Лето с Гомером

Тессон Сильвен

Герои и люди

 

 

Типажи и фигуры

Когда мы плаваем по гомеровским волнам, у нас в ушах раздаются странные, но красивые, как забытые цветы, слова: слава, отвага, мужество, неистовство, судьба, сила и честь. Агенты зародившегося менеджерского языка еще не успели их запретить. Но дело не за горами.

Наше спасение в наших руках, а не в слабости духа! —

говорит Гомер устами одного из своих воинов («Илиада», XV, 741).

Какое место должны занимать эти неуместные в нашем обществе индивидуального благосостояния и коллективной безопасности концепции? Или они уже навсегда заброшены на бабушкин чердак?

Часто можно услышать следующее: «Античные языки — это мертвые языки». А мысли, высказанные на них, тоже?

И хуже всего то, что где-то в глубине этого археологического пласта забыто одно из прекраснейших слов: героизм. А ведь он в этих поэмах всегда на первом плане.

«Илиада» и «Одиссея» — это песни преодоления самого себя.

Над головокружительными сражениями, реками слез и амброзии, над летящими поверх крепостных стен торжественными речами, нежными напевами в альковах, над человеческой любовью, по силе равной любви богов, и самими богами, такими же смешными порой, как и люди, над дикими чудовищами в глубине пещер и над побережьями, где живут нимфы, возвышается одна недвижная фигура — фигура героя.

Его метафизическая сила питала все европейские культуры.

И продолжает озарять наше коллективное бессознательное.

Каждая эпоха порождает нового героя, призванного воплотить ценности своего времени.

И тогда эта вечная фигура становится социальным прототипом.

Кто этот вооруженный человек? Для борьбы с ужасами этого мира, с трагедией жизни и переменчивостью удачи у него есть только меч и хитрость. Вдохновляет ли еще нас этот герой Трои? Пугает ли? Чужд ли он нам или это наш брат? Может ли он чему-то нас научить, нас, променявших античные ценности на бытовой комфорт?

«Процветание» и «комфорт» — вот горизонт, который открывает перед нами герой (довольно серенький) нашего времени Марк Цукерберг. Изобретатель новой версии нарциссовой лужи (Facebook) заявил об этом в своей речи перед студентами Гарвардского университета. Этому торговцу цифровым счастьем стоило бы противопоставить Ханну Арендт, согласно которой каждый человек может извлечь для себя пользу из образа какого-нибудь гомеровского героя. Герой — это образец, символ определенной добродетели, эталон, позволяющий измерить собственное значение. В зависимости от склонностей каждый может узнать себя в том или ином герое. Сторонники грубой силы выберут Аякса; любители благородной нежности — Гектора, тактики — Одиссея, приверженцы отцовской любви — Приама, а неопределившиеся умы — Патрокла. Я же, посвятив одну часть своей жизни алкоголю, а другую — покорению городских крыш, вижу себя в Эльпеноре, который погиб, упав пьяным с крыши дома Цирцеи.

Нам нравится отождествлять себя с греческими героями, потому что никто из них не совершенен: эпоха далекого и абстрактного монотеистического Бога еще далеко, боги еще могут ошибаться, иметь привязанности, рисковать своей репутацией.

Греки так любили отдавать себе подробный отчет в том, что происходит вокруг них, что даже в божественном видели недостатки! Боги не избегают критических замечаний Гомера. Например, Афродита и Афина могут вцепиться друг другу в волосы, как две торговки селедкой в Афинах.

В блеске чудес всегда виднее предел вещей.

И это делает Гомера близким и понятным.

 

Сила и красота

Герой Гомера характеризуется силой. Мужество — главное его достоинство. Оно помогает ему действовать и достигать цели. В гомеровском мире нет деяния без мощи. Иначе все ограничивалось бы одними намерениями. Герой всегда идет вперед, как хищник, он рожден для войны и движения.

Но физическая сила, будь она признаком знатного происхождения или приобретенной в пылу сражений, слишком ценна, чтобы растрачивать ее попусту. В начале «Илиады» гнев Ахиллеса выдает в нем человека, безнадежно зацикленного на своей обиде. От обиды он переходит к неистовству. Ахиллес не может претендовать на вступление в пантеон настоящих героев. Чрезмерность и пагубное промедление этого полубога не делают его примером.

Нередко можно видеть, как герой хвалится своей жестокостью и тут же падает, сраженный копьем. В античном мире слепая сила не является недостатком. Сегодня же она нас пугает, мораль не одобряет ее, культура презирает, а право осуждает.

Други, вперед! ободритесь, трояне, бодатели коней! Ранен славнейший аргивец; и он, уповаю, не может Долго бороться с стрелою могучею, ежели точно Феб сребролукий меня устремил из пределов ликийских! —

кричит сын Ликаонов, попав стрелой в Диомеда («Илиада», V, 102–105).

А Гектор бахвалится перед Аяксом:

Знаю довольно я брань и кровавое мужеубийство! Щит мой умею направо, умею налево метать я, — Жесткую тяжесть, — и с нею могу неусталый сражаться; Пеший, умею ходить я под грозные звуки Арея; Конный, умею, скача, с кобылиц быстроногих сражаться.

Помимо силы у гомеровского героя есть еще красота. Его доблесть пропорциональна его великолепию. Греки видели связь между физической силой, нравственными ценностями и совершенством черт. Древнегреческое выражение «калос кагатос» свидетельствует о том, что мужество рождается от красоты. Лицо человека являлось отражением его внутренней гармонии. Если мы красивы, значит и мужественны, утверждала логика того времени. Спросите об этом у пантер, тигриц или львиц, они не будут вам возражать.

Гектор упрекает Париса в отказе от сражения с Менелаем. Его юная красота не может должным образом скрыть его бессилие:

Видом лишь храбрый, несчастный Парис, женолюбец, прельститель! ……………………………. Слышишь, смеются ряды кудреглавых данаев, считавших Храбрым тебя первоборцем, судя по красивому виду. Вид твой красен, но ни силы в душе, ни отважности в сердце! ……………………………. Были б не в помощь тебе ни кифара, ни дар Афродиты, Пышные кудри и прелесть, когда бы ты с прахом смесился.

 

Забвение и слава

Главная задача греческого героя — снискать себе доброе имя. Можно умирать спокойно, если последующие поколения будут о тебе вспоминать. Греки понимали абсурдность жизни: не успев родиться, мы движемся к смерти, живем слишком быстро. В этом коротком временном интервале между небытием до и небытием после есть не так много времени для совершения поступка, для хорошей жизни и прекрасной смерти.

Поэтому слава является самым коротким путем к коллективной памяти.

Гомер проложил этот путь для некоторых героев: несмотря на усилия некоторых деятелей образования по саботажу этого культурного наследия, мы все еще говорим об Аяксе, Диомеде, Ахиллесе и Менелае. Они все еще с нами. Они среди нас. Мы их не забыли благодаря этой поэме:

Но не без дела погибну, во прах я паду не без славы; Нечто великое сделаю, что и потомки услышат! —

уверяет себя Гектор перед сражением с Ахиллесом («Илиада», XXII, 304–305). А ведь Гектор — самый человечный из всех героев, самый разумный и лучше всего приспособленный к нормальной человеческой жизни. Мольба Гектора была услышана. Бьюсь об заклад, что некоторые из моих читателей носят его имя.

Если высшая цель — это коллективная память, значит, главный враг — забвение. Смерть не так важна, она придет в любом случае. Война не так важна, ее нельзя избежать. Физическое страдание не так важно, это общий удел. Но древний грек боится безвестности. Гибель в море — наихудший вид смерти. Море поглощает вас, окутывая вуалью молчания.

Греческий героизм не может удовлетвориться театральным эффектом, он рассчитывает на вечную память. Блеск подвига без памяти будущих поколений — это как разрыв петарды в пустоте.

Когда Телемак встречает Нестора и просит его рассказать ему об отце, этот старый боевой товарищ Одиссея дает ему ключ к успеху:

Так и тебе, мой возлюбленный друг, столь прекрасно созревший, Должно быть твердым, чтоб имя твое и потомки хвалили.

Пенелопа тоже не столько опасается смерти своего сына, сколько его бесславной гибели:

Ныне ж и милый мой сын не со мною; бесславно умчали Бури отсюда его.

Даже Афина озабочена этим и выводит Телемака из его детского оцепенения:

тебе же Быть уж ребенком нельзя, ты из детского возраста вышел; Знаешь, какою божественный отрок Орест перед целым Светом украсился честью, отмстивши Эгисту, которым Был умерщвлен злоковарно его многославный родитель?

Ханна Арендт видела в славе (kleos) возможность для людей достичь некоторой степени божественности, возможность быть включенным в пантеон человечества. Сцены битв в «Илиаде», сцены литературного героизма, обладают исключительным значением. Они открывают возможность избежать идиотизма настоящего, абсурдности человеческого положения, хрупкости его существования. Когда вы встаете под знамена, вам остается одно — чтобы будущие поколения вспоминали о вас.

 

Остаться в людской памяти

Но есть кое-что похуже непопадания в Историю: забвение самого себя. Одиссей попытается убежать от чудовищ и волшебниц, желающих сбить его с пути. «Одиссея» — это трактат о побеге. Нужно освободиться от объятий Калипсо, предлагающей ему стать богом (тогда он забыл бы о том, что он — человек), убежать от лотофагов, раздающих на одинокой скале наркотики (он забыл бы о человеческих страданиях), убежать от завораживающих сирен (он забыл бы, что человек должен быть воздержанным) или Цирцеи, превращающей своих любовников в свиней (он забыл бы свой облик).

В одном эпизоде «Одиссеи» дается проекция земного существования на человеческую память. Одиссей оказывается на пиру царя феаков. Не зная о присутствии Одиссея, аэд рассказывает о его конфликте с Ахиллесом. Из уст барда Одиссей слышит свою собственную историю. Это момент изобретения греками литературы! Ведь литература — это разговор об отсутствующих! Одиссей вошел в историю. Он преодолел реку забвения. Стал частью памяти. Получил свое законное место в космосе среди звезд и планет, которые де-факто обладают бессмертием.

Позднее греки классического периода найдут другой способ войти в бессмертие: через строительство городов, создание произведений искусства, изобретение политических систем и законов, которые будут рассматриваться как совершенные, а значит, как нетленные. В некоторых азиатских традициях появятся мифы о перевоплощении, призванные избавить человека от ощущения, что он на этой земле всего лишь мимолетная тень. Затем возникнут иудейские и христианские монотеистические сказки, лечащие эту тревогу обещанием рая каждому, даже самому негероическому человеку — и ему-то как раз в первую очередь: «Блаженные нищие духом, ибо их есть Царствие небесное». Заповеди блаженства являются полной противоположностью греческого учения о героизме.

В наше время герой совсем непохож на Одиссея. В течение двух тысячелетий христианство, не столь давно принявшее философию равенства, превозносило не сильного воина, а слабого человека. Общество производит героев, похожих на него самого. В западном обществе XXI века этого звания достойны мигранты, отцы семейств, жертвы притеснений, нищие. Ахеец, въехавший на своей колеснице в Париж 2018 года, был бы немедленно арестован. Ничто так не вечно, как фигура героя. Ничто так не эфемерно, как его воплощение.

Ханна Арендт, одержимая историей, то есть включением человеческих деяний в плоть времени, приветствует выбор греков следующими замечательными словами из «Кризиса в культуре»: «Однако если смертным удавалось сообщить своим произведениям, деяниям и словам некоторую длительность и задержать их гибель, то эти вещи, по крайней мере в какой-то степени, тоже входили в мир непреходящего и обживали его, а сами смертные находили себе место в космосе, где все, кроме людей, бессмертно. Способностью, позволявшей людям этого добиваться, была память».

В эпоху непосредственности эти слова звучат несколько странно. Культ настоящего находится в оппозиции к желанию вписывать свои поступки в длинное время. Античный грек — это не человек эпохи Цукерберга. Он не хочет прилипнуть к экрану-зеркалу, как насекомое — к лобовому стеклу настоящего. Социальные сети — это предприятия по автоматической дезинтеграции памяти. Как только ваш пост опубликован, образ уходит в небытие. Новый Минотавр интернета опрокинул сам принцип нетленности. Полные иллюзий собственной видимости, мы поглощаемся цифровой матрицей, напоминающей огромный желудок. Древнегреческому герою интернет не нужен. Он предпочитает не постить, а рубить.

Этот древний грек, ради славы готовый разграбить какой-нибудь город, кажется нам чудовищем. В нашем западном мире XX века героизм еще обладал евангельской ценностью. Он предполагал жертвование жизнью ради чего-то внешнего по отношению к нашему собственному телу. В XXI веке западный героизм заключается в демонстрации своей слабости. Героем будет тот, кто пострадает от притеснений. Амбиции сегодняшнего героя — быть жертвой!

Задачей гомеровского героя было стать лучше всех.

А как христианское предписание современных демократий говорит нам, что все — лучшие.

 

Хитрость и ораторское искусство

Дикая сила — не единственная характеристика героя. Есть еще одна добродетель — «ме́тис», что-то вроде смеси мудрости и красноречия. Одиссей одергивает Евриала, молодого наследника, присутствующего на пиру у феаков:

Боги не всякого всем наделяют: не каждый имеет Вдруг и пленительный образ и ум и могущество слова; Тот по наружному виду внимания мало достоин — Прелестью речи зато одарен от богов; веселятся Люди, смотря на него, говорящего с мужеством твердым Или с приветливой кротостью; он украшенье собраний; Бога в нем видят, когда он проходит по улицам града. Тот же, напротив, бессмертным подобен лица красотою, Прелести ж бедное слово его никакой не имеет.

Да, вот так вот, чтобы стать героем, недостаточно размахивать среди врагов обнаженным мечом. Нужно еще уметь поднять всех на бой.

Одиссей, несмотря на свою физическую силу, еще и немалый хитрец. Он обходит расставленные ловушки благодаря своему искусству произнесения двусмысленных речей. Как главный дипломат, он всегда готов солгать, переодеться, использовать любую другую стратегию. Его героизм заключается в симбиозе силы и ума. Эта наука происков в общем и целом поощряется богами, и в частности Афиной. Она питает к Одиссею почти материнские чувства.

Когда Одиссей высаживается на Итаку и встречает облачившуюся в пастуха Афину, он по-прежнему не желает раскрывать свое имя. Этот «многохитростный муж», как всегда, врет. И богиню охватывает насмешливая нежность к этому «терпеливому герою», мастеру скрытности:

Должен быть скрытен и хитр несказанно, кто спорить с тобою В вымыслах разных захочет; то было бы трудно и богу. Ты, кознодей, на коварные выдумки дерзкий, не можешь, Даже и в землю свою возвратясь, оторваться от темной Лжи и от слов двоесмысленных, смолоду к ним приучившись; Но об этом теперь говорить бесполезно; мы оба Любим хитрить. На земле ты меж смертными разумом первый, Также и сладкою речью; я первая между бессмертных Мудрым умом и искусством на хитрые вымыслы.

 

Любопытство

Одиссей добавляет в колчан героя самую острую стрелу — любопытство.

Европейский ум определяется способностью решать любую ситуацию на месте. Древние греки называли это словом «кайрос», то есть искусством пользоваться случаем и принимать ясное и ответственное решение. История не забудет, как жители Гордиона предложили Александру Македонскому развязать гордиев узел. Царь Македонии вынул меч и ничтоже сумняшеся разрубил этот узел, оставив нам великолепную иллюстрацию своей способности суждения.

Помимо этого искусства мгновенного преодоления всякого яда сомнений, европейский ум обладает еще одной добродетелью. Она воплощается в Одиссее и могла бы называться жаждой познания. Одиссей не только капитан корабля, терпеливый оратор, любовник волшебниц и верный муж. Он еще и исследователь, который не может устоять от того, чтобы пройти мимо загадки. И если кораблекрушение предоставляет ему такую возможность, он попытается раздвинуть завесу тумана. «Одиссея» — это исследовательский трактат. Все эти острова Эгейского моря таят в себе свой секрет, богатство, надежду или угрозу. Каждый является отдельным миром. «Одиссея» — плавание по этим мирам.

И миры эти полны опасностей. Древние греки плавали по скалистому и пенному архипелагу, объятые ужасом:

Горе! К какому народу зашел я! Здесь, может быть, область Диких, не знающих правды, людей, иль, быть может, я встречу Смертных приветливых, богобоязненных, гостеприимных, —

жаловался Одиссей, прибыв на Итаку («Одиссея», XIII, 200–202).

Можем ли мы понять эту тревогу перед неизведанным, мы, превратившие мир в некое общее пространство и давшие Земле это детское название «наша планета»? Можем ли мы во времена кругосветных путешествий без остановок и грез о вселенском человечестве понять их ужас? Можем ли мы представить себе, что каждая морская миля Одиссея заставляет его открывать двери неизвестных домов и проникать в грозящие опасностью помещения?

Тем не менее Одиссей не колеблясь идет вперед. Он противопоставляет неизведанному свое любопытство. Будь то на острове циклопов или на острове Цирцеи, он смело шагает вперед. Он хочет все увидеть своими глазами и, взяв в руки меч, стремится познать неизвестное. Когда моряки просят его не удаляться от приставшего к берегу корабля, он кладет на плечо свой бронзовый с серебряными заклепками меч, надевает лук и говорит, что хочет на все посмотреть сам, потому что его толкает к этому необходимость.

Правда, иногда ему помогает «совоокая богиня» или мастер на все руки Гермес, который служит ему чем-то вроде ангела-хранителя. Но больше всего его подгоняет желание познания. Одиссей изобретает познание ради познания, монополией на которое будут потом обладать европейцы.

Позднее дух приключений доведет их до крайних пределов Земли. Этому поспособствуют Васко да Гама, Давид Ливингстон, Клод Леви-Стросс, Жан Руш, Жак-Ив Кусто, Герман Буль, Жан-Батист Шарко и Магеллан. Вдохновленные Одиссеем европейцы избороздят весь мир. Более того! Они первыми проявят интерес к другому. Из нашего небольшого полуострова выйдут гуманитарные науки: этнология, антропология, история искусства, лингвистика. Все эти методы наблюдений и открытий служат пониманию другого. «Оксидентализм» ведь на Востоке так и не придумали.

Одиссей показал нам путь.

Оставалось просто исследовать все остальное.

Одиссей — это наш разведчик.

 

Упорство и отречение

Наконец, герой умеет отказываться. Мы, несчастные смертные, жадные до почестей и лавровых венков, пренебрегаем одним сокровищем: тихой, простой и мирной жизнью. Той, что находится прямо здесь, под нашим носом, той, чью ценность мы измеряем той пустотой, которую она оставляет, ускользая от нас. Когда она у нас есть, мы ее не замечаем. Когда мы ее теряем, мы начинаем ее оплакивать.

Эту благообразную жизнь Одиссей описывает царю феаков в нескольких строках:

Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха Видеть, как целой страной обладает веселье; как всюду Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая; как гости Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом Пышно покрытыми; как из кратер животворный напиток Льет виночерпий и в кубках его опененных разносит. Думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может.

Иногда даже самый геройский герой допускает, что нет ничего «превыше жизни». «Нет ничего превыше жизни, нет ничего превыше жизни», — сегодня это кому-нибудь напомнило бы пляжный шлягер прошлого века… Но до того, как стать шлягером, это было мыслью Ахиллеса, когда он, все еще обиженный, отказывался вступить в сражение:

С жизнью, по мне, не сравнится ничто: ни богатства, какими Сей Илион, как вещают, обиловал, — град, процветавший.

И дальше:

Душу ж назад возвратить невозможно; души не стяжаешь, Вновь не уловишь ее, как однажды из уст улетела.

Не является ли «Одиссея» невероятным и одновременно простейшим усилием человека, преодолевшего все вражеские преграды, познавшего все наслаждения и испытавшего все возможные приключения, ради того, чтобы просто-напросто возвратить себе ценность жизни и потихоньку стареть в «оставшиеся ему годы» в своем отвоеванном дворце? Иногда героизм утомляет героя. И ему хочется вернуться домой.

Стоики будут ценить каждое мгновение жизни, как будто оно последнее. На весах судьбы этот остаток тихих дней будет весить больше, чем великолепие в разговорах богов и звон оружия.

Увы! И вы, и я, как и многочисленные читатели Гомера, мы не понимаем этого. Мы поймем, когда будет слишком поздно. Нам нужно переплыть моря, сорвать с неба луну, познать кучу дорог. И как только мы это сделаем, мы поймем, что наше благо было совсем рядом, стоило только руку протянуть. Вероятно, разумность заключается в желании того, чем мы уже обладали. Но слишком поздно! Жизнь от нас ускользнула!

Гомер пишет об этом разрыве на протяжении всей поэмы. Одиссей, Ахиллес, Гектор являются воплощением человека, разрывающегося между зовом бескрайних просторов и уделом домоседа. Нужно ли пытаться стать легендой или лучше довольствоваться маленькими радостями жизни? Фабрицио дель Донго будет задаваться этим вопросом в начале своего непростого пути, на берегу озера Комо. Жозеф Кессель кратко охарактеризует эту дилемму невозможностью выбора между «остановкой и движением». Этот разрыв можно было бы охарактеризовать тысячью способов: что выбрать — супружеское ложе или любовную авантюру, домашние тапочки или семимильные сапоги, морские карты или игральные, пижаму или автомобильные гонки, развилку дорог или родной порог, жену или войну, послушных детей или ретивых коней?

Для греков гомеровского периода условиями этого уравнения являются с одной стороны добропорядочная жизнь, с другой — слава.

Андромаха, жена Гектора, раньше всех понимает, что этот выбор является самым важным. Она умоляет его:

Муж удивительный, губит тебя твоя храбрость! ни сына Ты не жалеешь, младенца, ни бедной матери; скоро Буду вдовой я, несчастная! скоро тебя аргивяне, Вместе напавши, убьют!

Она предчувствует смерть мужа. Будем ли мы помнить о нем, о том, что он больше не обнимет своего сына? Когда воины понимают это предчувствие Андромахи, уже слишком поздно. Одиссей, вернувшись на Итаку, говорит своему свинопасу:

Я и сам меж людьми не всегда бесприютно Жил; и богатоустроенным домом владел, и доступен Всякому страннику был, и охотно давал неимущим; Много имел я невольников, много всего, чем роскошно Люди живут и за что величает их свет богачами. Все уничтожил Кронион — была, без сомненья, святая Воля его.

Менелай признаётся Телемаку, когда юный сын Одиссея приходит просить у него совета:

О! горестно было мне зреть истребленье Дома, столь светлого прежде, столь славного многим богатством! Рад бы остаться я с третью того, чем владею, лишь только б Были те мужи на свете, которые в Трое пространной Кончили жизнь, далеко от Аргоса, питателя коней.

Но самое душераздирающее экзистенциальное раскаяние мы услышим от Ахиллеса. Одиссей встречает его в аду и, думая, что льстит ему, заверяет, что он оставил о себе добрую память.

Парящий призрак Ахиллеса отвечает ему, что тот глубоко ошибается:

О Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся; Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле, Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый.

Герои, буржуа, ангелы, демоны, те, кто находится в тени, и те, кто на полном свету — будьте бдительны! — предупреждает Гомер. Не стремитесь слишком преуспеть в своей смерти. Вы рискуете испортить то, что ей предшествовало и что не стоит недооценивать, — жизнь!

Смелый, красивый, гармоничный, сильный, славный, готовый отречься от кофейной жизни, как Стендаль называл легкое существование, — таков греческий герой. Может быть, поднявшись слишком высоко, однажды он пожалеет о том, что не сумел оценить свое последнее весеннее утро. Герой — человек безупречный. Возможно, однажды ему придется омыть свои славные латы слезами.

 

Боги и люди

Гомер не ограничивается портретами воинов Троянской войны. Между строк вырисовывается еще и фигура греческого человека. Человек античности — это модель, которая нас волнует до сих пор. Две тысячи пятьсот лет назад на берегах Эгейского моря небольшая группа утомленных солнцем и измотанных бурями моряков и крестьян, пытающихся вырвать у голых камней хоть немного жизни, дала человечеству ни с чем не сравнимое мировоззрение, стиль жизни и образец поведения.

Греческое существование управлялось двумя нравственными императивами: гостеприимством и благочестием. В обеих поэмах мы видим приношения богам и сцены пиров, на которых гость — Одиссей у феаков или царь Приам, пришедший в стан своего смертельного врага, — принимается со всеми почестями. В земном мире, являющемся отражением космического мироустройства, прием гостя — это почтение к богам. Иными словами, пир — мирской вариант жертвоприношения. Не воздать почестей богам перед принятием важного решения считалось нарушением космического порядка. Не принять стучащего в дверь дома бродягу значило не уважать себя. Но у Гомера во всем соблюдается мера: нельзя хвалиться добродетелью гостеприимства, если вы не можете принять гостя как полагается. Проявление добродетели в античности никогда не ограничивается некими абстрактными намерениями. Ничто не может подтверждаться исключительно словами. Если гостя принимают — будь то беженец или жертва кораблекрушения — значит ему есть что предложить. Щедрость у Гомера не сводится к заявлению о намерениях. Если кто-то заявляет о гостеприимстве, значит он обладает средствами для его обеспечения.

 

Принять судьбу

Человек Гомера принимает свою судьбу — это главное его качество. Согласно Аристотелю, каждое животное на Земле вносит свою лепту в красоту и природу этого мира. Точно так же человек, будь он на поле битвы, в своем саду или во дворце, находится там, чтобы прожить отведенное ему время. Существует порядок вещей, и существует человеческий вклад в него. Что мы можем в нем изменить? Прекрасная Навсикая, обладающая мудростью нежного возраста, даст Одиссею такой урок:

Странник, конечно, твой род знаменит: ты, я вижу, разумен. Дий же и низким, и рода высокого людям с Олимпа Счастье дает без разбора по воле своей прихотливой; Что ниспослал он тебе, то прими с терпеливым смиреньем.

Но тут надо быть осторожным! Принять свою жизненную участь не значит смириться с ударами судьбы. Разве не направлена вся энергия Одиссея на то, чтобы вновь обрести свое место в пошатнувшемся от людского безумства порядке? Он не хочет жить плывя по течению. В этом заключается один из парадоксов определения свободы у Гомера: мы можем свободно передвигаться по заранее для нас начертанной небесной карте. Иными словами, как идущий на нерест лосось, мы вольны плыть против течения, направление которого мы изменить не в силах.

Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится, —

скажет Гектор Андромахе («Илиада», VI, 488–489). В этом утверждении нет возмущения. Человек борется, суетится, плывет против течения, сражается, но никогда не предается этому столь картезианскому, столь современному и столь французскому занятию — сетованию на свою судьбу, поиску виновных в своих собственных ошибках, перекладыванию своей ответственности на других и в конечном счете невнятному малеванию на стенах надписей, в которых он пытается объяснить всему миру, что «запрещено запрещать». Эта способность принимать то, что должно случиться, делает греческого человека чрезвычайно сильным. Сильным, потому что мыслящим широко.

 

Удовлетворенность миром

Греческий человек довольствуется реальностью. Гомер развернет эту аксиому и обогатит греческую философию. Это простая и вместе с тем сильная мысль: жизнь коротка, всё перед нами, здесь, под солнцем, нужно этим пользоваться, радоваться этому и боготворить, не ожидая завтрашнего дня, этой сказки шарлатанов. Этот абсолют удовлетворенности миром был превосходно воспет в эссе «Брачный пир» Альбера Камю. На алжирской земле, под «небом, смешанным со слезами и солнцем» писатель научился «соглашаться с землей». Да, для античного грека жизнь — это брачный контракт с миром. Как только мы рождаемся, мы заключаем с ней союз, чтобы быть вместе в радости и горе.

А что, если именно свет Средиземного моря — сверкает ли он в Алжире Камю или на берегах Итаки — дает нам силы принять это чистое присутствие мира? Восхищение светом греческих островов представляется общим местом. Турфирмы так нахваливали загар на белом мраморе, что совершенно исчерпали эту тему. Тем не менее именно свет заставил греков принимать свою судьбу. Он как проявитель. Мир представляется нам под его белым дождем. В этом блеске Гелиоса он становится ощутимым, устойчивым, неопровержимым. Мир — это каменная глыба, цветок, лодка. Его невозможно отвергнуть или изменить. А значит, им нужно с радостью довольствоваться. «Всё у него, и у мертвого, что ни открыто, прекрасно» («Илиада», XXII, 73), говорит Приам (будто Хайдеггер, философствующий на крепостной стене). Быть греком — значит понимать, что свет является местом. Мы в нем живем. Мы стоим в его истине, не нуждаясь в туманных химерах загробного мира… Мы можем любить то, что предлагает нам свет, радоваться «своей жизненной доле», защищать свое правое дело и, не боясь, ожидать ночи, потому что после нее неизбежно снова наступает день. Когда стоишь под солнцем, вечная жизнь кажется невразумительной идеей какого-то бледного, давно не выходившего на воздух церковника.

 

Не уповать ни на что

Греческий человек ничего не ждет от потустороннего мира. Чтобы размахивать перед человеком такого рода сомнительными обещаниями понадобится монотеизм.

Альбер Камю подходил к мифу о ящике Пандоры с другой стороны. Пандора открыла ящик, и из него вылетели все несчастья. В ящике осталась только надежда. А это значит, что и надежду нужно причислить к несчастьям! Сегодня это звучит как оскорбление!

Греческий человек так и полагает. Он знает, что нам дана жизнь. Давайте любить то, что вправду нам дано. Не будем искать того, чего у нас нет. Давайте принимать то, что нам предлагается. Завтрашний день ничего не даст, потому что его нет. Эта философия удовлетворенности данным может показаться своего рода слабостью. Но все как раз наоборот, в отсутствии надежды заложена сила принимать порядок вещей. Или даже способность любить его? Гомер прославляет это качество в одном месте «Илиады», фрагменте истинной поэтической храбрости. Речь идет о песни XVIII, в которой Фетида направляется к Гефесту, чтобы попросить его выковать для Ахиллеса новые доспехи.

Этот бог-ремесленник кует огромный щит, украшая его сценами семейной, пасторальной, городской, домашней и политической жизни. Это что-то вроде фотографии земной жизни. Некое подобие проекта «Google Earth», только от Гефеста. По описанию этого щита можно понять, что на нем изображено все богатство человеческой жизни, собранное в пределах небольшого диска и не такое уж недосягаемое. Это вполне доступное нам богатство. Его только нужно взрастить своими руками. Зачем надеяться на какой-то иной мир, если все перед нами, в пределах деревни или города — близкое, данное, находящееся в нашем распоряжении, дружелюбное и знакомое. Здесь и сейчас. Нет нужды ждать заоблачного урожая. Нужны всего лишь ум, желание, находчивость и скромность. Послушаем описание этого выкованного в металле мира и не будем ни на что надеяться. Давайте довольствоваться тем, что есть на нашем щите. Примем мир Гефеста!

Разрыв современного человека с природой породил такой механизм: чем больше мир приходит в негодность — тем больше проявляется потребность в абстрактной религии. В начале XXI века химерические религии вновь оживились, а средства массовой информации называют это «возвращением религиозности». Человек придумывает себе всевозможные райские кущи, вместо того чтобы ценить свои основы. Разоряйте же мир, братья человеческие! Вас ожидает рай, семьдесят девственниц искупят ваши преступления!

И вначале работал он щит и огромный и крепкий, Весь украшая изящно; кругом его вывел он обод Белый, блестящий, тройной; и приделал ремень серебристый. Щит из пяти составил листов и на круге обширном Множество дивного бог по замыслам творческим сделал. Там представил он землю, представил и небо, и море, Солнце, в пути неистомное, полный серебряный месяц, Все прекрасные звезды, какими венчается небо: Видны в их сонме Плеяды, Гиады и мощь Ориона, Арктос, сынами земными еще колесницей зовомый; Там он всегда обращается, вечно блюдет Ориона И единый чуждается мыться в волнах Океана. Там же два града представил он ясноречивых народов: В первом, прекрасно устроенном, браки и пиршества зрелись. Там невест из чертогов, светильников ярких при блеске, Брачных песней при кликах, по стогнам градским провожают. Юноши хорами в плясках кружатся; меж них раздаются Лир и свирелей веселые звуки; почтенные жены Смотрят на них и дивуются, стоя на крыльцах воротных. Далее много народа толпится на торжище; шумный Спор там поднялся; спорили два человека о пене, Мзде за убийство; и клялся един, объявляя народу, Будто он все заплатил; а другой отрекался в приеме. Оба решились, представив свидетелей, тяжбу их кончить. Граждане вкруг их кричат, своему доброхотствуя каждый; Вестники шумный их крик укрощают; а старцы градские Молча на тесаных камнях сидят средь священного круга; Скипетры в руки приемлют от вестников звонкоголосых; С ними встают, и один за другим свой суд произносят. В круге пред ними лежат два таланта чистого злата, Мзда для того, кто из них справедливее право докажет.

 

Усложнять реальность

На щите Ахиллеса вместе кружатся крестьяне и цари, деревенские и городские жители, дикие звери и домашние животные, земля и море, воины и мирный народ. Бог-ремесленник выковал на нем весь реальный мир во всей его сложности и противоречивости. Здесь прочитывается идея Гераклита о единстве противоположностей, из которого возникает любая жизнь.

Гераклит Эфесский писал: «Бог это день-ночь, зима-лето, война-мир, избыток-нужда». Древний грек знал: мир является нам в своей пестроте, и это лоскутное одеяло необходимо принять таким, какое оно есть. Лучше стремиться охватить все целиком, а не по отдельности. Лучше признать противоречивость мира, а не пытаться привести его к единой системе, что еще хуже, стереть различия.

Для Гомера это также возможность напомнить о сложной иерархии всего живого. Мир Гомера не обструган рубанком. Под небом античности нет равенства. Есть боги, люди и животные, а среди людей есть более или менее одаренные, согласно воле богов. Именно эту идею иллюстрирует Ахиллес Приаму, когда старый отец умоляет его отдать ему тело своего сына Гектора:

Две великие урны лежат перед прагом Зевеса, Полны даров: счастливых одна и несчастных другая. Смертный, которому их посылает, смесивши, Кронион, В жизни своей переменно и горесть находит и радость; Тот же, кому он несчастных пошлет, — поношению предан.

Греческое общество — это общество аристократическое. Речь идет не о титулах, а о проекции на человеческий мир неравенства, царящего в природе. Если Одиссей чем-то превосходит других, то не потому, что он царь своего острова, а потому, что он сильнее, умнее и опытнее других в силу своего двадцатилетнего странствия. Прибыв на Итаку, Одиссей возвращает себе свое состояние не предъявлением нотариального акта, а благодаря своей крепкой руке, помощи богов и силе ума.

 

Уметь ограничивать себя

Щит, сделанный Гефестом, представляет собой диск. Он показывает жизнь во всем ее блеске, но эта жизнь ограничена окружностью щита. Он охватывает всё на свете и в то же время устанавливает всему предел. А что применимо к куску металла, то применимо и к человеку. Древний грек должен уметь ограничивать себя и радоваться тому, что дано ему в его естественных владениях. Так, Аполлон резко прерывает разбушевавшегося со своим копьем Диомеда, призывая его к порядку:

Вспомни себя, отступи и не мысли равняться с богами, Гордый Тидид! никогда меж собою не будет подобно Племя бессмертных богов и по праху влачащихся смертных!

Гомер называет эти слова Аполлона «грозными»! Диомед переходит границу дозволенного и его тут же одергивают, указывают на ошибку.

Императив меры питает всю греческую философию. И является одной из основных тем этих поэм. «Ничего лишнего», — было высечено на портике в Дельфах. Это значит: «Лучше меньше да лучше». Это значит, что следует уметь ограничивать себя пределами этого мира. Всякое излишество ведет к худшему. Все, что слишком блестит, сверкает или опрометчиво торжествует, познает однажды возвращение бумеранга. «Илиада» настойчиво демонстрирует эти возвращения. Победитель оказывается побежденным. Преследователь оказывается преследуемым. Ахейцы разбегаются в разные стороны, вплотную подойдя к троянцам, которые, в свою очередь, отступят после удачного штурма. Сила — это маятник. Она переходит от одного лагеря к другому. И сильные вчера оказываются слабыми уже в следующей песни. За всякое нарушение нормы приходится платить. Порой цена ужасна. Если мера бесстыдно попрана, наказание последует немедленно. Помните эти строки: «Общий у смертных Арей; и разящего он поражает!» («Илиада», XVIII, 309)? Герои, которым боги даруют часть своей силы, погибают, если злоупотребляют этой силой.

В конце концов, все несчастья Ахиллеса связаны с его вспыльчивостью. Роковое неистовство! Последний штурм! Суд беспощаден.

Одиссей тоже несет свой крест (как сказали бы тысячу лет спустя) за разорение Трои и оскорбление циклопа.

Эти торжествующие воины, которых мы видели в блеске войны, окончат жизнь совсем не героически. Патрокл погибнет на вершине своей ярости от удара копья в спину. Гектор падет, и над его телом будет измываться Ахиллес. Агамемнон умрет в результате семейного заговора. Аякс покончит жизнь самоубийством. Приаму перережут горло. Справедливость им устроит настоящую бойню! Все заплатят за поднятый ими на троянской равнине смерч!

Все искупят свою чрезмерность.

Так живут боги, герои и люди. Каждый плывет к своей смерти. Эта смерть будет более славной или менее славной. У каждого своя участь, и каждый в той или иной степени ею доволен. Все в той или иной степени свободны танцевать под небом, на котором начертаны линии судьбы. Но все — будь то обитатели Олимпа, мирные крестьяне или воины в доспехах — не должны забывать, что жизнь без меры — ничто.

И всем предстоит одно и то же испытание: сумеют ли они не заступить за черту?