Отношения между Западом и Востоком во время второго срока. 1983–1987 годы

Приближался 1983 г., и Советы начали понимать, что с их играми в манипулирование скоро будет покончено. Европейские правительства не попали на удочку предложения создать «зону ядерной безопасности» в Европе. В марте президент Рейган объявил об американских планах по Стратегическим оборонным инициативам (СОИ), технологические и финансовые последствия которых оказались для СССР разрушительными. В начале сентября Советы сбили южнокорейский гражданский самолет, когда погибло 269 пассажиров{ М. Тэтчер вспоминает об одной из загадочных и политизированных авиакатастроф XX в. Пассажирский авиалайнер Boeing 747 совершал рейс по маршруту Нью-Йорк – Сеул, на борту находились 23 члена экипажа и 246 пассажиров. Полет должен был проходить над нейтральными водами Тихого океана, с самого начала самолет по неустановленной причине стал отклоняться от назначенного курса (более 500 км), вошел в закрытое воздушное пространство СССР и был сбит около о. Сахалин истребителем Су-15, погибли все находящиеся на борту 269 человек. Накануне события США проводили свои военные учения в этом регионе. Катастрофа вызвала обострение и без того непростых на тот момент отношений между СССР и США. (Прим. ред.)}. Наверное, впервые со времени Второй мировой войны о Советском Союзе, даже в либеральных западных кругах, стали говорить как о государстве, стоящем на милитаристских позициях. Мы вступили в опасный период. Рональд Рейган и я знали, что стратегия, подразумевающая соперничество с Советами по военной мощи, и борьба за превосходство в сфере идей должна продолжаться. Но тогда нам было нужно без лишнего риска выиграть холодную войну.

Ради этого было решено организовать в четверг 8 сентября 1983 г. в Чекерсе семинар, чтобы получить информацию у экспертов по Советскому Союзу. Мы обсуждали советскую экономику, технологическую инертность и ее последствия, проблему религии, советскую военную доктрину и расходы на оборону, а также затраты Советского Союза на поддержание контроля над Восточной Европой. Целью семинара был сбор сведений, которые позволят сформировать политику по отношению к Советскому Союзу и восточному блоку на ближайшие годы.

Среди советологов всегда существовало два противоположных направления. Прежде всего, следует сказать о тех, кто преуменьшал различия между западной и советской системами. Представители этого направления, выступавшие по телевидению, анализировали Советский Союз с использованием заимствованных у либеральных демократий терминов. Это были оптимисты, верящие, что каким-то образом где-то внутри советской тоталитарной системы зародятся разумность и готовность к компромиссам. Вспоминается высказывание Боба Конкуеста о том, что беда системного анализа заключается в том, что, анализируя лошадь и тигра, вы найдете, что они почти одинаковы, но будет огромной ошибкой обращаться с тигром так же, как с лошадью.

С другой стороны, были те, в основном историки, кто утверждал, что тоталитарное государство принципиально отличается от либерального. Эти аналитики доказывали, что тоталитарная система создает другой тип политических лидеров, как демократическая система, и что способность одной личности изменить эту систему ничтожно мала.

Мое мнение было ближе ко второму типу восприятия, с одной очень существенной разницей. Я всегда верила, что наша западная система возобладает, если мы сохраним наши преимущества, так как она зиждется на уникальном, практически безграничном творческом потенциале и жизненной силе отдельных личностей. Даже советская система, призванная подавлять индивидуальность, никогда не могла полностью в этом преуспеть, что видно на примерах Солженицына, Сахарова, Буковского, Ратушинской и тысяч других диссидентов. Это означало, что личность могла даже бросить вызов той системе.

Я была убеждена, что нам нужно искать подходящего человека в молодом поколении советских лидеров и затем взращивать и укреплять его, при этом ясно осознавая пределы наших возможностей. Поэтому те, кто впоследствии считал, что я отошла от первоначального подхода к Советскому Союзу, потому что была ослеплена господином Горбачевым, были не правы. Я заметила его, так как искала такого человека.

В то время, когда проходил семинар в Чекерсе, ощущалось, что в скором времени в советском руководстве произойдут важные изменения. Господин Андропов, без сомнения, хотел возродить советскую экономику, которая находилась в гораздо худшем положении, чем нам казалось. Для того чтобы это сделать, он хотел сократить бюрократию и усилить эффективность. Хотя он и унаследовал высшее руководство, которое не мог сразу же сменить, почтенный возраст членов Политбюро позволял ставить на освободившиеся посты своих единомышленников. Проблемным было здоровье самого Андропова. Если бы он прожил хотя бы еще несколько лет, команда лидеров сменилась бы полностью.

Основными соискателями на главный пост были Григорий Романов и Михаил Горбачев. Я запросила о них всю доступную информацию. Было очевидно, что, как ни привлекательна возможность снова увидеть в Кремле Романова, это приведет к неприятностям. Романов в качестве первого секретаря компартии в Ленинграде завоевал авторитет эффективного руководителя, а также слыл твердым марксистом. Все это он совмещал с экстравагантным образом жизни. Признаюсь, когда я прочитала о тех бесценных хрустальных бокалах из Эрмитажа, разбитых на свадьбе его дочери, привлекательность имени была утрачена.

То немногое, что мы знали о господине Горбачеве, казалось более обнадеживающим. Он, безусловно, имел лучшее в Политбюро образование (хотя этих людей вряд ли можно было назвать интеллектуалами). Он получил репутацию человека широких взглядов. Он уверенно поднимался по карьерной лестнице при Хрущеве, Брежневе и теперь Андропове, чьим протеже он, без сомнения, являлся; но это могло означать конформизм, а не талант. Как бы то ни было, тогда же я услышала положительные отзывы о нем от Пьера Трюдо из Канады. Я стала обращать особое внимание, когда его имя упоминалось в сообщениях о Советском Союзе. На тот момент, однако, отношения с Советами были такими плохими, что прямой контакт с ними был практически невозможен. Мне казалось, что придется действовать только через Восточную Европу.

Для своего первого визита в качестве премьер-министра в одну из стран Варшавского договора я выбрала Венгрию. Венгры пошли дальше всех по пути экономических реформ, и там намечалась определенная степень либерализации, хотя откровенное инакомыслие было наказуемо. Янош Кадар, формально Первый секретарь Коммунистической партии Венгрии, а фактически единоличный руководитель, использовал экономические связи с Западом, чтобы обеспечить своему народу приемлемый уровень жизни, в то же время постоянно подтверждая приверженность Венгрии Варшавскому договору и социализму. Что было необходимо, учитывая, что примерно 60 000 советских военнослужащих располагались в Венгрии с 1948 г.

Когда я сошла с самолета вечером 2 февраля 1984 г., меня встречал премьер-министр Венгрии господин Лазар. На следующее утро первой встречей была частная беседа с ним. Он всячески демонстрировал преданность коммунистической системе. Он предупредил меня, что самое худшее, что я могу сделать во время визита, это поставить под сомнение, что Венгрия останется частью социалистического блока. Венгры были озабочены тем, что сказал вице-президент Джордж Буш по этому поводу в Вене, после успешного завершения визита в страну. Я поняла, что формальное следование советской системе было ценой тех ограниченных реформ, которые они проводили. Я сразу сказала, что поняла, и старалась сдержать свое слово.

Позднее в то же утро я встретилась с господином Кадаром. Он был человеком с квадратным, здорового цвета лицом, исполненным серьезности. В ходе беседы стало очевидно, что он обладает разумным складом ума. Я надеялась получить от него ясную картину положения в СССР.

Одним из разочарований моего визита было осознание того, как даже Венгрия была еще далека от свободной экономики. Были маленькие частные предприятия, но им не разрешалось расти больше определенного размера. Основной акцент венгерских экономических реформ был не на увеличение частной собственности на землю и инвестиции, а на частное или кооперативное использование государственной собственности.

Оглядываясь назад, скажу: мой визит в Венгрию стал первой ласточкой того, что стало отличительной чертой британской дипломатии по отношению к народам Восточной Европы. В первую очередь нужно было установить более широкие экономические и коммерческие связи с существующими режимами, уменьшая их зависимость от закрытой системы СЭВ. Позднее мы сконцентрировались на правах человека. И, наконец, когда советский контроль над Восточной Европой начал ослабевать, мы сделали внутренние политические реформы условием для получения помощи с Запада.

Через несколько дней после моего возвращения из Венгрии умер господин Андропов. Его похороны дали мне возможность познакомиться с человеком, который, к нашему удивлению, появился в качестве нового советского лидера, господином Константином Черненко. Мы думали, что господин Черненко слишком стар, слишком болен и слишком связан с господином Брежневым и его эпохой, чтобы преуспеть как руководитель, и, как показали события, мы оказались правы.

Самолет с нашей делегацией сел в московском аэропорту в 9:30 вечера 13 февраля. Я переночевала в посольстве, величественном здании, смотрящем на Кремль через Москву-реку. Позднее, когда закончился срок аренды, я договорилась с господином Горбачевым, что великолепное здание останется за нами в обмен на то, что Советам не придется выезжать из их здания посольства в Великобритании в конце срока их аренды. Одним из пунктов, по которому министерство иностранных дел и я были единогласны, было стремление к тому, чтобы британские посольства выглядели внушительно с точки зрения архитектуры и красиво меблированы внутри.

День похорон выдался ярким, ясным, еще более холодным, чем когда я приехала. На таких мероприятиях приезжим сановным лицам не полагалось сидеть: нам приходилось часами стоять на ногах в специально отгороженных местах. Позже я встретилась с новым советским лидером для короткого частного разговора. Это была формальная встреча, и она не оставила особого впечатления. Из-за долгих часов стояния я была рада, что Робин Батлер уговорил меня надеть сапоги на меху, а не мои обычные туфли на высоком каблуке. Сапоги были дорогие. Но когда я познакомилась с господином Черненко, мне пришло в голову, что они, наверное, мне скоро опять пригодятся.

Теперь мне нужно было обдумать следующий шаг в моей стратегии по установлению более тесных отношений, на нужных мне условиях, с Советским Союзом. Было ясно, что необходимо наладить личный контакт с советскими лидерами. Дж. Хау хотел, чтобы мы пригласили с визитом в Великобританию господина Черненко. Я сказала, что время для этого еще не наступило. Сначала нам нужно было узнать о намерениях нового советского лидера. Но я была не против пригласить и других, и приглашения были разосланы нескольким важным советским руководителям, в том числе и господину Горбачеву. Сразу выяснилось, что господин Горбачев действительно очень хотел поехать, как потом оказалось, в свою первую поездку в капиталистическую страну и хотел это сделать скоро.

К тому времени мы уже больше знали о его происхождении и о происхождении его жены Раисы, которая не в пример женам других ведущих советских политиков часто появлялась на публике, ясно формулировала мысли, была образованной и привлекательной женщиной. Я решила, что Горбачевы должны вдвоем приехать в Чекерс, где царит подходящая для такого случая атмосфера загородного дома, благоприятная для хорошего разговора. Я считала эту встречу потенциально очень важной.

Горбачевы приехали на машине из Лондона утром 16 декабря, как раз к обеду. За аперитивом в большом зале господин Горбачев рассказал, как интересно ему было по дороге в Чекерс увидеть сельскохозяйственные поля. Вот уже несколько лет он отвечал за сельское хозяйство и, как видно, добился некоторых успехов в перестройке колхозов, но из-за недостатков распределения до 30 процентов урожая пропадало.

Раиса Горбачева немного знала английский, насколько я могла судить, ее муж не знал его совсем, она была одета в западном стиле в хорошо сшитый элегантный серый костюм. Я подумала, что и сама смогла бы такой надеть. Она имела диплом по философии и была настоящим ученым. Наша информация о ней сообщала, что она была твердой марксисткой; ее очевидный интерес к книге «Левиафан» Гоббса, которую она взяла с полки в библиотеке, подтверждал это. Но позже я от нее узнала, когда уже ушла из правительства, что ее дед был одним из тех «кулаков», погибших во время насильственной коллективизации в сельском хозяйстве. Так что у нее не было причин питать иллюзии по поводу коммунизма.

Мы пошли обедать в сопровождении моей многочисленной команды, состоящей из Уилли Уайтлоу, Джеффри Хау, Майкла Хезелтайна, Майкла Джоплинга, Малколма Рифкинда, Пола Ченнона и советников. Господина Горбачева и Раису сопровождали господин Замятин, советский посол, и тихий, но запоминающийся господин Александр Яковлев, советник, который сыграет большую роль в реформах «горбачевского времени». Довольно быстро разговор перешел от банальностей к энергичным двусторонним дебатам. В каком-то смысле с тех пор наш спор продолжался каждый раз, когда бы мы ни встречались; и ввиду того, что он касается самой сердцевины политики, я от него никогда не устаю.

Он рассказал мне об экономических программах советской системы, уходе от больших промышленных предприятий к малым проектам; амбициозных замыслах по орошению земель и способах, которыми плановики приспосабливали индустриальные мощности под рабочую силу, чтобы избежать безработицы. Я спросила, не было ли бы все проще, если бы попытки реформ совершались на основе свободного предпринимательства, с предоставлением льгот и полной свободы для ведения дел местным предпринимателям, а не управления всем из центра. Господин Горбачев отрицал, что всем в СССР управлял центр. Я объяснила, что при западной системе все, даже самые бедные, получают больше, чем они получили бы при простом распределении.

Действительно, в Великобритании мы собирались урезать налоги, чтобы увеличить стимулы, таким образом повышая благосостояние, соревнуясь с международным рынком. Я сказал, что не имела никакого желания обладать властью и направлять каждого туда, где он должен работать, и решать, что он или она должны получить. Господин Горбачев настаивал на превосходстве советской системы. Там не только были выше темпы роста, но если я приехала бы в СССР, то увидела бы, как радостно живут советские люди. Если это так, спорила я, тогда почему советское руководство не позволяет людям уехать из страны так легко, как, например, можно уехать из Великобритании?

Особенно я критиковала ограничения на еврейскую эмиграцию в Израиль. Он заверял меня, что 80 % желавших покинуть Советский Союз смогли это сделать. Он повторил советскую версию, что те, кому запретили выехать, раньше работали в областях, связанных с государственной безопасностью. Я поняла, что упорствовать больше незачем; но идею я посеяла. Советы должны знать, что каждый раз при встрече мы будем припоминать им их обращение с теми, кто хочет уехать. Мы пили кофе в главной гостиной. Все члены моей команды, кроме Джеффри Хау, моего личного секретаря Чарльза Пауэлла и переводчика, разъехались. Дэнис показал миссис Горбачевой дом.

Если бы я обращала внимание только на содержание высказываний господина Горбачева, мне пришлось признать, что он скроен по обычной коммунистической выкройке. При этом он обладал очень индивидуальной манерой поведения, отличавшей его от похожих на марионеток советских аппаратчиков. Он улыбался, смеялся, жестикулировал в разговоре, говорил с выражением и ловко полемизировал. Он был уверен в себе и, хотя и дополнял свои высказывания почтительными отзывами о господине Черненко, казалось, он почувствует себя в своей тарелке, оказавшись в самой гуще высокой политики. Выступая, он никогда не читал по бумажке, только заглядывал в записи в маленькой тетрадке. Он обращался к коллегам за советом только по вопросам произношения иностранных имен. К концу дня я поняла, что он мне понравился.

Наиболее практическое деловое обсуждение в тот раз касалось контроля над вооружениями. Из бесед с венграми я поняла, что лучше обсуждать контроль над вооружениями, исходя из того, что две системы должны уживаться друг с другом. Я так и сказала. Сразу стали ясны две вещи. Во-первых, насколько хорошо господин Горбачев был осведомлен о Западе. Он комментировал мои речи, которые, без сомнения, читал. Он процитировал изречение лорда Палмерстона о том, что у Британии нет вечных друзей или врагов, а только вечные интересы. Он внимательно следил за просачивающейся информацией из американской прессы, указывающей на то, что США заинтересованы не позволить советской экономике возродиться из застоя. В какой-то момент театральным жестом он вытащил лист бумаги с диаграммой из «Нью-Йорк Таймс», изображающей силу оружия супердержав в тротиловом эквиваленте в сравнении с силой оружия, применяемого во Второй мировой войне.

Он хорошо владел модными аргументами, с помощью которых в то время яростно доказывались перспективы «ядерной зимы», которая якобы наступит в результате ядерной войны. На меня это не сильно действовало. Я сказала, что гораздо больше, чем «ядерная зима», меня интересует вопрос, как избежать сожжений, смерти и разрушений, которые будут этому предшествовать. Цель ядерного оружия препятствовать войне, а не вызывать ее. Однако теперь этого нужно добиваться при меньшем количестве вооружений. Господин Горбачев доказывал, что если обе стороны будут наращивать вооружения, это может привести к случайностям или непредвиденным обстоятельствам, а при использовании современного оружия время на принятие решения будет измеряться в минутах. Как он сказал, используя одну из загадочных русских поговорок: «Бывает, и незаряженное ружье стреляет».

Всплыла и мысль о недоверии Советов к администрации Рейгана в отношении Стратегической оборонной инициативы. Я подчеркивала, что президенту Рейгану можно доверять, и что меньше всего на свете он хочет войны, и что Соединенные Штаты никогда не выражали желания мирового превосходства.

Когда дискуссия подходила к концу, стало понятно, что Советы на самом деле были очень озабочены по поводу СОИ. Они хотели остановить ее почти любой ценой. Я знала, что меня воспринимали, как alter ego президента Рейгана, и понимала, что имела дело с коварным соперником, который воспользуется любыми разногласиями между мной и американцами. Поэтому я прямо сказала, что не может быть и речи о том, чтобы рассорить нас: мы останемся верными союзниками США.

Переговоры должны были закончиться в 4.30 дня, чтобы господин Горбачев смог успеть на прием в советском посольстве, но он сказал, что хочет продолжать. Было уже 5.50 вечера, когда он уехал, познакомив меня с другим перлом русской народной мудрости примерно такого содержания: «Горцы не могут жить без гостей, как не могут жить без воздуха. Но если гости не уходят вовремя, они задыхаются». Когда он уезжал, я надеялась, что мне довелось разговаривать со следующим советским лидером. Потому что, как я впоследствии сказала прессе, это был человек, с которым можно иметь дело.

Стратегическая оборонная инициатива президента Рейгана оказалась главной причиной победы Запада в холодной войне. Хотя я резко не соглашалась с высказываниями президента о том, что СОИ была важнейшим шагом к миру, свободному от ядерного оружия, у меня не было сомнений в правильности его приверженности программе. Оглядываясь назад, могу сказать, что первоначальное решение по поводу СОИ стало наиважнейшей заслугой его как президента.

В Великобритании я лично контролировала решения, относящиеся к СОИ. Это была такая область, где только знание соответствующих научных концепций позволяет принимать правильные политические решения. На расслабленных эрудитов из министерства иностранных дел, не говоря уже о министерских растяпах, управляющих ими, нельзя было полагаться. Я, в отличие от них, знала, что делаю. Формулируя наше отношение к СОИ, я опиралась на четыре отдельных составляющих.

Первым была сама наука. Целью американцев в СОИ было развить новую, более эффективную защиту от баллистических ракет. Это будут называть «эшелонированной» противоракетной обороной, с использованием оружия как наземного, так и космического базирования. Эта концепция защиты держалась на способности атаковать приближающиеся баллистические ракеты на всех стадиях их полета к цели, вплоть до самого пункта входа обратно в атмосферу Земли. Научные открытия дали новые возможности сделать эту защиту намного более эффективной, чем существующая противоракетная оборона. Главными достижениями, вероятнее всего, было использование оружия на кинетической энергии и использование лазерного оружия. Еще более трудной задачей была необходимость создания невероятно мощного компьютера, который бы направлял и координировал всю систему. Такое предприятие потребовало бы не только огромного количества денег, но также стало бы проверкой творческих способностей соревнующихся между собой двух систем.

Вторым элементом было существующее международное соглашение, ограничивающее размещение оружия в космосе. Договор об ограничении систем противоракетной обороны (ПРО) 1972 г., дополненный протоколом 1974 г., позволял Соединенным Штатам и Советскому Союзу разместить одну статичную противоракетную систему (АВМ), оснащенную не более, чем сотней пусковых установок, для развертывания в районе размещения шахтных пусковых установок межконтинентальных баллистических ракет (МБР) или в районе с центром, находящимся в их столице.

Суть последствий договора для исследований и испытаний новых видов противоракетных систем стала предметом горячего юридического диспута. Советы начали с «интерпретации договора в широком смысле». Среди американской администрации были такие, кто настаивал на «еще более широкой» интерпретации, которая бы на деле почти не ограничивала развитие и эксплуатацию СОИ. Министерства иностранных дел и обороны всегда стремились к максимально узкой интерпретации, что означало бы, что программа СОИ была «мертворожденной». Я прямо говорила что исследование того, является ли система жизнеспособной, нельзя будет назвать завершенным, пока не пройдут успешные испытания. Этот пункт стал проблемой, разделившей США и СССР на Рейкьявикском саммите, и поэтому был очень важен.

Третьим элементом в расчетах было сравнение сил двух сторон в противоракетной обороне. Только Советский Союз обладал рабочей системой антибаллистических ракет (АВМ), находившейся под Москвой. Американцы никогда не использовали эквивалентную систему. США предположили, что Советы тратят порядка одного миллиарда долларов в год на программу исследований по защите против баллистических ракет. Кроме того, Советы опережали в противоспутниковом оружии. Поэтому существовало твердое убеждение, что Советы уже завладели недопустимым преимуществом в этой области.

Четвертым элементом были последствия СОИ для сдерживания гонки вооружений. Сначала я испытывала большую симпатию к идее Договора об ограничении систем противоракетной обороны. Чем сложнее и эффективнее защита против ядерных ракет, тем сильнее посыл добиваться дорогостоящих открытий в разработке технологии ядерного оружия. Я всегда верила в ограниченную версию доктрины, известной как MAD – «взаимно-гарантированное уничтожение». Угроза того, что я предпочитала называть «неприемлемое уничтожение», которое последует за ядерной войной, была таковой, что ядерное оружие эффективно сдерживало не только ядерную, но и неядерную войну.

Стоило обдумать, будет ли СОИ этому препятствием. С одной стороны, конечно, будет. Если одна из держав считала, что обладает стопроцентной защитой против ядерного оружия, у нее был больший соблазн его использовать. Я знала, и послевоенный опыт подтверждал это, что Соединенные Штаты никогда не начнут войну, нанеся первый удар по Советскому Союзу, независимо от того, верили ли они, что застрахованы от возмездия или нет. Советы, наоборот, такой уверенности не вселяли.

Но скоро я поняла, что СОИ усилят, а не ослабят сдерживание ядерных вооружений. Я никогда не считала, что СОИ обеспечат стопроцентную защиту, но они позволят достаточному количеству американских ракет выдержать первый удар Советов. Теоретически США смогут запустить свои собственные ядерные ракеты против Советского Союза. Следовательно, у Советов будет намного меньше соблазна вообще использовать ядерное оружие. Решительным аргументом для меня было как раз то, что заставило меня не принять взгляды президента Рейгана о мире, свободном от ядерного оружия. Получалось, что нельзя сдерживать исследования по СОИ, как и нельзя предотвратить исследования в области новых видов оружия массового поражения. Мы должны быть в этом первыми. Науку нельзя остановить: она развивается, даже если ее не замечать. Внедрение СОИ, как и внедрение ядерного оружия, должно тщательно контролироваться и обсуждаться. И исследования, которые обязательно включают в себя испытания, должны продолжаться.

Тема СОИ была основной на моих переговорах с президентом Рейганом, когда я поехала в Кэмп-Дэвид 22 декабря 1984 г., чтобы доложить американцам о моих переговорах с господином Горбачевым. Тогда я впервые услышала, как президент Рейган говорит о СОИ. Он говорил взволнованно. Он подчеркнул, что СОИ станет защитной системой, и в его намерения не входит завладеть односторонним преимуществом для Соединенных Штатов. Помимо этого он сказал, что если СОИ будет успешна, он будет готов развернуть ее в международном масштабе, чтобы она служила всем странам. Об этом он сказал господину Громыко, советскому министру иностранных дел. Он подтвердил свою конечную цель: полностью избавиться от ядерного оружия.

Меня поразила мысль, что Соединенные Штаты готовы отказаться от завоеванного лидерства в технологии, сделав ее доступной в международном масштабе. Но я не задала вопрос напрямую. Вместо этого я сосредоточилась на тех областях, где была согласна с президентом. Я сказала, что необходимо продолжать исследования, но что если дело дойдет до необходимости решения вопросов о производстве и использовании оружия в космосе, тогда ситуация изменится. Поскольку размещение будет идти вразрез и с Договором об ограничении ПРО 1972 г., и с Договором о космосе 1967 г., оба соглашения придется пересмотреть.

Я также объяснила свою озабоченность возможным промежуточным эффектом СОИ на доктрину сдерживания. Но я признала, что, возможно, в полной мере не располагаю информацией обо всех технических аспектах и желала бы узнать больше. Мне хотелось проверить позицию американцев, чтобы больше узнать об их намерениях, и чтобы удостовериться, что они хорошо продумали последствия предпринимаемых ими шагов.

То, что я услышала, обнадеживало. Президент Рейган не делал вид, что они уже знают конечный результат, но он подчеркнул, что желание не отставать от Соединенных Штатов окажет экономическое давление на Советский Союз. Он утверждал, что существует предел тому, как долго может идти советское правительство по пути ограничений потребностей людей. Как это часто бывало, он инстинктивно уловил главное. Как он и предвидел, Советы вынуждены были отказаться от борьбы за военное превосходство. Но это, конечно, все в будущем.

Тогда я стремилась к согласованной позиции по вопросу СОИ, которую поддерживал бы и президент. Во время разговора с национальным советником безопасности Бадом Макфарлэйном я уже записала четыре пункта, казавшиеся мне ключевыми. Потом мои чиновники добавили детали. Президент и я приняли текст, который составил наш курс. В основной части моего заявления говорилось: «Я сообщила президенту о моей твердой убежденности, что нужно начать программу исследований СОИ. Научные изыскания, конечно, разрешены существующими американо-советскими договорами; и мы, конечно, знаем, что русские уже имеют свою собственную программу исследований и, по мнению США, уже пошли дальше научных исследований. Мы приняли четыре пункта: (1) целью США и Запада было не достижение превосходства, а сохранение баланса; (2) развертывание системы СОИ, ввиду обязательств договора, должно стать предметом обсуждения; (3) общая цель заключается в совершенствовании сдерживания; (4) переговоры между Востоком и Западом должны стремиться к достижению безопасности при сокращенных количествах наступательных систем с обеих сторон. Это станет целью американо-советских переговоров по контролю над вооружениями, которые я тепло приветствую».

Я впоследствии узнала, что Джордж Шультц считал, что в тексте заметна большая уступка, которую мне удалось получить у американской стороны; но на самом деле это дало им и нам ясный курс и помогло успокоить европейских членов НАТО. Хорошо поработали!

В марте 1985 г. умер господин Черненко, и господин Горбачев стал советским лидером. Снова я поехала в Москву на похороны, погода была, пожалуй, еще более холодная, чем во время похорон Юрия Андропова. Вечером у меня был почти часовой разговор с господином Горбачевым в Кремле. Обстановка была более формальной, чем в Чекерсе, дополненная молчаливой язвительностью господина Громыко. Но я объяснила им значение курса, принятого президентом Рейганом и мной в Кэмп-Дэвиде. Стало ясно, что в вопросе контроля над вооружениями Советы были поглощены проблемой СОИ.

Как мы и ожидали, господин Горбачев привнес в советское правительство новый стиль. Он открыто признал ужасное состояние советской экономики, хотя тогда еще использовал методы господина Андропова, ориентированные на большую эффективность, а не на радикальную реформу. Спустя год никакого улучшения условий жизни в Советском Союзе не намечалось. Как описывал обстановку в одном из своих первых донесений наш новый (кстати, первоклассный) посол в Москве Брайен Картледж, «варенье на завтра, а тем временем сегодня водки не будет». Явным холодом повеяло в отношениях Великобритании с Советским Союзом в результате санкционированной мной высылки занимавшихся шпионажем советских чиновников. Измена Олега Гордиевского, бывшего старшего офицера КГБ, означала, что Советы знали, как хорошо мы информированы об их деятельности. У меня было несколько встреч с господином Гордиевским, и я неоднократно пыталась добиться, чтобы Советы выпустили его семью к нему на Запад. Это произошло только после неудавшегося путча в августе 1991 г.

В ноябре президент Рейган и господин Горбачев впервые встретились в Женеве. Эта встреча не была особенно содержательной, но между двумя лидерами (но не их женами) быстро возникли хорошие личные взаимоотношения.

В течение 1986 года господин Горбачев продемонстрировал удивительную тонкость, играя с общественным мнением западной публики, когда он выдвигал заманчивые, но неприемлемые предложения по контролю над вооружениями. В конце года было согласовано, что президент Рейган и господин Горбачев вместе с министрами иностранных дел должны встретиться в Рейкьявике (Исландия), чтобы обсудить реальные предложения.

Оглядываясь назад, очевидно, что саммит в Рейкьявике в те выходные 11 и 12 октября имел совсем другое значение, чем в то время отмечало большинство комментаторов. Советский Союз в ходе встречи пошел на неслыханные уступки, впервые согласившись, что британские и французские сдерживающие факторы нужно исключить из переговоров по ликвидации ракет средней и меньшей дальности (РСМД); и что сокращения стратегического ядерного оружия должны оставить каждой стороне равное количество. Они также пошли на значительные уступки по цифрам РСМД.

Когда саммит подходил к концу, президент Рейган предложил соглашение, по которому весь арсенал стратегического ядерного оружия (бомбардировщики, крылатые ракеты большой дальности и баллистические ракеты) будет сокращен вдвое через пять лет, а наиболее мощные из этих орудий, стратегические баллистические ракеты, будут уничтожены через десять лет. Господин Горбачев шел еще дальше: он хотел уничтожения всех стратегических ядерных орудий к концу десятилетнего периода. Но внезапно в самом конце ловушка захлопнулась. Президент Рейган признал, что обе стороны должны в течение десятилетнего периода не выходить из Договора об ограничении ПРО, хотя развитие и испытания, разрешенные договором, будут приемлемы. Господин Горбачев сказал, что все зависит от того, чтобы СОИ не выходила за пределы работы в лаборатории. Президент не принял предложения, и саммит прервался. Его неуспех широко описывался как результат глупого упрямства престарелого американского президента, одержимого несбыточной мечтой.

В действительности отказ президента Рейгана от близкой и непременной реализации своей мечты о свободном от ядерного оружия мире в обмен на СОИ имел решающее значение в победе над коммунизмом. Он не верил Советам, считая, что с их стороны это был блеф. Может быть, когда переговоры провалились, русские одержали сиюминутную победу, но они проиграли матч. Ведь к тому времени они должны были понять, что не могут рассчитывать достичь уровня Соединенных Штатов в соревновании за военное и технологическое превосходство, а уступки, сделанные ими в Рейкьявике, невозможно было отыграть.

Я испытала потрясение, узнав, как далеко готовы зайти американцы. Вся система ядерного сдерживания, которая сорок лет сохраняла мир, была близка к отмене. Если бы предложения президента прошли, они тоже практически уничтожили бы Трайдент{ Именно это подтвердил бывший высокопоставленный советский чиновник в феврале 1993 г. на конференции в Принстонском университете, посвященной окончанию холодной войны (Прим. автора).}, вынуждая нас установить новую систему. Каким-то образом я должна была вернуть американцев на твердую почву. Я организовала поездку в Соединенные Штаты для встречи с президентом Рейганом. Готовясь к этому визиту, я впервые осознала, как много зависело от моих взаимоотношений с президентом. Я прилетела в Вашингтон после обеда 14 ноября. В тот вечер я репетировала свои аргументы на встречах с Джорджем Шультцем и Кэпом Уэйнбергером. На следующее утро я встретилась с Джорджем Бушем за завтраком и затем поехала в Кэмп-Дэвид, где меня ждал президент Рейган.

К моему большому облегчению, я отметила, что президент понял, почему я была так глубоко озабочена случившимся в Рейкьявике. Он согласился с черновым вариантом заявления, который мы подготовили за день до этого, после беседы с Джорджем Шультцем, и с которым я впоследствии выступила на пресс-конференции. Вот что в нем говорилось: «Мы считаем, что приоритеты должны быть следующие: соглашение по ракетам средней и меньшей дальности, с ограничениями на системы меньшей дальности; сокращение США и Советским Союзом стратегического наступательного оружия на 50 % в течение пяти лет; и запрет на химическое оружие. Во всех трех случаях обязательной будет эффективная проверка. Мы также считаем, что нужно продолжать исследования по программе СОИ в рамках Договора об ограничении систем противоракетной обороны. Мы подтверждаем, что стратегия прямой защиты и гибкого реагирования НАТО будет и впредь требовать эффективного ядерного сдерживания. С ядерным оружием нельзя иметь дело изолированно, все время нужно стабильное общее равновесие. Мы также считаем, то эти вопросы должны продолжать быть предметом закрытых обсуждений в блоке».

Президент подтвердил намерения Соединенных Штатов продолжать программу модернизации, в том числе «Трайдент», в той части, которая затрагивала интересы Великобритании. Такой результат меня полностью удовлетворял. Нетрудно представить, как было воспринято кэмп-дэвидское заявление в Москве. Оно положило конец надеждам Советов достичь своей цели по созданию в Европе зоны, свободной от ядерного оружия, что сделало бы нас открытыми для военного шантажа. Оно также показало, что я имею влияние на президента Рейгана по важнейшим вопросам политики.

Так что у господина Горбачева было столько же причин иметь дело со мной, сколько и у меня с ним. Поэтому неудивительно, что меня вскоре пригласили в Москву. Я подготовилась очень тщательно. 27 февраля 1987 г. в Чекерсе я провела семинар по Советскому Союзу. Я детально изучила речи господина Горбачева, длинные и беспорядочные, которые он произнес за последнее время, и обнаружила для себя в них что-то новое. Я ехала в Москву не как представитель Запада, но считала нужным проинформировать других лидеров о линии, которой я буду следовать, и заранее выяснить их настроения. Я знала мнение президента Рейгана и поэтому ограничилась тем, что послала ему длинное сообщение. Я также организовала 23 марта встречу с президентом Миттераном, а затем с канцлером Колем. Президент Миттеран думал, как и я, что господин Горбачев готов пойти на многое, чтобы изменить систему. Но французский президент также знал, что Советы уважают жесткость. Он сказал, что мы должны сопротивляться попытке превращения Европы в зону, свободную от ядерного оружия. Я выразила согласие. Не оказалось разногласий у меня и с канцлером Колем.

Моим последним публичным высказыванием о Советском Союзе до отъезда была речь на заседании Центрального совета Консервативной партии в Торки 21 марта. Мне было бы нетрудно смягчить критику советского режима, но я не собиралась этого делать. Слишком часто в прошлом западные лидеры ставили стремление к надежным отношениям с иностранными диктаторами выше слов простой правды.

Я сказала: «В речах господина Горбачева мы видим явное признание того, что коммунистическая система не работает. Вместо того чтобы догнать Запад, Советский Союз отстает. Мы слышим, что их лидеры заговорили по-новому, привлекая узнаваемые нами слова, такие как «гласность» и «демократизация». Но означают ли они то же, что вкладываем в них мы? Некоторые из тех, кто сидел в тюрьмах по политическим или религиозным убеждениям, освобождены. Мы это приветствуем. Но остаются другие заключенные, остаются те, кому не дают разрешения эмигрировать. Мы хотим видеть их свободными или воссоединенными со своими семьями за рубежом… Когда на следующей неделе я встречусь в Москве с господином Горбачевым, целью переговоров будет мир, основанный не на иллюзии и капитуляции, а на реализме и силе… Мир требует безопасности и доверия между странами и народами. Мир означает конец убийствам в Камбодже, конец резне в Афганистане. Он означает выполнение обязательств, которые Советский Союз добровольно принял на заключительном акте в Хельсинки в 1975 г. относительно основных прав человека… Мы будем оценивать не слова и обещания, а действия и результаты».

Я сидела за столом в Кремле напротив господина Горбачева, а между нами стояла высокая ваза с цветами. Меня сопровождали только один член моего коллектива и переводчик. Стало ясно, что господин Горбачев собирается выговорить мне за мою речь на заседании Центрального совета Консервативной партии. Он сказал, что, когда советские лидеры изучали ее, она напомнила речь Уинстона Черчилля в Фултоне (о «железном занавесе») и доктрину Трумэна.

Я не извинялась, а сказала, что есть еще один пункт, который я не упомянула в своей речи, но упомяну сейчас. Речь шла о том, что у меня нет свидетельств, что Советский Союз отказался от цели добиться мирового господства коммунизма. Мы на Западе наблюдаем советскую подрывную деятельность в Южном Йемене, в Эфиопии, в Мозамбике, в Анголе и в Никарагуа. Мы видели, как Советский Союз поддерживает Вьетнам в его завоевании Камбоджи. Мы видели оккупацию Афганистана советскими войсками. Естественно, мы поняли, что мировой коммунизм все еще следует своей цели.

Затем я продемонстрировала, что читала речи господина Горбачева так же внимательно, как он читал мои. Я сказала ему, что считаю его январскую речь на заседании Центрального Комитета чрезвычайно интересной. Но я хотела знать, последуют ли за вводимыми им внутренними переменами перемены во внешней политике Советского Союза. Я добавила, что не ожидала, что будем вести такое горячее обсуждение, едва начав беседу. Засмеявшись, господин Горбачев ответил, что приветствует «ускорение», и доволен, что мы разговариваем откровенно. Разговор был долгим и касался самых разных вопросов, в том числе сути различий между западной и коммунистической системами. Я описывала их как разницу между обществами, где власть была рассредоточена, и обществами, в основе которых лежали контроль из центра и ограничение.

После обеда обсуждение стало более информативным. Он объяснил мне проводимые им экономические реформы и проблемы, которые перед ним стояли. Это привело к теме технологии. Он заявил, что уверен в способности Советского Союза разрабатывать компьютеры. Но меня было трудно убедить. И это привело снова к СОИ, и господин Горбачев пообещал, что в этом Советы будут соответствовать, но не сказал, каким образом.

Затем я подняла вопрос о проблеме прав человека, и в частности обращения с евреями. Я также подняла вопрос об Афганистане, и у меня возникло впечатление, что он не знал, как выйти из положения. Наконец, я перечислила пункты, по которым, как я считала, мы достигли соглашения, чтобы включить их в официальный отчет о нашем обсуждении, и он согласился, что это улучшило взаимоотношения между нами и добавило уверенности друг в друге. Но время было уже очень позднее. Гости уже начали собираться на официальный прием, на котором я должна была выступать. Поставив дипломатию выше моды, я отменила свои планы вернуться в посольство и переодеться: я пошла на прием в коротком шерстяном платье, в котором проходила весь день. Я чувствовала себя как Ниночка{ Семейство американских трехступенчатых твердотопливных баллистических ракет, размещаемых на подводных лодках (Прим. автора).} наоборот.

Вторник начался довольно скучным совещанием с премьер-министром Рыжковым и другими советскими министрами. Я надеялась больше узнать о советских экономических реформах, но мы снова завязли в контроле над вооружениями и в вопросах двусторонней торговли. Намного более интересным для всех участвующих было интервью, которое я дала трем журналистам советского телевидения. Позднее я узнала, что оно оказало огромное влияние на советское общественное мнение. Большинство вопросов касалось ядерного оружия. Я защищала курс Запада в целом и сохранение ядерного сдерживания, напомнила о значительном советском превосходстве в традиционном и химическом оружии, указала, что Советский Союз опережает Соединенные Штаты в противоракетной обороне.

Простой русский народ никогда не слышал, чтобы кто-либо упоминал эти факты. Они впервые узнали об этом от меня. Интервью выпустили в эфир по советскому телевидению полностью, и впоследствии я считала это доказательством, что моя уверенность в элементарной неподкупности господина Горбачева была уместна. В тот вечер Горбачевы устроили ужин в старинном поместье, которое много лет назад было перестроено под приемы иностранных гостей. Атмосфера напоминала Чекерс. В комнатах, которые показывал нам господин Горбачев, курили, пили и спорили Черчилль, Иден, Сталин и Молотов. Нас было немного. Горбачевы пригласили только Рыжковых, которые не принимали активного участия в разговоре.

Ярко пылающий дровяной камин, как в Чекерсе, освещал комнату, в которую мы позже перешли для решения мировых проблем за кофе и ликерами. Я увидела два интересных примера того, как подверглись сомнению старые марксистские догмы. Я спровоцировала спор между Горбачевыми в определении понятия «рабочего класса», о котором мы столько слышали в советской пропаганде. Я хотела узнать, как в Советском Союзе определяли ту систему, о которой старинная польская поговорка гласит: «Мы притворяемся, что работаем, а они притворяются, что платят нам». Госпожа Горбачева считала, что любой, кто работает, независимо от рода деятельности или профессии, является рабочим. Ее муж вначале доказывал, что рабочим классом считаются только «синие воротнички», но потом передумал и сказал, что это в основном исторический термин, который должным образом не охватывает разнообразия сегодняшнего общества.

Второе указание на отход от старых социалистических догм я наблюдала, когда господин Горбачев сказал мне, не вдаваясь в детали, об обсуждении планов по увеличению доходов населения с тем, чтобы заставить людей платить за государственные услуги, например здравоохранение и образование. Неудивительно, что этим планам, какими бы они ни были, не суждено было сбыться.

На следующее утро у меня был завтрак с рефьюзниками{ Отказники, этот термин обозначал советских граждан, получивших от властей отказ в разрешении на выезд из СССР. (Прим. ред.)} в посольстве Великобритании. От них я услышала тревожный рассказ о героизме людей, подвергавшихся мелким, но постоянным гонениям. В то же утро я улетела из Москвы в Тбилиси, город в Грузии. Я хотела посетить, помимо России, и другую советскую республику и знала, что Грузия представляет собой большой культурный и географический контраст.

Это был мой самый увлекательный и важный иностранный визит. В те проведенные в Советском Союзе дни я ощущала, как у коммунистической системы почва уходит из-под ног. В голову пришло такое изречение де Токвиля: «Опыт показывает, что наиболее опасный момент для плохого правительства наступает тогда, когда оно приступает к реформам». Оказанный мне теплый прием, сердечная благосклонность русского народа и уважительное отношение советского руководства во время переговоров свидетельствовали о коренных изменениях. Западная система свободы, которую олицетворяли Рональд Рейган и я, все больше становилась господствующей. Я чувствовала, что скоро произойдут большие изменения, но я даже представить себе не могла, как быстро они нагрянут.