Крах коммунизма в восточной части Европы, объединение Германии и дебаты о будущем НАТО в 1987–1990 годах
После того как на президентских выборах в США Джордж Буш разгромил своего оппонента из демократической партии, я вздохнула с облегчением, поскольку была уверена, что это гарантирует преемственность. Но после прихода в Белый дом новой команды я вдруг обнаружила, что это правительство рассматривает Германию как своего главного партнера в лидерстве, поощряет интеграцию Европы, казалось, не понимает и недооценивает потребность в сильной противоядерной защите. У меня возникло чувство, что не всегда можно полагаться на американское сотрудничество так, как это было прежде. И это имело огромное значение. Ибо тогда, в 1989 г., коммунистическая система в восточноевропейских странах дала огромную трещину: щели уже расползались во все стороны, и очень скоро развалилось все сооружение.
Эта долгожданная освободительная революция, захлестнувшая Восточную Европу, подняла ряд важных стратегических проблем, и в первую очередь проблему отношения Запада к Советскому Союзу. (Фактически что следовало в новых обстоятельствах понимать под Западом?) Но я также сразу поняла, что эти перемены имели серьезные последствия для равновесия сил в Европе, где будет преобладать объединенная Германия. Теперь возник новый, совершенно иной «немецкий вопрос», который требовалось решать открыто, чем я и занялась.
Как учит история, нет больше той опасности, чем распад империи, и поэтому я предпочла осторожность в нашей политике обороны и безопасности. Решения относительно нашей безопасности, как я утверждала, нужно принимать только после тщательного размышления и анализа характера и направления будущей угрозы. Прежде всего, они должны быть определены не только из желания произвести политическое впечатление «инициативами» в области контроля над вооружениями, но и из необходимости надежно сдерживать агрессию.
За подобный образ мышления и дух высказываний меня прозвали «последним бойцом холодной войны» и, вдобавок, неперестроившимся германофобом. Фактически говорили, что я зануда, которая когда-то, возможно, играла какую-то роль, но которая просто не может идти в ногу со временем. То, что меня воспринимали как карикатуру, я смогла бы пережить: бывало и хуже, но при этом у меня не было сомнений в том, что я была права и что со временем это будет доказано ходом событий.
И я нашла-таки базовый подход, оправдавшийся в течение 1990 года. Он проявился при нескольких обстоятельствах. Во-первых, англо-американские отношения вдруг утратили холодность; правда, и не слишком потеплели. Протекционизм той «интегрированной» Европы, в которой доминировала Германия, воспринятой американцами с воодушевлением, вдруг стал внушать им страх и грозить удорожанием американских рабочих мест.
Такой перелом в настроениях был вызван агрессией Саддама Хусейна против Кувейта, и это не оставляло никаких иллюзий относительно того, что с тиранией не покончено повсеместно. И вот какая-то там Великобритания с вооруженными силами, обладающими высокой квалификацией, и некое правительство, полное решимости выступить на одной стороне с Америкой, по-видимому, оказались реальным европейским «партнером в лидерстве». Во-вторых, вновь следовало глубже понять значение начавшихся в Европе перемен. Стало ясно, что лидеры-реформаторы в восточной части Европы видели в Великобритании и во мне, давнем противнике социализма, друга, который искренне хочет им помочь, а не вытеснить с рынков (как французы) или добиться экономического господства (как немцы).
Эти восточноевропейские государства были, и сейчас являются, естественными союзниками Великобритании. Затем, еще дальше на восток, в СССР дестабилизирующие события привели к пересмотру первоначальных радужных оценок перспективы мирного, планомерного укрепления демократии и свободного предпринимательства. Мне удалось завоевать уважение в Советском Союзе как со стороны господина Горбачева, подвергшегося критике, так и со стороны его антикоммунистических оппонентов. Теперь все указывало на то, что довольно скоро в СССР мог разразиться глубокий политический кризис.
Серьезность этого применительно к контролю как за ядерным оружием, так и за всем арсеналом, накопленным советской военной машиной, не могли не замечать даже самые горячие западные энтузиасты разоружения. Словом, мир с «новым международным порядком» становился опасным и ненадежным местом, где консервативные добродетели закосневших «бойцов холодной войны» снова были в чести. Так, находясь под давлением внутриполитической ситуации, я вновь оказалась в гуще крупных международных событий, и у меня вновь открылась способность поворачивать их, действуя в интересах Великобритании и согласно своим убеждениям.
16 июля 1987 г. я вылетела в Вашингтон, чтобы встретиться с президентом Рейганом. Я только что победила на выборах, набрав решающее большинство, что повысило мой авторитет в вопросах международных отношений. А вот у моего старого друга и его администрации положение было шатким из-за обрушивающихся на них разоблачений вокруг Ирангейта{ В период второго президентского срока Рейгана обнаружилось, что, несмотря на антитеррористическую риторику, администрация США вела переговоры о продаже вооружений Ирану, доход от которых направлялся никарагуанским террористам-контрас. (Прим. ред.)}. Я поняла, что президент был выбит из колеи происходящим. Ничто так не ранит цельную личность, как когда ее честность ставят под сомнение. Я искренне хотела сделать все от меня зависящее, чтобы помочь президенту Рейгану преодолеть трудности. И дело было не просто в личной преданности, хотя это, безусловно, присутствовало, но ему еще восемнадцать месяцев предстояло быть лидером самой могущественной державы в мире, и в наших интересах было, чтобы его авторитет не пострадал.
Поэтому я начала использовать свои интервью и публичные заявления в Вашингтоне, чтобы донести это послание. Например, я сказала журналисту в телепередаче на канале CBS «Лицом к нации»: «He унывайте. Приободритесь. Больше оптимизма. Америка сильная страна с прекрасным президентом, прекрасным народом и прекрасным будущим».
В нашем консульстве не прекращались телефонные звонки с поздравлениями. Мои высказывания тронули и другую благодарную аудиторию. В понедельник вечером, уже после прибытия назад в Лондон, позвонил сам президент, который хотел поблагодарить меня за сказанное. Он звонил с заседания кабинета министров и в какой-то момент отвел в сторону телефонную трубку, сказав мне, чтобы я послушала. Я услышала громкие продолжительные аплодисменты членов кабинета.
Однако главным делом в Вашингтоне было обсуждение тех последствий, которые принесет для нашей будущей обороны договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, подписать который президенты Рейган и Горбачев должны были в декабре. У меня всегда было двойственное чувство по отношению к предложению «нулевого варианта» по ЯССД. С одной стороны, большим успехом было то, что перспектива развертывания наших крылатых ракет и ракет «Першинг» вынудила советское руководство вывести из арсенала ракеты СС-20.
Но, с другой стороны, перемещение наших крылатых ракет средней дальности наземного базирования могло иметь два нежелательных последствия. В первую очередь это угрожало тому, чего Гельмут Шмидт хотел избежать, когда подталкивал НАТО к развертыванию этих ракет: отпадению Европы от НАТО. Можно было бы возразить, что, как крайняя мера, США не стали бы применять ядерное оружие для сдерживания удара обычных вооруженных сил организации Варшавского договора.
Такой довод мог стимулировать всегда актуальную тенденцию к немецкому нейтралитету, тенденцию, которая была давнишней целью Советов и которую, при малейшей возможности, они усугубляли. Во-вторых, «нулевой вариант» по ЯССД также ставил под сомнение; при этом я всегда утверждала, что на самом деле он не подрывал стратегию «гибкого реагирования», предложенную НАТО. Эта стратегия зависела от способности Запада повышать свое реагирование на советскую агрессию с каждым этапом обычного и ядерного оружия. Перемещение ракет средней дальности, как можно было утверждать, привело бы к ограничению этой способности. Из этого следовало, что у НАТО должно быть другое ядерное оружие, расположенное на немецкой земле, которое было бы эффективным средством сдерживания, и что это оружие должно быть при необходимости модернизировано и укреплено.
Именно этот вопрос, избежание еще одного варианта «ракеты на ракеты», мог серьезно разделить альянс в 1988–1989 гг. Основные доводы, которые я привела президенту США, сводились к следующему: предоставить Верховному главнокомандующему ОВС в Европе крылатые ракеты, размещенные на подводных лодках, и дополнительный бомбардировщик F-111 в качестве компенсации вывода «Першингов», и противостоять давлению со стороны немцев относительно предварительной дискуссии по сокращению ЯСМД в Европе.
Также я предлагала авиационные атомные бомбы заменить модернизированной, с увеличенным радиусом действия ракетой «Ланс» (улучшенный вариант управляемой ракеты «Ланс»), разработанной американцами и развернутой к середине 1990-х, а также тактической ракетой класса «воздух-земля». По этим вопросам мы с президентом Рейганом достигли взаимопонимания. В чем мои взгляды все-таки совпадали с немцами – и в чем я не смогла убедить американцев, – было то, что мне хотелось сохранить старые немецкие баллистические ракеты «Першинг» вплоть до завершения их жизненного цикла, не включая их в пакет ЯССД. Но, по моему мнению, из всех элементов нашего ядерного сдерживания наиболее важным было будущее ЯСМД и, как оказалось, самым спорным.
Интересы Великобритании в вопросах безопасности были плотно привязаны к советско-американским переговорам по вооружениям, поэтому я очень обрадовалась, когда господин Горбачев принял мое приглашение сделать остановку в Брайз-Нортон по пути в США, куда он направлялся для подписания договора по РСМД. В самом Советском Союзе ситуация была неоднозначной. Господин Горбачев ввел в Политбюро своего союзника господина Яковлева. При этом его бывший протеже Борис Ельцин, который входил в Политбюро, как глава Московского городского комитета партии, подвергался публичному порицанию. Пожалуй, самыми верными приверженцами горбачевских реформ в советском руководстве, помимо самого господина Горбачева, оставались только министр иностранных дел Шеварднадзе и господин Яковлев.
Мы уделили внимание обстоятельному обсуждению вопроса контроля над вооружениями. В данный момент мало что можно было обсудить по ЯССД, и мы подробнее остановились на разрабатываемом договоре СНВ{ Советско-американские переговоры об ограничении стратегических наступательных вооружений, начавшиеся в первый год правления администрации Рейгана. (Прим. автора), который должен был привести к сокращению стратегического ядерного оружия. Между двумя сторонами все еще оставались большие разногласия как в отношении формулировок, так и в отношении контроля за выполнением. Также я вновь сообщила о своей решимости сохранить ядерное оружие, как охарактеризовал это господин Горбачев, якобы по мне «лучше сидеть на пороховой бочке, чем в удобном мягком кресле».
Я ответила напоминанием о том большом превосходстве, которое Советский Союз имеет в обычных вооружениях и химическом оружии. Затем я подняла вопрос о выводе войск из Афганистана и соблюдении прав человека, сказав, что любые меры, предпринятые им в этом направлении, скорее всего, помогут правительству США в преодолении оппозиции в сенате во время утверждения договора о РСМД. Однако мне не удалось продвинуться в этом вопросе: он ответил, что решение по Афганистану будет проще принять, если мы прекратим снабжать повстанцев оружием, и что вопрос о правах человека – это проблема конкретной страны. (Такого рода позиция уже создала крайне негативное впечатление в Соединенных Штатах в результате высказываний господина Горбачева в адрес прав человека в одном интервью телеканалу NBC.)
Несмотря на его запальчивую реакцию в вопросе прав человека, эта встреча была живой, приятной и даже довольно веселой. Вернувшись в Лондон, я позвонила президенту Рейгану, чтобы сообщить ему о наших дискуссиях. Я передала ему суть того, что я сказала относительно Афганистана и контроля над вооружениями. Также я сказала, что президент должен быть готов к тому, чтобы попытаться переубедить господина Горбачева в отношении проблемы прав человека, но при этом он должен быть готов услышать острую реакцию.
Президент Рейган ответил, что ожидает ряд непростых совещаний с господином Горбачевым. Он также спросил меня, считаю ли я, что он должен попробовать перейти на более дружеские отношения с советским лидером. Я посоветовала ему попытаться, но с осторожностью, поскольку, несмотря на то, что господин Горбачев показался мне дружелюбным и открытым, он придерживался несколько иной линии, нежели та, что навязывалась ему закосневшей советской системой. В действительности встреча в верхах Рейгана и Горбачева в Вашингтоне оказалась успешной. Был утвержден договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, и следующая встреча на высшем уровне в Москве была принципиально назначена на первую половину 1988 г., и в ходе этой встречи должен быть подписан сам договор и, возможно, достигнута договоренность также и по договору СНВ.
В феврале 1988 г. господин Горбачев объявил о том, что вывод советских войск из Афганистана должен начаться в мае. Было ясно, что мы ступали на новую почву, и это мне казалось подходящим временем для того, чтобы «прощупать» ситуацию на встрече НАТО в верхах. Первая встреча глав правительств стран – участниц НАТО в верхах за шесть лет и, кстати, первая, на которой собирался присутствовать французский президент за последние двадцать два года, была назначена на март и должна была пройти в Брюсселе.
С самого начала было ясно, что немцы ФРГ, вероятнее всего, будут главным источником трудностей. Господин Горбачев провел очень успешную пропаганду, чтобы склонить на свою сторону мнение немцев в отношении безъядерной Германии. В правительстве ФРГ, как мне было известно, канцлер Коль понимал необходимость того, чтобы избежать «третьего нуля» и ликвидации ядерного оружия. Господин Геншер, федеральный министр иностранных дел, напротив, не был так уверен. Канцлер Коль настаивал на том, что НАТО должна придерживаться своей так называемой «всеобъемлющей концепции», то есть в отношении различных элементов оборонной концепции, одним из которых являются ЯСМД в целом. В рамках этой «всеобъемлющей концепции» он был готов поддержать согласованные меры при необходимости после тщательного изучения союзниками, чтобы сохранять гибкое реагирование; однако в Вашингтоне он публично заявил о том, что не существует актуальной необходимости принимать решение по модернизации ЯСМД.
Мы с американцами имели возможность учесть уязвимость немцев в коммюнике НАТО, сохраняя при этом правильный взгляд как на предмет военной доктрины, так и в отношении модернизации ядерного оружия. Соответственно, я не была особо расстроена последовавшей формулировкой. Главы правительств договорились о «стратегии сдерживания, основанной на соответствующем сочетании надлежащих и эффективных ядерных и обычных вооружений, которые и впредь будут обновляться по мере возможности».
Этого было вполне достаточно. После официального закрытия брюссельской встречи в верхах я встретилась с президентом Рейганом, чтобы обсудить результаты. Я сказала ему, что считаю эту встречу большим успехом, поскольку Англия и США выступили плечом к плечу. Я покинула Брюссель с уверенностью, что мы с президентом Рейганом действовали заодно, поскольку были готовы ко всем трудным и запутанным переговорам в отношении контроля над вооружениями, которые могли после этого последовать.
Когда президент Рейган отправился в Москву, он сдержал свое слово. Переговоры были трудными и не было достигнуто компромисса в отношении СНВ, и советское руководство хотело, чтобы США включили в соглашение крылатые ракеты морского базирования. Но, как и во время моего визита в 1987 г., для президента Рейгана и русского народа это была возможность встретиться лицом к лицу, что, вероятно, имело наибольшее значение. Он рассказал мне, когда 2 июня, по возвращении из Москвы заехал в Лондон, насколько его вдохновили те огромные толпы приветствующих его, которые там собрались.
Единственное, что его расстроило, было то, как КГБ обращался с теми, кто хотел подойти к нему ближе. Когда он был в СССР, то сосредоточил внимание на вопросе прав человека, в частности свободе вероисповедания, и я согласилась, что он был абсолютно прав. Президент также проинформировал меня о трудном диалоге по контролю над вооружениями. Он сказал, что полон решимости не отступать ни на шаг по вопросам СОИ и не собирается спешить с принятием решения по СНВ.
Тем временем НАТО нужно было быть готовым к реализации решений по модернизации своих ядерных вооружений меньшей дальности, и необходимо было убедить западных немцев рассматривать это в положительном ключе. На следующий день президент Рейган выступал с речью в Гилдхолле перед большой аудиторией, среди которой были представители городских властей и дипломатических кругов. Это было классическим выступлением, одним из тех, которые имели большое значение в свете дальнейших событий. Ни он, ни я не знали, насколько мы были близки к ее триумфальному доказательству; но было ясно, что уже проделана большая работа в результате этого «крестового похода в защиту свободы», которую мы отстаивали. Настало время вновь обратиться к предмету, относившемуся в равной степени к духовной сфере, как и к политической или экономической.
Как выразился президент: «Мы верим в высший закон… мы стоим на том, что человек был создан не для того, чтобы подвергаться унижению со стороны всемогущего государства, а для того, чтобы жить согласно образу и подобию Того, Кто создал нас».
Спустя всего пять месяцев, в ноябре 1988 г., я оказалась с визитом в Польше. Моей целью было продолжение той стратегии в отношении стран восточного блока, которую я начала осуществлять в Болгарии в 1984 г. Мне хотелось повернуть эти страны, как правительства, так и народы, навстречу западному влиянию и оказать давление, призывая к соблюдению прав человека и проведению политико-экономических реформ. Однако недавнее прошлое Польши продемонстрировало, насколько события в подобных странах были зависимы от намерений Советского Союза.
Кем бы ни считали генерала Ярузельского: патриотом или же марионеткой в руках СССР, – обстоятельства, в которых было введено военное положение и была подавлена деятельность «Солидарности» в 1981 г., стали уроком, показавшим реальность силовой политики. Теперь снова была очевидна политическая и экономическая несостоятельность правительства Ярузельского, а его авторитет подвергался сомнению со стороны восстановленной «Солидарности».
Роль Запада, и прежде всего находящегося с визитом западного лидера, заключалась в том, чтобы укрепить дух антикоммунистов, при этом подтолкнуть их к тщательно взвешенному реагированию на открывавшиеся перед ними возможности, с тем чтобы улучшить условия и усилить свое влияние; также, имея дело с правительством, следовало объединить открытый диалог о необходимости перемен с отношением, которое исключало бы возможность возникновения прямого и бесполезного конфликта. Задача была не простой.
Со своей стороны власти были настроены усложнить ее еще больше. В вечер моего визита правительство объявило о своем намерении закрыть судостроительный завод им. Ленина в Гданьске, колыбели «Солидарности». Это была уловка. Коммунисты надеялись, что я буду приветствовать закрытие неэффективного предприятия и осуждать сопротивление выступавшей против закрытия «Солидарности», исходя из принципов экономики «тэтчеризма». Некоторые комментаторы уверенно предсказывали мой провал. В свете подобных провокаций я была рада, что смогла настоять на том, чтобы мой визит имел как официальную, так и неофициальную части.
Я не считала, что моей встрече с Лехом Валенсой и главными оппонентами режима станут препятствовать. Стоит отдать должное генералу Ярузельскому, как я поняла, он не стал возражать против этого. Планируя свой визит, я проконсультировалась с папой римским, чей визит в эту страну в июне 1987 г. стал главным стимулом к восстановлению «Солидарности» и давлением для проведения реформы. Было ясно, что Ватикан считал, что мой визит мог принести пользу, а также что католическая церковь решила действовать с большой осторожностью. В ходе подготовки к польской поездке оставался нерешенным еще один вопрос, который, как мне казалось, я должна была обсудить со знающим человеком: что мне надеть.
Одна дама, полячка, обслуживавшая меня в магазине одежды «Акуаскьютум», сказала мне, что в Польше зеленый цвет это символ надежды. Вот так я и выбрала цвет костюма. Моя первая официальная встреча в Варшаве вечером в среду 2 ноября была с недавно назначенным премьер-министром Польши господином Раковским. Он не являлся ни ярким, ни убедительным защитником линии, которой придерживалось польское правительство в отношении судостроительного предприятия им. Ленина, однако старался изо всех сил. Он сказал, что согласен с моими публичными заявлениями о необходимости экономической реформы, и представил закрытие судоверфи как часть этого процесса. В несколько наигранной манере он высказался в духе «тэтчеризма» о том, что рационализация была единственным способом вытянуть Польшу из кризиса, и что исторически одним из самых больших недостатков Польши являлось отсутствие последовательности, но он был полон решимости это изменить.
Вечером того же дня я встретилась с рядом оппонентов режима и немного узнала о его слабостях. Во второй половине дня в четверг я впервые получила свое первое настоящее впечатление от Польши, которую коммунисты пытались, но не смогли сокрушить. Я посетила костел Св. Станислава Костки на севере Варшавы, в котором читал свои антикоммунистические проповеди священник Ежи Попелушко вплоть до 1984 г., когда он был похищен и убит членами польской службы безопасности.
Сам костел был заполнен прихожанами от мала до велика, пришедшими, чтобы увидеть меня, и когда я только прибыла, они запели польский церковный гимн. Они явно видели в Ежи Попелушко мученика, и я ушла, ни на секунду не сомневаясь в том, что именно его символ веры, а не убеждения его убийц возобладают в Польше. То же я сказала и генералу Ярузельскому, когда встретилась с ним позднее во время переговоров. Генерал проговорил без остановки в течение одного часа и сорока пяти минут о своих планах в отношении Польши. В этом, по крайней мере, он был обычным коммунистом. Он сказал, что его восхищают профсоюзные реформы, которые я провела в Великобритании.
Когда мы закончили беседу, я указала на то, что людям в Великобритании не нужно полагаться на профсоюзы как на инструмент выражения своих политических воззрений, поскольку в нашей стране проводятся свободные выборы. Я только что наблюдала в том самом костеле на севере Варшавы, какой мощью обладает «Солидарность». Я сказала, что моя интуиция политика подсказывает мне, что это не просто профсоюзная организация, а это политическое движение, силу которого невозможно отрицать. События следующего дня, пятницы, невозможно забыть.
Я вылетела в Гданьск рано утром, чтобы присоединиться к генералу Ярузельскому в церемонии возложения венков в Вестерплатте, где в 1939 г. произошли первые столкновения между поляками и напавшими на страну немцами. Это был открытый полуостров чуть выше Гданьского залива, и ветер дул нещадно. Церемония продлилась полчаса. Мне было приятно оказаться на борту и в каюте небольшого корабля ВМС, который, спускаясь вниз по реке, доставил меня в город Гданьск. Я переоделась, сняв черную шляпу и пальто и надев изумрудно-зеленый костюм, а затем вернулась на палубу. Картины за бортом нашей лодки по мере приближения к Гданьску были просто фантастическими. Казалось, каждый дюйм был занят рабочими верфи, которые махали руками и приветствовали нас. После выхода в народ во время пешей прогулки в старом Гданьске меня отвезли в гостиницу, куда прибыли Лех Валенса и его коллеги для того, чтобы увидеться со мной. Он находился под нестрогим домашним арестом, и в мой номер его сопроводили сотрудники польской службы безопасности. Я вручила ему подарок, который я привезла: рыболовные снасти, поскольку он был превосходным рыболовом, и мы снова направились к верфи.
И вновь меня ожидали тысячи рабочих порта, приветствующих и размахивающих плакатами в поддержку «Солидарности». Я возложила цветы к памятнику рабочим верфи, расстрелянным милицией и армией в 1970 году, а затем отправилась в дом священника Янковского, исповедника и советника господина Валенсы, для встречи, завершившейся обедом. Среди лидеров профсоюза «Солидарность» были как рабочие, так и интеллигенция. Господин Валенса входил в бывшую группу, но он отличался активной личной деятельностью и стал символической фигурой, что и делало его весьма влиятельным. По его словам, профсоюз «Солидарность» не хотел принимать приглашение правительства сесть за стол переговоров из-за уверенности в том, что их целью было разделение и, по возможности, дискредитация оппозиции. Задачу «Солидарности» он описывал как «плюрализм», то есть состояние дел, при котором коммунистическая партия не имела бы единоличной легитимной власти.
Меня поразило то, что у них не было конкретного плана действий с первоочередными практическими целями. Когда я высказала свое мнение, что «Солидарность» должна присутствовать на переговорах и внести собственные предложения в форме подробно разработанного плана с сопровождающими документами, это вызвало у принимающих меня большое удивление.
Во время обеда я отведала самое вкусное жаркое из дичи в своей жизни, а потом мы вместе обсудили возможную стратегию переговоров и то, чем я могла бы помочь в этом. Мы решили, что наиболее важный довод, который я должна донести до генерала Ярузельского, это то, что профсоюз «Солидарность» нужно легализовать. За все время нашего общения я не переставала поражаться сдержанности и ораторским способностям господина Валенсы и его наперсников. В какой-то момент я сказала: «Вы непременно должны донести все это до ушей правительства». «Ну, это просто, – отреагировал господин Валенса и добавил, указывая пальцем на потолок: – Наши разговоры прослушиваются».
После обеда было предложено, что, возможно, я бы захотела посмотреть ближайший костел Св. Бригиды. К моему восторженному удивлению, когда мы с господином Валенсой вошли, я увидела, что весь собор был переполнен польскими семьями, которые стояли и пели гимн «Солидарности» «Господь, верни нам нашу свободную Польшу»: я не смогла сдержать слез. Мне показалось, что я пожала сотни рук, пока шла по собору. Я выступила с короткой эмоциональной речью, и Лех Валенса также выступил. Когда я ушла оттуда, люди на улицах плакали от избытка чувств и долго кричали «Спасибо, спасибо!».
Я вернулась в Варшаву в большей убежденности, чем когда бы то ни было, что я должна вести борьбу с коммунистическими властями. В своей итоговой встрече с генералом Ярузельским я сдержала слово перед «Солидарностью». Я сказала ему, что была благодарна за то, что он не воспрепятствовал моему визиту в Гданьск – хотя, нужно сказать, власти приложили максимум усилий, чтобы полностью убрать это из новостей как до, так и после визита. Я сказала, до какой степени меня впечатлила сдержанность «Солидарности». Если они заслуживают того, что их можно пригласить за стол переговоров, то они заслуживают и того, чтобы быть признанными законом. Генерал Ярузельский ничем не выказал, что был готов хоть на шаг отойти от своей позиции.
Через две недели я снова прибыла в Вашингтон, чтобы последним из гостей президента Рейгана официально попрощаться с ним на его посту. Это дало мне возможность побеседовать с избранным, но еще не вошедшим в должность президентом Бушем. Впоследствии я узнала, что президента Буша несколько раздражала моя привычка увлеченно говорить о тех вопросах, которые меня интересуют, и поняла, что задавать тон в ходе беседы должен он. Но, пожалуй, еще более важно было то, что, став президентом, Джордж Буш считал необходимым дистанцироваться от своего предшественника: для этого ему нужно было открыто и уверенно отмежеваться от той особой позиции в беседах со мной, на которую я раньше могла рассчитывать в рейгановской администрации. Все это было понятно.
К окончанию моего премьерства между нами установились хорошие взаимоотношения. Тогда я уже знала, что должна уступать ему инициативу в разговоре и не скупиться на похвалы. Если ради укрепления интересов и влияния Великобритании мне бы пришлось довольствоваться тем, чтобы «заглядывать ему в рот», то, несомненно, этого и следовало придерживаться.
К сожалению, даже тогда госдепартамент США продолжал выдавать инструкции, шедшие вразрез с моими взглядами и политикой, в частности в отношении Европы, вплоть до начала кризиса в Персидском заливе, когда им спешно пришлось изменить свою позицию. В какой-то мере некоторый уклон американской внешней политики не в пользу Великобритании в этот период, возможно, являлся результатом влияния госсекретаря Джима Бейкера. Он всегда был очень учтивым по отношению ко мне, но мы так и не сблизились. Впрочем, это было некритично. Важнее было то, что многие возможности Джима Бейкера лежали в плоскости «урегулирования».
У него был двусмысленный послужной список: в бытность министром финансов США он стоял за не вполне продуманными соглашениями, достигнутыми в Плазе и Лувре, которые снова поставили «стабильность обменного курса» во главу угла экономической линии Запада, что привело к крайне пагубным последствиям. И теперь в госдепартаменте Джим Бейкер и его команда предлагали подобный якобы «прагматичный» подход к решению проблем, чтобы двигать внешнюю политику США в нужном направлении. Основным результатом такого подхода, насколько мне было известно, стал перенос взаимоотношений с Германией, а не «особых отношений» с Великобританией, в центр внимания.
К концу 1988 г. я не могла предсказать ни то, как будут развиваться англо-американские отношения, ни то, с какими масштабными трудностями со стороны немцев придется столкнуться в вопросе по ЯСМД. Моя основная позиция в отношении ядерного оружия меньшей дальности состояла в том, что они являлись важной составляющей стратегии гибкого реагирования НАТО. Любой вероятный противник должен принимать во внимание, что если он решает пересечь границы НАТО, то может столкнуться с применением против него ядерного оружия. Если этот страх исключить, можно рассчитывать на стремительную атаку с применением обычного вооружения, которая в течение нескольких дней могла бы завершиться на побережье Атлантического океана. И позиция эта, безусловно, имела место в настоящее время.
Однако когда вслед за вступлением в силу договора по РСМД, подписанного в Вашингтоне в декабре 1987 года, было сокращено ядерное оружие наземного базирования, еще большую актуальность приобрели ракеты наземного базирования меньшей дальности. И то же, бесспорно, относилось к ракетам морского базирования средней дальности. Во время совещания Европейского совета на Родосе в начале декабря 1988 г. я обсудила с канцлером Колем вопрос контроля над вооружениями. Он не мог дождаться ближайшей встречи НАТО в верхах, чтобы протолкнуть в своем правительстве соглашение в поддержку «комплексной стратегии» по контролю над вооружениями. Я согласилась, что чем скорее это произойдет, тем лучше. К середине года мы должны принять решения о модернизации ядерного оружия НАТО, в частности о замене ракет системы «Ланс». Канцлер Коль сказал, что хотел бы решить оба эти вопроса с ходу, еще до европейских выборов 1989 г. Ко времени следующей англо-немецкой встречи в верхах во Франкфурте политическое давление, оказываемое на немецкого канцлера, еще больше усилилось, и он стал утверждать, что решение по ЯСМД может подождать до 1991–1992 гг. Советское руководство, безусловно, не сомневалось в стратегической важности решений, которые требовалось принять в отношении ЯСМД.
В 11 часов вечера 5 апреля супруги Горбачевы прибыли в Лондон с визитом, который ранее пришлось отложить в связи с декабрьским землетрясением в Армении. Я встречала их в аэропорту и вернулась в советское посольство, где было произнесено немало тостов: недавнее ужесточение мер советского лидера в отношении водки не распространилось повсеместно. В беседе с господином Горбачевым мне показалось, что политика администрации Буша вызывала у него обеспокоенность и даже, что меня удивило, недоверие. Я встала на защиту нового президента и подчеркнула преемственность с рейгановской администрацией.
Но реальный смысл наших переговоров касался контроля над вооружениями. Я открыто заговорила с господином Горбачевым о располагаемых нами свидетельствах того, что советское правительство не сообщает нам правды о количестве и типе химического оружия в своем арсенале. Мой собеседник твердо и убедительно настаивал на обратном. Затем он перешел к вопросу о модернизации ЯСМД. Я сказала, что устаревшее оружие не является угрозой и что, разумеется, ЯСМД, имеющимся в распоряжении НАТО, необходима модернизация. Предстоящая встреча НАТО в верхах должна была укрепить эту цель. Господин Горбачев вновь высказался по этому поводу во время выступления в ратуше лондонского Сити, Гилдхолле: в его речи присутствовал один раздел, звучавший несколько грозно, о тех осложнениях, которые, в случае если НАТО продолжит модернизацию ЯСМД, возникнут в отношениях между Востоком и Западом и, шире, в переговорах о контроле над вооружениями. К этому времени уже начали проявляться результаты подобного давления. В частности, канцлер Коль пошел на попятный.
В апреле стали отовсюду просачиваться сведения о новой позиции немцев в вопросе модернизации ЯСМД и переговорах, при этом никто из союзников, не считая американцев, не был проинформирован. Позиционный документ Германии не исключил «третий нуль», не призвал Советский Союз в одностороннем порядке снизить уровни ЯСМД до уровней НАТО и поставил под вопрос модернизацию ЯСМД. За кулисами нашей встречи с канцлером Колем в Дайдесхайме в конце апреля, во время которой мы сохраняли деланое дружелюбие, у меня с ним состоялся и ряд ожесточенных споров.
Канцлер Коль сказал, что в Германии было просто неприемлемо с точки зрения политики утверждать, что ядерное оружие, которое самым непосредственным образом затрагивало Германию, – это единственная категория оружия, не подлежащая согласованию через переговоры. Я повторила, что и Великобритания, и США выступают категорически против переговоров по ЯСМД и не изменят эту позицию. Даже в том случае, если решение о развертывании модернизированных ракет «Ланс» будет отложено, на предстоящей встрече в верхах должны быть ясные подтверждения того, что НАТО поддержит программу развития США. Фактически действия немецкого правительства оказывали на НАТО серьезное давление.
Канцлер заявил, что не нуждается в лекциях относительно НАТО и верит в стратегию гибкого реагирования, и он вновь выразил свое несогласие с предложением «третьего нуля». Накануне встречи НАТО газеты в основном писали о разногласиях в альянсе. Это особенно омрачало событие, поскольку во время этой встречи мы собирались отметить сорокалетие со дня учреждения Организации Североатлантического договора и подчеркнуть успех нашей успешной стратегии безопасности мира на основе силы. Помимо американцев только французы полностью согласились с моей линией в отношении ЯСМД, но при этом они не влияли на окончательное решение, поскольку не входили в объединенную структуру командования НАТО.
Во вторник, 16 мая, я записала: «Если у нас будет секция с обсуждением отказа от переговоров по ЯСМД, его будет целесообразно провести с использованием сопроводительного анализа по ЯСМД». У меня все еще был оптимизм. И вот в пятницу, 19 мая, я вдруг узнаю, что американская линия изменилась. Теперь они были готовы уступить по принципу переговоров о ЯСМД. Джим Бейкер публично заявил о наших консультациях в отношении такого изменения курса США, но фактически ничего подобного не было. Не одобряя американскую редакцию документа, которая, по моему мнению, была неприемлема, я направила американцам два основных замечания. В документ следовало внести изменения, с тем чтобы привязать начало переговоров по ЯСМД к решению по развертыванию ракет «Ланс» следующего поколения.
Я настаивала на необходимость включения туда требования сократить советские ЯСМД до равных уровней с НАТО. Джим Бейкер ответил, что сомневается, что немцы примут это требование. Отношение Б. Скоукрофта, советника президента США по национальной безопасности, было более трезвым. Однако я не имела понятия, какой взгляд будет у президента США. Как бы то ни было, я отправлялась в Брюссель, не примкнув ни к одной стороне.
В последнюю минуту американцы выдвинули предложения, призывающие к сокращению обычных вооружений и, одновременно, к тому, чтобы ускорить прогресс в переговорах по ОВСЕ в Вене, чтобы такое сокращение можно было завершить к 1992–1993 гг. Подобное жонглирование допустило компромисс по вопросу ЯСМД, давая немцам возможность утверждать, что оставалась перспектива переговоров по средствам меньшей дальности. Впрочем, в своем последующем заявлении в Палате я сделала особый упор на том факте, что только после того, как будет достигнуто соглашение по сокращению обычных вооруженных сил, а принятие этого соглашения было не за горами, Соединенные Штаты получат разрешение вступить в переговоры, чтобы прийти к частичному сокращению в ракетах меньшей дальности.
До тех пор, пока не будет полностью осуществлен договор о сокращениях обычных вооружений, в отношении ядерных средств меньшей дальности НАТО не будет произведено сокращения. Я понимала, что сделала все, что было в человеческих силах, чтобы предотвратить наше скатывание к еще одному «ядерному нулю». Я бы пережила текст, который был результатом трудных переговоров, состоявшихся в Брюсселе. Но я уже убедилась в том, что новый американский подход состоял в отказе от четких заявлений о намерениях относительно защиты союзников в угоду политической чувствительности немцев. Мне казалось, что это не сулит ничего хорошего.
В конце лета 1989 г. стали появляться первые признаки неизбежного краха коммунизма в Восточной Европе. В начале июня на выборах в Польше победил профсоюз «Солидарность», и генерал Ярузельский согласился с этими результатами. В Болгарии продолжилась либерализация: в сентябре здесь была открыта граница с Австрией, через которую хлынули потоки беженцев из ГДР. Утечка населения из ГДР и демонстрации начала октября в Лейпциге привели к падению правления Эрика Хонеккера. 10 ноября началась разборка Берлинской стены. Через месяц настал черед Чехословакии. К концу года в Чехословакии был избран президентом Вацлав Гавел, драматург-диссидент, которого ранее, в феврале, заключили под стражу; а в Румынии была свергнута чета Чаушеску. Эти события ознаменовали самые долгожданные перемены за всю мою политическую жизнь.
Но я не собиралась поддаваться эйфории, подавляя здравый смысл или отбрасывая осмотрительность. Я была уверена, что укрепление демократии и развитие свободы предпринимательства не может проходить легко и безболезненно. Прошло еще слишком мало времени для того, чтобы точно сказать, что за режим начнет развиваться на месте прежнего.
Более того, центральная и восточная части Европы, прежде всего Советский Союз, напоминали пестрый многонациональный гобелен. К тому же политическая свобода могла вывести на передний план этнические конфликты и повлиять на границы, неоднократно изменявшиеся в истории нынешнего поколения. Нельзя было исключать войну. Эти перемены произошли благодаря тому, что Запад оставался сильным и непоколебимым, но также благодаря тому, что господин Горбачев и Советский Союз отказались от брежневской доктрины.
Будущее новых демократий зависело от сдержанного реформистского правительства в СССР. Было слишком рано утверждать, что порабощенные народы навсегда освободились от рабства: их советские поработители все еще могли показать свою кривую усмешку. Поэтому было крайне важно действовать осторожно и избегать действий, которые могли быть рассмотрены как провокационные как советским политическим руководством, так и военными. И ничто так не разжигало прежнее чувство страха у Советского Союза, страха, который сторонники жесткой линии постарались бы использовать в своих целях, чем перспектива объединенной, сильной Германии.
Тогда, как и сейчас, существовала тенденция рассматривать так называемый германский вопрос как нечто, что «приличные» политики не обсуждают, поскольку эта тема весьма деликатная. Это всегда казалось мне ошибкой. У этой проблемы было несколько аспектов, по которым можно было найти решения, если бы только негерманские деятели рассматривали их открыто и конструктивно. Я не верю в общую вину: только личности несут моральную ответственность за свои действия. При этом я верю в национальный характер, который складывается под влиянием целого комплекса факторов: и хотя карикатурное изображение народа в целом бывает зачастую абсурдным и далеким от истины, оно не убавляет его самоценность.
После объединения Германии Бисмарком страна ударялась то в агрессию, то в неверие в собственные силы. Непосредственные соседи Германии, французы и поляки, понимали это куда лучше, чем англичане, не говоря уже об американцах. Впрочем, подобное понимание часто ведет и к тому, что эти ближайшие соседи уклоняются от высказываний, в которых можно углядеть равнодушие или черствость. Русские тоже все это остро сознают, хотя в их случае тишина объяснялась потребностью в немецких кредитах и инвестициях. Однако первыми, кто признал германский вопрос, были современные немцы, подавляющее большинство из которых были убеждены в том, что Германия не должна быть великой державой, которая способна подняться за чужой счет. Истинная причина германской неудовлетворенности – это обостренное самосознание. Как я уже утверждала, это единственная причина, по которой немцы искренне, но, полагаю, ошибочно, хотят видеть Германию запертой в федеральной Европе.
Германия действительно способна доминировать в рамках этой структуры; ибо объединенная Германия слишком большая и мощная, чтобы быть рядовым игроком. Более того, Германия всегда выглядела в той же степени восточной, как и западной страной, хотя современным выражением этой тенденции является экономический рост, а не территориальная агрессия. Соответственно, Германия в силу своей природы является дестабилизирующей силой в Европе. Существует только одно условие, достаточное для уравновешивания германской силы, – это военное и политическое вмешательство Соединенных Штатов в Европе и тесные взаимоотношения между другими двумя сильнейшими суверенными государствами Европы: Великобританией и Францией.
Было одно препятствие для достижения такого политического равновесия в бытность мою еще премьер-министром: отказ президента Миттерана как главы Франции прислушаться хоть к собственной интуиции, хоть к чувствам французов и представить угрозу германским интересам. Для этого нужно было бы резко отклониться от франко-немецкой оси, на которую он опирался, но, образно выражаясь, рывок оказался ему не по силам. Сначала также казалось, что резким противником восстановления мощной Германии могли бы быть и Советы.
Разумеется, по расчетам советского руководства, в процессе объединения Германии могло вернуться левоцентристское правительство, которое достигло бы их долгосрочной задачи – нейтрализации ФРГ и ликвидации ее ядерного вооружения. Как оказалось, и, вероятно, руководствуясь более четким, чем было у нас, представлением об истинных чувствах народа ГДР, Советы были готовы идти на торги, попросив за объединение небольшую финансовую поддержку от Германии в пользу своей разваливающейся экономики.
Эти вопросы роились у меня в голове, когда я решила договориться об остановочном визите в Москву для переговоров с господином Горбачевым в сентябре 1989 г. на обратном пути с конференции Международного демократического союза в Токио. В Москве мы с господином Горбачевым поговорили о Германии откровенно. Я объяснила ему, что хотя НАТО по традиции делала заявления, которые усиливали чаяния Германии, связанные с ее воссоединением, однако на самом деле мы испытывали определенные опасения. И я не говорила только от своего лица: я обсудила это как минимум с еще одним западным лидером, тут я имела в виду, но не упоминала президента Миттерана. Господин Горбачев подтвердил, что Советский Союз также не хочет германского объединения. Это укрепило меня в решении замедлить уже набравший темп ход событий.
Разумеется, я не хотела, чтобы восточные немцы вынуждены были жить в коммунистическом обществе. Но мне казалось, что в ближайшее время будет развиваться подлинно демократическая ГДР и что вопрос объединения стоит отдельно, и в нем должны быть полностью учтены желания и интересы соседей Германии и других сил. Западные немцы, казалось, охотно рассматривали это. Канцлер Коль позвонил мне по телефону вечером в пятницу, 10 ноября, после своего визита в Берлин и начала разборки Берлинской стены. Он был явно под впечатлением картин, свидетелем которых он стал: а какой бы немец не был бы воодушевлен?
Я посоветовала ему пообщаться с господином Горбачевым, которого, несомненно, очень озаботило происходящее. Он пообещал, что свяжется с ним. Вечером того же дня ко мне на прием пришел советский консул с посланием от господина Горбачева, который тревожился, что может произойти какой-нибудь инцидент, возможно, нападение на советских солдат в ГДР или в Берлине, который будет иметь важные последствия.
Но вместо попыток успокоить общественные ожидания канцлер Коль скорее пытался их «подогреть». В заявлении к бундестагу он сказал, что в центре германского вопроса лежит свобода, а также что народу ГДР нужно предоставить возможность самим решать свое будущее и что они не нуждаются в чьих-либо советах. Это было в пользу «вопроса объединения, а также германского единства». Тональность уже начала изменяться, и чем дальше, тем больше происходили эти изменения.
В таких условиях президент Миттеран созвал внеочередное общеевропейское заседание глав правительств сообщества в Париже, чтобы оценить происходящие в Германии события, на котором Эгон Кренц, новый лидер ГДР, являвшийся, как сказал мне кто-то из Советов, протеже господина Горбачева, выглядел неуверенно. Перед своей поездкой я направила послание президенту Бушу, в котором еще раз изложила свое мнение о том, что приоритетом должно стать установление истинной демократии в ГДР и что вопрос германского объединения в настоящее время не требует решения.
Позднее президент позвонил мне, чтобы поблагодарить за послание, с которым он согласился, и чтобы сказать, он ждет с нетерпением возможности, когда мы с ним могли бы «побездельничать в Кэмп-Дэвиде и всласть наговориться». Почти такой же дружелюбной была встреча в Париже вечером 18 ноября. Президент Миттеран открыл встречу, задав ряд вопросов, включая и возможность открытия дискуссии о проблеме границ в Европе. Начал канцлер Коль. Он сказал, что народ хочет «услышать голос Европы». Затем он проговорил еще в течение сорока минут. В завершение выступления он сказал, что не следует вести обсуждение границ, но что народ Германии должен сам определить свое будущее. После не особо эффектной реплики с места господина Гонсалеса я начала свое выступление.
Я сказала, что, несмотря на то, что происходящие сдвиги являются историческими, мы не должны поддаваться эйфории. Может пройти несколько лет, прежде чем удастся достичь истинной демократии и экономической реформы в Восточной Европе. Нельзя ставить вопрос об изменении границ. Должен действовать Заключительный акт Хельсинкских соглашений{ Заключительный акт Хельсинкских соглашений 1975 г. содержал следующее обязательство: «Государства-участники рассматривают как нерушимые все границы друг друга, как и границы всех государств в Европе, и поэтому они будут воздерживаться сейчас и в будущем от любых посягательств на эти границы. Они будут, соответственно, воздерживаться также от любых требований или действий, направленных на захват и узурпацию части или всей территории любого государства-участника». Но при этом Заключительный акт также включал условие, заключающееся в том, что «границы могут изменяться в соответствии с международным правом, мирным путем и по договоренности».}. Любые попытки переговоров как об изменении границ, так и о германском объединении могли бы повредить господину Горбачеву и запустили бы процесс, который открывает ящик Пандоры и может вызвать претензии в отношении границ по всей центральной части Европы. Я сказала, что мы должны сохранять целостность как НАТО, так и ОВД, чтобы создать почву для стабильности.
В следующую пятницу, 24 ноября, я обсуждала те же вопросы в резиденции Кэмп-Дэвид с президентом Бушем но, безусловно, «побездельничать» не удалось. Хотя собеседник был весьма дружелюбен, он все же казался настороженным. Я повторила по большей части все то, что сказала в Париже относительно границ и объединения, а также о необходимости поддержать советского лидера: многое зависело от его пребывания у руля власти.
Президент открыто спросил у меня, сталкивалась ли моя позиция с трудностями, вызванными реакцией канцлера Коля, и каково мое отношение к Европейскому сообществу. Было также ясно, что у нас разный взгляд на приоритет, который необходимо отдавать военным расходам. Президент сообщил о бюджетных трудностях, с которыми столкнулся он, и высказал мнение, что, если условия в Восточной Европе и в Советском Союзе сильно изменились, у Запада непременно должна быть возможность сокращения своих военных расходов. Я ответила, что никогда не исчезнет неизвестная угроза, для отражения которой необходима защита. Военные расходы в этом плане напоминали средства, выделяемые на страхование жилья. Вы не перестаете выплачивать премиальные только потому, что на вашу улицу на протяжении какого-то времени не заглядывают грабители. Я считала, что оборонный бюджет США должен находиться в зависимости не от господина Горбачева и его инициатив, а от военных интересов Соединенных Штатов.
После наших обсуждений обстановка не нормализовалась. Вскоре после возвращения в Великобританию я узнала, что, явно идя вразрез как минимум с настроением парижской встречи в верхах, канцлер Коль, выступая перед бундестагом, представил программу из десяти пунктов, рисовавшую великое будущее Германии. В пятом пункте было предложение о развитии «конфедеративных структур между двумя государствами в Германии с целью создания федерации». В десятом пункте говорилось о том, что его правительство работало в направлении «единства, воссоединения, достижения германского государственного единства».
Теперь уже главным вопросом было то, как отреагируют американцы. Ответа на него мне не пришлось ждать долго. На пресс-конференции Джим Бейкер разъяснил американскую линию в отношении объединения Германии, которая, по его словам, основывалась на четырех принципах. Самоопределение будет рассмотрено «без предубеждения относительно результата». Еще одним элементом было то, что Германия может не просто остаться в НАТО – что я искренне поддерживала, – но она должна влиться во «все более интегрированное Европейское сообщество» – с чем я согласиться не могла.
Третьим доводом было то, что предпринимаемые шаги к объединению должны быть мирными, постепенными и включенными в поэтапный процесс. Я была согласна с последним доводом, что должны быть поддержаны принципы Заключительного акта Хельсинкских соглашений, в частности относительно границ. Впрочем, еще предстояло узнать, на чем американцы собирались сделать основной упор: на идее будущего Германии в «интегрированной» Европе или же на мысли, что объединение должно происходить медленно и постепенно. Президент США должен был сам дать ответ на это в речи, обращенной к главам НАТО, на совещании в Брюсселе в начале декабря, где был заслушан его отчет о переговорах с господином Горбачевым на Мальте.
Он сделал тщательно подготовленное заявление о «будущей архитектуре» Европы, призвав к «новым, более зрелым взаимоотношениям» с европейцами. Он также подтвердил те принципы, которые изложил Джим Бейкер в отношении объединения. В действительности то, что президент США заострил такое внимание на «европейской интеграции», было сразу воспринято как сигнал того, что в вопросе европейского развития он направлял Америку к федералистской цели, а не к той цели, которую я изложила в Брюгге. У журналистов не было причины иначе воспринимать замечания президента США. Президент мне позвонил и пояснил, сказав, что они относились к «общему рынку», а не к более глубокой политической интеграции. Я выразила надежду, что так оно и есть. Факт оставался фактом: я не могла рассчитывать на американцев в том, что касалось затормаживания германского объединения, и, пожалуй, еще больше я хотела избежать курса на продвижение европейского единства.
Если тогда и была надежда на то, чтобы остановить или замедлить процесс объединения, то она могла бы исходить только из какой-либо англо-французской инициативы. И все же если бы президент Миттеран попытался осуществить то, перед чем он испытывал, как мне было известно, тайные опасения, наши возможности были бы довольно ограниченными. Во время заседания Европейского совета в Страсбурге в 1989 г. мы с президентом Миттераном провели два совещания, чтобы обсудить германскую проблему. Он сильно критиковал программу канцлера Коля по воссоединению страны.
Он сделал наблюдение, что на протяжении всей истории немцы были народом, находящимся в постоянном движении. При этих словах я вынула из сумочки географическую карту, на которой было нанесено многочисленное изменение конфигурации Германии в прошлом: это не внушало никакого оптимизма в отношении будущего. Мы тщательно обсудили, что именно мы можем сделать. Я сказала, что на парижском совещании, на котором он был председателем, мы предложили верный ответ относительно границ и объединения.
Однако президент Миттеран заметил, что канцлер Коль уже довольно далеко отошел от этих предложений. Он сказал, что у Франции в моменты великой опасности в прошлом всегда устанавливались особые отношения с Великобританией, и ему казалось, что опять настал такой период. Мы должны сблизиться и поддерживать отношения. Мне показалось, что, несмотря на то, что мы не нашли способов, по крайней мере, у нас обоих была воля к тому, чтобы сдерживать сокрушительную германскую силу. Это было начало. Почти все дискуссии, которые у меня состоялись с президентом Миттераном в Елисейском дворце 20 января 1990 г., касались Германии.
Подхватив замечания собеседника, я сказала, что для Великобритании и Франции важна совместная работа по разработке планов, чтобы преодолеть происходящее в Германии. Казалось, ГДР была на грани крушения, и нельзя было исключать того, что в течение этого года нас поставят перед принципиальным решением в пользу объединения как перед свершившимся фактом. Президента Франции явно раздражали немецкие взгляды и поведение немцев. Он принимал то, что у немцев было право на самоопределение, но они не имели права осложнять политическую действительность Европы. Не мог он принять и того, что германское объединение должно иметь приоритет перед всем остальным. Он посетовал на то, что немцы воспринимали любое выражение опасений как критику, направленную в их адрес. Если вы не были обеими руками за объединение, вас изображали врагом Германии.
Трудность состояла в том, что в Европе действительно не было силы, которая могла бы остановить процесс объединения. Он был в растерянности, что мы тут можем поделать? Я ответила, что мы можем применить все возможные средства, чтобы замедлить этот процесс. Было плохо то, что другие правительства не были готовы говорить открыто и, как я могла бы добавить, но не стала, французы не были исключением. Президент Миттеран продолжил беседу, сказав, что он разделяет мое беспокойство по поводу так называемой «миссии» немцев в Центральной Европе. Чехи, поляки и болгары не хотели находиться под исключительным влиянием Германии, но они нуждались в германской помощи и инвестициях. Я сказала, что мы не должны мириться с тем, что немцы удерживают некоторый контроль над этими странами, а, напротив, сделать все возможное, чтобы расширить там собственные связи.
Мы договорились о том, что наши министры по иностранным делам и обороне встретятся для того, чтобы тщательно обсудить проблему объединения, а также найти возможность для более тесного франко-британского сотрудничества в области обороны. В феврале канцлер Коль – вновь не посовещавшись со своими союзниками – направился в Москву и добился от господина Горбачева согласия с тем, что «вопрос единства немецкой нации должны решать сами немцы».
Вскоре стали ясны все «за» и «против». В июле, на совещании в Крыму, канцлер ФРГ согласился предоставить сумму, огромную с точки зрения Советов, но ведь они могли выбить и гораздо больше, на покрытие расходов на снабжение советских войск, которые будут выведены с территории ГДР. Со своей стороны господин Горбачев признал публично, что объединенная Германия должна войти в состав НАТО.
24 февраля у меня состоялся 45-минутный телефонный разговор с президентом Бушем. Я нарушила свой давний обычай избегать подробных дискуссий по телефону и попыталась объяснить собеседнику, что, по моему мнению, нам нужно думать о будущем западного союза с Европой, где будет существовать объединенная Германия. Я подчеркнула важность того, чтобы единая Германия оставалась в НАТО и чтобы там оставались войска Соединенных Штатов. Учитывая, что все советские силы должны выйти с территории ГДР, это создавало трудности для господина Горбачева, и я считала, что лучше было бы допустить там какое-то количество военной силы на время переходного периода – с открытой конечной датой. Я также сказала, что мы должны укреплять общую схему Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, что поможет не только избежать изолированности Советского Союза, но и уравновесить германское доминирование в Европе.
Нужно было не забывать, что Германию окружают страны, на большинство из которых в течение этого столетия она или совершала нападения, или оккупировала их территории. Заглядывая далеко вперед, только Советский Союз или государство, которое придет ему на смену, могло бы обеспечить такое равновесие. Президент Буш, как я узнала позже, не понял, что я обсуждала долгосрочное равновесие политических сил в Европе, а не предлагала альянс, альтернативный НАТО. После этого я никогда не использовала телефон для разъяснения позиции в подобных вопросах.
В последний год моего пребывания на посту у меня возникли серьезные сомнения в том, разумно ли поддерживать господина Горбачева в его реформах. Но я неотступно оказывала ему поддержку и нисколько об этом не жалею. Во-первых, мне трудно бросать тех, кто полюбился и доказал свою дружбу, только по той причине, что от них отвернулась удача. И хоть недостатки моментально всплывают на поверхность, все же, я могу судить по своему опыту, уважение, с которым к кому-то относятся, от этого только растет: уважение – это мощный актив, как подспудно согласятся все те, кто участвует в большой политике и никак не может его добиться. А во-вторых, что важнее, мне казалось, что на тот момент не было никого, кто лучше господина Горбачева мог бы продолжить реформы. Да, я хотела увидеть крах коммунизма, но я хотела, чтобы это произошло мирным путем. Двумя очевидными угрозами миру были захват власти, скрытый или открытый, политиками жесткой линии из советской военной верхушки или мучительный развал Советского Союза. В течение всего лета 1990 г. поступали тревожные доклады о вероятных восстаниях среди советских военных. Однако сторонним наблюдателям труднее всего было оценить национальный вопрос, то есть будущее самого Советского Союза.
Теперь я убеждена, что все мы на Западе переоценивали степень того, насколько некая советская империя, ядро которой поддерживалось марксистской идеологией и коммунистической номенклатурой, империя, построенная и связанная насильно, была способна пережить приход политической свободы. Наверное, мы чересчур серьезно внимали дипломатам и западным экспертам и слишком мало прислушивались к представителям эмиграции. Тем не менее, я не разделяла большую часть тех представлений, которые были характерны для министерства иностранных дел Великобритании и госдепартамента США в вопросе национальности.
Мы все четко определились, как оказалось, в отношении особого юридического статуса государств Балтии: вопрос был не в том, нужно ли предоставлять им свободу, а в том – когда это сделать. Я предупредила советское правительство о серьезных последствиях применения силы против Прибалтийских государств, когда увиделась с господином Горбачевым в июне.
Но я постаралась внушить литовскому президенту Ландсбергису, когда встретилась с ним в ноябре, чтобы он действовал с крайней осмотрительностью. И я надавила на обе стороны, призвав к дискуссиям, но только при условии четкого понимания того, что окончательным урегулированием для Балтийских государств должна стать их самостоятельность. Появление фигуры Бориса Ельцина как радикального сторонника реформ, как политических, так и экономических, должно было, вероятно, укрепить позицию господина Горбачева. Если бы они оба смогли забыть о своих разногласиях и если бы господин Горбачев был готов отойти от линии коммунистической партии, возможно, это придало бы новый импульс реформам. Но эти два «если» были непреодолимыми. Между ними сохранялись неважные отношения, и господин Горбачев был коммунистом до конца.
В западных кругах сложилась тенденция воспринимать господина Ельцина не более, чем позера. Я не была уверена в том, что это правильное суждение. Но я хотела лично в этом убедиться. Соответственно, хотя предусмотрительно поставила господина Горбачева в известность, четко дав понять, что воспринимаю господина Ельцина как и любого другого главу оппозиции, и с большой охотой согласилась встретиться с этим деятелем, когда он прилетел в Лондон в первой половине дня 27 апреля 1990 г.
Наша беседа с господином Ельциным продолжилась всего 45 минут. Я не разобралась сразу, что это за фигура. Он больше, чем господин Горбачев, вписывался в мое представление о типичном русском человеке: высокий, косая сажень в плечах, славянские черты лица и на голове копна русых волос. Он держался уверенно, но без самонадеянности, любезно, и у него была улыбка, полная здорового юмора с толикой самоиронии. Но больше всего поразило меня то, что он явно продумал некоторые фундаментальные проблемы гораздо четче, чем господин Горбачев. Я начала беседу, сказав, что поддерживаю господина Горбачева и хочу с самого начала расставить в этом вопросе все точки над «i».
Собеседник ответил, что знает, как я поддерживаю советского лидера и перестройку, и по некоторым из этих вопросов наши мнения расходятся, но он в общем и целом также выступает в поддержку господина Горбачева и хода реформ. Впрочем, советскому лидеру следовало больше уделить внимания некоторым вопросам, которые три-четыре года назад высказывали сторонники реформы. Перестройка задумывалась с той целью, чтобы сделать коммунизм более эффективным. Но это оказалось невозможно.
Единственный серьезный вариант – это глубокая политико-экономическая реформа, предполагающая переход к рыночной экономике. Однако все это слишком затягивалось. Я полностью согласилась с этим. Меня поразило то, что господин Ельцин в отличие господина Горбачева сумел уйти от коммунистического менталитета и стилистики. Именно он первым посвятил меня в то, какое отношение экономическая реформа имела к вопросу о передаче власти в отдельные республики. Он объяснил, что правительства республик фактически не были полностью автономными. В результате этого обсуждения я увидела в новом свете не только Бориса Ельцина, но и фундаментальные проблемы, стоящие перед Советским Союзом. Когда позднее на Бермудских островах я проинформировала президента Буша о том благоприятном впечатлении, которое произвел на меня господин Ельцин, мне дали четко понять, что американцы его не разделяют. Это было серьезной ошибкой.
Я всегда буду благодарна за то, что в бытность свою премьер-министром мне удалось посетить с визитом две бывшие коммунистические страны. В сентябре 1990 г. в Чехословакии и Венгрии я побеседовала с людьми, которые еще незадолго до этого были полностью отрезаны от власти коммунистами и которые только-только начали понимать, что делать с коммунистическим наследием, оставившим после себя экономический раздрай, духовную опустошенность и безысходность.
На меня произвела огромное впечатление инаугурационная речь президента Чехословакии Вацлава Гавела. Он говорил о «жизни в разложившемся моральном климате… [где] такие понятия, как любовь, дружба, сострадание, милосердие и прощение, утратили свою глубину и значимость». Он описал деморализацию общества, к которой привел коммунизм, как «старый режим, вооружившись своей фанатичной идеологией, превратил человека в производственную силу, а природу – в орудие производства. Таким образом, они покусились на их самую суть, а также на их взаимоотношения».
Чехословакии повезло, что у нее был такой руководитель, как президент Гавел, но не меньше повезло и с Вацлавом Клаусом, динамичным приверженцем свободного предпринимательства, который возглавил министерство финансов. Вместе они перестраивали социально-экономические основы страны. Кроме очевидных проблем, с которыми им пришлось столкнуться, существовало также напряжение между чешскими и словацкими элементами федеральной республики.
Затем я направилась в Венгрию. От стран Восточной Европы Венгрия отличалась тремя важными преимуществами. Во-первых, во время прежнего коммунистического режима здесь произошла значимая экономическая и достаточно серьезная политическая реформа. Поэтому переходный период оказался менее трудным и болезненным. Во-вторых, страна была в надежных руках Йожефа Анталла, венгерского премьер-министра, истинного консерватора. Мы с ним разделяли приблизительно одинаковый политический подход. В-третьих, венгры удержали вместе правящую коалицию, не дав ей расколоться по незначительным пунктам. Господин Анталл обладал навыками для того, чтобы возглавить Венгрию и обеспечить необходимую непрерывность. Хотя все еще таила в себе угрозу необходимость экономической реформы. Венгры бились над ключевыми вопросами, связанными с имуществом: как с земельным владением, которое эмигранты и их семьи хотели вернуть себе, так и с приватизацией промышленности. Была и более широкая стратегическая проблема.
Венгрия даже в большей степени, чем Чехословакия и Польша, хотела освободиться от влияния Советов. Господин Анталл объявил, что Венгрия должна выйти из Варшавского договора, и стремился к более тесным отношениям с НАТО или по крайней мере с Западноевропейским союзом (ЗЕС). Польша и Чехословакия играли с той же мыслью. Он заверил меня, что Организация Варшавского договора фактически исчерпала себя. Когда Варшавский договор утратил силу, я поддержала особое ассоциированное членство в НАТО, предложенное европейцам восточной части Европы.
Как бы я ни была воодушевлена событиями в Советском Союзе и Западной Европе, я не могла забывать о том, что сила и безопасность Запада зависели от англо-американских отношений. По причинам, которые я разъяснила, эти отношения стали носить натянутый характер. Соответственно, я считала крайне важным, чтобы переговоры, которые должны были состояться у меня с президентом Бушем на Бермудских островах в апреле 1990 г., прошли успешно. Это было бы вопросом общего тона и в не меньшей степени вопросом по существу. Говоря в целом, теперь я ждала, пока собеседник изложит свои взгляды, а затем только разъясняла свою позицию. На Бермудских островах я сознательно старалась создать такую расслабленную атмосферу, которая, как я уже знала, ему была больше по душе.
Вышла этакая «семейная» история, в завершение которой президент Буш и Дэнис играли восемнадцать раундов в гольф под проливным дождем, очень по-британски. Будущее НАТО и решения относительно обороны Европы – вот что больше всего занимало мой ум и мысли президента. Я стремилась к тому, чтобы у него не осталось ни тени сомнения в моей верности НАТО. Президент США хотел провести встречу НАТО на высшем уровне в ближайшее время. Того же, казалось, хотел и генеральный секретарь НАТО Манфред Вернер. Было бы лучше, если бы встреча прошла осенью, чтобы успеть подготовиться. Однако было ясно, что президент планирует встретиться в июне и хотел бы, чтобы встреча прошла в Великобритании.
Он также сделал вывод, что конгресс США собирается отказать в выделении средств на разработку улучшенной версии ракет «Ланс». Поэтому он хотел объявить об отмене этой программы. Я согласилась с тем, что тут вряд ли что-то можно сделать, но, как мне кажется, крайне важно получить надежные гарантии относительно будущего размещения ядерного оружия в Германии, и в частности тактических ракет класса «воздух – земля». На самом деле вопрос заключался в том, какими наиболее вероятными способами мы можем этого достичь. Фактически такой подход оказался ключевым в сфере американских дискуссий накануне встречи НАТО в верхах. Главной целью американцев было привлечь большое общественное внимание с целью пропаганды, чтобы мы могли добиться поддержки Германии в вопросе по ЯСМД и принятия Советами того факта, что Германия останется в составе НАТО.
По возвращении в Лондон я вплотную занялась вопросами организации и проведения у нас встречи на высшем уровне НАТО. Было только одно затруднение, которое заключалось в том, что совещание Североатлантического совета – точнее, министров иностранных дел НАТО – было запланировано на июнь и должно было пройти в Тернберри, в нескольких милях на юг от Эйра на западном побережье Шотландии. Я хотела, чтобы сначала прошло оно, поскольку именно там, вероятнее всего, должны быть приняты наиболее важные решения, влияющие на то, как перераспределятся силы НАТО.
В который раз я сталкивалась с тем, что у нас отсутствовала согласованность с американцами и с генеральным секретарем НАТО в вопросе подготовки к встрече в верхах. Американцы хотели объявить ряд инициатив, предполагавших серьезное сокращение обычных вооружений и еще более глубокое сокращение ядерных запасов. Между мной и президентом Бушем не прекращался обмен посланиями, и в результате были отклонены более эффектные, но менее взвешенные предложения. Не то чтобы я не соглашалась со всем, чего ждали американцы от этой встречи. В частности, я горячо выступала в поддержку идеи Джима Бейкера об укреплении механизма политических консультаций как одной из функций НАТО. Я полагала – как и американцы, – что роль НАТО как средства предотвращения разногласий между Америкой и Европой была актуальной как никогда.
При этом я была недовольна американским предложением внести формальные изменения в коммюнике в сфере традиционной стратегии НАТО о гибком реагировании. Имело место настойчивое предложение включить фразу о том, что ядерное оружие является «оружием крайней меры». Это, как мне казалось, подрывало эффективность ЯСМД, имеющихся в распоряжении НАТО. Мы должны были и впредь сопротивляться любому изменению роли ядерного оружия в НАТО, как мы это делали всегда. Мы возвращались к тому роковому обязательству, согласно которому будет действовать «принцип неприменения ядерного оружия первыми», на чем настаивала советская пропаганда. Подобное обязательство могло бы сделать наши обычные вооруженные силы уязвимыми перед ударом средств, превосходящих по числу.
В конце концов, первую фразу все-таки втиснули в следующую формулировку: «Наконец, с полным выводом советских вооруженных сил и выполнением Договора ОВСЕ заинтересованные союзники могут ослабить свою опору на ядерное оружие. Оно продолжит играть существенную роль в общей стратегии альянса по предотвращению войны, не допуская обстоятельств, при которых может быть исключено ядерное возмездие в ответ на военные действия. Однако при этом в измененной Европе будет возможно принятие новой стратегии НАТО, делающей ядерные силы поистине оружием крайней меры».
Я не могу сказать, что была довольна таким тяжеловесным компромиссом. Но, в конечном счете, военная стратегия зависит не от бумажек, а от соответствия ресурсов реальным военным целям. В том обзоре, обсуждение которого должно было начаться в Тернберри и который в Великобритании должен был быть применен на практике в ходе реализации программы «Варианты изменений», проводимой Томом Кингом в качестве министра обороны, должны были определиться нынешние приоритеты в отношении неизбежно уменьшающихся расходов.
За месяц до встречи НАТО в речи, обращенной к Североатлантическому совету, я изложила свой взгляд на этот вопрос. Я сделала акцент на сохранении военного присутствия Соединенных Штатов Америки в Европе и на преемственной роли обновленного ядерного оружия, что не вызвало удивления у моих слушателей. Но я также подчеркнула то, что НАТО должна задуматься о роли «вне зоны». Я задала вопрос: «Должна ли НАТО подумать о возможных угрозах нашей безопасности с других направлений? Нет никакой гарантии, что угрозы нашей безопасности остановятся у некой воображаемой границы вдоль Срединно-Атлантического хребта. Недавно некоторым из нас пришлось направиться в Персидский залив, чтобы избежать перебоев в поставках нефти. В следующем столетии мы окажемся в значительной мере зависимыми от ближневосточной нефти. С распространением современного оружия и военных технологий в таких регионах, как Ближний Восток, потенциальные угрозы территории НАТО могут исходить уже не из Европы. Учитывая такое положение вещей, было бы весьма осмотрительно, если бы страны – участницы НАТО сохранили возможность играть различные роли, располагая более гибкими и универсальными силами».
Этот пассаж отражал мои давние размышления. Я сама убедилась в том, насколько важным может быть западное присутствие в вопросе укрепления западных интересов в отдаленных точках мира. Я не верила в то, что даже если исчезнет военная опасность со стороны Советского Союза, не возникнет угрозы со стороны каких-нибудь новых диктаторов. Но, разумеется, я не могла знать, что через два месяца разразится кризис в Персидском заливе.