«Для человека нет ничего более естественного, чем убийство». Эта фраза, как рыдание падающего с вершины Олимпа бога, принадлежит перу Симоны Вейль. Она называла «Илиаду» «поэмой силы».

Ей можно было бы возразить, что эта поэма поднимает множество других тем: сострадание, нежность, дружба, ностальгия, верность, любовь.

Но Симона Вейль написала это об «Илиаде» в 1939–1940 годах, во времена фашистской оккупации, когда стук сапог по мостовым Европы электризовал зарядом страха любое чтение.

Ее предчувствие открывает перед нами один несомненный факт (Гомер, думаю, согласился бы): война — это наше главное занятие. Возможно, даже самое древнее, чтобы не сказать — извечное. Ее угли продолжают тлеть под поверхностью мирной жизни. И наши предположения о том, что каждый следующий мировой пожар — «последний и решительный», вероятно, просто совпадают с надеждами отправляющихся на фронт солдат, которые, как и мы, невнимательно читали Гомера.

 

Люди не хотят войны!

В начале «Илиады» люди не хотят войны. На исходе девяти лет сражений ахейцы, достигнув моря, надеются вернуться домой.

Время погасило их пыл, как это обычно и происходит со всякой армией, находящейся вдали от дома.

Люди мечтают о домашнем очаге.

Ничего так не наполнено ностальгией, как ночь солдата. Наполеон это хорошо знал, утверждая, что готовился к сражениям, прислушиваясь к сновидениям своих солдат.

Даже Агамемнон, сын Атрида, признает это: троянский поход неудачен, пора думать о возвращении. Его надежда на возвращение слышна уже в первых стихах «Илиады»:

Это первые песни. Тем не менее, несмотря на все надежды на мир, вскоре прольется кровь и вопли будут заглушать лязг металла.

А пока что человечество, не столь бесцеремонное, как боги, все еще пытается избежать кровопролития.

Пробуют решить проблему дипломатическим путем.

Но не являются ли все эти пустые речи верным знаком предстоящей войны? Чем изысканнее любезности послов, тем ближе трагедия…

Эти первые песни представляют собой композицию.

Гектор побуждает своего брата Париса к дуэли с Менелаем. Победивший получил бы Елену, и обе армии смогли бы вернуться домой. Затем он пытается превратить надвигающуюся войну в драку между двумя воинами. Он знает, чувствует, что

Во избежание такого сценария, он предлагает, чтобы какой-нибудь грек бросил ему вызов.

Такое решение является древней мечтой человека: преобразовать войну в поединок двух полководцев. Тем самым два могущественных человека разрешили бы свой конфликт. Каждый представлял бы свой народ. Это было бы дуэлью титанов, обладающих репрезентативной властью.

В конце концов, не это ли принцип современного путча: претенденты на трон или президенты уничтожают друг друга в своих дворцах, гибнут несколько предателей, но массы при этом не затрагиваются.

Представьте себе, сколько тонн крови удалось бы сэкономить, если бы Александр I и Наполеон на рассвете и при свидетелях сразились бы на дуэли. Или если бы кайзер Германии и Клемансо сошлись друг с другом на Марсовом поле в Париже?

А что, если бы сегодня султан Эрдоган вызвал бы на поединок по кечу канцлера Германии Ангелу Меркель?

Дуэль была бы для ахейцев благим решением, театральной мечтой, приятной фантазией. Но жадные до людской крови боги всегда прячутся где-то рядом.

Короче говоря, блондин Менелай мог бы бросить вызов красавцу Парису. Это решило бы судьбу Елены.

К тому же такой поединок смотрелся бы просто великолепно. Кристофер Нолан мог бы сделать потрясающий видеоряд.

В начале «Илиады» намерения людей вполне достойны похвалы. Все устали от войны. Вскоре окажется, что боги тоже устали — от людей.

«Илиада» и «Одиссея» — попытки избежать уныния.

 

Война — мать родна

Агамемнон излагает основные принципы такого единоборства:

Это решение сэкономило бы столько крови! Но не стоит забывать о том, что боги воинственны. Они заставят людей нарушить этот договор, причем сделают это довольно топорно.

Позднее, каждый раз, когда мы будем свидетелями столкновения армий, один из богов всегда будет где-то рядом, позади войск, занятый своими махинациями, разжигающий и поощряющий пыл борьбы. А Зевс «устремил их на брань» даже не прибегая к уловкам, говорит Гомер, описывая штурм под предводительством Гектора. Вот это признание!

Моя мать напевала мне в детстве одну советскую песню периода «гонки вооружений» — «Хотят ли русские войны».

Боги — не русские. Они любят войну. Они хотят ее. Они толкают людей к ней. Они разделяют, чтобы властвовать.

Как говорится, нет худа без добра.

Великие боги, — вчера это были боги Олимпа, сегодня это политики, — процветают на наших руинах. Руины — это их чернозем. Здесь уместно напомнить о том, что некоторые нефтяные олигархи с успехом извлекают свою частную выгоду из коллективного беспорядка.

Итак, боги инициируют войну. Никто уже не может остановить ее. Это животворящая сила.

Люди! Человеки! Не стоит высвобождать дремлющую в нас жестокость.

Мы тем самым пробуждаем в себе такое исступление, которое уже невозможно остановить. Война превращается в некое автономно живущее чудовище.

Здесь можно было бы переиначить одно высказывание Симоны Вейль. «Илиада» — это, конечно, поэма силы, но она же и поэма слабости.

Потому что бушующие в «Илиаде» силы, звон мечей и натиск противников выдают человеческую слабость перед толкающими их на войну богами, малодушие человека, не способного избежать войны, не способного сосредоточиться на мирной жизни и обреченного на невзгоды. Как не согласиться с Гераклитом, писавшим, что «война — отец всего». Или с Бальзаком, который в «Трактате о современных возбуждающих средствах» цитирует одного хорошо известного императора: «Война — состояние естественное».

Единственной возможностью человека выйти сухим из воды является героизм. Война — это всего лишь общая панорама, на фоне которой проявляется индивидуальность.

Эти индивидуумы шагают по полю битвы и пытаются зацепиться за эту возможность проявить себя. Единоборства, аристея (под этим греческим словом следует понимать личный каталог доблестных подвигов), увещевания, торжественные речи, жесты отчаяния, дикий напор — все это высоты индивидуальной доблести, которые Гомер непременно нам показывает.

Аристократическая античная мысль во всем ищет возможность для проявления добродетели и уж тем более — в битве. «Наивысший почет в Древней Греции — одержать победу благодаря своим качествам, уму, отваге, красоте и достоинству», — пишет в романе «На скалах Спеце» Мишель Деон.

 

Неизбежность сражения

У людей нет другого выхода из сложившейся ситуации — нужно сражаться. «Илиада» похожа на поэму предопределения. По Гомеру, встреча человеческих сообществ всегда приводит к конфликту. Это их удел, их рок. И старый поэт прав. История предоставляет нам массу доказательств: враждебность всегда была самым банальным способом отношений между людьми. Мирная жизнь — это всего лишь интерлюдия между двумя войнами.

«То, что большинство людей называет миром, есть только имя», — говорит в своих «Законах» Платон.

Жить — значит убивать, — вторят ему песни Гомера.

Это банальное представление о жестокости предвосхищает теорию эволюции Дарвина как средства достижения своих целей. Достичь славы, богатства, известности, найти себе жену, обрести родину, отомстить за себя, восстановить попранную честь — все это толкает ахейцев к войне. Человек, будучи всего лишь плохо прирученным зверем, только этим и занят, и даже сегодня, две тысячи пятьсот лет спустя, стремится к одному — к битве.

По сравнению с «Илиадой» «Одиссея» предлагает выход из этой ситуации: бежать, вернуться домой, забыть весь этот кошмар, залечить нанесенные космосу раны, восстанавливая залитый кровью мировой порядок. Но, дорогой читатель, не стоит забывать, что даже если тебе удастся вернуться в свой прекрасный Лире, в родной дом с поднимающимся из трубы дымком, война может разгореться вновь. И эта война ведь чуть не разгорелась в конце «Одиссеи». Зевс упросил Афину заключить долгосрочный мир. Остается надеяться, что этот мир будет прочен и мы сможем насладиться передышкой.

В «Илиаде» война вызывает отвращение у богов, возмущает полноводный Ксанф, утомляет людей. Война — это странный деспот. Она правит нами помимо нашей воли. Мы призываем ее и при этом ненавидим. Мы не хотим ее, но создаем все условия для ее возвращения.

Аполлинер будет находить войну красивой и видеть в жутком великолепии стальных гроз вспышки какого-то безумного творческого гения. Но когда его разоренный сад освещают разрывы снарядов, автор «Алкоголей» погружается в бездну отчаяния.

Сначала война удручает Ахиллеса:

Затем приводит в уныние самого Гомера:

Но что же делать и кто виноват? Что можно сделать против того, чего никто не желает, но что все равно грядет?

Боги захотели войны. Люди способны воевать. Разве могло произойти что-то другое? Падение Трои — это ее удел. «Илиада» — это такой сейсмограф неизбежности.

Единственным утешением на этих страницах разгула жестокости является то, что античные враги хранят друг к другу уважение. Конечно, сквозь свист копий прорываются кое-какие оскорбления, но воины сражаются без ненависти друг к другу. Античная война — это идеальный рыцарский турнир. Жестокость здесь запредельная, но для пыток нет места. Ахиллес оскверняет труп Гектора, но живые тела не оскверняются. Это такой междусобойчик удальцов отточенного жеста. Откуда это величие в несчастье?

Дело в том, что причины этой войны не в идеологии, политике, религии или морали. В ругани депутатов наших парламентских фракций куда больше ненависти, чем в речах античных героев.

Все виновники этого военного торжества поклоняются одним и тем же богам. Ни ахейцы, ни троянцы не стремятся навязать противнику никакой догмы, идола или завоевать их души. Это не времена религиозных войн, когда люди, убежденные в своей собственной сказке, пытались навязать веру в нее и другим народам. «Илиада» — это даже не война за территорию.

Здесь царит высокий долг восстановления чести. И вести себя нужно геройски.

 

Зверь в себе

С той поры, как троянцы дали отпор ахейцам, поколение за поколением чувствовали, как над их головами то и дело сгущаются черные тучи.

Это истощающее нервы напряжение называется предвоенным временем. И вдруг небо разверзается, как проколотый бурдюк. Поднимается волна. Кто ее сможет остановить?

Писатели XX века хорошо описали это предчувствие войны: Эдён фон Хорват — в «Юности без Бога», Миклош Банфи — в «Пусть вас унесет ветром». Солдаты, как и писатели, хорошо это чувствовали: «Что за буря идет на нас? Что это за знак в небесах?» — вопрошает марш Первого десантного батальона Франции. И потом, можно я кое в чем признаюсь? Так как я перечитывал «Илиаду» на белых склонах острова Тинос, я размышлял о событиях, потрясающих наш мир. Везде, от Ближнего Востока до Южно-Китайского моря, устанавливается нездоровый климат. Скоро все десять миллиардов подключенных друг к другу людей смогут завидовать друг другу. Я чувствую эту предгрозовую напряженность, мембрану которой, как будто врезающимся в живот персидским мечом, может прорвать только война.

В «Илиаде» война разражается на исходе первых вводных песней. Она является внезапно, как страшный зверь, питающийся своей собственной энергией и подгоняемый своим собственным стимулом.

Война — это «самость», говорят философы (и даже президенты, справившиеся с несколькими трудными книжками), то есть — это «вещь в себе».

По склонности древних греков к персонификации страстей война превратилась бы у них в нечто франкенштейновское.

Боги выпускают на волю этого скрывавшегося в человеческой лаборатории монстра. От одних он убегает, а других превосходит силой. Когда Ахиллес дает волю своему неистовству, против которого возмущаются даже воды Ксанфа, война уже захватила умы, отравила собой всю природу и наэлектризовала атмосферу на Олимпе. Война — это торнадо:

В эту смертельную пляску вступают даже боги, и очень быстро битва становится безудержным шабашем, космическим циклоном.

Гений Гомера как раз заключается в этом умении сделать войну осязаемой. Она проносится по стране, как разрушающий все своими ногами великан, как Колосс Гойи или Смерть Фелисьена Ропса.

На следующий же день после начала операции «Барбаросса» Сталин заказал одному поэту песню, которая могла бы поднять дух советских солдат. В строках этой тут же подхваченной всеми песни слышится совершенно гомеровская персонификация борьбы с врагом:

Гомер был первым художником, который прекрасно знал, что мысль может воплощаться. И доказывал в своих песнях, что неосознанные стремления способны материализовываться. События порождаются страстями, а не наоборот. И тогда эти события превращаются в бесконтрольный разгул сил. Вслед за нашим слепым поэтом многие писатели и мыслители примкнули к этой идее о самости войны. В поразительном тексте «Борьба как внутреннее переживание», который горячо встретили французские сюрреалисты 1920-х годов, Эрнст Юнгер описал эриний, этих кровожадных тварей, богинь мщения, которые просыпаются и становятся неконтролируемыми: «Война — это не только наш отец, но и наше дитя; мы породили ее, а она — нас». В «Илиаде» люди заняты войной. А потом война воплощается, начинает жить своей жизнью и играть с человеком.

Именно поэтому не имеет особого смысла задаваться вопросом о причинах Троянской войны. Хотя в университетах по-прежнему спорят об этом. Хотел ли это Зевс наказать людей? Или причиной войны следует считать Фетиду? Или нужно винить Ахиллеса? Действительно ли все разгорелось из-за Прекрасной Елены, или она была всего лишь предлогом для написания поэмы? Следует ли нам понимать эту поэму как аллегорию стратегического продвижения Азии в Европу? Или это обычная война за власть между Приамом и Агамемноном? Или иллюстрация извечного конфликта оседлых народов против кочевников? В давней традиции толкования поэмы существует даже теория, утверждающая, что Зевс хотел подольститься к Гее, освободив Землю от нескольких тысяч надоедливых людей. Все эти предположения весьма занятны и уже долгое время питают наши умы. Только все это ни к чему.

Не будем забывать об образе Колосса, шагающего по равнине, на которой умирают люди.

Война — спутница человека. Она, как вечная тень, как бдительный пес, бродит по нашей планете.

Когда она жаждет крови, ничего не может ее остановить. Человек всегда готов утолить ее жажду. Одним словом, Троянская война началась, потому что ее нельзя было предотвратить. И она разгорелась точно так же, как позднее разгорится еще множество других троянских войн.

В начале поэмы Афина ходит среди деморализованных греческих воинов. Она хочет снова разжечь их пыл. И Гомер отмечает следующее:

Гомер — поэт совершенно ясного видения жизни. Он расширяет ту крохотную замочную скважину, через которую нам никогда не следовало бы смотреть, чтобы не потерять веру в самих себя.

 

Рок-опера

Гомер (опережая тем самым Сунь Цзы) всегда описывает искусство войны с технической точки зрения. Двойное искусство войны, все же добавим мы. Искусство чистой силы и в то же время искусство ухищрений.

Или, иначе говоря, первое можно проиллюстрировать мощным наступлением Паттона в Арденнах в 1944 году, а второе — разжигающими политические интриги дьявольскими стратегиями Талейрана!

Ахиллес воплощает собой грубую силу. Тогда как Гектор и Одиссей объединяют в себе силу, хитрость и рассудок.

Гомер описывает всю амплитуду войны. Со страниц его поэм доносятся шум сражений, крики богов, раскаты маневров. «Илиада» — это рок-опера!

Гомер похож на режиссера, снимающего масштабную эпопею, который, сидя в своем кресле и расставив по съемочной площадке актеров и статистов, внезапно кричит «мотор!». Но даже вся эта голливудская армада никогда не сможет тягаться с вечными гомеровскими стихами.

Иногда на экране возникает общая панорама. Гомер поднимается над полем битвы. Армии сталкиваются друг с другом, камера взлетает еще выше и показывает нам все передвижения с высоты Олимпа.

Боги, как главные стратеги, занимают позицию на высоте. Ив Лакост в своей книге «Политические пейзажи» так комментирует географию этих воинственных богов: «Место, с которого можно лучше всего наблюдать определенный пейзаж, откуда он красивее всего смотрится, это почти всегда то же место, которое представляет наибольший интерес с точки зрения военной тактики».

В масштабе человека это можно соотнести с вечными холмами Наполеона, с которых он наблюдал за разворачивающимися внизу сражениями.

Гомер подмешивает к этим баталиям и фантастические образы. И тут уже в режиссерском кресле требуются как минимум Куросава или Терренс Малик периода «Тонкой красной линии»:

И вдруг план сужается, глаз поэта — вернее его камера — приближается и мы видим, как бьются друг с другом наши яростные герои. Они — неистовые дуэлянты. В дело вступает Ридли Скотт, а Серджио Леоне наблюдает за этим, цинично улыбаясь. Вся сцена снимается на 35-миллиметровую пленку:

Затем сцена постепенно приближается к читателю — вернее, следовало бы сказать зрителю, — и, когда он уже совершенно ошеломлен, перед ним возникает невероятно крупный план. Как будто за дело берется съемочная группа Питера Джексона или специалисты по спецэффектам из «Игры престолов», и уже с головой окунают нас в этот кошмар.

Но у Гомера есть кое-что получше, чем камера «GoPro», дрон или компьютерная графика, — у него есть поэзия:

Нет, дорогой Аполлинер! Нет, дорогой Юнгер! Война нам никогда не будет казаться красивой, потому что мы не знаем, что это такое.

Гомер словно бьет нас обухом по голове: война всегда невыразима.

Мы всегда будем ощущать ее дыхание, и сегодняшние эпицентры войны, — на Ближнем Востоке, в Южно-Китайском море, на равнинах Донбасса, — являются древним отголоском этой банальнейшей реальности.

«Илиада» звучит современно, потому что это поэма войны. За две с половиной тысячи лет жажда крови по-прежнему стучится в наши виски. Изменилось только вооружение. Оно стало совершеннее. Прогресс — это способность человека развивать свою всеразрушающую силу.

Рыдания войны не иссякнут. Они уносятся куда-то за горизонт. Мы должны это знать и спешить наслаждаться миром. Мы должны помнить, что Гектор никогда не увидит, как растет его сын. Мы должны благословлять каждый миг, позволяющий нам держать на коленях ребенка.

Мирная жизнь — это странное сокровище. Мы к ней невнимательны, когда она у нас есть, но плачем по ней, когда теряем.

«Илиада» — это поэма о потерянной мирной жизни, говорящая о ней между строк. Мир — не какой-нибудь естественный биотоп человечества. Проект всеобщего мира — это чисто философская конструкция. Она позволяет нам строить песчаные замки, пока кто-то точит мечи бронзового века или производит кремниевые чипы наступившей эпохи дронов.

Давайте читать Гомера и получать удовольствие от мирного времени, как те счастливцы, что раз в десять лет неожиданно для себя срывают чей-нибудь мимолетный поцелуй.