Сокращения налогов, налоговая реформа и приватизация

1980-е годы застали перерождение британской предпринимательской экономики. Это по большей части было десятилетие великого процветания, когда наша экономическая эффективность поразила окружающий мир, начиная с 1987 г. имели место классические признаки «перегрева». Не следует утверждать, что благополучие тех лет было результатом искусственного бума потребления. Оно имело гораздо более прочную базу. Нынешний дефицит счетов, который стал реальной проблемой, не должен затмить тот факт, что правительство вкладывало в будущее на протяжении этих лет: в 80-е годы бизнес-инвестиции увеличивались быстрее, чем в любой другой индустриальной стране, за исключением Японии. Доходность росла одновременно с производительностью. Новые фирмы росли и расширялись. Возникли новые рабочие места: 3 320 000 из них были созданы в период между мартом 1983 и мартом 1990 г.

Поэтому понимать, что было правильно в эти годы, было так же важно, как понимать, что пошло не так. Проблема возникла в области «спроса», поскольку денежная масса и кредит росли слишком быстро, провоцируя рост стоимости активов, особенно товаров, не предназначенных для международной торговли, таких, как дома. В противоположность этому «аспект предложения» реформ был крайне успешным. Это были изменения, которые сформировали высокую эффективность и гибкость, позволив британским предпринимателям соответствовать требованиям рынков. Без них экономика не смогла бы обеспечить такого увеличения доходов, стандартов жизни и занятости.

Реформа профсоюзов была жизненно необходима. Наиболее важные изменения были внесены в 1982–1984 гг., но процесс продолжался, когда я покидала свой пост. Акт о занятости 1988 г. укреплял права отдельных членов профсоюзов в их противостоянии промышленным мероприятиям, а также попыткам союзов «дисциплинировать» их. Был создан пост специального уполномоченного, чтобы помогать членам профсоюзов защищать свои права и инспектировать счета профсоюзов. Акт о занятости 1990 г. завершал долгий процесс избавления от закрытых профсоюзных предприятий, которые держали людей в жестоком подчинении. Ликвидация памятника современного луддизма – докерской лейбористской схемы, стала еще одним ударом по ограничительным мерам.

Такие реформы не только позволяли управленцам управлять, но сделали инвестиции далеко не последним источником доходов. Они также помогли изменить отношение работников к предприятиям, на которые они работали и в которых они все чаще имели свою долю. Поэтому в последний мой год на посту было меньше промышленных затруднений, чем в любой другой, начиная с 1935 года. Было потеряно меньше 2 млн рабочих дней по сравнению со средним показателем 70-х гг. в 13 млн в год.

Но были и другие изменения, направленные на увеличение качества рабочей силы за счет помощи людям в получении необходимых навыков и опыта. В последний год, проведенный мной на посту премьера, на подготовку кадров государство тратило более чем в два с половиной раза больше средств, чем при последнем правительстве лейбористов. Конечно, всегда существовала опасность того, что «обучение» станет самоцелью, со своей внутренней бюрократией и динамикой. Поэтому я стремилась, чтобы управление в этих обширных финансируемых государством программах было децентрализованным. Советы по обучению и предприятиям назначались с 1988 г. с целью отвечать за реализацию этих программ. Они состояли из групп местных работодателей, которые лучше, чем любые «эксперты», знали, какие именно навыки им нужнее. Еще одной инновацией, в которой я была крайне заинтересована, было введение ваучеров на обучение, которые из-за чувствительности корпоратистов к вопросам об образовательных учреждениях меня всегда убеждали называть «кредитами».

Жилье жизненно важно для правильного функционирования рынка труда. Если люди не могут переехать в регионы, в которых есть рабочие места, «сесть на велосипед», используя меткую фразу Нормана Тибитта, то останутся лакуны безработицы. И чем меньше они могут переезжать, тем больше государству придется вмешиваться, чтобы заставить фирмы переехать в коммерчески неподходящие области, чтобы создать там рабочие места. Частный сектор аренды жилья был идеальным источником дешевого, зачастую временного жилья, которое подходит тем, кто ищет работу. После десятилетий контроля аренды «лендлордизм», что практически было уникальным явлением для Британии, ассоциировался в народе с эксплуатацией и плохими условиями. Это означало, что нельзя предпринять радикальные меры, необходимые для того, чтобы устранить нехватку арендного жилья.

В своем акте о жилье от 1988 г. мы представили ряд мер, нацеленных на оживление частного сектора аренды. Мы развили две схемы: краткосрочной аренды (кратковременная аренда по рыночной цене, после которой собственность возвращается к лендлорду) и заверенной аренды (также рыночные цены, но при несменяемости жильца). Эти меры принесли некоторые плоды, но понадобится еще море изменений, чтобы аренда жилья стала весомым вкладом в повышение мобильности рабочей силы.

Административное жилье вредило мобильности сильнее всего. Крупное административное жилье собирает вместе людей, у которых нет работы, но которые пользуются всеми благами субсидированного арендованного жилья. У них не только есть основания оставаться на одном месте: они укрепляют пассивность друг друга и уничтожают друг в друге инициативу. Так возникает культура, в рамках которой безработные живут за счет государства, не стремясь переезжать и работать.

Поэтому значительный рост частного домовладения в годы, проведенные мной на посту премьера, и последующее снижение доли бюджетного сектора жилья стали благом для экономики. Предпринимались попытки отрицать это. В частности, говорилось, что из-за послаблений в ипотечных налогах слишком много народных сбережений уходило в строительство, а не в промышленность. Мне это не казалось убедительным.

Во-первых, упущен тот факт, что люди, для которых единственный способ сбережения средств, это покупка жилья в ипотеку, вряд ли предпочтут становиться дольщиками в предприятиях или создавать бизнес. В действительности покупка дома для многих людей является путевкой в мир других вложений. Во-вторых, сама идея того, что британская промышленность в последние десятилетия отставала из-за недостатка инвестиций, в лучшем случае однобока. Фактом стало то, что значительная часть инвестиций была опрометчивой. Чего Британии не хватало в прошлом, так это возможности правильно воспользоваться имеющимися в ее распоряжении инвестициями из-за низкой производительности, слабых трудовых отношений, низких доходов и плохого управления.

С прекращением регулирования бизнеса история другая. Год за годом, и при поддержке со стороны Дэвида Янга, постепенно ликвидировались ненужные рычаги регулирования. Янг также сделал акцент на поддержку департаментом создания рабочих мест, малых фирм и инноваций. И когда то, что было департаментом, спонсирующим предприятия в государственном владении и тяжелую промышленность, было переименовано в Департамент по предпринимательской деятельности, это не было просто маневром.

Во всех этих областях: полномочия профсоюзов, обучение, жилье и регулирование бизнеса, мы в разной степени добились прогресса в усилении «аспекта предложения» в экономике. Но наиболее важными изменениями в долгосрочной перспективе были налоговая реформа и приватизация.

Налоговая реформа Найджела Лоусона позволяет отметить его как канцлера, обладающего редкой технической хваткой и конструктивным воображением. Найджел не любил спрашивать и следовать советам, он считал, что ему это не нужно. Он предпочитал знакомить меня со своими предложениями по бюджету, когда они уже были проработаны. Если бы я ограничивалась получением информации от него, сводя ее до таких неформальных встреч, мне было бы трудно оказывать какое-либо серьезное влияние на положение вещей, но шпионы из казначейства снабжали меня информацией, не разглашая этого до того, как Найджел с гордостью сообщит мне о своей стратегии бюджета. Это давало мне больше возможностей ставить под вопрос предлагаемую финансовую позицию и возражать против отдельных мер. Но факт остается фактом: бюджеты Найджела были полностью его творением. И в той же степени, в которой я считаю его во многом ответственным за ошибки в политике, из-за которых мы отказались от своих успехов в борьбе с инфляцией, я не сомневалась в том, что именно его заслугой были гениальные расчеты в бюджетах.

В то время как Джеффри Хау, будучи канцлером, склонялся к сбалансированным пакетам мер, Найджел Лоусон предпочитал бюджет, построенный вокруг центрального вопроса и задачи. Джеффри всегда придерживался благоразумного курса, в то время как поиски смелого решения финансовых проблем заставляли Найджела рисковать всем. Он был гениальным игроком.

Бюджет 1984 г. показал Найджела во всей красе. Он ликвидировал дополнительную пошлину налога на инвестиции, предельно несправедливый взнос, который ложился на плечи пожилых людей, делавших накопления, и избавился от дополнительной пошлины на государственное страхование. Его самой важной реформой была ликвидация налоговых послаблений для предпринимателей одновременно с сокращением корпоративных налоговых ставок, направляя и повышая качество инвестиций и стимулируя стремление к деловым успехам. Бюджет 85-го года был менее примечательным, но, как и предыдущий, увеличил персональные налоговые скидки, подняв их значительно выше уровня инфляции. В 1986 г. он принял политическое решение, которое я сочла верным, сократив базовую ставку налога на прибыль на один пенни, что, по сути, было заявлением о том, что мы не станем игнорировать базовые ставки в будущих бюджетах, когда будет большая финансовая свобода действий. В 1987 г. он сократил базовую ставку еще на два процента, но компенсировал т. н. предвыборную «раздачу» включением в MTFS PSBR в 1 % от ВВП.

Бюджет Найджела 1988 г. оказался более спорным. Разумеется, у меня тогда были сомнения. Я чувствовала, что общие финансовые условия стали слишком неопределенными. Я начала с того, что поставила под сомнение налоговые сокращения, которые теперь предлагал Найджел, частично потому, что считала, что крупные сокращения налогов в обстановке избыточной потребительской и предпринимательской уверенности могут иметь психологический эффект, непредсказуемый средствами экономической науки. Они могли разжечь то, что уже и так перегрелось. Более того, отдача профицита бюджета на 1988–1989 гг. была почти 14 млрд. Поэтому я считаю, за одним важным исключением, бюджет Найджела на 1988 г. был успехом. Снижение базовой ставки подоходного налога до 25 пенсов и верхней ставки до 40 процентов придало стимул тем талантливым, мобильным людям, которые так важны для экономического успеха.

Техническим вопросом, который имел такие важные практические последствия, было изменение системы поблажек в ипотеке, согласно которой ограничение в 30 000 фунтов применялось теперь не к каждому отдельному человеку, приобретавшему недвижимость, а к самому дому. Это ликвидировало дискриминацию в пользу неженатых, сожительствующих пар. Это придало колоссальный импульс рынку жилья, поскольку люди стали брать ипотеку до того, как исчезнет лазейка, и это произошло в самый неподходящий момент, поскольку рынок жилья уже начинал перегреваться.

К 1989 г. обычная и на первый взгляд безграничная уверенность Найджела в наших экономических перспективах пошатнулась. Денежно-кредитная политика была перегружена попытками сократить инфляцию. Было ясно, что профицит бюджета был свидетельством не только финансовой твердости, но и панической скорости экономического роста с увеличением налоговых поступлений. Мне удалось убедить Найджела видеть вещи в том же свете, что и я. Я настаивала на том, чтобы он пересмотрел свое письмо к кабинету, был менее самодовольным, отказался от идеи дальнейшего сокращения подоходного налога еще на 1 пенни (я сказала ему, что это будет выглядеть психологически неправильно), забыл о его предложении ликвидировать налог на базовую пенсию и вместо этого ликвидировал правило о прибыли. Я также сказала, что не должно быть ослабления кредитно-денежной политики. Он согласился со всем этим, далее он использовал часть имевшихся государственных доходов, чтобы внести разумные изменения в структуру национальных страховых взносов для работающих.

Но Найджел решил не повышать акцизные пошлины вместе с инфляцией, создав тем самым искусственный спад цифры инфляции, что позволило ему предсказать рост инфляции на 8 процентов, прежде чем она упадет до 5,5 % во второй половине года и, возможно, до 4,5 % во второй четверти 1990 года. Однако ко второй половине 1990 года эта цифра достигла не 4,5 процента, а приближалась к 10 процентам. Градус инфляции, который внесла в систему погоня за дойчмаркой, был больше, чем когда-либо, что осознавали все, включая Найджела. Но к 1990 году Мистер 10 процентов покинул свой пост, и всем оставшимся пришлось иметь дело с последствиями.

Джон Мейджор в некотором смысле предельно отличался от Найджела Лоусона в роли канцлера. Мне казалось странным, что, пробыв компетентным главным секретарем, ему не было настолько же комфортно разрешать сложные вопросы, с которыми он теперь столкнулся, вернувшись в казначейство. В качестве подготовки к бюджету 1990 года мы провели семинар, который посетила я, Джон, Ричард Райдер, секретарь казначейства по экономическим вопросам, и прочие должностные лица. Много пользы он не принес, и вины Джона в этом не было: проблема заключалась в том, что никто из нас совершенно не верил в прогнозы. Я не находила согласия с Джоном только в одном вопросе: я перестала принимать в расчет новый налог на кредит. Я во многом симпатизировала предположению о том, что банки и жилищно-строительные кооперативы сделали кредиты слишком легкодоступными и что это загоняло безответственных или неопытных заемщиков в долги. Но я никогда не сомневалась в том, что если мы попытаемся положить этому конец, обложив кредиты налогом, всеобщая поддержка, обычно вызываемая пуританской политикой, вскоре превратится в гедонистский протест, по мере того, как видеомагнитофоны, дорогие обеды, спортивные машины и зарубежные отпуска станут недоступны с финансовой точки зрения. Также этот налог повысит RPI. В действительности, учитывая малое пространство для маневра при таких обстоятельствах, единственный бюджет Джона Мейджора был скромным успехом, содержащим несколько приметных предложений для увеличения опасно низкого уровня сбережений. Но к тому времени требовалось нечто большее, чем просто прочный бюджет – даже больше, чем премьер-министр и канцлер, подписавшиеся под одной политикой, – чтобы предотвратить политические и экономические последствия допущенного роста инфляции.

Тот факт, что возвращение инфляции и рецессии затмило блага налоговых изменений, привнесенных бюджетами Найджела, не означает, что эти блага испарились. Инфляция все искажает; но, будучи вновь укрощенной, оказывается, что она не уничтожила улучшения в экономической эффективности, привнесенные новыми и упрощенными налогами. Только одна вещь может подорвать эти улучшения аспекта предложения: позволить бюджетным расходам выйти из-под контроля, что увеличивает займы и в итоге требует повышения налогов, уничтожающих стимулы. Когда я покидала пост, расходы и займы находились под строгим контролем. Сейчас ситуация изменилась. В политике не бывает окончательных побед.

Приватизация в не меньшей степени, чем налоговая структура, была важна для улучшения экономической эффективности Британии. Но для меня она имела еще большее значение: это была одна из основных мер по ликвидации разрушительных последствий социализма. Через приватизацию полномочия государства уменьшаются, а полномочия людей растут. Точно так же, как национализация была центральным стержнем коллективистской программы, за счет которой лейбористские правительства стремились изменить британское общество, приватизация была центром любой программы по возвращению свободы.

Какими бы ни были споры вокруг методов продажи, структуры конкуренции и схем регулирования, применяемых в различных случаях, основную задачу приватизации нельзя упускать из виду. Разумеется, более предметные экономические споры о приватизации также занимали значительное место. Государство не должно быть включено в бизнес. Государственная собственность радикально сокращает угрозу банкротства, которая является нормой для частных фирм. В результате этого решения об инвестициях принимаются в соответствии с критериями, значительно отличающимися от тех, что применяются к бизнесу в частном секторе. И, вопреки благородным попыткам это сделать (не в последнюю очередь при консервативных правительствах), трудно отыскать способы, повышающие эффективность работы предприятий, находящихся в государственном владении. Предприятия в государственном владении никогда не смогут функционировать наравне с частными предприятиями. Сам факт, что государство в ответе за них перед парламентом, вместо того, чтобы начальство отвечало перед дольщиками, означает, что не смогут. В этом нет стимула.

Приватизация сама по себе не решает всех проблем. Монополии и квазимонополии, перенесенные в частный сектор, требуют осторожного регулирования, дабы предотвратить злоупотребления рыночными полномочиями. Но с точки зрения нормативов существуют также и достойные аргументы в пользу частного владения: регулирование, которое было бы скрытым, теперь должно было быть открытым и конкретным.

Глубина рецессии означала, что не было особых перспектив успешной приватизации в ранние годы из-за низкого доверия на рынке и значительных потерь национализированной промышленности. Но при всем этом на момент выборов 1983 г. «Бритиш Эроспейс» и «Бритиш Фрэйт Консортиум» процветали в частном секторе; «Кейбл энд Вайрлесс», Ассоциация британских портов, «Бритойл», национализированная компания по исследованию и производству нефти, организованная лейбористами в 1975 г., «Бритиш Рейл Хотелс» и «Эмершам Интернэшнл», которая производила радиоактивные материалы для промышленного, медицинского и научного применения, полностью или частично перешли в частное владение.

Огромные потери «Бритиш Шипбилдинг» и массивная реструктуризация «Бритиш Эрвэйс» делали невозможными их продажу; однако в обоих случаях перспектива приватизации была важным фактором в установлении более высокого уровня финансовой дисциплины и привлечении хорошей администрации. Законопроект о «Бритиш Телеком», для приватизации ВТ, провалился только при старом парламенте и должен был быть вновь представлен при новом. Манифест 1983 г. упоминал всех этих кандидатов на приватизацию, а также «Роллс-Ройс», значительные части «Бритиш Стил» и «Бритиш Лейланд», а также британские аэропорты. Значительная часть частного капитала также должна была быть вложена в «Нэшнл Бас Компани». Прозвучало обещание, что работникам будет предложено стать дольщиками в упомянутых компаниях. Пожалуй, самым далеко идущим было наше обещание стремиться к «увеличению конкуренции и привлечению частного капитала в газовую и электрическую промышленность». Газ действительно был приватизирован в 1986 г. В манифесте 1987 г. и электричество, и водная промышленность были основными кандидатами на приватизацию. Этот процесс продолжался до конца моего пребывания на посту.

Я всегда была очень рада видеть, как предприятия, которые поглощали значительные суммы денег налогоплательщиков и считались синонимами провала британской промышленности, уходят из государственной собственности и процветают в частном секторе. Сама перспектива приватизации заставляла такие компании становиться конкурентоспособными и доходными. Лорд Кинг развернул «Бритиш Эрвэйс» при помощи политики уменьшения размеров компании, улучшив сервис и дав работникам возможность сделать собственную ставку на успех. Она была продана как преуспевающий концерн в 1987 г. «Бритиш Стил», которая поглотила обширные субсидии в 70-х и 80-х гг. и вернулась в частный сектор как доходная компания в 1988 г.

«Бритиш Телеком» была первым приватизированным коммунальным предприятием. Ее продажа больше чем что-либо иное сделала для создания основы общедоступного капитализма в Британии. Почти 2 миллиона человек приобрели доли, и около половины из них прежде никогда не были дольщиками. Но взаимоотношения между приватизацией и либерализацией были сложными. Первые шаги либерализации начались при Ките Джозефе, который отделил «Бритиш Телеком» от почтамта, ликвидировал ее монополию на продажи телефонов и предоставил «Меркьюри» лицензию на создание сети-конкурента. Дальнейшая либерализация проходила во времена приватизации.

Но если бы мы хотели пойти дальше и разбить «Бритиш Телеком» на отдельные предприятия, что было бы полезнее с точки зрения конкуренции, нам бы пришлось ждать еще много лет, прежде чем произошла бы приватизация. Все по причине того, что ее бухгалтерский учет и администрирование по современным стандартам практически не существовали. Просто не было способа быстро создать цифры, которые захотели бы увидеть инвесторы. Поэтому я была очень довольна, когда после задержки, вызванной необходимостью отозвать изначальный законопроект в преддверии парламентских выборов 1983 г., «Бритиш Телеком» была, наконец, приватизирована. Последствия приватизации «Бритиш Телеком» выразились в удвоении уровня инвестиций, более не сдерживаемых правилами казначейства в отношении бюджетного сектора. Последствия для клиентов были благоприятными. Цены резко упали в реальном выражении, очередь за телефонами сократилась, и количество телефонных коммутационных блоков в одновременном использовании увеличилось. Это было убедительной демонстрацией того, что коммунальные предприятия лучше работают в частном секторе.

Множество схожих вопросов возникло и при приватизации «Бритиш Гэс», которая была национализированным предприятием на протяжении почти сорока лет. У «Бритиш Гэс» было пять основных дел: закупка газа у нефтяных компаний; поставка газа, включая транспортировку и распределение; собственные поиски газа в основном в шельфовых месторождениях; продажа газовых приборов через собственные магазины; установка и обслуживание этих приборов. Из всех этих функций только вторую, поставку газа, можно было считать естественной монополией.

Таким образом, на встрече с Питером Уокером, Найджелом Лоусоном и Джоном Муром 26 марта 1985 г. я согласилась с тем, что мы должны выбрать продажу всего предприятия целиком. Мы смогли либерализировать экспорт газа, но я согласилась с большинством аргументов П. Уокера, с целью добиться приватизации в имеющиеся в нашем распоряжении сроки. Я до сих пор считаю, что поступила правильно, поскольку эта приватизация была громким успехом.

Приватизация водной промышленности была более чувствительным вопросом с политической точки зрения. Звучало множество эмоциональных глупостей в духе: «Смотрите, он приватизирует даже дождь, льющий с небес». Я обычно парировала это замечанием, что дождь может быть даром Всевышнего, но он явно не присылал трубы и сантехнику. Около четверти водной промышленности в Англии и Уэльсе давно находились в частном секторе. Большое значение имел тот факт, что водохозяйственные органы занимались не только водоснабжением: они также следили за качеством речной воды, контролировали загрязнение воды и отвечали за такие серьезные вопросы, как рыбная ловля, сбережение, отдых и навигация.

Именно Н. Ридли, человек из сельской местности, став секретарем по вопросам окружающей среды, понял, что неправильно, когда водохозяйственные органы совмещают в себе функции регулирования и поставок. Поэтому законопроект, представленный Ником, также устанавливал новое национальное речное управление. Приватизация также означала, что компании смогут получать деньги за счет рынков капиталов для инвестиций, необходимых для улучшения качества воды.

Самой сложной, как с политической, так и с технической точки зрения, была приватизация электроснабжения. Эта промышленность имела два основных компонента. Во-первых, существовала центральная коллегия производителей электроэнергии (CEGB), в ведении которой находились электростанции и общенациональная энергосистема. Во-вторых, было двенадцать районных коллегий, которые распределяли электричество между клиентами. Нашей задачей было приватизировать как можно большую долю промышленности, создавая при этом максимально возможный уровень конкуренции.

Я провела первоначальное обсуждение приватизации электроэнергии с Питером Уокером и Найджелом Лоусоном в преддверии парламентских выборов 1987 г. Мы пришли к выводу, что обещание приватизации должно быть включено в манифест и реализовано при следующем парламенте. Когда Сесил Паркинсон занял пост министра энергетики, он обнаружил, что позиция департамента серьезно зависит от корпоративистских настроений. Превалировала идея, что CEGB и общенациональная энергосистема будут объединены в одну компанию, а двенадцать районных – будут объединены в другую.

Именно Сесил принял правильное решение, ликвидировав CEGB и выведя из-под ее контроля национальную энергосистему. Энергосистема теперь находилась в совместном владении двенадцати компаний по распространению, сформированных из прежних районных коллегий. В то время как при старой системе управляющий энергосистемы становился практически монопольным поставщиком, теперь управление было в руках тех, в чьих основных интересах было максимально возможное развитие конкуренции в производстве электроэнергии. Сесил Паркинсон занимался разработкой этой модели на протяжении лета 1987 г., и в сентябре у нас состоялся семинар в Чекерсе, на котором мы рассмотрели варианты. Сесил продолжил разрабатывать планы и вновь обсудил их со мной и другими министрами в середине декабря. Никого не устраивали варианты, сохранявшие монополию производства электроэнергии за CEGB или сохранение энергосистемы в ее владении. Реальный вопрос заключался в том, нужно ли разделить CEGB всего на две или все же на четыре или пять конкурирующих компаний.

Также следовало учитывать позицию Уолтера Маршалла. Дело было не только в том, что он мне нравился и я его уважала. Я также чувствовала, что мы все перед ним в неоплатном долгу за то, что электростанции исправно работали во время забастовок шахтеров. Но, разумеется, я не могла позволить его взглядам быть решающими, хотя надеялась добиться его содействия в сложном переходе к новой конкурентной системе. Поэтому на совещании в середине января я поддержала решение, к которому склонялся Сесил.

Позднее я согласилась распределить мощности между двумя предполагаемыми компаниями-производителями. Это и был план, который я попыталась предложить У. Маршаллу. Уолтер не скрывал своего недовольства выбранным нами подходом. Я была согласна с ним в вопросе огромного значения атомной энергии, но не считала, что наши планы нанесут вред ее перспективам. После некоторых размышлений и дискуссии с Сесилом Уолтер Маршалл заявил, что, хотя выражает глубочайшие сожаления по поводу принятого нами решения, он готов заставить систему работать.

Планам Сесила Паркинсона также противился Питер Уокер, который полагал, что пройдет как минимум восемь лет, прежде чем возникнет вероятность выполнения конкурентной программы приватизации. Никому из нас это не казалось убедительным. 25 февраля Сесил смог выступить со своим заявлением перед Палатой общин и обозначить, как он намеревается приватизировать электроэнергию.

Как всегда, перспектива приватизации означала, что финансы промышленности подвергнутся внимательному изучению, и то, что всплыло наружу, оказалось предельно неприятным. Руководствуясь вопросами окружающей среды и стабильного снабжения, я считала необходимым продолжать развитие атомной энергетики. К лету 1989 г. перспектива приватизации основной компании, производящей электричество, в распоряжении которой были атомные электростанции, начала выглядеть безвыходной. Поэтому я согласилась, что старые электростанции «Магнокс» должны остаться под управлением государства.

Алан Уолтере с предыдущей осени просил, чтобы атомные станции были выведены за пределы приватизации, и был прав. Джон Уэйкем рекомендовал и согласился с тем, что вся атомная электроэнергия в Англии и Уэльсе должна оставаться под государственным управлением. Одним из последствий этого стало решение Уолтера Маршалла, который, естественно, хотел сохранить атомные провинции своей империи, подать в отставку, что меня очень расстроило. Но другим последствием стала возможность начала приватизации.

Суть реорганизации промышленности Паркинсоном на конкурентных основах привела к тому, что Британия сегодня обладает, пожалуй, самым эффективным энергоснабжением в мире. А в результате прозрачности, которая необходима при приватизации, мы также стали первой страной, которая вычислила полную стоимость атомной энергии, а затем создала подходящие для нее финансовые условия.

К тому моменту, когда я покидала свой пост, доля государственного сектора в промышленности снизилась на 60 %. Почти каждый четвертый житель страны был дольщиком. Более шестисот тысяч рабочих мест перешли из государственного сектора в частный. В сумме это стало крупнейшей передачей собственности и полномочий из рук государства в частные руки за пределами стран коммунистического блока. Британия действительно задала мировую тенденцию к приватизации. Около 400 млрд фунтов активов были приватизированы или приватизируются по всему миру. И приватизация не только одна из самых успешных статей экспорта Британии: она вернула нам репутацию нации предпринимателей. Неплохой показатель на фоне того, что нам постоянно говорили: «Это не работает».