Когда Саддам и я вместе с нашим хозяином вернулись в дом, солнце уже зашло за горизонт. Сахайн читал молитву, которую творят на закате. Среди маданов некоторые старики, в основном заиры, молились регулярно. Немногие, как Сахайн, читали только утренние и вечерние молитвы. Большинство же не молилось вовсе. Когда творили молитву, сначала клали перед собой брусочек священной земли из Кербелы, которого касались лбом, простираясь ниц. Брусочки хранились в небольшой корзине, висевшей на стене.

Закончив молитву, Сахайн положил брусочек обратно в корзину, разжег огонь и пригласил меня погреться у очага. Мальчик принес лампу — заполненную наполовину керосином бутылку с фитилем из полоски ткани; фитиль был закреплен в горлышке бутылки комком, слепленным из фиников. В соседнем доме тихо переговаривались двое мужчин. Слышно было каждое слово. Стены двух домов, каждая толщиной в одну циновку, отстояли друг от друга не более чем на два фута. Вскоре я понял, что эти люди не знали в своей жизни уединения и не стремились к нему. Они принимали как должное тот факт, что все, что касается одного из них, касается всех. Если в семье вспыхивала ссора, соседи были тут как тут, давая советы, становясь на ту или иную сторону и внося свою лепту в общий гвалт. Единственный способ поговорить наедине — отправиться с собеседником вдвоем в лодке. Но даже и в этом случае предмет разговора вскоре становился известным всем, так как люди были чрезвычайно любопытны и совершенно неспособны хранить что-либо в тайне.

После обеда начали собираться посетители. Когда, казалось, не было уже места даже для ребенка, двое или трое протискивались через дверь и ныряли в толпу. Стены из тростниковых циновок еще чуть-чуть выпячивались наружу, и гости наконец устраивались. Оставалось свободным только место у очага. Наши гребцы пели, а все остальные громко разговаривали, чтобы слышать друг друга. Хозяин угощал всех сигаретами, и даже совсем маленькие мальчики дымили, если им удавалось заполучить окурок. Снова и снова заваривали чай, в очаг подбрасывали топливо. Струи голубоватого дыма поднимались и плыли над нашими головами на фоне тростниковой крыши. Как хорошо мне было в этой первозданной обстановке!

Зажатый в углу, я подремывал. Наконец гости с трудом поднялись на ноги и выбрались наружу мимо женщины, кормившей грудью ребенка рядом со вторым очагом, в котором догорал огонь. Мы расправили циновки и изодранные коврики, я вытащил из сумки свои одеяла. Хозяин принес из другого конца комнаты постельные принадлежности. Мы улеглись спать друг возле друга, а хозяин сел у огня охранять нас. В бок мне впивался твердый ком земли под циновками, комары упорно пытались прорваться к моему лицу, а под рубашкой вовсю шныряли блохи. В нескольких шагах от моей головы топтались буйволы, невдалеке лаяла собака. Потом я уснул и крепко спал, пока меня не разбудили мои товарищи, поднявшиеся с рассветом.

За ночь ветер стих, было ясное, солнечное утро. Буйволы сами, без присмотра, направлялись на пастбища. У оседлых маданов, в противоположность кочевникам, буйволов не пасут стадами, они пасутся сами по себе. Сахайн и Саддам заспорили, пересекать ли озеро Зикри или плыть другим путем. Я стал уговаривать их пойти через Зикри, так как хотел увидеть озеро.

Саддам сказал:

— Тебе не захочется смотреть на озеро, если нас застигнет ветер. Крупные озера очень опасны, В прошлом году буря застигла свадебную процессию, возвращавшуюся в Кубур, на озере Дима. Две лодки пошли ко дну, и в них — восемь человек. Ты видел Диму — ведь это маленькое озеро, не то что Зикри.

Сахайн поддержал его:

— Да, сахеб, озера опасны. Мы живем здесь и хорошо знаем это. Четыре года назад, как раз в это время года, утонули два человека, а третий вскарабкался на плавучий островок касаба. Его нашли только через пять дней. Дважды он видел лодки, но люди не слышали его криков. Он чуть не умер от голода и холода.

После завтрака мы стали переносить в лодку мой багаж. Наш хозяин и его сын и пальцем не шевельнули, чтобы помочь нам. Когда я позже упомянул об этом с некоторым неодобрением, Саддам объяснил, что хозяин всегда помогает гостям внести вещи в дом, но никогда не выносит их обратно, чтобы это не выглядело так, будто он спешит избавиться от гостей.

Он сказал:

— Мы пойдем через Зикри, раз ты хочешь взглянуть на это озеро, и проведем ночь в Рамле у бени умайр. Но если поднимется ветер, мы пойдем более длинным путем.

Мы добрались до озера после двухчасового плавания по множеству узких незаметных проходов в чаще высокого тростника. Когда я увидел впереди сверкавшую на солнце открытую воду, я сначала почувствовал разочарование: озеро показалось мне не больше, чем Дима. За открытой водой стеной стоял касаб. Только когда мы прошли уже половину пути, я понял, что тростник рос на множестве плавучих островков, многие из которых находились друг от друга на значительном расстоянии. За этой каймой островков и лежало озеро Зикри. Сидя на настиле на дне лодки, я не мог судить о его ширине — три мили или, может быть, шесть. Ветер был совсем слабый, но гребцы вдруг опустили весла. Они казались озабоченными. Я стал проявлять нетерпение, ведь я не знал, как обманчиво бывает такое спокойствие.

Четырьмя годами позже, в разгар половодья, мне пришлось пересекать обширное пространство в двенадцать миль шириной и шесть футов глубиной: залитый водой участок пустыни у западного края озер. Мы отправились на рассвете. Водная поверхность была абсолютно гладкой, не было ни малейшего дуновения ветерка. Тогда у меня уже была собственная таррада. На полпути Амара, один из моих четырех молодых гребцов, вдруг воскликнул испуганным голосом:

— О Аллах! Вы слышите?

Я напряг слух и услышал, как с севера над водой к нам шел ветер. Впереди, милях в шести от нас, я едва мог различить контуры пальм у деревни, к которой мы направлялись. Зарослей тростника, оставшихся позади, уже не было видно. Тут один из гребцов крикнул:

— Смотрите! Вон там парусная лодка. Хвала Аллаху! Скорее, сахеб, выстрели из винтовки, чтобы привлечь их внимание.

Наша таррада уже наполовину погрузилась в воду, когда парусная лодка подошла к нам. Ее экипаж поднял на борт мои ящики и взял пустую тарраду на буксир. Когда мы добрались до деревни, большие волны бились о берег и пальмы гнулись под натиском бури.

А сейчас, глядя на спокойные воды Зикри, я убеждал моих спутников пересечь озеро. Саддам сказал:

— Мы пойдем вдоль берега. Если задует ветер, укроемся в тростниках. Так медленнее, но безопаснее.

Я предполагал, что Зикри, как и Дима, имеет четко очерченные границы, с тростниковыми массивами на твердых берегах. Но по мере того как лодка двигалась от одной группы плавучих островков к другой, я понял: то, что казалось мне границей озера, было на самом деле еще одной цепью островков, за которой снова была открытая вода и снова островки. Вода глубиной в восемь-десять футов была совершенно прозрачная. Под ее поверхностью спутанные заросли темной гибкой травы, похожей на морские водоросли, качались, влекомые течением. Это была наяда (Najas marina), водяное растение с острыми листьями, которое маданы называют сувайка. Они считают, что эти заросли — место нереста рыб. Десятка два пеликанов, нарядно-белых в ярких лучах солнца, с негодованием поплыли прочь от нашей лодки, повернувшись к нам большими желтыми клювами и не спуская с нас глаз. Саддам стал упрашивать меня подстрелить пеликана; маданы используют их горловые мешки для обтяжки барабанов. Но у взбудораженных птиц был столь комичный вид, что я, желая спасти их, возразил, что выстрел спугнет уток, темными рядами сидевших на воде вдали от нас. За пределами ружейного выстрела из тростника с шумом поднялась цапля-голиаф и, медленно и тяжело махая крыльями, полетела прочь. Один из моих спутников сказал:

— Если бы ты подстрелил ее, мяса хватило бы на всех. В ней веса не меньше, чем в овце, и мясо у нее вкусное.

Высоко над нами парили несколько орлов. На озерах почти всегда парят в небе орлы, как в Африке — грифы.

В заливчике на дальнем краю Зикри нам повстречались три лодки, в каждой из которых сидел мальчик. Возле лодок в воде плавали несколько рыб — на мой взгляд, дохлых. Один из людей Сахайна предложил подобрать их, но Сахайн нетерпеливо ответил;

— Не дури! Мы не знаем этих людей. Нам ни к чему раздражать их. Давай попросим их, и они наверняка дадут нам рыбы.

Мальчики сказали, что они из Рамлы, деревни близ Евфрата, и дали нам полдюжины рыбин, каждая весом около двух фунтов. Это были усачи, которых здесь называют бинни. Маданы травят рыбу зимой, а также весной, до паводка. Для этого они используют датуру (снадобье, которое покупают у местных торговцев). Его закатывают в шарики из муки и куриного помета. Датура усыпляет рыбу, и она всплывает, после чего собрать ее не стоит труда.

Я спросил Саддама, ловят ли маданы рыбу сетями. Он ответил:

— Нет, никогда. Только дикари используют сети. Члены племен бьют рыбу острогой.

— Кто такие «дикари»?

— Да просто дикари, презренные люди, которые ловят рыбу сетями. Они живут среди племен. Среди аль бу-мухаммед их много.

Саддам продекламировал двустишие о том, что «дикари», подобно ткачам и коробейникам, мастерам по металлу, огородникам и сабейцам, — отщепенцы и не могут быть на равной ноге с членами племен, ибо занимаются торговлей. У самих маданов, как и у всех арабов племен, богатство, как таковое, не пользуется особым уважением, а торговля как род занятий совершенно презирается. Положение человека целиком определяется его характером, личными достоинствами и происхождением.

Пройдя озеро Зикри, мы снова вошли в густые заросли тростника. Задолго до Рамлы глубина проходов уменьшилась, и гребцы с трудом продвигали лодку вперед. Шесты из касаба вообще очень хрупки. Когда я впоследствии пытался идти с шестом, он сломался у меня при первом же толчке; но мои спутники налегали на них всем своим весом, каждый раз немного продвигая лодку вперед. Шесты делали из того же гигантского двадцатипятифутового касаба, который шейхи использовали для своих мадьяфов. Его можно было найти лишь в определенных районах озерного края. Маданы всегда берут с собой несколько запасных шестов, но нередко одним и тем же шестом пользуются много месяцев. В это утро, неуклюже залезая в лодку, я ухитрился сломать три шеста.

Добравшись наконец до Рамлы, мы достигли противоположной границы озерного края. Хотя вблизи деревни рос и тростник и камыш и люди передвигались ни лодках, среди домов и на открытой равнине за деревней стояли пальмы. Мы остановились в мадьяфе. Наш хозяин повел меня прогуляться по деревне, которая была перерезана глубокими полноводными каналами; через них были переброшены мостики из пальмовых стволов. Мы прошли мимо лавки, едва видной за грудами тростниковых циновок, и немного дальше остановились понаблюдать за семьей, которая изготовляла циновки. Старик сидел, скрестив ноги, на земле, у кучи сухого касаба; каждый стебель был футов восемь длиной и толщиной в средний палец руки. Старик разрезал стебли вдоль на две половинки изогнутым ножом и перебрасывал женщине, которая отбивала эти половинки деревянным пестиком, чтобы сделать их мягче, пользуясь утяжеленным концом пестика, имевшим короткую массивную поперечину. Она обрабатывала одновременно около двадцати половинок, уложив их друг возле друга. После этого мальчик сплетал их «елочкой». Циновки были размером примерно восемь на четыре фута. Наш хозяин сказал, что на одну циновку уходит два часа и платят за нее пятьдесят филсов (около шиллинга).

Мы вышли на равнину. Земля была покрыта увядшей осокой, напоминавшей стерню. Это говорило о том, что равнина при разливе покрывается водой. Сейчас земля была тверда, как железо, и отпечатки копыт были как будто отлиты в гипсе. В воздух с криками поднялись ржанки, сделали круг и снова сели; серые и белые цапли взлетали, как только мы приближались к ним; степной лунь, сносимый ветром, пролетел низко над землей, кренясь и поворачиваясь. Темнеющие купы пальм вдали обозначали деревни на берегу Евфрата.

Мы вернулись в мадьяф на закате. Гости разошлись рано, приговаривая, что мы, должно быть, устали после путешествия. Мы легли спать. Где-то в деревне женщина оплакивала умершего ребенка. Без всякой передышки, час за часом она твердила слова: «О сын мой, сын мой!» — воплощение безысходного горя, изливавшегося в ночь и не находившего утешения.

На следующий день мои спутники собирались вернуться домой, оставив меня совсем одного.