Лето с Гомером

Тессон Сильвен

Боги, судьба и свобода

 

 

В «Илиаде» и «Одиссее» противопоставляются друг другу тяжесть судьбы и надежда на свободу.

Кем же является герой Гомера?

Игрушкой богов или хозяином собственной жизни?

Марионеткой или живой силой?

«Бог не играет в кости», — утверждал Эйнштейн. А вот боги Олимпа играли в них на троянской равнине. Скорее даже они играли в шахматы, а фигуры в их партии носили имена Одиссея, Ахиллеса, Гектора, Менелая и Диомеда, а еще Агамемнона, Приама и Патрокла, а также Андромахи и Елены. Они расставляли их на шахматном поле своих интриг как хотели! Да еще с таким цинизмом и непринужденностью!

О ахейские и троянские герои, суверенны ли ваши жизни? Или вы всего лишь игрушки обитателей Олимпа, которым вы воссылаете мольбы?

Боги не требуют от древнего грека соответствовать некой догме. Мифологический мир лишен морали. Добродетель не мерится тем, что дозволено или недозволено, хорошо или плохо. Под небом Древней Греции нет таких обязательств: боги нуждаются в людях, чтобы обделывать свои собственные дела.

Следующие строки из «Илиады» лишают смысла любые наши оценки. Главк говорит Диомеду:

Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков: Ветер одни по земле развевает, другие дубрава, Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают; Так человеки: сии нарождаются, те погибают.

Ужасные и проникновенные строки!

Строки, написанные до возникновения монотеистических религий, которые опрокинут это равновесие и объявят человека вершиной всего живого. Тогда как в античности человек — всего лишь соломинка! Мысль о человеческой хрупкости проходит лейтмотивом через всю историю философии. Мыслители сменяли друг друга, чтобы сформулировать ее. Гераклит первым заговорил об эфемерности жизни. Будда говорил о постоянстве непостоянства. Чоран писал о «неприятных последствиях нашего рождения». Сюда же можно отнести и известное высказывание Селина: «Рождаться-то мне не следовало». В первенство человека не верили многие мыслители. А вот как об этом, почти с гомеровской интонацией, говорит Пиндар в восьмой пифийской песни: «Однодневки, что — мы? Что — не мы? Сон тени — человек».

Все это звучит словно эхо беспощадной сентенции Зевса:

Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе, Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека.

Единственное, что роднит наше бедное человеческое сообщество, это чувство принадлежности к одной про́клятой расе, сгибающейся под непомерной тяжестью своей судьбы.

 

Боги, бессильные боги

Но не будем хандрить! Прогоним прочь меланхолию!

В стихах Гомера можно найти утешение. Правда, оно может показаться слабоватым. Но мне оно кажется очень действенным: боги, как и люди, не могут избежать своей судьбы. Ее священной поступи.

В мире мифологии нельзя смешивать участь и божество. Боги не устанавливают правила игры!

Судьба — это не бог. Судьба символизирует изначальное космическое устройство, к которому сводится все, что открыто нам и скрыто от нас в этом мире.

Судьба — это архитектор времени, пространства, жизни и смерти. Это такая мозаика, где все идеально прилегает друг к другу, живет, умирает и обновляется. Судьба — это вечная отсрочка.

Нарушая установленный порядок, люди оскорбляют жизнь и должны поплатиться за это. Одиссей заплатит за свои бесчинства двадцатью годами скитаний. Ахиллес расплатится жизнью.

А что же боги? Они тоже подчиняются судьбе? Действительно ли они хозяева своих желаний? Должны ли они соблюдать высший порядок? Гомер не дает на это однозначного ответа. Позднее этим вопросом займутся сторонники монотеистических откровений, пытающиеся совместить всесилие своего Бога с линиями судьбы («как Богу угодно», — будут говорить западные пророки). А пока, то есть в гомеровские времена, положение дел более зыбко. Превратности судьбы могут нарушать даже планы богов.

Вспомним о том, что «верховный» Зевс, «отец богов и людей» видит, как на поле брани погибает его сын Сарпедон, убитый копьем Патрокла. Зевс хотел его спасти, но Гера убедила его не изменять его судьбы, не «освобождать от смерти печальной» («Илиада», XVI, 442). Она умоляет мужа: «Оставь его», — и Зевс соглашается. Позднее один молодой палестинский революционер, распятый на Голгофе, тоже мысленно обратится к своему отцу: «Отче, почему ты оставил меня?»

Таким образом, даже Зевс полностью не властен над происходящим. Он должен все согласовывать с фатумом, Мойрой, роком, то есть частью того, что нам дается и что проявляется в нас. Участь, судьба, орел или решка — это то, что нам достается в обмен. И будь ты человек, зверь или бог, это необходимо принять.

И раз у богов есть свои собственные планы, значит, они не загоняют людей в какие-то общие рамки. Они не желают ни нашего спасения, ни нашей гибели.

Они преследуют лишь собственные интересы. А вот если бы боги были воплощением судьбы, они бы тогда ориентировали всю совокупность событий к некоей высшей идее.

Мы часто видим этих богов «у Зевса отца на помосте златом заседа[ющими]» («Илиада», IV, 1–2) и неспешно беседующими о том, стоит или не стоит ввергать людей в войну:

Боги, размыслим, чем таковое деяние кончить? Паки ли грозную брань и печальную распрю воздвигнем Или возлюбленный мир меж двумя племенами положим? —

спрашивает Зевс у сидящих вкруг него богов («Илиада», IV, 14–16). Невероятная сцена! Наша судьба решается полуистомленными богами, сидящими под портиком за рюмочкой прохладного у́зо.

Прямо как древние греки на лубочных картинках XVIII века, вальяжно играющие в карты на площадях своих беломраморных деревень.

В конечном счете Зевс развязывает Троянскую войну, чтобы доставить удовольствие Гере, которая хочет раздавить троянцев, чтобы взять отомстить за унижение, доставленное ей Парисом. И Зевс будет лавировать на всем протяжении войны.

Ему приходится потакать и Фетиде и Гере. Первая хочет победы троянцев, вторая — победы ахейцев. Зевс оказывается между двумя огнями. В общем, на Олимпе все так же непросто, как и у людей. Олимп — это жуткий базар.

Тактика божественного штаба беспорядочная, стратегия напоминает эффект домино. Современные войны уже приучили нас к этому. Одно всем известное могущественное государство любит поддерживать врагов своих врагов, даже не осознавая того, что усиление беспорядка в нашем мире пагубно скажется и на нашем будущем.

 

Воинственные боги

Ясно только одно: боги не желают мира.

Война выгодна тем, кто царствует.

Более того! Иногда они начинают воевать друг с другом. Когда боги противостоят друг другу физически (как Афина и Арей), Зевс этому очень радуется:

и с радости в нем засмеялось Сердце.

Благодаря войне Зевс проявляет свое расположение ко всем богам по очереди. Люди в его руках — это как бы такая переменная стабильности на Олимпе. Однажды он говорит возмущенной промедлением Афине:

Бодрствуй, Тритония, милая дочь! не с намереньем в сердце Я говорю, и с тобою милостив быть я желаю.

Он подразумевает вот что: следуй своему рвению, и ты снова вступишь в эту битву!

Позднее многие философы, например Прудон, формулировали это так: сильные мира сего заинтересованы в том, чтобы люди дрались друг с другом.

Сегодня, две тысячи пятьсот лет спустя, некоторые «темные боги» по-прежнему пытаются разделить людей. Их больше не зовут Зевс, Аполлон, Гера или Посейдон. Их имена куда проще, их внешность размыта. Но их цели все те же.

Контроль над ресурсами, абстрактная мощь финансов, демографические сдвиги, распространение всевозможных религий откровения — не это ли новые боги вечного Олимпа, пытающиеся поддерживать людей в состоянии войны?

Иногда эти человечные, слишком человечные боги, разрываемые судьбой и разрабатывающие свои тактические схемы, кажутся нам трогательными, а порой — и смехотворными, как, например, Гера, которая, желая околдовать Зевса, прибегает к помощи Афродиты, прося у богини любви «пояс узорчатый», в котором «заключались все обаяния» и который Афродита рекомендует ей скрыть его «на лоне» («Илиада», XIV, 215–219). Представьте себе, что в наши дни женщина дает лучшей подруге свою ночнушку, чтобы та смогла кому-то вскружить голову.

Последствием этих беспорядков и слабостей на Олимпе является печальное колебание людей между предназначением, неясным волеизъявлением богов и своими собственными чаяниями.

 

Боги-интервенты

Подчинение Паркам дает человеку возможность избавиться от всякой ответственности.

Можно ли чувствовать вину за свои промахи, если над человеческой жизнью властвуют мойры?

После примирения с Ахиллесом Агамемнон обращается к своим войскам. Его самозащита похожа на отмазку профессионального политика:

Часто винили меня, но не я, о ахейцы, виновен; Зевс Эгиох, и Судьба, и бродящая в мраках Эриннис: Боги мой ум на совете наполнили мрачною смутой В день злополучный, как я у Пелида похитил награду. Что ж бы я сделал? Богиня могучая всё совершила, Дщерь громовержца, Обида, которая всех ослепляет, Страшная; нежны стопы у нее: не касается ими Праха земного; она по главам человеческим ходит, Смертных язвя; а иного и в сети легко уловляет.

И дальше он продолжает ту же линию защиты:

Но, как уже погрешил я и Зевс мой разум похитил.

Помните один министерский девиз 1990-х годов, прекрасно отражающий посредственность карьеристов: «Ответственен, но невиновен»? Для изобретения этого оксюморона обвиняемые, должно быть, вдохновились предводителем ахейцев. Но все эти тартюфы никак не могут служить моделью древнегреческой добродетели.

Конечно, не все герои ссылаются на внешние силы. Некоторые берут ответственность на себя. И герой Гомера, возможно, является как раз тем, кто принимает свою судьбу, отстаивает поставленные цели и отвечает за свои поступки.

Поэмы Гомера проливают свет на загадку вмешательства богов в человеческие дела. «Древние греки верили в свои мифы?» — задается вопросом Поль Вейн. А что, если поставить вопрос так: боги верили в то, что контролируют поступки людей? Их вмешательство в дела смертных может принимать различные формы: они то вдохновляют человека на поступки, то открывают ему на что-то глаза, то манипулируют им.

Боги делятся своей силой, источая на воинов магическую, невидимую энергию, некий бальзам. И тогда воины идут вперед, словно окруженные некой аурой. Этот эликсир течет в их венах и стократно преумножает их силы. Они не становятся ни богами, ни неким подобием боевых машин. Но это уже и не люди. В них обитают боги.

На современном языке это переливание силы из богов в человека назвали бы «благодатью, вдохновением». На военном языке это — «моральный дух войск».

Хорошо известно, как укрепляют дух народа патриотические песни. Одно присутствие Наполеона на поле боя уже выводило солдат из оцепенения.

В «Илиаде» нет Наполеона, зато есть Афина, которая так обращается к Диомеду:

Ныне дерзай, Диомед, и без страха с троянами ратуй! В перси тебе я послала отеческий дух сей бесстрашный.

И Гомер описывает нам физиологическое преображение воина:

И, как ни пламенно прежде горел он с врагами сражаться, Ныне трикраты сильнейшим, как лев, распылался он жаром, Лев, которого пастырь в степи, у овец руноносных, Ранил легко, чрез ограду скакавшего, но, не сразивши, Силу лишь в нем пробудил; и уже, отразить не надеясь, Пастырь под сень укрывается; мечутся сирые овцы; Вкруг по овчарне толпятся, одни на других упадают; Лев распаленный назад, чрез высокую скачет ограду, — Так распаленный Тидид меж троян ворвался, могучий.

Бог снизошел в человека. Происходит преобразование одной субстанции в другую. Божественные токи проникают в воина и возвышают его над себе подобными.

Иногда и в мирской жизни можно увидеть такое проявление божественной силы в человеке. Вспомним того потерявшегося зимой в Андах пилота, который, чтобы выжить, преодолел горы пешком: «Я сделал то, что было бы не под силу никакому дикому зверю». Возможно, боги вдохнули в Гийоме свои силы. В «Пармской обители» Фабрицио в момент побега «словно ведет неведомая сила». Эта сила помогает ему преодолевать стены и пропасти.

А вот еще одна иллюстрация такого переливания божественной крови. Посейдон однажды решает приободрить ахейцев и, возникнув из моря, касается двух Аяксов своим жезлом, словно волшебной палочкой. И сразу же один из них признается другому:

«Так, Оилид! и мои на копье несмиримые руки В битву горят, возвышается дух, и стопы подо мною, Чувствую, движутся сами; один я, один я пылаю С Гектором, сыном Приама, неистовым в битвах, сразиться». Так меж собой говорили владыки народов Аяксы, Жаром веселые бранным, ниспосланным в сердце их богом.

И вот уже силы обоих Аяксов укреплены богами (химерическая идея об «усовершенствованном человеке», это техногенное надувательство нашего времени, возникла еще в глубокой древности). Однако благосклонность богов по отношению к избранным не нравится покинутым богами бедолагам.

В «Илиаде» не раз можно услышать и жалобы. Так, Менелай будет упрекать Гектора в принятии этого божественного допинга:

Кто, вопреки божеству, осмелится с мужем сражаться, Богом хранимым, беда над главой того быстрая грянет. Нет, аргивяне меня не осудят, когда уступлю я Гектору сильному в брани: от бога воинствует Гектор.

Это серьезный упрек. Можно ли называться героем, получая помощь богов?

 

Боги и прямое вмешательство

Иногда боги не довольствуются одним эликсиром! Они принимают участие в битве, становятся частью реальности, проявляют себя поступком.

Мы говорим о чуде, когда Дева Мария вдруг является человеку в пиренейской пещере? А у греков VIII века до нашей эры близость богов к человеку не была чем-то сверхъестественным — просто обитатели Олимпа спускались к своим марионеткам.

Тут какой-нибудь бог отклоняет летящую стрелу, там какая-нибудь богиня управляет траекторией полета копья; здесь Афина превращается в птицу, а вот она стоит на корме корабля Телемака. Афина же удерживает Ахиллеса, когда тот хочет расправиться с Агамемноном.

Аполлон обволакивает Гектора густым туманом, в котором четыре раза теряется копье Ахиллеса. Приам идет к Ахиллесу, ведомый Гермесом.

А иногда боги сражаются друг с другом, участвуют в общей куче-мале, подражая людям и тем самым показывая, что они тоже несовершенны и могут терять контроль над собой.

Боги настолько смешиваются с людьми, что иногда им приходится скрываться в облаке от человеческого взгляда. Чудесное в мифологическом мире вполне банально.

Одни принимают человеческий облик, как Посейдон в XIII песни «Илиады» — черты прорицателя. Другие предстают в божественном обличии, как Афина, касающаяся в I песни волос Ахиллеса. Конечно, не все замечают их появление, потому что «не всем нам боги открыто являются» («Одиссея», XVI, 160–161), как это подчеркивает Гомер, когда Афина является Одиссею, оставаясь неузнанной для Телемака.

Афина то гримируется под Деифоба и досаждает Гектору, то под Ментора и приободряет Телемака, то превращается в ласточку, как во дворце Одиссея. Это все она, совоокая богиня, владеющая тонким искусством преображения.

А что, если боги являются всего лишь переносом наших чувств, проявлением наших желаний или, как это говорится в научной терминологии, объективацией наших внутренних состояний в символическом присутствии?

Тогда эти психологические отражения дали бы свои имена целой палитре чувств: Афродитой называли бы соблазнение, Аресом называли бы гнев, Афиной — хитрость, Аполлоном — жажду войны. А когда Афина удерживает Ахиллеса от убийства Агамемнона, разве это не метафора внутренних сомнений? Эта теория о божественной персонификации наших чувств позднее послужила толчком для психоаналитической теории, которую Генри Миллер со свойственной ему нюансированностью называл «приложением древнегреческих мифов к гениталиям».

 

Люди: марионетки или властители своих судеб?

Так что, мы, люди, все-таки свободны или нами манипулируют?

Парки — это феи, что разматывают, прядут и обрывают нить судьбы, им послушны даже боги. Какой же свободой действий мы обладаем, если ход нашего существования заранее предопределен?

Гомер не дает нам ответа на этот вопрос.

Люди знают, что ими боги правят. Вот как Приам в начале «Илиады» утешает Елену:

Ты предо мною невинна; единые боги виновны: Боги с плачевной войной на меня устремили ахеян!

Далее тот же Приам призывает своих воинов отдохнуть и бросает им:

и заратуем снова, пока уже демон Нас не разлучит, одним иль другим даровавши победу.

Одиссей избегает чар Калипсо только потому, что этого желают боги.

В начале «Одиссеи» Зевс так обращается к собранию богов:

Размыслим же вместе, Как бы отчизну ему возвратить.

Возвращение Одиссея — это возвращение, разрешенное богами, а вовсе не победа героя над своей судьбой.

Все происходящее в жизни людей сводится к тому, что даровано им богами. Гектор пойдет дальше всех в этом подчинении судьбе. Прежде чем вступить в битву, он прощается с Андромахой, зная, что не увидит, как растет его сын, и говорит:

Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.

И что тогда? Мы так и обречены быть рабами сверхъестественных сил? Какое место отведено нашим собственным усилиям? Гомер отвечает на это словами Ахиллеса:

«Но не сойду я С боя, доколе троян не насыщу кровавою бранью». Рек — и с криком вперед устремил он коней звуконогих.

Значит, мы можем вырабатывать свою собственную стратегию! Значит, можно избежать этой фатальности! Значит, боги не так уж всесильны, раз античный человек мог заставить их пойти на уступки! «Умолимы и самые боги», — говорит Ахиллесу Феникс («Илиада», IX, 497), дабы убедить его вернуться в битву:

Столько превысшие нас и величьем, и славой, и силой. Но и богов — приношением жертвы, обетом смиренным, Вин возлияньем и дымом курений смягчает и гневных Смертный молящий, когда он пред ними виновен и грешен.

На Олимпе обо всем можно договориться!

Свобода человека заключается в более или менее интенсивном принятии того, что ему предписывается. Это — артерия гомеровской мысли: свобода не в том, чтобы распоряжаться своей судьбой, а в ее изначальном более или менее энергичном принятии, в более или менее достойном подчинении ей.

Древнегреческий герой свободен располагать собой в рамках отведенной ему жизни, применяя в ней наилучшим образом свое умение жить и умение умирать. А значит, у нас есть некоторая свобода действий в рамках уже уготованной для нас судьбы…

В общем, жить — значит с песней идти к тому, что предначертано.

 

Двойная причинно-следственная связь

Это напряжение между судьбой и свободой воли связано с двойной причинно-следственной связью.

У Гомера люди получают от богов помощь, но в то же время сохраняют за собой часть свободы, потому что могут устремляться к своей судьбе с большим или меньшим энтузиазмом и даже предпринимать какие-либо маневры.

Ведущие в этом танце — боги. И они это знают.

Но их можно смягчить. Они знают и это.

Судьба начертана заранее, но между ее строками есть небольшие зазоры.

В общем, в эту мозаику судьбы можно еще кое-что добавить. Доказательством служат следующие слова, исполненные на троянской равнине армейским хором:

Так не один возглашал, на пространное небо взирая: «Зевс отец, обладающий с Иды, преславный, великий, Дай ты Аяксу обресть и победу и светлую славу! Если ж и Гектора любишь, когда и об нем промышляешь, — Равные им обоим и могущество даруй, и славу!»

Последние слова — ключевые. Все возможно, все в конечном счете решает именно свобода действий. По крайней мере люди могут утешаться этой иллюзией…

Ахиллес является совершенным воплощением этой двойной причинно-следственной связи между судьбой и свободой. Он знает, что умрет. Ему это предсказала его же мать. Он знает, что его долей является смерть на этих берегах.

И все же у него есть выбор. Он мог бы взойти на корабль и вернуться домой. Он отказывается сражаться до смерти Патрокла. Но потом устремляется к своей судьбе.

Он знает, что умрет, убив Гектора, потому что ему это сказала Фетида, и все же бросается в бой, впадая в безумие и сея вокруг себя смерть. Боги пытаются остановить его, но напрасно.

Вот перед нами герой, возжелавший идти навстречу судьбе. Идти к ней, несмотря ни на что.

Свобода заключается в движении навстречу неизбежному. Его принятие, как выражение свободы, может показаться нам, современным кочевникам, уж очень мрачным. Такая свобода чужда нашей психологии личности, в которой мы славим индивидуальную независимость.

Но это очень красивая идея. Ведь в конце концов мы действительно умрем. Мы не знаем когда, но знаем, что занавес обязательно опустится. Разве это мешает нам смотреть спектакль?

 

Заключение богов

В начале «Одиссеи» Зевс берет слово перед собранием богов. Он осуждает Эгиста, убийцу Агамемнона, которого Орест убил в силу сыновней мести. Зевс в нескольких фразах выводит перед нами уравнение судьбы и свободы, отведенных человеку:

Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством? Так и Эгист: не судьбе ль вопреки он супругу Атрида Взял, умертвивши его самого при возврате в отчизну? Гибель он верную ведал; от нас был к нему остроокий Эрмий, губитель Аргуса, ниспослан, чтоб он на убийство Мужа не смел посягнуть и от брака с женой воздержался. «Месть за Атрида свершится рукою Ореста, когда он В дом свой вступить, возмужав, как наследник, захочет», — так было Сказано Эрмием — тщетно! не тронул Эгистова сердца Бог благосклонный советом, и разом за все заплатил он. Тут светлоокая Зевсова дочь Афинея Паллада Зевсу сказала: ……………………………. Но теперь сокрушает мне сердце Тяжкой своею судьбой Одиссей хитроумный; давно он Страждет, в разлуке с своими ……………………………. Тебя ль не довольно дарами чтил он в Троянской земле, посреди кораблей там ахейских Жертвы тебе совершая?

В общем, если переводить Зевса (останемся при этом смиренны!) с этого олимпского языка на наш, то оказывается, что у человека есть выбор.

Человек всегда обвиняет богов — это очень удобно. Он мог бы выбрать собственный путь, но предпочитает переложить ответственность на другие плечи.

Человек получает иногда помощь от бога, указывающего ему дорогу, как это сделал Гермес.

Но его губят излишества. А ведь он свободен сдержать себя. Он всего лишь жертва самого себя, а не игрушка некоего несговорчивого бога. И тогда он должен заплатить за свои излишества.

Но из этой беды есть один выход: здравое суждение, стремление к добропорядочной жизни, равновесию, мере (не убивать, не зариться на чужих жен, напоминает нам Зевс похожими словами, которые позже использует в своих заповедях один пророк).

Тут вмешивается Афина: ответ на этот великий вопрос об исправлении жизни предстоит дать Одиссею. Перенесемся силою мысли на стены Эльсинора в Данию. По ним прогуливается Гамлет: «The time is out of joint, I was born to set it right!» («Век расшатался — и скверней всего, / Что я рожден восстановить его!»). Это — миссия Одиссея.

Одиссей соответствует тому описанию человека, которое дает Зевс. Он навлек на себя гнев Посейдона. Он должен расплатиться за свою ошибку полным испытаний странствием. «Одиссея» будет его миссией. В конце этого странствия, возможно, его будет ждать награда.

А пока видимой целью будет восстановление разграбленного женихами дворца.

Только Одиссей сумеет исправить совершенные им ошибки.

Только Одиссей искупит свои излишества.

Только Одиссей восстановит век.

Только «Одиссей многосильный» будет достоин свободы, которую он попрал своими излишествами.

И теперь он волен попробовать быть свободным.