АВТОСАЛОН: «ВАЗ-2108»

Мы застыли каждый в своей кабинке — синхронно, как по команде. Сомнений быть не могло: это был он, наш маленький Годзилла. Никто, кроме него, не мог издавать такие звуки. Стадо динозавров, пробежавшее по шестнадцатому этажу ультрасовременного офисного центра на Смоленской площади. Уникальность этих звуков состояла в том, их было слышно даже в наглухо задраенной кабинке мужского толчка — то есть через две закрытых двери от коридора, по которому неслось это самое стадо. Стадо звали Ильёй Юльевичем Стриженовым, оно весило не меньше полутора центнеров, носило жгучую эспаньолку и страдало зеркальной болезнью.

На этот раз топот явно направлялся в нашу сторону. Такие моменты приходилось принимать как данность: всем иногда хочется пописать, и риск случайной встречи в толчке был больше, чем где-либо. На это приходилось идти — Чикатило говорил: «Риск — удел гасконца».

Я проверил, хорошо ли заперта дверь, опустил крышку унитаза и присел на неё, потихоньку продолжая завязывать шнурок на кеде «Конверс». Один из немногих плюсов работы в таких пафосных местах заключается в том, что здесь можно в любое время суток совершенно спокойно присесть на крышку унитаза. Даже не проверяя, есть ли на ней все эти потёки, капли и прочая мерзость. Как и всё вокруг, толчок драили по меньшей мере несколько раз в сутки.

Топот разросся до размеров страшного сна и, наконец, прервался возле самой двери. Клацнул замок, скрипнули петли, а ещё через мгновение раздался сокрушительный грохот. Стриженов умел закрывать двери только так: хлопая ими со всей дури, так, что в каком-нибудь другом помещении с потолка обязательно посыпалась бы штукатурка. Так в фильмах Гая Ричи Большой Крис хлопает автомобильными дверями по головам проштрафившихся персонажей.

Если бы Стриженову пришлось вступить в гипотетический мордобой с Большим Крисом, я не знаю, на чьей стороне оказалась бы победа. Вполне возможно, что на стриженовской. Силищей этот человек обладал неимоверной, несмотря на пузо, одышку и попытки вести цивилизованный бизнес. В молодости он серьезно занимался штангой, и сажень в его плечах была такая косая, что со спины Стриженов выглядел квадратом. Казалось, штанга от постоянных занятий просто вросла в эти самые плечи, заменив собой ключицы, лопатки и остальной плечевой пояс.

Из соседней кабинки доносились приглушённые хрюканья Чикатилы. Представив, как он корчится на унитазе и зажимает ладонью одновременно нос и рот, перекрывая доступ воздуха в лёгкие, я подумал: «Если Стриженов зарулил к нам надолго, Чикатило задохнётся».

Как раз в этот момент выяснилось, однако, что этого не произойдёт. Извне раздался звук расстёгиваемого зиппера и сразу же вслед за ним — бульканье мочи, врезающейся в стенки писсуара. Всё это сопровождалось неестественными для человека придыханиями, шмыганьем и кряхтением — звуками, каждый раз сопровождающими (а иногда предваряющими) появление нашего босса. Весь этот саундтрек как бы прилагался к нему пожизненным бонусом. В этом плане он был очень выгодным начальником — ему никогда не удалось бы, как Стручкову, неслышно подойти к нам сзади и проверить, чем мы занимаемся в рабочее время.

Последние капли стукнулись о писсуар, и, как обычно бывает в таких продвинутых туалетах, тут же автоматически полилась смывная вода. Её звук смешался с треском зиппера, а потом Стриженов с придыханием изверг непонятно в чей адрес:

— Бардак, блядь!

Я не знаю, с чем можно сравнить голос, при помощи которого он высказывал в пространство свои мысли. Громовые раскаты — это не то, это как-то слишком пафосно. Скорее всего, это напоминало какой-то несусветный сэмпл. Микс изтрансовых басов и звуков, которые издаёт камнедробильная машина. Такими голосами отцы пугают маленьких детишек, изображая злых волшебников — всё в этом человеке было мощным и фундаментальным, как памятник Терминатору на Гагаринской площади.

Тяжёлая поступь начала удаляться в направлении выхода. Дверь хлопнула, как выстрел, и стадо вымерших потопало в сторону лифта. Замки на наших кабинках клацнули одновременно, и мы так же синхронно выкатились вон. Наконец-то можно было дать волю эмоциям.

— О-о-ой… какой же он всё-таки крутой, а? — удивлялся Чикатило.

— Просто глыба, — соглашался я. — Камень, скала. Аю-Даг.

Так уж получилось, что наш рабочий день начинался и заканчивался именно здесь, в мужском толчке солидного офисного центра на Смоленской площади. Нет, мы не страдали синхронным энурезом и не прятали наркотики в унитазных бачках. Всё было куда прозаичнее — в этих кабинках мы банально переодевались. Из нормальной одежды в офисную (с утра) и обратно (в восемнадцать ноль-ноль). Стриженов строго-настрого обязал нас «выглядеть по-европейски». Мы капали ему на мозги, пытались его убедить, что Европа — это не гигантский склад клерков, что половина тамошней молодёжи одевается как мы. Но он был непреклонен, этот долбаный Большой Крис — да он вообще во всём был непреклонен, ему было сложно преклониться хотя бы потому, что огромный живот амортизатором дозировал все перемещения его корпуса. В ответ на все наши старания он отрезал огромными садовыми ножницами:

— Не обсуждается!!!

Очень трудно что-то доказывать человеку, который говорит «не обсуждается». С другой стороны, в разгар лета ходить по городу в галстуке и белой рубашке как минимум неудобно физически — не говоря уже о туфлях и чёрных брюках со стрелками. Кроме того, после работы мы никогда не расходились по домам — то было просто какое-то психованное лето, наш мир сошёл с ума, и всех, кого мы знали, в девяносто восьмом году обуял неукротимый вирус тусовок, движа и прочей керуаковщины. Каждый день после работы мы шли в кабак «Красные столы», что на улице Герцена — это была отправная точка, место сбора всех раздолбаев Москвы, — а уже оттуда пускались во все тяжкие, за ощущениями. Приходить туда в белой рубашке было бы совсем неправильным. Особенно если учесть, что вероятность нашего попадания домой равнялась процентам десяти, а пьяные раздолбаи всё время норовили облить нас пивом или даже красным вином.

Поэтому мы носили офисные шмотки с собой. Вспоминался Дебильник — там мы тоже носили с собой всё своё имущество, правда, оно ограничивалось иголками и нитками для подшивки белых воротничков. Здесь наши воротнички тоже были белыми, но подшивать их не требовалось — этим работа в офисе выгодно отличалась от армии. Мы специально подыскали что-то относительно не мнущееся и складывали деловые костюмы в свои рюкзаки. Иногда деловые костюмы ночевали в этих рюкзаках неделями.

Сначала мы хотели легализовать свои переодевания, обратились к Стриженову. Но тот сказал, что никто не должен видеть, как из нашего офиса выходят люди в такой распи…дяйской одежде — иначе по престижу компании «Лауда-Тур» будет нанесён сокрушительный удар, она перестанет котироваться. Притом, что компания до сих пор не отправила ни одного туриста, и слово «котироваться» вообще не могло применяться по отношению к ней — её практически не было, она существовала только в воспалённом воображении нашей троицы. Но Стриженов этого не понимал, он смотрел на жизнь сквозь кислотные розовые очки, бредил миллионами и солидностью. Именно поэтому нам приходилось прятаться от него в туалетных кабинках.

— О! — воскликнул Чикатило, подходя к огромной раковине. — Смотри: новая «Нивея».

— Сегодня моя очередь, — сказал я. — Прошлый раз ты её резанул. Теперь я.

— Ты уверен? — задумался Чик. — По-моему, прошлый раз «Нивею» брал ты. А мне достались эти идиотские одноразовые бритвы.

— Ты так много здесь крадёшь, Чико, что у тебя всё смешалось в голове.

Я не знаю, какой больной человек придумал ставить сюда кремы для бритья, дезодоранты и одноразовые бритвы «БИК». В своём стремлении походить на Европу здешние парни совсем забылись — они не понимали, где они находятся в действительности. Это всё — вкупе с запредельно дорогими ресторанами на первом этаже, вечно пустующими бутиками и армией деревянных охранников Урфина Джюса — должно было оправдывать завышенную арендную плату, которую они взимали со Стриженова и ему подобных. Это называется максимальный комфорт, забота о каждом клерке. В том числе о том, который, боясь опоздать на работу, не успел побриться или сполоснуть подмышки — именно для таких и предназначались все эти мыльно-пузырные принадлежности. Мы забирали их сразу же, как только они появлялись: мы не были уверены в завтрашнем дне «Лауда-Тура», фирма каждый день грозилась лопнуть, как шарик из детского баблгама. Поэтому нам надо было успеть урвать отсюда всё, что только можно. Одноразовые бритвы «БИК» были незаменимы при нашем передвижническом образе жизни, а залежи дезодорантов и кремов для бритья, скопившиеся у нас дома, позволяли очень долго не думать о бытовом насущном.

— Ладно, бери ты, — согласился Чикатило, стоя перед зеркалом и засовывая в ухо очередное кольцо. — Надо пожаловаться, что сегодня нет бритв и дезодоранта. Они совсем ох…ели, не думают о личной гигиене клерков. Относятся к ней халатно. Скоты.

— Чик, ты думаешь, мы одни здесь такие?

— Нет. Но я не вижу логики в том, что некто, подрезающий бритвы и дезодорант, оставляет без внимания крем для бритья. Это всё равно, что грабить банк и оставить в сейфе треть всех имеющихся там денег.

Если бы кто-нибудь в тот момент (равно как и во все другие моменты нашего перевоплощения) увидел Чикатилу в этом суперевротуалете, у него бы создалось ощущение трещины между мирами, разрыва непрерывной реальности. Чик был похож на бродягу, босяка, парня из Бронкса, барыжащего героином в школе для цветных подростков. На карикатуру с обложки второго альбома «Limp Bizkit». В любой другой стране появление такого человека внутри крутого офисного центра стало бы объектом исследования парапсихологов или, как минимум, строго каралось бы законом.

Мы вышли на лестничную клетку, на которой нехотя курил одинокий клерк, и уставились в окно. Из парадного входа мячиком выкатился Стриженов. Отсюда его звуковое сопровождение не было слышно, да и перспектива сглаживала угловатость движений — поэтому казалось, что он катится к своей машине плавно и ровно, как пришелец из Клиффорда Саймака. Отчасти этому способствовал угол зрения — Стриженов, вид сверху здорово отличался от Стриженова, вид в профиль или анфас. Не меньше, чем круг отличается от квадрата, потому что на самом деле так оно и было, именно эти геометрические фигуры являлись его проекциями на плоскость.

Мяч поковырялся ключиком в водительской двери своей «восьмёрки», плюхнулся на переднее сиденье, хлопнул дверью и шумно завёл двигатель. Последние два действия сопровождались звуками: насчёт первого я уже объяснял, а насчёт второго — это тоже было его фишкой, все эти перегазовки, пробуксовки и страты с места. За рулём «восьмёрки» Стриженов превращался из офисного увальня в пилота болида «Формулы-1». В этакого Шумахера в земном обличье — во всяком случае, именно им считал себя Стриженов, садясь за руль своего скромного авто.

С точки зрения некоторых философских теорий, жизнь человека — это только то, что видит он сам, проекция его субъективного мировосприятия. Не знаю, как там на самом деле, но в случае со Стриженовым это прокатывало на все сто. Потому что он действительно становился пилотом, а «восьмёрка» — красным «Феррари». На забитых московских дорогах он выкидывал такие фортели, что у пешеходов отвисали челюсти, а водители предпочитали притормозить, пропустить или съехать в сторону. Мы с Чикатилой вжимались в сиденья и обматывались всеми наличествующими в салоне ремнями, но пользы от этого было зеро — нас укачивало, как на тренажёре для космонавтов, и перманентно тянуло блевать.

Как-то раз Чикатило спросил Стриженова:

— Илья Юльевич, вы правила дорожного движения хоть раз читали?

Стриженов о чём-то подумал, почесал эспаньолку и ответил:

— Читал. Мне не понравилось.

После этого всё с ним было понятно, и больше у нас этот вопрос «не обсуждался». Странно, что он не брызгал слюной на лобовое стекло — хотя, может быть, и брызгал, я не помню. Хорошо, когда человек способен получать кайф от таких простых вещей, как вождение автомобиля «ВАЗ-2108». Это сразу упрощает ему жизнь: какая водка, какой героин, сел за руль — и у тебя вроде как всё в порядке. Главное, что это не преследуется законом — хотя на месте закона я бы преследовал таких людей, как Стриженов, со всей строгостью. Их надо пожизненно лишать прав и запрешать подходить к автомобилю ближе, чем на десять метров.

— Как-то раз я сбил лошадь, — хвастался нам Стриженов. — Она хотела перейти дорогу и стояла, дура, на обочине. Впереди меня ехал «КамАЗ», так вы представляете — эта тварь его пропустила, а меня нет. Я что, не транспортное средство, что ли? Да она вообще ох…ела, эта лошадь. Так ей и надо, что я её сбил. Она разбила своей задницей моё лобовое стекло, да ещё и навалила от страха на переднее сиденье, представляете?

На самом деле этот Стриженов был хорошим парнем, честное слово. Именно поэтому фирма «Лауда-Тур» заведомо была обречена на провал. Настоящий босс, даже если бы сбил десяток бедных коняг, не должен был бы хвастаться этим перед подчинёнными. Да настоящий босс вообще обязан соблюдать дистанцию — всем это известно. Это написано на всех трамваях и троллейбусах, и это залог успеха большого бизнеса.

— Слушай, я сейчас вспомнил эту его байку про лошадь, — сказал Чикатило, с какой-то грустью наблюдая за тем, как «восьмёрка» с резвостью спринтера трогается с места и на неприемлемой скорости пролетает между рядами припаркованных машин, сметая с них боковые зеркала. — Знаешь, что мне по этому поводу пришло в голову?

— Не знаю. У тебя странная голова, в неё может прийти всё, что угодно.

— Я подумал, что если бы Стриженов — ну, чисто теоретически — врезался в эту лошадь сам, без машины… ну, если бы его как-нибудь разогнать накатом до такой же скорости… так вот, даже если бы он не был защищен металлом, он всё равно снёс бы эту лошадь к чёртовой бабушке. И она всё равно обгадилась бы от страха.

— Это уж точно. Он весит примерно столько же, сколько лошадь.

Одинокий клерк аккуратно забычковал в стоящую возле стенки урну, которую тоже вытряхивали и чистили несколько раз в сутки. В его взгляде читалось уныло-офисное непонимание.

— Мы рабочие, электрики, — сказал ему Чикатило. — Чиним здесь проводку, вот покурить вышли.

— Да, пожалуйста, — улыбнулся тот.

— Чего ты перед ним оправдываешься? — спросил я, когда клерк очистил помещение. — Даже если бы он вызвал охрану — мы здесь находимся вполне законно.

— При чём здесь это. Просто теперь он не станет терзать себя раздумьями по поводу того, что такие персонажи делают в его мире. Людям надо всегда облегчать существование, если есть такая возможность.

Я не понимал некоторых Чикатилиных настроений. Клерки как класс последнее время меня просто бесили, и я не считал, что по отношению к ним следует исповедовать весь этот!!!!!!!!!!!peace amp; love. Но Чикатилу было не переделать — ещё непонятно, кто из нас в конечном итоге оказался большим хиппи.

Мы прошли через коридор и вписались в ультрасовременный лифт, который двигался бесшумно и со скоростью звука — так, что от его перегрузок тоже иногда тянуло блевать. Это называется издержками производства, переизбытком комфорта. Дурачков заставили молиться, и они порасшибали себе лбы — да, это действительно было нечто. В таком пафосном месте ни я, ни Чикатило до этого никогда не трудились.

Если до девяносто восьмого года мы поочерёдно за уши вытягивали друг друга на работу, или устраивались вместе по знакомству, или ещё что-нибудь в этом роде, то в тот раз все получилось по воле случая (Чикатило сказал — «знак!»). Случай был из ряда вон, он опровергал все теории вероятности и заставлял задуматься о фатальном.

Были снова газеты — красные заголовки с отвратительным словом «РАБОТА», странички, пачкающиеся свинцом, и мусорные ящики, наполняющиеся макулатурой со скоростью «восьмёрки» Стриженова (которого мы, правда, тогда ещё не знали). Первым на то знаменательное объявление наткнулся я. Поговорив с кем-то неприятным, я записал на листочке назначенное время и адрес, а потом позвонил Чикатиле и задиктовал ему телефон. Со стороны это выглядело глупо, потому что я по собственной воле вроде как приобретал лишнего конкурента — но мы же не были менеджерами, у нас была своя логика. По этой логике я, наоборот, удваивал свои шансы — если бы взяли хотя бы одного из нас, второй бы уж точно не засиделся долго без работы. У нас уже был пятилетний опыт, позволяющий утверждать это наверняка.

Нам назначили собеседование в один и тот же день, с разницей в час. Мы даже случайно пересеклись в дверях на входе/выходе из этого долбаного офисного центра. Каждый из нас нарядился в чьи-то чужие шмотки и выглядел дружеским шаржем на обитателя лондонского Сити. Чик попросил меня подождать его где-нибудь внизу, чтобы обсудить произошедшее после того, как он пройдёт собеседование. Я осел в каком-то кабаке на первом этаже, заказал себе 0,33 кока-колы за три доллара — но делать было нечего, на улице тогда стояли отвратительные мартовские заморозки.

Собеседование проводил не Стриженов, а какой-то неприятный парень с глупым урологическим именем Иван Семенных. С первого взгляда становилось ясно, что перед нами — клон, овечка Долли, генетическая поделка Его Величества Цивилизованного Бизнеса. Таких одинаковых Буратин он плодит по всему миру тоннами, и от прочих клерков они отличаются тем, что вполне довольны этой системой отношений. Что их от неё просто прёт, как нормальных людей прёт от укола коксом или хорошей ганджи. Даже на картошку они ездят в белых рубашках, а стучат получше всех дятлов и барабанщиков мира. Ваня Семенных не понравился ни мне, ни Чикатиле. Он вообще никому не нравился — кроме начальства.

Ваня ставил перед нами видеокамеру, закреплённую на треноге, и вежливо просил нажать кнопку «REC».

— Пожалуйста, включите запись сами, — говорил он. — Это наша традиция. Мы не снимаем людей против их воли.

В его устах словосочетание «снимать людей» звучало скабрезно — наверное, он был латентным педиком. Мы нажимали красную кнопку, садились напротив объектива и врали в него. Скудный опыт работы в «Каскаде+» позволял нам присыпать своё враньё терминами из туристического бизнеса, а остальное достигалось умным видом (Чикатило даже нацепил очки — те самые, с простыми стёклами вместо линз) и наглой нахрапистостью. Этого нам было не занимать — мы даже могли ничем закидываться перед такими собеседованиями. Тем более что безо всяких очков было видно, что вся эта контора — пафосный театр и мыльный пузырь.

После собеседования мы встретились в кабаке на первом этаже и перебазировались в «Красныестолы» — мы вписались туда прямо в маскарадных костюмах клерков, и на первый раз это было очень даже нормально. Тамошний сброд воспринял это как хорошую шутку, и пиво за нашим столом, как говорится, лилось пенной рекой. Мы воспринимали прошедший день как очередное весёлое приключение со смешными персонажами и ни на какой дальнейший выхлоп не надеялись.

Через два дня нам позвонили. Из всех претендентов выбрали только нас двоих. Напоминаю, что для тех, кто принимал это решение, мы не были связаны друг с другом никоим образом — о нашем знакомстве они знать просто не могли. Тогда-то Чикатило и воскликнул, подняв палец к небу: «Знак!»

— …Ну что, в «Красные столы»? — спросил Чикатило на выходе из центра. Вопрос был риторическим, потому что не по домам же нам было расходиться, в самом деле.

— Есть только одна проблема, — сказал я. — Сегодня ночью мне понадобится Интернет. Как ты думаешь, у кого-нибудь из этого гадюшника есть Интернет?

— Вот придём и узнаем.

Мы спустились в подземный переход и вышли на другую сторону Кольца. «Копейкой» мы тогда практически не пользовались — она не сочеталась с каждодневным пивом и пробками на Садовом в часы пик. В пробках она становилась похожа на финскую сауну — летом девяносто восьмого года всё, что не было укомплектовано кондиционером, становилось похожим на финскую сауну.

К остановке подъезжал вечно набитый троллейбус «Б», но в такую жару бежать за ним не хотелось. «Никогда не гонись за автобусами и за женщинами — всё равно не поймаешь». Про троллейбусы можно сказать то же самое.

— Давай купим пива и пойдём пешком, — предложил вдруг Чикатило. — В рогатом мы только вспотеем. А потом встанем в пробку и вспотеем ещё больше. Сколько денег дал тебе Стриженов?

— Триста ты… триста, — сказал я. Деноминированные рубли были в ходу уже полгода, но мы всё никак не могли привыкнуть к отсутствию лишних нолей на купюрах.

Время от времени Стриженов посылал нас в интернет-кафе — компьютеров в офисе пока не было, а ему нужна была информация, ему нужны были просто тонны информации. В интернет-кафе мы заходили, но ненадолго: только для того, чтобы взять пару подходящих по сумме чеков — из тех, что посетители выбрасывают в картонный бокс на прилавке. А деньги мы, разумеется, несли в «Красные столы», где они пропивались со свистом. Потом мы напрашивались в гости к кому-нибудь, у кого был Интернет — это было не так просто, потому что в девяносто восьмом году даже компьютер имелся в наличии не у каждого, — и скачивали нужную инфу там.

…Внутренности «Столов» встретили нас, как обычно, плотной дымовой завесой и непрерывным гулом. Кабак вмещал в себя от силы человек тридцать, но раздолбай иногда умудрялись втискиваться туда сотней или что-то около того — мы никогда их не пересчитывали, да с такой текучестью кадров их вообще невозможно было пересчитать.

Прямо возле входа расположилась шумная кучка футбольных хулиганов. Столик напротив оккупировала толпа маргинально настроенных студентов-ма-жоров. Дальше — в порядке удалённости от входа — сидели: бледные творческие парни, слабые здоровьем и издалека напоминающие смерти; кислотная тусовка, громко обсуждающая воздействие наркотиков на человеческий организм; чёрно-кожаные волосачи, погрязшие в пьянстве и собственных бородищах и так далее — сброд был многослойным, тем и прекрасный. В самом дальнем углу, смешиваясь с клубами дыма, в окружении слабого пола сидели Алёша, пьяный Алкоголист и некто Свинья. У Свиньи был кривой рот и разные уши: одно из них было оттопыренным, а другое плотно прижималось к загривку.

Мы поздоровались с каждым из столиков и прошествовали вглубь.

— А вот и наши автогонщики, — приветственно заорал Алёша. — Мика Хаккинен и Мика Сало.

— Сало — это то, что у тебя находится на месте брюшного пресса, — улыбнулся Чикатило, протягивая руку.

— Ты скотина, — радостно ответил Алёша. — Если бы ты когда-то не был нашим директором, я бы вылил своё пиво тебе в рыло.

— Рыло не у меня, а у Свиньи, — снова улыбнулся Чикатило и протянул руку Свинье.

— Эти два урода работают в пафосном туристическом агентстве, — объявил Свинья двум девчонкам, прилипшим к нему с боков, как похотливые сексуальные пиявки. — Они отправляют людей на гонки «Формулы-1». Если ты когда-нибудь захочешь поехать в Монте-Карло на Гран-при «Формулы-1», никогда не обращайся в их контору. Они отберут твои деньги и пропьют их в этом заведении. Обдерут тебя, как липку. Это настоящие мошенники, посмотри на их хитрые рожи.

Девушки с сомнением посмотрели в нашу сторону. Они привыкли не верить ничему, что вырывается из уст их соседей по столику. По-своему они были правы.

— Девушки, у кого из вас есть дома Интернет? — сразу же взял быка за рога Чикатило.

— Ну, у меня, — подумав, сказала одна. — А что?

— Как вас зовут, любезная девушка?

— Настя.

— Значит, сегодня вечером мы едем к тебе, Настя. Нам просто до зарезу нужен Интернет.

— У меня дома родители, — ответила та. — Не получится.

Я подумал: жаль, что она сидит под мышкой у Свиньи. У «Красных столов» было много прелестей, и одной из них был женский пол. Это не вязалось с логикой: обычно в таких гадюшниках снимаются либо группиз с наколками на щеках, либо пресные и однозначные шлюхи-нимфоманки, тяготеющие к местам общественного распития. Но сюда почему-то приходили совершенно нормальные, симпатичные девушки — иногда даже из так называемых хороших семей.

— Свинья, а у тебя есть Интернет? — спросил Чик.

— Да. Я же тебе тысячу раз говорил. Но он не оплачен. Карточка стоит двести пятьдесят рублей.

— Это нам не пойдёт, — помотал головой Чикатило. — Это всё равно, что идти в интернет-кафе, только на пару пива дешевле.

— Чикатило! — вдруг подал голос Алкоголист. — Купи мне водки, Чикатило. Две стопки.

— А у тебя есть Интернет?

— А что это такое?

— Значит, не получишь никакой водки. Тебе уже тридцать два года, тебе поздно пить водку. Она уже не может дать тебе ключ к глобальному пониманию мира.

— Вот жлоб-то, а? — захныкал Серж. — Почему бы тебе просто не купить мне две стопки водки?

Девушка лет восемнадцати, сидевшая по правую руку от Алкоголиста, заботливо погладила его по голове.

— Почему ты так много пьёшь, Серёжа? Ты не в ладу с самим собой, да?

Серж тоскливо поднял на неё глаза, в которых зависли пьяные крокодильи слёзы. Девушки такого возраста иногда ведутся на ваше пьянство — это кажется им романтичным, быть не в ладу с самим собой. А себя они видят в роли той, которая поможет вам найти ключик к вашей заблудшей душе. Серж это знал и спекулировал на своей алкогольной зависимости — может быть, он был прав: больше ему спекулировать было не на чем, потому что больше в нём вообще ничего не было. Ему не могло помочь ничто — даже то, что его команда (с подачи Виктора, окончательно сменившего Чикатилу на посту директора) вот уже год как светилась на всех более-менее людных концертах, мелькала на радио (а иногда даже по ящику) и получала за свою деятельность что-то порядка двух-трех тысяч (на всех) в месяц.

Я подошёл к стойке, заказал пять пива и две стопки водки. В тот день столики обслуживала официантка Маша. Это был ещё один феномен «Красных столов»: Машу хотели все, кого Бог создал мужчинами, но она не только не велась — она даже отказывалась общаться на темы, не связанные с обслуживанием столиков. Это был такой крепкий орешек, который мог бы дать фору всем Брюсам Уиллисам мира.

Минут через десять Маша принесла пиво, а две стопки безошибочно поставила напротив Сержа: она работала здесь давно и знала, что к чему. Алкоголист протянул нетвёрдую руку в направлении её задницы, но у некоторых женщин на затылке есть третий глаз — специально для того, чтобы отслеживать такие вот поползновения. Не оборачиваясь, Маша легонько дала ему по рукам, и инцидент исчерпался, не успев начаться. Девушка, утешающая Алкоголиста, даже ничего не заметила.

— Маша, а у тебя есть Интернет? — крикнул ей в спину Чикатило, но она ничего не ответила: вопрос ведь не касался снабжения столика пивом.

— А вы что, действительно отправляете людей на «Формулу-1»? — спросила вдруг одна из девушек, лианами обвивавших Свинью. Это был какой-то необъяснимый парадокс — женский пол от него просто таял, несмотря на этот его отвратительный кривой рот. Даже сейчас я не понимаю, как такое могло происходить. Какой-нибудь сексопатолог-извращенец мог бы написать об этом целый трактат на тему «Сексуальность физического уродства».

— Да, мэм, именно так, — сказал Чикатило, слизывая пену с разливной «Балтики-3». — Правда, мы никого ещё не отправили и вряд ли когда-нибудь отправим. Потому что компания создана с нуля и потому что её босс — толстый разъе…ай, пытающийся заняться бизнесом, к которому у него нет способностей.

У Стриженова действительно не было никакой, даже мало-мальски подающей надежды жилки. По отношению к нему мы даже ощущали нечто вроде сочувствия — я же говорю, он был очень хорошим парнем, просто так уж получилось, что мы оказались по разные стороны баррикад в силу служебного положения. До недавнего времени Стриженов был каким-то весёлым музыкантом, чуть ли не рокабилли, а теперь вот решил взяться за яйца — когда он нам об этом рассказал, мы сразу поняли, почему из толпы претендентов он выбрал именно нас. Всё сразу встало на свои места: это был закон всемирного притяжения раздолбаев. Именно он и собирал все эти странные личности в девяносто восьмом году в «Красных столах» — он притягивал их туда даже не магнитом, а целым магнитным полюсом.

— Жалко. Я хотела бы поехать на…

Слова Свиньиной поклонницы заглушил нестройный хор: «ЦСКА, сосать!», донёсшийся со стороны столика, оккупированного хулиганами. Такие шумовые помехи возникали всегда, когда хулиганы насинячивались пивом. На дерби эти парни были агрессивными, но в «Красных столах» — вполне нормальными. Единственный минус их присутствия заключался в хоровом произнесении кричалок — они отталкивающе действовали даже на среднемузыкальный слух.

— Если когда-нибудь наша компания начнёт всё-таки функционировать, мы сделаем тебе скидку, — пообещал Чикатило. — Пойдёмте гулять. Здесь душно. А нам ещё надо зайти в интернет-кафе за чеками.

Предложение было принято всеми, кроме Алкоголиста, который остался сидеть за своим красным столиком и плакаться в жилетку девушке. Чёрт возьми, этот альбом должен был выйти ну хотя бы тремя годами раньше. Потому что в девяносто восьмом году уже было неизвестно, сможет ли этот тридцатидвухлетний парень когда-нибудь перестать чувствовать себя лузером. Дело ведь было именно в этом — даже не в возрасте. Чикатиле ведь было двадцать восемь, он тоже был стар, как кал мамонта, но при этом смотрелся здесь органично — он везде смотрелся органично, и все наши прошлогодние заморочки казались пройденными. Он перестал париться и зажигал как раньше, его снова вставляло происходящее, а недавно он (впервые за два года!) принёс мне альбом армяноамериканских «System of a Down». Всё было просто здорово — во всяком случае, так казалось мне. Так бывает, когда вы стоите на пороге принятия какого-нибудь важного решения, вы предчувствуете его и заранее знаете, каким оно будет — в таких случаях вам дают последний раз насладиться тем, от чего вы скоро откажетесь. Вы это знаете, но не паритесь и плывёте по приятным гольфстримам.

Мы выписались на улицу и неспешно двинулись в сторону Китай-города. Всё было как всегда — на недавно отремонтированной Манежке снимались дешёвые шлюхи, молодые хачи обували роллеров на деньги, а возле Музея Революции топтались глупые патриоты. В то лето мы любили ходить по городу — это был не самый плохой город, мы с удовольствием впитывали в себя всех этих хачей, шлюх и патриотов, они заряжали нас смеховыми зарядами и позитивом. Это может показаться странным, но почему-то это было так — я сам сломал себе голову, пытаясь это объяснить. Наверное, есть моменты, которые объяснению не поддаются.

Мы скинулись на пальцах и вычислили, что сегодня компания вписывается ко мне. Это было полной противоположностью тому, на что мы рассчитывали, но Интернета мы всё равно ни у кого не нашли, а денег на кафе по-прежнему было жалко. Тем более что их осталось немного — мы всю дорогу пили пиво, которое в такую жару (да и во всех остальных случаях тоже) не падает с неба.

Дома я усадил всех в большую комнату, а сам поплёлся в свою. Это тоже было вычислено на пальцах — на сей раз мы с Чикатилой скидывались вдвоём, но мне опять не повезло: тот день явно был не моим. Я включил компьютер и с горечью слушал, как за дверью lucky fucky Чикатило, Алёша, Свинья и остальные рассказывают девушкам байки, перемежаемые их многообещающим смехом.

Мне надо было состряпать километровые списки отелей. Таким было поручение Стриженова — в тот раз он хотел найти в Интернете гостиничные адреса, телефоны и расценки. Причём не в каком-нибудь конкретном городе, а во всех местах проведения чемпионата: «Формула-1». Чикатило сказал, что Стриженову всё равно никогда не придётся ничего в них бронировать, потому что до этого дело просто не дойдёт. И ещё он сказал, что наш маленький Годзилла знает компьютер не лучше, чем либретто балета «Спартак», поэтому он никогда не отличит интернетовскую распечатку от документа Microsoft Word. В общем, он был прав, но какой-то риск быть раскрытыми всё равно оставался.

— В любом случае — у нас больше нет вариантов, — рассуждал Чикатило, пытаясь вдохновить меня на активную фантазию. — Не бросать же, в самом деле, весёлую вечеринку и не ехать посреди ночи в интернет-кафе со всеми оставшимися деньгами.

— Ладно, иди с глаз моих долой, — согласился я. Меня вечеринка больше не касалась, и мне было обидно видеть перед собой его светящееся табло. — Кстати, ты не знаешь, на что приблизительно похож венгерский язык?

— Понятия не имею. А на хер он тебе сдался?

— Один из этапов будет проходить в Венгрии. Поэтому названия отелей должны звучать по-венгерски.

— Ты знаешь хоть какое-нибудь слово на венгерском языке?

— Знаю. Шандор Татаи. Это какой-то детский социалистический писатель.

— Значит, у тебя уже есть два наименования. Отель «Шандор» и отель «Татаи». Ещё — заметьте, батенька, я не беру с вас денег — может быть отель «Икарус». А остальное — в том же фонетическом стиле. Давайте, батенька, работайте.

— Пошёл на х…!!!

С довольным видом мелкого пакостника Чикатило по-стриженовски хлопнул дверью. Я остался наедине с чистым монитором.

Первым по списку был Франкфурт, и я стал нехотя придумывать немецкие слова — типа «Фюрер-штрассе», «Натюрлих Отель» и «Шнеле Платц». Из этого языка я знал только стандартный набор, который знаком всем, кто хоть раз смотрел немецкую порнуху или фильмы про войну

В начале пятого у меня начали слипаться глаза, и я, невзирая на орущих в соседней комнате «Deftones», плюхнулся мордой в клавиатуру. Видимо, во сне я ворочался — утром мы обнаружили под списком венгерских отелей мешанину из буквочек, цифр и знаков. Чикатило сказал, что она напоминает ему творчество авангардных интернет-писателей.

ТРАНКВИЛИЗАТОР: трамадол

АВТОСАЛОН: Макларен, Вильяме

Чикатило беспомощно клацал по клавиатуре компьютера, который Ваня Семенных установил несколько дней назад. Ваня, как оказалось, был чем-то типа внештатного работника. Всеобщим мальчиком на побегушках, вызываемым по телефону всякий раз, когда большим дядям понадобятся компьютер, видеозапись собеседований или уборка в загаженном кабинете. Дяди, кстати, были круче некуда, но своего офиса никогда не имели: такие парни занимались раньше совершенно другими делами — теми, для которых офис не требуется. Теперь они пытались осесть, остепениться и легализовать капиталы. Для этого они пооткрывали кучу разношёрстных контор по всей Москве — в каждой из них сидели по два-три человека и пытались заниматься чем-то легальным. Одной из таких фирм и была наша «Лауда-Тур». Стриженов знался с дядями на заре своей спортивной юности, а теперь вот вовремя сориентировался в пространстве и подъехал к ним со своей безумной идеей.

Что же касается мальчика Вани — он в течение — дня метался по мере необходимости между всеми этими офисами, как испуганная куропатка, и выполнял указания дядь. Всякий раз, когда он заходил в нашу комнатушку, он прямо с порога улыбался и говорил: «Рад вас видеть». Иногда под конец рабочего дня от него сильно пасло потом.

— Я не могу установить эту долбаную игрушку! — злился Чикатило, пялясь в неприступный серый монитор, на котором одно за другим выскакивали скупые прямоугольные окна. Суть инфо, которую эти окна доносили до PC-пользователя, всегда была одной и той же: если ты хочешь поиграть на рабочем месте — купи себе шахматы.

— Позвони этому бурундуку Ване, — посоветовал я. — Он же компьютерный маньяк, он должен знать.

Чикатило посмотрел на стенку, к которой был прикреплен листочек с «телефонами сотрудников компании «Лауда-Тур». Показать его каким-нибудь конкурентам было бы по меньшей мере стыдно: список занимал четыре куцых строчки, потому что, кроме нас троих и полуабстрактного «офис-менеджера Семенных Ивана», никаких сотрудников в «Лауде» не было.

Чик прислонил к уху телефонную трубку и набрал семь цифр Ваниного домашнего номера. Вежливым голосом автоответчик сообщил, что Иван рад нашему звонку, но, к сожалению, в данный момент не способен подойти к телефону.

Чикатило выругался на автоответчик матом и положил трубку на место. Мы никогда не могли понять, почему дядьки не могли купить Ване сотовый телефон или хотя бы пейджер — они ведь без него были как без рук: пока Ваня изучал компьютер и азы делопроизводства, дядьки увлечённо махали пушками и бейсбольными битами, и теперь заполнять пробелы в образовании было поздно. Персонал же этих самых контор, которые они наворотили, состоял обычно из их родственников, знакомых и родственников знакомых (наш случай был на две третьих исключением), поэтому элементарными навыками там тоже не пахло.

— Слушай, когда уже начнётся эта передача? — спросил Чикатило, с отвращением глядя на Роналдо, пересекающего ярко-зелёный экран стоящего в углу телевизора. — Я уже окосел в этом чёртовом офисе, мне здесь просто нечем дышать.

— Чик, расслабься и посмотри футбол. Нам очень повезло, что сейчас проходит чемпионат мира.

— Я не люблю футбол!!!

— Я тоже когда-то не любил. Попробуй просто посмотреть, и всё. Тебе понравится, тебя вставит.

— Я НЕ ЛЮБЛЮ ФУТБОЛ!!! — взмолился Чикатило загробным воплем, который запросто мог бы стать саундтреком к изобразительному творчеству какого-нибудь Эйч Ар Гигера. Потом он подъехал на своём кресле к стене в углу комнаты, оттолкнулся от неё ногами и ракетой вылетел на середину офиса. Синхронно с этим Таффарел ударил от ворот, и мяч точно так же вылетел на середину поля.

В общем, я понимал Чикатилу — да я и сам, когда не показывали футбол, был примерно в том же состоянии. Ситуация была какой-то критической, блин, ситуация была просто патовой — мы с утра до вечера сидели в этой комнате вдвоём, как тигры в клетке, мерили её шагами из угла в угол и смотрели глупый телевизор. Мы очень надеялись, что всё изменится с приобретением компьютеров, но теперь вот Чикатило уже битый час не мог запустить ни одну, даже самую примитивную игрушку. Похоже, по наущению да Стриженова Ваня установил какую-то хитрую защиту от непрошеных программ. Это начинало действовать на нервы: работать мы всегда ненавидели, но ПОЛНОЕ безделье, помноженное на физическую несвободу и замкнутое пространство, отупляет не хуже усердного бизнеса.

Стриженов забегал к нам в среднем на один-два часа в день — всё остальное время он разъезжал по городу в своём болиде (которого мы уже — после нескольких поездок — начинали панически бояться), якобы по делам. Мы оба знали, что это «очередной случай так называемого вранья»: дел у него было мало, он ПРОСТО разъезжал по городу. Чёрт возьми, у этого толстого парня была реальная зависимость, как от наркотика — если он наматывал на спидометр меньше сотни километров задень, у него начинались ломки. Чикатило как-то раз выдвинул по этому поводу теорию, согласно которой любая вещь может превратиться в наркотик при неумелом использовании. И человек, каждый день пожирающий мороженое или гречневую кашу, через пару лет становится зависимым от этой самой каши — что-то в этом было, хотя оно и звучало не по-научному. Во всяком случае, по отношению к Стриженову эта теория очень даже походила на правду — да по отношению к нему вообще все идиотские теории походили на правду, и мы всё никак не могли взять в толк, хорошо это или плохо.

В любом случае дело не в этом, а в том, что мы целый день сидели вдвоём в этих четырёх стенах и ощущали себя чёрт знает чем, какими-то бумажками с посланиями, закупоренными в бутылку и выброшенными с тонущего корабля. Делать было катастрофически нечего — мы с грехом пополам уже узнали все расценки, договорились со всеми гостиницами, мы вообще подняли всё с нуля: учитывая наш дилетантизм и отсутствие компьютеров, это было просто каким-то подвигом Геракла, типа убийства гидры или расчистки авгиевых конюшен. Когда мы радостно отрапортовали об этом Стриженову, он сказал, что у нас ещё нет лицензии, и начать работать мы не можем.

Это тянулось с самого первого дня нашей работы в долбаной «Лауде». Стриженов возил нас в какие-то префектуры и лицензионные палаты, орал там матом на клерков, стучал своими гирями-кулаками по их столам, обещал проблемы. Но клерки с видом индифферентных акынов продолжали откровенно класть на Стриженова, он их не цеплял своими обещаниями — лицензии как не было, так и не предвиделось, всё это напоминало тухлую воду и не двигалось ни в одну из сторон света.

Дорогостоящая рекламная кампания за деньги дядек, о которой Стриженов договорился на ТВ, из-за этого тоже не могла начаться. Телевизионщики звонили нам и повсюду искали Стриженова, но он и в ус не дул. Это был человек, который никогда не парился и не думал о возможных проблемах — когда мы говорили ему, что партнёры им недовольны и грозятся разорвать контракт, он не слушал и взахлёб рассказывал нам о том, как он сегодня чуть не сбил глупого деда с бутылками или как он уехал с платной стоянки, стартанув с прокрутом и не заплатив за парковку.

— Он ко мне подходит, этот усатый лох в серой форме, и говорит: плати десять рублей, — рассказывал он, шевеля эспаньолкой на толстом подбородке и хихикая от восторга. — Ну, я ему даю ксиву — левую, пропуск на территорию торгового склада в Самаре. А он мне: «Что это вы мне такое показываете?»

Ну, я у него ксиву забрал, а сам — по газам, и задним ходом, так тётку чуть не переехал, пару миллиметров всего осталось… Переключаюсь на первую, руль резко выворачиваю, на вторую — и поехал… А он мне в окно: так, говорит, не делают, что вы себе позволяете. Ну, я по тормозам, высовываюсь и говорю ему: как же ты, ё… твою мать, говоришь, что так не делают, когда я только что так сделал? Ты, говорю ему, врёшь, сукин кот.

После этого Стриженов откидывался на спинку кресла, которое выглядело под ним как ишак под владимирским тяжеловозом, и заливался смехом. Хитрые глазки при этом превращались в раскосые щёлки — чёрт возьми, да он же был на все сто своим, я не знаю, чего это вдруг его потянуло в начальники. Скорее всего, парень долго пытался стать музыкантом (ещё один, кстати, парадокс: его пальцы были толщиной с батон ливерной колбасы), а потом понял безмазовость всего этого и решил резко переключиться. Ему было тридцать шесть, а гитару он продал в тридцать: это было лучше, чем, как Серёга-Алкоголист, пить в говно и с упорством отбойного молотка продолжать заниматься тем, в чём твоё время уже давно прошло. Сидеть в трамвае, с которого тебе надо было сойти пять остановок назад. Стриженов не собирался засиживаться в своем трамвае — он следил за тем, что происходит за окном, вовремя спрыгнул и теперь искал себя в другом. В этом другом ничего у него, разумеется, не получалось — как и любой настоящий раздолбай, он срывал время от времени разной величины куши (скользкие и одноразовые, как презервативы в спермицидной смазке), подрезал то, что плохо лежит, но ни о каком серьёзном бизнесе и речи быть не могло. Какой там бизнес, когда в уме только одно: жать на акселератор, переключать передачи и сбивать лошадей, переходящих через дорогу. Но Стриженов не унывал и думал только о хорошем — может быть, только за счёт этого «Лауда-Тур» к середине июня ещё не развалилась, не рассыпалась карточным домиком, не затрещала по всем швам — или как там ещё принято обозначать крах заведомо беспонтовых предприятий.

Но в тот день всё должно было сдвинуться с мёртвой точки. Два дня назад нам выдали наконец лицензию — теперь нашу рекламу стало возможным крутить по ящику, и мы сидели и ждали первую ласточку. Отсняли всё уже давно — смонтированный и озвученный материал лежал у них в студии и ждал своего часа. Там была какая-то программа про гонки «Формулы-1», и предполагалось, что всё время будут крутить только один рекламный ролик — достаточно хороший, кстати, ролик, дядьки не пожалели нечестно заработанных денег. Но в самом первом выпуске должны были помимо этого показать ещё целый сюжет — так, чтобы народ понял, что это за «Лауда-Тур» и с чем ее едят.

Стриженов выцепил у телевизионщиков огромный список поклонников Ф-1 по всей стране — то ли они засветились в каком-нибудь чате, то ли кому-то писали перед тем, как их взяли на карандаш, — не важно. Ещё в самом начале мы разослали по всем этим адресам открытки с вопросами и условиями конкурса. Стриженов придумал какую-то хитрую викторину — суть загадок я сейчас не вспомню, потому что мы с Чикатилой никогда не лезли в эти формульные дебри, мы с трудом представляли себе разницу между братьями Шумахерами и двумя Миками — Хакки-неном и Салом.

Фанаты обрадовались и закидали нас ответными эпистолами. Стриженов выбрал письмо какого-то подростка из Волгограда и сказал, что он будет победителем. Мы выписали подростка в Москву, пригласили телевизионщиков и отсняли милый такой сюжетик — парнишка стоит, краснея и ковыряясь в носу, в углу нашей клетки, а к нему подходит обдолбанный менеджер Чикатило, вручает ему аляповатую грамоту от «Лауды-Тур» и обещает на халяву отправить его в Великую Британию на очередной этап Гран-при.

Телевизионщики долго шептались, увидев подростка — у него были даже не прыщи, а какая-то гигантская розово-жёлтая клумба, которой не помогли бы никакие ванны из клерасила. То, что принято называть чертами лица — глаза, рот, ноздри, — проглядывало сквозь эти заросли как-то надуманно и нелепо. Так, что даже и воспринималось не сразу, а каким-то запоздалым задним числом. В конце концов было решено спуститься вниз и выписать какого-нибудь визажиста из салона красоты — салонов красоты там было как грязи, и все они обычно пустовали.

Потом некий жеманный вьюноша с женской, как у Сергея Челобанова, причёской долго и нудно штукатурил победителя конкурса от «Лауды-Тур», а мы с Чикатилой сопереживали бедному парню, как родному. Сто восемьдесят процентов — он тогда серьёзно пожалел о том, что сунулся в это дело, он был просто вне себя от стыда и смущения. Мало того, что его перед выпускными экзаменами заставили переться в незнакомый мегаполис — его ещё и забраковали из-за прыщей (а он из-за них и так комплексовал, бедняга), а под конец напустили на него елейного пидора.

— На месте этого лауреата я бы сейчас хлопнул дверью, послал их всех на х… и ещё подал бы в суд за попытку совращения несовершеннолетнего, — говорил Чикатило, наблюдая, как тинейджер краснеет сквозь грим и сверлит ковролин ополоумевшим от всего этого взглядом. — И больше никогда не смотрел бы по телевизору гонки «Формулы-1». Да-с, да-с, именно так-с: я бы вычеркнул их из своих воспоминаний, как ночной кошмар пубертатного периода.

Теперь вот всё это должны были показывать по телевизору. В Великую Британию тинейджер, ясное дело, уже не успевал ни под каким соусом, и речь могла идти только о Венгрии. Это должна была быть середина августа, и у нас (всего лишь после одного объявления в газете!), как ни странно, уже набирался небольшой тур, в который мы собирались его впихнуть. Чикатило ходил на телестудию и заново озвучивал за кадром свою речь, заменив слово «Великобритания» на «Венгрия», а «12 июля» — на «16 августа».

— …Слушай, — вспомнил вдруг Чикатило. — А ты секретуткам не на сегодня ли случайно назначал собеседование?

— Отстань, Чикатило. Я смотрю футбол. Когда я смотрю футбол, я не хочу говорить о секретутках. К тому же я не знаю, какое сегодня число.

— Да? — спросил Чикатило желчно, с издёвкой. — А кто позавчера говорил, что он собирается заваливать претенденток прямо на рабочем столе?

— Это я, что ли, говорил такое?

— Нет, блин, Борис Ельцин.

— Он уже никогда никого не завалит. Он слишком медленно разговаривает, он не сможет вскружить девушке голову интеллигентным весёлым трёпом. К тому же я чуть не забыл о главном: в его возрасте у людей обычно уже давно не встаёт.

— Очень смешно, ты, юморист хренов. Ян Арлазоров, блядь.

— Говоришь, это было позавчера?

— Именно так, батенька.

— Хм… — Я отключился от ящика с довольными бразильцами, которые только что закатали кому-то очередную банку и теперь прыгали друг на друга, как стайка мартовских котов. — Тогда они должны… который сейчас час? Блин, так первая же должна была прийти двадцать минут назад!

Когда Стриженов сказал нам, что пришла пора обзавестись секретаршей, это прозвучало как минимум странно: при нашей загруженности третий плюющий в потолок был бы не то что лишним, а просто абсурдным персонажем. Но у нас никогда ещё не было секретарши (да и вообще — у нас не было никаких подчинённых, само это слово по отношению к нам звучало какофоническим диссонансом), поэтому мы загорелись.

Ясное дело, мы сразу решили отбирать претенденток исключительно по внешним данным. Хотя никто, естественно, не собирался и вправду заваливать их на рабочем столе — это было бы постыдной пошлятиной. Нас больше волновал визуально-эстетический аспект: когда рабочий день тянется нудно и угнетающе, как сопля или жевательная резинка, присутствие качественной девушки может здорово поднять вам настроение. Добавить во всю эту бездельническую офисную буффонаду порцию смысла. Этим и хороши качественные девушки — когда они присутствуют в кадре, вам всегда есть чем заняться. Даже ни к чему не ведущий флирт — тоже занятие, которому не стыдно уделять внимание. Не говоря уже обо всём остальном — кроме рабочего стола есть ведь ещё и менее банальные сексуальные отношения, облепленные разумной романтикой.

…Словно услышав наши мысли, дверь приоткрылась на три пальца, после чего картина озвучилась опоздавшим стуком. Чикатило оттолкнулся от моего стола, ударился о стенку и заорал:

— Войдите, леди.

На пороге возник бородатый респект с залысинами. Он был одет дорого и с иголочки — в нём сразу прочитывался интеллигентный бизнесмен типа Виктора. Таким парням хорошие манеры не мешают поднимать кучу денег даже в России. В стране, где больше котируются дядьки типа тех, под которыми ходил Стриженов.

Что-то подсказало мне, что перед нами — потенциальный VIP-клиент. Я не знал, как вести себя с такими, а Чикатило и подавно. Он неприкаянно сидел возле стенки, пытаясь изобразить на лице приветливость. Из-за отсутствия стола, неотъемлемо прилагающегося к любому офисному креслу, казалось, что Чикатило голый.

Бородач поздоровался и заинтересованно окинул взглядом евроремонт, корпоративный флаг (глупое и никчёмное изобретение Стриженова) и огромный портрет Карло Физичеллы. Это был не самый главный пилот, он всегда считался вторым номером, но Стриженов почему-то откопал именно его постер. Даже цветущая клумба из Волгограда, которую вот-вот должны были показать по ящику, поняла бы: сейчас нас оценивают, принюхиваются.

— Я хотел бы отправиться на гонки в Спа, — произнёс наконец респект с осознанием ценности своих слов. — Что вы можете мне предложить?

Лично я мог предложить ему выйти вон и никогда больше не обращаться в нашу компанию: несмотря на излишний пафос, он производил приятное впечатление, и подставлять его как-то не хотелось. Но Чикатило уже очухался — он, как пёс, почувствовал запах денег, исходивший от этого приценивающегося человека. В «Лауда-Тур» никогда ещё не пахло ими так сильно — то, что Стриженов давал нам на интеренет-кафе, в расчёт не шло, такие цифры идут в расчёт только при оплате пива в «Красных столах».

— Это у нас тридцатого августа, — начал Чикатило, подъехав к своему столу и щёлкнув компьютерной мышью. Это действие было на все сто театром, бутафорией: в памяти наших PC на тот момент были только «телефоны сотрудников» — однояйцовые близнецы распечатки, висящей на стенке, и несколько ничего не значащих файлов, которые мы скачали из Интернета. Чикатило уставился на проект строящейся трассы, которую усиленно обещали открыть в следующем сезоне в Малайзии, и продолжил:

— Мы предлагаем несколько разных туров — начиная от автобусных и заканчивая VIP…

Потом он минут пятнадцать гнал, увлечённо жестикулируя и называя какие-то цифры, которые он придумывал на ходу: до этой самой гонки в Спа, Бельгия, ещё оставалась тонна времени, и мы даже не закончили окончательные подсчёты. Бородач кивал, что-то метил в своей электронной записной книжке — так животные метят территорию — и время от времени вставлял не относящиеся к делу комментарии. Типа того, что он бывал в Брюсселе, видел там Атомиум и чесал нос медному псу на главной площади города. Тогда Чикатило согласно кивал головой и говорил, что в Брюсселе ко всему прочему находится ещё и штаб-квартира НАТО. В общем, они друг друга понимали — с Чикатилиными способностями гадить людям в уши можно было бы давно стать миллионером. При наличии желания, разумеется.

В самый неподходящий момент в дверь втиснулось нечто. Такое существо ни в коем случае не должно присутствовать в офисах в те моменты, когда там сидят VIP и говорят о таких суммах. Опухшее от блядства лицо и чёрная мини-юбка в сочетании со шпильками, копна неухоженных вороных волос и опять-таки чёрные чулки. Боже мой, это лежало за гранью всех детских кошмаров. Если бы мы действительно хотели заваливать претенденток прямо возле компьютеров, то это было бы как раз то, что нужно — вот оно, бери не хочу.

— Я вам вчера звонила по поводу работы секретарши, — сказало нечто, растягивая в улыбке кричаще-бездарно раскрашенные губы. С этим срочно надо было что-то делать, поэтому я, сдерживая смех, посмотрел на часы и спросил со всей строгостью:

— На сколько вам было назначено собеседование?

— На двенадцать, — ответило нечто без тени смущения. — Но я долго стояла в пробке, а в метро я предпочитаю не ездить.

— А сейчас без двадцати час, понимаете? — спросил я с видом инквизитора. — О чём ещё может быть речь?

Чикатило, стараясь заглушить мой диалог с претенденткой-неудачницей, оживлённо беседовал с бородачом — там уже вовсю обсуждали стиль Шумахера (о котором Чикатило не имел никакого представления) и преимущества «макларена» по сравнению с «вильямсом» (эти слова он наверняка услышал тогда первый раз в жизни). Это было то, что нужно: респект чувствовал себя в полном кайфе и на шлюху в дверном проёме не обращал никакого внимания. А она тем временем не спешила хлопать дверью и говорила:

— Я знаю, что для начального собеседования это неприлично, но это первый и последний раз. Вы же понимаете, я не знала, сколько займёт дорога. Мне было трудно правильно рассчитать время.

— Понятно, что это первый и последний раз, — согласился я. — Потому что, к сожалению, второй раз мы не увидимся. Извините, но дисциплина наших служащих для нас — самое главное.

Шлюха посмотрела на меня презрительно, как на пубертатного отличника, который первый раз пришёл в бордель и от страха не смог возбудиться. Она хотела сказать мне что-то гадкое. А может, даже сказала, но уже по ту сторону закрытой двери. Она хлопнула ею звучно и с эмоциями (нашему боссу однозначно понравилось бы) и гулко зацокала по коридору, как свежеподкованная лошадка. «Смотри, как бы тебя не сбил Стриженов», — подумал я полужелчно-полусочувственно.

Одновременно с этим бородач полез в барсетку, а Чикатило — в ящик стола, где хранились скреплённые квитанции с печатью «Лауда-Тур». Стриженов считал, что там всего одна книжка, хотя на самом деле их было две. «Специально для клиентов, которые будут приходить в отсутствие биг-босса», — так объяснил Чикатило после того, как разлил на одну из таких книжечек кружку офисного «Липтона». Шутка заключалась в том, что это была не наша книжка — Чикатило просто купил её в канцтоварах и проштамповал какой-то левой печатью давно не существующего ОАО, которая валялась у него дома на память о чём-то личном. Идентифицировать печати после омовения «Липтоном» было без мазы — Стриженов посмотрел на размытые штампы, обозвал Чикатилу распи…дяем и, кряхтя, пропечатал новую книжку. В итоге в нашем распоряжении оказалась неучтённая книжка с настоящими печатями «Лауды», которая должна была работать на Клуб Красивых Мужчин.

У меня глаза полезли из орбит, когда я увидел, сколько бумажек достаёт бородатый из своей барсетки. Складывалось впечатление, что в ней у него находился портативный швейцарский банк — странно, как такая котлета вообще там уместилась. Чикатило оформил заказ и жадно схватил кипу, чуть было не сунув её себе в карман. В последний момент он, правда, вспомнил о существовании маленького сейфа размером с коробку для фотографий, который несколькими днями раньше приволок Ваня Семенных.

Вообще-то это была очередная туфта, пыль непонятно в чьи глаза — все деньги «Лауда-Тур» пока хранились у меня дома, в конце рабочего дня я вынимал их из сейфа и нёс домой прямо в карманах. Лучший объект охоты для гопников, предпочитающих нехитрые ограбления в негритянском стиле «увидел — вырвал — побежал», придумать было просто невозможно. Стриженов всё бредил неким днём, когда дядьки откроют счёт в каком-то продвинутом банке, но дядьки, как обычно, не спешили. Такие люди долго взвешивают все «за» и «против», они во всём ищут подвох и кидалово — в принципе это понятно, у них же всё всегда было связано только с этим.

— Ты знаешь, СКОЛЬКО он заказал? — зашептал Чикатило, когда шаги бородача растворились за дверью. — Четыре вип-тура на столько же тысяч баксов!!! Ты понимаешь? Четыре. Тысячи. Долларов. Не одна, не две. Не три. А — четыре. Ты когда-нибудь держал в руках четыре тысячи баксов?

— Они что, все наши?

— Вы умеете обламывать кайф, батенька, этого у вас не отнять, — проворчал Чикатило, потрясая сейфом. — Нет, конечно. Нам выгорит что-то около полутора штук. Но мне было просто приятно держать их в руках и думать, что они ВСЕ наши.

Потом мы вдруг синхронно посмотрели друг на друга, и сейф вместе с Чикатилиной рукой замер в пространстве. Нам не нужны были никакие миелофоны, никакие экстрасенсы-телепаты, чтобы понять: мы оба мыслим об одном и том же. Четырёх тысяч баксов нам вполне хватило бы, чтобы свалить из страны и осесть где-нибудь в Амстердаме. Мы уже обсуждали такую возможность — в полушуточных тонах, правда, но всё же. Была середина июня, a VIP вспомнил бы о своём заказе не раньше, чем к середине августа — «ближе к делу». Двух месяцев нам вполне хватило бы на оформление шенгенских виз для себя и — параллельно — еще нескольких нелегальных заказов для клиентов, чтобы не лететь совсем без финансов.

У меня на изнанке что-то бешено заколотило, какие-то красные брызги ударили в голову. Никакими шоу и буржуазными розыгрышами сейчас даже не пахло — мы мыслили о настоящем кидалове, за которое строго наказывают. Если найдут, конечно.

— Даже не хочу говорить об этом. Нет, Чикатило, не надо на меня так смотреть! — Я замахал руками и даже машинально оттолкнулся от стола. Кресло зашуршало по импортному ковролину. Я со скоростью света понёсся к стенке и едва успел прокрутиться на сто восемьдесят — так, чтобы врезаться в неё ногами, а не затылком. На стене остались два резиновых отпечатка от гриндеров. Стриженов бы этого явно не одобрил, но об этом я даже не думал.

Так же, как и Чикатило. Он тоже пытался отогнать от себя все эти предательские мыслишки, но, блин, они же нахрапом лезли в голову, они атаковали мозг при помощи всех известных тактических средств.

— Это шанс, — сказал Чик, уставившись мне в лоб. — Мне надоело быть мелким мошенником, я уже не в том возрасте. Я засиделся на этом уровне, понимаешь? И ты, кстати, тоже.

— Я младше тебя на четыре года.

— Это физически. А фактически — у меня эти четыре года ушли на армию, и они не в счёт. Так что на самом деле мы с тобой ровесники.

Да, Чикатило всегда знал, как зацепить человека. Только что он зацепил VIP-клиента на незамысловатый крюк из «вильямсов», «макларенов» и стиля Шумахера — бородатый думал именно об этом, и поэтому Чикатило получил то, что хотел. А я думал об этом самом уровне, на котором я в свои двадцать четыре года тоже уже засиделся — я не хотел всю жизнь получать триста баксов и подрезать столько же рублей с каждого визита в интернет-кафе (которые, кстати, после установки компьютеров нам больше не светили). Надо было либо лезть в карьеру, либо становиться мошенником с другим размахом — в карьеру бросаться не хотелось, так что… Круг замыкался, мне совсем не светило бегать по нему детским паровозиком.

Не хотел этого и Чикатило — он помнил кучу примеров того, что происходит с людьми, если они всю жизнь катаются по Кольцевой ветке. Алкоголист тянул разве что на верхушку айсберга — Чикатило ведь знал почти всех психов Москвы, это был просто великолепный материал для ваяния выводов. К девяносто восьмому году психи той волны либо выздоровели, став неинтересными, либо деградировали, став ещё менее интересными. В этом случае под их глазами появлялись синие тени, зубы рушились и выпадали, а кровь пропитывалась водкой или иной гадостью (но чаще всё-таки водкой, потому что дешевле).

На самом деле всю эту шнягу мы обдумали ещё в прошлом году — в Большом театре у нас было много времени, чтобы подумать, посмотреться в зеркало, обозреть себя со стороны. Мы всё прекрасно понимали, мы до всего дошли (как обычно, синхронно, но не обсуждая тему) и теперь просто ждали удобно момента. Который наступил так вот неожиданно.

— Смена уровней не так ведь плоха, как нам раньше казалось?

— Ни х…я себе! Ты об этом заговорил…

— Не увиливайте, батенька. Высказывайтесь.

Я развёл руками, оттолкнулся от телевизора и отъехал наискосок, в сторону окна. Я смотрел на Чикатилу — да, он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО хотел, чтобы я высказался. Я щёлкнул шпингалетом, открыл створку и пересел на ветер, на блестящий пластик подоконника.

— Знаешь, Чик… она не то чтобы неплоха, здесь речь-то даже не об этом. Она необходима. Просто не в таком виде, как она у всех происходит — можно ведь и по-другому… Вообще-то я ещё в прошлом году решил для себя, что готов. Да и ты, кстати, тоже. Единственное, что мне до сих пор непонятно, — почему нам вдруг опять стали в кайф все эти тусовки, все эти раздолбай и «Красные столы»?

— Потому что теперь оно не само по себе, теперь оно — приложение. К тому, что с нами будет дальше. К местности, в которую мы решили стремиться в прошлом году Понимаешь, само по себе оно — пшик, фуфло. Алкоголист, выпрашивающий денег на водку потому что, сколько бы ни получал, пропьёт в первую же неделю… А в кайф оно тогда, когда выступает как придаток. К каким-то более высоким целям. Ну, например, там — к поискам любви, хотя это не про нас… К развитию искусства.

Девяносто восьмой год был для нас подозрительно лёгким — он выпадал из контекста, блин, он должен был наступить гораздо раньше, где-то между Рязанью и «Спрейтоном». Казалось, что его забыли всунуть в надлежащий промежуток, а спустя два года хлопнули себя по лбу — как же это я так, мазафака, эк меня угораздило — и спешно засунули в течение сходящего на нет времени, чтобы не стало совсем поздно. Так бывает иногда — когда очень долго паришься, мучаешься, страдаешь, наблюдая, как становишься таким же мудаком, как все остальные. Фишка в том, что стоит один раз расставить все точки над украинским поговорить со своим отражением, махнуть рукой и сказать себе: да, я такой же говнюк, ничем не лучше, и сразу становится легко. Так легко, что ты можешь себе позволить жить как раньше. Свести с ума свой мини-мирок. В девяносто седьмом, прячась от времени в бутафорской Большого театра, мы оба сказали себе это «да», и в девяносто восьмом жизнь полегчала. Она опять была до безупречности несерьёзна, и от неё опять торкало, и у нашего мини-мирка снова напрочь сорвало башню. Только вот затягиваться это не должно было — мы понимали, что это лебединая песня, и относились к этому спокойно.

— …Быть мошенником — не искусство, — вставил я.

— Ошибаетесь, батенька. Это самое настоящее искусство.

— К чему ты меня подводишь, сука?

— Сам знаешь. К тому, что это наш шанс. Мы не можем становиться продвинутыми мошенниками здесь, в России. Потому что тогда надо будет знаться с криминалом, общаться со всеми этими квадратными дебилами типа Никиты…

Никитой звали одного из дядек. Вообще таких людей редко зовут Никитами — обычно их кличут Саньками, Витьками или Андрюхами. Но так уж получилось — с этим ничего не поделаешь, люди здесь бессильны. У Чикатилы был один знакомый, которого Бог наградил странной фамилией Немец. Он работал в офисе и, когда представлялся кому-нибудь в телефонную трубку, говорил: «Моя фамилия Немец. Так получилось…»

— Никита — не дебил, — не согласился я. — Дебилов к его годам убивают, а он жив-здоров. Мало того, я могу предположить, что он ни в чём себе не отказывает…

— Хватит переводить тему на детали, — решительно обрубил Чикатило. — Я говорю не об этом, и ты прекрасно это знаешь. Я говорю — мы сейчас украдём эти деньги и сорвёмся с ними в Амстер. А там уж возьмём в оборот эту прекрасную страну и сдерём с неё столько, сколько нам причитается.

Я задумался — здесь действительно было над чем подумать. Ибо на сей раз мы обсуждали возможность сняться с якоря серьёзно.

Хотя всё и так было ясно. Такая и фа — мы оба мыслили одинаково, но один из нас должен был взять на себя роль оппонента. Просто так, чтобы было кому доказывать обратное — так же, как на суде адвокат пытается доказать невиновность алкоголика, пойманного в состоянии полного кала с ножом в руке над трупом собутыльника. От его выступлений ничто не меняется, он сам уверен в беспонтовости защиты — но в соответствии с регламентом упорно гнёт свою линию, просто так, для галочки.

— Слушай, Чик. Но ведь… мы же будем скучать по всему этому. Я же, блядь, люблю всех этих раздолбаев из «Столов». Люблю движ…

— Именно поэтому надо сняться на апогее. Ты уже не литл бой, сам прекрасно знаешь, чем такие дела заканчиваются. Даже Керуак склеил ласты от алкоголизма. Наблюдать распад будет больно, а так у нас останется всё самое лучшее, без говна. Любить можно и на расстоянии — мы станем просветлёнными бродягами дхармы, пестиками учения дзэн. Как Роберт де Ниро в «Схватке» — помнишь, он там говорит: хочешь ходить по улицам свободно — не имей привязанностей, не пускай в свою жизнь то, что не можешь бросить в течение тридцати секунд. А насчёт движа — так там у нас будет другой движ, мы его сами создадим.

Именно так я всё себе и представлял. Для нас это было бы идеальным вариантом — кочевать от движа к движу, вечными ДВС перемещаться в пространстве, как Руби Тьюсдей из наследия «Rolling Stones», и срываться на самом топе — так, чтобы не наблюдать отвратительный распад. По пути матерея и переходя на новые levelz компьютерной аркады — потому что мы уже понимали, что есть законы, с которыми не поспоришь, и их нельзя нарушать, а можно просто хитро недовыполнять. Платить не тридцать, а три процента налогов.

— Чик, давай не будем принимать скоропалительных решений. Давай подождём, подумаем. Обмозгуем. Проведём морфологический анализ создавшейся ситуации.

— Давай, — согласился Чикатило. — Да на самом деле я и не особо настаиваю именно на этих четырёх штуках. Просто я, когда взял их в руки… Я не знаю, как объяснить, я почувствовал — вот оно. Я понял, что всё это реально. Что у нас будет возможность сделать то, что уже давно пора было сделать. Можно ведь насобирать ещё, относительно честно. Так, чтобы не подставлять никого конкретного…

В дверь постучали, и Чикатило машинально сунул сейф (а вместе с ним — и не успевшую закончиться дискуссию) в ящик стола. Сейф издал грохот, издалека похожий на голос Ильи Юльевича. А после этого в нашу клетку вошла молодая пухленькая девчонка — в круглых очках и шортах, с имиджем школьной пионервожатой. Я посмотрел на часы — надо же, с она пришла минута в минуту, у нас не было никаких предлогов для того, чтобы её отшить.

Девушку звали Аней, она училась в каком-то средней престижности институте и хотела подработать летом. Она сказала нам об этом прямо — настолько неискушённой она была в вопросах трудоустройства. Поговорив с ней минут семь, я начал чувствовать к ней нечто вроде расположения. Это было плохо, потому что ещё несколько минут — и нам пришлось бы забыть о сексуальной красотке, которую мы мысленно уже усадили за пустующий стол возле самых дверей, и нанять просто хорошего человека.

В этот момент из коридора послышался спасительный топот динозавров — чуть ли не первый раз за время нашей работы здесь он пришёлся в кассу. Стриженов тоже мечтал о воплощении своих сексуальных фантазий, и уж он-то не постеснялся бы отчислить скромную пухлую студентку.

— Это даже не обсуждается, милая девушка, — заухал он адским филином. — Вы же видите, у нас здесь солидная компания, такие клерки, в белых рубашках, — продолжал он с издёвкой (над нами). — Если вы действительно собираетесь поработать только до конца каникул, то зачем вы нам об этом рассказываете? Следующий раз на собеседовании врите напропалую, и вас возьмут.

Стриженов отчислил Аню так по-свойски, что она даже не расстроилась. После её ухода его присутствие резко перестало казаться нам спасительным: у нас завязывалась интереснейшая дискуссия, а он начал грузить нас какими-то глупыми проблемами, полной чушью.

В своих беспочвенных мечтаниях он зарвался и ох…ел настолько, что говорил о каком-то тотализаторе, который он хочет начать создавать прямо сейчас. «Потому что с туризмом, — говорил Стриженов, — всё уже пошло на ура». То, что ни один клиент до сих пор не был отправлен на гонки, его волновало только где-то на совсем уж глубокой периферии. Он рисовался нам просто каким-то Наполеоном, толстым Бонапартом с эспаньолкой — это было смешно и весело, но в тот день нас волновала другая тема. Мы смеялись всю нашу сознательную жизнь, а теперь пришло время хоть раз поговорить о серьёзном. Хотя, может быть, оно и не было необходимым — я же говорю, мы в любом случае пришли к одному и тому же решению, и облечь его в слова было бы интересно, но не жизненно важно. Потому что ничего бы от этого не изменилось.

Однако обнародование безумных планов оказалось не единственной причиной стриженовской вписки в офис — главной целью было посмотреть телевизор. С этой провокацией, которую нежданно-негаданно учинил нам бородатый VIP-клиент, мы совсем забыли о телепрограмме, по которой должны были показывать Чикатилину сержантскую рожу.

Стриженов посмотрел на часы, подскочил в своём креслице-ишаке, рыкнул «ё… твою мать» и защёлкал кнопками пульта дистанционного управления. Толстые пальцы попадали одновременно на несколько кнопок, мешая осуществить задуманное и сопровождаясь матерным кряхтением. Он успел как раз вовремя — секунд десять в кадре маячило улыбающееся табло Алена Проста, а потом вместо него возник ведущий, который начал гнать пургу про только что завершившийся конкурс от «Лауда-Тур».

Пурга была из разряда тех, которые заметают с головой и заставляют галопом-козликом скакать по улице от метро к дому. Нашу раздолбайскую троицу величали чуть ли не транснациональной корпорацией, и табло Стриженова при этом сияло воплощением греха гордыни. Он то и дело победоносно зыркал на нас своими хитрыми глазками, он просто не мог удержаться — его распирало так, что он вот-вот был готов лопнуть, как налившийся соками сеньор Помидор. «Вообще-то я езжу на «Порше», — читалось в его взгляде.

Я опять подумал, что вот ведь как везёт некоторым людям. Для получения оргазма им не нужно не то что секса или наркотиков — их распирает даже от банального вранья по телевизору, совершенно детского, рекламного и беспочвенного.

Потом в кадре возник до боли знакомый флаг с немыслимым логотипом, который разработал, естественно, Чикатило — он покопался в чьём-то «Маке» и наворотил какую-то мешанину из упрощённого силуэта болида, гордого профиля гонщика и перекрещивающихся, как пиратские кости, пит-стоповых флажков. Стоит ли говорить — Стриженов был уверен, что логотип был сотворен рукой безногого веб-дизайнера Драгана Олитакича, которому он, матерясь и скрипя, всё же отчислил рублёво-эквивалентную сотню долларов по безналу.

Камера отъехала и переместилась на Чикатилу, строевым шагом движущегося по направлению к лауреату. По телевизору юный волгоградец выглядел ещё хуже, чем в реальности — он был похож на скромнягу-онаниста, к которому в самый ответственный момент по ошибке вломился взвод быков с автоматами. Он переминался с ноги на ногу и, казалось, вот-вот пустит струйку в левую штанину — это была уже чистой воды конопля, и мы все (включая Стриженова) разразились грохотом колесниц Зевса.

Однако ещё колоритнее выглядел Чикатило. Когда он повернулся к камере и начал заряжать в неё свою ахинею, я подумал, что это какой-то монтаж, ошибка. Этот персонаж явно перекочевал в кадр из проблемной передачи о вреде опиатов и пожизненных пациентах наркологического диспансера — мы оба перед той съёмкой закинулись трамадолом, но я не думал, что его так вставило. Я не знаю, какими отсталыми должны были быть телевизионщики, чтобы этого не заметить — а может, они ничего не сказали специально, чтобы добавить изюминку в скучный рекламный сюжет, теперь это уже не важно. В любом случае, мы громыхнули ещё интенсивнее — только на этот раз мы со Стриженовым смеялись над разными вещами.

— Ты видел себя? — спросил я после того, как слегка отпустила контузия, вызванная прощальным стриженовским хлопком дверью. — Чёрт, какой же ты был обдолбанный. Только одного этого кинодокумента достаточно, чтобы упечь тебя на принудительное лечение до конца твоих дней.

— А что мне оставалось делать? Не мог же я пустить дело на самотёк и выглядеть так же, как этот несчастный тин. Ты же знаешь — у меня фобия по отношению к телекамерам. Я привыкну к этому, когда стану известным бумагомарателем, создателем бестселлеров и лауреатом Букеровской премии, но пока что мне ещё есть над чем работать.

— Подожди, Чик, какой на хрен Букер? Ты сам себе противоречишь. Ты же собираешься пойти по кривой дорожке. Если тебя и будут показывать по ящику, то только в сводках Интерпола.

— Да и хрен с ним, я не об этом. Я — о самосовершенствовании, о буддистской Работе Над Собой.

Я хотел было развязать интереснейшую полемику-пикировку на тему, является ли употребление наркотических препаратов одной из ипостасей буддийской Работы Над Собой, но вдруг произошло то, что стало самым ярким событием того дня. И после чего мы уже не могли вернуться к обсуждению серьёзной темы — нам мешала эйфория, не способствующая развитию умных дискуссий.

Тихонько постучавшись, в офис вошел идеал. Я имею в виду: идеал секретарши, а не вообще идеал женщины. Не было никаких бездонных глаз с тайной, загадочных улыбок, ямочек на щеках и прочей чуши, которая описывается в книжках для романтиков — было деловое сочетание интеллигентного (не кричащего!) блядства, вкуса в одежде, подчёркнуто правильных си-сечек и некоей относительной глубины. Это было как раз то, о чём мы не сговариваясь мечтали: никакой кама-сутры возле компьютера, но в то же время и никакой платоники. Вместо этого — золотая середина: перманентный намёк на возможность приятного, но не чересчур доступного секса с красивой девушкой.

Для приличия мы долго задавали ей какие-то вопросы, звучавшие откуда-то извне, произнесённые не нами, а минут через десять Чикатило заговорщицки выдохнул, пуская в ход всё, чем его наделила природа:

— Всё ясно, Илона. Мы берём вас на эту работу. С какого числа вы можете приступить к исполнению служебных обязанностей???

2 ЧАСА С MTV: «Modern Talking»

— Как-то раз, очень давно, я смотрел по ящику сюжет, — разглагольствовал Чикатило, озирая аляповатую мазню в рамочках, развешанную чьей-то шаловливой рукой по коридорам офисного центра, видимо, для того, чтобы высосать из пальца новый эстетический предлог для поднятия арендной платы. — Там кто-то решил поиздеваться над людьми и научил дрессированного слона брать в хобот кисточку, макать её в краски и потом возить ею по мольберту. Когда слон намалевал таким образом что-то около сотни авангардных картин, этот парень открыл выставку художника Джей Джей Джамбо. Всякие аристократические уродцы ходили там с умным видом, подолгу останавливались возле каждой картины и говорили: «О, конгениально». Или: «Какой удивительный внутренний мир, какой вычурный полёт мысли». Или на худой конец: «А он неплох, этот Джей Джей Джамбо. Ещё немного осмысленности — и его ждёт эпохальное будущее». В день закрытия выставки парнишка, который всё это замутил, созвал пресс-конференцию и показал видеофильм, который он специально снимал в процессе. С самого начала — как слон брал хоботом кисточку, как макал её в краски. Как мазал ими холст. Как иногда прерывал творчество, принимал стойку и отливал не отходя от кассы. Там не показали, как отреагировали на это все эти аристократы-дегенераты. А жалко, блядь. Я бы на их месте после этого забыл о богемной тусовке и вообще о любом маломальском пафосе.

То, что теперь гирляндами висело на всех стенках офисного центра, рисовал, конечно, не слон — это рисовал самый обыкновенный мудак, купивший себе краски и кисточки и на основе этого ставший авангардным художником. Которого прямо так и надо называть: художник-мудак такой-то… Лучше бы их рисовал Джамбо, честное слово. Тогда это было бы по крайней мере смешно.

— Это удивительное время, которое потом будет рассматриваться историками искусств как порог, переходный этап, начало нового витка, — продолжал гнать Чикатило. С утра он немного пыхнул — мы снова начали более-менее жёстко курить дурь, в тот год у нас вообще всё складывалось просто здорово. — Этап упразднения лишних звеньев цепи, которая ведёт от изначального импульса к конечному результату. Таких, как умение, мастерство, владение инструментами. В наше время слоны и экзальтированные нарки рисуют пятна, геометрию и мазки. Именно мазки — даже не говорите мне, батенька, что это слово ассоциируется у вас с венерическим…

— Тихо! — оборвал я и прислушался. — Ты слышишь? Е… твою мать, ты слышишь ЭТО?

Чикатило прервал тираду и навострил уши. Радио здесь звучало только в коридорах и очень тихо, так, что обычно сливалось в какой-то заштатный ненавязчивый гул — но этот мотив можно было вычленить даже в его потоке. «Браза Луи, Луи, Луи» — это сыграло со мной роль машины времени: я, стоя в лифтовом холле суперсовременного европейского офисного центра, перенёсся в убогую эпоху пионерских дискотек, лосин и крашеных чёлок.

— Что это, блядь, скажи мне, ЧТО ЭТО? — Я схватился за голову и нырнул в лифт.

— Это «Modern Talking», — популярно объяснил Чикатило, нажимая на кнопку с цифрой 1. — Вы отстаёте от жизни, батенька. Группа «Modern Talking» этим летом чрезвычайно модна в Москве и окрестностях. У неё, если можно так выразиться, новый пик популярности, музыкальное второе дыхание. Сейчас её крутят на FM-радиостанциях как минимум трижды за день. Неужто вы не знаете?

— Ты серьёзно?

— Да, вполне. Я не понимаю, как ты до сих пор не слышал. Это раздаётся из каждой палатки. Я сам не понимаю, что происходит, это просто как какое-то дежавю. Как десять-двенадцать лет назад. Из этой страны надо быстрее валить, здесь никогда ничего не изменится.

— Да, блин. — Я всё ещё не мог поверить в то, что такое возможно. — Очень хорошо, что нас скоро здесь не будет.

Нам действительно оставалось недолго. Все эти дебаты по поводу «кинуть — не кинуть» длились очень долго, но в конце концов мы пришли к соломонову решению. Мы решили не обувать бородатого VIP — это был не наш стиль. Мы просто должны были наварить незарегистрированные комиссионные с этого самого бородача плюс ещё с нескольких нелегальных клиентов.

Схема проста. Она знакома, наверное, каждому, кто хоть раз в жизни работал в сфере услуг (да и не только услуг, если копнуть глубже). Всё элементарно, как Ватсон, некоторые клиенты обслуживаются, но не регистрируются официально, и весь навар идёт в карман клерка, непосредственно принявшего и выполнившего заказ. Это, разумеется, предполагалось с самого начала (именно для этого Чикатило разыграл тогда тот фарс с «Липтоном»), но теперь мы чётко определились, для чего нам это нужно, и немного подкорректировали объёмы левых поступлений в кассу Клуба Красивых Мужчин.

Мы решили не регистрировать каждого третьего клиента (а не каждого пятого, как планировалось изначально). Конечно, даже при этом нам надо было ждать какое-то время — но оно обещало не растянуться в вечность: у нас, как ни странно, было уже две с половиной тысячи баксов, которые принято называть хрустящими и зелёными, но лично я бракую эти эпитеты — потому что баксы на самом деле, во-первых, т не хрустящие, а во-вторых, не зелёные. Они тоже хранились у меня дома и лежали отдельно от корпоративной казны — чтобы не путать.

Мы всё делали правильно — дни «Лауда-Тур» теперь уже явно были сочтены. Стриженова и его проект не спасло бы ничто на свете, кроме, разве что, гипотетического долларового дождя типа того, который три года назад пытался изобразить Чикатило, выбрасывая из окна поезда детектив про девушку-мусора.

Всё начиналось здорово, просто настораживающе здорово. Утром описываемого дня мы отправили пять автобусов в Венгрию. Улыбающиеся таблища клиентов смотрели на нас из их окон, напоминая о «Прощании славянки» и прочей торжественно-провожающей байде. В четверг вечером из аэропорта «Домодедово» в том же направлении должен был вылетать средних размеров чартер для особо важных персон.

Стриженов ликовал, плясал и радостно юлил, как гротескный раскормленный волчок. Только вот его врождённая счастливая способность жить строго сегодняшним днём мешала ему разглядеть очевидный последующий крах всего этого предприятия. Ибо будущего у всего этого не было.

После того как вербовка в венгерский тур была закончена (а закончилась она за полторы недели до выезда первого автобуса), люди вдруг резко перестали нам звонить — как будто все разом забыли, как пользоваться коммуникативным устройством телефоном или конкуренты замутили против нас вселенский заговор. Конкурентов, кстати, не было — никого, кроме Стриженова, не посетила мысль организовать специализированное агентство, не изучив спрос и основываясь на интуитивно-раздолбайских расчётах.

От этого не спасала никакая пора отпусков, никакая близость к финалу — как ни крути, на следующий этап у нас пока что было всего четыре нелегальных заказа и двенадцать легальных. Объяснялось это просто: все российские поклонники «Формулы-1» собрались в тех самых пяти автобусах, которые тогда держали путь на Хунгароринг. Мы знали объяснение этому, оно было до блевотины банальным: тур в Венгрию был самым дешёвым.

Все, кто хотел съездить в девяносто восьмом году на «Формулу-1», остановили свой выбор на этапе, проходившем 16 августа в Будапеште. На все остальные туры желающих попросту не набралось.

Люди предпочитали не тратиться на буржуазные развлечения. Они только-только начинали привыкать к наличию хотя бы небольших денег — они забивали ими матрацы и наволочки, вкладывали в банки и рискованные аферы, вытворяли с ними всё что угодно, лишь бы не спускать в омут развлекаловки. А может, люди просто чувствовали своими жопами августовский финансовый кризис, до которого оставалось чуть меньше недели.

Оставались только VIР-дяденьки (и — реже — тётеньки), которым было плевать, куда и когда лететь, лишь бы было подороже и покомфортнее. Даже если бы у нас набиралось таких по двадцать рыл на каждый из оставшихся пяти этапов, мы были бы банкротами как раз к японскому Гран-при: двигатель прогресса вкупе с арендуемой площадью пожирал все наши хилые мощности.

Так что нам с Чикатилой не мешало ничто, даже совесть: до закрытия компании «Лауда-Тур» мы должны были не зарегистрировать как можно больше ви-айпишников и потом сорваться с награбленным.

…Наш обеденный перерыв состоял из шестидесяти минут свободного времени, двух растянутых бутылок пива (плюс — иногда — косяка) и баблгама на закуску. Раньше мы использовали для этой цели премиленький дворик в недрах территории между Садовым и отпочковывающимся Кутузовским — там было много лавочек, свободных от пенсионеров и птичьего дерьма. Но где-то в середине июля Чикатило вдруг вспомнил среднюю школу и шутки ради поджёг тополиный пух, снегом заваливший этот самый дворик.

Стоя в стороне, мы имели биг фан, наблюдая за пожарными «уазиками» и споря на деньги, успеет ли рвануть какая-нибудь из припаркованных в горящем пуху иномарок. Однако минус ситуации заключался в том, что на следующий день кто-то зачем-то с корнем выкорчевал из дворика все лавочки, а заодно и детскую площадку с каруселями, качелями-лодочками и деревянными горками. Таинственный идиот решил, что при повторном пожаре это снизит риск глобального возгорания местности. Таким образом мы лишились стационарной точки и обрели ложные угрызения совести по поводу того, что из-за нас так обломались ни в чём не повинные детишки. Хотя в этом не было ни грамма нашей вины — это же не мы выдирали из земли их карусели. Идиотов хватает везде, и они плохи тем, что их побочные действия предусмотреть невозможно.

Теперь мы предпочитали курсировать с пивом до Смоленской набережной и обратно. Тем более что застывшие кости, постепенно принимающие форму офисных стульев, требовали движа хотя бы в обеденный перерыв.

— Что там с бородачами? — спросил я Чикатилу. — Ты уже заказал им билеты?

— На гонки или авиа?

— На гонки.

— Вчера я перечислил тысячу двести этим голландцам, — сказал Чик, открывая пиво при помощи прозрачной зажигалки. Пиво было комнатной температуры — мы уже давно потеряли надежду отыскать в этой местности холодные напитки. Фриджи стояли в каждом ларьке, но пиво просто не успевало охлаждаться — в такую жару его перехватывал на ходу каждый, кого нелёгкая выносила на душные улицы.

— А что с легалайзами?

— Подождём. Я сегодня утром нашёл ещё одних торговцев билетами, австрийцев, может, придётся мутить с ними. Тем более что у них, по слухам, есть представители в Москве. Я не доверяю этому Бенни Дерааду. Меня волнует то, что эти хреновы Ван Гоги до сих пор не выслали билеты в гостиницу в Будапеште. Сегодня среда, а в пятницу утром там будут наши автобусы.

Бенни Дераадом звали скользкого человека, который вызвался снабжать нас билетами на гонки. Его скользкость ощущалась даже на факсовых бумажках, посредством которых мы обычно общались. Бенни был голландцем, его контора находилась где-то в предместьях Амстердама, названия которых не выговаривались.

Говорят, что мошенники чувствуют друг друга издалека, и никакие километры не помешают им разглядеть в толпе мельтешащих персонажей себе подобного проходимца. Наверное, так и было в случае с этим долбаным Бенни. С самого начала Чикатило ожидал от него какой-нибудь подленькой акции, кидалова, удара сзади. Он хотел найти других партнёров — тех, которых бы не распознавала его выставленная в режим металлоискателя extra sensitive ass.

Только это оказалось не так-то просто. Торговцев билетами было почему-то немного, а те, кто то был, напрочь отказывались иметь дело с русскими. Кроме Бенни сотоварищей. Мы долго перекидывались с ними факсами, как афроамериканцы баскетбольным мячом, и в конце концов перечислили им деньги с Чикатилиного счёта в заштатном и второсортном «Слава-банке». А вот теперь Чик не находил себе места. Глючил кидаловом, подозревал подставу.

Я смотрел на вещи проще. Моя задница не подавала никаких тревожных сигналов, и я не одобрял Чикатилиных нападок на Бенни Дераада. Я считал, что скользкость скользкостью, но не может же европеец так вот запросто взять и кинуть клиентов.

— Подумаешь, — возразил я, слизывая пенный капюшон с бутылочного горлышка. — Время ещё есть. Это же Европа. Они там никого не наё…ывают.

— Билеты должны были быть в Будапеште в понедельник. А их нет, — не соглашался Чикатило. — Мне не нравится эта амстердамская контора — я почему-то уверен, что она сплошь состоит из негритянских мошенников.

— Почему именно негритянских?

— Потому что белые ублюдки там не мошенничают. White zombies ходят там в таком же виде, как мы сейчас, смотрят в рот начальству и боятся нарушить инструкции. А эти негры сидят там круглыми сутками и в ус не дуют. Точнее, дуют, конечно, но не в ус. Укуриваются сканком или белой вдовой. А на таких, как мы, делают бабки.

— Ну, и чем же тебе тогда это не нравится? Чикатило приземлился на низкорослый парапет

и окинул сосредоточенным взглядом местную панораму, одновременно нашаривая в кармане пакетик с марихуаной. Всё-таки ассоциативные действия — великая вещь.

— Действительно, почему тогда мне это не нравится? Наверное, потому, что мы отчислили им свои деньги.

— Если они нас кинут, мы приедем в Амстердам (а мы в любом случае приедем в Амстердам!) своим ходом, найдём их и заставим отдавать с процентами. Проценты можно будет взыскать в конопляном эквиваленте.

Чикатило задумался — то ли о конопляном эквиваленте, то ли о чём-нибудь ещё.

— Блин, жалко, что я не нашёл этих австрияков хотя бы парой дней раньше. Так всегда бывает. Как только сделаешь какую-нибудь х…ню — тут же выясняется, что были и другие варианты. Но пока ты её не сделаешь, ничего такого не происходит. Никакие другие варианты на твоих горизонтах не маячат.

— Это фишка такая, — заявил я с видом умудрённого папика, разбирающегося в ситуации.

— Да уж, — согласился Чик. — Хорошо хоть, что я открыл этот идиотский счёт. А то вообще всё накрылось бы медным тазом.

Если бы не этот Чикатилин счёт, компании «Лауда-Тур» уже не существовало бы в природе. Она бы загнулась даже раньше того мизерного срока, который был предначертан ей высшими силами. Она опередила бы все фатальные графики, ввергнув в краску небесных вседержателей — да она бы лопнула с таким треском, что позавидовали бы все ковбойские шарики, тресты и цеппелины мира. И все мы (включая Стриженова, который исключительно и единолично был бы во всём этом виноват) сидели бы за крошащимися баррикадами и сдерживали разъярённый натиск кинутых клиентов. А именно — пассажиров тех самых пяти автобусов плюс одного средних размеров чартера для особо важных.

Потому что дядюшки Римусы всё никак не могли открыть в банке счёт «Лауды-Тур». Мой шкаф распухал от клиентских денег, я наседал на Стриженова каждый божий день — время шло, гостиничную бронь и билеты на гонки надо было выкупать. Однако бесноватый толстяк меня просто игнорировал, он говорил «не обсуждается» и начинал травить байки про машины, евреев и пидорасов. (Евреи и пидорасы были объектами его до смешного дикой ненависти, он мог впасть в гневную истерику, увидев в газете фото Шендеровича или Бориса Моисеева — мы с Чикатилой любили слушать его антисемитско-гомофобные происки, в эти моменты он походил на гротескного буржуя работы Маяковского.)

Так дошло-добежало до последнего дня, времени Ч. Дядьки каждый день давали обещания Стриженову, он переадресовывал их нам, а мы отсылали их по факсу нашей венгерской факсуальной визави — слава богу, её звали не угорским Шандором Татаи, а интернационально-запоминающейся Анной Бергер. Когда настало время Ч, Анна Бергер послала нам гневный факс, содержание которого переводилось с английского одной фразой: вы ох…ели, мы аннулируем бронь сегодня же к вечеру.

Допустить это означало сорвать вообще всё, весь тур. Забронировать четыреста гостиничных мест за неделю до гонок не смог бы даже старик Хоттабыч. Да что там — это не смог бы сделать даже какой-нибудь Кульков со всеми своими связями в правительственных топах. Потому что в мире существуют нереальные веши — людям типа Стриженова всегда бывает сложно это понять, из-за чего они редко чего-нибудь добиваются.

— А вот теперь, батенька, настал момент истины, — сказал Чикатило с видом решительного группенфюрера, вытаскивая эпистолярную отрыжку из факсового аппарата. — Теперь наш черёд действовать. Стриженов и меценаты доказали свою несостоятельность, и — алле! — под звуки фанфар на арену выплывает Клуб Красивых Мужчин.

С этими словами Чикатило снял телефонную трубку, включил спикерфон и набрал сотовый номер Стриженова.

— Илья Юльевич, ситуация критическая. Венгры не желают знаться и напрочь идут в отказ, если мы не перечисляем средства в течение нескольких часов.

— Аауух, — донеслось в ответ. — Куда лезешь, сука? — Даже помехи на линии не смогли заглушить скрип тормозов и последующий отчаявшийся рёв средней хилости движка на полторы тысячи кубиков. Движок, казалось, из последних сил пресмыкался и лебезил перед хозяином-эксплуататором: не надо, масса Илайжа, за что ты меня так.

— Так что там за херня? — переспросил хозяин, справившись с управлением и наконец освободив занятого себя для телефонного трёпа. — Венгры залупаются? Да и х… с ними. Я сейчас позвоню Никите, и он решит все вопросы. Я тут только что чуть не протаранил какого-то идиота на «мерине», представляете?! Не парьтесь, парни. Занимайтесь делом.

Если бы Стриженов верил не в дядек, а в какое-нибудь божество, эта вера вполне могла бы войти в религиозные анналы и увековечиться в священных книгах. Как образец преданности и фанатичности. Как эталон несгибаемости, доходящей до олигофрении. Дядька Никита компостировал нам мозги уже два месяца — с того самого момента, как мы получили лицензию и как бы легализовались для более конкретных действий. Странным было не это — такие Никиты всегда компостируют людям мозги, это их стиль жизни. Странной была эта самая уверенность в неизбежности осуществления обещанного и Никитином всемогуществе.

— Что и требовалось доказать, — вздохнул Чикатило, слушая прощальный взвизг тормозов и — дальше — щелчок и короткие гудки. — Теперь наша совесть чиста, мы уведомили начальство.

Он нажал на чёрный рычажок и набрал номер некоего мажора, который раньше учился с ним в школе, а теперь делал биг-тайм в каком-то среднестатистическом банке с глуповатым названием «Слава». Имя сие перекочевало к банку либо по наследству от здания ДК, которое он оккупировал в Эпоху Большого Манимэйкинга, либо от кого-нибудь из основателей: в Европе они называют фирмы своими фамилиями, а у нас почему-то именами. ОАО «Тигран», ЗАО «Вадим», КЦ «СТАСи K°», АОЗТ «Рудольф+»: отсутствие фантазии плюс мания величия — это гаденький коктейльчик. Это такое заштатное пойло, от которого блевать потянуло бы даже Веничку Ерофеева.

Через час Чикатило уже сидел за перегородкой, за которой прятался этот самый одноклассник, и, изолированный от мира жабрами жалюзи, заполнял документы на оформление счёта. А к вечеру баксы, сверкая ноликами, переползли на счёт будапештской гостиницы — Анна Бергер отрапортовала нам об этом с радостью, которая поблёскивала на факсовой бумаге даже после всех этих аппаратно-коммуникационных пертурбаций. Видимо, она получала с нашего тура комиссию, или только недавно устроилась на работу и хотела показать себя как боеспособного сотрудника, иначе с чего бы ей было так оргазмировать. Чикатило щелкнул себя по плечу, поднес ко рту два пальца и сдул с них воображаемый пороховой дымок.

— А ты был неплох, парень, — сказал он плоско-поверхностному Карло Физичелле. — Но, пока есть я, ты всегда будешь оставаться всего лишь вторым номером. — Чик почему-то всегда любил фильмы с Джимом Кэрри, несмотря на их очевидную глупость — а может быть, именно из-за этого, потому что иногда глупость бывает притягательной.

Как бы то ни было — только благодаря нам (а точнее — только благодаря Чикатиле) тур в Венгрию всё же не был сорван. В тот день Стриженов в офисе так и не появился, а на следующее утро чуть не эякулировал от благостного удивления. Никита, как и следовало ожидать, не сделал ни толики из многократно обещанного, и Юльевич ехал на работу удручённый, уверенный в своём попадалове. Блин, да мы же просто за уши вытащили его из дерьма, в котором он чуть было не утонул.

— Молодцы, — прогромыхал Стриженов, выныривая из дерьма и щуря глазки. — Вы оба — изрядные раздолбаи, но в вас есть некая хватка. Я не зря взял вас на работу, иногда вы оказываетесь способны, ёпть, проявить инициативу в критические моменты. Только больше чтобы никакого самоуправства — всё надо обговаривать со мной. А кстати, вы знаете, что я вчера прочитал? В Голландии хотят разрешить браки между пидорасами, представляете? Это как же ох…ели евреи в правительстве, а? Что же это они делают-то, а? Моя воля — взял бы автомат и перестрелял всех к чёртовой бабушке, и тех, и других. А скоро и у нас до этого дойдёт, тля…

Что мы могли ему ответить? Вякнуть о том, что без Чикатилиного самоуправства никакой богоравный Никита не смог бы спасти его сумоистскую жопу, было бы равносильно плевку в бездонный колодец, туннелем прорезающий шарик и выходящий на его поверхность где-нибудь на Фолклендских-Мальвинских островах. Поэтому Чикатило просто плюхнулся в своё кресло и, качнувшись на колесиках, спросил:

— Илья Юльевич, вы юдофоб?

Стриженов на миг застыл в пространстве, как квадратное геометрическое тело из школьных учебников, округлил глаза в потолок и, почесав эспаньолку, прогудел:

— Я антисемит, бля.

На этом диалог был закончен, и всё было бы хорошо, если бы в довершение всего не оправдались Чикатилины прогнозы насчёт мальчика Бенни из Амстердама. Конечно, время ещё оставалось, но в таких случаях по телу всё равно бегают недоверчивые ёжики — может быть, это из-за особенностей местного менталитета, но какая в конце концов разница.

— …Проценты в конопляном эквиваленте — это хорошо, — мечтательно произнёс Чик, взрывая косяк. — Карло Физичелла курит косячеллу. Если бы я был генеральным директором «Лауда-Тур», я бы сделал это нашим главным и единственным слоганом.

Мы встали с парапета и неспешно двинулись по направлению к водам. Это был хороший, правильный обеденный перерыв. Даже менты, пару раз проехавшие мимо нас на бело-голубом советском убожестве, которому кто-то придумал издевательское название «лада-классика», — даже они мелькали в кадре так быстро, что мы ни разу не успели сбросить компрометирующий косяк.

— Ты сегодня после работы куда? — спросил Чикатило, выруливая на набережную.

— Я веду Настю в «Би Би Кинг».

— Настю? Это какую? Которую трахал Свинья?

— Ну… да.

Это произошло до абсурда мягко и без острых углов, так, что я и сам толком не понял, когда она выпорхнула из объятий криворотого мачо и перекочевала в мои. Такое иногда бывает — вы живёте как живётся, и только задним числом, через пару страниц в офисном ежедневнике, понимаете, что уже какое-то время с кем-то повязаны. В «Красных столах» было ещё сложнее — фри лов ставила людей в тупик, они порой и сами не понимали, с кем именно состоят на данный момент в отношениях и есть ли эти самые отношения вообще. Это была милая Гоморра, спонтанный инцест — понятия «партнер-ченч» и «дружеский секс» не вызывали даже намёка на вопросительные интонации. Но в данном случае всё обстояло иначе — я же говорю, я сам толком не понял, когда оно началось и как вообще такое могло случиться.

— Ты смотри… не впадай в крайности, — поучительно произнёс Чик. Наверное, ему приглючилась роль папаши, старшего товарища — ганджа была хорошая, я даже боялся, что Стриженов нас выпасет.

— Не бойся, Чик. Я контролирую ситуацию.

Прямо возле гранита, тыльной стороной к Москве-реке, стояла одинокая афишная тумба. На ней морщился наклеенный чьей-то неровной рукой плакат, извещающий москвичей о том, что скоро… страну посетит легендарная группа «Modern Talking». Дитер Болен был похож одновременно на все сухофрукты, а Томас Андерс — на попугайчика Кешу из мультфильма «Возвращение блудного попугая».

— Давай сходим, — пошутил Чикатило.

— Обязательно, — согласился я. — Будет круче, чем вчера на «Rolling Stones».

За день до этого мы с Чикатилой ходили на этих иссушенных мумий — это было нечто, такого здесь давно не было. Дедки были похожи на происки безумного таксидермиста и периодически надолго отчислялись за кадр — понюхать кокса. Но зажгли они так, как в этой стране, по-моему, ещё никто никогда не зажигал. Мы с Чикатилой валялись на мокром искусственном газоне «Лужников», катались катушками, впитывали воду и позитив — блин, это действительно было нечто. Кувыркались и орали «Paint It Black», как хиппи-тинейджеры. Я серьёзно, даже Чикатило орал, несмотря на эксклюзивность вкусов и воинское звание. Только теперь вот мумии свалили — ясное дело, надолго, а в перспективе оставались только эти две рожи (смешно!) плюс ещё «Depeche Mode» где-то в начале сентября.

— Вот, теперь всё встаёт на свои места, — рассудительно размышлял Чик. — Теперь понятно, какое грозное оружие есть пиар и рекламная промывка мозгов. Как только эти два овоща просрали все свои бабки и решили немного подзаработать на былой славе, их древние записи перенесли с бобин и винила на компакты и стали крутить по радио. И, блядь, на тебе — новый пик популярности. Великая страна ждала этого, все десять лет она была готова пружиной распрямиться навстречу подзабытым кумирам, ей не хватало только импульса извне. Я думаю, они поедут только сюда и никуда больше. В любой другой точке мира на их концерт придут несколько старых гомосеков и пара десятков домохозяек, которые захотят вспомнить, как их дефлорировали на местечковой дискотеке восемьдесят пятого года. Я тебе точно говорю — именно так и будет, эти парни не окупят даже перелёт в бизнес-классе.

Чикатило порылся в глубоком и таинственном, как шляпа фокусника, кармане офисных брюк со стрелками — мне всегда казалось, что он вот-вот достанет оттуда кролика или паршивого белого голубя мира, — вытащил маркер и написал на лбу Томаса Андерса: «Boss when U're able, В bossed when U're not».

— А об второго я даже маркер пачкать не буду. У него и так лицо как жопа, хуже уже не сделаешь.

В девяносто восьмом году уже было окончательно ясно, что с музыкой в этой стране всё время будет детская железная дорога. Как бы там ни выпячивались наизнанку Виктор и иже с ним, какие бы альтернативные и инди-команды ни атаковали кондовые клубы — эти старые мальчики на афишной тумбе иллюстрировали всю ситуацию. Всю беспонтовость и тщетность попыток хоть как-то разжать в спираль колечко этих самых рельсов, по которым ходит заведённая машинка.

Если бы у нас было время, мы бы, наверное, грузились по этому поводу, но у нас, слава богу, времени не было, наша жизнь била тогда животворным скрипичным ключиком. А может, мы не грузились потому, что не знали самого страшного — мы же не были Нострадамусами, нам многого было не дано предугадать. Мы ещё не знали, что спустя каких-то четыре года на белый свет непотопляемым эсминцем всплывет, как говно в проруби, вечно-молодой-вечно-пьяный Юра Шатунов — и вся страна опять вздрогнет, вспомнит и объявит новый пик популярности группы «Ласковый май». Да, Чикатило правильно сделал, что в самом начале выбросил барабанные палочки. Здоровый цинизм в этом случае ему помог — он ведь запросто мог бы стать одним из лузеров типа Алкоголиста или Стриженова шестилетней давности. (Хотя насчёт последнего — точнее, насчёт давности последнего — можно было поспорить: к своим тридцати шести великих дел он всё ещё не совершил, и с его подходом ожидать их было без мазы, глупо, нереально.)

Стрелка на моих часах перевалила за южный полюс, сигнализируя окончание первого тайма перерыва. Мы завернули в закоулок и огородами пошли вверх, к офису Где-то на полпути остановились у ларька и купили два эвкалиптовых «Орбита». Тогда мы поглощали эвкалиптовый «Орбит» тоннами подушечек, доказывая Чикатилину теорию про подсад на ненаркотические вещи.

— …Ну, и где же вы такого урода откопали? — с порога зарядил нам Стриженов, громоподобно подхихикивая и щуря свои щёлки навстречу сквозняку из открытой двери. — Ха-ха! Я вас спрашиваю, откуда вы взяли этого фрика? Вы видели, какой у него рот? И уши… ха-ха-хххааа!!!

Мы даже не сразу поняли, что речь идёт о Свинье. Мы совсем забыли, что на сегодня у него была назначена встреча со Стриженовым, за которую тот обещал заплатить ему полторы тысячи рублей.

Стриженов достал нас своим нытьём про тотализатор — эта идея пёрла у него изо всех щелей, он бредил ею больше, чем своей машиной, искалеченными лошадьми и кинутыми на червонец охранниками автостоянок. Она казалась тем более странной, что сам Стриженов, как выяснилось, ни разу на тотализаторе не играл («я что, мудак, что ль?») и, соответственно, подноготную этих раскладов не знал совершенно. Поэтому ему требовалась информация — ему всегда требовалась информация. Так много килобайт, что нам иногда казалось, будто всю жизнь он просидел в какой-нибудь лесной школе, на необитаемом острове, в питомнике: создавалось впечатление, что он не знал вообще ничего, во всех вопросах он нуждался в поводыре. Но, в общем, с музыкантами (даже с приставкой «экс») такое случается, а в данном случае нам это импонировало — потому что за килобайты он был готов платить. Для дядек во главе с Никитой полторы тысячи рублей являлись примерно тем, чем до деноминации для нормальных людей была, гипотетическая на тот момент копейка. Одной десятимиллионной частью одной десятой месячного заработка. Поэтому такие деньги они скидывали легко и походя. Так вы скидываете медную монету бомжу, гитарно-уличному неудачнику или молдавскому беженцу в метро.

Из всех знакомых нам людей за тотализаторного спеца мог сойти только Свинья. Это объяснялось как минимум двумя причинами: а) лотто-тотто был источником его существования, Свинья висел в сомнительных заведениях с утра до «Красных столов» и знал о нём больше, чем всё, и б) обвешивать ушные раковины людей словесным дерьмом он умел не хуже Чикатилы. Последнее, видимо, и происходило в тот обеденный перерыв — несмотря на смешки и издевательства над внешностью, Стриженов остался доволен встречей, это было написано на его толстом лбу.

— Этотфрик, Илья Юльевич, между прочим, создал с нуля целый тотализаторный кабак. Если бы он не переключился на игру на бирже, он бы даже не стал вам ничего рассказывать — опасался бы конкуренции, — соврал вскользь Чикатило.

— Да ладно, чё ты. Я ж не со зла. Я сразу понял — толковый парень. Но вот рожа, конечно… Ха-хха-ххах-хихаха! — Стриженов посмотрел на пустой стол секретарши Илоны, как бы ещё раз убеждаясь, что та свалила на обед, и добавил. — Ну просто пи…дец рожа, парни. Ну честно. Не обессудьте.

Нам ни капли не было обидно за Свинью. Мы знали, что вечером все «Красные столы» будут так же активно смеяться над Стриженовым и пить на деньги дядек — Свинья всегда умел в красках описывать свои приключения, а Стриженов и так уже считался красностольной притчей во языцех, чем-то вроде комично-монголоидного национального героя Сухэ-Батора. Скорее всего, нам было обидно, наоборот, за Стриженова — я уже как бы загодя слышал цепи эпитетов типа «жирный лох», «глупый папик» или «колобок-имбецил», изрыгаемые искривлённым свиным ртом на потеху раздолбайской публике. Так что счёт всё равно был бы как минимум 1: 1, и мы оставались нейтральными, как банковско-горнолыжная страна Швейцария.

— Он даже не побрился, — продолжал глумиться Стриженов. — Вы бы хоть направили его сначала к нам в туалет, что ли. Сказали бы, мол: ты, если что, зайди к нам в толчок, там стоят одноразовые станки и пена для бритья. Или… хах-хахаха… или ему рот мешает бриться?

Одноразовые станки и пена для бритья в данный момент находились в рюкзаке Чикатилы. В последнее время у нас появился таинственный конкурент, анонимная крыса — безымянный менеджер тырил мыльно-пузырные не хуже нашего, и мы теперь проводили конфискацию не по окончании рабочего дня, как раньше, а при первой же возможности.

— Илья Юльевич, — сменил тему Чикатило. — Я вынужден опять вам надоедать, но… Но. Через две с половиной недели у нас Бельгия. Соответственно, уже к концу следующей недели мы должны перевести бельгийцам деньги за гостиницу…

— Это правильно, что ты меня достаёшь, — прервал его Стриженов. — Но давайте, парни, договоримся: всё, что касается дел Никиты, не обсуждается. Этот человек знает, что он делает Ну, нас…алея один раз — с кем не бывает… Короче: всё будет путём, я всё помню, отстаньте от меня с этим.

Да уж, Никита действительно всегда знал, что он делает. От одного телефонного голоса этого человека нормальному клерку полагалось пасть ниц. Иногда он искал Стриженова, этого неуловимого Джо, и случайно натыкался на нас — мы с Чикатилой всегда включали SP-фон, чтобы посмеяться вместе, но даже при этом по спине иногда пробегал холодок уважения. Знаете, есть такие люди, с которыми общаешься, нормально разговариваешь, но при этом на заднем плане всегда присутствует некое осознание. Понимание того, что вот этот дядя-парень, если его переклинит, может взять и проглотить тебя, как соплю. За свою жизнь Никита проглотил много таких козявок — чтобы выявить это по отношению к таким людям, необязательно читать их биографии из серии ЖЗЛ, здесь всё обычно бывает понятно сразу.

Никита ездил на чёрном «Шевроле-сабурбане» размером с танк «Иосиф Сталин» и повсюду таскал за собой двух големов размером с памятник Маяковскому. Своей статичной невозмутимостью он был похож на нэцкэ. «Мальчик, глотающий козявки». Или «козявок» — в данном случае лучше употребить одушевлённое существительное. Мы с Чикатилой как-то раз видели его издалека — он всегда держал себя в рамках, но, честное слово, мы оба предпочли бы, чтобы наши прямые шли параллельно и никогда не пересекались.

— Эк, ну вы только посмотрите! — громыхнул Стриженов, тыча коротким ливерным пальцем в телевизор. — Нет, ну что происходит, а? Это ж… блядь, засилье! Ё…

Он осёкся от возмущения и помотал головой. На экране Савик Шустер распинался на футбольную тему.

Стриженов налился соком, нашарил пульт и переключил канал. Жабообразный Элтон Джон корчился за роялем — это был старый клип, он тогда ещё не пользовался услугами «Риал Трансхаера» и поэтому был в этой с своей клоунской тюбетейке. Стриженов издал икающий звук, громко харкнул на ковролин и вытер плевок средней дороговизны остроносой туфлей.

— Нет, вы понимаете, да? Вы видите этот заговор?

Он клацнул пультом ещё раз. На экране несмешно зашутила Регина Дубовицкая. В тот день все каналы, видимо, решили работать специально для Стриженова. С целью взять его на ментальный измор, заиметь до состояния им же сбитой дохлой лошади. Замутить для него концерт по заявкам. Может быть, это действительно был заговор. Мы смеялись над стриженовскими фобиями, тем более что ганджа в обеденном перерыве была действительно неплохой.

— Смеётесь… Вы, блядь, ещё молодые. Вы же ещё не знаете ни хера. Это не смешно — здесь плакать, ё…пдть, надо!

— Зачем плакать? — спросил Чикатило, который и сам уже чуть не плакал от смеха. Стриженов думал, что мы смеёмся не над ним, а над евреями и пидорасами.

— Зачем?! А затем, блядь. Затем, что я вчера в газете прочитал. Официальное исследование. Статистика, блядь. В Израиле шестьдесят процентов населения — голубые. Шестьдесят процентов! Вы понимаете, что это за цифра, на х…?!

Так было всегда — если Стриженов начинал с евреев, то потом переходил к голубым. А если начинал с голубых, то потом переходил к евреям. Эти две общности не давали ему покоя. Они оккупировали его мозг и бороздили его извилины по причудливым траекториям, скручиваясь и переплетаясь, и на выходе из уст почти всегда объединялись в одно общемировое зло. Если бы так злопыхал кто-нибудь другой, наверняка это выводило бы из себя, но комичность бывшего музыканта брала верх над всеми этими заморочками. Для этого нужен талант — да и вообще, я уже говорил: Стриженов был хорошим человеком, поелику раздолбаем.

— Илья Юльевич, — выдавил Чикатило. — Так это же хорошо. Это значит, что они скоро вымрут. Как бронтозавры. Вам бы радоваться надо…

— Ох…ительно, блядь! Чему тут радоваться-то, нах?! Чёрта с два они когда-нибудь вымрут. Они и нас с тобой ещё переживут. У-у-у, инфузории!

Стриженов в ярости нажал на «power/off», поднялся с облегчённо вздохнувшего кресла, взял со стола барсетку и вышел вон, крикнув нам на прощание что-то типа «появлюсь к шести». Поехал утихомиривать нервы при помощи своего болида.

Мы знали, что появляться в шесть часов он даже не подумает — это был его стандартный прикол, шутка, призванная держать нас в узде и мотивировать на работу до последней минуты графика.

— Вот это маньяк, — восторженно покачал головой Чикатило. — Гений юдофобии.

— Да ладно… Просто он очень любит родину. Весь антисемитизм — от зашкаливающего патриотизма.

Чикатило оттолкнулся от двери, но оттолкнулся неправильно — он хотел вылететь в центр офиса, а вылетел куда-то в район телевизора.

— Любовь к родине — ужасная вещь. Всё самое отвратительное в истории человечества произошло именно на почве любви к родине. — Он метко плюнул жёваным эвкалиптом в глаз Физичеллы. Белый ком несколько секунд повисел на сетчатке, потом нехотя пополз вниз и в конечном итоге плюхнулся на пол, издав приглушённый шлёп. — Да и потом: любовь к родине и ненависть к евреям — разные вещи.

Из угла крякнул факсовый аппарат. Чикатило оттолкнулся от телевизионной тумбочки, подъехал к несуразной чёрной машинке и начал наблюдать медленное построчное рождение документа.

— О-ля-ля! — прокричал он, когда буквы в шапке сложились в приемлемый для прочтения текст. — Мексиканский сериал «Геморрои Лауды», дубль два. Вот оно и начинается.

Мне даже не надо было отрываться от стула, чтобы понять, что содержится в присланной эпистоле. До гонки в Спа оставалось чуть больше двух недель, и по всем нормальным раскладам нам уже давно следовало оплатить бронь легальных путешественников. За четырёх нелегалов — тех, кого мы обозначали кодовым названием «бородатые» — было уплачено с самого начала, тайком от Стриженова и с Чикатилиного счёта, так что за них мы могли не беспокоиться.

Вообще парадокс нашей работы в «Лауде» заключался в том, что легальные клиенты доставляли нам куда больше хлопот, чем нелегальные. Обычно всё бывает наоборот. Мы, однако, таким раскладам не удивлялись: мы знали, что всё, к чему прикасается рука людей типа Стриженова, происходит вопреки обычным раскладам, через какую-то метафизическую задницу

Хотя, наверное, я преувеличил, говоря о том, что за нелегалов-бородачей мы абсолютно не беспокоились. Да, мы не парились на их счёт в плане гостиницы, но ведь кроме этого оставался ещё ненадёжный Бенни Дераад со своими билетами на гонки. Хорошо хоть, что Чик вовремя подыскал других билетных барыг: легальную часть делегации должны были обеспечить уже они.

Вообще, вся хитрость с этими бумажными прямоугольниками, обеспечивающими вписку на трибуны, заключалась в одном. И Бенни, и наши новые потенциальные партнёры-австрийцы предпочитали доставлять их не почтой в дремучую Россию, на адрес туристического агентства, а курьером непосредственно в гостиницу в месте проведения гонок. Лично в руки клиентам. Точнее, гостиничному портье, который потом должен был передать их лично в руки клиентам. Если бы мы тогда знали, что это уточнение напрямую отразится на нашем благосостоянии, мы воскурили бы этой системе такой фимиам, что всё живое в округе задохнулось бы в этом благостном дыму. Всех клерков шестнадцатого этажа скрутило бы прямо за рабочими столами и переглючило, как доктора Хоффмана во время велосипедного трипа.

В принципе всё это было правильно. За тем лишь исключением, что в этом случае билеты должны были попадать в обозначенные гостиницы всего за несколько дней до начала гонок, с минимальным запасом времени. А мы с Чикатилой (повторюсь: мы ведь не знали…) предпочли бы иметь их у себя на руках недели этак за две до отправки первой партии клиентов — так мы бы чувствовали себя увереннее. Но наших пожеланий никто не спрашивал — наверное, так надо, и нам оставалось только принять внешние и от нас не зависящие расклады.

Вообще ты обычно не имеешь никакого понятия о том, на чём ты выедешь. Парадокс в том, что чаще всего в таких случаях в роли транспортного средства, которое приносит тебя к золотому финишу, выступает то, на что ты, будучи в трезвом уме и здравом рассудке, ни при каких раскладах не стал бы делать ставку. Тёмная лошадка. Автомобиль Карло Жентацци «Всегда недовольная» 1899 года выпуска, шутки ради выставленный на старт заезда «Формулы-1» в Спа, Бельгия, через сто лет со дня рождения.

…Я оторвался от музыкального портала, рекламируюшего концерт группы «Кирпичи» в клубе с «Свалка». Вокалиста группы «Кирпичи» звали Вася Васин — это о многом говорило и настраивало на серьёзный лад. Факс в Чикатилиных руках развевался на ветру, транзитом вписывавшемся в нашу тигровую клетку, и был похож на японского журавлика из антиамериканской пропаганды времён эпохи застоя.

— Привет из карликового государства Бельгии?

— Бельгия — не карла. Карлы — это пердяевки типа Андорры, Монако или Сан-Марино, которые величиной с большую коммунальную квартиру. Но, в обшем, ты прав, о мудрый негрило: эта бумажка именно с фламандских равнин. Посмотри, какая несуразная фамилия у нашей новой товарки по переписке.

Чик скомкал факс и перебросил мне в другой конец офиса. Бельгийскую девушку звали Аннелис, а фамилия была — Vankerchaever. Как это должно звучать, мы так никогда и не узнали.

Кроме вежливо-настороженного напоминания о приближении сроков оплаты, в вощёном коме содержалось пять таблеток трамала. Чикатило любил такие экзальтированные способы передачи наркотиков — это всегда поднимало настрой, как и все приятные неожиданности.

— Мы здесь рискуем сторчаться, Чик, — сказал я, расчехляя по очереди жёлто-зелёные капсулы. — Нам ничего не остаётся в этой отвратительной клетке, кроме как сторчаться. Пойду на кухню, запью гадость водичкой.

На кухне я зачем-то надолго разговорился с какой-то неинтересной девчонкой в белой блузке, которая работала за стеклянной дверью на другом конце коридора. Когда я вписался обратно, секретарша Илона уже вернулась с обеда и, выпятив обтянутые белым сисечки, с улыбкой слушала раздухарившегося Чикатилу. Видимо, он тайно закинулся задолго до меня, потому что его уже вовсю пробило на движения: он обезьяной прыгал по офису, вертя перед носом очередной факс-новорожденный листочек, разглядывая его со всех сторон и перечитывая чуть ли не справа налево.

— Как хорошо, что ты пришёл, — набросился он на меня так, как будто я мог по каким-то причинам не прийти. — Мы тут получили по факсу весьма интересный документишко. Читайте, батенька, и удивляйтесь. Зрите, какую невообразимую гниду, какого Горыныча мы пригрели на наших мужских волосатых грудях. Зрите в корень, батенька. Нате вам.

Я ожидал чего угодно, только не этого. Такие писульки я видел разве что в кинозарисовках про Берию и тридцать седьмой год — да я просто не мог представить, что в девяносто восьмом кто-нибудь может тратить своё время на такие экзерсисы. Конечно, во всех офисах все постоянно стучат друг на друга, но чтобы стучать в письменной форме — нет уж, увольте. Чёрт возьми, это было так неожиданно и паскудно, так зажигательно в условиях бездействия. Я серьёзно — автору даже не хотелось настучать гриндерами по рёбрам, настолько это было невообразимо.

Документ адресовался «генеральному директору компании «Лауда-Тур» Стриженову И. Ю.», а озаглавлен был «Служебной запиской».

«Уважаемый Илья Юльевич, — гласил он. — Уже на протяжении нескольких месяцев я сотрудничаю с возглавляемой Вами компанией «Лауда-Тур». Всё это время я пристально наблюдаю за работой персонала и считаю своим долгом высказать Вам некоторые соображения, что, на мои взгляд, помогло бы увеличить КПД работы компании».

Потом стукач долго и нудно подходил к тому, что этот самый КПД напрямую зависит от дисциплины сотрудников, их преданности Команде и безукоризненному выполнению ими своих функций и обязанностей. «А вот с этим, — констатировал доброжелатель, — у нас есть проблемы». Причём одной из главных он считал Чикатилу.

«19.06.1998 г. он в рабочее время позвонил мне домой и пытался узнать, как установить игровой диск на рабочий компьютер. 28.07.1998 г. он же был обнаружен мной переодевающимся на рабочем месте в одежду, стиль которой не вяжется с имиджем компании «Лауда-Тур». На мой вопрос о его намерениях он ответил, что его рабочий день закончен, и покинул рабочее место. Следует заметить, что в тот момент было всего 16 часов, и до конца рабочего дня оставалось ещё 2 часа…» и всё остальное в том же духе.

Подписано это было, разумеется, Ваней Семенных — чёрт возьми, он нам не понравился с самого начала, но такого мы даже от него не ожидали. Это нечто вообще выходило за рамки нашего восприятия реальности — есть веши, прекрасные в своей первородной подлости. Если существуют в мире отрицательные идеалы, свободные от критики именно в силу своей идеальности, то один из них как раз лежал в данный момент на моём столе. Мы все пялились в него, округлив глаза, и Илонины сисечки так же округло провисали прямо над моим правым ухом, мешая сосредоточиться.

С этой Илоной всё склеилось как-то странно, что ли. Она была тем, чем и должна быть нормальная секретарша — видной девчонкой из провинции (не тульско-рязанского типа — из какой-то большой, замиллионной провинции типа Ё-бурга или Нижнего), готовящейся защищать диплом в среднестатистическом столичном вузе и начинающей подыскивать себе стартовую площадку для карьеры. В первые же несколько дней мы популярно объяснили ей, что в этом плане «Лауда-Тур» — последняя строчка во всемирном рейтинге стартовых площадок, но она всё равно осталась и сваливать от нас не собиралась.

— Потому что с вами весело, — призналась она как-то раз. — Вы не похожи на других НАЧАЛЬНИКОВ.

Это, конечно, льстило нашему самолюбию вдвойне: нас не только назвали начальниками, но и обозначили нашу непохожесть на коллег по статусу (Чикатило даже пару дней тренировал новый покровительственный взгляд, пока это ему не остое…енило). Но, с другой стороны, в этой самой непохожести и таились основные камни. За всё время, что мы выписывали Илону на тусовки, вечеринки и в «Красные столы» (а мы постоянно выписывали Илону на тусовки, вечеринки и в «Красные столы»), никто из нас ни разу не предпринял хоть сколько-нибудь серьёзных попыток телесного контакта. Это удивляло нас, но больше всего это удивляло саму Илону.

Не то чтобы она была однозначной блядью и мечтала как можно быстрее учинить перепих с НАЧАЛЬНИКАМИ. Просто отсутствие сексуального интереса с нашей стороны было таким однозначным, что становилось обидным. Это шло вразрез с её представлениями о собственных возможностях. Тем более что всё обычно начиналось стандартно для таких отношений. Все эти приглашения на чашечку водки в кабак, все наши «чтотыделаешьсегоднявечером». Даже то первое собеседование, когда наши взгляды сами собой сползали с её лица ниже и ниже по телу — всё это соответствовало поведенческим стереотипам начальников, собирающихся устроить средней примитивности секс с секретаршей. Но как раз после этого и начинались эти самые камни, баррикады, барьеры: продолжать мы почему-то не могли. Что-то нам мешало, какой-то долбаный скрытый комплекс — наверное, комплекс не втянувшихся молодых начальников. Или комплекс ложной непохожести, я не знаю.

— …Боже мой! Мы должны это оставить на память! — восторженно выдохнул я.

— Мать твою! — вторил Чикатило. — Вы посмотрите на этого Ваню! Он фиксировал все даты, вы представляете?! Этот мудак записывал даты. Нет, это просто не укладывается в моей голове.

Чикатило засунул донос в факсовый аппарат и сделал копию на память. Я сложил её вчетверо и засунул в задний карман в меру измятых офисных брюк со следами стрелок.

Оригинал мы положили на стол Стриженова. Мы знали, что для проформы он устроит нам мини-взъё…ку, но на деле будет смеяться над писулькой — как мы, только в себя, чтобы не сокращать дистанцию, которой и так уже практически не было. А ещё мы знали, что Стриженов определенно презирает Ваню — почти так же, как евреев и голубых. И после этого доноса начнет презирать ещё определеннее.

Потом мы долго смотрели телевизор, ходили по офису (в основном мы с Чикатилой — по понятным причинам), шире раскрывали окна и по пояс высовывались в мегаполис. Он приятно обдавал нас жарой и выхлопными газами, и где-то в его недрах опять ставили «Modern Talking», с которым в тот день явно был какой-то перебор.

В четыре часа я начал переодеваться — в тот день была моя очередь сваливать с работы раньше времени. Илона, как обычно, почти стыдливо отвернулась — она всё никак не могла привыкнуть, что начальники не стремаются раздеваться при ней до трусов в условиях, отличающихся от стандартно-постельных. Трогательно, как наивный фильм для тинейджеров, и вместе с тем парадоксально, как любая иллюстрация странностей женского менталитета.

Я воткнул в уши кольца и попрощался. Чикатило успел выкрикнуть, что, если у меня из-за трамала ничего не получится, или если у Насти будут праздники, или если мы вдруг разругаемся, он сегодня до упора будет в «Красных столах». Как будто я и сам этого не знал.

…Мы вышли из «Би Би Кинга» около девяти эй эм, немного сверх меры накачанные тёмным «Гин-несом» и романтикой, бонусом прилагающейся ко всем этим музыкальным автоматам, фотографиями гениальных негров на стенах и красным передком от штатовского дорожного дредноута на входе. Я жил тогда не очень далеко от «Кинга», в семи минутах езды и в сорока минутах медленного и приятного пешего пути под руку с девчонкой. Ясное дело, мы выбрали второе.

Я купил в ларьке «Арбатского» красного. После того как ты кормил пассию дорогими сандвичами и накачивал продвинутыми напитками в «Би Би», можно себе позволить и милый сердцу вариант «из горла на ходу», что даже не лишено изящества. Пальцем протолкнув пробку внутрь бутылки, я повёл Настю тёмными аллеями конского выгула, аппендиксом приросшего к Уголку Дурова.

— Хорошо, что с нами нет Чикатилы, — вдруг выдала на монитор моя любовь. — Знаешь, без него как-то легче дышится.

— Ты серьёзно? — Я чего-то не понимал: мне всегда казалось, что они прекрасно ладят, находят общий язык, да с Чикатилой же все находили общий язык, кроме персонажей типа стукача Семенных. — А… я думал, ты нормально к нему относишься.

— Да, я отношусь к нему нормально. То есть, я хочу сказать, я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО отношусь к нему очень хорошо. Но… как бы тебе сказать… мне немного мешает моё сочувствие.

— Сочувствие? К Чикатиле??? — Меня словно двинули по голове тяжёлым, но почему-то мягким колуном: сначала ощущаешь только лёгкий сдвиг в пространстве и лишь спустя какое-то время понимаешь, как же серьёзно тебе досталось. По отношению к Чику я мог представить что угодно, только не сочувствие. Лучше бы она просто сказала, что он мудак или наглец, или наркоман — это я бы прекрасно понял, учитывая Чикатилины привычки и манеру общения, но сочувствие… В общем, мне это не понравилось, да что там — меня просто контузило изнутри:

— Объяснитесь, девушка…

— Ну, как тебе сказать… Его время прошло. Всё. Он засиделся.

— Где????

— Везде. На должности низового клерка в вашем «Туре». На уровне мелкого мошенника. В «Красных столах». Везде.

Я хотел объяснить ей, как она ошибается. Рассказать о терзаниях прошлого года. О том, что Чикатило и сам всё прекрасно понимает. И что в общем-то уже ко всему готов — просто жизнь повернулась вдруг раком, другим боком, дала очередную отсрочку. Только в последний момент я вспомнил одну из своих первых встреч с Алкоголистом — тогда, очень-очень давно, в квартире Чикатилы, когда мы обсуждали Игги Попа и рассказывали всем о нашем сессионном мини-бизнесе с зачётными книжками. А Алкоголист — единственный из всей компании — сидел и ни во что не въезжал. Он как мог поддерживал беседу и хотел быть в игре, но каждый раз попадал пальцем в небо и говорил какую-то х…ню, потому что на самом деле в игре он уже не был. Я, двадцатилетний, понимал это как никто из всей тусовки. А двадцатичетырёхлетний Чикатило (блин, магия цифр: теперь двадцать было Насте, а двадцать четыре — мне) понимал, но пока только подспудно: он тогда ещё не утвердился в своём понимании, он только начинал что-то чувствовать своей extra sensitive ass. И — наверное — отгонял от себя эти мысли, отметал поганым опахалом. Потому что от этих мыслей становилось не по себе. А теперь получалось (неужели? мать вашу, неужели???), что на его месте выступал я.

— Понимаешь, — начал я, на самом деле не зная, с чего начать. — Чикатило… он ставит эксперимент на себе. Он хотел отвоевать у жизни эти четыре года, которые он провафлил в армии… то есть теперь он примерно как я, понимаешь? У него всё будет, но на четыре года позже.

— Нет, он не как ты. Тебе идёт быть раздолбаем, а ему нет.

— Почему, блин? Почему ты в этом уверена? Она посмотрела на меня снизу вверх, с высоты

своих метра семидесяти, но при этом она всё же смотрела снизу вверх — я не знаю, как это у неё получилось, так могут смотреть только женщины.

— Потому что тебе двадцать четыре, — она сделала ударение на «четыре», — а ему — двадцать восемь. Всё очень просто. И банально до безобразия.

— Хорошо. — Я усиленно сравнивал, какдве картинки из детского журнала («найдите десять отличий»), сопоставлял Чикатилу-98 с Алкоголистом-94. Нет, она ошибалась: разница была налицо. У Сержа был потухший взгляд, а у Чикатилы — Чикатилин. — А вот если бы ты, к примеру, не знала, что ему двадцать восемь, ты бы ему… это… ну, сочувствовала?

— Да. Это ведь зависит не только от возраста.: Просто «под тридцать» — это критическая планка, черта, с которой уже не поспоришь. Это — объективная величина: почему все эти Хендриксы-Моррисо-ны-Джоплины-Кобейны не дожили до тридцатника? Потому что не смогли, не хотели измениться. А есть ведь ещё и субъективные планки, которые люди ставят перед собой сами. Они могут что-то наметить, ну, скажем, на двадцать пять. Какой-то ченч, который обязательно должен с ними произойти. Не обязательно материальный, может быть, ченч внутренних ценностей. Он может быть намечен тобой подспудно, и ты даже сам не отдаёшь себе в этом отчёт. И если этот намеченный ченч не происходит — ты всё равно выглядишь также. Я имею в виду: вызываешь сочувствие. Мы, чиксы, ощущаем это на подсознательном уровне.

Мне всегда нравились чиксы, которые называют сами себя чиксами. Услышав этот термин в первый раз, они брезгливо морщат носики и стучат копытцами, как нанюхавшиеся кокса сексуальные лошадки. Требуют называть их по-другому, потому что для них слово «чикса» равносильно слову «блядь»: может быть, из-за того, что в пятом классе они слушали группу «Мальчишник», я не знаю. Но самое интересное происходит после: они либо принимают это слово, либо не принимают. Если да — то впоследствии они на него просто подсаживаются и уже не могут называть себя иначе, и лично меня от этого прёт. Если нет — посылайте их на х… как можно быстрее, потому что потом вам с такими будет ещё сложнее. Хотя в общем-то речь не об этом — это просто одна из тех мыслей не в тему, которые в критические моменты спасательным пенопластом вписываются в ваши омуты, рассредоточивают работу вашего мозга и не дают зациклиться на убийственном. Мне тогда пришла на выручку именно она.

Из Уголка Дурова запахло конским навозом — так, что защемило в носу и в уголках глаз начало выделяться мерзкое, солёное. Для двадцатилетней нимфетки он рассуждала здраво. Просто чересчур здраво, здраво до безысходности. Женщины подспудно чувствуют лузеров. Надо же. Чикатило всегда был лузером, вообще всю дорогу — но что-то раньше никто это не чувствовал своим изящным женским нутром.

Я сорвал с каштана парашютной формы листок и начал делать из него «рыбью кость» — просто так, чтобы создать иллюзию занятости. Я выдирал продолговатую зелёную мякоть и думал, что очень хреново, что они все в два ровно десятка уже начинают так вот рассуждать.

— Да ну, брось ты. Я считаю, что человек не вызывает сочувствия, если он живёт себе в кайф. Независимо от возраста. Кайф преображает человека и придаёт ему силу. Ну, я имею в виду уверенность в себе.

— Значит, он живёт не в кайф! — улыбнулась Настя. Несмотря на твердолобый примитивизм (тот, из-за которого многие боятся признать очевидное, считая его ниже своего уровня мышления), её аргументы ставили меня в тупик. Против лома нет приёма, и чёрта с два вы с этим поспорите. А может быть, они ставили меня в тупик не «несмотря на», а именно в силу этого самого примитивизма, которым мы почти всегда пренебрегали. Дважды два — четыре, — вспомнил я. Это примитивно, а ведь год с небольшим назад я сам убеждал Чикатилу в том, что это так.

— Ну, не знаю. Я, например, этого не замечаю.

— А тебе это трудно заметить. Во-первых, ты — не женщина. Во-вторых, у тебя не особо чувствительная задница, даже по общечеловеческим меркам. В-третьих, ты младше его всего на четыре года. А есть вещи (я мысленно схватился за голову, потому что я уже знал, что она сейчас скажет) — есть вещи, которые можно почувствовать, только если ты моложе… ну, скажем, на восемь лет. И есть ещё «в-четвёртых»: ты видишь Чикатилу каждый день, каждый божий день. Когда-то всё ему было действительно в кайф, но… тот, кто видит человека каждый день, не замечает изменений. Знаешь, это как молодые мамаши, которые удивляются, когда им говорят: «а ваш сынок вырос и поправился с тех пор, как я видела его месяц назад»… Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Да ну, блин, это всё твои навязки. — Я всё ещё держал её под руку, хотя с каждым шагом я хотел секса (ради которого мы и направлялись в мою нору) всё меньше и меньше. — Чикатиле не было бы в кайф делать карьеру, которая через двадцать лет закончится дивидендами и повышенной пенсией, жениться на чиксе, которая через двадцать лет постареет, и растить детей, которые через двадцать лет пошлют его на х… и устроят свои собственные тараканьи бега. Ему в кайф красть у компаний деньги, наё…ывать мошенников мошенническими же путями. Пить пиво, курить дурь и слушать музыку. Почему, чёрт возьми, никто не может в этой стране поверить, что человеку просто нравится заниматься тем, чем он занимается? Почему у всех эти идиотские представления — если тебе двадцать восемь, ты должен пить не в «Красных столах», а в «Джон-Булл пабе»? Среди всех этих придурков-ирландцев и богатых ублюдков — при том, что в «Красных столах» собираются нормальные люди? Почему???

— Да нет, дело не в этом. Дай мне вина-то глотнуть, ты совсем обнаглел что-то: идёт и пьёт в одно лицо!

— Извини, солнышко. — Я протянул ей бутылку. Она оказалась пустой наполовину, и что-то в моём подсознании ляпнуло мне, что я веду себя, как прыщавый тин, типа того, который выиграл конкурс от «Лауда-Тур». — Так в чём же дело?

— Дело в реализованное. Она читается у вас на лбу. Это ведь ваша мужская навязка — разворачиваться по максимуму во всём, чем вы занимаетесь. Ваше коллективное неосознанное. Если это есть — это делает вас секси. Если нет — заставляет сочувствовать. Ты говоришь, что Чикатиле по кайфу мошенничать? Хорошо, пусть он тогда ограбит банк! Нельзя же всё время крутиться на одном месте…

— Как детская железная дорога, — подумал я вслух и нечаянно.

— Как детская железная дорога, — подтвердила Настя. — Если он будет развиваться в своём мошенничестве, он сможет пить где угодно. И что угодно.

Я подумал, что да, теоретически он сможет пить где угодно. Только практически он сам через некоторое время переместится из «Столов» в «Джона Быка». Это такой закон — к уровню прилагается, как говорится… Я подумал, что я ненавижу всех Джонов и всех Быков этого мира. Если бы я сказал об этом Насте, она бы полезла целоваться, потому что эта ненависть была глупой и, как следствие, мелодраматически трогательной.

Мимо проскрипел трамвай седьмого маршрута — мы перешли через рельсы и направились к заднему входу в Екатерининский парк. Я не понимал, зачем я с ней спорил — она ведь была права, может, и не на все сто, но как минимум на девяносто ПРОЦЕНТОВ, я и сам всё это прекрасно понимал. Самое интересное, что понимал это и Чикатило — разве есть наша вина в том, что течение занесло нас в «Красные столы» именно тогда, когда мы перестали с ним бороться. Тем более что они не мешали главному — мы ведь уже были одной ногой в Амстере, особенно Чикатило. В конце сентября стартовал этап в Люксембурге, и Стриженов, до сих пор отказывающийся смотреть в глаза реальности, приказал Чикатиле подавать документы на визу: он рассчитывал, что к тому моменту туры будут такими глобальными, что понадобится сопровождающий, и это должно было стать пробным камнем, скомканным первым блинчиком. В пятницу Чикатило получал многократную шенгенскую визу.

Это как раз и называлось той самой сменой статуса — мы долго и нудно приходили к этому. Но вот теперь, когда оставшиеся шаги были делом техники, какая-то двадцатилетняя соплячка с видом американского психолога вещала мне о том, что написано на Чикатилином лбу. Наверное, это и взбесило меня больше всего, и, наверное, именно из-за этого я вдруг резко изменил траекторию, метнулся к обочине и поднял руку перед проезжающим мимо такси.

— У меня идея, — сказал я Насте. — Иди сюда. Водила выматерился тормозами и приоткрыл стекло. Я назвал ему Настин адрес и без вопросов вручил запрошенную сумму. Потом открыл заднюю дверь и галантно пригласил Настю внутрь. Она изумлённо-восторженно смотрела на меня, ожидая приятных сюрпризов, и даже начала двигаться клевой форточке, чтобы освободить мне место для таксишных поцелуйчиков.

— Устроилась? — спросил я, гаденько улыбаясь.

— Ну… да. Ты чего?

— Чао, бэйб.

Я громыхнул жёлтой дверью с шашечками, и шоферюга, включив левый поворотник, начал медленно отчаливать. Непонимающее Настино личико с равной по величине скоростью поворачивалось по часовой стрелке, уставившись на меня негодующе-обиженными глазками.

— Знаешь что? А шла бы ты на хер, подруга! — крикнул я вслед набирающей обороты жёлтой «Волге-3110». — А шла бы ты на хер!!!

Я выставил вперёд средний палец — на случай, если движок заглушил мои последние слова. Я знал, что я не прав и что потом позвоню и извинюсь. Но сейчас мне требовалось как можно быстрее увидеть Чикатилу — надо было сказать ему, что нам стоит торопиться. Что надо активизировать сбор средств, потому что времени у нас не так много, как кажется. Что мы думаем, будто у нас вагон времени, но это просто такая обманка, пыль в глаза. А на самом деле — на самом, мать вашу, деле мы уже давно просрали все возможные и невозможные сроки.

Снова зазвучали тормоза, и передо мной остановился средней паршивости «Опель-омега» — в темноте водила принял мой фак за голосующий жест.

— Улица Герцена, то есть тьфу ты, блядь, Большая Никитская. Кафетерий «Красные столы», — сказал я и, не дожидаясь ответа, приземлил свою low sensitive ass на переднее сиденье.

АВТОСАЛОН: «Шевроле-сабурбан»

Каждый шаг по коридору гулким эхом отдавался в распухшем мозгу и давался с неимоверным трудом. Этим и должно было закончиться — мы ведь с самого начала знали, что когда-нибудь оно рванёт.

Подкрадется незаметно и плотно накроет железным колпаком без дырочек для воздуха. Это знание, од нако, ни на что не влияло, оно оказалось бесполезным. Потому что как бы мы ни готовили себя к подобным геморроям, как бы ни смеялись заранее над крахом «Лауда-Тур» — один чёрт, идти по коридору было трудно и невесело. Тем более что вечером предыдущего дня наши нервы дали трещину, и мы со свистом напились — как маленькие дети, до потери человеческого лица и полного аута.

Телефонный звонок, грозной птицей возвещавший о непосредственном начале вышеупомянутых геморроев, мы услышали чуть ли не из лифтового холла. Мы оба знали, что это звонят они — клиенты, кинутые «Лауда-Тур» и оставленные посреди фламандских пейзажей без крыши над головой. Картины художника-мудака Джамбо издевательски лыбились с обеих сторон своими не к месту весёлыми мазками — блин, мы ещё даже не успели открыть дверь в нашу клетку, а уже были убиты наповал.

Идиотизм ситуации доходил до абсурда. Четыре нелегала во главе с Бородачом благополучно вписались в отель, оплаченный с Чикатилиного счёта, но остались без билетов на гонки — долбаные Бенни Дераад сотоварищи, как и ожидалось, всё-таки кинули нас в самый неподходящий момент. А двадцать (цифрами: 20, ибо в самый последний момент на нас в присутствии Стриженова с неба обрушились ещё восемь виайпишников, которым едва успели сделать визы) легалайзов имели на руках все билеты (которые делали уже австрийцы), но из отеля их, опешивших, послали на хер прямо с порога. Потому что великий и ужасный Никита так и не удосужился открыть счёт «Лауда-Тур». Точнее, он как-то раз сделал это — но, как и всё перезревшее, это оказалось совсем уж некстати. Ибо открыл он его в пятницу, 14 августа девяносто восьмого года. А в понедельник, 17 августа девяносто восьмого года, банк накрылся медным тазом, потому что начался финансовый кризис.

Кассу «Лауда-Тур» спасло моё распи…дяйство — распи…дяйство вообще очень полезная вещь, в чём я до сих пор не перестаю убеждаться. В пятницу Стриженов специально отправил меня с работы на два часа раньше, чтобы я сходил домой, взял хранившиеся там «Лаудины» деньги и положил их на свежеоткрытый счёт. Но вместо этого я пошёл в «Красные столы», решив вечером позвонить Стриженову и наврать, что в банке была огромная очередь и я не успел её выстоять. Это было вдвойне выгодным — под эту же мазу я мог ещё поспать пару лишних часов в понедельник, списав это опять-таки на очереди.

Однако в понедельник началась совсем другая история — я, ещё ничего не зная, стоял с утра напротив радикально и без объяснений задраенных дверей банка, а Стриженов, смотря у себя дома полуденные новости, говорил «Слава яйцам» и пел оды очередям.

Потом мы с Чикатилой даже для нас омерзительным матом ругали мой длинный язык. Потому что если бы я не позвонил Стриженову в пятницу вечером, если бы подождал до понедельника — можно было бы смело присвоить себе всю казну. А потом подделать банковские бумажки и отдать их Стриженову. Сказать ему: сорри, гиза. Ты ведь сам приказал нам положить все бабки на этот идиотский счёт.

Если ещё до кризиса Никита телился и медлил, как дезориентированная черепашка-ниндзя после сеанса ЛСД-терапии, то теперь всё было вообще без мазы. Мы сразу предложили Стриженову: давайте вернём всем клиентам деньги и закроемся к чёртовой бабушке. Но Большой Крис был стойким парнем, живущим в своей реальности: он сказал «не обсуждается» и с упорством горного барана продолжал верить в успех. Надеялся на мировой катаклизм, на волшебную палочку. На то, что за две оставшиеся до гонок недели из мира выгонят всех евреев и пидорасов, и всем сразу сделается хорошо. Мы, разумеется, смеялись над Стриженовым, но призрак расплаты, неминуемого теперь времени Ч, уже витал где-то на окраинах нашего подсознания.

…Чикатило наконец-то нащупал размякшими пальцами замочную скважину и засунул в неё ключ. Телефон продолжал верещать недорезанным свином, и мы, превозмогая отходняк, наперегонки бросились в его сторону.

— «Лауда-Тур», добрый день, — прохрипел Чикатило, который успел первым.

— Ох…енно добрый, блядь! Просто пи…дец, какой добрый! Просто ох…ительный! — прогромыхал на том конце провода Стриженов, и у нас хором отлегло — блин, да мы даже засмеялись, несмотря ни на что. Потому что слушать ЭТО в исполнении Стриженова все-таки было несоизмеримо лучше, чем то же самое в римейке кинутых легалайзов или бородачей.

— Невъе…енно добрый! — продолжал материться Стриженов. Если можно материться одухотворённо, то он тогда делал именно это. — Да это же, блядь, просто самый лучший день в моей жизни!

— Здравствуйте, Илья Юльевич, — констатировал Чикатило, сдерживая смех. — Денёк действительно не из приятных.

— Значит, так, — сказал Стриженов, выплеснувшись и поостыв. — Через полчаса жду тебя на Девятьсот пятого года, возле биг-мачной. Будем перечислять средства «Вестерн Юнионом». Я вчера вечером встречался с Никитой, деньги у меня.

…То, что о снятии брони стало известно только по приезде клиентов, было общей заслугой Никиты и Чикатилы. Никита веским криминальным словом заверял нас, что уже три дня как перевёл деньги с какого-то хитрого счёта — не лопнувшего вместе с банком «Лаудиного», а чьего-то чужого, предусмотренного для экстремальных случаев. Действительно, он забрал у меня практически всю кассу «Лауды» и укатил с ней куда-то на своём «сабурбане». Но Аннелис Vankerchaever божилась нам по факсу, что никаких денег она до сих пор не получила. А Чикатило отсылал ей (опять-таки по факсу) копии каких-то квитанций, которые приволок Стриженов и которые вроде как доказывали факт осуществления перевода, и умолял подождать ещё немного. «Вы же наверняка слышали в новостях, что у нас сейчас банковский кризис, — писал он своим отвратительным почерком, забив на Microsoft Word и компьютер в целом. — Вы видели копии платёжных документов, так что всё это — всего лишь задержка, обусловленная форс-мажором. Уверяю вас, что деньги придут к вам в ближайшее время»… и всё такое прочее.

Аннелис верила Чикатилиным умасливаниям до последнего. До гонга, сигнализирующего наступление времени Ч.

Оный гонг прозвучал только тогда, когда клиенты со своими спортивными VIP-сумками как раз проходили паспортный контроль в брюссельском аэропорту. То есть когда день, обозначенный как дата их вписки в отель, начинал потихоньку закругляться — в Брюсселе было что-то около пяти пи эм. Здесь уже был брэк-пойнт, критическая точка — селить их на халяву никто не собирался.

Разумеется, бородатых нелегалов это не касалось — они спокойно прошествовали в свои номера, озадачив остальных ещё больше.

Я не знаю, может, Никита и в самом деле пытался что-то кому-то перевести. В конце концов были же эти бумажки из банка. Может, действительно во всём был виноват этот долбаный кризис — банк накрылся в аккурат во время трансакции, или деньги застряли на каких-то промежуточных счетах, или ещё что-то в этом роде. Ни я, ни Чикатило в тонкостях банковского дела никогда не разбирались. Нас касалось только то, что в четверг вечером нам начали звонить разъярённые клиенты, прилетевшие в Бельгию и посланные на х… из гостиницы.

Чикатило в последний раз взмолился перед Аннелис, и она просто так, безвозмездно, подыскала им свободные номера в каком-то другом отеле (что во время гонок было довольно трудно). Клиентам было предписано валить туда и платить свои деньги. Которые мы прямо с утра обязались компенсировать через «Вестерн Юнион».

Это был спонтанный Чикатилин ход — он изобрёл его прямо на месте, не поговорив со Стриженовым и не заручившись одобрением Никиты. Один из самых глупых и рискованных ходов, которые он вообще когда-либо предпринимал.

По сути, он без спросу распорядился деньгами человека, который мог бы при желании замуровать нас обоих в бетонный раствор и зацементировать в фундамент какого-нибудь офисного центра, на строительстве которого он отмывал свои грязные капиталы. С другой стороны, он дал неосмотрительное обещание клиентам. А среди них тоже была пара-тройка персонажей, которые при желании могли бы замуровать нас обоих в бетонный раствор… и так далее, смотри выше.

— Чик, ты совсем ё…нулся! — орал я, когда он повесил трубку. — А если Никита, к примеру, нет, ну ты вот представь, а вдруг он, к примеру, пойдёт в отказ и скажет: вы обещали — вы и переводите бабки? А вдруг он скажет: я за свой базар отвечаю, но это был не мой базар. Что тогда?

Чикатило сидел с видом пятиклассника, который вдруг, ни с того ни с сего и неожиданно даже для самого себя, вспомнил детство и громко выпустил газы прямо на уроке ботаники.

— Риск — удел гасконца, — только и мог лепетать он, как заезженный винил или герой квеста, которого глупый PC-пользователь десятый раз подряд заставляет повторять одно и то же беспонтовое действие. А я ходил по комнате и орал, что мне насрать на гасконцев, что гасконцы — это то же самое, что чеченцы, только из другой эпохи. Илона застыла за своим столиком и смотрела на нас, по-моему, с восхищением. Но нам было не до восхищения — наша судьба теперь целиком зависела от того, согласится ли Никита компенсировать клиентам деньги из своего собственного кармана. Потому что касса «Лауды» почти полностью затерялась в обломках накрывшихся банков и дебрях враз мутировавшей российской системы финансовых переводов, и её остаток мог покрыть дай бог половину расходов, необходимых для этой компенсации.

Потом мы жёстко пили всю ночь, тщетно стараясь отогнать это гадкое ожидание. Теряли человеческий облик, ползали на четвереньках под face/off-пopтретом голой негритянки — только для того, чтобы не лезли в голову всякие мысли по поводу того, что будет, если… Чтобы не маячил перед глазами этот идиотский алгоритм из курса средней школы — блок-схемы, квадратики, ромбики: если…то, если…то…

Под утро мы, едва ворочая языками, пришли к выводу, что Никита в силу своей экс-бандитской сущности предпочтёт забить на клиентов и зажать выплату всех задолженностей. Мы подсчитали наши бабки — их хватало как раз на срочную визу для меня (Чикатило свою визу получил как раз накануне всей этой заморочки), на пару авиабилетов в Европу с открытой обратной датой и на месяц проживания в самом низкопробном еврохостеле.

Перед нами больше не стояла задача поставить Европу на колени — перед нами стояла банальная задача смыться, удариться в бега, замести следы. Это было не так романтично, как кажется после просмотра блокбастеров про обаятельных мошенников. Это было вообще не романтично — это было отвратительно.

Но мы недооценивали Никиту. Он ведь тоже хотел поменять статус, стать стопудовым легалом, честным бизнесменом. Такие варианты показывают в американских фильмах про мафию — когда крёстные папики понимают, что теперь у них наступает «либо-либо». Либо они мутят честные дела, либо их убивают. Раньше им было плевать на то, что их убьют — но фишка в том, что после определённого возраста им вдруг хором начинает хотеться жить. После определённого возраста всем начинает хотеться жить, наверное, потому, что проходит пик, апогей, на вершине которого сдохнуть не жалко, а вот у подножия кривой синусоиды — уже не в тему.

Видимо, перед всеми этими легальными замутами Никита держал какой-то очень серьёзный и ответственный базар перед самим собой, давал расклад по понятиям своей изнанке. Теперь он отвечал за этот самый базар, и в этом случае ему оставалось только раскошелиться. Иначе бы его легальный бизнес засел в глубокой жопе. Утонул в такой гигантской луже, из которой не вытащить на тросе никаким «сабурбаном».

Именно на это и рассчитывал Чик, когда с ходу выпалил в телефонную трубку предписания для несчастных ви-ай-пи. Утренние слова Стриженова превратили его из опального горе-комбинатора в гения-провидца, этакого рискового парня с замашками Нострадамуса. Но это он сам так думал, плюс, может быть, какая-нибудь восторженная Илона. Что же касается меня, то за прошедшую ночь я приобрёл, помимо седин, ещё и уверенность в одной вещи. А именно: я понял, что Чикатило — просто больной псих, которому изменяет чувство реальности. Такой же, как все его друзья прошлых лет.

Псих дослушал, как Стриженов прочищает матом голосовые связки, и молодцевато произнёс, видимо, вспомнив армию:

— …ОК, Илья Юльевич. Я выезжаю. Стриженов ещё что-то нёс в телефонную трубку, но это уже было не важно. Я достал из рюкзака бутылку водки, оставшуюся от вчерашнего. У Илоны, которая как раз входила в нашу клетку, округлились глаза. Ещё накануне мы с Чиком договорились — будем выпивать по стопке всякий раз, когда с плеч спадет очередная проблема. А этот день — мы знали — обещал стать весьма проблемным днём. В течение девяти рабочих часов мы должны были разобраться ещё как минимум с несколькими.

— Ребята… сейчас ведь только девять тридцать… — пробормотала Илона, но, посмотрев на нас, махнула наманикюренной ручкой: — Что… принести стаканы?

— И себе тоже, милая Илона. И себе тоже, обязательно, — потребовал я настойчиво.

— Я не пью водку, ты же знаешь.

— Это приказ. Раз уж ты считаешь нас начальниками.

Мы держали Илону в курсе почти всех наших махинаций. За это ей причиталась одна энная — точно не вспомню какая — часть награбленного: не очень большая, но и не такая, на которую жалуются. Все были довольны, а уж она-то в первую очередь ей даже не приходилось ничего делать для того, чтобы получать доллары. Намного большие, чем двести официальных. По-моему, у неё получалось не меньше пятисот в месяц — в отличие от нас, она их не откладывала, а тратила со сверхзвуковым свистом. Она правильно делала, эта девушка с округлыми сисечками — да она вообще по многим показателям была нашим человеком.

Я случайно зыркнул в дальний угол офиса — туда, где стоял факс. Под ним валялся скукоженный рулон — что-то пришло к нам вчера вечером, когда мы уже ушли с работы (хотя сидели мы здесь ой как допоздна). Какая-то эпистола была отрезана автоматическим фак-совым тесаком и сдута под стол ночными сквозняками. Я встал и поплёлся в направлении свитка.

Увиденный документ удивил и по-своему тронул меня — Аннелис Vankerchaever безо всяких корыстных умыслов спрашивала Чикатилу, как его дела и разрулили ли мы всю эту заморочку с клиентами. Я смотрел и не верил своим глазам — от европейского офисного киборга такое ожидаешь в последнюю очередь. Подобные акции выпадают из общего контекста и заставляют ненадолго поверить в человечество. Или в возможность любви через средства коммуникации. Ещё немного — и она предложила бы Чикатиле заняться виртуальным сексом, эта самая мисс Аннелис.

— Чикатило, ты можешь ехать в Амстер через Брюссель. Я думаю, тебя там с удовольствием впишут на ночь, накормят, накурят и даже трахнут, — сказал я, протягивая ему факс.

Чик тут же переключился на него с каких-то последних наставлений Стриженова, лившихся ему в ухо громыхающим тухлым водопадом. Стриженов объяснял, зачем ему требуется присутствие Чикатилы в отделении «Вестерн Юниона» — приводил какие-то навязчивые аргументы, которые он высосал из пальца и которых от него никто не требовал. Мы ведь и так знали, почему он настолько беспомощен в подобных делах: он был патологически несведущ в английском — несведущ до безобразия, до глюков, до моветона. Настолько, что без помощи извне не мог даже без ошибок заполнить документы латинскими буквочками. Даже в его бытность рокабилли тексты Элвиса и «Стрей Кэтс» оставались для него за наглухо запертым Сезамом. Бедняга толстяк, вестимо, комплексовал по этому поводу, поэтому и придумывал все эти непрошеные аргументы, чем выдавал себя с корнем и потрохами.

Я посмотрел на Чикатилу и вдруг застыл в пространстве, как будто кто-то всемогущий нажал на «Стоп». Глаза Чика светились такими злостно-мошенническими огоньками, что я без всяких физиогномических навыков понял: сейчас он сделает такое, чего ещё никогда себе не позволял. Нечто, способное переплюнуть даже его вчерашнюю крайне необдуманную акцию.

Он уже не слушал стриженовский трёп — он переводил взгляд с факсового листочка на меня, потом на стенку, на портрет Физичеллы — в его мозгу замыкалась цепь, крутились шестерёнки, взвешивались последние «за» и «против».

— Илья Юльевич, у нас новые проблемы, — проговорил он в трубку чётко, чуть ли не по буквам. А может быть, так показалось мне — потому что я своей не очень чувствительной задницей осознавал, что сейчас проблемы появятся не у Стриженова, а у нас. Что этот долбаный гасконец, настоящий псих, уже замыслил новую авантюру. Даже не успев перевести дыхание после вчерашних ночных бдений и треволнений.

— Что там, ёпть?

— Илья Юльевич, понимаете… клиенты остались не только без гостиницы, но и без билетов. Прямо перед вами звонил один… а мы были уверены, что из гостиницы им перешлют…

Чикатило откровенно лгал. Без билетов остались только те клиенты, о существовании которых Стриженов даже не подозревал. У легальных же дяденек все билеты были на руках, потому что ими занимался не Бенни Дераад, а добропорядочные австрийцы. Которые имели представительство в Москве и потому принимали нал, так что геморроев с оплатой не было никаких.

Я впал в ступор, в штопор, в столбняк: я отказывался воспринимать происходящее. В голове крутилось одно: со всей дури засветить Чикатиле в голову титановой вкладкой от гриндера, пока он не успел сотворить непоправимое. По сути дела — потом, подумав, он был бы мне благодарен: лучше полежать пару дней в постели после сотряса, чем быть замурованным в фундамент какого-нибудь офисного недоскрёба.

— Как?? — взревел Стриженов. — Как такое могло произойти??? Распи…дяи!!! Да вы мне головой…

— Илья Юльевич, — перебил его Чикатило. — Нашей вины здесь нет. Мы оплатили билеты здесь, в Москве, помните?

— Ну, блядь?

— И они должны были быть на месте вчера, правильно?

— Ну, ёптыть?

— Они и были там вчера. Вечером. Но портье, посмотрев на фамилии, отправил их обратно — прямо вместе с посыльным.

— Куда отправил???

— Я же говорю — обратно. В Австрию.

В воздухе повисла немая пауза. Даже Илона, вписавшаяся в кабинет с вымытыми стаканами, молча встала у стенки — это был какой-то театральный кадр, из удачных. Из тех, наблюдая которые понимаешь, что вот сейчас происходит нечто гениальное, ещё пару минут — и ты поймёшь, что именно.

— В какую… нах… Австрию? — упаднически пролепетал (именно пролепетал!) Стриженов. За всё время нашего знакомства он лепетал впервые — да что там, скорее всего, он лепетал впервые с тех пор, как в детстве начал заниматься штангой.

— Илья Юльевич, — продолжал Чикатило. — Поймите: у них же в гостиницах всё заведено в компьютер — кто где заселён сейчас, кто планирует приехать в ближайшее время. ВСЁ расписано, понимаете? И вот приходит почтовый курьер, приносит посылку для господ Зуева, Любкина и Пупкина. Портье тут же залезает в комп и смотрит. Вводит их имена в поисковую систему. Которая даже предусматривает несовпадение одной или нескольких литер — на случай, если фамилии негров, азиатов и восточных европейцев будут неправильно проспеллингованы…

— Чего, бля?

Стриженов не знал, что такое спеллинг. Он также не знал, что такое поисковая система — компьютер он до сих пор игнорировал, не ставил ни в грош. Смотрел на него свысока, предпочитая поганый ящик в углу офиса. Наверное, Чикатило так говорил специально, чтобы Стриженов не понимал половину сказанного. Таким образом Чик выигрывал секунды, чтобы ещё раз всё обдумать, распутать все гордиевы узелки и подретушировать мелкие несостыковки. Я начинал понимать гениальность плана — да, пока что всё срасталось. Откладывать разговор было нельзя — клиенты, ясное дело, должны были звонить с самого утра, поэтому и доложить обстановку тоже надо было сразу.

— Я имею в виду: на случай ошибок в написании фамилий. Так вот, курьер приходит и протягивает портье конверты с этими самыми билетами. Тот лезет в компьютер и видит: ни Зуева, ни Любкина, ни Пупкина в отеле нет и в ближайшее время не предвидится.

— Как так — нет?

— Так ведь их из компьютера убрали. В тот самый момент, когда аннулировали нашу неоплаченную бронь. Поэтому их там больше нет, и портье это видит. Что он делает? Он говорит об этом почтовому курьеру. Он говорит: сорри, сер, но это какая-то ошибка. Курьер помечает прямо на конвертах: ошибка, и отсылает их обратно — туда, откуда всё это было отправлено. Точнее, в организацию, которая всё это дело оплатила. Но проблема в том, что эта организация находится в Австрии. В которую билеты попадут теперь в лучшем случае сегодня вечером. Когда в офисе уже никого не будет — потому что сегодня пятница, а в Европе пятница — сокращённый рабочий день.

Стриженов начинал въезжать. Я попытался представить, что он делает в эту минуту. Это не соответствовало его имиджу — но я почему-то был уверен, что он остановил машину, прижавшись к бровке по всем ПДД, и даже, скорее всего, выключил мотор, чтобы он не мешал осмыслению ситуации. А может, он остановился прямо посреди дороги и включил аварийную сигнализацию.

— А… п-почему… почему ты, блядь, не попросил их переслать эти самые билеты по новым адресам? Это ведь твоя сучка подыскала им новые отели, верно? Значит, и адреса должна была знать…

Стриженов уже не наезжал — он разговаривал так, как некогда деспотичный, а ныне прикованный к инвалидному креслу отец семейства разговаривает с повзрослевшими отпрысками, от которых он теперь зависит на все двести.

— Потому что, — отвечал, не моргнув хитрым глазом, Чикатило, — до самого последнего момента мы все были уверены, что деньги переведены и вот-вот дойдут до адресата. Поэтому я не мог этого сделать. Я не мог звонить Аннелис и говорить: подождите, деньги вот-вот придут, но если они не придут, перешлите билеты туда-то, туда-то. Тогда бы она закрыла бронь ещё раньше, а моей задачей было оттянуть этот момент до максимума — вы же сами говорили… А уже потом, когда всё вскрылось, я ей сразу же дозвонился, говорю: раз уж так вышло, то большая просьба проследить, когда придёт курьер с билетами на гонки, и отослать… Она пообещала. Но только оказалось, что к тому моменту они уже были отосланы обратно в Австрию, понимаете? Курьер пришёл ДО этого моего звонка, но уже ПОСЛЕ того, как фамилии клиентов убрали из компьютера. Так получилось. Это выяснилось только что. Я держу в руках факс, присланный Аннелис.

— Какого х…я? — грустно спросил Стриженов. — Какого же тогда, спрашивается, х…я она не могла это выяснить вчера?

— Я задал ей этот вопрос. — Чикатило говорил уверенно, с непоколебимой невозмутимостью автоответчика. — Всё из-за временных совпадений. Наши клиенты прибыли в отель около шести по местному, а бронь сняли где-то за полчаса до этого. В этом самом промежутке и прибыл курьер с билетами — в списках постояльцев наши клиенты уже не значились, поэтому портье и не взял эти билеты, понимаете? А в шесть — как раз тогда, когда клиенты прибыли в отель и начали нам названивать, когда начались все эти разборки — тот портье сменился: они же там стоят сутками, как в наряде в армии, и на его место заступил новый… Как раз после этого я поговорил с Аннелис по телефону, и она спросила у этого нового портье, приносили ли билеты. Он, естественно, сказал, что не приносили — потому что ЕМУ действительно никто ничего не приносил. Ему дали указание переслать их по новым адресам этих ублюдков, но он, блин… Он уже ничего не смог сделать, потому что они к этому времени уже были х… знает где, эти билеты! И выяснили они всё это только сегодня с утра, после моего гневного факса… который последовал сразу после того, как клиенты…

— Надо было надавить на неё, — разочарованно проговорил Стриженов, осознавая беспонтовость произносимого.

Чикатило изумился почти по-настоящему, хотя и это он уже продумал. Я пребывал в восторженном полушоке — да он же за тридцать секунд продумал абсолютно всё, предусмотрел все вопросы и ответы, все камни и подводные течения — и после этого какая-то соплячка будет говорить мне, что он засиделся, что он находится не на своём месте! Нет, это было явной лажей, лишённой смысла. Если у кого-то там имелись какие-то сомнения насчёт Чикатилиных талантов — блин, если бы я знал, я бы привёл их всех в эту тигровую клетку, выстроил бы в шеренгу. Может быть, даже по ранжиру. И пусть бы они смотрели и учились. Все эти Настеньки, все эти двадцатилетние самозванцы, считающие себя пупочками планеты.

— Илья Юльевич, я не имею на это права. Здесь, в России, на человека можно наехать, запугать, пригрозить. Но там ведь — Европа. Она и так была не обязана узнавать всё это для меня — мы ведь не заплатили ей за это денег, она выполняла лишнюю работу. Она делала мне одолжение — потому что всё, что касается неоплаченных клиентов, её не касается.

— Ждите моего звонка, — сказал удручённый толстяк. Наверняка он скрёб в этот момент свою жгучую эспаньолку. — Я перезвоню.

Трубка шлёпнула об аппарат, и в атмосфере снова повисла немая пауза. Чикатило оглядел нас двоих с видом чемпиона-гробокопателя. Он сел в кресло, подъехал на нём к телевизору и изо всех сил оттолкнулся от тумбочки. За поганым ящиком что-то хрустнуло.

Илона бегло осмотрела место происшествия и грустно констатировала, что это была розетка. Чик смущённо признался, что сие волшебное окошко ему вообще никогда не нравилось, и плюнул эвкалиптовым комком в Физичеллу.

Я подошёл к оконному стеклопакету, впустил в офис водоворот звуков с улицы. В том месте, откуда раньше доносился «Modern Talking», теперь слушали «Depeche Mode». До их концерта в «Олимпийском» оставалось, по-моему, дней пять, и их гоняли по всем эфирам, как бильярдные шары по зелёному сукну. Интересным моментом было то, что перед концертом «Rolling Stones» кокаиновых дедков по радио почему-то не крутили. Радиостанции проигнорировали рок-н-ролльных завров, промоушн их тура остался за кадром массового мироощущения.

Я наполовину вывалился в окно и воткнул в происходящее внизу — там ходили людские фигурки размером с крупных насекомых, жрали шаурму, смахивали пот, садились в машины. Эйфория от Чикатилиного выпада отошла на задний план, потеснённая более поздним — оно всегда бывает более поздним — ощущением опасности. Может быть, даже опасности для жизни. Опасности с летальным исходом — потому что о том, что сделает с нами Никита, если вдруг узнает: что мы пытались развести его на десять штук баксов, — об этом даже думать было опасно. Опасно для здоровья нервных клеток, которые не восстанавливаются и от которых — все остальные болезни.

На самом деле все билеты уже давно осели в карманах (барсетках, VIP-сумках и так далее) наших легальных клиентов — хотя ситуация была до боли похожа на придуманную Чикатилой. Всё решила случайность, правильно выпавшая косточка. Карта, которая по указке фатума пришлась в кассу — звонок, который Чикатило сделал вовремя, в самый последний момент. Курьера, развернувшегося жопой к портье и сваливающего в неизвестном направлении, окликнули уже в дверях — Чикатило, вися на проводе, слушал в прямом эфире саундтрек к этому действу. Если бы клиенты позвонили нам (а Чикатило — Аннелис) минутой позже, всё бы покатилось именно по тому сценарию, который в то утро выслушал Стриженов. И у которого был только один эндшпиль, разыграть который предстояло не нам.

Если Чикатило правильно вычислил Никитину логику, тому оставалось одно: уплатить десять косарей (по пятьсот за каждый из горячих билетов) в московский офис австрийской компании. В которой — мы точно знали, они нам обмолвились пару дней назад — реально сделать заказ прямо в день гонок и даже рассчитывать (за доплату, уже включённую в эти пятьсот на рыло) на экспресс-доставку в течение нескольких часов. Только это помогло бы нам остаться относительно чистыми перед клиентами — а уж если Никита решил мутить честный бизнес, он должен был быть верен этому принципу. Такие люди вообще всегда верны своим принципам — наверное, это хорошо.

Ясное дело, Никита должен был передавать деньги через нас — сам он не стал бы опускаться до того, чтобы сквозь пробки продираться на своём «сабурбане» в какой-то средних возможностей офис и оплачивать там какие-то билеты, у него был не тот левел. Только исходя из этих соображений Чикатило и задумал всю заморочку.

Если деньги попадали к нам в руки — всё, мы были на коне. Мы становились свободными от всех долгов и выплат — если не считать оплату четырёх билетов для Бородача и компании, которые мы и так собирались оплатить в тот день. Для этого я специально принёс в офис казну Клуба Красивых Мужчин. Мы собирались расстаться с ней в случае, если нам не придётся ударяться в бега.

На фоне наклёвывающейся сделки эта выплата казалась несерьёзным побочным вложением. Мы должны были уйти в минус, а теперь вот получалось, что входим в глубокий плюс. Да мы входили просто в невиданный, небывалый, неестественно огромный плюс! Это напоминало такие американские горки. С утра мы собирались расстаться с двумя штукарями, а уже через час намеревались поднять восемь. Может, кому-то это покажется несерьёзным, но в нашей совместной биографии ещё никогда не фигурировали такие цифры, нет, никогда.

Нам оставалось только ждать, параллельно решая более мелкие сопутствующие проблемы.

Вдруг моё сердце ёкнуло и чуть не выпрыгнуло вниз, отдельно от тела — так бывает, когда вас пронзают страшные догадки. Мысли, которым место только в фильмах ужасов про графа Дракулу. Я поменял несколько цветов — от бордового до сыроежечно-зелёного, — обдумал всё ещё раз и повернулся в сторону Чика.

— Чикатило, — промямлил я голосом, от которого мне самому сделалось не по себе, — Чикатило. Я знаю, где ты ошибся.

Чикатило вжался в кресло.

— Продолжайте, батенька.

— Ты сказал, что с утра звонил Аннелис. Что напрягал её по полной, и она только что выдала тебе ответ на монитор.

— И??? И, батенька, и???

— Ты знаешь, который у них сейчас час? Половина восьмого. Утра. Судя по твоим словам, ты звонил Аннелис приблизительно часов в семь. Они там все, конечно, трудоголики — но не до такой же степени.

— Ну, это не очень серьёзно, — облегчённо вздохнул Чик (и даже Илона как-то расслабленно сдулась, приняла в своём кресле более вольготную позу). — Отмазок много. Она сегодня дежурила. Или я позвонил ей домой. Или ещё что-нибудь в этом роде.

— Они могут проверить.

— Они не бельмеса не понимают по-английски. Никто. Ни Стриженов, ни этот нэцкэ Никита. Ни все остальные богатые дядья. Но дело даже не в этом — у них просто нет времени на все эти проверки. У них есть всего пара часов — только в этом случае билеты будут у клиентов сегодня вечером.

— Они могут нанять независимого переводчика.

— Маловероятно — это тоже требует времени. Хотя… лучше перестраховаться. Поэтому давайте сейчас все вместе сфабрикуем несколько факсов. С письменными ответами мисс Ванкер… Ванкув-долбаной, мать её, Аннелис. Илона, у тебя есть замазка?

У Илоны была замазка — белый флакончик, точно такой же, как тот, что стоял у меня на столике миллион лет назад, во время начала карьеры в «Каскаде+». За все эти годы такая продукция не изменилась ни на йоту — есть вещи, которые уже сейчас достигли вершины, апогея своей эволюции, и что-либо менять в них уже без мазы. Мы (уговор — дороже денег) закинули внутрь себя по полфаланги сорокаградусной и все втроём принялись подделывать документы, резать ножницами ксерокопии факсов, замазывать отпечатавшиеся на ксероксе края — пока наши поделки-подделки тоже не достигли вершины своей эволюции.

— Милая Илона, — спрашивал Чикатило в процессе, — тебя устроят две тысячи долларов Соединённых Штатов Америки — знаешь, это такие, серого с зеленцой цвета, с портретами президентов по центру?

— Милый, бля, Чикатило, — не в тему вклинивался я, — а известно ли тебе, что с нами сделает Никита, если наша обманка раскроется?

Но Чикатило махал на меня рукой, как на муху — он не хотел меня слушать, он хотел слушать Илону. Которую устраивали две тысячи долларов гринго, которая выгибала (разминая) спину, выпячивая лакомые и, как всегда, обтянутые обтягивающим сисечки. И говорила, что купит себе «восьмёрку» или «девятку» и что мы двое — просто поразительные люди. Даём ей возможность заработать — постоянно — и при этом ни разу не пытались использовать это для получения плотского удовольствия. Если бы при этом она смотрела не на полуфабрикат нашего творчества, а на Чикатилу, она бы увидела на его похотливой роже такое желание плотского удовольствия, что тут же прикусила бы свой сексуальный язычок и навсегда перестала бы носить своё обтягивающее. Или же — наоборот — бросилась к нему в ширинку прямо при мне.

Потом полуфабрикаты сложили вчетверо и сунули мне в задний карман — я собирался сгонять к австриякам, заплатить им две тысячи (наших, кровных, честно заработанных на нелегалах) за билеты для Бородача и компании, и по пути я должен был скинуть обрывки в наиболее удалённую от офиса «Лауды» урну.

С этим Бородачом мы теряли восемьсот долларов из нашей общей кассы. Конечно, мы не сомневались, что долбаный Дераад потом отдаст нам всё до копейки, но у австрийцев были другие цены. Один билет стоил у них не триста долларов, а пятьсот — их тарифы росли обратно пропорционально оставшемуся до гонок времени и, ясное дело, по пятницам достигали зенита. Забить же на Бородача сотоварищей мы не могли — во-первых, нельзя было допустить, чтобы он начал трезвонить в офис и случайно нарвался на Стриженова, а во-вторых — во-вторых, мы же были хорошими ребятами, почти полностью положительными персонажами.

Я вернулся где-то через час — дочерняя компания австрияков находилась не так чтобы очень далеко, на Китай-городе. В лифтовом холле я увидел запыхавшегося Чикатилу — у него было прерывистое дыхание, испарина на лбу и галстук, который он неумело пытался затянуть узлом на своём отражении в глянцевой поверхности металлической угловой стойки. У меня (в который раз за то утро) ёкнуло внутри:

— Чикатило! Что случилось?

— Ничего, — сказал Чикатило, заскакивая в лифт: у меня сложилось впечатление, что я застал его врасплох, что он занимался чем-то порицаемым. — Просто я опаздываю. Мне надо ехать со Стриженовым в «Вестерн Юнион». А тебе сейчас будет звонить Нэцкэ. Ты сможешь повторить Нэцкэ всё, что я с утра говорил Стриженову?

— Ясное дело. Не дурак.

— Отлично. Ты поговорил с этой, как её…

— С Бертой? Да, всё нормально. За триста баксов она выпишет нам что угодно.

— А если Ник сам решит поехать?

— Я думаю, мы узнаем об этом заранее. Звякнем этой Берте и договоримся разделить всё напополам.

Чикатило посмотрел в лифтовый потолок.

— Тоже правильно. Половины жалко, но лучше никогда не жмотиться. Иначе не будет даже её.

Берта была австрийской подданной, которая уже лет семь как вертелась почему-то в Москве — какой-то неудовлетворённой крейзи с извращённой психикой, типа Джоанны Стингрей. Иногда нам казалось, что она сильно пьёт по окончании рабочего дня. Тогда всё это сыграло нам на руку, потому что за эти годы Берта с головой въехала во все здешние расклады — она не обламывалась сделать по дружеской просьбе липовую бумажонку за триста долларов. Любой другой европеец на её месте нацепил бы глупую улыбку — «I can't help u, sir» — и послал бы нас на все четыре, если речь идёт о сторонах, или три, если речь идёт о буквах. А может быть, даже заложил бы нас начальству — из офисной солидарности и в целях поддержания общего уровня деловых отношений в этой дикой, но рвущейся к свету стране. А вот Берта была готова на всё.

Иногда такое случается — некоторые люди по ошибке природы рождаются не в той местности, и их всю дорогу тянет в какую-нибудь необъяснимо манящую пердь: я не о скучающих по родине эмигрантах, я о тех единицах, которые почему-то приживаются в чужой общине и с лёту хавают все её расклады. Нам несказанно повезло с этой самой Бертой, но в конце концов во всей этой одиссее было не обойтись без фактора везения. Без него вообще никогда ничего не выходит — если кто-то думает, что всего можно добиться только усидчивостью, каменной задницей и самоотверженной работой, то он глубоко ошибается.

— …Отлично. Ну, я поехал. Мне пора.

Что-то в Чикатилином облике мне упорно не нравилось. Что именно меня смущало, я понял при последнем беглом осмотре, когда двери лифта уже закрывались.

Я хорьком метнулся к лифту и в полушпагате успел вставить ногу между его сдвигающимися дверцами. Офисная туфля сжалась в нелепую продолговатую колодку, а потом двери снова распахнулись.

— Чикатило!

— Ась?

— Застегни ширинку, Чикатило!!!

— Что? А, да, действительно. Спасибо за совет, батенька. Ну, я поехал.

Я втиснулся в лифт, нажал на кнопку «1» и пристально посмотрел в Чикатилины хитрые глазки. Всё с ним было понятно, с этим долбаным сексуальным маньяком.

— Что, не вовремя Стриж позвонил, да? Обгадил тебе всю малину? Признайся, ты сделал это, правда?

Чик посмотрел на меня с видом заговорщика, готовящего чей-то побег из Бастилии.

— Она сама… Это была её инициатива. Она мне сказала, что ей нравится, как мы рискуем. И то, что я никогда не…

Лифт стукнулся днищем обо что-то мягкое, пружинное — если бы не идиотская скорость движения, его приземление вообще бы не ощущалось. Двери открыли нашим взглядам несколько выхолощенных людей с картинок — тех, что в основном и составляли дневное содержимое офисного центра. На их ухоженных елейных лицах читалось: «Жизнь удалась», и я впервые за всё время в этих стенах поймал себя на том, что наконец-то и я с ними солидарен: наша жизнь тоже потихоньку начинала налаживаться. Ясное дело — мы вкладывали в понятие «жизнь удалась» не то, что они, но какая в конце концов разница: каждый получает свой кайф, а люди, получающие свой кайф, в чём-то сходны.

Мы вышли в холл, а портреты из серии «Жизнь удалась» начали по одному вписываться на наше место.

— Это она ещё при мне сказала. А насчёт риска — я ведь тоже рискую. Вместе с тобой. Но вот меня она почему-то не трахает прямо на рабочем столе.

— На подоконнике, батенька. Прошу заметить — на подоконнике. Немного меньше скептицизма, больше веры в саксесс — и вы тоже будете заниматься сексом на…

— Пошёл на х…!!!

Чикатило отвратительно засмеялся и развернулся в сторону выхода, протягивая по направлению ко мне руку с факом среднего пальца. Я нырнул в лифт, в котором клерки уже приготовились к отбытию, нажал кнопку «16» и занял место у дальней стенки.

— Я всё равно ничего не успел… Стриженов позвонил, когда уже подходило! — донеслось до меня из-за уже почти закрытых дверей. Клерки сделали вид, что ничего не услышали — только одна средней внешности мэм в деловом костюме заулыбалась сквозь поджатые губы, косясь в мою сторону.

— Мы, менеджеры, мы ведь тоже люди, — сказал я ей. — Ничто человеческое нам не чуждо.

Теперь заулыбались сразу несколько клерков. «Наверное, они действительно тоже люди», — подумалось мне.

Я влетел в двери офиса очень вовремя: раскрасневшаяся Илона как раз собиралась что-то врать в телефонный ресивер — однозначно, отмазывать моё отсутствие.

— Ах, вот он, уже пришёл, — облегчённо прощебетала она, — передаю трубку. — И, прикрыв эту самую трубку наманикюренными пальчиками (которые ещё минут пять назад вгрызались на подоконнике в Чикатилину мякоть), одними губами прошептала в мою сторону: — Это Нэцкэ.

Я жестом попросил её плеснуть мне для храбрости. Перехватил ресивер и, прокашлявшись, произнёс офисно-небрежное «Слушаю вас».

Никита мурыжил меня по телефону, наверное, минут двадцать, не меньше. Он задавал мне всякие каверзные вопросы, ковырялся изнутри, повторял вопросы дважды — это был настоящий допрос, почти профессиональный, честное слово. Он, конечно, и в мыслях не мог представить, что мы собираемся его кинуть — нет, он просто хотел правильно вычислить виноватого, который должен был платить за то, что весь его легальный бизнес покатился коту под хвост. Он жил по понятиям и готов был нести ответственность за свои косяки — но я должен был убедить его в том, что это именно ЕГО косяк, ничей другой. Что я и пытался сделать все эти двадцать минут. За это время я успел заглотить ещё две полфаланги, несколько раз — в особо критических ситуациях — изойтись испариной и раза три подумать о том, что в биографии Никиты наверняка бывали и другие допросы — с бейсбольными битами, утюгами на животах и паяльниками в анусах. Но голос мой звучал ровно и без запинки, каждый раз я выруливал на поворотах, как Шумахер на трассе в Монте-Карло, и не облажался ни разу. Пару раз я ловил на себе взгляды Илоны — приятные, нежные и наводящие на мысли о подоконнике, который был гипотетически возможен по окончании всей этой заварухи.

— Ну, — сказал напоследок Нэцкэ, — и каково твоё резюме?

— По поводу чего?

— По поводу билетов.

— Однозначно, Никита Никитич. Мы потеряли билеты.

— Если мы до конца дня дозвонимся этим австрийцам, мы можем рассчитывать, что к утру субботы билеты будут на месте?

— Я уже звонил. Они говорят, что не отвечают за то, что мы дали им неверный адрес, — врал я. — Они согласны выслать билеты по новому адресу, но для этого они должны сначала к ним вернуться. То, что они вернутся сегодня до восемнадцати ноль-ноль по нашему времени, не может гарантировать никто — они сейчас в пути, и отследить их нет никакой возможности.

— Почему только до восемнадцати?

— Потому что у них в это время будет четыре, а они по пятницам всегда работают до четырёх.

Нэцкэ покряхтел несколько секунд, а потом сказал кому-то виртуальному: «Андрюха, тормози». Андрюха затормозил так, что я услышал это даже по телефону.

— Вот пидорасы, — резюмировал Нэцкэ. — Да они же все — полные гандоны. До четырёх часов работают, а?

Если бы это продолжалось ещё минут пять, у меня бы сдали нервы — я бы либо сделал хэндэ хох и при знался во всём, либо заорал бы на него матом, либо подписал бы нам смертный приговор ещё каким-нибудь образом. Меня не спасала даже водка на голодный желудок, я не мог даже храбро запьянеть. Но в тот день кто-то следил за нами, какой-то ангел-хранитель — Нэцкэ взял полуминутную паузу и выдал:

— Ладно. Через полчаса жди меня у входа в офисный центр. Машину мою знаешь?

— Конечно, знаю. Чёрный «сабурбан».

— Отлично. Жду ровно через полчаса.

Эти полчаса я провёл в толчке, возле раковины. Раздевшись до пояса и смывая пот, охлаждая голову под ледяной струёй и набивая рот тоннами подушечек эвкалиптового «Орбита». Клерки, заходившие отлить, непонимающе-боязливо зыркали на меня как на полного идиота. К исходу двадцать пятой минуты меня бил не вяжущийся с погодой озноб, а тело покрылось мурашками так интенсивно, что риск вспотеть внутри «сабурбана» теперь сводился к минимуму. Я не мог позволить себе такую роскошь — почти все бандиты и экс-бандиты прирождённые психологи, пусть даже на неосознанном ими самими уровне. Им не нужны доказательства вашей виновности/невиновности, они находят их в вашем поведении и поведении вашего тела.

Я вытерся бумажными полотенцами, надел белый воротничок, повязал галстук и двинулся на выход.

«Сабурбан» с Андрюхой за рулём тормозил у парадного как раз в тот момент, когда я выписывался из бесшумно-шикарных стеклянных дверей-вертушек. Големы синхронно вылезли из противоположных дверей и приняли симметричные стойки по обе стороны долбаного катафалка. Их тела застыли неподвижно, как будто какая-нибудь Медуза Горгона случайно бросила взгляд на их возбуждающий рельеф, но головы постоянно проворачивались. Мне даже показалось, что они крутились только в одну сторону, на триста шестьдесят вокруг своей оси, как башни фундаментального танка «Иосиф Сталин» — эти прокруты были настолько механическими и расчётливо-плавными, что смена курса даже не бросалась в глаза. Я шёл в их сторону и думал: в каком направлении будут отскакивать пули, если разрядить в них обойму из автомата Калашникова?

Я вдруг осознал, что совсем перестал мандражировать. Так бывает в моменты, когда понимаешь, что шансов спрыгнуть у тебя больше нет, что вот оно, сейчас — или пан, или пропал. Парни, которые в первый раз собираются прыгнуть с парашютом, почти все перестают трястись после того, как впишутся в самолёт и займут свои места на продольных лавочках — у меня было что-то родственное, из этой же серии. Наверное, адреналин выделяется не от страха как такового, а от страха упустить возможность избежать экстрима, когда таковая возможность ещё есть в наличии — не знаю, никогда не задумывался над этим вопросом.

Нэцкэ пригласил меня на переднее сиденье, ещё тёплое после каменной задницы одного из големов — я сидел вполоборота и наблюдал за тем, как он отсчитывает стопку долларов, новых и хрустящих, как корочка французского батона — уже почти, практически СОВСЕМ, АБСОЛЮТНО НАШИХ долларов. А Нэцкэ наблюдал за мной, видимо, он мог делать одновременно несколько дел, как Гай Юлий Цезарь.

Рядом с Нэцкэ восседал какой-то ушлый низкорослый хоббит с хитрым таблом проходимца — из тех, которые всю дорогу липнут к сильным мира сего, типаж Джо Пеши или Дэнни де Вито. Он тоже наблюдал за мной с интересом — я не знал, кто он такой, но искренне надеялся, что не говорящий детектор лжи и не хакер-экстрасенс, способный учинять компьютерные взломы чужих мозгов. Я пытался выглядеть бесстрастным и в меру уставшим — если во мне и есть какие-то m хилые артистические способности, то они все до единой были выпестованы и возведены в куб в тот самый день, в этой суровой школе Станиславского.

Наконец я получил стопку денег (и — одновременно — приказ пересчитать). Я беспонтово теребил их в руках, пытаясь сосредоточиться, но мозг отказывался производить арифметические операции, в тот день я был херовой счётной машинкой. Вместо прямоугольных электронных цифр внутренний процессор выдавал на табло одну-единственную фразу: «МОЁ». Я закончил мнимый подсчёт и испросил разрешения отчислиться:

— Ну, я пойду?

— Иди, — кивнул Нэцкэ, продолжая сверлить меня взглядом. Видимо, это было его естественной манерой общения. — Сколько там — девять девятьсот…

— Девять девятьсот восемьдесят семь, — назвал я заученную сумму. Я придумал её сам — излишне круглое число 10 000 могло бы вызвать подозрения.

— Я тебе дал десять тысяч?

— Да, ровно десять.

Их было действительно десять — я это знал без всяких подсчётов. Сто бумажек по сто долларов. Сто стодолларовых, серых с зеленцой, прямоугольников.

— Квитанцию и сдачу вернёшь Илье. Хотя нет, сдачу можешь положить в вашу кассу. (Наверное, это Нэцкэ так шутил.) Она ведь у вас пустует, по-моему?

— Ну да. Вчера я отдал её Илье Юльевичу, а сегодня он перевёл её клиентам по «Вестерн Юниону».

— Х…ёвая у вас была касса, — констатировал Нэцкэ. — Несерьёзная касса. Мне пришлось доплачивать ещё полторы тысячи… Ладно, иди. Теряем время, нах.

Я поднял задницу с огромного кресла и открыл дверь. Я думал о том, что вот сейчас удалюсь от них на несколько метров и вздохну облегчённо. Потом богатым парнем войду в офис, из которого вышел бедным. Впаяю в глотку ещё напитка — на сей раз на целую фалангу, а то и на полторы. А потом закрою кабинет на ключ и стану пьяно приставать, наконец, к своей законной секретарше — я грезил именно об этом, когда сзади раздался повелительный оклик:

— Стой! Подожди.

Я остановился и начал медленно поворачиваться в сторону «сабурбана». Нэцкэ приоткрыл стекло и таращился куда-то в район моей задницы. Где-то под ложечкой закопошились неприятные черви — так бывает всегда, когда такие персонажи пялятся в район вашей задницы.

— Что это у тебя там? Торчит из кармана? Черви под ложечкой превратились в персонажей фильма про космических паразитов, высасывающих из внутренностей доноров всё человеческое. Перед глазами закрутились светящиеся колёса — из моего кармана могло торчать только одно: бумажки-полуфабрикаты, которые мы изготавливали утром для фальсификации факсов от Аннелис. И которые я, грешное мудило, забыл сбросить по дороге от Берты.

— Не знаю, — прозвучал мой голос откуда-то из другого мира. — По-моему, факс какой-то.

— Покажи, — потребовал Нэцкэ.

Я на автомате, в замедленных съёмках залез в карман и вытащил то, что торчало оттуда острым вощёным уголком. Отзвук логического мышления вещал голосом диктора Левитана, что это не может быть полуфабрикатом: мы делали их на ксерокопиях, не на факсовой бумаге. Свободными пальцами я нащупал стопку подделок: они лежали в том же самом кармане, защищенные чёрной хлопчатой бумагой (или из чего там шьются эти идиотские брюки) и невидимые для непрошеных глаз.

Я развернул факс у себя перед глазами. Мозг отказывался переваривать происходящее. Нам просто не могло так везти: это был донос, который Ваня Семенных состряпал на Чикатилу за пару недель до того момента — с того времени копия на память так и валялась у меня в кармане. Чик как раз что-то около недели назад говорил: когда всё это произойдёт, хорошо бы как-нибудь устроить так, чтобы хотя бы одного из нас уволили принудительно — групповой уход мог выглядеть подозрительно.

Нэцкэ прочитал донос с видом брезгливого профессора, оценивающего дипломную работу блатного студента-имбецила, пару раз задержался на интересных подробностях, хмыкнул (наверное, его рот впервые в жизни изобразил некое подобие улыбки) и протянул листочек обратно:

— Он что, действительно такой распи…дяй?

— Да нет… наверное, здесь кое-что преувеличено. — Я пожал плечами, дозируя степень неуверенности — её как раз было достаточно для того, чтобы понять: парень не хочет закладывать коллегу-раздолбая, но на самом деле тот действительно пашет из рук вон плохо.

Нэцкэ нажал на кнопку стеклоподъёмника. Махнул рукой и сказал через уже почти закрывшееся окно, наверняка бронированное:

— Всё ясно. Можешь сказать ему, чтобы шёл домой. Я изобразил попытку пресмыкнуться и испросить прощения для Чикатилы, но Андрюха уже отжимал сцепление, и всем было не до меня. «Сабурбан», взревев отпяленным в анус хищником, начал набирать обороты.

Я подождал, пока он скроется за изгибом подъездной аллейки, и зашагал в сторону набережной. В каком-то дворике я чиркнул зажигалкой и сжёг дотла всё, что оставалось у меня в кармане на память о подделке документов. В другом кармане туго пощёлкивали баксы. За вычетом двух тысяч трёхсот тринадцати, они все были нашими.

Ближе к вечеру Стриженов позвонил в офис и декадентским — не своим — голосом сообщил, что Чикатило может идти домой. Тон толстяка был извиняющимся — он был нашим, раздолбайским, он не хотел брать на место Чика какого-нибудь Ваню Семенных-2 или другого выхолощенного холуя, какими и так кишмя кишел офисный центр.

Потом Стриженов подумал и сказал, что мы с Илоной на сегодня тоже можем быть свободны — вчера мы задержались на работе допоздна, а сегодня все перенервничали и всё такое. «Бедный толстый парень, хороший толстый парень», — подумали мы синхронно, и нам даже взгрустнулось оттого, что больше мы его никогда не увидим. Что именно так вот происходит со всеми персонажами, которые проходят мимо нас по этой непонятной жизни.

Мы, однако, домой сваливать не спешили — мы добили оставшуюся в бутылке «Гжелку», и на голодные перенервничавшие желудки она легла совсем уж каким-то неподобающим образом. Мы открыли окно и выбрались на карниз, который подставлял себя солнцу и голубям на высоте шестнадцатого этажа ультрасовременного офисного центра, мы сидели на нём и заглатывали остатки, слушая взволнованные крики Илоны о том, что сейчас люди внизу начнут вызывать мусоров и спасателей. Что нас может сдуть ветром. Что она боится за нас, потому что в таком состоянии мы можем не удержать равновесия и полететь вниз.

— А что, — хмельно пошутил Чикатило, мотнув головой в сторону улицы внизу. — Мы же на апогее, за которым последует спад. Ты хоть понимаешь, что мы сейчас — в самом зените? Что лучше уже не будет?

Я тогда так же шутливо послал Чикатилу на х… и сказал, что вот теперь действительно пора заминать эти карнизные посиделки и вписываться обратно в офис. Потому что мы ведь думали совсем не так. Мы ждали этого дня целый год, если не больше… Только потом — спустя пару-тройку лет — я понял, что он хотел сказать. Чего он боялся тогда, сидя сержантской задницей на карнизе и свесив в город уставшие за тот день ноги.

Я всегда понимал его позже, потому что эти четыре года, которые он всю дорогу пытался заштриховать, стереть ластиком — эти четыре года всё же существовали, и двадцатилетняя Настя об этом знала, а я — большой и глупый — не хотел признавать. Это они, эти тысяча четыреста шестьдесят дней, нашёптывали тогда полупьяному Чикатиле, что всё, что вот оно и случилось — ожидание кайфа закончилось, а теперь должен начаться сам кайф. Который, скорее всего, не вставит.

Мы тогда не стали забираться обратно в окно — мы самым беспардонным образом послали Илону за новой бутылкой. Чикатило сказал: «Милая Илона, вот тебе две тысячи баксов, купи, пожалуйста, бутылку «Гжелки» и пару гамбургеров, а сдачу оставь себе».

После этого мы долго ещё сидели на этом самом карнизе, который был достаточно широким для того, чтобы не уронить с себя наши пьяные тела, и достаточно тёплым для того, чтобы мы не заработали простатит. Мы сидели на нём до тех пор, пока не начало темнеть, а гранит на такой высоте не охладился до температуры подтаявшей пиццы из летнеларёчного фриджа. Людям внизу было на нас плевать — они не поднимали головы вверх, а те, кто поднимал — те, может быть, крутили пальцами у висков или завидовали.

А потом мы оставили на стриженовском столе Бертину квитанцию и тринадцать долларов сдачи, выключили освещение и вышли вон, забыв запереть дверь на ключ. Да это, если честно, всегда было номинальным — воровство в офисах здесь исключалось, никому даже и в голову не пришло бы ломиться сюда после окончания рабочего дня.

Напоследок мы зашли в туалет, чтобы переодеться. Можно было сделать это, разумеется, и в офисе, но Чик сказал, что он хочет последний раз посидеть в запертой кабинке, впитать в себя напоследок позитив, ауру толчка и всего «Лауда-Тур» в целом. Прямо возле раковины, между лёгким дезиком-антиперспирантом и неуклюжим баллоном геля для бритья, стояла писулька, помещённая в стеклянную рамочку для памятных фото:

Уважаемые господа! Просим Вас проявлять уважение к соседям по Бизнес-Центру и не уносить парфюмерные принадлежности из мужской комнаты. В противном случае мы не сможем в дальнейшем обеспечивать Вас необходимыми средствами личной гигиены.

Администрация

Чикатило вытащил из кармана маркер и написал крупными буквами прямо на зеркале: «Засуньте свои средства личной гигиены себе в анус». Это был не его стиль, но на большее в тот вечер он был не способен.

Он запихал в свой рюкзак и средства личной гигиены, и писульку. Я начал было нести что-то без малого восьми штуках, осевших в нашем общем кармане, и плюс ещё о тысяче двухстах баксов, которые с мы отберём у зарвавшегося Бенни Дераада, и о том, что у нас же теперь не тот уровень. Чикатило слушать меня не хотел.

— Вот это, — потряс он писулькой у меня перед глазами, — вот это — как раз то, что к смене уровня не имеет никакого отношения. Оно существует на прямых, безнадёжно параллельных этому. Эти понятия не-ре-ле-вант-ны.

Я понял, что Чик пьян, как водитель грузовика в пятницу вечером. Тогда и была, кстати, пятница, вечер — поэтому мы переоделись, подхватили внизу заждавшуюся Илону и двинулись в загул по вечерней Москве. В «Красных столах» мы подцепили кучу раздолбаев и тут же пропили первый стольник из без-малого-восьми-штукарей — это становилось опасным, и было решено скинуть мне все деньги и отправить меня домой, от греха подальше. Честное слово — если бы я не пожертвовал тогда собой, мы бы повели весь сброд в ресторан «Прага» и оставили там всё до последнего цента.

Всё было как всегда: тёплый асфальт, пьяный Алкоголист, красные столы и засосы — от хорошего — под ложечкой. Всё, кроме того, что это происходило в последний раз. И мы оба об этом знали — это было так же определённо, как то, что той ночью Чикатило должен был наконец откатать свою (теперь уже бывшую) секретаршу Илону.