Коринна все это уже не раз слышала. Робин обнял Коринну за талию и вытащил из кармана трубку. Потом, ухмыляясь, сказал Джеймсу: — Если хочешь, тебе Коринна вечерком сколько угодно случаев расскажет.

— А сам ты не можешь? — высвободилась из его рук Коринна.

Он рассмеялся:

— Мне уже немного надоел собственный голос.

Но она знала, как глубоко его волнует тема сохранения дикой природы. Однажды знакомый фермер даже обвинил Робина в том, что у него на этой природе «пунктик», и теперь он сдерживался.

— А вон там, если дойдете, есть кое-какие рисунки бушменов, — сообщил он. — Ну как, пойдем?

Орлы давно улетели к водоему возле того холма-маяка, о котором рассказывал Робин. Пятница упорно пробирался к тростникам, росшим на берегу. Он уже второй раз приходил сюда за последние три дня, прошедшие с момента неожиданной перемены его «пси-чувства», которое теперь вело его не на юго-запад, а на северо-восток. Тростники на берегу водоема были очень удобным местом, особенно после чрезвычайно суровых условий пустыни, в которых он провел столько времени. Он бы с удовольствием задержался здесь еще, если бы его необъяснимым образом не тянуло снова на север. И еще из-за кошки.

Сперва он обнаружил ее свежий след — маленькие круглые отпечатки лап на мягкой земле. Он даже не увидел их, а просто почуял и пошел на этот запах и в конце своего пути обнаружил кучку перьев и отгрызенную голову ткачика; и в этот момент прямо перед ним появился кот.

Кот был не намного крупнее Пятницы, однако же, судя по его свирепому виду, не испытывал ни малейшего восторга от появления Пятницы и готов был защищать свою территорию. Он уже не раз дрался с непрошеными гостями и всегда побеждал. Последнее сражение, правда, оставило на память порванное ухо и медленно заживающий нарыв на щеке, еще больше подчеркивавший сейчас злобное, агрессивное выражение его физиономии.

Пятница был застигнут врасплох, когда разъяренный соперник, обойдя его с фланга, возник прямо у него перед носом. Здешний кот давно уже шел по следу Пятницы, все более распаляясь, потому что след того смешивался со следом кошки. Он так грозно выл и ворчал, что умолкли лягушки у берега, а куропатки с шумом перелетели в более безопасное место.

Парочка уток с кряканьем прошумела крыльями прямо над ними, и Пятница, прижимаясь к земле в оборонительной позиции, огляделся, пытаясь найти путь к спасению, но ни на секунду не упуская из виду злобно дергающего хвостом и прижавшего уши соперника.

Он тоже завыл — пронзительным, высоким голосом — то громче, то тише, словно ветер среди камней на вершине горы.

Собственно, Пятница давал понять, что готов сдаться; он чувствовал, что оказался в невыгодном положении, но тем не менее хотел обеспечить себе относительно безопасное отступление.

Справа от него была вода, а слева — мордой к нему — этот кот, и когда враг бросился на него, выбора не осталось: Пятница плюхнулся в воду и сперва погрузился в жидкую грязь, а потом запутался в водорослях. Шок, который он испытал, с головой уйдя под воду, заставил его высоко подпрыгнуть, а потом он поплыл, бешено шлепая лапами, прямо к звездам, тоже плывшим по своему серебряному пути и растворявшимся у него перед глазами в каплях воды. Он выбрался на небольшой островок — коснулся его лапами еще до того, как увидел; под ним все качалось и прогибалось, но вскоре успокоилось, и здесь, в старом гнезде лысухи, он наконец смог передохнуть.

Он задыхался, весь дрожал и не мог уснуть до самого рассвета.

Лишь как следует удостоверившись, что враг ушел, он, собрав все свое мужество, снова вошел в воду и поплыл обратно, к илистому берегу, быстро пробрался сквозь заросли тростника, пригибаясь и мечтая поскорее найти сухой кусок земли и там дождаться согревающих лучей солнца.

Довольно долго он пролежал в траве меж двумя валунами; камни, казалось, источали накопленное за вчерашний день тепло, скрытое под замерзшей внешней оболочкой. Он ужасно замерз, но на рассвете умудрился поймать мышь, а потом, поскольку адреналина в кровь было выброшено слишком много, отхватил еще и пухленькую горлинку; все это Пятница сожрал с урчанием, и только когда тепло стало разливаться по телу, он смог уснуть.

Весь день он отдыхал там и всю следующую ночь тоже провел в этом месте, спускаясь к воде только по проделанным им самим проходам в тростнике, где не ощущалось ни малейшего запаха того кота. Он все делал медленно и осторожно, словно проверяя, все ли органы чувств снова работают как следует. Теперь он снова понял, что его тянет на юг.

Когда не ощущается быстротечность времени, когда времени для тебя вообще не существует, то не возникает и острой необходимости куда-то спешить, и Пятница слонялся неподалеку от водоема, даже, пожалуй, получая удовольствие от того, что дразнит своего врага, однако же держался все время на безопасном расстоянии.

Завершив серьезное дело — закапывание собственных экскрементов мощными ударами правой лапы, с оттяжкой, — он затем тщательно обнюхал это место, проверяя, насколько силен запах, и возвратился на прежнее место меж двух валунов.

За ночь ветер улегся; утро было ярким, солнечным, полным невнятных звуков. Пятница сидел неподвижно, шевелились только его уши, а потом даже и уши, казалось, решили отдохнуть. Глаза его то закрывались, то лениво приоткрывались, и сам он чуть покачивался, словно приподнимаясь на цыпочки. Через некоторое время, как если бы у него вдруг все зачесалось, он принялся энергично умываться и вылизываться, сопровождая это занятие короткими довольными всхрапываниями и взмахами длинного розового язычка.

Уже собираясь свернуться калачиком и уснуть, он вдруг резко открыл глаза, услышав подозрительный шум, и был вознагражден за бдительность: рядом появилась очень толстая мышь-полевка, которая, дергая носом и усами, обнюхивала оставленные котом невидимые следы. Застыв как изваяние, Пятница уставился на мышь с привычным чувством легкого раздражения и удовольствия одновременно, что предвещало успех в охоте; мышь двигалась чуть наискосок через открытое пространство так близко от него, что ее ничего не стоило достать лапой.

Он незаметно приподнял зад, перенеся весь свой вес на задние лапы, и прыгнул. Мышь умерла мгновенно — Пятница перекусил ей шею, однако он снова вонзил зубы в жертву, ибо избыток адреналина у него в крови все еще сказывался.

Потом возбуждение наконец улеглось, и он уронил еще теплое тельце мыши на землю, испытывая настоятельную потребность немедленно снова вылизаться. Умывшись, он вдруг взвился в воздух, перекувырнулся и высоко подбросил свою безжизненную жертву, поймал ее, снова перекувырнулся и швырнул убитую мышь подальше в траву.

Столь же внезапно он закончил игру, уселся, еще раз вылизал правое плечо и лапу — три длинных мазка языком, — потом отыскал в траве свою добычу, принес ее в логово меж валунами и наконец съел. Затем свернулся клубком, уткнувшись носом в пушистую шерсть, накрыл нос лапой и крепко уснул.

 

Глава девятая

ЧЕРЕЗ ВЕЛИКУЮ ПУСТЫНЮ

Джеймс стоял у себя в кабинете у окна и ждал Мэри.

Самое яркое впечатление от его поездки в Карру — Анна в тот момент, когда она смотрела с того утеса на противоположный край долины. Именно тогда он почувствовал, что Анна вернулась. Правда, еще не совсем, но губы немного порозовели, на щеках появился слабый румянец, сердце забилось чаще… Джеймс чувствовал, что мучительный душевный недуг, так долго терзавший ее, начинает сдавать позиции. Ее улыбка тогда была не просто данью вежливости. Другим людям такая улыбка не стоила бы ничего, ей же — очень дорого, но так улыбаются люди, которых наконец оставили бесконечные тревоги, пусть хотя бы ненадолго.

Теперь ее перевели в другое отделение санатория, где больше внимания уделялось физическим упражнениям, причем рядом с пациентом всегда находилась медсестра. Анна занималась физкультурой с таким удовольствием и рвением, что Медсестре часто приходилось вмешиваться и не позволять ей изнурять себя. Девушка, видимо, считала, что только так сможет наконец одолеть свой недуг. Физкультура помогала ей, облегчая душевные страдания, и она накинулась на нее, точно больное животное, которое ищет природный болеутолитель.

— Она хочет, чтобы я продала ее кобылу, — сообщила Мэри Джеймсу за чаем каким-тот деревянным голосом.

— Но вы ведь не сделаете этого, верно? — спросил он ее.

Мэри только плечами пожала.

— Я бы ни за что не стал. Отошлите эту кобылу временно к кому-нибудь из ваших друзей. У вас есть такой человек?

Мэри задумалась:

— Да, пожалуй.

— Она даже ни о чем не спросит, уверяю вас; даже и врать не придется. Это весьма типичный и, в общем, хороший признак: она активно борется с болезнью и пытается как-то расчистить свой мир от бесконечных тревог и волнений, которые, как она считает, лишь усугубляют ее состояние.

Мэри понимающе кивнула.

Джеймс взял в руки чайник:

— Вам налить еще чаю? — Он наполнил обе чашки и продолжал: — Первый совет в таких случаях — не принимать никаких поспешных и необратимых решений. Однако внушить эту мысль пациенту очень сложно. И прежде всего больной человек ни в коем случае не должен считать, что жизнь его более не стоит ни гроша. А поводы для таких мыслей действительно лучше устранить. В конце концов, окончательное выздоровление как раз и заключается в том, что к чему-то человек относится более пристрастно, особенно когда поймет, как прекрасна и увлекательна жизнь, как бессмысленно портить ее сожалениями о прошлом или страхами перед будущим.

Это так просто и — одновременно — так сложно!

— Вы говорите, точно столетний, утомленный жизнью философ, — сказала Мэри и улыбнулась.

Он тоже улыбнулся и коснулся ее руки:

— Вы-то ведь постараетесь, чтобы у вас все было в порядке?

— Постараюсь. — Она встала, собираясь уходить. — А все-таки интересно, почему начинаешь особенно ценить жизнь, лишь когда смерть коснется тебя своим крылом? — Голос ее звучал горько. — Впрочем, людям свойственно быстро обо всем забывать.

— Нельзя забыть страшные путы клинической депрессии, — твердо сказал Джеймс. — Разумеется, люди помнят о своем состоянии не очень отчетливо — мозг человеческий просто не в силах сохранить память о столь неестественном постоянном страхе, — однако, когда впоследствии больной обнаруживает, что продал или отдал то, что было ему дорого, что до болезни составляло для него смысл жизни, у него непременно возникают тяжкие сожаления. И всегда находятся бессовестные люди, готовые воспользоваться чужим несчастьем. У меня был один пациент, которому до болезни не хватало разве что птичьего молока; он продал чрезвычайно перспективный бизнес, созданием которого занимался много лет. А потом имел весьма серьезные проблемы, которые, разумеется, легко бы уладил, если бы был здоров. То ли он деньги растратил, подписав фальшивую накладную, то ли еще что-то в этом роде, но, так или иначе, любимое дело он продал, а потом чуть с ума не сошел, пытаясь его вернуть.

— И удалось?

Джеймс некоторое время молчал. Потом улыбнулся:

— Удалось. Скажем так: у данной истории конец счастливый. — Он открыл дверь, пропуская Мэри, и пошел ее провожать. — У таких больных ведь все пропорции абсолютно нарушены. Ими овладевают навязчивые и неосуществимые идеи. Ирония — и трагедия! — подобной ситуации в том, что, когда больные выздоравливают, вылезают из ямы, они и могут совершить последний, роковой шаг. До выздоровления у них нет на это ни сил, ни достаточного интереса к жизни — они просто не в состоянии раздобыть пистолет и зарядить его, купить снотворное или еще какую-нибудь гадость. Здесь нет ничего удивительного: химические процессы в мозгу способны превратить жизнь человека в ад или в рай.

— Ах, бедненькая моя Анна! — вздохнула Мэри. Потом выпрямилась, перевела дыхание и попыталась улыбнуться.

Джеймс погладил ее по плечу:

— Вы же знаете: ей уже лучше. Руки, правда, все еще чуть-чуть дрожат, но дайте ей еще месяц — сами увидите! — И весело продолжал: — Везет вам, Мэри! Вы едете домой, в наши родные, милые края! (Мэри удивленно подняла бровь.)

Между прочим, — и он протянул ей какую-то брошюру, — когда сегодня будете читать ей на ночь, прочтите ту главу, которую я здесь отметил. По-моему, она не останется безучастной.

Мэри глянула на титульный лист, склонив голову набок.

— О, так это вы написали! Обязательно прочитаю. — Она взяла у него брошюру.

Джеймс вдруг снова нахмурился и, словно желая, чтобы Мэри задержалась еще, сказал:

— Один мой пациент отказался от своей охотничьей фермы — огромной, обнесенной изгородью территории в Трансваале. Он много лет строил ее, но антилопы размножались слишком быстро. (Мэри смотрела на него озадаченно.) У него просто оказалось слишком много забот в Йоганнесбурге — и бизнес, и семья, и семейные дрязги, — так что его больной мозг воспринимал самые естественные процессы неадекватно; с его точки зрения, антилопы размножались, как кролики, пожирая предоставленное им пастбище, и его неотступно терзала мысль, что животные погибнут от голода, а виноват, разумеется, будет он, и никакого выхода он, конечно, не находил.

Полный умственный и психический паралич. Если вы с трудом можете заставить себя снять трубку зазвонившего телефона, одна лишь мысль об ответственности за живое существо, лежащая на вас лично, в ваших глазах смерти подобна!

— Значит, с людьми случалось такое, когда они уже успевали стать вашими пациентами? — спросила Мэри.

— Обычно да. И потом к недугу прибавлялось еще и понимание того, что совершена ужасная ошибка, словно обновленный, но еще не совсем выздоровевший мозг пытался любым способом повредить себе. И это ему часто удавалось, знаете ли. И вот тогда, разумеется, больные ко мне уже не приходили — как к врачу, я хочу сказать. — Мэри как-то тупо смотрела на него, но он продолжал: — Как пишут в газетах, «состава преступления нет». Изучая мозг самоубийц, ученые обнаружили отчетливое увеличение в нем количества эндорфинов — по сравнению с мозгом тех, кто умер обычной смертью. Словно мозг самоубийцы пытается предпринять последнюю отчаянную попытку спасти себя, что лишь свидетельствует об опасности подобной недостачи… (Мэри беззвучно округлила губы в горестном «О!», но промолчала, кивнув согласно головой.) Под конец люди испытывают нечто вроде бесконечного, безжалостного стресса; и приходится уступать.

Стресс наступает после страшной для них потери — настоящей или мнимой, — потери здоровья, денег, любви, положения в обществе, ответственной службы… Но если мозг подвергся необратимому воздействию стресса, даже мнимые утраты часто воспринимаются как реальные, хотя истинное положение вещей совершенно этому не соответствует, а порой является и совершенно противоположным. Просто удивительно, сколько богатых, благополучных людей убеждены, что потерпели полный крах, обанкротились, когда у них на счету денег более чем достаточно. У них возникает ужасная боязнь того, что будет необходимо зарабатывать на жизнь тяжким трудом, а у них уже нет сил встать с постели. Мозг человеческий — штука очень сложная. Взять хотя бы его поведение в том случае, когда он не вырабатывает достаточного количества нейротрансмиттеров. Случаи эти, впрочем, довольно стандартны; но можно и по наследству приобрести некую генетическую предрасположенность к чрезмерной возбудимости нервной системы, что сказывается как на умственной, так и на физической деятельности человека. Точно так же, как унаследованная артистичность, например. Или — эндорфинная недостаточность.

Он проводил Мэри до дверей веранды, выходившей в сад, однако она не торопилась уходить, чувствуя, что ему необходимо выговориться.

— Должно быть, очень тяжело… Я хочу сказать, что это требует огромного напряжения — выслушивать таких больных с их неразрешимыми проблемами, находящихся на пороге личной трагедии, — сочувственно сказала она.

Джеймс поскреб подбородок, глядя куда-то вдаль.

— Да, это действительно нелегко. Люди бросают работу, предприниматели закрывают дело или влачат жалкое существование, начинаются проблемы с закладными, увольнение высокопрофессиональных сотрудников, закрытие счетов в банках, что влечет за собой новые и новые проблемы… И самое главное — жизнь больше не кажется им безопасной, по крайней мере в данный момент… Люди, точно пьяницы, не понимают, кому и чему можно верить. Их постоянно мучит чувство собственной вины… А вы знаете, что очень многие фермеры страдают от умственного истощения? — Он посмотрел на нее в упор, глаза его горели.

— Фермеры? — изумилась Мэри. — Вот странно! Всегда ведь считалось, что фермерство — очень здоровый образ жизни.

— Физически так, видимо, и есть, — кивнул Джеймс и улыбнулся. — Но поскольку вы тоже хозяйка фермы, вам следует знать о подобной опасности.

— Ну, разумеется! — весело подхватила Мэри. — Впрочем, я и так знаю, какая с этим связана огромная личная ответственность, — ведь последнее решение всегда принимает хозяин фермы, сколько бы у него управляющих ни было.

— В том-то и дело! Личная ответственность. И это при том, что фермеру приходится бороться с такими природными бедствиями, как ливни, саранча и тому подобное, и порой он в этой схватке проигрывает. Если вы слишком часто проигрываете, это может стоить слишком дорого, и винить будет некого, кроме самого себя.

— Да, фермерство, безусловно, требует очень большой отдачи, — задумчиво проговорила Мэри. — Бывает, испытываешь огромное удовлетворение, а бывает и совсем наоборот. И жестокие разочарования тоже случаются, даже небольшие трагедии, насколько мне известно по собственному, не слишком богатому опыту. Но у меня-то молочная ферма. Однако я хорошо могу себе представить, какая это трагедия, если, например, выращиваешь какую-нибудь монокультуру на огромной площади, она вот-вот созреет, но вдруг налетает ливень с градом и ураганом — и ты полный банкрот.

— И страховки у тебя нет! — подхватил Джеймс.

Мэри заметила его улыбку и предложила свой вариант:

— Или еще и ногу сломаешь.

— И дом у тебя сгорит дотла, — не растерялся Джеймс.

— Ну и еще, по-моему, для «полного счастья» не хватает, чтобы жена, прихватив детей, сбежала с любовником, — завершила Мэри этот список несчастий, и оба рассмеялись.

— Ну что ж, основную мою мысль вы поняли, — сказал Джеймс уже более спокойно. — Некоторых своих пациентов мы передаем психологам, однако подобное состояние грозит соскальзыванием в клиническую депрессию, а это очень опасно. И никакого проку нет от благожелательных друзей и родных, которые твердят больному, что беспокоиться ему не о чем, — хотя они искренне сочувствуют ему. Такие больные отлично понимают, что с ними происходит нечто ужасное, и, возможно, убеждены, что подобное ощущение свойственно только им одним, что это кара Господня и не поддается лечению; в таких случаях начало выздоровления для них — вера в то, что они излечимы, что их жалкому существованию непременно придет конец. Продолжайте твердить это Анне, но не ждите от нее ответа. Просто без конца повторяйте, что она поправится, вот и все.

— Хорошо, буду повторять! — Мэри было приятно увидеть его улыбку.

— У нас и без того жизнь сложная и тяжелая, но тем, кто лечит душевнобольных, порой приходится совсем туго. Стереотип безумного психиатра с его кушеткой — просто злая шутка вроде мрачного косаря с его косой, однако же шутки эти создает здоровый мозг, невольно высвечивая две основные вещи, с которыми не так-тот легко примириться: смерть и утрату контроля над собой. Есть, разумеется, крайние случаи, но безумие у психиатров встречается крайне редко, особенно по сравнению с количеством случаев тяжелой депрессии у людей всех мыслимых типов и профессий. И люди, разумеется, вовсе не должны сперва почувствовать себя сумасшедшими, а уж потом идти к психиатру.

Мэри похлопала его по руке и сказала:

— Звучит чрезвычайно оптимистично, Джеймс! Жаль, что вы как специалист не можете являться экспертом в области «паблик релейшнз». У вас бы отлично получилось. — Она сказала это совершенно по-матерински, чуть снисходительно, но Джеймсу все равно было приятно.

— Ну что ж, до встречи?

Мэри улыбнулась и кивнула. Он смотрел, как она идет через лужайку — маленькая, изящная, очень прямая. Восхитительная женщина!

У него был чрезвычайно трудный день, полный чужих несчастий. Слишком много равнодушных или бесконечно печальных лиц, давно и хорошо знакомых. Невозможно вспомнить, сколько раз за сегодняшний день он заставлял себя изображать на лице беззаботность и здоровое жизнелюбие.

Нет, лучше вспоминать лицо Мэри — живое, мужественное лицо человека, на которого можно положиться. Но перед глазами почему-то все время возникало лицо Анны, нет, ее теперешняя маска, прекрасная маска среди прочих подобных лиц-масок, продолжавших медленное кружение в тенетах вечного страха.

…Пятница услышал выстрелы задолго до появления всадников. С вершины холма всадники казались какой-то особой разновидностью животных; один рыжий и два черных, длинноногие эти звери мчались по пологому склону, а перед ними летела покрытая белыми бурунами рыжая волна африканских газелей. Вокруг стояла странная тишина, нарушаемая лишь редкими хлопками выстрелов.

Ветряная мельница, к которой направлялся Пятница, точно магнит притягивала к себе и всадников — теперь он уже отчетливо видел их; туда же устремились два пикапа и большой грузовик, до того поджидавший их в тенистой рощице.

Пятница, как всегда, внимательно и сосредоточенно наблюдал за всеми этими передвижениями, а когда в его сторону еще и подул ветерок, стал принюхиваться с возросшим любопытством. Сперва он почуял запах дыма, очень слабый, лишь указывавший, где горит костер; потом — запах свежей крови и только что съеденной, полупереваренной зелени, исторгнутой убитыми газелями; чуть позже — невыносимо соблазнительный аромат жареного мяса. Пятница облизнулся и поудобнее устроился мордой на передних лапах, коротко мурлыкнул и тут же закрыл пасть.

Владелец фермы сидел на складном походном стуле и лучезарно улыбался всем вокруг. Это был его день! В этот день, раз в году, к нему на ежегодную охоту съезжалось множество гостей; эта традиция была учреждена его отцом еще шестьдесят пять лет тому назад, и теперь собственный, почти взрослый внук в легкой кружевной тени дерева, опершись о капот пикапа и прихлебывая пиво, беседовал со своим приятелем в стороне от остальной компании. Возле хозяина фермы, посверкивая новенькими мощными ружьями с оптическими прицелами, синеватой сталью стволов и полированным деревом прикладов, кружком устроились старики — его закадычные друзья — целый польский стрелковый батальон, все родом с Карпат, в куртках, отделанных мехом, и в охотничьих шляпах.

Тут же стоял и его старый управляющий, краснолицый, рыжеволосый, в шляпе с круглой плоской тульей и загнутыми полями, надвинутой на уши и точно намертво приделанной к металлической оправе очков.

Холодный ветер, что дул весь предыдущий день, давно улегся. Две сотни убитых газелей, сваленных в кучу, были в отличном состоянии, и хозяин фермы налил себе еще виски.

Бутылка сверкнула янтарно-золотистыми искрами в солнечных лучах; в воздухе чувствовался аромат жарившегося мяса — бараньих ребрышек, колбасок и, что было вкуснее всего, печени и почек только что подстреленных антилоп. Стреноженные лошади дремали под деревом, а слуги сгрудились у разожженного неподалеку костра. Как и все его старинные друзья, хозяин фермы был в галстуке, в любимой коричневой шляпе и старом твидовом пиджаке — это тоже являлось частью давным-давно установленного распорядка вещей.

Его внук и приятель внука были в охотничьих сапогах и расстегнутых рубашках цвета хаки, а беседовали они о своих будущих карьерах и содержании заповедников. Оба недавно прослушали лекцию, и им наглядно продемонстрировали типичную ситуацию сверхинтенсивного использования пастбищ, когда загнанные в загоны отборные животные, например овцы, превращают первоначально богатую серебристыми травами и сочными суккулентами равнину сперва в полупустыню, а потом и в бесплодную, эрозированную пустыню.

Совсем другой разговор шел среди тех, кто собрался вокруг хозяина фермы; здесь говорили о стрельбе, рассказывали истории о давным-давно исчезнувших с лица земли государствах, о диких кабанах и оленях, на которых охотились в заснеженных лесах.

Эти рассказы были исполнены ностальгии, но отнюдь не пустого хвастовства; в них всегда ощущалось уважение к древнему мастерству охотника, будь то или в далекой северной стране среди Карпатских гор, или под жарким солнцем Африки, где так много различной дичи, даже в пустынях. Все это были некие «реликтовые экспонаты», представители старой европейской аристократии, знававшие времена, когда охота была чистым спортом и секретарь любого охотничьего общества знал каждый ствол и каждому давал возможность проявить себя, а убитые животные считались по головам и непременно велась запись в охотничьей книге владельца данного края.

Возле костра, на котором жарилось мясо, разговор был громче и оживленнее, а порой слышались даже взрывы смеха, отчего Пятница вздрагивал, дергал ушами и крутил головой.

Одного из загонщиков во время охоты сбросила лошадь, и теперь он оправдывался, объясняя, как все это случилось.

Оказывается, чья-то пуля пролетела буквально в двадцати сантиметрах от его лица, ее-то свист и испугал лошадь. К сожалению — однако к полному восторгу слушателей, — рассказчик был заикой, и его эмоциональный рассказ, сопровождавшийся бесконечным раздраженным тыканьем пальцем в сторону явного виновника происшествия, старика в куртке с меховым воротником и охотничьей шляпе, чрезвычайно всех веселил.

Внук хозяина фермы Джордж взял бинокль и, искоса глянув на собравшихся вокруг деда гостей, попытался что-то рассмотреть вдали. Тут же трое дедовых приятелей тоже вскинули свои бинокли.

— Ты что там высматриваешь? — спросил Джорджа его приятель.

— Еще не понял; а вот старцы, похоже, весьма заинтересовались. — Вдруг он воскликнул: — Э, да это дикий кот! Его отлично видно. Вот, посмотри-ка. — Он протянул приятелю бинокль, а сам, склонившись над его плечом, давал указания: — Видишь два белых камня? На самой вершине холма? Теперь возьми метра на два вправо — там такой маленький зеленый кустик, чуть левее…

— Да… я его вижу! Господи, да я впервые в жизни встречаю дикого кота!

Он все еще не отрывал бинокля от глаз, когда Джордж хлопнул его по плечу и злобно прошипел:

— Черт побери! Вон тот старый урод уже за ружьем тянется.

Видно, собрался в кота стрелять.

— Да неужели? И что же теперь?

— Погоди-ка, дай мне винтовку.

— Что это ты задумал?

— Да ничего особенного, просто хочу кота спугнуть.

Юноша взял теплую куртку с переднего сиденья пикапа и устроился на земле за капотом машины, где его не было видно гостям. Он быстро перезарядил ружье, настроил оптический прицел, лег плашмя и выждал несколько секунд.

Треска спущенного курка Пятница не услышал, но услышал, как просвистела пуля и что-то взорвалось возле самой его головы; каменные осколки и засохший помет разлетелись во все стороны, что было очень странно в окружавшем его море тишины и терпеливого ожидания; он подпрыгнул и сломя голову бросился в кустарник чуть ниже по склону холма.

— Отличный выстрел, Джордж! Кота как ветром сдуло! — восторженно прошипел приятель у Джорджа за спиной, опуская бинокль и похрюкивая от сдерживаемого смеха. Он плюхнулся на землю рядом с Джорджем и еле выговорил: — Жаль, ты не видел, какая у этого старца была физиономия.

Джордж высунул голову, точно боец из окопа, и осторожно посмотрел сквозь стекло кабины в сторону стариков. Потом осторожно извлек пустую гильзу, которая слабо звякнула, ударившись о дверцу пикапа, а потом они некоторое время просто катались по траве, ослабев от сдерживаемого хохота.

— Ну конечно, теперь он рассказывает, что стрелять вовсе и не собирался! Вон, кладет ружье… А теперь сюда смотрит.

— Мы невинны, как новорожденные младенцы! — заявил его друг. — Мы и понятия не имели, что он собирался делать, верно?

Они снова затряслись от смеха, так что задребезжала дверца пикапа.

А старики вновь сплотили свои ряды и возобновили неспешный разговор, попивая виски и щурясь на солнце.

Когда спустилась ночь, Пятница пробрался к опустевшей наконец ветряной мельнице. Он слегка касался земли носом, старательно принюхиваясь, и вскоре наткнулся на остывшую золу кострища — чуть теплое беловатое пятно — и заворчал, готовый драться за свою добычу. Ему откликнулись две генетты, да мелькнул неподалеку похожий на серую змею мангуст, уносящий в пасти свою добычу.

В разное время ночи это место посетили разные существа — шакал, дикобраз, дикий кот с черными лапками и две длинноухие лисицы, однако Пятница уже успел урвать свою долю, и ему досталось даже больше, чем всем остальным: охотники оставили недалеко от костра внутренности двух десятков южноафриканских газелей, так что хватило всем собравшимся здесь ночным хищникам, и, кроме оскаленных зубов, негромкого ворчания или резкого пугающего броска в сторону соперника, никаких особых инцидентов между ними не было.

Пятница провел возле мельницы двое суток, и к концу второй ночи там не осталось ничего, кроме кострища, что напоминало бы о той многолюдной охотничьей компании.

Полузатоптанные пятна засохшей крови, несколько седых волосков и блестящие бронзовые гильзы, которые со временем потемнеют, как и те, что лежали здесь прежде, — вот и все следы отвратительной бойни.

Были здесь и другие следы: сношенные лошадиные подковы, медленно ржавевшие в сухом воздухе пустыни, и свинцовые кругляшки, которыми стреляют из гладкоствольных старых ружей. Пятница равнодушно обследовал неизвестные предметы, прошел мимо пещер, некогда служивших жилищами бушменам, нарисовавшим на их стенах антилоп и людей с похожими на палочки руками и ногами, — эти художники жили здесь за много веков до появления тех, кто стреляет из ружей и ездит верхом на лошадях. Пятница не обратил внимания и на те древние каменные орудия труда, которые принадлежали еще более древним обитателям этих пещер, жившим за тысячи лет до появления бушменских художников. А еще на этих равнинах ему не раз попадались окаменевшие кости рептилий, которые некогда жили здесь, в теплом море, за миллионы лет до создателей каменных орудий.

Современный наблюдательный человек, возможно, задумался бы над символическим значением всех этих следов, оставленных охотниками, переселенцами из Европы и первобытными художниками-бушменами, создателями прекрасной наскальной живописи. Первые занимались тем, что уничтожали природу с помощью пуль, а позже — с помощью бесчисленного количества скота; последние существовали в нерасторжимой связи с природой, словно растворяясь в ней, и в мире животных считались просто хищниками, способными, впрочем, соперничать со львами, леопардами и гепардами.

Возможно, защищаясь от природы, те, кто совсем недавно оккупировал эти земли, не признали в ней первобытного рая, который царил вокруг и который они видели постоянно, поскольку им внушили, что в раю непременно должна быть пышная растительность, журчащие ручьи и благодать; и в полном соответствии со своей человеческой природой — а людям свойственно обладать тем, что они любят, и стремиться узнать все об излюбленном предмете, чтобы обрести власть над ним, — эти люди поймали духов этой дикой земли, воплощенных в те прекрасные существа, что жили здесь. Однако же руководствовались они не любовью, а ненавистью: ненавидели здешние суровые безводные зимы, львов и отравленные стрелы. Для бушменов рай был там, где жизнь легка, где есть пища, а пищей им служили животные, миллионы диких животных, на которых могли охотиться. Но европейцы, давно забывшие, что некогда эта аксиома была верна и для них, жаждали лишь власти над тем, что теперь стало им недоступно, и сходили с ума от этой кровавой жажды разрушения.

Много, очень много поколений тому назад койсанские народы поняли эту простую истину. А более поздние представители этих народов, понимая ее, еще и яростно стремились защитить свои любимые края от белых варваров.

Пятница сидел на плоском камне, еще хранившем дневное тепло, и наблюдал за медленно подкрадывающейся темнотой.

Зрачки его расширились, чувства были напряжены до предела; ожидая, когда уляжется ветер, он пару раз зевнул и стал вылизывать прежде всего пах и живот. День был холодный, ветреный; в воздухе чувствовалось леденящее дыхание снегов с далеких гор на юге. Порывы ветра своими холодными пальцами ворошили шерсть кота, раздували усы, но особого впечатления, впрочем, на него не производили — спасал густой пушистый подшерсток. Пятница поморгал, и молочного цвета защитные пленки, прикрывавшие глазные яблоки, извлекли крохотные песчинки, попавшие в глаза, когда он неотрывно смотрел на юг, как и всегда перед очередным долгим переходом. У него за спиной, уже отчасти стершиеся в памяти, были четыре с половиной месяца осенних и зимних странствований, более тысячи километров пустыни.

Вперед он продвигался медленно, однако же для него это особого значения не имело и совершенно не меняло ровного ощущения взятого ранее следа. Безжизненные днем, как это могло показаться, равнины, монотонно сменявшие одна другую, ночью кишели жизнью: здесь было полно шакалов, лисиц, мангустов, земляных волков, хорьков, генетт, барсуков, дикобразов и мелких чернолапых диких кошек — ближайших родственников Пятницы. Всех этих зверей он не особенно опасался, но порой обстоятельства заставляли его пересекать охотничьи территории больших диких котов, а встречи с этими тварями всегда были очень неприятны.

Линия его пути неизменно имела форму зигзага, поскольку шел он по руслам высохших рек. Реки отыскать было нетрудно — зеленые полосы колючей растительности среди почти голой пустыни; деревья, как и всегда, давали Пятнице и тень в лунные ночи, в которой ему легко было укрыться, и убежище, и пищу; возле них он часто находил и случайно сохранившиеся водоемы. Все это было не менее важно и для всех прочих хищников, так что Пятница редко оставался в одиночестве: вечно поблизости оказывался совершенно нежелательный сосед. Пищей некоторым животным служили такие, казалось бы, совершенно несъедобные вещи, как древесные грибы, росшие на колючих акациях, и смолы, которые выделялись сквозь трещины в коре; однако Пятница всегда мог поймать ночью песчанку или водяную крысу, а днем — полосатую мышь-полевку. А как-то раз на каменистой тропке, укрытой травой и низкорослым кустарником, поймал даже молодого рыжего капского дамана и пообедал на славу.

Днем эти суровые края, словно забытые всеми, кроме солнца, казались пустынными, заброшенными, и жизнь здесь проявлялась лишь в виде парящего в небесах чернокрылого коршуна или орла, озиравшего вельд в поисках стинбока.

Когда одно из этих наполнявшихся водой лишь в период дождей русел рек поворачивало слишком сильно на запад, Пятнице приходилось пробираться по открытой местности до другой пересохшей речки, и лишь луна видела, как с каждой неделей он все ближе подходил к горам, к возделанным полям в долинах, окруженным более мощными и густыми деревьями. Зима вела свои последние жестокие бои перед отступлением. Однако самый холодный период путешествия Пятницы был еще впереди.

 

Глава десятая

РОXXЕФЕЛЬДБЕРГЕ

Почти незаметно для Пятницы — разве что здесь была чуть иная растительность и обитатели — местность начала постепенно повышаться. С каждым днем плоская равнина на севере, откуда он пришел, казалась все более далекой. Широкое голубовато-серое пространство, покрытое бесчисленными пятнами корявых, с мясистыми листьями суккулентов, где паслось бесчисленное множество овец и африканских газелей, куда-то отступало, деревья стали попадаться все реже, потом исчезли совсем, только возле цистерн с водой и ферм порой торчало одинокое дерево да возле площадок для пикников у шоссе сохранилась какая-то растительность. Это была суровая, каменистая местность, богатая сланцами, особенно в предгорьях.

Единственным способом как-то определить продолжительность пути, как бы бесконечной лентой скручивавшегося у Пятницы за спиной, были его потери в весе; или еще можно было попытаться пересчитать следы, оставленные им на этой недоброй земле, или внимательно рассмотреть, на сколько более пушистой стала его шкурка — теперь ему в такой шубе не страшен был любой холод. Когти у него стали крепче, мощнее и длиннее, а чувства обострились до предела. Он уже начал подъем в горы, находившиеся на юго-западе Капской провинции, и теперь всего триста километров отделяли его от Анны.

Ветряные мельницы по-прежнему притягивали его как магниты, и он медленно продвигался зигзагом от одной из них до другой по заросшей несколько иным, низкорослым кустарником местности, и точно так же, зигзагом, тянулось рядом с ним в горы шоссе. Ветряные мельницы были как-то связаны с этим шоссе, и наоборот, само шоссе тоже связано было с руслами пересохших рек, с многочисленными тропами, промоинами и оврагами в несколько километров длиной, выходившими в широкие долины, где виднелись фермы и опять же торчали все те же ветряные мельницы; кое-где возле мельниц были возделанные поля и даже небольшие селения. Населенных мест он избегал, как и прежде, однако же теперь ему не требовалось обходить их слишком далеко; так или иначе, вскоре он снова оказывался на черной ленте шоссе, тоже отмеченном, насколько хватало глаз, сверкавшими на солнце незнакомыми строениями на четырех опорах, но уже не мельницами. Это были столбы высоковольтной линии, и они не представляли для Пятницы ни малейшего интереса, разве что служили ему указателями направления, как и металлические ограждения вдоль шоссе, которые, изгибаясь, тянулись порой на десятки километров по крутым склонам оврагов или горловинам рек, где гуляли ветры.

Разметка шоссе и ограничительные столбики по обочинам в таких местах были выкрашены разными красками — светящейся в темноте красной, серой и охряной, — и повсюду торчали высокие белые бордюрные камни, которыми были выложены и границы чуть покатых стоянок на склонах, так что Пятница порой срезал путь и перебирался с одной такой площадки на другую по прямой, поскольку белые камни были видны издалека. От него с пронзительными криками удирали даманы, нырявшие в свои норки среди камней, однако же он не часто бывал настолько голоден, чтобы тратить драгоценное ночное время на довольно трудную охоту за ними.

Однажды его пребольно укусил крупный сердитый даман-самец, на которого он прыгнул сверху, а в другой раз, когда даманы по случаю его появления подняли дикий переполох, он оказался объектом внимания черного орла. Даманы очень любили погреться на солнышке, и тогда поймать их было относительно легко, но Пятница не мог позволить себе ждать, пока солнце осветит все утесы, рассеется тьма и небо засияет разноцветьем тонов, ибо только тогда даманы наконец вылезали из своих нор.

В ночные часы, когда он находился в пути, его соперниками, как и всегда, становились серые мангусты и шакалы. Изгороди, защищавшие шоссе от шакалов, встречались здесь везде, как и на протяжении уже пройденной Пятницей тысячи километров; изгороди карабкались по немыслимым каменистым кручам и отвесным утесам, но для Пятницы препятствием не служили, и если проволочная сетка оказывалась специально загнута и вкопана в землю, то он легко перелезал через изгородь по деревянным столбикам, служившим опорами.

Если его заставала в пути и первая половина утра, то он предпочитал вообще не показываться и уж тем более не влезать на столбики ограды, а старался отыскать в сетке дыру — и почти всегда находил ее — и проскальзывал в нее, не тратя лишних сил. В этой каменистой стране ему угрожали отнюдь не леопарды, которых на юге Африки осталось совсем мало, и даже не орлы, а бабуины, царившие здесь повсюду: они висели на скалах, оглядывая окрестности внимательными карими глазами.

Их отряды редко насчитывали менее двух десятков обезьян, а порой даже более сотни, и ничье движение не могло ускользнуть от их внимания. Прочесывая вельд, они выстраивались в ряд, длиннорукие, неопрятные, похожие на огромных, скачущих по равнине пауков, сметающих на своем пути все, что оказывалось слабее их, все, до чего они могли дотянуться, отодрать от скал или достать из-под камней. Даже стинбоки и серые рибоки в страхе бежали при их приближении: стинбоки старались укрыться в густом кустарнике, если он был поблизости, а рибоки, точно скаковые лошади, устремлялись к скалам и забирались на немыслимую высоту, один за другим, такие же серые, как растущие на этих скалах кусты и лишайники, и сливавшиеся с ними; выдавали их лишь пушистые белые кисточки на кончике хвоста, которые мелькали точно пушистые шарики, поднятые с земли ветром.

Бабуинов тоже привлекали ветряные мельницы и находившиеся возле них огромные круглые открытые цистерны с водой, которые казались как бы маленькими озерами, когда по их поверхности пробегали небольшие волны, а «на берегах» собиралось множество мелких животных. По ободу таких цистерн тянулась кирпичная кладка, и Пятница часто прогуливался по ней, хотя порой и вовсе не мог подойти к цистерне, и приходилось лакать где-нибудь в укромном уголке, низко опустив голову, из лужицы. Стенки цистерн были иногда слишком высокими и крутыми, чтобы он мог просто вспрыгнуть на них, и становились недоступными, если поблизости он не обнаруживал какой-нибудь удобной ветки или кучки камней. Посетив за время своего путешествия по меньшей мере сотню таких цистерн, Пятница отлично был с ними знаком и совсем уж редко не мог добраться до воды. Впрочем, несколько раз его постигло разочарование. Например, встречались ветряные мельницы со сломанными крыльями, а возле них — совершенно пустые цистерны, потрескавшиеся и ожидавшие ремонта; а порой цистерны с водой охраняло целое стадо бабуинов, не желавшее уходить оттуда в течение всего жаркого дня, а Пятнице, который обычно всю ночь находился в пути, к утру страшно хотелось пить — теперь ему особенно нужна была вода, и ее наличие сильно сказывалось на скорости его продвижения на юг.

Однажды среди холмов и долин Роххефельдберге и Комсберге он целый день проторчал на самых верхних и тонких ветвях огромного дерева, а его мучители, павианы, играли и искали друг у друга блох, время от времени поглядывая на него снизу и скаля клыки.

В другой раз он поиграл с ними в смертельно опасную игру, спрятавшись в остове старого брошенного мотоцикла.

Карие глазищи бабуинов посверкивали вокруг, высматривая кота сквозь проржавевший до дыр металл, он слышал топот их лап у себя над головой и страдал от страха и отвращения.

Бабуинов он ненавидел даже больше, чем каракалов и леопардов, и уж конечно больше загадочных львов.

Продвигаясь среди здешних низкорослых кустарников — человеку они были по колено, но коту все же казались настоящим лесом из спутанных черных стволов и ветвей, — он крался, как маленький леопард, и местным мелким крысам казался, должно быть, чуть ли не великаном.

На склонах похожих на американские горы холмов порой встречались целые участки, заросшие дикой рожью, от которой эта горная гряда и получила свое название; здесь всегда было полно крыс и полосатых полевок. Пятница здорово наловчился охотиться на них, всегда стараясь залечь возле проложенной ими тропки, а потом одним ударом сразить жертву. Впрочем, на рассвете ему частенько приходилось оставаться с носом и потом долго моргать глазами среди пыльной листвы, если вспугнутая им капская куропатка, серая и жирная, похожая на обыкновенную курицу, вдруг взлетала совсем рядом, громко хлопая сильными крыльями.

Однажды он поймал взрослого зайца и весьма удачно избежал удара его когтистой задней лапы, промелькнувшей на волосок от его глаза; зайцу он тут же перекусил шейные позвонки. Такое получилось у него впервые, и после удачной охоты он позволил себе вдоволь попрыгать и покувыркаться, помурлыкать и помяукать. Но заяц оказался слишком тяжел, и в воздух его подбросить не удалось, хотя Пятница попытался сделать это и сам неуклюже повис головой вниз, перекувырнулся, смущенный таким оборотом дела, и еще три раза проделал тот же самый трюк, притворяясь, что именно этого и хотел с самого начала. Это был небольшой капский заяц, примерно в два раза легче Пятницы, с красновато-рыжей шерстью, хотя ни шерсть, ни мягкий пух на брюхе Пятницу не интересовали, и он легко ободрал с зайца шкуру когтями.

Его самоуверенность и беспечность после поимки второго зайца, что произошло тремя днями позже, чуть было не стоили ему глаза; это случилось среди пшеничных полей к востоку от Матрусберге. Этого длинноухого зверька он схватил, как и предыдущих, за горло, однако это оказался совсем другой заяц и весил он столько же, сколько и сам Пятница. Кот вцепился в его мягкую шерсть и совершенно неожиданно оказался на скачущем зайце верхом, но тут же получил удар сбоку по голове и полетел на землю, оглушенный и совершенно потерявший ориентацию.

На шоссе всегда можно было найти падаль, хотя сам Пятница пользовался этим не часто. Днем пестрые вороны, парившие над дорогой на своих широких крыльях, камнем падали вниз, и их чрезмерно близкое соседство ему не слишком-то нравилось, как и соседство ястреба-тетеревятника или пустельги. Вряд ли имело смысл штурмовать черные отвесные утесы, хотя вперед он продвигался очень медленно, но и обходные пути стали трудны, и все реже удавалось поймать какого-нибудь грызуна, которого он теперь хорошо приспособился определять по запаху. Исчезли и бесконечные отары пасущихся овец, порой причинявшие ему столько беспокойства, особенно когда пастух перегонял их с одного места на другое и как раз там, где Пятница улегся вздремнуть в дневные часы. Отары овец сопровождали не только пастухи, но и собаки, хотя и сами пастухи не могли устоять перед соблазном швырнуть палку в любого, даже самого маленького и удирающего от них зверька.

Здесь, в теперешней его жизни, встречались порой лишь черноголовые высокогорные овцы со всей своей «свитой», и их отар следовало избегать точно также, как и отар мериносов.

Было и кое-что совершенно новое: появилось ощущение «конца туннеля». Присев на камень и глядя на раскинувшуюся внизу обширную долину, перегороженную рядами холмов, Пятница понимал, что здесь совсем иные края и все здесь иначе. Когда вставало солнце, он видел не только ту черную дорогу, которой держался, но и другую, еще более широкую, пересекавшуюся с первой. Здесь гораздо чаще попадались предметы, которые он привык ассоциировать с людьми: похожие на стальную паутину линии высоковольтных электропередач, серебрившиеся в утреннем свете, телефонные столбы, движущиеся по шоссе автомобили, поезда на железной дороге, дома и амбары.

Ощущение места, где сейчас находилась Анна, было чрезвычайно сильным, и Пятница ждал, сидя на вершине холма, пока солнце взойдет достаточно высоко, чтобы получить ясное представление о раскинувшейся впереди горной гряде.

В ту ночь он обошел кругом конечную железнодорожную станцию, широкими прыжками перемахнул через шоссе и некоторое время отдыхал, восстанавливая дыхание, прежде чем начать очередной подъем. Когда он снова отыскал нужную дорогу, то она вела прямо на юг, и он все время держался ее обочины, видя, как мимо проносятся машины, и ощущая под лапами теплый асфальт.

Однажды — и это был последний урок осторожности, который преподнесли ему дороги, — он присел перед останками огромного филина, ставшего жертвой собственной неосторожности, и с любопытством их разглядывал, когда его задело колесо мчавшейся на большой скорости машины.

Вот и теперь, крадясь по обочине дороги, он вдруг услышал стук металла по кости и увидел очередного мертвого зверька — ушастую лисицу прямо у него перед носом бесформенной грудой отшвырнул в кусты налетевший на нее автомобиль. Пятница не растерялся и вдоволь набил брюхо.

 

Глава одиннадцатая

В ЧЕРНЫХ ГОРАХ

Потребовалось немало времени, чтобы преодолеть бесконечные горные долины и подняться по заросшим густым кустарником склонам, — от новолуния до полнолуния, — однако же Пятнице эти полмесяца особенно долгими не показались.

Для него это был просто очередной короткий отрезок пути и жизни, к которой приходилось приспосабливаться. В густых зарослях он довольно быстро вспомнил кое-какие приемы охоты, которыми пользовался в прежней своей жизни на самом юге Африканского континента, только здесь было холоднее и гораздо реже светило солнце. Мыши и слепыши далеко от своих нор не отходили, зато ему удавалось гораздо чаще, чем в пустыне, ловить птиц, например нектарниц, очень теплых и вкусных, хотя и крошечных, на один глоток каждая.

Это случилось на дне оврага, наполненного грохотом горного потока и вздохами ветра: Пятница почуял свежий запах леопардов, которые, видимо, как и он сам, заинтересовались большой стаей куропаток, копавшихся в песке на обнесенном изгородью участке пашни рядом с проселочной дорогой, вдоль которой и следовал Пятница. Леопарды один за другим спускались к реке, когда он увидел их: желто-черные в свете зари, яркие на фоне сероватой зелени. Пятница тут же свернул в сторону, решив отказаться от посещения той рощи, к которой направлялся, и поспешно стал подниматься по склону, далеко обходя и дорогу, и тот овраг, где, скорее всего, леопарды и обитали.

Пробираясь сквозь заросли вечнозеленой маккии на северных склонах гор, Пятница был не видим ни для кого, кроме самых маленьких существ, обитавших или охотившихся здесь. Но постепенно растительность поредела, крутизна склонов уменьшилась, холмы стали более округлыми, и он оказался совсем высоко в горах.

На юге он видел бесконечные холмы и вершины гор, а также огромную долину, край которой тонул за горизонтом в голубоватой дымке; раннее солнце, просвечивая сквозь облака и туман, превращало местность в подобие яркого лоскутного одеяла. И где-то там, вдали, была конечная точка его путешествия, теперь манившая еще сильнее, чем прежде. Седловина между двумя округлыми вершинами, покрытыми редкой растительностью, на несколько дней стала для Пятницы охотничьей территорией, и он бродил от одной поросшей лишайниками скалы до другой в радиусе примерно двух километров, порой заходя и в более густые заросли на севере, в той стороне, откуда пришел, и охотился на ту мелкую дичь, которая была ему так хорошо знакома, но никогда не отваживался пересекать южную границу своей территории.

Здесь не было других крупных хищников, которые могли бы угрожать ему, не было и орлов, но стоял ужасный холод.

Пятница отыскал себе удобное логово с единственным входом между двумя касавшимися друг друга валунами и скалистой стеной, закрывавшей пещерку от ветра. Скала поросла пятнами серых лишайников; здесь почти постоянно была тень — от соседней, более высокой вершины, и даже утром солнце не могло нарушить умиротворяющую тьму, царившую в его убежище.

Поскольку в синих небесах орлы так и не появлялись, Пятница позволял себе понежиться на солнце, несколько переменив привычный распорядок охоты, но, как всегда, внимательно осматривал территорию, постепенно раскрывая ее маленькие тайны. Согласно кошачьей логике (то есть когда часы равны минутам или секундам), это было очень полезное и интересное занятие. Однажды за целый день не случилось ровным счетом ничего, и Пятница весь день продремал; не спали только его уши, и — как всегда! — терпение кота было вознаграждено.

Сокол-сапсан, высматривая что-то на земле и то снижаясь и замедляя полет, то вновь взмывая ввысь, тенью мелькнул в небесах, и обычно плаксивый крик его превратился в громкое стаккато, разнесшееся по всему ущелью. Когда сапсан в очередной раз резко взмыл ввысь, стая серокрылых кекликов, вспугнутых им, пролетела невысоко над землей и опустилась на другом конце пропасти. Заметив хищно кружившего над ними и готового спикировать сапсана, кеклики бросились спасаться, а одна птичка побежала вниз по северному склону, вторая же спряталась за ту скалу, где притаился Пятница.

Кот приподнял голову, следя за полетом куропаток, и дернул хвостом, а сапсан, спикировав прямо против солнца, схватил одного кеклика — только перья полетели, — вонзил когти ему в основание черепа и снова стремительно взмыл в вышину.

Кеклик, роняя пух и перья, вздрогнул в последний раз и обмяк в страшных когтях хищника; его голова, оторванная сапсаном от тела, откатилась в сторону, ударившись о камень, за которым притаился Пятница. При этом на землю пролилась одна-единственная капля крови.

Уши кота подергивались; он был чрезвычайно возбужден и заинтересован; приподнявшись, он медленно пополз к пролитой кекликом крови, понюхал ее, потом прыгнул, мягко приземлившись рядом с головой мертвой птицы, и, откусив ненужный клюв, захрустел с довольным урчанием хрупкими косточками. А метрах в пятидесяти от него терзал обезглавленную тушку куропатки сапсан, время от времени посматривая желтым глазом на Пятницу.

Ночью стало еще холоднее, и утреннее солнце с трудом пробилось сквозь белые облака, за пеленой которых оно казалось лишь слабо светившимся пятном. Сильный ветер мешал Пятнице охотиться, но голод и холод не позволяли оставаться на месте, и он все время бродил вокруг, а если и засыпал, то ненадолго и вскоре снова просыпался и караулил у трещин в скалах ящериц и гекконов.

Когда же ветер улегся — столь же внезапно, как и начался, — совсем потемнело; облака больше не светились, а стали почти черными, страшными. Стадо серых рибоков пересекло седловину, мелькая длинными, как у скаковых лошадок, ногами, — антилопы одна за другой исчезли в тумане, точно серые призраки, лишь белые «флажки» бегущих впереди указывали остальным направление. Вскоре Пятница услышал, как они на своем пути, где-то уже на другом склоне горы, вспугнули стаю кекликов, взлетевших с мелодичными криками.

Сапсаны тоже больше не появлялись; тишина и всеобъемлющая отрешенность воцарились над вершинами гор; и в этой тишине начали падать первые хлопья снега.

И тут появились бабуины, покидавшие горы в поисках теплой долины внизу, в предгорьях. Хрустальная тишина вдруг вдребезги разлетелась от лая вожака павианьего стада. Эхо прокатилось до самой далекой пропасти, до тех мест, где в долине виднелась тополевая роща и зеленеющие дубы на границе уединенной фермы. Пятница и раньше видел такие деревья — их-то он и наметил в качестве следующей цели, — однако бесконечные трещины и крутые утесы замедляли его продвижение к ним. И потом, он считал, что лучше всего спускаться вдоль ручья, извивавшегося в ущелье.

Резкий лай бабуинов встревожил его — он дернул ушами и прижал их: неприятный шум был совсем близко. Бабуины заорали так, что чуть не оглушили кота; они разместились на вершине скалы у него за спиной. О, эти голоса он слишком хорошо знал! Еще вчера он слышал их — тогда они воспринимались всего лишь как невнятный шум где-то за дальней горой.

Появление из тумана этой неопрятной, шаркающей ногами орды черных и отвратительных существ с задранными крючком хвостами, неуклюжих и огромных, вызвало у Пятницы бешеный выброс адреналина. А обезьяны уже окружили его со всех сторон, и негде было от них спрятаться. Банда остановилась по беззвучному приказанию вожака, на мгновение стало тихо, и тогда звук скатившегося со скалы камешка заставил Пятницу посмотреть вверх, туда, где в скале, прямо у него за спиной, была небольшая трещина. Огромный вожак сидел, точно гранитный монумент; лохмы на его удлиненной отвратительной морде трепал вновь поднимавшийся ветер, и непонятно было, что у него на уме: физиономия его точно расплывалась в шевелящейся шерсти. Однако глаза горели черным огнем, когда он смотрел на ту сторону ущелья и туда, где исчезала в тумане тонкая сверкающая нитка водопада и блестели влажные камни, а в самом низу виднелась одинокая ферма.

Вожак поднял квадратную морду и приоткрыл пасть, чтобы лучше улавливать запахи; Пятница заметил, как блеснули его желтоватые клыки, каждый длиной с кошачье ухо, быстро повернулся и скользнул прочь. Бабуины оглушительно залаяли ему вслед, он совершенно обалдел от этого шума, а еще через мгновение кто-то сильный схватил его за хвост, поднял над землей и быстро понес куда-то. Совершенно потеряв ориентацию и видя перед собой бешено вращавшееся и качавшееся небо, Пятница вырвался, взлетел в воздух и, изогнувшись, приземлился на все четыре лапы, но не успел коснуться земли, как его снова схватили — на этот раз за шиворот — и бросили в жесткую, росшую пучками траву.

Его мучители собрались вокруг, скаля зубы, кривляясь и время от времени разражаясь диким лаем. Они с восторгом хлопали передними лапами — это было отличное развлечение, а потом, если повезет, можно было урвать кусок и неплохо закусить, а молодым обезьянам в итоге досталась бы шкура — позабавиться. Пятница ударил по черной ладони одной из обезьян когтями — ударил с наслаждением, глубоко вонзив свое оружие в мягкую плоть и оставив глубокие и длинные царапины; ладонь исчезла, и он снова взлетел в воздух, подброшенный за хвост, и сильно ударился о камни. Удар оглушил его, и он даже на время потерял сознание, а очнувшись, увидел, что вокруг стало еще темнее. Темнота и свет странно чередовались. Он обнаружил, что лежит на дне неглубокой, но узкой расщелины, и бабуины, столпившиеся над ним, не могут до него дотянуться, несмотря на бесконечные попытки и хлопанье в ладоши. Они не доставали до Пятницы всего чуть-чуть, сантиметров десять — пятнадцать, так что он лежал неподвижно, едва дыша, лишь глазами сверкал по-прежнему свирепо, пугая молодых обезьян.

Вскоре, впрочем, вожак лаем отозвал остальных бабуинов, и их морды одна за другой исчезли. Когда до Пятницы в очередной раз донесся рев и лай, стая уже почти спустилась в ущелье и первые ряды с плеском перебирались через озерцо под водопадом, а гулкое эхо металось среди крутых утесов.

Кот пролежал в трещине до наступления полной темноты, понимая, что ранен и что более никому из возможных агрессоров отпора оказать уже не сможет. Выбравшись на поверхность скалы, он с трудом заковылял к своему логову: повреждено было правое бедро. Неровные кошачьи следы и капельки крови рядом с ними уже к рассвету совершенно замело снегом, хотя эти двадцать метров Пятнице пришлось практически ползти на брюхе.

Весь следующий день тоже шел снег; Пятница, поудобней устроившись в своем логове, зализывал рану. Прошли сутки, и когда снова стало светло и немного потеплело, он осмелился выползти и опробовать раненую лапу. Он все еще щадил ее, однако уже был способен вскарабкаться на ближнюю скалу и осмотреть ослепительно белый и голубой мир, раскинувшийся вокруг. Снег лежал нетронутым покровом, седловина стала совершенно неузнаваемой. Снежная белизна лишь кое-где нарушалась торчавшими над ней серыми или черными пиками скалистых безжизненных вершин; ничто не двигалось вокруг, стояла полная тишина.

Пятница напился из мелкого горного ручейка и лакал очень долго, а солнышко грело ему спину; потом, прищурившись, он стал осматривать лоскутное одеяло фермерских полей внизу, уходивших за горизонт. Все вокруг казалось очень чистым, промытым; вода в запрудах сверкала зеркалами; аккуратные прямоугольные поля отсвечивали легкой зеленью. Эта страна внизу неумолимо тянула его к себе, но торопиться не следовало; Пятница зевнул во весь рот и принялся умываться.

На второй солнечный день снега начали таять, и вокруг распространился замечательный запах свежего белья. Появились проталины с кружевными льдистыми краями; в проталины проглядывала трава. Пятница был голоден. Рана на бедре, отлично вылизанная и совершенно очищенная от шерсти и грязи, его почти не беспокоила, и он снова мог легко двигаться, но пока еще не был готов к новому броску на юг, да и снега вокруг было многовато. К тому же он знал, что именно на юг ушли бабуины.

Крошечные лапки мышей оставляли на снегу паутину следов; эти деятельные зверюшки без устали сновали туда-сюда, а поскольку Пятнице ни одной мыши так и не удалось увидеть, он стал принюхиваться, дергая носом, и разгребать лапкой снег через каждые несколько шагов. По виду его и особенно по настороженным ушам сразу становилось ясно, что он очень заинтересован. Отдельные следы вели на уже обтаявшую поверхность скалы, покрытую лишайниками, и дальше, туда, где сидели бабуины. Мыши рылись в обезьяньем помете в поисках насекомых и непереваренных зерен. Мыши доели и два хвоста гекконов, которые не стал есть Пятница, и даже обглодали выброшенный им клюв кеклика. Но он все-таки отыскал их нору — с севера от груды валунов; сейчас, при ярком солнечном свете, было слишком светло и тихо, чтобы охотиться, однако он хорошо знал, куда непременно придет, как только взойдет луна.

Огромная луна превратила полный опасности неприветливый мирок, окружавший Пятницу на склоне горы, в сверкающее волшебное царство; было так светло, что ему почти не требовалось ни расширять, ни сужать зрачки, чтобы лучше видеть.

Он отыскал колонию мышей именно там, где она и должна была быть. Колония была большая. Собственно, это были не мыши, а маленькие, с торчавшей пучками шерстью колючие рисовые хомячки. Спинки у этих зверьков были коричневые, бока рыжевато-ржавые, а брюшки белые; весь покрытый трещинами склон горы до зарослей кустарников буквально кишел ими.

Мангусты, известные хомячкам как опасные хищники, а также генетты были ночными хищниками; хорошо знакомы им были и пятнистые совы, однако никто из их колонии никогда не встречал еще дикого кота. Пятница припал к земле в тенистой, полной снега впадинке и сверкающими глазами следил за тем, как рисовые хомячки сновали туда-сюда; уши кота стояли торчком и подрагивали от напряжения. Остаток ночи он провел в таком восторге от охоты, что даже светлый образ Анны несколько поблек в его душе, хотя каждый раз, когда этот образ являлся его мысленному взору, теплые волны проходили по всему его телу, даже шкура подрагивала и черные яркие полосы на сером фоне извивались.

Наевшись вволю, он весь следующий день проспал в своем логове и к ночи был совершенно готов снова пуститься в путь, даже, пожалуй, сгорал от нетерпения.

 

Глава двенадцатая

ВЕСНА

Санаторий «Гармония», где в первую очередь бросался в глаза замечательный двухэтажный особняк, а уж потом все остальные постройки в стиле капских переселенцев, окруженные огромными черными дубами, находился на вершине холма, а его границы — то есть границы той фермы, которой он когда-то был, — простирались далеко вниз через сады, где росли абрикосы, персики и груши, к реке, извивавшейся в долине.

Анна больше уже не сидела, неподвижно скрючившись в уголке беседки, а каждый день обследовала все новые уголки в этих садах, испытывая все больше интереса к жизни вокруг.

Сияние снегов на горных вершинах уже заставляло ее поднимать голову и любоваться ими; она стала ходить выпрямившись, прежней легкой походкой. Казалось, она только что пересекла в одиночку огромную безжизненную пустыню — и выжила. О возвращавшейся к ней жажде жизни свидетельствовало, например, то, что она сама стала звонить матери и друзьям, писать письма и понемногу рисовать прелестные акварели, от которых Джеймс приходил в восхищение. А однажды даже сняла туфли и с наслаждением прошлась босиком по берегу реки, чувствуя между пальцами прохладу илистого дна.

От Кейптауна до санатория было меньше трех часов езды на машине. Джеймс всегда приезжал по вторникам и средам, однако потом поменял эти дни на понедельник и вторник, чтобы заодно прихватывать и выходные.

За санаторными садами ухаживал живший по соседству фермер, которому это казалось делом выгодным, и Джеймс, познакомившись с ним и вдохновляемый Анной, которой он давно уже подарил книжку о садоводстве, стал проявлять живой интерес к плодовым деревьям. Это, впрочем, давало ему вполне пристойный повод проводить в санатории как можно больше времени, ведь приезжал он конечно же для того, чтобы повидаться с Анной.

Прекрасно сознавая это и не в силах отказаться от этих свиданий, Джеймс все же вел себя очень сдержанно и держал свои чувства под таким жестким контролем, что ни его коллеги, ни медсестры, ни нянечки не могли заметить даже малейшей нескромности в его отношениях с Анной; она считалась его пациенткой, и у медперсонала никаких подозрений не возникало.

Он был прекрасно осведомлен об опасной порой эмоциональной приверженности пациенток к своим лечащим врачам, тем более что у Анны совсем недавно умер отец. Она слишком много значила для Джеймса, чтобы допустить возникновение у нее по отношению к нему дочернего чувства.

Нет, роли отца он не хотел! Не хотел он и в будущем — пусть пока отдаленном, однако дававшем ему силы скрывать эту неразделенную любовь и какую-то надежду, — оказывать на Анну какое-то давление, не желал никакой власти над нею, ибо тогда их отношения приобрели бы оттенок неестественности.

К счастью, Анна явно возвращалась к жизни. Мэри тоже отметила это во время последнего визита в санаторий и сняла домик неподалеку, на курорте Авалон-Спрингз. По предложению Джеймса днем она возила Анну на термические источники, и он тоже часто ездил с ними, придумав, впрочем, какое-то оправдание, чтобы не купаться вместе с Анной: подобный физический контакт казался ему слишком соблазнительным и слишком опасным.

То, что он так ни разу и не прислал Мэри счета за лечение Анны и за ее пребывание в санатории «Гармония», уже в известной степени доказывало его к ней отношение; Мэри прекрасно понимала, что Анна для него — не просто пациентка, а вот коллеги Джеймса ни о чем не догадывались: он сам переводил деньги на счет санатория.

Анна так наслаждалась этими купаниями и ощущениями душевного покоя после них, что постоянно просила мать поехать туда. Дважды она просила об этом и Джеймса, но тот в обоих случаях нашел какие-то вполне пристойные отговорки.

А через некоторое время снова стал приезжать к ней реже — по вторникам и средам, и Анна была очень этим огорчена.

Однажды она даже попросила коллегу Джеймса, постоянно живущего в санатории, вызвать его из Кейптауна в Монтагью, и он приехал. Они долго и откровенно беседовали с Анной, прогуливаясь по берегу реки, и, возвращаясь назад в Кейптаун, Джеймс чувствовал себя совершенно счастливым — впервые за долгие месяцы.

После его отъезда Анна поднялась к себе и села возле электрокамина, лениво раздеваясь. Время от времени она даже посматривала на себя в зеркало — вот уже много месяцев она совсем не делала этого — и в итоге почувствовала, что улыбается.

За окном ущербная луна освещала колючий сверкающий снег на черных вершинах гор; музыка, которую передавали по радио, странно соответствовала тому настроению, которое создавал пейзаж у нее за окном, уют и тепло комнаты. Анна вытянула левую руку перед собой — рука не дрожала, словно доказывая ей, что и внутри она обрела ту же целостность, о которой ей только что поведало зеркало. Да, и мельком брошенный в зеркало взгляд, и улыбка принадлежали той, прежней Анне, и только Джеймс, ее врач, способен был заметить слабую, едва заметную, но все же характерную дрожь ее пальцев.

Прежде чем принять лекарство, она вытряхнула таблетки из пакетиков и пересчитала их — половинки прежней дозы, четвертушки… Так, еще целый месяц, но теперь у нее была новая цель в жизни!

…Пятница начал спускаться с горы в том месте, где видел тогда стадо серых рибоков, исчезнувших в языке тумана, однако пологий травянистый склон с тех пор успел превратиться в снежное поле, идти по которому оказалось очень трудно.

Пройдя километра два по глубокому снегу и спустившись в заснеженное ущелье с еще более крутыми склонами, Пятница совершенно вымотался: передвигаться приходилось прыжками — так, например, собака переходит вброд не очень глубокую речку. Это было тяжким испытанием: холодный липкий снег лишал его последних сил, и он, задыхаясь, стал постепенно менять направление, стараясь пройти чуть выше, вдоль черной скалистой гряды, нависавшей у него над головой, надеясь как-то выбраться из этой белой западни, не имевшей, казалось, ни конца ни края.

Однако со скалистой гряды никакого другого спуска он не обнаружил — все вокруг было бело. Сама же гряда кончалась крутым обрывом, перед которым был небольшой выступ; обследовав этот выступ, Пятница вновь стал карабкаться вверх и двинулся мимо этого выступа туда, куда ушли его враги — бабуины.

Здесь снег лежал лишь отдельными островками, а там, где талая вода образовывала ручейки, Пятница обнаружил и кустарники, и даже кривоватые уродливые деревца — некоторые из них оказались достаточно высоки, чтобы на них можно было залезть.

Это ущелье начиналось именно здесь, спускаясь вниз по почти отвесной южной щеке горы, и Пятница пошел вдоль шумливого горного ручья к роще, видневшейся далеко внизу.

Рощица состояла из мрачно постанывавших, истерзанных ветрами деревьев, однако здесь Пятница, по крайней мере, чувствовал себя в безопасности; к тому же здесь было куда больше шансов отыскать пищу.

Он заметил светло-коричневую горлинку, которая, воркуя, прокладывала себе путь по опавшей листве. Потом птица скрылась за деревом, но шорох ее коготков по листьям слышался все ближе, и вот она оказалась всего на расстоянии одного прыжка от кота. Зажав в зубах теплый трепещущий комок, Пятница испытал необычайное удовлетворение; глаза его сверкали, сейчас он готов был сразиться с любым соперником и ни за что не отдал бы этой жизненно необходимой ему добычи.

Местность, по которой он теперь проходил — купы деревьев и густые кусты на склонах оврагов, — давала ему и кров, и достаточно пищи, однако потребовалось еще целых десять дней тяжких усилий, пока он наконец спустился с горы и очутился в густых лесах южных предгорий, а потом вышел к первым распаханным полям.

Еще одна снежная буря окутала за это время вершины гор серым туманом, и снова на восходе солнца забелели снежные островки, ослепительно сверкавшие среди черных скал, однако все это теперь осталось позади, а впереди лежали обжитые людьми земли.

Знакомые запахи — дружеский запах дымка, кухни, домашней птицы и даже собак, которых Пятница всегда недолюбливал, — устремились ему навстречу, а потом потянулись сады, окутанные густым ароматом цветов, особенно сильным по ночам. Он спешил, чтобы пройти побольше за темное время суток, подогреваемый хорошей пищей и все возраставшим нетерпением, поскольку «пси-часы» у него в голове постоянно убыстряли ход. Там, где были открытые каменистые пространства или поля под паром, окруженные кустарником, он даже порой бежал рысцой, а порой и мчался вприпрыжку под насмешливыми взглядами звезд, забавно вскидывая задние лапы.

Вот и маленькая плотина из красных камней, сложенная точно специально для Пятницы и заросшая тростниками, где самозабвенно поют лягушки и тихо журчит вода. В запахе сочной зелени у реки он уловил знакомый след: здесь ступали ноги Анны! Пятница встряхнулся, передернул шкурой и стремглав бросился дальше меж высоких грушевых деревьев. Огромные дубы, нежная первая зелень которых в темноте была еще не видна, громоздились впереди, вытягивая к небесам свои черные руки-ветви, а между ними, точно светящаяся река, точно золотистая перекладина, лежала на траве полоса света из дверей дома.

Особенно впечатляюще выглядел фасад санатория ночью.

Белое двухэтажное здание, окруженное толстыми черными стволами дубов, было освещено лишь одним прожектором над главным входом, золотившим старинную бронзовую дверную ручку и запоры и превращавшим даже серые каменные ступени крыльца в этакие памятники времени, способного источить даже камень.

Ночью дом казался больше, чем на самом деле, поскольку зрение в данном случае отступало перед игрой воображения: сконцентрировавшаяся в стволах дубов и темных оконных проемах чернота ночи как бы намекала на наличие еще рядов окон — где-то там, за деревьями.

Свет лился из вестибюля и прихожей, где за столиком сидела дежурная медсестра в белом халате. Возле нее светился красным электрокамин, и она всего минуту назад приоткрыла наружную дверь, чтобы впустить в дом немного свежего, но все еще очень холодного воздуха.

Пятница метнулся по каменным ступеням крыльца, обнюхал входную дверь и проскользнул под столиком у дежурной, на мгновенье задержавшись лишь у начала покрытой красным ковром лестницы, глядя вверх и нервно виляя хвостом.

Гибкий, с сияющими глазами, он взлетел по лестнице, пробежал по коридору, проник в комнату Анны и прыгнул на краешек ее кровати. В окно лился лунный свет; он голубоватой полосой лежал на ее халате, а Пятница сидел, вдыхая знакомые запахи и кротко мурлыча, а потом с особой тщательностью принялся умываться.

Лунный луч двигался очень медленно от изножия кровати, через чемодан Анны, уже наполовину уложенный, поскольку она собиралась — наконец-то! — домой. Потом луч образовал небольшой квадрат на полу, превратился в узкую полоску и наконец легонько скользнул по локтю ее правой руки и исчез, и Пятница наконец успокоился, но не свернулся, как всегда, клубком, уткнувшись носом в пушистую шерсть, а продолжал сидеть, глядя на девушку и прислушиваясь к ее дыханию; час проходил за часом, и наконец кот решился обнюхать лицо Анны, склонившись так низко, что его усы стали щекотать ей щеку. Она пошевелилась и что-то пробормотала. Потом слабо махнула рукой, резко повернулась на подушке, затаила дыхание. И Пятница понял, что она проснулась.

Анна лежала неподвижно, прислушиваясь к бешеному стуку сердца. Она проснулась оттого, что ей приснилась холодная речная заводь, к которой она ходила накануне вечером, и те странные существа, которые, как ей казалось, непременно должны были водиться среди тростников.

Она чувствовала, что у нее на постели сидит какое-то животное, и чуточку двинула правой рукой, чтобы подтвердить свои опасения. В мозгу ее быстро промелькнули воспоминания об отпечатках маленьких когтистых лапок, которые она видела на илистой отмели у заводи, и она заколебалась, подтянулась вверх, выскользнув из-под одеяла и прикрывая грудь руками, и снова представила себе тот отчетливый след, аккуратно заканчивавшийся отпечатками острых когтей и принадлежавший то ли мангусту, то ли генетте. И тут она, не выдержав, включила лампочку возле кровати.

Поскольку она все еще процентов на пятьдесят надеялась, что предмет у нее на кровати вполне может оказаться и неодушевленным, оказавшимся здесь случайно, то сразу попавшие в поле зрения пестрые лапы и полосатый хвост настолько поразили ее — так похожи они были на лапы и хвост крадущейся генетты, только что приснившейся ей, хотя сон тут же растворился в хаосе мыслей и забылся, — что она громко охнула и с облегчением вздохнула, признав в зверьке обыкновенного кота, только чем-то очень взволнованного.

Пятница поднял голову, издал короткое горловое мурлыканье и задохнулся. Потом передернул шкурой и свернулся в пушистый шар, чуть вывернув шею, чтобы видеть Анну, но глаза у него слипались от усталости, так что о том, что он совершенно счастлив, свидетельствовало лишь слабое хриплое мурлыканье да приоткрытая от удовольствия пасть, где сверкали два белых клыка.

Анна протянула руку и погладила его по доверчиво подставленному ей боку, сразу ощутив тихое дрожание ребер, и сказала самой себе еле слышно (расслышать ее голос способны были лишь чуткие уши Пятницы): «Как же ты похож на моего кота!»

Она еще раз погладила его и печально улыбнулась, растревоженная воспоминаниями; потом вдруг замерла, затаила дыхание, быстро соскочила на пол и, опустившись перед котом на колени, близко-близко наклонилась над ним, вглядываясь в него, изучая каждый его волосок. Поглаживая его по бочку и задним лапкам, она чувствовала, как выступают ребра под роскошной зимней шубкой, ощущала крепкие мышцы на спине и на ляжках. Кот весь дрожал от удовольствия и сдержанного мурлыканья, и она медленно отвела руку, не осмеливаясь поверить промелькнувшей вдруг догадке. И тут же ощутила сильный знакомый запах мускуса, похожий на запах влажных гнилых дубовых листьев, и только теперь начала потихоньку осознавать то, о чем твердили ей все ее чувства.

Она произнесла имя громко, с вопросительной интонацией; потом снова повторила его срывающимся от рыданий голосом. Когда пальцы ее ласково погрузились в короткую шерсть у Пятницы за ушами, он вскинул голову, почувствовав вкус слез у нее на ладони, и, уже не сдерживаясь, громко замурлыкал — все громче и громче, словно вспомнив, как это делается, — и ощутил тепло ее щеки, прижавшейся к его груди.

Наконец Анна отпустила его и снова принялась внимательно осматривать. Коснулась красного рубца на его правом бедре, уха с откушенным кончиком и шрама на носу, медленно, удивленно покачала головой и тут же радостно просияла.

Потом вскочила, бросилась к двери, распахнула ее настежь, выбежала в коридор, но в коридоре было еще пусто и тихо, ковер и стены казались мутно-желтыми в тусклом свете единственного ночника. Анна задыхалась от волнения, глаза ее сверкали, однако рассказать было некому: у матери в снятом ею домике телефона не было. Она тут же подумала о Джеймсе.

Посмотрела на часы, поколебалась — было всего лишь начало четвертого, — покусала ноготь на большом пальце, схватила трубку, чтобы позвонить ему по внутреннему телефону, но передумала и положила трубку на место. Она представила себе, каким это будет удовольствием — все рассказать ему и показать ее драгоценного кота, которого, как он считал, давно уже не было в живых.

Исполненная чрезвычайной энергии, она быстро включила радио, электрический чайник, накинула халат, сунула ноги в шлепанцы и, снова опустившись на колени возле постели, принялась оглаживать Пятницу — нежно, медленно, обеими руками, склонив голову набок, а блестящие длинные черные волосы волной падали ей на плечи, прикрывая краешек щеки и губ. Она что-то нежно, почти неслышно нашептывала коту, как мать нашептывает своему малышу, потом вдруг громко сказала, пряча лицо в его густую шерсть:

— Господи, где же ты пропадал, мой дорогой? Как ты меня нашел здесь? — Она отстранилась и с искренним подозрением посмотрела на Пятницу. — Больше никогда, слышишь? Больше никогда не теряйся, никогда! А скоро мы поедем домой.

Ты, я и Мэри. — И она снова обняла его и прижалась теплой щекой к его густой шерсти. — Ах, мой милый, мой любимый котик! — шептала она, целуя его в макушку. — А вот это тебе за Джеймса. Ах ты мой милый!

Она поцеловала его в ухо, которым он нервно задергал, мурлыча в ответ на эти знакомые звуки, столь характерные для его Анны, и наслаждаясь ощущением того, что тикавший у него в голове метроном, бесконечно гнавший его в путь, наконец умолк.

Собственно, с его точки зрения, терялась именно Анна, а он наконец отыскал ее и надеялся, что скоро все это волнение останется позади и они поедут домой, в знакомые зеленые края, к знакомому дому, где ждет их ужин.