Кого мы называем Гомером? Гения, одиноко гулявшего по берегу моря, или группу сменявших друг друга во времени бардов? Он оставил нам божественное слово. «Илиада» и «Одиссея», конечно же, обладают документальной ценностью, но прежде всего это литературные бриллианты, радующие наши глаза своими переливами. Когда вы держите в руке алмаз, вы не изумляетесь его молекулярной структуре, вы прежде всего любуетесь его переливами. В 1957 году историк искусства Бернард Беренсон признавался: «Я всю свою жизнь читал филологические, исторические, археологические, географические и прочие работы о Гомере. Теперь же мне хочется читать его — как произведение чистого искусства»… Обратимся к чистому искусству!

 

Сакральность текста

Мы сегодня загипнотизированы картинками. Мы предпочитаем разговору камеру «GoPro», мы верим, что дроны возвышают наши мысли и хотим не определения, а высокого разрешения. Во времена Гомера царствовала поэзия; глагол был священен. Слова разлетались, потому что они «крылаты», как писал Гомер. Вписать свое имя в эпопею поэта и было для героя славой! Так можно было стать частью человеческой памяти, слово давало бессмертие, освящало существование. Музы ведь были дочерьми Зевса и Мнемозины, то есть — памяти.

Одиссея как-то вечером пригласили за стол феаков. Никто его не узнаёт. Он просит аэда рассказать об одном эпизоде Троянской войны, слышит свое имя и благодаря этому рассказу понимает, что стал частью коллективной памяти. Он перешел эту черту, он победил забвение.

Человеку свойственно рассказывать истории. Звери не пишут романов.

Через пятьсот лет после Гомера, когда в 334 году до н. э. Александр Македонский перешел Геллеспонт и посетил могилу Ахиллеса, он заявил, что непобедимый воин Трои был счастливым героем, «потому что встретил Гомера, ставшего глашатаем его подвигов». Это были времена, когда слава заключалась не в миллионе лайков, а в упоминании твоего имени поэтом, одним из «побуждаемых богом» аэдов. Поскольку я тут произношу вам проповедь о пользе литературы, мне жаль, что прошли времена, когда

Это были времена слова. Может быть, они еще вернутся.

Умение говорить являлось добродетелью, сравнимой с искусством вести войну. Аэд, кстати, на щите Гефеста, где представлен весь спектр человеческой деятельности, занимает достойное место. Поэмы читались тогда вслух, и аэд сопровождал их чтение игрой на струнном инструменте. До нас дошли символические изображения поэта с лирой в руке. Чтение вполголоса, которое мы любим теперь, это сравнительно недавняя практика. Ее можно датировать поздним Средневековьем. Многие грамотные святые отцы не одобряли такое чтение, видя в нем что-то вроде погружения в себя и даже хуже — девиацию.

Я готов бороться за возвращение чтения вслух в общественных местах. Мадам Идальго, несомненный гений Олимпа, придумала бы еще одну «белую ночь», ведь она знает все их секреты. Этому событию дали бы название «Облачимся в тогу», и на парижской агоре во все горло орали бы «Илиаду».

 

Глагол как пища богов

Послушаем гения, говорящего голосом Одиссея. Мы стоим перед стенами Трои. Царь Агамемнон предлагает своим войскам прекратить сражение. Он пытается убедить их в этом. Люди сражаются уже в течение девяти лет. Каждый надеется вернуться домой. Кроме Одиссея, который поднимает Агамемнона на смех и отчитывает воинов:

Слова Одиссея проникают в самое сердце. Гомер все время подчеркивает животворящую силу слова. Оно придает силы уставшим умам и отчаявшимся душам. Слово дает нам энергию, как солнечный свет бодрит наше тело после бессонной ночи. И поэтому оно — божественно.

Для древних греков глагол становится силой. Даже больше — почти богом!

В «Илиаде» мы все время слышим, как какой-нибудь воин или бог, стоя на баррикаде, обращается к уставшим войскам с проникновенной речью. Физическая сила и ораторское искусство всегда идут рука об руку. И силою этих слов можно снова поднять войска в атаку. Увещевание поднимает людей на бой! Как эти слова Посейдона:

Или как эта речь Диомеда перед измотанными троянским наступлением воинами:

Или эти проклятия воспрявшего от гнева Ахиллеса, который побуждает своих людей пойти за Патроклом, своим двойником и братом:

Правда ведь речи этих воинов-трибунов воодушевляют? Они трогают сердца солдат простыми словами. Слово вливает в их души свой чудодейственный эликсир. Оно дает им свою силу.

Нам, детям цифрового века, такие увещевания кажутся невозможными. Через две тысячи пятьсот лет после этих выступлений троянских героев между нами и миром встали экраны. Изображение низвергло слово с престола. Теперь именно изображение влияет на ход истории. Кто сегодня бросится в атаку под воздействием призывной речи?

В 2010-х годах, в начале эмиграционного кризиса, по тому же морю, по которому плавали ахейские корабли, люди бежали от бесчинств мусульманских фанатиков. Этих «мигрантов» (говоря на нынешнем новоязе) выбрасывало на пляжи, некоторые гибли в открытом море. Репортеры и романисты — кто только об этом ни писал, и совершенно безуспешно. Но сподвигла европейских политиков к действиям лишь фотография мертвого мальчика, выброшенного морем на пляж. Границы были открыты. Фотография заставила принять решение. Текст уже не может оказывать такого влияния на ход вещей. Уговоры Диомеда на поле брани или призыв 18 июня 1940 года больше невозможны. Дух слов больше не может волновать массы.

Гомер иногда в «Илиаде» признается, что устает от этой магической ценности слова:

И тем не менее именно благодаря его пророческой силе мифологический глагол пересек все эти тысячелетия, чтобы добраться до нас.

 

Чистая поэзия

У Жаклин де Ромийи была своя теория относительно формальной красоты этих поэм. Непростая методика начертания текста в древности требовала записывать только беловой текст. Технические трудности оттачивали стиль. Представим себе Гомера, диктующего свою поэму секретарю…

Стиль Гомера отвечает двум основным характеристикам. Благодаря им его текст сверкает, как Средиземное море на солнце. Благодаря им мы узнаём музыку Гомера.

Он постоянно прибегает к эпитетам и использованию аналогий.

Эпитет закрепляет слово. А сравнение поддерживает ритм.

Прилагательные и сравнения! Школьные учителя учат нас не слишком использовать эпитеты и не злоупотреблять сравнениями. «Это утяжеляет слог!» — говорят они, возвращая нам наши испещренные красной ручкой работы. Читали ли они вот это описание колоссальной мобилизации ахейской армии на троянской равнине:

Гомер добавляет к потоку слов образы природы. Элегические аналогии помогают поэту прерывать нарративную напряженность. Они указывают нам на то, что мир — звери, люди, боги — вовлечен в единый ритм сложной и опасной авантюры. Нам открывается красота языческого откровения: все связано и едино в многообразии живущего. Ни рассудок, ни душа древнего грека никогда не смогли бы заявить, что бог может быть един и не являться частью своего творения.

Аналогии у Гомера имеют четыре разные природы. Они относятся к животным, растениям, метеорологическим явлениям и пасторальным сценам. Элегии отражают человеческие поступки.

Иногда космические явления могут символизировать царящий в мире порядок. Этот порядок может быть гармоничным, жестоким, трагическим, в высшей степени совершенным, а порой и обращенным в хаос:

Красота этих образов, их отточенность показывают, что Гомер, хоть и был слепым, должен был быть чутким наблюдателем природы, искателем наслаждений, любителем ступать по земле и спать под открытым небом. Несомненно, он любил плавать по морю, ловить рыбу, ночевать где-то в холмах, напиваться под звездным небом и вдыхать запах собранных зерен. Он видел, как ястреб гонится за горлицей, как перехлестывает через борт корабля возмущенное море и как в золотистом свете наступающих сумерек возвращаются домой овцы.

Если бы все это было не так, все эти описания не были бы так верны. Можно изображать из себя фотографа, но не элегического поэта. Воображение просто так не заработает.

Обилие зверей и растений в поэмах дает Гомеру возможность выстроить вертикальную иерархию нашего мира.

Сверху находятся боги, внизу — звери. А между ними — целый мир, в котором делят свои места люди, герои и чудовища. Иногда человек уподобляется зверю, и Гомер сравнивает его со зверем как раз для того, чтобы показать его жестокость. Вот как Аполлон говорит об Ахиллесе:

Использование сравнений является для поэта возможностью напомнить нам о том, что мир не сводится к цементной плите, над которой не высовывается ни одна голова, где все имеет равную цену, соответствуя этому жуткому принципу равенства. И люди, и звери — каждый занимает в этом общем здании свою нишу. Некоторые сильнее, красивее, одареннее, благороднее или приспособленнее других. И если волк пожирает ягненка, значит это позволяет природа. У волка есть клыки, у ягненка их нет, он ест траву, поэтому первый может съесть второго. Не нужно нарушать установленный порядок. Красота этого мира подчинена несправедливости. А вещами правит как раз несправедливость.

Говоря о совершенстве устройства природы, грации зверей, величии природных явлений и мощи растений, Гомер описывает нам одну из граней божественного. Божественным является то, что лежит перед нами в чистом присутствии, во вспышках реального. Божественное отражается во внутренней сложности природы. Оно является ее частью.

 

Словесный взрыв

Гомер сравнивает суету человека и хрупкость биологических форм. Каждое существо на Земле рождается не по своей воле, и никто не знает час своей смерти. Природа, вечно разрушающаяся и всегда обновляющаяся, предоставляет Гомеру возможность исследовать тайну жизни, загадку ее изобилия.

говорит Диомеду Главк («Илиада», VI, 146–149).

Разве можно наблюдать за стаей скворцов или косяком сардин, по-прежнему веря в свою собственную исключительность? Бесконечное изобилие природы в вечном возобновлении самой себя (и неизбежной обреченности на смерть) говорит лишь о нашей бессмысленности. Плодородие Земли станет одной из мучительных загадок древнего мира. Где берет свое начало это прекрасное и вместе с тем отвратительное изобилие? Зачем столько пустых трат?

Гомер, играя, упоминает в своих поэмах бесчисленное множество земных тварей: пчел, волков, телок, дельфинов, овец и голубей, летучих мышей, змей, хищных птиц и т. д. Может быть, в этом желании описать плодородный пыл природы заключена суть язычества: быть язычником значит приветствовать все облики живого и почитать ту утробу, из которой они выходят, не заботясь о своем конце. Гомер смотрит на мир жадными глазами, а его секретарь держит наготове отточенный стилус. Уделить слово каждой искре этого вечного огня значит посвятить себя прославлению того, что Камю называет «брачным союзом человека и земли, единственной в этом мире подлинно мужественной любовью — преходящей и щедрой».

Быть язычником значит наблюдать за спектаклем этого мира и принимать его, ни на что не рассчитывая: нет никакого светлого завтра (это все ханжество!), нет никакой вечной жизни (это все фарс!). Не нужно искать ничего другого, кроме знаков нашего будущего. «Всё у него, и у мертвого, что ни открыто, прекрасно» («Илиада», XXII, 73), — говорит царь Трои Приам. Да, все прекрасно, и слова помогают нам это раскрыть. Они призваны описать весь этот калейдоскоп.

Этот мир великолепия и опасностей без устали переливается всеми цветами радуги. И стихи Гомера не устают вести учет этой исключительности. И звери, и растения являются частью устройства этого мира, они — драгоценные камни его основ.

Возможно, нужно обладать иссхошим сердцем и уставшей душой, чтобы надеяться на какой-то гипотетический рай, тогда как это пышноживущий сад раскинулся прямо перед нами.

 

Эпитет, красящий мир

Соперничая с великолепием описываемых им форм, Гомер дает свой эпитет каждой принимающей участие в сцене единице. Звери, люди и боги получают помазание своего бытия елеем эпитета.

Любители все пересчитывать объясняют, что поэту нужно было приспособиться к выбранной метрике. Стихи Гомера написаны гекзаметром, состоящим из шести сдвоенных тактов с короткими и длинными слогами. Сложность этого голосоведения заставляет поэта прибегать к акробатическим языковым приемам, призванным удержать заданный размер. Эпитеты как раз и позволяют ему описывать героев или богов, не выбиваясь из ритма. Выбор эпитета той или иной длины зависит от конкретного стиха. Например, Афина может быть «совоокой богиней», «дочерью громовержца», «ясноокой» или «добычелюбивой», а Посейдон — «владыкой», «земледержцем», «сотрясающим землю» или «черновласым». Но это же так сложно и запутанно!

Толкователи, однако, утверждают, что эти эпитеты были для аэда мнемотехническим приемом, позволяющим опереться на некий формальный оборот, чтобы дать своему рассказу новый импульс, и что югославские барды были способны без видимых усилий пропеть десять тысяч стихов, используя такой прием.

Возьму на себя смелость предположить, что использование таких эпитетов имеет более благородную функцию, нежели метрическое выравнивание стиха или мнемотехнический прием.

Эпитеты показывают нам саму сущность того, к кому они относятся. Прилагательное — как нимб вокруг того или иного существа. Оно показывает нам ауру героя, ДНК его души. Боги, герои или люди несут свои эпитеты, словно гербы. Эти эпитеты представляют их нам. Зная, что Ахиллес «быстроногий», «бессмертным подобный», «громовержцу любезный» или «градоборец», автор экономит на его описании. Также как наш взгляд, хоть мы и не знаем почему, узнает проскользнувший силуэт любимого существа, эпитет представляет нам героя одним словом.

Одиссей — это человек «хитроумный», «многоумный», «могучий», «благородный страдалец». Самый сложный герой Гомера получает больше всего эпитетов.

И вот герои выходят на сцену, а за ними как тень следуют их эпитеты: «нестрашимый» Диомед, «владычица смехов» Афродита, «шлемоблещущий» Гектор, «олимпийский художник» Гефест, «предводитель мужей меднобронных» Идоменей, «быстроногий» Ирис, «конник седой» Феникс. Зевс будет то «сгустителем облак», то «громовержцем», то «высокогремящим». Даже Троя удостаивается права на психо-поэтическую идентичность. Она будет «крепкостенной», «священной», «высокотвердынной», «многолюдной», «цветущей», «приязненной», «с широкими стогнами» и «плодоносной».

На что способен бедный бард со своим папирусом перед многоцветными переливами этого мира? Он рискует задохнуться под сложностью всех этих вещей. Если, конечно, не противопоставит его внутренней глубине спасительный эпитет. Эпитет — это воздаяние чести слова многоцветному плащу реальности-арлекина. В «Одиссее» есть один эпитет, который хорошо иллюстрирует это художественное состязание между воображением и реальностью.

Когда Одиссей возвращается на Итаку, он встречает своего старого свинопаса. Он единственный, кто сохранил в неприкосновенности свою верность и честь. Хотя Гомер не использует для него эпитеты верный или добродетельный. Это было бы слишком просто. Поэт использует прилагательное «богоравный». Это слово вызвало массу споров. Почему свинопаса нужно звать «богоравным»? Может быть как раз потому, что прилагательное «богоравный» точно выражает то, к чему стремится эпитет, то, на что он надеется: полное проявление самого себя, подлинность, силу того, что явлено взгляду. Быть богоравным значит источать свою самобытность в самом чистом виде, без обиняков и без масок, без макияжа. Говоря научным языком, эпитет — это полнота хайдеггеровского Dasein.

Свинопас — тот человек, на которого можно положиться. Он не предал, ни на что не зарился, он хранит в себе память о прошлом. Он верен памяти своего хозяина. Он не меняется. Он принимает нищего, не узнав в нем Одиссея. Он — первый реальный человек, которого встретил Одиссей после всех чудовищ и волшебниц. И к тому же он добр. Возможно, все это и значит быть богоравным. Быть в согласии с самим собой в свете прожекторов, целиком и полностью быть явленным, быть в гармонии с голым ритмом реальности, быть здесь, скромно держась в лучах существования. Быть богоравным значит не измениться за двадцать прошедших лет. Пользуясь словами Ницше, скажем, что свинопас не стал тем, кто он есть. Он продолжил быть тем, кем уже давно был: равным богам. Кто еще может похвастаться таким эпитетом?

 

Copyright

Un été avec Homère

Sylvain Tesson

© Editions Des Équateurs / France Inter 2018

Published by arrangement with Lester Literary Agency

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2019