УГУРЛЫ — ЗНАЧИТ ДОБРЫЙ
[18]
Среди благоустроенного нарядного села с его новыми домиками и ярко-красными кирпичными оградами наш двор выглядел не только старомодным, но и по-сиротски заброшенным.
Плетень вокруг усадьбы накренился, а кое-где и повалился на землю. Входные ворота были убоги, что с первого взгляда каждому было ясно: в этом доме нет мужчины.
С моим приездом столь малоприятная примета двора Наурзоковых должна была исчезнуть.
Утром после завтрака я взял топор, пилу и направился во двор. На пороге меня остановила диса.
— Сынок, сходи проведай жену Угурлы́,— тихо сказала она, — вырази ей соболезнование…
Весть была столь неожиданной, что я воскликнул:
— Не может этого быть!
— Да, сынок, это так. В свой час каждому предстоит это…
Я, как потерянный, дважды выходил во двор и возвращался в комнату, не находя себе места.
Стиснув в одной руке топорище, в другой — пилу, я присел на табуретку. С поникшей головой сидел я, все полнее осознавая горечь сказанного дисой.
Угурлы! Добрейший из добрых, мудрейший из мудрых, благороднейший из благородных — только так можно сказать об этом человеке.
Я вижу его, высокого, широкоплечего, с открытым прямым лбом, ясным лицом и глазами, в которых сама доброта и сердечность. Имя его — Угурлы — как нельзя больше соответствовало его натуре. Угурлы — значит добрый.
Белая бородка клинышком. Седые усы молодцевато подкручены. Кожаный передник на груди, на ногах кирзовые сапоги, на голове черная папаха, большие руки с широкими ладонями и крепкими пальцами. Неутомимый, жадный на работу кузнец. Таким был Угурлы.
Умел он ковать не только лемехи, мастерил детали к тракторам и комбайнам, к сенокосилкам и швейным машинкам. Умел делать все.
«Любая вещь обретает душу, если к ней прикасаются руки Угурлы», — говорили кожежцы. Народ не преувеличивал. Угурлы Темрóков был первым кузнецом в округе, лучшим плотником, превосходным садоводом. А в искренности, доброте к людям, чистосердечности не было ему равного. И в малом, и в большом, в делах личных и общественных люди верили ему.
Как и всюду, рождались в Кожеже горластые, плаксивые безымянные младенцы. По старому поверью, нужно было дать новорожденному счастливое имя, чтобы рос он здоровым и удачливым.
Кому доверишь выбор такого имени? Кому же, как не Угурлы Темрокову!
И люди шли к нему. Шли счастливые дедушки и бабушки; шли смущенные отцы и матери, шли за именем для младенца.
А их, этих имен, Угурлы столько припас, что каждому доставалось звучное и красивое, нежное и мужественное имя; девочкам — Нальжáн или Аслижáн, Лялю́са и Дадýса, Мади́на и Фати́ма; мальчикам — Касбулáт и Бейбулáт, Кургóко и Сосрýко, Ахмéт и Мурáт…
Угурлы давал имя ребенку с пожеланием свершить на земле много добрых дел и обычно заканчивал словами:
«Дать имя, не одаривая, нельзя! Никому не позволено нарушать обычай…»
На другой или на третий день он посылал нареченному затейливую свистульку или колясочку, сделанную собственными руками. Посылал и рубашечку, сшитую его женой Хаджет.
Спустя год с того дня, как он нарек девочку Мадиной или Фатимой, а мальчика — Кургоко или Сосруко, наступал срок снять с головы ребенка пушистые волосики.
Кому это доверить? Кто лучше сделает?
Угурлы! Только Угурлы!
И опять шли к нему, к Угурлы.
«Чтобы всегда красивой была, чтобы всегда счастливой была, вручаю тебе свою луну и солнце», — с этими словами бабушка протягивала ему внучку.
А счастливый дедушка, влюбленный в своего первенца-внука, приглашая Угурлы, начинал торжественно:
«Знание — сила мудреца, сабля — сила храбреца! Хочу, чтобы мальчик мой, став взрослым, владел тем и другим. Рука у тебя легкая. Дарует она людям счастье».
Угурлы никому не отказывал, шел ко всем. Новорожденных нарекал именами, годовалым брил головки, ребят постарше, школьников, учил делать полезные и добрые дела.
Вот так, с младенческих лет мы привязывались к тому, кого я сейчас оплакивал. Горькие слезы застилали мои глаза. Защемило сердце. С трудом сдерживаюсь, чтобы не расплакаться в голос.
Разум отказывается верить случившемуся, и поднимаются со дна памяти эпизоды былого…
«Ну, мои юные помощники, нашлось для вас интересное дело. Пойдете со мной?» — с доброй улыбкой спрашивал нас, мальчишек, Угурлы.
«Пойдем, дада, пойдем!» — весело отзывались мы. И шли с охотой, ему нельзя было отказать. А еще мы знали, что дедушка рассказывает истории, одна занимательнее другой, о героях нартах, о их необычайных подвигах и победах.
Прошедшее — давнишнее и не очень далекое — проносится перед моим мысленным взором, как кадры киноленты. Особенно мне запомнилось одно интересное дело, которое нашлось для нас еще задолго до войны…
Окраина села. Выгоревшая каменистая пустошь за рекой. На ней ровными рядами вырыто множество-множество небольших ямок.
«Вот что, ребятки, — говорит Угурлы, — в каждую лунку надо высыпать по ведру навоза и аккуратно перемешать с землей».
«Сделаем!»
Поработали на совесть, потому что знали: наш добрый дада не терпит небрежности. Затем приступили к главному — к посадке. Угурлы заранее отобрал и отсортировал саженцы.
Торжественно, радостным голосом говорил он, перебирая деревца:
«Взгляните на эти тонкоствольные топольки. Ведь это не топольки, а стройные красавицы девушки. А как хороши молоденькие чинары! А вот эти дубочки лет через двести станут властелинами здешнего леса.
И дедушка Угурлы произносил хох-здравицу в честь деревца, которое со временем, когда вырастет, станет «младенцу — люлькой, кормчему — лодкой, кузнецу — углем, чтобы железо плавить».
Той осенью, следующей весной и снова осенью мы сажали на пустоши деревья. Вернее сказать, было так: Угурлы опускал саженец, а мы засыпали лунку, утрамбовывали приствольный круг и поливали. За это Угурлы и звал нас «верными помощниками». Бывало, мы устанем и работаем вяло, без интереса. Угурлы улыбнется в усы и зычно крикнет:
«Отдых!»
Как цыплята, сбегались мы к Угурлы и усаживались вокруг него, готовые слушать.
«Ну и молодцы вы, верные мои помощники», — хвалил нас дада и принимался читать забавные стихи о мамином сыночке.
Закончит и смотрит на нас хитрыми глазами, нет ли и среди нас такого белоручки. А мы всем видом показываем, что к нам стихотворение не имеет никакого отношения.
«Еще!» — просим мы.
«Пожалуйста».
И он пел о гордом дереве, которое верно служит человеку: оно дает кров, опору, укрывает от дождя и зноя, согревает в холод.
Знайте, люди: без меня
Нет ни дыма, ни огня.
Без меня бы вы пропали,
День бы прожили едва ли.
Чтобы не пропасть, чтобы жить долго, с огнем, мы снова брались за дело. Тоненькие саженцы шагали к лункам, становились на слабенькие корневища. А нам уже представлялось, как на этой каменистой пустоши шумит могучий красивый лес…
Усталые, вечером мы возвращались в Кожеж, предвкушая удовольствие, которое получим в саду у дедушки Угурлы.
Кожежцы называют райским этот сад. Самые красивые, самые крупные яблоки и груши, самые сочные вишни и сливы растут здесь.
Так и кажется, что каждый плод смотрит на тебя и просит: «Сорви меня!»
«Ешьте, ребятки, ешьте!» — угощает нас дада.
Перезрелая груша тает во рту. Медовый сок течет по подбородку, капает на рубашку, мы не замечаем ничего, уплетаем чудо-груши и яблоки.
«Не забудьте, ребятки, взять с собой слив и яблок. Угостите братишек и сестренок», — говорит щедрый хозяин.
Некоторые смущенно отказываются. Угурлы обижен и объясняет:
«Доставьте мне, старику, удовольствие. Самый дорогой, самый лучший для меня тот плод, который достается ребенку».
Вот каким был наш Угурлы Темроков. Разве хватит духу ответить отказом такому человеку, когда он говорил: «Интересное дело нашлось для вас. Пойдете?..»
Теперь пустошь стала лесом. Не могучим еще, но красивым, веселым. Кожежцы называли его лесом Угурлы.
Однажды, лесок тогда еще был слаб и хил, Угурлы и учитель Герандоко повели нас туда.
«Для чего мы идем? Чего мы там не видели?» — удивлялись, но послушно шли.
Остановились мы возле холмика чуть в стороне от лесопосадки. У подножия холмика, заваленный осыпью камней, слабо струился ручеек. Вода расходилась несколькими ручейками, застаивалась, превращаясь в болото.
Речушка Пси́пца брала здесь свое начало.
«Ну, ребятки, вернем жизнь нашей Псипце», — предложил Угурлы.
«Какой же это лес, если в нем нет родника, и что за речка, если в ней нет рыбы!» — воскликнул Герандоко.
Задача была ясна, а что касается работы, то нам к ней не привыкать.
Разулись, подвернули штанины, принялись очищать русло от скопившейся грязи. Ноги в холодной родниковой воде, а нам жарко, работа напряженная.
Вот и добрались до гравия и песка, засыпали — перекрыли все мелкие водостоки, вернули родник в его естественное русло.
Герандоко и Угурлы делали самое сложное дело, требующее умения и сноровки. Они очистили дно самого ключа, обложили стенки камнем и дерном, чтобы родник не засыпало.
Едва живой, родничок преобразился на третий день… Из утробы земли ключом забила вода. Весело побежала она, очищая и обмывая камешки на дне, унося прочь затхлую тину.
А спустя еще некоторое время ожила Псипца. Сперва медленно, неуверенно поднялась в ее берегах вода, а потом заструилась, зажурчала, и понесся поток, радуя своим немолчным говором, прохладой и свежестью.
Осторожно, опасливо, как бы ведя разведку, появилась в Псипце небольшая рыбешка. Подплыла к одному берегу, к другому и скрылась. А через некоторое время в Псипце резвились пятнистые форели — речные царевны.
Мы испытывали сладкое чувство удовлетворенности, на душе у нас было легко.
Наш учитель так объяснил нам наше состояние и значение проделанной работы:
«Родники в поле, мосты через реки — ими пользуются все. И если ты человек, ты обязан починить поломанный мост, прежде чем перейти по нему, ты должен вернуть жизнь умирающему роднику, прежде чем испить из него воды. Так поступает наш Угурлы».
Но Угурлы перебил его:
«Я ничего сам не придумал. Учитесь, ребятки, у народа. По мере своих сил я делаю то, что принято в народе».
Да, он продолжал народные традиции… Если узнает, что у вдовы-солдатки прохудилась крыша или плохо закрываются двери, Угурлы не ждет, когда его позовут, а сам идет в тот дом с инструментом. Разболтались колеса колхозной брички — Угурлы не ждет письменного наряда. Старый мастер, чудо-мастер все сделает, как надо.
«Без наряда, без соответствующего документа не работай», — ворчит строгий бухгалтер.
«Милый бумагомарака, — отвечал ему дед Темроков, — дело руки делают, а не бумажки. Мне богом предопределено мастерить, а тебе — писать. Вот и пиши красиво».
«Не начислю тебе трудодней!» — сердился бухгалтер.
«Можешь не начислять, но вдова, которой я починил крышу, подводчик, который теперь без опасности едет по крепкому мосту, тракторист, которому отковал лемеха, уже начислили мне сердечную благодарность. А мне этого достаточно!» — улыбается кожежский чудо-мастер.
«Начислю, начислю, я пошутил», — сдается бухгалтер.
«Я понимаю, что ты пошутил, а не то отодрал бы тебя за уши. Ведь я не только Угурлы, могу быть и Залимом».
Неутомимым был этот человек. В Кожеже есть «Старый мост Угурлы», есть и «Новый мост Угурлы». Три родника бьют вокруг Кожежа — на кукурузном поле, на лугу, где покос, и на развилке дорог. Возле родников Угурлы посадил плодовые деревья, поставил скамейки. Отдохни, освежись, отведай плодов…
Воспоминания идут чередой. Морозным январем 1943 года Кожеж был освобожден. Каждое утро Угурлы идет из дома в дом. Кому-то подправит рамы, другому навесит дверь, третьему роет землянку. Он и нам помог восстановить разрушенный домик.
«Не горюйте, — говорил нам с дисой Угурлы. — Вон птахи, они каждый год новое гнездо вьют. И ничего. А ведь у них только крылья, а у нас — и руки, и крылья, и умная голова. Свободная родина окрыляет нас. Все осилим!..»
Какого мудрого и доброго человека лишились мы… Конечно, я пойду к Хаджет, чтобы выразить ей соболезнование. Но какие слова могут утешить достойную сподвижницу незабвенного Угурлы?.. Нет, таких слов. Нет!
Из-под большой черной шали глядят отрешенные, залитые горем глаза Хаджет. Молчит. Время от времени качает головой: «Все копчено». Потом закрывает обеими руками лицо и плачет.
Хаджет рассказывала:
— Слаб он был, еле дышал. Доктор строго-настрого наказал ему лежать, не поворачиваться, не вставать. «У тебя разрыв сердца», — сказал. А он… Он поднимался, когда его приходили проведать старики, кто постарше, чем он. Таким он был. Важно, не сколько лет живешь, важно, как живешь», — говорил Угурлы.
Попрощавшись с бабушкой Хаджет, я ушел.
На душе было пусто. Не хотелось никого видеть, и я направился к лесу и роднику Угурлы.
Лес на пустоши разросся, закудрявились пышные кроны. Вот и знакомый родник. Возле него стояли Леонид Петрович и Герандоко. Леонид Петрович внимательно рассматривал памятник — высокую стелу из розового туфа. Раньше здесь не было никакого памятника.
— Читай, мой кан! — сказал мне Леонид Петрович. — Какое оригинальное изречение.
На камне было высечено:
«Сделав доброе дело, выбрось память о нем в реку и начинай творить новое.
Угурлы Темроков».
И чуть ниже — другая строка:
«Тогда и тебя будут чтить, как Угурлы.
Кожежцы».
Я думал о человеке, который широко, размашисто прожил долгую жизнь, был опорой, надеждой для всех, кто нуждался в помощи и участии.
Угурлы не забудут. Угурлы будут помнить и почитать!
Приходилось ли вам видеть белоснежный лист плотной бумаги, приколотый к большому щиту, с надписью: «План застройки»? Думаю, да, потому что в наше время это не редкость. Так вот, если вы обратили внимание, в таком плане, как правило, улицы прямые и ровные. И конечно, архитектор-проектировщик с особым старанием расставил вдоль улиц нарядные домики, утопающие в зелени. Само собой разумеется, что домики эти выписаны особенно тщательно. И, рассматривая все это, вы думаете, как хорошо было бы пожить в таком райском уголке. Но если каждое утро вы все это видите не на схеме, а наяву?
Поэтому не удивляйтесь, что Леонид Петрович, выходя на улицу, всякий раз останавливался у ворот, откуда хорошо просматривается наше селение от края и до края. Вдыхая свежий воздух — а он у нас особенный, горный, — Леонид Петрович восхищенно оглядывался: одним концом улица упиралась в густой массив зеленого леса, за которым высились горы, поблескивая на солнце белоснежным панцирем; другой конец уходил в широкую степь кавказского предгорья.
Все здесь радовало Леонида Петровича. Голопузые ребятишки, весело полоскавшиеся в воде арыка, сердитые гусаки, воинственно оберегавшие гусят, важные индюшки с выводками, спокойно пасущиеся на зеленой траве-мураве, доставляли моему аталыку истинное наслаждение.
И на этот раз, сделав смотр Кожежу, Леонид Петрович пошел по пешеходной дорожке, насвистывая что-то веселое. Я следовал за ним. Аталык останавливался около ребятишек, затевал с ними разговоры и, похвалив будущих джигитов, продолжал свой путь.
Мы шли вдоль сельской улицы. Слева арык, по которому струится мутноватая вода. Справа ограды, а за ними палисадники — зеленая защита домиков от уличной пыли и шума. Ветки фруктовых деревьев в палисадниках, отягощенные плодами, низко спустились, словно желая расцеловать землю, которая кормит и поит их.
Леонид Петрович остановился. Он смотрел на вишневое дерево, усеянное множеством красных ягод среди темно-зеленых листьев.
Протянув руку через невысокую ограду, аталык осторожно привлек к себе тяжелую ветку, унизанную монистом вишен, и вдохнул ее едва уловимый аромат.
Яблоки, абрикосы, вишни, сливы, алыча, виноград — чего только не родит щедрая наша земля!
Ароматная кинза, подогретая лучами утреннего солнца, благоухала своим нежным пьянящим запахом. Помидоры и баклажаны, привязанные рогожным шпагатом к подпоркам, стояли устало, отягощенные зреющими плодами. А ниже, по земле, расстилался ковер ботвы с желтыми цветами и спрятавшимися в зелени молодыми пупырчатыми огурчиками.
Леонид Петрович заглядывал почти в каждый двор и палисадник.
— Вот тебе и «ады́гэ мýго, шýгра пáстара»! — воскликнул он. Потом, уже спокойнее, добавил: — Так и запишем, мой кан, что кабардинцы познали и полюбили овощи и фрукты. Разнообразная пища — великое дело.
Нам в лицо дул мягкий ветерок, несущий с собой запах тающего в горах снега. По небу неслись стайки белых облачков.
Леонид Петрович вдруг остановился и после некоторого раздумья спросил серьезно:
— Ну, будущий этнограф, что скажешь?
— Превосходное селение!
— Кан мой, запомни: восклицание не язык этнографа.
Я опешил.
— Да, да! Восклицательные знаки для поэтов, а не для этнографов.
И это говорил Леонид Петрович, человек, который умел удивляться, как ребенок, и увлекаться, как юноша!
— Ты меня не понял, — сказал Леонид Петрович. — Я думал, Ахмед, что ты скажешь: «Вот прекрасный объект для изучения! Теперь я возьмусь за него».
Мне казалось, что я достаточно хорошо знаю своих земляков и что незачем специально изучать родное селение «как объект». Я неопределенно пожал плечами.
— Нет, мой батенька. Кожеж ты знаешь как дилетант. Очень важно научиться видеть новое не только снаружи, но и изнутри, со всеми его противоречиями.
Слова Леонида Петровича не убедили меня. Если уж изучать новое, что внесла современная жизнь в быт и психологию людей, то делать это надо в общереспубликанском масштабе, охватив изучением Кабарду и Балкарию. Тратить время на один Кожеж… Я находил это неразумным и бесполезным не только для науки, но и для самого себя.
— А знаете ли вы, молодой человек, — начал Леонид Петрович, переходя на официальный тон и впервые так обращаясь ко мне, — что самые великие путешествия начинались с первого шага, что по одной лишь капле можно ощутить вкус воды?.. А теперь пора домой…
Мы сидели на скамейке под старой акацией в нашем дворике. Леонид Петрович говорил:
— Знаешь, Ахмед, у меня такое впечатление, что сегодняшний Кожеж — белое пятно в этнографии. Кто его изучал? Что мы о нем знаем? Вот я тут сделал кое-какие наметки, с чего, мне кажется, следует начинать. Думаю, что с этим согласился бы и Кургоко Батырович. Тридцать четыре года назад под этой же акацией мы сидели с ним и думали о прошлом Кожежа… — Немного помолчав, он продолжал: — Ты, Ахмед, научился рыться в книгах и архивах и по ним восстанавливать жизнь интересных людей прошлого. А теперь научись рассказывать о современных кабардинцах. Для начала можно заняться родным селением.
— Принимаю ваше предложение, Леонид Петрович.
— Я рад, очень рад, сынок, — растроганно сказал аталык, — что передаю тебе эстафету исследований именно здесь, откуда сам я сделал первый шаг в науку.
Леонид Петрович посмотрел на меня, достал из кармана блокнот и прочел «некоторые мысли», как он называл их. Эти мысли касались круга вопросов, которыми я должен заняться на первых порах.
Солнце, перевалив за полдень, обжигало нас. Тень старой ветвистой акации, словно играя с нами в прятки, перебежала на восточную сторону. Следуя за ней, пересели и мы. Теперь уже я быстро записывал в свою тетрадку темы, вопросы, отдельные мысли, стремясь не отстать от аталыка.
— Пиши с новой страницы и с красной строки, — сказал Леонид Петрович.
И в моей тетради появился заголовок: «План этнографического изучения селения Кожеж».
