Эль-Кабаиш расположен на северном берегу Евфрата. Здесь течение глубокое и медленное, ширина реки — около ста ярдов. Вдоль этого берега тянется густая пальмовая роща шириной в несколько миль, а противоположный болотистый берег местами порос тростником. За цементированной площадкой, окаймленной фонарными столбами, располагался ряд неказистых кирпичных зданий — районная администрация, полицейский участок, небольшая аптека, школа, клуб и жилые дома чиновников. Некоторые здания были построены совсем недавно, но все почему-то выглядели заброшенными. Их несообразный внешний вид был бы, возможно, оправдан, если бы они могли предложить большие удобства и блага цивилизации по сравнению с тем, что можно было найти в соседних деревнях.

Базар, расположенный на одном конце площадки, состоял из ряда лавок, напоминавших будки. Бетонный мостик украшал другой конец площадки, но его назначение было загадочным, ибо он вел прямо в обширную заводь. Мудир (местный начальник), который, прежде чем стать государственным служащим, был плотником, лично наблюдал за возведением мостика. За исключением этого участка набережной, Эль-Кабаиш был приятным местом. За фасадами государственных зданий оказалось множество островков, поросших пальмами и отделенных друг от друга каналами, украшенными ковром водяного лютика; его белые с желтой сердцевиной цветочки благоухали медом. В тени пальм стояли тростниковые дома и несколько мадьяфов, в одном из которых я и остановился.

Я заехал в Эль-Кабаиш через несколько дней после того, как расстался с Саддамом и его людьми в Рамле, чтобы показать мудиру письмо от министра внутренних дел, разрешающее мне путешествовать везде по моему усмотрению. В Ираке каждая провинция, или лива, управляется мутасаррифом и делится на две или более кады. Ими, в свою очередь, управляют каймакамы, и делятся они на нахии, которыми руководят мудиры. Эль-Кабаиш был нахией в каде Сук-эш-Шуюх в провинции Мунтафик, столица которой — Эн-Насирия.

Вскоре после прибытия я посетил мудира, который пригласил меня пообедать с ним в клубе. Клуб оказался примитивно построенным кирпичным зданием, в котором при здешнем климате летом было жарко, а зимой — холодно и сыро. Здание стояло за изгородью из тростниковых циновок, подле которой росли чахлые от недостатка влаги циннии. На затоптанном газоне стояли выкрашенные в зеленый цвет железные стулья и несколько круглых железных столов. Мы застали в клубе двух-трех чиновников, остальные появились позже. С большинством из них я уже успел познакомиться утром. Мы сели за столы, и нам подали чай. Его разносил задерганный старик, одетый в истрепанные, чересчур просторные брюки цвета хаки и чересчур тесную куртку. Один из школьных учителей вынес из здания клуба радиоприемник, подключил к нему антенну и провел следующие четыре или пять часов, вертя ручки настройки. На фоне музыки, песен, декламации со всех концов света и шума атмосферных помех собравшиеся толковали о своем жалованье, о политике арабских стран и о скандале, который разразился недавно в официальных кругах Эн-Насирии. Не питая любви к араку, я стакан за стаканом пил сладкий черный чай — единственный напиток в клубе кроме арака. Мои хозяева, не разделявшие моих предубеждений, непрерывно поглощали арак, споры их становились все горячее, и они, казалось, забыли, что пригласили меня к обеду. За тростниковой оградой астматически «дышал» генератор, питая единственную лампочку, висевшую над нашими головами без всякого абажура; малоприятный набор насекомых, привлеченных ее светом, дождем сыпался на столы. Железный стул, на котором я сидел, добавлял к скуке физическое неудобство. Было уже за полночь, когда мудир наконец вспомнил, что надо заказать обед, и кебаб и рис не стали лучше от того, что их так долго не подавали.

Большинство этих чиновников родились в радиусе ста миль от Эль-Кабаиша, но полученное ими образование привело к тому, что они чувствовали себя как дома только в городах. Пребывая, как в ссылке, в этой чуждой им атмосфере, они мечтали о переводе по службе и тратили массу времени, добиваясь этого. А пока они находились здесь, они замкнулись в пределах нескольких сот ярдов: дом — контора — клуб. За все годы, проведенные мною в Ираке, мне ни разу не встретился чиновник, который испытывал бы подлинный интерес или привязанность к племенам, находившимся в его ведении. Многие чиновники спрашивали меня, как я могу выдерживать жизнь среди маданов, добавляя при этом, что они не лучше диких зверей.

Не интересовали их и окрестности. Прошлым летом я провел день в обществе молодого полицейского офицера в Иракском Курдистане, в одном из самых красивых уголков, которые мне приходилось видеть. Он был назначен туда на два месяца, на время пребывания в этом районе большого кочевого племени. У подножия гор высотой 8000–9000 футов росли дубравы, сменявшиеся выше зелеными лугами; сверкающие потоки ледяной воды сбегали вниз, к далеким хребтам лиловатых гор. В лесах водились медведи, среди скал — каменные козлы. Погода была превосходная. Когда я зашел в палатку к молодому офицеру, он сидел у радиоприемника. Пепельница была полна окурков.

— Вы счастливчик, что живете здесь, — сказал я с энтузиазмом.

Тут он взорвался:

— Счастливчик?! Да если бы не приемник, я бы сошел с ума. А что еще делать цивилизованному человеку в этом ужасном месте? Мой предшественник выбрался отсюда через неделю. Он дал денег, и его перевели. Я беден и не могу себе этого позволить. Вот я сижу здесь да и слушаю передачи Багдада.

Эль-Кабаиш и соседние деревни вдоль Евфрата были населены бени асад. Это арабское племя, в истории которого было много и побед и поражений, было вытеснено в район озер 300 лет назад. В период расцвета оно поглотило много более слабых народностей, часто неарабского происхождения, которые искали его защиты и чья верность прибавляла ему силы. Из озерного края бени асад периодически вели нередко успешную войну с турками и даже после первой мировой войны продолжали совершать набеги. Наконец в 1924 году англичане разбили их и сместили их шейхов. С тех пор родовая структура распалась. Из-за природных условий земледелие в Эль-Кабаише всегда было занятием ненадежным, и в последние годы это племя, насчитывающее около 10000 человек, стало все интенсивнее заниматься изготовлением тростниковых циновок. Но, даже прожив 300 лет на озерах, они продолжали отличать себя от маданов. У них были коровы. Разведение буйволов они считали недостойным занятием.

В Эль-Кабаише царила атмосфера безделья и праздности, и поэтому я с радостью уехал оттуда. Я двигался на восток, добрался до края пустыни в Эль-Хамисие и повернул назад. Обычно я прибывал в какую-нибудь деревню утром. Я завтракал, а после полудня мой хозяин доставлял меня в следующую деревню. Каким бы бедным ни было хозяйство — а некоторые семьи были действительно очень бедны, — меня везде принимали радушно. И повсюду в течение месяца я сталкивался со сдержанным отношением и ловил изучающие взгляды. Нигде я не мог остаться наедине с самим собой, за каждым моим движением наблюдали, и даже когда я выходил, чтобы облегчиться, за мной следовал мальчик, чтобы отгонять собак. Могу себе представить, какие начинались разговоры, стоило мне выйти из комнаты: «Что ему нужно? Зачем он пришел? Ясно, ни один горожанин не захочет кормить комаров и есть нашу пищу, если у него нет на то особой причины. Наверное, правительство послало его шпионить за нами, пересчитать наших молодых мужчин или проверить, сколько у нас буйволов».

Мои хозяева были достаточно учтивы, но они явно старались поскорее от меня избавиться и обращались со мной как с «нечистым». Шииты рассматривают сохранение ритуальной чистоты как религиозный долг, и наиболее строгие из них не будут пить из чашки, из которой пил «неверный». Поскольку эти люди были куда менее щепетильными при соблюдении других религиозных установлении, подчеркивание именно этого различия казалось умышленным проявлением неуважения. Я стал задумываться над тем, примут ли они когда-нибудь меня, христианина и европейца, как равного, к чему я так стремился.

Но однажды на пути к фартусам, на север, я остановился в рабе, в большей деревне на земле племени амайра.

Хозяина рабы не было дома, но высокий красивый молодой араб радушно приветствовал нас. Мои гребцы, напившись чая, сразу же вернулись в свою деревню. Хозяин, чье имя было Абид (сокращение от «слуга Аллаха»), появился только вечером.

— Что у тебя в ящиках? — спросил он после обеда.

— Лекарства.

— Ты доктор?

— Я знаком с медициной.

— Ты умеешь делать обрезание?

Я никогда не делал эту операцию, но видел много раз, как делали ее в больницах, а также у арабов племен. Я набрался смелости и ответил:

— Да.

— Сможешь ли ты сделать обрезание моему сыну Харайбиду? Человек, умеющий делать обрезание, уже несколько лет не появлялся у нас, а моему сыну пора жениться. Нужно сделать обрезание.

Он указал на юношу, который утром принял меня в рабе. Сейчас он разливал кофе. Не без опасений я согласился сделать операцию утром.

Обрезание, хотя о нем и нет упоминания в Коране, считается обязательным для мусульманина по примеру пророка Мухаммеда, который был обрезан в соответствии с обычаем арабов. По закону необрезанный мужчина не может совершить паломничество в Мекку. Среди племен Южного Ирака — как маданов, так и скотоводов — операция часто откладывается до зрелого возраста; ее вообще редко делают до наступления половой зрелости. Обрезание делают специальные люди, которые летом объезжают деревни. Традиционное вознаграждение — петух, но чаще они взимают по пять шиллингов. Образчики их хирургии, которые мне довелось видеть позже, были ужасающими. Они пользовались грязной бритвой и куском бечевки и не применяли никаких антисептических средств. Закончив операцию, они посыпали рану специальным порошком и затем туго перевязывали ее тряпкой. Организм людей, живущих в суровых условиях, приобретает удивительную сопротивляемость инфекции, но подобных действий никто не может вынести безнаказанно, и мальчики иногда болели по два месяца, испытывая ужасные мучения. Один молодой человек как-то обратился ко мне через десять дней после обрезания, и хотя я приучил себя к неприятным зрелищам, то, что я увидел, было слишком даже для меня. Мне все же удалось вылечить его с помощью антибиотиков. Несмотря на то что быть необрезанным означало определенную социальную неполноценность, некоторые мальчики все же отказывались от обрезания. Иногда отцы не позволяли делать операцию своим сыновьям, потому что некому было присматривать за буйволами. Некоторые утверждали, что они были обрезаны ангелом при рождении — суеверие, которое распространено также в Египте. Позже я бывал в деревнях, особенно среди суайдитов и каулаба, в которых, по слухам, почти никто не был обрезан, хотя трудно представить, чтобы это могло быть среди мусульман.

Утром Абид предложил мне оперировать во дворе, чтобы не осквернить дом кровью. Группа людей собралась во дворе, где стояли и буйволы. Вряд ли это была идеальная операционная. Пришло несколько сверстников Харайбида — по-видимому, чтобы оказать ему моральную поддержку. Я выбрал себе в помощники смышленого на вид мальчика. Харайбид вынес большую деревянную ступу, перевернул ее и уселся на ней. Я приготовил шприц для местного обезболивания, но Харайбид спросил:

— А это для чего?

Я объяснил, что укол избавит его от боли.

— Нет, нет, я не хочу, чтобы в меня втыкали какие-то иголки.

Никакие уговоры не помогли. Мне стало казаться, что он нервничает не меньше меня, хотя он ничем это не выказывал. Пока я оперировал, он сидел абсолютно неподвижно, а когда я закончил, он поблагодарил меня и встал. Мой помощник, который держал различные хирургические инструменты, бросил их и, оттолкнув другого мальчика, уселся на ступу и сказал:

— Теперь моя очередь.

Я с ужасом понял, что все десять друзей Харайбида пришли делать обрезание. Младшему было около пятнадцати лет, старшему — двадцать четыре. Потом я узнал, что все они поправились в течение нескольких дней. Слух об этом достиг следующей деревни прежде, чем я туда добрался, и там десятка два мальчиков уже поджидали меня.

Со временем мало кто в этих деревнях решался прибегнуть к услугам местных специалистов по обрезанию. Они предпочитали ждать, пока я не появлюсь в их деревне, или разыскивали меня сами. Однажды пришло сто пятнадцать душ, и я работал до изнеможения, с рассвета до полуночи. Они верили, что после обрезания рана может воспалиться от запаха пекущегося хлеба или аромата благовоний. Поэтому они затыкали ноздри куском ткани и вешали на шею связку лука, если он продавался в местной лавке. Не полагалось также есть рыбу, творог и арбуз, пока совсем не поправишься; воды следовало пить очень мало. Местные лекари использовали эти суеверия как оправдание собственного невежества и неумения. Когда какой-нибудь несчастный юноша, морщась от боли, ковылял мимо них, они говорили нравоучительным тоном:

— Конечно же, этот болван не потрудился как следует заткнуть ноздри. Он, наверное, нанюхался запаха хлеба в печи, а может, пил слишком много воды.

К маданам никогда не приезжали врачи, а если они сами отправлялись в амбулаторию в Эль-Кабаише, их заставляли платить за лекарства, которые, по их утверждениям, не приносили им никакой пользы. С тех пор, где бы я ни оказался, число моих пациентов росло. Я не проводил и дня на озерах без того, чтобы не полечить кого-нибудь. Иногда желающих оказывалось с полдюжины, а иногда больше ста. Иной раз я еще спал, когда прибывали первые пациенты, и меня довольно бесцеремонно будил какой-нибудь старик, который хриплым голосом объяснял, что его мучит кашель. Многие страдали от простуды, головной боли, запора или от мелких порезов и ссадин. С этим я справлялся, хотя времени уходило немало. Но некоторые были серьезно — возможно, неизлечимо — больны. Я помогал им как мог, но иногда помочь было нечем. В таких случаях я горько жалел, что у меня нет настоящей медицинской подготовки.

Маданы болели трахомой и другими глазными болезнями, страдали от чесотки и геморроя, от камней в почках, от кишечных паразитов и дизентерии, амебной и вирусной, от шистоматоза и баджаля; это далеко не полный список их болезней. Баджаль был одной из самых распространенных и, возможно, одной из самых неприятных болезней. Это одна из форм фрамбезии, она очень заразна. Язвы, которые могли появиться на любой части тела, часто были очень большие и испускали сильное зловоние. Я обычно испытывал чувство дурноты, когда в комнате находилось несколько таких пациентов. Несомненно, в некоторых случаях я имел дело не с баджалем, а с сифилисом, но инъекции пенициллина были эффективны при обоих заболеваниях. Гонорея попадалась крайне редко: за семь лет я видел лишь три случая, и все три пациента заразились в Амаре. Я ничего не мог поделать с шистоматозом, от которого страдали все. Курс уколов должен был продолжаться месяц, а я никогда не задерживался так долго в одном месте. Удавалось вылечить моих гребцов, но они всегда заражались снова. Случались также эпидемии кори, ветряной оспы, свинки и коклюша, а в 1958 году — эпидемия азиатского гриппа, которым переболело большинство маданов. Мои лекарства спасли жизнь многим из них: после гриппа часто возникала как осложнение пневмония. Хотя мы день за днем были окружены заболевшими гриппом людьми, жаждущими лекарств, мои гребцы и я, к счастью, ухитрились не подхватить грипп. Я очень боялся гриппа в таких условиях.

К моему удивлению, я редко сталкивался с настоящей малярией. В большинстве случаев люди заболевали ею за пределами озерного края. Но многие маданы страдали от приступов лихорадки, а у большого числа детей была увеличена селезенка. Преобладающая здесь разновидность комара (Anopheles pulcherrimus) — менее активный переносчик малярии. Более опасная разновидность (Anopheles Stephensi) попадалась на озерах сравнительно редко.

Кроме того, мне приходилось иметь дело с несчастными случаями. Попадались люди с тяжелейшими ожогами — жертвы пожаров в домах; маленькие дети все время опрокидывали на себя котелки с кипятком. Приносили ко мне людей, пострадавших от кабанов. Иногда кабаны нападали на людей во время охоты, но чаще — во время заготовки тростника или сбора урожая. У одной жертвы кабана были раны на руках и бедрах и глубокая рваная рана на животе, из которой выпадали внутренности. К счастью, кишки были целы, и мне удалось вправить их в брюшную полость и зашить рану. К моему удивлению, он выжил. Один раз меня привели в дом осмотреть мальчика, которому оторвало половицу кисти — у него в руке взорвалось самодельное ружье. Единственное, что я смог сделать, — это ампутировать ему три раздробленных пальца. В другой раз двое мальчиков разбудили меня как-то ночью, и мы три часа добирались на лодке до их деревни. Мы прибыли на рассвете. Их отец, зажав руками глаза, корчился на полу от боли. Они рассказали мне, что он ослеп на один глаз после удара по голове два года тому назад. Теперь какое-то внутреннее давление, казалось, выдавливало мертвое глазное яблоко из глазницы, и единственным выходом было попытаться удалить его. Я имел некоторое представление о строении глаза, так как мне приходилось свежевать убитых на охоте животных для изготовления чучел. Я дал старику морфий и удалил глаз. Сыновья крепко держали его. Несмотря на морфий, он корчился и стонал. Я и сам был изрядно потрясен. Придя в себя, он заявил, что теперь боль стала намного меньше. Я прожил у них два дня; когда мы встретились через полгода, старик чувствовал себя хорошо.

Но было много случаев, когда я решительно ничего не мог сделать, да и неудачи случались часто. До сих пор меня преследует лицо маленького мальчика, умиравшего от дизентерии. И очень часто было невероятно трудно убедить маданов в том, что я бессилен. Они привозили ко мне, иногда издалека, старика, умирающего от рака, или девочку, задыхавшуюся от глубокого кашля, вызванного активным туберкулезом, совершенно убежденные в том, что я смогу вылечить этих больных. Они вновь и вновь жалобно умоляли меня:

— Только дай нам лекарство, сахеб! Дай нам лекарство!

Некоторых можно было бы вылечить, если бы они отправились в больницу в Амару или Эн-Насирию, но они панически боялись больниц и редко соглашались следовать моему совету.

Доктора в Маджаре, Эль-Кабаише и Амаре могли бы, конечно, выразить свое возмущение тем, что у меня не было медицинского образования, но они никогда не возмущались. Наоборот, некоторые из них помогали мне советами и лекарствами. Министр внутренних дел в Багдаде не возражал против того, чтобы я оказывал посильную медицинскую помощь жителям озерного края, но предупредил меня, что, если в результате моих действий кто-нибудь умрет и семья поднимет по этому поводу шум, ничто не спасет меня от судебного преследования. Я был согласен на риск. Мне пришлось лечить многих людей, которые уже находились при смерти, но никто никогда не намекнул, что это я убил их.