Обстановка в ходе кампании по участию в выборах лидера Консервативной партии 1990 года – и отставка

В 1975 г. я стала первым кандидатом на пост лидера Консервативной партии, отстранившим существующего лидера в силу правил, которые за десять лет до этого были установлены сэром Алеком Дугласом-Хьюмом. Вступив в борьбу как аутсайдер, я одержала победу в гонке за лидерство в ходе открытой борьбы. И у меня не возникало ни малейшего желания жаловаться на то, что мое лидерство может быть оспорено.

Но ситуация 1990 г., когда Майкл Хезелтайн оспорил мое положение лидера, значительно отличалась. Я привела партию к победе на трех всеобщих парламентских выборах и не проиграла ни на одних, в то время как Тед Хит потерпел поражение на трех выборах из четырех. Одиннадцать с половиной лет я занимала этот пост и была действующим премьер-министром, а Тед был недавно сверженным лидером оппозиции. Убеждения и твердые правила, которые я отстаивала в Великобритании, способствовали изменению хода мировых событий. Наша страна находилась в этот момент на грани войны в Персидском заливе. Безусловно, демократия не является беспристрастной, что усвоил мой великий предшественник Уинстон Черчилль, когда поднимал Великобританию на великую борьбу с нацистской тиранией, и в разгар переговоров, имевших огромное значение для восстановления миропорядка в послевоенный период, он потерпел поражение на всеобщих выборах 1945 г.

По крайней мере, его отстранил британский народ. Мне же было отказано в возможности встретиться с избирателями, и они смогли высказаться насчет моего последнего срока на посту премьера только через посредников. Процедура избрания лидера тори 1965 г., согласно неписаному правилу, не была нацелена для использования в том случае, когда партия находилась у власти. Теоретически я должна была переизбираться каждый год, но поскольку никто больше не выдвигался, это было формальностью.

Я уже описала причины роста политического недовольства в течение лета и осени 1989 г. Важнейшей из них являлась экономика. Высокая процентная ставка усугубила те проблемы, которые иначе можно было бы как-нибудь урегулировать, например, сильный ажиотаж вокруг муниципального налога, постоянную и болезненную проблему, острота которой значительно выросла в течение следующего года. Также существовало основное ядро противников моего отношения к Европейскому сообществу, хотя, по большому счету, это было мнение меньшинства. И, разумеется, был целый ряд заднескамеечников, кто в силу разнообразных причин или в силу того, что их отклонили или отстранили от должности, с удовольствием объединились бы против меня. Говорили даже об одном из них, кто включился в гонку за лидерство якобы как подставное лицо реального претендента, Майкла Хезелтайна, затаившегося до поры.

Фактически в 1989 г. сэр Антони Мейер решил бросить вызов, исходя из собственных соображений, и за руководство партией нужно было побороться. В избирательную команду вошли мои соратники: Марк Леннокс-Бойд, парламентский секретарь, Джордж Янгер, Ян Гоу, Тристан Гарел-Джонс (государственный министр иностранных дел), Ричард Райдер (министр экономики) и Билл Шелтон. Именно этот состав выявил поддерживающих, колеблющихся и оппонентов.

В агитации в свою поддержку я не участвовала, и никто серьезно не думал, что это необходимо. Я одержала победу с 314 голосами, сэр Антони Мейер набрал 33. Было 24 испорченных бюллетеня, 3 члена партии отсутствовали во время голосования. Но в ходе борьбы выявилось, как сообщил мне Джордж Янгер, определенное недовольство. Соответственно, я часто наведывалась к этому источнику слухов, в чайную комнату Палаты общин.

Я также начала проводить регулярные встречи с группами заднескамеечников, обычно набираемых по региональной принадлежности, для того, чтобы получить широкий спектр мнений. Во время этих встреч я просила всех присутствующих за столом высказываться и вступала со словом в завершение, отвечая по каждому пункту. С обеих сторон это был честный разговор – однажды какой-то заднескамеечник высказал мнение, что я засиделась на посту. Возможно, я не соглашалась, но прислушивалась. Впрочем, ни дискуссии, ни внимание к личной уязвимости не могли компенсировать политическую ситуацию, сложившуюся к лету 1990 г. Высокие суммы выставленного районного налога вызывали обеспокоенность у членов партии по поводу их мест в парламенте. Сохранялись высокие уровни инфляции и процентной ставки. Усилился раскол в парламентской фракции партии и правительстве по вопросу Европы по мере ускорения темпов федералистской программы.

Рядовые члены партии все еще были на моей стороне, что будет видно по их поддержке на партийной конференции 1990 г., пожалуй, даже более сильной, чем ранее. Но очень многие мои коллеги имели невысказанные претензии к членам партии, кого они считали не более чем организационной массовкой, не имевшей реального права на собственное политическое мнение. И в данном случае никто серьезно к ним не прислушался, хотя они официально давали консультации и громко высказывались в мою поддержку в то время, когда должна была решиться моя судьба. Со своей стороны, у меня сохранялась уверенность, что мы сможем выбраться из трудностей и одержать победу на следующих выборах. Уже начало сказываться влияние высоких процентных ставок: уровень инфляции понижался вопреки показателям в верхних строках индекса розничных цен. Я дожидалась признаков, когда денежная масса будет четко контролироваться, и только после этого уменьшать процентные ставки – и в будущем урезать их, даже если это приведет к изменению в паритете механизма валютных курсов.

К концу апреля у меня прошел ряд серьезных обсуждений с политическим отделением относительно стратегий, которые могли войти в следующий предвыборный манифест. И тем летом я обсуждала с коллегами вопрос о создании групп по выработке политики для манифеста. Моя речь на конференции партии 1990 г. приподняла завесу лишь над малой частью вопросов манифеста, описав предложения о проведении приватизации, введении учебных дотаций (и дав понять об образовательных дотациях) и об увеличении числа субсидируемых школ.

Я хотела быть во всеоружии к лету 1991 г. Было еще много чего, что мне хотелось сделать. Непосредственно сейчас необходимо было разгромить Саддама Хусейна и создать долгосрочную систему безопасности для стран Персидского залива. Экономика в основе была прочной, но я намеревалась побороть инфляцию и рецессию и восстановить постоянное стимулирование роста. Я думала, что открывались благоприятные перспективы в отношении того, чтобы выкорчевать коммунизм в Центральной и Восточной Европе и установить законное правление в странах новой демократии.

Прежде всего, я надеялась отстоять в борьбе свое видение Европейского сообщества – сообщества, в котором могло бы спокойно процветать свободное и предпринимательское национальное государство, такое как Великобритания. Но я понимала, что за один день невозможно создать обширные рамки международных отношений, необходимых миру после окончания «холодной войны». Отношений, в которых международные органы, такие как ООН, ГАТТ, МВФ, Всемирный банк, НАТО и СБСЕ, соблюдали бы нейтралитет, а национальным государствам и институтам международной торговли была бы предоставлена возможность заниматься соответствующими сферами деятельности. Это была существенная долгосрочная программа.

У меня была трудность, связанная с отсутствием преемника, которому я смогла бы доверить как сохранение своего наследия, так и создание новых принципов на его фундаменте. Мне понравился Джон Мейджор, и я считала, что он искренне разделял мои подходы. Но он был в некоторой степени непроверенным, и его склонность прислушиваться к общепринятым мнениям заставляла задуматься. Со временем Джон мог укрепить свой авторитет либо мог появиться кто-нибудь другой. Итак, из-за масштаба задач и в связи с тем, что я не определилась с преемником, у меня не было желания уйти раньше следующих выборов. Впрочем, не было у меня и серьезного намерения, что называется, идти напролом. Я считала, что приблизительно двух лет, остававшихся до очередного созыва парламента, будет достаточно, прежде чем подавать в отставку.

Но даже в этом случае схватка была бы жесткой. Я, как и прежде, была полна сил. Но я примирилась с той мыслью, что когда-нибудь настанет момент, когда моим долгом будет освободить правительственную резиденцию на Даунинг-стрит, случись это по настоянию избирателей или нет. Впрочем, относительно того, что может вынудить меня уйти, состоялся разговор, который затеял со мной Питер Каррингтон во время ужина у него дома одним воскресным вечером в 1990 г. Дэнис не присутствовал на этом ужине, он уехал на выходные.

Питер высказал мнение о том, что партия хотела бы, чтобы я покинула пост с достоинством и при этом в тот момент, который будет для меня предпочтительным. Я восприняла это как некое зашифрованное послание: сохранение достоинства могло указывать на более ранний уход, нежели я могла бы выбрать. Подозреваю, Питер говорил от лица какой-то части истеблишмента тори. У меня было ощущение, что нужно уходить, «когда час приспеет». Мне подумалось, что если бы весь цвет партии тори настоял на своем, я бы не стала партийным лидером, а премьер-министром и подавно. Вдобавок я не испытывала ни малейшего интереса ни к внешнему успеху, ни к атрибутам власти. Я бы вступила в борьбу и, если пришлось бы, сражалась бы до последнего за то, чтобы отстаивать свои убеждения. «Достоинство» здесь было ни при чем.

К началу дополнительных выборов в округе Истбурн, назначенных на октябрь того же года, беспокойство заднескамеечников из числа тори переросло в открытую панику. Место, которое прежде занимал Ян Гоу, перешло к либералам с преимуществом в 20 % голосов. Опросы общественного мнения тоже не внушали оптимизма. Лейбористы значительно лидировали. На фоне этих безрадостных обстоятельств проходила встреча в верхах в Риме, на которую я отправилась на выходные 27–28 октября.

В то время как я в одиночку сражалась в Риме, Джеффри Хау отправился выступать на телевидение и заявил Брайену Уолдену о том, что мы якобы не оспариваем принцип единой валюты, давая понять, якобы меня можно будет переубедить. Это было проявлением либо нелояльности, либо чудовищной глупости. На первой после моего возвращения сессии вопросов членов парламента к премьер-министру меня, конечно же, спрашивали относительно его высказываний. Я парировала все колкости оппозиции, заявив, что Джеффри – «слишком большой авторитет, чтобы всякая челядь [Нил Киннок] вступалась за него». Но я не могла одобрить сказанного им. И это было только началом всех моих трудностей. Сейчас я должна была поддержать Палату общин и выступить с заявлением о результатах встречи на высшем уровне в Риме. Я особо подчеркнула то, что «единая валюта не является политической стратегией этого правительства».

Но это утверждение характеризовалось двумя важными чертами. Во-первых, наше предложение о введении параллельной или «общей» валюты в форме твердого экю могло постепенно эволюционировать в предложение единой валюты. Во-вторых, голословные заявления, которыми привыкли пользоваться министры, о том, что, вероятно, единая валюта «не будет применена к нам». И неизбежно появлялись разнообразные интерпретации того, что именно означало это двусмысленное высказывание.

Такие гипотетические соображения могли быть использованы деятелями вроде Джеффри для открытия возможности того, что мы попытаемся в какой-то момент изменить позицию в пользу единой валюты. Это не входило в наши цели, и у меня было ощущение предвзятости такой трактовки. Вероятно, причиной, повлиявшей на выход Джеффри в отставку, стало прояснение этих завуалированных намерений. В ответ на вопрос я ответила, что «считаю невозможным использование твердого экю повсеместно на территории стран Европейского сообщества – вероятно, более широко этот инструмент мог бы использоваться при совершении торговых сделок. Многие народы предпочли бы продолжать пользоваться своей валютой».

Также я выразила твердое согласие с Норманом Теббитом, когда он привел существенный довод о том, что «суть единой валюты не в том, чтобы другие валюты исчезли, но, скорее, в том, что при этом исчезла возможность для других учреждений выпускать валюты». На что я ответила: «Это правительство верит в силу фунта стерлингов». И я решительно отклонила концепцию Делора о создании некой федеральной Европы, в которой палатой представителей Европейского сообщества стал бы Европейский парламент, его исполнительным органом – Комиссия, а сенатом – совет министров. «Нет, нет и еще раз нет», – отрезала я. Это выступление подтолкнуло Джеффри к решению подать в отставку.

Точная причина до сих пор неясна, возможно, и ему самому, но мне уж точно. Не знаю, действительно ли он стремился к признанию единой валюты. Ни сейчас, ни позднее, насколько мне известно, он не выразил свою позицию, только мнение о том, какой позиции мне не следовало бы придерживаться. Возможно, горячая, поистине бурная, поддержка, которую мне оказывали заднескамеечники, подвигла его на то, чтобы действовать быстро, иначе я успела бы привлечь на свою сторону членов парламентской фракции партии, убедив их придерживаться той платформы, с которой я выступила ранее в Брюгге.

Впрочем, не важно, что я говорила, Джеффри рано или поздно выразил бы несогласие и ушел. К этому моменту разрыв между нами проявился как в личной неприязни, так и в разногласиях по политическим вопросам. Джеффри никогда не уходил с головой в лидерство в Палате общин. В Кабинете министров он сейчас являлся силой для обструкции, в партии – средоточием недовольства, а в стране – источником разделения мнений. Вдобавок мы практически с трудом могли находиться в обществе друг друга.

Меня удивили явные причины его отставки. Но в некоторой степени еще более удивительным было то, что он так долго занимал должность, которая ему явно была не по душе. В первой половине дня в четверг 31 октября на совещании Кабинета министров я отчитала Джеффри, возможно, в слишком резкой форме, за работу по подготовке законодательной программы. Мне хотелось знать, почему он так мало говорил от себя лично. Потом я пообедала дома, поработала над текстом выступления для дебатов по официальному обращению к королеве, провела короткую встречу с Дугласом Хердом по вопросу ситуации в Персидском заливе. После этого отправилась на Марсхем-стрит, туда, где в цокольном помещении, расположенном под комплексом министерства по вопросам окружающей среды и министерства транспорта, работал наблюдательный центр по вопросу эмбарго в странах залива.

Не успела я пробыть там и часа, как мне передали сообщение, что Джеффри хочет срочно встретиться со мной в правительственной резиденции. Когда я вернулась на Даунинг-стрит в 17:50, то предо мной предстала сцена, практически идентичная той, свидетелем которой я была при уходе в отставку Найджела Лоусона. Я попросила Джеффри отложить свое решение до утра: мне и так нужно было многое осмыслить. Но он настоял на своем решении. Он сообщил, что уже отменил свою речь, с которой должен был выступать этим вечером перед членами Королевской зарубежной лиги, и известие о его уходе уже вот-вот начнет распространяться. Итак, были подготовлены бумаги, и о его отставке было объявлено. В некотором смысле его уход стал облегчением. Но я не сомневалась в плачевных политических последствиях этого решения.

Могли вновь пойти разговоры о кампании, разворачиваемой Майклом Хезелтайном в гонке за лидерство. И невозможно было понять, что сам Джеффри задумывал. Но, вполне возможно, он не стал бы молчать. Возникла большая необходимость провести перестановку в Кабинете министров после его ухода, так, чтобы это восстановило мой авторитет и сплотило партию. Это было непросто, тем более что при данных обстоятельствах эти две задачи могли идти вразрез друг с другом. Однако у меня не было возможности обсудить это сейчас со своими советниками, поскольку я должна была провести прием на Даунинг-стрит в честь «Лорд Тэвернерс», благотворительной организации, в деятельности которой принимал участие Дэнис.

Но при первой же возможности я отлучилась и отправилась в свой кабинет, где уже собрались Кен Бейкер, Джон Уэйкхем и Элистер Гудлэд, замещающий главного организатора парламентской фракции Тима Рентона, для обсуждения плана действий. У меня уже сложился в голове подходящий вариант: Норман Теббит должен снова войти в состав кабинета министров в качестве министра образования. Он был упрямый, четкий и надежный. Кроме того, он мог стать превосходным министром образования, способным убедить страну в необходимости принятия программы, а также сбить с толку Лейбористскую партию.

Мы не смогли дозвониться до него тем вечером, но связались с ним утром в пятницу 2 ноября, и он согласился прийти и обсудить это. Как я и опасалась, убедить его не удалось. Он покинул Кабинет министров по причине необходимости ухода за женой, и это было для него важнее всего остального. Он готов был оказывать мне любую поддержку со стороны, но не мог вернуться в правительство.

Когда Норман ушел, ко мне на встречу пришел Тим Рентой, «главный кнут», только что вернувшийся в Лондон. Он решительно выступал за то, чтобы Уильям Уолдергрейв, относившийся к левому крылу партии, вошел в состав Кабинета министров. Уильям отличался умом и надменностью (копия Нормана Сен-Джон-Стиваса, только без острот), и он выглядел в меньшей степени как союзник. Но я никогда не отдаляла талантливых деятелей из Кабинета министров за все время премьерства на основании того, что их видение как-то отличалось от моего, и даже в такой ситуации, в которой мы находились, я не собиралась так делать. Я попросила его заняться министерством здравоохранения.

Мне еще хотелось видеть новое лицо в министерстве образования, сфере, представляющей такое большое значение, но где проблемы Джона Макгрегора как плохого оратора нам обходились так дорого. Поэтому я назначила Кена Кларка, еще одного деятеля не из моего крыла партии, но очень энергичного и решительного борца, который мог быть полезен как в драке, так и в избирательной гонке. Джона Макгрегора я перевела на прежнее место Джеффри. Он стал лидером Палаты общин. Эти назначения были восприняты благосклонно, и, по-видимому, мне удалось достичь цели и сплотить партию.

Однако вскоре растаяли любые перспективы того, что все когда-нибудь вернется в старое русло. Субботу 3 ноября я провела в загородной резиденции в Чекерсе, работая со своими помощниками над составлением речи для обращения к королеве, обращения, которое, безусловно, в свете отставки Джеффри приобрело новую значимость. Этим вечером Бернард Ингхем связался со мной по телефону, чтобы огласить открытое письмо, которое написал Майкл Хезелтайн в адрес председателя своего избирательного округа.

В документе говорилось, что правительству якобы необходимо наметить новый курс относительно Европы. На самом деле это был первый публичный шаг разворачиваемой Хезелтайном кампании в гонке за лидерство. Воскресные газеты (от 4 ноября) наперебой писали об избирательной кампании. Также в них упоминались первые результаты опросов общественного мнения, проведенных после выхода Джеффри в отставку. Неудивительно, что они были удручающими. Согласно одному из них, лейбористы шли впереди с отрывом на 21 %.

Этот день я провела за работой над еще одной речью, по вопросам окружающей среды, с которой мне нужно было выступать во вторник в Женеве. По возможности каждый понедельник первую половину дня я посвящала тому, чтобы встретиться с Кеном Бейкером и рабочей группой Центрального совета и рассмотреть план на предстоящую неделю. Также во время обеда я обсуждала политическую ситуацию с Кеном, с руководителями коммерческих предприятий и некоторыми коллегами из Кабинета министров. В этот понедельник наша беседа коснулась широкого круга вопросов, за исключением одного, волновавшего всех: стоит ли ожидать борьбы за пост лидера партии.

Судя по британским газетам, подтверждалось ощущение, что Майкл, возможно, перегнул палку в видении ситуации, содержащемся в его открытом письме. Если он теперь не вступился бы в гонку за лидерство, его бы обвинили в трусости. А если он начал бы борьбу, то скорее всего потерпел бы поражение, несмотря на тот резонанс, который произвела отставка Джеффри. В такой обстановке проходила наша дискуссия с Питером Моррисоном, моим парламентским секретарем, и председателем «Комитета-22» Крэнли Онслоу, состоявшаяся во второй половине дня во вторник (6 ноября) после моего краткого визита в Женеву для выступления на Всемирной климатологической конференции.

Мы все были обеспокоены тем, что недоговоренность вокруг лидерства причиняла большой ущерб партии и правительству. Вероятно, лучше было попытаться довести дело до конца и оперативно решить все вопросы по участию в выборах лидера, если таковые потребуются. Конкурс за пост лидера должен быть проведен в течение двадцати восьми дней после открытия новой парламентской сессии, но назначать точную дату мог только лидер партии после консультации с председателем «Комитета-22».

Соответственно, мы договорились о том, что предложим назначить конечный срок подачи заявок от кандидатов на четверг 15 ноября, а датой проведения первого тура сделать вторник 20 ноября. Суть была в том, чтобы у меня была возможность отправиться на встречу на высшем уровне СБСЕ в Париже после окончания первого голосования. Недостатком, безусловно, было то, что я не смогла бы присутствовать в Вестминстере, чтобы заручиться поддержкой парламентариев. Но мы с Питером Моррисоном не подразумевали, что мне придется проводить агитационную работу от своего имени. Как оказалось, это было неверным решением.

Но важно понимать, на чем оно основывалось. Во-первых, было бы абсурдом, если бы премьер-министр после одиннадцати с половиной лет у руля власти вдруг повел себя так, словно впервые выдвигает свою кандидатуру. Члены партии – тори знали, кто я, что сделала для партии и во что верила. Если они до сих пор не были убеждены, мне вряд ли удалось бы внушить им еще какие-либо доводы. Из недели в неделю я выслушивала жалобы членов партии; но сейчас я не могла бы уверенно сказать отдельно взятому члену парламента, обеспокоенному введением районного налога, что меня убедили его высказывания и я намерена поставить крест на всей схеме. Такого намерения также не было у меня и в мыслях.

Таким образом, это создавало жесткие рамки для агитационной работы, которую мне стоило бы проводить для привлечения еще большего числа голосов в свою поддержку. При этом кандидат, каким являлся Майкл, мог пообещать служебное продвижение тем, кого потеснили на государственной службе, а также сохранность мест тех, кто уже находился на ней. Он бы мог обернуть в свою пользу возмущение среди заднескамеечников. Во-вторых, у меня было чувство, как в 1989 г., что самая успешная кампания та, которую проводят другие от моего имени.

У Питера Моррисона, по моему мнению, был большой опыт работы в Палате общин, и я видела в нем деятеля, способного собрать хорошую команду, которая выступит за меня. Он был из числа первых заднескамеечников, которые настояли на том, чтобы я выдвинула свою кандидатуру в 1975 г. Я знала, что в его лояльности можно не сомневаться. К сожалению, тот безмятежный оптимизм, благодаря которому Питер лучше всех мог поддержать моральный дух в нас всех, никак не годился для того, чтобы разгадать намерения тех избирателей-консерваторов, которые никак не могли определиться. Также я предполагала, что Питер подключит к работе в моей команде других зубров, включая Джорджа Янгера, которому в 1989 г. удалось поработать на славу.

Дебаты по поводу обращения к Ее величеству дали бы мне возможность восстановить свой авторитет и удержать правительство на плаву. Поэтому я с особой тщательностью приступила к работе над речью. В день дебатов (среда 7 ноября) мне пришлось парировать еще один жалкий выпад со стороны Нила Киннока, метаморфозы которого в качестве рыночного социалиста я описала так: «Лидер оппозиции не прочь поговорить о социализме с точки зрения предложения. Мы знаем, что это значит: на любой запрос профсоюзов у лейбористов найдется предложение». Но я также должна была осветить более деликатный вопрос, касающийся отставки Джеффри. И тут было множество подводных камней. В своем заявлении об отставке Джеффри не изложил существенных политических разногласий между нами. Нет, он заострил внимание на чем-то, что описал как «настроение, посетившее меня… во время прошлых выходных в Риме и на этой неделе во вторник в Палате общин».

Поэтому я сочла, что вправе указать в своей речи на то, что «если лидер оппозиции прочтет письмо моего достопочтенного ученого коллеги, ему будет очень трудно найти там существенные политические разногласия во взглядах на Европу между моим достопочтенным ученым коллегой и всеми остальными в наших рядах». Дебаты прошли плодотворно. Но вскоре выяснилось, что Джеффри разозлило мое высказывание. Он, вероятно, чувствовал, что между нами были существенные точки разногласий по политическим вопросам, даже несмотря на то, что он так и не сумел их четко высказать. Но нам удалось этим достичь только временного затишья перед политической бурей, которая должна была разразиться.

К концу совещания кабинета министров в четверг (8 ноября) мы пошли на нетрадиционный шаг и отложили его закрытие, чтобы посвятить время обсуждению политической линии. Кен Бейкер предупредил о вероятности крайне неблагоприятных результатов на дополнительных выборах в округах Бутл и Брэдфорд-Норт. Его опасения подтвердились. Наихудшим результат оказался в Брэдфорд, где мы скатились на третье место. В начале следующего дня (в пятницу 9 ноября) Кен связался со мной по телефону для обсуждения результатов. Я с напускной бодростью ответила: «Думала, что будет хуже». Но все было скверно, причем в самое неподходящее время. О чем действительно заговорили комментаторы, было заявление, сделанное в тот же день Джеффри, что он намерен «изыскать возможность в течение следующих нескольких дней и разъяснить членам Палаты общин те причины, как по сути, так и по форме повлиявшие на [его] трудное решение».

Естественно, предположения о том, что Майкл Хезелтайн решит выдвигать свою кандидатуру, усилились за уик-энд. Действительно, политическая борьба вошла в одну из тех лихорадочных стадий, когда кажется, что события развиваются в направлении к некой переломной, но неизведанной точке кульминации почти помимо воли актеров. И с этим мало что можно было поделать.

Я продолжала придерживаться своего плана. В понедельник (12 ноября), как и неделей раньше, нас с Кеном Кларком волновал только один вопрос во время утреннего совещания касательно плана на предстоящую неделю и во время обеда с коллегами, но никто из нас не желал говорить об этом. Пока никому не было известно, ни что скажет Джеффри, ни даже когда он собирается выступить. Но еще никогда не ждали с таким нетерпением речи, подготовленной Джеффри. Вечером того же дня я произнесла речь на банкете лорд-мэра в Гилдхолле. Я использовала метафору из игры в крикет: она сорвала горячие аплодисменты на этом торжественном вечере, но впоследствии обернулась против меня: «Я все еще в игре, хотя последнее время приходилось отбивать довольно жесткие удары. И если кто еще сомневается, могу вас уверить, больше не будет ни высоких мячей, ни чинимых помех, ни затягивания игры. Мяч будет введен в игру и наберет очки по всему игровому полю».

Теперь мне уже было известно, что Джеффри собирался выступить в Палате общин на следующий день, во вторник 13 ноября, чтобы высказаться относительно своего ухода с поста. Я бы, безусловно, задержалась после сессии вопросов парламентариев, чтобы послушать его. Речь Джеффри была мощным выступлением перед Палатой, самым мощным за всю его карьеру. Если ей и не удалось достичь заявленной цели, разъяснить политические разногласия, которые спровоцировали его отставку, то она смогла добиться истинной цели, а именно, навредить моему положению. По содержанию она была смелой, аналитической, давала простую аргументацию, но при этом была наполнена ядом.

Подавляемый долгое время гнев придал словам Джеффри дополнительную силу, чего раньше ему не удавалось. Он обратил спортивную метафору против меня с мастерством, свойственным королевскому адвокату, заявив, что мои недавние высказывания относительно твердого экю подрывали положение министра финансов и председателя Английского банка: «Это скорее похоже на перевод игроков на линию приема подачи, где они обнаружат – уже после ввода первых мячей в игру, – что капитан сломал их биты еще до начала матча». Он зло высмеивал мои принципиальные доводы против ухода Европы в сторону федерализма, которые, по его мнению, являлись не более чем проявлением самодурства. А его завершающая фраза: «пришло время, когда остальные должны пересмотреть свою реакцию на трагический конфликт представлений о лояльности, который я, пожалуй, слишком долго пытался преодолеть», стала открытым приглашением Майклу Хезелтайну выдвинуть свою кандидатуру против моей.

Слушание это обвинительного заключения было довольно впечатляющим, приблизительно так чувствует себя обвиняемый, когда слышит речь прокурора, подводящего дело под статью, которая предусматривает в качестве наказания смертную казнь. Ибо на меня были устремлены не менее пристальные взоры, чем на Джеффри. И пусть весь мир заслушивался им, но при этом наблюдал за мной. Но под маской самообладания, глубоко внутри у меня кипели эмоции.

Я нисколько не сомневалась в том, что его речь серьезно расшатывала мое положение. Какая-то область моего сознания продолжала производить обычные политические расчеты, чтобы понять, как нам с коллегами следовало реагировать на это в кулуарах. Майклу Хезелтайну не просто вручили приглашение войти в списки кандидатов: ему предоставили еще и оружие. Как мы могли бы сдержать этот натиск? Но где-то в отдаленных уголках сознания, пытающегося разобраться в ситуации, я испытывала боль и потрясение.

Вероятно, из-за раздражительности, ставшей краеугольным камнем наших взаимоотношений с Джеффри в последние годы, у меня и возникла эта бессмысленная реакция уязвленности. Но какой бы ни была наша неприязнь, она высказывалась за закрытыми дверьми, хоть изредка это и становилось достоянием политической светской хроники. На публике я его активно поддерживала как на посту министра финансов, так и на посту министра иностранных дел. Воспоминания о тех сражениях, которые мы прошли с ним плечом к плечу за годы, когда мы были членами теневого правительства, и позднее в начале 1980-х, заставили меня сохранить за ним кресло в Кабинете министров. Но пристальное внимание к моим личным политическим интересам по вопросам Европы, обменного курса и по ряду других проблем заставили меня заменить его тем, чьи взгляды более или менее находились в русле моего видения.

А вот он не поддался подобному влиянию тех воспоминаний и целенаправленно пошел в наступление на коллегу таким варварским способом, к тому же при всеобщем обозрении. Отныне Джеффри Хау будут помнить не за стойкость на посту министра финансов, не за умелую дипломатию на посту министра иностранных дел, а за этот заключительный акт глумления и вероломства. Поистине тот искрометный талант, с которым он вонзил свой кинжал, давал повод утверждать, что он сам, в конечном счете, и стал тем персонажем, кому был нанесен смертельный удар. В первой половине дня на следующий день (в среду 14 ноября) меня вызвал по телефону Крэнли Онслоу и сообщил, что он получил официальное уведомление о намерении Майкла Хезелтайна выдвинуть свою кандидатуру на пост лидера партии.

Дуглас Херд предлагал выставить мою кандидатуру, Джон Мейджор поддержал его. Все это должно было стать демонстрацией единой поддержки членов Кабинета министров, направленной на выдвижение моей кандидатуры. Питер Моррисон быстро собрал команду в поддержку моей кандидатуры на выборах и привел ее в полную боевую готовность, хотя кое-кто впоследствии утверждал, что это была слишком энергичная метафора. Ключевыми фигурами стали Джордж Янгер, Майкл Джоплинг, Джон Мур, Норман Теббит и Джерри Нил. Членов партии собирались опрашивать по отдельности относительно их взглядов, с тем, чтобы мы понимали, кто нас поддерживал, кто сомневался, а кто был нашим оппонентом. Вести учет должен был Майкл Нойберт. С оппонентами дальше работать не стали бы, а вот сомневающихся должны были агитировать те члены избирательной команды, кто казался наиболее основательным.

Меня убедили в том, что в качестве основной платформы для изложения позиции нужно использовать интервью для газетчиков. Так, вечером в четверг (15 ноября) я дала интервью Майклу Джонсу из «Санди таймс» и Чарльзу Муру из «Санди телеграф». Также я не отступилась от европейского вопроса, который вновь был открыт благодаря выступлению Джеффри. Безусловно, я сказала, что прежде чем ставить какой-то вопрос о введении в стране единой валюты, необходимо будет провести референдум. Это конституционный вопрос, а не только экономический, и отсутствие прямой консультации с народом было бы незаконным. Когда мне дали пояснение по всем основным моментам кампании в поддержку моей кандидатуры, все выглядело замечательно. К сожалению, оставалось неясным, сколько времени основные участники моей команды смогли бы уделять кампании. Питер обратился к Норману Фоулеру с тем, чтобы получить его согласие на участие в предвыборной кампании, но вскоре Норман выбыл, сославшись на прошлую дружбу с Джеффри Хау. Джордж Янгер накануне назначения на должность председателя Королевского банка Шотландии с головой ушел в свои коммерческие дела. Майкл Джоплинг тоже вышел из игры. Джон Мур чуть ли не постоянно находился за границей. Впоследствии некоторые из моих более молодых партийных сторонников из группы «Назад пути нет», обеспокоенных ходом моей избирательной кампании, записались в качестве помощников и прилагали все усилия для ее продвижения. Мы были рады их помощи – но почему, собственно, она понадобилась? Это должно было стать настораживающим знаком. Но кампания была запущена, и я продолжала придерживаться плана в своем ежедневнике: пятницу, 16 ноября, провела с визитом в Северной Ирландии. А тем временем кампания Майкла Хезелтайна шла полным ходом. Он дал обещание фундаментально пересмотреть принцип районного налога и говорил о необходимости перевести стоимость услуг, таких как образование, в центральный налоговый фонд. Как я уже отмечала на собраниях Палаты общин, это могло означать дополнительные 5 пенсов к подоходному налогу или крупное снижение других государственных расходов – ну, или бюджетный дефицит, подобный тому, когда мы четыре года были свидетелями излишка и урегулирования задолженности. Теперь я обрушилась на подход Майкла в интервью Саймону Дженкинсу в «Таймс», в котором заострила внимание на глубоко укоренившихся корпоративных и интервенционистских взглядах своего оппонента. Интервью было опубликовано в понедельник и сразу же получило критические отзывы в некоторых кругах, охарактеризовавших его как слишком агрессивное. Но в этом и близко не было ничего личного. Мы с Майклом Хезелтайном принципиально расходились во взглядах по всем вопросам, которые входят в сферу внутриполитической борьбы. Членам партии следовало напомнить, что это было соперничество как двух видений, так и двух характеров. А их нежелание думать о том, что было поставлено на карту (если только это не касалось сохранности собственных мест), было признаком замешательства и легкомыслия. Вечером в субботу (17 ноября) в Чекерсе мы с Дэнисом принимали за ужином друзей и советников: Питера Моррисона, супругов Бейкеров и Уэйкхем, Аластера Макэлпайна, Гордона Риса, супругов Белл и Нойберт, мистера и мисс Нил, Джона Уиттингдейла (моего политического секретаря) и, конечно, Марка и Кэрол. (Джордж Янгер не смог присутствовать, так как находился на другом мероприятии в Норфолке.) Моя команда предоставила цифры с разбивкой, и они выглядели вполне благоприятно. Питер Моррисон сказал мне, что, по его мнению, было 220 голосов «за», 110 «против» и 40 воздержавшихся, то есть это будет легкая победа. (Чтобы одержать победу в первом раунде, мне нужно было набрать преимущество не менее 15 % из числа тех, кто имеет право участвовать в голосовании.) Даже с поправкой на «фактор лжи» мое положение было бы неплохим. Однако меня это не убедило, и я ответила Питеру: «Помню, Тэд думал так же. [Прим. перев.: Эдвард Хит, премьер-министр в 1970–1974 годах, лидер консерваторов; не сумев привести партию к победе на двух подряд выборах, он поплатился за это постом лидера.] Не доверяйте нашим цифрам – бывает, кое-кто на бумаге поддерживает обе стороны». Остальные, казалось, испытывали больше уверенности и даже подробно обсуждали вопрос, что можно сделать для сплочения партийных рядов после моей победы. Я надеялась, что они окажутся правы. Но инстинкт подсказывал мне совсем другое. На следующий день (в воскресенье 18 ноября) я отправилась на встречу на высшем уровне СБСЕ в Париж. Оно ознаменовало официальное – но, к сожалению, не фактическое – начало той новой эры, которая, по выражению президента Буша, являлась «новым международным порядком». В Париже были достигнуты решения, имевшие далеко идущие последствия для формирования Европы после окончания «холодной войны». К ним относились глубокое взаимное сокращение обычных вооруженных сил в рамках ОВСЕ, принятие европейской «великой хартии», гарантировавшей политические права и экономические свободы (идея, которую я особо приветствовала) и создание механизмов СБСЕ для содействия примирению, предотвращения конфликтов, способствования проведению свободных выборов и поощрения консультаций между правительствами стран и парламентариями. Как обычно, у меня состоялся ряд двусторонних встреч с главами правительств. Центральной темой почти всех дискуссий была обстановка в Персидском заливе, однако мои мысли постоянно возвращались к происходящему в Вестминстере. В понедельник (19 ноября) я позавтракала вместе с президентом Бушем, подписала от имени Соединенного Королевства исторический договор о сокращении обычных вооруженных сил в Европе, присутствовала на первом пленарном заседании СБСЕ, а в конце дня присоединилась к другим лидерам стран во время торжественного ужина в Елисейском дворце. Во второй половине дня я выступала с речью, обращенной к участником этой встречи и в которой я оглядывалась назад на долгосрочные блага Хельсинкского процесса, акцентировала неуклонно важное значение прав человека и верховенства права, а также указывала на их связь с экономической свободой и высказала предостережение против попыток понизить статус НАТО, являвшегося «оплотом западной обороны». Позднее я поговорила с Генеральным секретарем ООН относительно ситуации в заливе, после чего составила компанию канцлеру Колю за ужином в посольстве Великобритании. Со свойственной ему прямолинейностью Гельмут Коль начал непосредственно с обсуждения выборов лидера партии. Мой собеседник высказался за то, чтобы обсудить эти трудные вопросы, а не закупоривать их. Он собирался посвятить весь вечер нашей встрече, чтобы продемонстрировать свою абсолютную поддержку. Невозможно было представить, что я лишусь поста. Учитывая существовавшие между мной и канцлером разногласия в вопросе будущего курса Европейского сообщества, а также то, что мой уход устранил бы препятствие на его пути – что на самом деле и случилось, – это был хороший жест с его стороны. На следующий день я должна была узнать о результатах первого голосования. Питер разговаривал со мной по телефону вечером в понедельник, и он все еще излучал уверенность. По плану он должен был выехать в Париж, чтобы принести мне «хорошие известия», о которых ему должны были сообщить по телефону из кабинета главного организатора парламентской фракции. Также было согласовано, что именно мне следовало делать и говорить в случае различных сценариев: от победы с подавляющим большинством голосов до поражения в первом же туре. Поскольку я понимала, что ничего помимо уже сделанного я не могу предпринять, то направила всю энергию на мероприятия, запланированные на вторник: на встречах с другими главами правительств и слушаниях СБСЕ. В первой половине дня (вторник 20 ноября) у меня состоялись беседы с президентом Горбачевым, президентом Миттераном и президентом Озалом, а также я поужинала с премьер-министром Нидерландов Руудом Любберсом. После обеда я побеседовала с болгарским президентом Желевым, который высказал мнение, что мы с президентом Рейганом несли общую ответственность за содействие приходу свободы в восточную часть Европы и что об этом никогда не забудут. Вероятно, нужно было быть лидером страны, разрушенной за несколько десятилетий коммунистического террора, чтобы оценить значимость и понять причины произошедшего в мире. Заседания СБСЕ второй половины дня закончились в 16.30. После перерыва на чай и небольшого обсуждения с советниками относительно событий этого дня я отправилась в свои резидентские покои, чтобы сделать прическу. Сразу после 18 часов я отправилась в комнату, где все было организовано для того, чтобы я могла ожидать результатов голосования. Там собрались Бернард Ингхем, Чарльз Пауэлл, британский консул сэр Юэн Фергюссон, а также Крофи{ Крофи – личный помощник Маргарет Тэтчер Синтия Крофорд. (Прим. перев.)} и Питер. Питер был на линии с главным организатором парламентской фракции, а Чарльз оставался на другой линии с Джоном Уиттингдейлом, находившимся в Лондоне. Я присела за стол спиной к остальным и занялась кое-какими рабочими делами. Первым о результатах узнал Чарльз, хотя я тогда об этом не подозревала. Когда я его не могла увидеть, он с грустью показал всем опущенный большой палец, но дождался, пока Питер официально не огласит новость. Затем я услышала, как Питеру Моррисону передали информацию из офиса «главного кнута». Он зачитал вслух данные: я набрала 204 голоса, Майкл Хезелтайн – 152, и было 16 воздержавшихся. «Совсем не так обнадеживающе, как мы надеялись», – сказал Питер, явно перегнув палку на этот раз с пессимизмом, и передал мне записку с результатами. Я сразу сложила в уме цифры. Мне удалось обогнать Майкла Хезелтайна и набрать очевидное преимущество в парламентской фракции партии (безусловно, я набрала больше голосов в поражении, чем Джон Мейджор позднее наберет в победе) – но при этом я не получила достаточного перевеса, чтобы избежать второго тура голосования. Повисла короткая пауза. Молчание нарушил Питер Моррисон, который пытался дозвониться в комнату Дугласа Херда в нашем крыле резиденции, но узнал, что Дуглас как раз разговаривал с министром финансов Джоном Мейджором, находившимся в ГрейтСтьюкли, где он восстанавливал силы после перенесенной операции по удалению зуба мудрости. Через несколько минут нас соединили с Дугласом, и тот сразу же явился на встречу со мной. Я не просила его о том, чтобы он поддерживал меня и дальше. Он заявил, что мне следует идти во второй тур, и пообещал, что и он сам, и Джон Мейджор будут и впредь оказывать мне поддержку. Он выполнил свое обещание, оказав поддержку не только на словах, и я обрадовалась тому, что у меня был такой хороший друг. После того как я его поблагодарила и обсудила кое-что, как и было запланировано, я вышла к представителям прессы и огласила свое заявление:

«Добрый вечер, господа. Естественно, мне очень приятно, что меня поддержало больше половины парламентской фракции партии, и я разочарована, что этого оказалось недостаточно для победы в первом же туре, поэтому я подтверждаю свое намерение выдвинуть свою кандидатуру для участия во втором туре».

После меня выступил Дуглас:

«Я бы хотел вкратце прокомментировать результаты голосования. Как и прежде, премьер-министр пользуется моей полной поддержкой, и мне жаль, что этот неконструктивный, неоправданный конкурс должен затянуться подобным образом».

Я вернулась в свой кабинет и сделала ряд телефонных звонков, и позвонила и Дэнису. Что тут скажешь? Угрозы были и без того очевидными, да и по телефону не поговоришь по душам, чтобы решить, что делать. Тем более в Лондоне уже все знали из сделанного мной заявления о том, что я решила продолжить гонку за лидерство. Я переоделась, сняв черный шерстяной костюм с коричнево-черным воротником, который был на мне, когда пришли плохие известия. У меня было чувство некой растерянности, хотя, вероятно, я не так сильно расстроилась, как мне самой казалось. Дело в том, что какие-то другие наряды, которые вызывают грустные воспоминания, я больше не достаю, а этот костюм до сих пор ношу. Но сейчас мне нужно было переодеться в вечернее платье для участия в торжественном ужине, который нас ожидал после просмотра балетной постановки в Версальском дворце. Я направила президенту Миттерану сообщение, предупредив о том, что могу задержаться, и просила, чтобы они начинали вечер без меня.

Перед тем как отправиться в Версаль, я встретилась со своей давней подругой Элинор Гловер, в доме которой в Швейцарии я провела столько восхитительных часов во время отпуска – она заехала из своей парижской квартиры, чтобы проведать меня. Мы поговорили буквально пару минут в консульской гостиной. Сопровождавшая ее служанка Марта сказала, что «на это указывали карты». Мне подумалось, что от Марты было бы больше проку в моей избирательной команде. В 20.00 я отбыла из консульства вместе с Питером Моррисоном, и машина на бешеной скорости промчала нас по пустынным улицам Парижа, расчищенным в ожидании двух президентов: Буша и Горбачева. Но мыслями я была в Лондоне. В моем представлении, у нас еще оставался шанс, если бы темпы кампании были удвоены и если бы все потенциальные сторонники подталкивали к борьбе за мою кандидатуру. Я твердила о необходимости этого, заостряя особое внимание Питера: «Нам нужно побороться». Минут через двадцать мы прибыли в Версаль, где меня ожидал президент Миттеран. «Мы никак не могли начать без вас!» – воскликнул президент и с неотразимой галантностью сопроводил меня во дворец так, словно я только что одержала победу на выборах, а не была на полпути к поражению. Можно было представить, что мое внимание было далеко от представления. Даже последовавший за этим торжественный ужин – как всегда запоминающееся событие за столом президента Миттерана – мне было трудно высидеть. Газетчики и фотографы ждали, когда мы будем расходиться, и особый интерес у них вызывала моя персона. Понимая это, Джордж и Барбара Буш, которые как раз собирались покинуть дворец, подхватили меня, чтобы я в их компании вышла наружу. Это было одним из тех небольших добрых жестов, которые напоминают о том, что даже силовая политика опирается не только на силу. Сейчас из Парижа велась подготовка к моему возвращению в Лондон. Я должна была присутствовать на церемонии подписания финального документа встречи в верхах, но отменила ранее запланированную пресс-конференцию, чтобы пораньше вернуться в Лондон. Была организована встреча с Норманом Теббитом и Джоном Уэйкхемом, и к ним позднее должны были присоединиться Кен Бейкер, Джон Макгрегор, Тим Рентой и Крэнли Онслоу. Тем временем проводились три исследования общественного мнения. Необходимо было поработать над моей избирательной кампанией: Норман Теббит должен был оценить поддержку членов парламентской фракции партии, Тим Рентой должен был сделать то же среди «главных кнутов», а проводить агитационную работу в Кабинете министров должен был Джон Макгрегор. Последняя задача фактически должна была войти в обязанности Джона Уэйкхема, но поскольку он готовился объявить о приватизации энергосбытовых компаний, он делегировал эту задачу Джону Макгрегору. Я понимала, что в это время в Лондоне остальные министры готовились отказаться от дальнейшей поддержки. Но первым признаком происходящего стало известие, поступившее на следующее утро из моей личной канцелярии: по моей просьбе они связались с Питером Лилли – ярым тэтчеристом, которого я назначила на пост министра торговли и промышленности, где он сменил Ника Ридли, – и попросили его помочь сделать наброски для речи, с которой я должна выступить в четверг на дебатах по вотуму недоверия. Очевидно, Питер ответил, что не видел в этом никакого смысла, поскольку положение у меня было незавидное. Услышав это из такого источника, я расстроилась так, что невозможно выразить словами. Все шло к тому, что все окажется еще ужаснее, чем можно было представить в самых кошмарных снах.

Я прибыла на Даунинг-стрит незадолго до полудня (в среду 21 ноября). По предложению Питера Моррисона я согласилась провести по возвращении встречу с каждым членом Кабинета министров по отдельности. Все было организовано для этого, когда я уже вернулась в Лондон, где первые впечатления оказались обманчивыми. Персонал правительственной резиденции на Даунинг-стрит приветствовал меня аплодисментами, а один сторонник прислал тысячу красных роз, и в течение всего долгого дня букеты продолжали прибывать, так что по коридорам и лестницам было невозможно пройти из-за охапок цветов. Я прошла в свою комнату, чтобы увидеться с Дэнисом. Чувства никогда не заглушали честности между нами. Он отговаривал меня от участия во втором туре. «Не ходи туда, любимая», – сказал он. Но интуиция мне подсказывала, что нужно продолжить борьбу. Мои друзья и сторонники рассчитывали на то, что я буду бороться, и ради них я должна была пойти дальше, пока оставался хоть один шанс на победу. Но правда ли, что он оставался? Через несколько минут я прошла в свой кабинет с Питером Моррисоном, и там к нам вскоре присоединились Норман Теббит и Джон Уэйкхем. Норман сказал, что было очень трудно понять, как распределялись голоса между членами партии, но многие были готовы пойти в поддержке моей кандидатуры до конца. Самым слабым мое положение оставалось среди министров Кабинета. Целью должно было стать не допустить победы Майкла Хезелтайна, и, по мнению Нормана, у меня был хороший шанс добиться этого. В свою очередь, я не стала кривить душой. Я высказала мнение, что если бы мне удалось добиться полного урегулирования кризиса в Персидском заливе и снизить инфляцию, то у меня была бы возможность самой выбрать время для ухода с поста. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что это было некой кодовой фразой, которая давала им понять, что я собираюсь подать в отставку вскоре после следующих выборов. Но мы должны были проанализировать и другие возможности. Если победа Майкла Хезелтайна является немыслимой, кто действительно мог бы остановить его? Ни Норман, ни я не были уверены, что Дуглас смог бы выиграть у Майкла. Вдобавок, как бы высоко я ни ценила характер Дугласа и его способности, у меня были сомнения относительно его возможности продолжить тот политический курс, в который я верила. А для меня это было особо важным вопросом – и, безусловно, именно это соображение подтолкнуло меня к тому, чтобы благосклонно воспринять кандидатуру Джона Мейджора. Но что он? Если я отзову свою кандидатуру, смог бы он одержать победу? Его перспективы оставались в лучшем случае пока неопределенными. Итак, я сделала вывод, что продолжение борьбы для меня было бы верным вариантом.

Джон Уэйкхем сказал о необходимости задуматься о более широком совещании, которое должно было вскоре начаться. Мне нужно было подготовиться к участию в слушании аргументов относительно возможности того, что в случае моего вступления в борьбу я подвергнусь порицанию. В первый раз я заслушала аргументы в тот день, однако он был не последним. После этого мы с Норманом, Джоном и Питером направились в зал заседаний Кабинета министров, где к нам присоединились Кен Бейкер, Джон Макгрегор, Тим Рентой, Крэнли Онслоу и Джон Мур. Кен открыл дискуссию, сказав, что ключевая проблема состояла в том, как остановить Майкла Хезелтайна. С его точки зрения, я была единственным человеком, кто мог бы это сделать. Дуглас Хёрд был крайне не согласен вести агитационную работу, и в любом случае он представлял старое крыло партии. Джон Мейджор смог бы привлечь больше поддержки: его взгляды находились в русле моего видения, и у него было мало недругов, однако ему недоставало опыта. Кен сказал, что для моей победы требовалось выполнение двух условий: серьезный пересмотр избирательной кампании и мое обещание радикально взглянуть на вопрос районного налога. Он отсоветовал проводить громкую кампанию с использованием средств массовой информации. Затем Джон Макгрегор сообщил о том, что провел агитацию среди министров Кабинета, а те, в свою очередь, дали консультации парламентским заместителям по линии своих ведомств. Он сказал, что было очень небольшое количество министров, которые вполне могли переменить свои убеждения, но коренной проблемой являлось то, что они не верили в мой конечный успех. Они были обеспокоены тем, что, оказывая мне поддержку, подрывали свое положение. На самом деле, как я узнала впоследствии, это не давало полного представления о реальном положении дел. Джон Макгрегор выявил значительное меньшинство кабинетных министров, поддержкой которых нельзя было заручиться наверняка: либо по причине их реального желания моей отставки, либо в силу их искренней уверенности в том, что мне не удастся вырвать победу у Майкла Хезелтайна, либо из-за предпочтения альтернативного кандидата. Он не мог открыто сообщить эту информацию в присутствии Тима Рентона, а тем более Крэнли Онслоу, и не обратился ко мне с этими данными заранее. Это было важно, ведь если бы мы представили реальную картину чуть раньше, мы бы дважды подумали, прежде чем просить каждого министра в отдельности оказать поддержку. Обсуждение продолжалось. Тим Рентой выдал, по своему обыкновению, неутешительную оценку. Он сообщил, что в офис главного организатора парламентской фракции поступило множество сообщений от заднескамеечников и министров: там говорилось о том, что мне следовало отказаться от участия в конкурсе. Все они выражали сомнение в том, что я могла одержать победу над Майклом Хезелтайном, и хотели выдвижения кандидата, вокруг которого сплотилась бы партия. Затем он сказал, что Уилли Уайтлоу просил о встрече с ним. Уилли был обеспокоен тем, что во втором голосовании я могу подвергнуться порицанию – как трогательно, что столько людей вокруг переживало относительно того, не будут ли меня порицать, – и еще он боялся, что даже в случае моей победы с небольшим перевесом сплотить партию мне будет непросто. Он не хотел, чтобы ему была отведена роль серого кардинала. Но, если бы его попросили, он бы пришел на встречу со мной в качестве друга. Крэнли Онслоу сказал, что комитет не давал ему послания о том, что мне следовало бы покинуть пост – скорее дело обстояло наоборот; они также не хотели передавать послания Майклу Хезелтайну. В сущности, учитывая, что предстояло голосование и результаты его были неясны, «Комитет-22» объявлял о своей нейтральной позиции. Крэнли выразил собственное мнение, что качество администрации под руководством Хезелтайна отличалось бы в худшую сторону по сравнению с качеством управления действующей администрации. Что касается вопросов, то он не был уверен, что взгляд на Европу являлся главной проблемой. Большинство людей волновалось относительно районного налога, и он надеялся, что в этом вопросе можно было бы значительно продвинуться. Я вставила краткую реплику о том, что за пять дней вряд ли сотворю чудеса, доставая кроликов из шляп. Джон Макгрегор меня поддержал: сейчас я не могла с той же уверенностью пообещать радикальный пересмотр принципа районного налога, каким бы удобным ни казался такой ход. Джон Уэйкхем сказал, что важнейшим вопросом являлось то, можно ли было найти кандидата с более высокими шансами одержать победу над Майклом Хезелтайном. Но никаких признаков этого он не видел. Соответственно, все сводилось к необходимости укрепить мою избирательную кампанию. Кен Бейкер и Джон Мур высказали свои мнения относительно тех, кого мне нужно было убеждать. Кен отметил, что люди, опасавшиеся моего провала, являлись моими наиболее последовательными сторонниками – это люди, такие как Норман Ламонт, Джон Гаммер, Майкл Хауард и Питер Лилли. Джон Мур подчеркнул, что для успеха мне потребуется от министров, в частности от младших министров, полная готовность поддержать мою кандидатуру. Под конец обсуждения явился Норман Теббит. Он считал, как и Крэнли, что в гонке за лидерство вопрос Европы был менее актуален: районный налог – вот единственный важнейший вопрос политики, по которому Майкл делал предвыборные обещания, вызвавшие особую благосклонность у членов партии в северозападных округах. Несмотря на это, Норман решительно заявил, что я могу собрать больше голосов против Майкла, учитывая, что большинство высокопоставленных коллег склонялись в мою сторону. Я подвела итог совещанию, сказав, что обдумаю все, что было высказано в его ходе. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что эти совещания ослабили мою решимость приступить к действию. Но я пока еще склонялась к тому, чтобы продолжить борьбу. При этом я была убеждена, что решение будет принято на совещании с коллегами из Кабинета министров, которое должно было состояться в тот вечер. Но до этого я должна была выступить в Палате общин с заявлением о решениях, принятых на встрече в верхах в Париже. На выходе из правительственной резиденции на Даунинг-стрит я выкрикнула собравшимся на улице журналистам: «Я продолжаю борьбу, я борюсь за победу», – и интересно, что позднее в новостях я выглядела гораздо увереннее, чем чувствовала себя на самом деле.

Выступление с заявлением было непростым испытанием – но только не для представителей оппозиции. Всех больше интересовали мои намерения, а не то, что я скажу. После выступления я вернулась в свой кабинет в Палате общин, где меня встретил Норман Теббит. Настало время, пожалуй, давно настало, лично заручиться поддержкой в отношении моей борьбы за лидерство. Мы с Норманом прошли в чайную комнату Палаты общин, чтобы там пообщаться.

Я раньше не ощущала ничего подобного этой атмосфере. То и дело приходилось выслушивать: «Майкл два или три раза просил меня проголосовать за него. С вами мы увиделись впервые». Члены партии, которых я долгие годы хорошо знала, казалось, были загипнотизированы лестью и обещаниями Майкла. По крайней мере, так мне казалось. Потом я поняла, что многие из них являлись моими сторонниками, недовольными тем, что агитационная работа перед выборами была вялой. Это было некое чувство безысходности из-за того, что мы, по всей вероятности, опустили руки. Я вернулась в свой кабинет. Сейчас у меня не осталось иллюзий относительно всей серьезности положения. Если и была надежда, то она заключалась в том, чтобы перевести всю кампанию на новые рельсы, несмотря на такой поздний этап.

Соответственно, я попросила Джона Уэйкхема, который, по моему мнению, обладал авторитетом и знаниями для этого, взять эту ответственность на себя. Он согласился, хотя сказал, что ему понадобятся помощники: после взрыва в Брайтоне он так до конца и не восстановил физическую форму. Поэтому он собирался попросить Тристана Гарела-Джонса и Ричарда Райдера (оба принимали непосредственное участие в кампании за пост лидера 1989 г.) стать его главными помощниками. Также я провела встречу с Дугласом Хердом и официально попросила выдвинуть мою кандидатуру во второй тур голосования. Он согласился без раздумий.

Затем я позвонила домой Джону Мейджору. Я сказала ему, что решила снова выдвинуться и что Дуглас собирался внести мою кандидатуру на рассмотрение. Я попросила Джона поддержать выдвижение моей кандидатуры. Повисла секундная пауза. Явно ощущалось замешательство. Джон, вне всяких сомнений, чувствовал себя плохо после удаления зуба мудрости. Потом он сказал, что согласен, раз я так хочу. Уже позднее, когда я агитировала своих сторонников голосовать за кандидатуру Джона на посту лидера партии, я настаивала на том, чтобы он не испытывал сомнений. Но мы оба знали, как все было в реальности.

Затем я отправилась в Букингемский дворец на аудиенцию у королевы, в ходе которой я проинформировала ее, что буду выдвигать свою кандидатуру на второй круг голосования, и действительно все еще была намерена сделать это. Когда я вернулась к себе в кабинет в Палате общин, я собиралась встретиться с членами Кабинета министров по отдельности. Безусловно, можно было активнее поработать с заднескамеечниками, чтобы убедить их напрямую поддержать меня в ходе второго голосования. Но после прошлых совещаний я была полна решимости мобилизовать министров Кабинета, чтобы они не только выразили формальную поддержку, но и провели бы агитацию и убедили младших министров и заднескамеечников поддержать меня на выборах.

Впрочем, обращаясь к ним с просьбой о поддержке, я оказывалась зависимой от них. Если значительное число коллег из Кабинета министров не подтвердили бы свою приверженность, то впоследствии этот факт невозможно было бы скрыть. Положение премьер-министра, которому известно о том, что его Кабинет министров отказался поддержать его кандидатуру, будет подорвано без возможности восстановления. Я знала, и, уверена, они также знали, что ни на час не задержусь на Даунинг-стрит, если лишусь реального авторитета. С Сесилом Паркинсоном мы уже виделись, когда я вернулась из чайной комнаты. Он сказал, что мне нужно оставаться в гонке, что я могу рассчитывать на его безоговорочную поддержку, а также, что борьба будет упорной, но я смогу вырвать победу.

Ник Ридли, который не являлся членом Кабинета, но чья фигура обладала более чем внушительным весом, также заверил меня в своей абсолютной поддержке. Кен Бейкер дал мне понять о своей полной приверженности моим принципам. Лорд-канцлер и лорд Белстит (лидер Палаты лордов) являлись не самыми значительными игроками в этом матче. А менеджером моей компании был Джон Уэйкхем. Но со всеми остальными я собиралась встретиться в своем кабинете в Палате общин.

В течение последующих двух или трех часов в кабинет по одному заходили министры Кабинета, присаживались на диван напротив меня и высказывали свои соображения. Почти все они говорили почти одно и то же: что они сами поддержали бы меня, но, к сожалению, не верили в мою победу. На самом деле, как я прекрасно понимала, в комнатах подальше от коридоров, ведущих к Кабинету министров в Палате общин, прямо над моим кабинетом, они лихорадочно обсуждали, что же им следовало говорить.

Как все политики, оказавшиеся в затруднительной ситуации, они выработали линию, которой должны были придерживаться несмотря ни на что. После трех-четырех собеседований у меня сложилось ощущение, что я могла раньше их сказать то, что они еще только собирались произнести. Но все же, каким бы монотонным ни казался их хор, настрой и человеческая реакция тех, кто пришел в мой кабинет тем вечером, характеризовались резким контрастом.

Мой первый правительственный посетитель вообще не входил в состав Кабинета министров. Фрэнсис Мод, сын Ангуса Мода, государственный министр иностранных дел, к которому я относилась как к надежному стороннику, сказал, что горячо поддерживает все те принципы, в которые я верила, что неизменно будет поддерживать меня, но он не уверен, смогу ли я добиться победы. Он ушел в состоянии какой-то безысходности, да и меня не слишком подбодрил. Затем вошел Кен Кларк. У него была решительная манера – этакая брутальность, которую он культивировал – сообщать откровенно неприятные вещи с видом друга.

Он сказал, что эта методика смены премьер-министров была фарсом, и что он лично был бы рад меня поддержать еще на один пятилетний срок и даже на два. Однако большинство членов Кабинета считали, что мне следовало отозвать свою кандидатуру. В противном случае это могло бы привести не только к моему поражению: это могло стать «проигрышем подчистую», ведь в этом случае бразды правления партии достанутся Майклу Хезелтайну, и в рядах консерваторов произойдет раскол. Поэтому следовало снять с Дугласа и Джона обязательства по отношению ко мне, как к лидеру, чтобы у них была возможность выдвинуть свои кандидатуры, так как у них шансы были гораздо выше, чем у меня. Это позволило бы воссоединить костяк партии.

Вопреки упорным слухам, Кен Кларк ни в коем случае не собирался подать в отставку. Мой следующий посетитель, Питер Лилли был явно смущен. Он надлежащим образом объявил, что поддержит меня, если я выдвину кандидатуру, но не мог представить, что я одержу победу. Нельзя было допустить, чтобы Майкл Хезелтайн стал лидером партии, иначе это бы угрожало результатам, достигнутым за время моего руководства. Единственным способом избежать этого было освободить дорогу для Джона Мейджора. Безусловно, я не была настроена оптимистично относительно Кена Кларка и Питера Лилли, но по совершенно разным причинам.

Но своего следующего посетителя, Малкольма Рифкинда, я заранее не брала в расчет. После отставки Джеффри Малкольм являлся, пожалуй, самым резким критиком, направлявшим свои выпады против меня в Кабинете министров, и в этот раз не стал уменьшать накал своей критики. Он напрямик сказал, что мне не видать победы, а вот у Джона или у Дугласа могло бы получиться. Но даже Малкольм публично не высказался против моего лидерства. Когда я спросила его о том, могу ли я заручиться его поддержкой, в случае если я выдвину свою кандидатуру, он ответил, что он бы подумал об этом. Конечно же, он дал заверения в том, что не будет участвовать в кампании против меня. Я мысленно поблагодарила Всевышнего за такую милость.

Как же приятно было, выслушав столько сочувственных слов, побеседовать с Питером Бруком. Он как обычно излучал обаяние и был внимательным и преданным. По его словам, он готов был оказать мне полную поддержку, как бы я ни поступила. Находясь в Северной Ирландии, он был не в курсе парламентских мнений и сам не мог авторитетно оценивать перспективы моего правления. Но он был уверен, что я могла бы одержать победу, если бы пошла напролом во всеоружии. Могла ли я добиться победы, если не чувствовала себя во всеоружии?

Я уже сама начала сомневаться в успехе. Следующим явился Майкл Хауард, еще один политик, набиравший популярность. Его версия того, чего придерживались другие члены Кабинета министров, была в целом более строгой и обнадеживающей. Хотя он и сомневался в перспективах моего лидерства, он лично не только поддерживал меня, но и готов был вести активную агитационную работу. Затем прибыл Уильям Уолдергрейв, которому я совсем недавно предоставила кресло в Кабинете министров. Уильям очень прямолинейно заявил, что было бы позорным получить место в моем правительстве, чтобы через три недели отказать мне в поддержке. Он был намерен голосовать за мою кандидатуру. Но у него были дурные предчувствия относительно исходов этого голосования.

Если корпоративная политика возьмет верх, это будет катастрофой, иными словами, это означало, что нужно было сдержать натиск Майкла Хезелтайна. В этот момент я получила записку от Джона Уэйкхема, который срочно хотел со мной переговорить. По всей вероятности, ситуация была значительно хуже, чем казалось. Меня это ничуть не удивило. Едва ли она была лучше и учитывая мое нынешнее положение. Затем ненадолго зашел Джон Гаммер. Он произнес шаблонную фразу о готовности меня поддержать, в случае если я решу участвовать в гонке за лидерство, но как друг хотел меня предостеречь, что мне следовало бы уступить дорогу и открыть возможности Джону и Дугласу для выдвижения.

После Джона Гаммера был Крис Паттен. Крис был деятелем левого толка. Поэтому я вряд ли могла пожаловаться, когда он сказал, что окажет поддержку, но меня ждет провал и все в том же духе. Но даже в мелодраматических повествованиях бывают светлые моменты, даже в «Макбете» есть сцена привратника. Так и у меня теперь состоялась короткая беседа с Аланом Кларком, заместителем министра обороны, любезным другом, заглянувшим ко мне, чтобы поддержать обнадеживающим советом, что мне нужно было бороться любой ценой. К сожалению, потом он начал спорить, что мне нужно идти до конца, несмотря на то что я была обречена на неуспех, так как лучше было выйти с блеском из славного поражения, чем тихо отойти от дел. Мне никогда особо не нравились вагнеровские концовки, так что всплеск хорошего настроения был недолгим.

Но было приятно, что кто-то был целиком на мой стороне даже в поражении. Тут внезапно появились Джон Уэйкхем и Кен Бейкер с плохими известиями. Джон сказал, что сейчас он сомневается, смогу ли получить поддержку кабинета министров. Это отвечало всему тому, что мне пришлось выслушать до этого. Также он добавил, что попробовал собрать избирательную команду, но даже этого у него не получилось. Я уже примирилась с мыслью, что иду в бой не с эскадроном летучих гусар, чтобы ждать от них беззаветной преданности своему главнокомандующему; но все же меня поразило отсутствие готовности у Тристана Гарел-Джонса и Ричарда Райдера стать помощниками Джона из-за неверия в успех моей кампании.

Как в личном, так и в политическом отношении было тяжело принять то, что Ричард, прошедший все эти годы в правительстве вместе со мной как политический секретарь и получивший с моей незначительной помощью быстрое продвижение по служебной лестнице, мог удариться в дезертирство при первом же свисте картечи. Кен Бейкер перешел к докладу и сообщил, что положение ухудшилось с тех пор, как мы беседовали утром. Он выявил 10–12 человек из числа членов Кабинета министров, которые считали, что у меня не получится собрать голоса. А раз эти люди так думали, то одного энтузиазма было мало для того, чтобы выиграть битву. Но он все равно был убежден, что я должна продолжать борьбу.

Он поддержал предложение Тома Кинга о том, что мне нужно было дать обещание снять с себя полномочия после Рождества в случае победы. Смысл был в том, что так у меня была бы возможность повлиять на урегулирование кризиса в Персидском заливе. Принять это я не могла: к тому времени я утрачу авторитет, и мне потребуются неимоверные силы для предстоящих сражений в Европейском сообществе. После ухода Джона и Кена зашел Норман Ламонт и выдал те же общие фразы. Ситуация, по его словам, была непоправимой. Все, чего мы смогли добиться в вопросах промышленности и Европы, будет поставлено под удар в случае победы Майкла Хезелтайна. Напрашивалась коронная реплика комика Робертсона Хэра «О, несчастие!».

Тут явился Джон Макгрегор и несколько запоздало принес известие о том, что я лишилась поддержки Кабинета министров, и признался, что ему не представился подходящий момент, чтобы сказать это раньше. Том Кинг произнес стандартную фразу, хотя и с большей теплотой, чем большинство. В дополнение к сказанному он озвучил идею, продвигаемую Кеном Бейкером, что мне следовало бы внести предложение об уходе с поста, назначив конкретную дату в будущем. Я отклонила это, но была благодарна за возможность отвлечься от мрачных мыслей.

Учитывая обстоятельства, для меня стал большим утешением визит Дэвида Уоддингтона, устроившегося на диване в кабинете. Передо мной сидел преданный, но, как я сразу поняла, подавленный горем друг. Дэвид сказал, что желает мне победы и поддерживает, но не может гарантировать перевес. Когда он выходил из моего кабинета, у него в глазах стояли слезы. Последней в очереди была встреча с Тони Ньютоном, который, хоть явно волновался, более или менее смог выдержать согласованную линию. У него не было надежды, что я могу выиграть кампанию и далее в том же духе.

Теперь уже и у меня не оставалось никакой надежды. Снова зашел Джон Уэйкхем с уточненными сведениями относительно того, что уже сообщил раньше. Поддержка Кабинета министров растаяла. Моего влияния не хватило даже для того, чтобы собрать эффективную избирательную команду. Все было кончено. Не хотелось глядеть на белый свет. Я могла бы пережить несогласие оппонентов и возможных противников и даже испытывала уважение к ним за это, но мне было нестерпимо тошно от дезертирства тех, кого я всегда считала друзьями и сторонниками, и от расплывчатых фраз, облекавших их предательство в форму доброго совета якобы из-за беспокойства о моей судьбе. Я продиктовала тезисное заявление о своей отставке, которое должно было быть оглашено не следующее утро на совещании Кабинета министров.

Но я сказала, что хочу вернуться в правительственную резиденцию, чтобы поговорить с Дэнисом, прежде чем принять окончательное решение. Я собиралась уходить, когда прибыл Норман Теббит в сопровождении Майкла Портильо. Майкл занимал кресло государственного министра по вопросам окружающей среды, и в его ведомстве находились вопросы местных органов управления и районного налога. Он, безусловно, являлся приверженным сторонником тех принципов, которые мы отстаивали. Он пытался убедить меня в том, что Кабинет министров неверно истолковывал ситуацию, что меня ввели в заблуждение и что, начав решительную кампанию, можно было выровнять положение.

Если б у людей из высшего света была хотя бы толика такого настроя, безусловно, все можно было бы исправить. Но его-то как раз и не было. Затем в мой кабинет прибыла делегация одних лоялистов из числа членов партии, входивших в объединение «Группа-92»: Джордж Гардинер, Джон Таунэнд, Эдвард Ли, Крис Чоуп в сопровождении ряда других лиц. Они высказались приблизительно в том же духе, что и Майкл. Я была чрезвычайно признательна им за поддержку и теплые чувства и ответила, что подумаю о возможных шагах.

После этого я наконец вернулась на Даунинг-стрит. Я прошла к себе в комнату, чтобы увидеть Дэниса. Мало что можно было сказать, но он меня утешил. Он до этого уже вынес свой собственный вердикт, как оказалось, верный. Через несколько минут я спустилась в зал заседаний Кабинета министров, чтобы приступить к работе над речью, с которой должна была выступать на следующий день во время дебатов по вотуму недоверия. Моя личная канцелярия уже подготовила черновую редакцию, разработанную под влиянием самых разных обстоятельств. Норман Теббит и Джон Гаммер вызвались помочь. Это было печальное занятие. Мне то и дело приходилось смахивать набегавшую слезу, так как у меня щемило сердце от масштабов произошедшего. Мы засиделись допоздна и еще работали, когда вернулся Майкл Портильо с двумя партийцами, в ком была жива надежда: Майклом Форсайтом и Майклом Фэллоном.

Им отказали в приеме, поскольку я была полностью погружена в работу по составлению речи. Но когда мне доложили, что их не приняли, я ответила, что, конечно же, готова встретиться с ними, и их пригласили прийти ко мне снова. Они прибыли около полуночи и тщетно пытались убедить меня, что еще не все потеряно. Перед тем как отправиться спать, я особо подчеркнула необходимость того, чтобы до истечения срока подачи заявок у Джона Мейджора были готовы собственные документы о выдвижении кандидатуры, если я действительно откажусь участвовать в выборах.

Также я сказала, что хотела бы отложить до завтра решение о своей отставке, как я обычно поступала со всеми важными вопросами, прежде чем окончательно решить их. Утром в 7:30 следующего дня – в четверг 22 ноября – я вызвала к телефону Эндрю Тернбулла и сообщила о том, что приняла окончательное решение подать в отставку. Личная канцелярия приступила к осуществлению плана, который был согласован для моего участия в аудиенции у королевы. Питер Моррисон позвонил Дугласу Хёрду и Джону Мейджору, чтобы проинформировать их о моем решении. Также были поставлены в известность Джон Уэйкхем и Кен Бейкер. Я откорректировала текст заявления для прессы, которое нужно было опубликовать в первой половине дня, провела получасовой брифинг с Бернардом, Чарльзом и Джоном касательно сессии вопросов парламентариев в Палате общин, а затем около 9 часов спустилась в зал заседаний, чтобы провести последнее совещание Кабинета министров в качестве председателя. Обычно в приемной зала заседаний министры стояли группами, препираясь и обмениваясь шутками. В этот раз здесь стояла тишина.

Они разошлись по всему залу вдоль стен, не зная, куда спрятать от меня глаза. Вышла небольшая задержка: машина с Джоном Макгрегором оказалась в пробке. Затем Кабинет министров в полном составе, все в том же молчании, вошел в зал заседаний. Я сообщила, что готова сделать заявление. И я зачитала его: «После проведения широких консультаций со своими коллегами я заключила, что для единства партии и возможности перспективы победы на всеобщих парламентских выборах было бы лучше, если бы я отказалась от участия в выборах партии, чтобы открыть возможность членам Кабинета министров включиться в голосование за лидерство. Я бы хотела поблагодарить как Кабинет министров, так и членов партии – всех, кто оказал мне такую твердую поддержку».

После этого лорд-канцлер огласил заявление, в котором выражал благодарность мне как руководителю: с согласия министров это было включено в протокол собрания. По большей части весь этот день и последующие несколько дней я чувствовала себя так, словно потеряла почву под ногами: реальности происходящего совсем не ощущалось. Порой меня охватывали эмоции в связи с этими событиями, и мне не удавалось сдерживать слезы. Как раз одним из таких тяжелых моментов стало чтение благодарственного письма лорд-канцлера.

Когда он закончил читать и ко мне вернулось самообладание, я сказала о том, что большую важность имело объединение правительства в защиту тех принципов, в которые мы верили. И именно это явилось причиной моего самоотстранения. Кабинет министров должен объединиться, чтобы поддержать человека, который с большей вероятностью одержит победу над Майклом Хезелтайном. Отказываясь от поста лидера, я даю дорогу другим для выдвижения: тем, кто не ощущает бремени озлобленности экс-министров, когда-то отстраненных от дел. Сплоченность рядов партии была жизненно необходимой.

И сколько бы ни нашлось коллег, готовых выдвинуть свою кандидатуру: один, два или три, – важно, чтобы Кабинет министров сохранил единство и выразил поддержку тем, кого бы они ни предпочли, в духе единства. Кен Бейкер от лица партии, а затем и Дуглас Херд как старший член Кабинета министров выступили со своими краткими благодарственными речами. У меня больше не было мочи выносить все это, и из-за опасений, что полностью утрачу самообладание, я закрыла обсуждения, выразив надежду, что смогу предложить новому лидеру абсолютную и твердую поддержку. Затем был десятиминутный перерыв на протокольные звонки в секретариаты спикера, лидера оппозиции и лидера либеральной партии (до Джима Молино, лидера юнионистов, не удалось дозвониться), а в 9.25 соответствующим образом было опубликовано заявление. Затем заседание Кабинета возобновилось. Тут все было почти как обычно.

Различные вопросы: от таких банальных, как безуспешное совещание рыболовных предприятий, загубленное неграмотным итальянским председательством, и до тех, которые имели наиболее важное значение, таких как решение об увеличении наших сил в Персидском заливе с помощью отправки второй бронетанковой бригады. Мне кое-как удалось вникнуть во все подробности, и около 10.15 заседание Кабинета министров официально закончилось. Но я предложила министрам задержаться. Было утешительно более или менее нормально побеседовать за кофе о том, что больше всего занимало наши мысли, а именно, о вероятных результатах второго голосования.

После заседания Кабинета министров я подписала личные послания президентам Бушу и Горбачеву, главам правительств Европейского сообщества и «Большой семерки», а также ряду лидеров стран Персидского залива. Дуглас и Джон теперь спешно собирали собственные кампании: они оба решили выдвинуть свои кандидатуры для голосования. Затем я поработала над текстом своего выступления на дебатах, которые должны были состояться во второй половине дня.

Начиная с этого момента, тот тяжкий груз, который ранее обрушился на меня, становился все менее ощутимым. Дебаты по вотуму недоверия могли стать трудным испытанием, если бы я продолжила борьбу, когда такое большое число членов Кабинета министров, младших министров и заднескамеечников было настроено против моего партийного руководства. Теперь же, после объявления о своем уходе, я вновь могла опереться на единую поддержку партии тори. Теперь это были бы «розы, розы вдоль пути»{ Цитата из стихотворения английского поэта Роберта Браунинга «Патриот» (Прим. перев.)}.

И поскольку это должно было стать моим последним крупным парламентским выступлением в качестве премьер-министра, я была намерена защитить успехи, достигнутые за последние одиннадцать лет, в соответствии с духом той борьбы, в которой мне удалось отстоять их. После краткой аудиенции у королевы я вернулась в правительственную резиденцию, чтобы пообедать. Мы с персоналом из моего обслуживания подняли бокалы и выпили у меня в рабочем кабинете. Я вдруг осознала: им ведь тоже пришлось задуматься о своем будущем, и сейчас, и позднее я была почти так же готова утешить их, как и они старались утешить меня. Крофи начала собирать вещи. Джой разбирал незавершенные текущие дела. Дэнис освобождал свой рабочий стол. Но я не стала отказываться от обычного инструктивного совещания для подготовки к сессии вопросов парламентариев и приблизительно в 14.30 отправилась в Палату общин.

Британскую внутриполитическую борьбу невозможно понять, если четко не представить себе обустройство Палаты общин. Палата общин – это не просто законодательный орган. В особых случаях, неведомо каким образом, она превращается в средоточие национального настроения. Как позднее подтвердится в комментариях новостных газет и в воспоминаниях присутствовавших на этой сессии, не у меня одной было ощущение накала страстей в этот день. И, казалось, словно эта самая напряженность, смешавшись с чувством облегчения оттого, что моя великая борьба против превосходящего по силам неприятеля завершена, придала крылья моим словам.

В ходе ответов на вопросы парламентариев моя уверенность стала постепенно расти. Затем я опустилась на свое место, чтобы перевести дух и выслушать, как Нил Киннок зачитает свое вступительное слово перед началом дебатов по вотуму недоверия. Мистер Киннок за все те годы, что он находился на посту лидера оппозиции, еще ни разу меня не подводил. Его речь звучала насквозь фальшиво. То, с чем он выступал в этот раз, еще можно было бы воспринять, если бы я объявила о намерении продолжить борьбу и выдвинуть свою кандидатуру для второго голосования. Это была полная штампов партийная демагогия.

Проявлением великодушия, которое ощущалось в Палате общин в подобных случаях (и о котором заднескамеечник Деннис Скиннер, деятель не из числа «умеренных» и мой давний оппонент в прениях, как раз собирался напомнить, бросив реплику, впоследствии ставшую крылатой), могло стать явно нараставшее смущение на скамьях тори. Наверное, все сказанное им могло меня обезоружить и подорвать контроль, благодаря которому мне еще кое-как удавалось сдерживать срывающиеся эмоции. Но, напротив, ему удалось передать мне и тем, кто сидел на скамьях у меня за спиной, свое собственное партийное исступление и тем самым укрепить вновь обретенное единство тори, что, учитывая обстоятельства, являлось замечательным «достижением». Речь, которую я собиралась после него произнести, поднявшись со своего места, сегодня не значится в «хансарде»{ «Хансард» на английском политическом жаргоне означает официальный отчет о заседаниях парламента. (Прим. перев.)} как блещущая особыми ораторскими приемами.

Это защитное слово в адрес достижений правительства, которое по каждому пункту отвечает на нападки оппозиции и которое опирается скорее на результаты работы отдела исследований Консервативной партии, нежели на труды Берка{ Эдмунд Берк, английский парламентарий, политический мыслитель, философ XVIII века. (Прим. перев.)}. Впрочем, во время его оглашения я воспринимала каждую фразу так, словно давала свидетельские показания на суде истории. Я говорила, как будто в последний раз в жизни, а не в последний раз на посту премьер-министра. И эта убедительность была настолько сильной, что произвела впечатление на Палату общин. После обычных партийных перепалок с любителями позубоскалить из рядов оппозиции я еще раз сформулировала свой принцип относительно Европы и напомнила о значительных изменениях, произошедших в мире со дня моего прихода на Даунинг-стрит. Я сказала:

«Десять лет назад восточная часть Европы находилась под тоталитарным гнетом, и ее народы не ведали ни прав, ни свобод. Сегодня мы имеем дело с Европой, где принципы демократии, верховенство права и основные права человека распространились еще дальше; где исчезла угроза нашей безопасности со стороны несметных вооруженных сил организации Варшавского договора; где разрушена Берлинская стена и где почти закончилась «холодная война». Эти глубокие перемены произошли не сами собой. Они были достигнуты благодаря мощи и численности сил обороны, а также благодаря отказу поддаваться на запугивание. Не найдется никого в восточной части Европы, кто бы не понимал того, что их страны не смогли бы выйти из подневольного положения, если бы не западные правительства, которые с готовностью защищали свободу и которые сохраняли в людях надежду, что в один прекрасный день Восточная Европа заживет вольготно».

В завершение выступления я напомнила об участии в войнах на Фолклендах и в Персидском заливе – последняя должна была вот-вот разразиться: «И можно почувствовать еще кое-что. Это чувство, что у этой страны есть предназначение: и вековая история, и опыт свидетельствуют о том, что когда нужно отстоять принципы, когда нужно встать на защиту добра и когда нужно одержать победу над злом – Британия возьмется за оружие. Потому что мы, со своей стороны, никогда не уклонялись от трудных решений, благодаря которым сегодня эта Палата общин и эта страна могут положиться на нынешнее правительство».

Таким было мое защитное слово в адрес правительства, которое я возглавляла в течение одиннадцати с половиной лет, которое я привела к победе на трех выборах подряд, которое создало новую волну экономической свободы, которое влияло на формирование нынешнего облика стран от восточной части Европы и до Австралии, которое восстановило репутацию Британии как силы, с которой считаются во всем мире и которое в тот самый момент, когда наша историческая победа в «холодной войне» была закреплена решением, сделанным на конференции в Париже, решило больше не полагаться на мои услуги.

Я опустилась на место под одобрительные возгласы коллег: сторонников и оппонентов, приверженцев и малодушных, – весь этот хор продолжал звенеть у меня в ушах, а я задумалась о том, чем бы мне хотелось заняться дальше. Но оставалась еще одна обязанность, которую я должна была исполнить: убедиться, что моим преемником станет Джон Мейджор. Мне хотелось, пожалуй, нужно было, верить в то, что он являлся тем человеком, который сможет сохранить и защитить мое наследие. Поэтому я с некой тревогой восприняла информацию о том, что некоторые из моих друзей надумали голосовать за Майкла Хезелтайна. Они сомневались в той роли, которую сторонники Джона Мейджора, такие как Ричард Райдер, Питер Лилли, Фрэнсис Мод и Норман Ламонт, сыграли в моем отстранении от власти.

Им также казалось, что Майкл Хезелтайн, несмотря на все его недостатки, был влиятельной фигурой и смог бы взяться за дело, как и следовало лидеру. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы разубедить их в этом. В большинстве случаев мне это удалось. Но до этого я провела последний свой уик-энд в правительственной резиденции в Чекерсе. Я прибыла туда вечером в субботу, выехав сразу после довольно веселого семейного застолья в кругу друзей на Даунинг-стрит, 10.

В первой половине дня в воскресенье мы с Дэнисом отправились на службу в церковь, а Крофи была занята закидыванием в «рейндж-ровер» шляпок, книг и всевозможных вещичек, которые должны были доставить в наш дом в лондонском Далвиче. Герсонс отвез наши крупные вещи. Мы с Дэнисом устроили для персонала в Чекерсе фуршет, чтобы попрощаться и поблагодарить за их доброе отношение в течение всех этих лет. Мне нравилось в Чекерсе, и я знала, что мне его будет не хватать. Я решила, что мне хотелось бы напоследок обойти весь дом еще раз, и мы прошли по комнатам с Дэнисом, пока тусклый свет зимнего солнца не сменился вечерними сумерками.

С момента, как я объявила о своем уходе, фокус общественного внимания конечно же переместился на другой вопрос, кто станет моим преемником на этом посту. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы собрать поддержку в пользу Джона, не объявляя публично о том, что хотела бы, чтобы он одержал победу. Но, впрочем, примерно к этому моменту я поняла, что ситуация сложилась несколько двусмысленная. С одной стороны, естественно, он стремился привлечь на свою сторону тех, кто поддерживал меня. С другой стороны, его кампания стремилась сделать особый упор на том, что Джон был «своим в доску». Шутка, в контексте замечаний относительно Персидского залива, о том, что якобы я хорошо умею «давать водителю советы с заднего кресла», спровоцировала вспышку раздражения в лагере сторонников Мейджора. К сожалению, именно так обстояли дела и такими же были перспективы. Я все же искренне обрадовалась, узнав о результатах выборов: Джон Мейджор – 185 голосов, Майкл Хезелтайн – 131 голос и Дуглас Херд – 56 голосов. Формально у Джона недоставало двух голосов, но Дуглас и Майкл сразу объявили о том, что готовы поддержать его в третьем голосовании. Он фактически стал новым премьер-министром. Я поздравила его и присоединилась к празднованиям на Даунинг-стрит. Но я не задержалась там долго: это был его вечер, а не мой. Среда 28 ноября была моим последним днем в должности. Все вещи были почти что собраны.

Рано утром я прошла из своей комнаты в кабинет, чтобы взглянуть напоследок, не забыли ли там что-нибудь. Я была потрясена, обнаружив, что не могу туда попасть: ключа уже не было в связке. В 9.10 я вышла в прихожую. Я должна была отправиться вскоре в Букингемский дворец на последнюю аудиенцию у королевы. Как в день моего первого прибытия, здесь собрался весь персонал резиденции на Даунинг-стрит, 10. Я пожала руки своим личным секретарям и остальным, с кем я близко познакомилась за все эти годы. Некоторые плакали. Я пыталась сдерживать у себя слезы, но они полились сами собой, пока я спускалась по лестнице в зал вдоль аплодировавших мне людей, провожавших меня с должности – в точности как одиннадцать с лишним лет назад, когда они приветствовали меня, поздравляя с вхождением в должность. Перед тем как выйти, я задержалась, встав под руки с Дэнисом и Марком, чтобы собраться с мыслями. Крофи вытерла у меня со щеки след от туши, видимо, одной слезинке все-таки удалось пролиться без моего ведома. Двери распахнулись навстречу журналистам и фотографам.

Я прошла к стойке с микрофонами и огласила короткое заявление, которое заканчивалось такими словами: «Теперь настало время, чтобы открыть новую главу, и я желаю Джону Мейджору всего самого наилучшего. Он прекрасно послужит на благо дела, у него есть задатки сильного премьер-министра, которым, я уверена, он станет в ближайшем будущем».

Я помахала на прощание рукой и села в машину рядом с Дэнисом, как всегда рядом… Автомобиль понес нас прочь от журналистов и полицейских через высокие кованые ворота на Даунинг-стрит, прочь от красных телефонных будок и парламентских вопросов, встреч в верхах и партийных конференций, бюджетов и коммюнике, зала совещаний и прямых правительственных телефонов, ко всему тому, что бы ни готовило будущее.