На стене у парадных дверей каменного дома висела табличка: «Учительница музыки». Из открытого окна второго этажа порой доносились звуки рояля.

Каждое утро, по дороге в порт, я замедлял шаги возле этого дома, вслушивался то в бравурные, громкие, то в тихие и грустные звуки музыки. Как мне хотелось заняться музыкой, брать уроки! Но было как-то неловко. Там, наверно, учились дети или девушки, и вдруг появится этакий верзила в кожанке, с наганом на боку!.. Да и с временем было туговато. И всё же в один прекрасный день я решился; с бьющимся сердцем поднялся на второй этаж, позвонил.

Дверь открыла худощавая, скромно одетая пожилая женщина с пышными седыми волосами.

— Что вам угодно? — спросила она с лёгким грузинским акцентом.

— Я хотел видеть учительницу музыки…

— Это я. Заходите, пожалуйста, — пригласила она. Большая, скромно обставленная комната. Красивая девушка лет восемнадцати играла на рояле, а ещё четыре девушки сидели вокруг стола и, склонив головы, что-то старательно записывали в тетради.

— Чем могу служить? — Учительница с приветливым любопытством смотрела на меня.

— Мне… мне хотелось бы брать уроки! — Под взглядом девушек, переставших писать и смотревших на меня, я смешался, покраснел.

— Раньше вы занимались музыкой?

— Немного…

— И ноты знаете?

— Знаю!

— Может быть, вы сыграете нам что-нибудь? Ниночка, уступите место молодому человеку, — обратилась она к красивой девушке.

Я сел за рояль. Сердце бешено колотилось. Решил сыграть Шопена.

Взял первый аккорд и испугался: не пальцы, а деревяшки! Потом, как всегда, музыка увлекла меня, — стало легче, скованность прошла.

— Неплохо, совсем неплохо! — сказала учительница. Её чёрные глаза светились добротой, когда она смотрела на меня. — Я с удовольствием займусь вами!

Мы условились, что я буду ходить к ней два раза в неделю утром, перед работой. О плате не было сказано ни слова.

Под любопытными взглядами пяти девушек я неловко откланялся и не помню как выбрался из комнаты.

Давно не чувствовал я себя таким счастливым! «Буду заниматься музыкой, буду», — повторил я, чуть не танцуя. Эх, бросить бы всё, учиться по-настоящему! Да куда там!.. Пока об этом можно было только мечтать…

Пришёл к себе, и меня сразу вызвал Яблочко.

— Позвонил начхоз, велел зайти, — сказал он и почему-то улыбнулся.

— Чего вы улыбаетесь, Иван Мефодьевич? И зачем я понадобился начхозу?

— Значит, нужен, раз приглашает! — Яблочко поднялся, подошёл и положил тяжёлую жилистую руку мне на плечо. — Эх, Ванюша, Ванюша! Молод ты, брат, ещё, многого не понимаешь!.. У людей типа нашего начхоза собачий нюх — они всё чуют! Видать, на этот раз ветер подул в твою сторону, вот он и хочет угодить тебе. Сходи узнай, ничего не потеряешь!..

После затяжного дождя впервые за много дней выглянуло солнце, и всё вокруг: дома, улицы, деревья — всё казалось светлым, каким-то золотистым. В такой день грешно было сидеть в кабинете. Я пошёл по берегу.

У причалов покачивались баркасы, рыбачьи шаланды, моторные и парусные лодки. В зеленоватой воде плавало множество медуз. Дельфины, радуясь солнечному дню, затеяли свою обычную игру — высоко взлетали над водой, ныряли в вихре брызг, гонялись друг за другом. Я долго стоял у самого прибоя, «пёк блины» — швырял в море отполированные камни. Словом, вёл себя, как беззаботный мальчишка, для которого не было на свете ни контрреволюционеров, ни контрабандистов!

Потом пошёл к начхозу.

На этот раз он встретил меня весьма радушно.

— Что ж не заглянешь ко мне, Иван Егорыч? — начал он, усадив меня в кресло.

— Вроде надобности не было! — Я никак не мог понять его любезности.

— Разве обязательно по надобности? Можно и так, запросто. К тому же я перед тобой в долгу. Ты морскую форму просил? Просил!..

— Положим, просил не я, а товарищ Яблочко…

— Это всё равно! Неудобно такому работнику, как ты, имеющему дело с иностранными моряками, ходить в гимнастёрке да в сапогах. Ну, брат, я достал тебе такую форму — закачаешься! Довоенную, офицерскую! Добыл на складах морского ведомства. Пойдём, покажу. — Начхоз повёл меня в тёмный закоулок, битком набитый всяким барахлом.

Он достал брюки из тонкого чёрного сукна, такой же пиджак с позолоченными пуговицами, белую сорочку, галстук и чёрные шевровые ботинки. Роскошнее всего была капитанская фуражка с лакированным блестящим козырьком и морским гербом с маленькой красной звёздочкой посредине.

— Примеряй! Не бойся, всё по размеру! — сказал щедрый начхоз, стирая рукавом гимнастёрки пыль с козырька фуражки.

Я быстро нарядился в морскую форму и при тусклом свете лампочки посмотрел на себя в зеркало.

— Ну как? — Начхоз самодовольно ухмыльнулся.

— Спасибо, очень хорошо!

— То-то! Евлампий Фёдорович знает своё дело!.. Вот тебе ещё одну сорочку — для смены. Носи на здоровье! — Он быстро уложил снятую мною одежду в коробку. — Форму не снимай, так и иди!..

Было как-то неловко, но и до чего же здорово!.. Кто в молодости не мечтал пощеголять в морской форме!

Сотрудники комендатуры встретили меня восторженно. Все щупали мою новую одежду, примеряли капитанскую фуражку и в один голос утверждали, что новая форма очень мне к лицу. Особенно радовался Гугуша.

— Ва, кацо! Теперь ты действительно похож на настоящего капитана! — сказал он, пожимая мне руку. — Тебе бы командовать большим кораблём!

— Брось! Я и на пароходе-то никогда не плавал!..

Иван Мефодьевич тоже был доволен. Когда мы остались с ним одни, он похвалил начхоза:

— Евлампий хотя и сукин сын, но проныра, каких свет не видал! Дело своё знает. Смотри, как нарядил тебя!..

Жизнь моя постепенно входила в нормальную колею. Питались мы артельно — каждый день по очереди готовили обед. Это обходилось дешевле и, главное, было вкуснее и лучше, чем в столовой. Я поправился, вытянулся, повзрослел, отпустил длинные волосы. Бриться теперь мне приходилось через день. Заметил, что на улице на меня заглядываются девушки, и это тешило моё самолюбие. Да и в делах стал разбираться лучше. Меня считали опытным чекистом. Этой моей «славе» немало способствовал Яблочко: он на каждом шагу хвалил меня, ставил в пример другим.

Начал я читать политическую литературу, — этим я был обязан Нестерову: он оказался отличным руководителем политкружка. Главное, он сам глубоко верил в то, что говорил нам, своим слушателям. Занятия музыкой тоже наладились и доставляли мне много радости. Моя учительница, Нина Георгиевна Нинашвили, оказалась на редкость добрым и чутким человеком. Она предложила мне заходить к ней по вечерам, когда у меня выдавалось свободное время, — практиковаться на рояле. «Побольше практики», — повторяла она. Иногда мы вдвоём пили чай и подолгу беседовали. Она окончила Московскую консерваторию, встречалась со многими знаменитыми музыкантами, побывала в Италии.

Казалось, всё шло отлично. И вдруг случилась беда с нашим товарищем, и это тяжело подействовало на всех нас, работников комендатуры.

Однажды поздно вечером меня вызвал Яблочко и приказал сейчас же поехать к Гугуше, произвести у него обыск, а самого его арестовать.

— Что вы, Иван Мефодьевич! Что за шутки? — невольно вырвалось у меня.

— Какие, к чёрту, шутки, когда он, подлец, опозорил нас всех!

— Что же он сделал? — спросил я с замиранием сердца.

— Дней десять тому назад, по поручению старшего коменданта Чека, он произвёл обыск в доме одного бывшего грузинского князя. Нашёл кое-какие ценности, заактировал, но утаил одну безделушку — маленькую серебряную корзиночку с принадлежностями для вязания. На следующий день подарил эту проклятую корзиночку своей девушке. Она, дура, похвасталась подарком перед подружками. И — пошла писать губерния!.. Короче, это стало известно работникам секретно-оперативной части. Те поинтересовались — откуда у Гугуши такая вещь? Проверили, ну и добрались до истины. Говорят, когда председатель узнал об этом, он страшно рассердился, тут же приказал арестовать Гугушу и наказать его со всей строгостью. Вот тебе и весь сказ!..

Некоторое время мы оба молчали. Мне ли, пережившему нечто подобное, не понять всей серьёзности случившегося?..

— Иван Мефодьевич! Вы же сами сказали, что Гугуша, кроме той злосчастной безделушки, ничего не тронул. Зачем же производить у него обыск? — наконец спросил я.

— Мало ли что!.. — был короткий ответ.

Я не представлял себе, как это я появлюсь в доме, где бывал не раз на правах близкого друга, и произведу обыск. Как буду смотреть в глаза старухе матери Гугуши, — она принимала меня с таким радушием, не знала, куда посадить… Но спорить с Яблочко было бесполезно. Нужно было хоть немного смягчить его гнев.

— Всем известно, что Гугуша хороший парень, настоящий товарищ и преданный работник! Ну, ошибся человек, не казнить же его за это? Потом — мать, она старенькая, души не чает в единственном сыне… Явлюсь я туда с обыском, — старуха помрёт от горя…

— Что ты предлагаешь? — хмурясь, перебил меня Яблочко.

— Пошлём за Гугушей Васю, — пусть явится сюда. Поговорим с ним и, если нужно, здесь и арестуем.

— Ладно, пошли Васю! — Яблочко махнул рукой. — Но его, подлеца, придётся арестовать и доставить в Чека, ясно?

Возражать я не стал и, боясь, что он передумает, тут же приказал Васе отправиться за Гугушей.

Гугуша явился ко мне притихший, растерянный, — видимо, он догадывался, зачем его позвали.

— Сдавай оружие, — сказал я, не глядя на него.

Он молча расстегнул кобуру и положил револьвер на стол.

— Теперь садись и рассказывай всё без утайки!..

— Нехорошо получилось, ох как нехорошо!.. Тамару ты знаешь, — очень красивая, такая красивая, что слов не хватает передать… — Волнуясь, Гугуша коверкал русские слова больше, чем обычно. — Скоро год, как мы встретились, — за такой время ничего не подарил ей, даже маленькой иголочка!.. Хотел, понимаешь, очень хотел, но у меня ничего не было. Обычай есть: когда любишь девушку, нужно подарить. А тут в доме старого князя вязальный инструмент видел — маленький, хороший. Думаю, зачем такой инструмент старой карге — жене князя? Положил в карман и подарил Тамаре.

— Больше ничего не тронул?

Гугуша вскочил на ноги, глаза его блеснули.

— Зачем такой кислий вопрос задал? Что я — бандит?

— Ну ладно, слушай! Поступил ты скверно, об этом говорить нечего. Я должен арестовать тебя. В Чека у следователя расскажи всю правду. И что бы ни решила коллегия, принимай как мужчина. В жизни всякое бывает: меня самого чуть не расстреляли из-за пары сапог!..

— Ваня, прошу как друга, как брата, — скажи маме и Тамаре, что меня послали в командировку! — У него дрожали губы.

До боли в сердце мне было жаль Гугушу, и я обещал выполнить его просьбу.

В последующие дни мы были заняты разработкой плана важной операции. Но всё же я выбрал минутку забежать в Чека — отнёс Гугуше передачу: табак, буханку хлеба, брынзу, фунт сахара.

На мой вопрос, что его ожидает, старший комендант ответил неопределённо:

— Нашкодил парень… Дело-то ясное, но ведётся следствие. Должно быть, его будет судить коллегия…

Операция, о которой я упомянул, была сложная и опасная. К нашим берегам часто наведывался на моторной лодке «Юлдыз» контрабандист капитан Исмаил. Команда моторки была подобрана из отъявленных головорезов, готовых на всё ради наживы и лёгкой жизни. Они дважды оказывали вооружённое сопротивление пограничникам и уходили в нейтральные воды. Капитан Исмаил ни разу не попадался, хотя все спекулянты города торговали его товаром. Он ухитрялся выгружать контрабанду в укромном месте, а в порту появлялся с разрешённым грузом. В течение двух-трёх недель команда «Юлдыза» кутила, дебоширила в духанах и, распродав товар, снималась с якоря, чтобы через некоторое время снова появиться.

Стало известно, что в ближайшие дни капитан Исмаил пожалует к нам. Знали мы и место выгрузки контрабанды. Яблочко получил приказ во что бы то ни стало поймать капитана Исмаила с поличным, и у нас в порту закипела подготовительная работа. Кроме детальной разработки плана операции, мы установили связь с пограничниками.

Приближалась осень, погода испортилась. Серые облака нависли над морем, дожди не переставая шли днём и ночью, видимость ограничивалась десятью — пятнадцатью метрами. Самое подходящее время для контрабандистов!

В течение четырёх ночей мы дежурили у пустынного скалистого берега. Отчаянно мёрзли, мокли, что называется, до нитки — и никакого толку! Проклятая моторная лодка не показывалась. Возвращались на рассвете, усталые, злые. Боялись, что и на этот раз Исмаилу удастся перехитрить нас. Спали урывками, — дела в порту шли своим чередом и тоже требовали внимания.

На пятую ночь погода стала совсем невыносимой. Завеса дождя заслонила всё — море, скалы. В двух шагах не видно ни зги. Мутные ручьи, сливаясь, образовывали на наших глазах целые реки, уносили в море доски, стволы деревьев, большие камни.

Сырость пронизывала тело. Мы прятались под скалами, сидели молча, дрожа от сырости и холода. Время тянулось медленно, — казалось, никогда не наступит рассвет.

В полночь послышался плеск вёсел. Показались смутные очертания судна. На моторке огней не зажигали.

Яблочко дал команду приготовиться. Каждый из нас бесшумно занял своё место.

На берегу, под скалой, отчётливо слышались гортанные голоса. Началась выгрузка контрабанды.

Пограничник, дежуривший с нами, побежал предупредить заставу, чтобы они задержали отход моторной лодки с моря. А мы ждали, пока команда выгрузит на берег весь товар.

— Кажется, пора! — сказал сидевший рядом со мной Яблочко и, поднявшись во весь рост, крикнул: — Капитан Исмаил, вы окружены! Сопротивление бесполезно. Сдавайтесь!

В ответ раздались выстрелы.

Яблочко спрятался за скалой и громко, чтобы слышали внизу, приказал:

— Пали, ребята, по контрабандистам без разбору! Пусть пеняют на себя…

Завязалась перестрелка. Одни контрабандисты пытались задержать нас огнём. Другие перетаскивали тюки обратно в моторку.

Большинство наших людей, во главе с Иваном Мефодьевичем, ползком спустились вниз, продолжая стрелять на ходу. Послышались крики раненых. Капитан Исмаил, убедившись, что товар не спасти, торопил своих подручных поскорее перебраться на лодку.

По приказу Яблочко я и двое сотрудников остались на скале — обезопасить тыл. Мы понимали: у Исмаила есть в городе сообщники и они должны приехать за товаром. Однако никто не показывался: должно быть, испугались выстрелов.

На море показались огоньки, это приближался наш сторожевой катер. Рассекая полосы дождя, заиграл яркий свет, то вспыхивая, то снова угасая. Хоть я и не знал азбуки морских сигналов, но догадался, что с катера предлагают контрабандистам сдаться.

Темнота мешала мне видеть, что происходило внизу. Блеснул огонь, раздались два пушечных выстрела. В ответ что-то просигналили с моторной лодки — и всё стихло.

На катере зажгли прожектор, и я увидел, как контрабандисты один за другим прыгают на берег. Капитан Исмаил настаивал через своего переводчика, чтобы им разрешили перетащить на лодку товар. Яблочко возражал.

— Знаем мы эти фокусы! — сказал он. — В порту вы подымете хай и будете доказывать, что на вас напали в открытом море!.. Нет, уважаемый капитан Исмаил, ничего не выйдет! Погуляли вдоволь, и хватит. Парадом командую я, а вы соблаговолите подчиняться!..

Более пятидесяти тюков и ящиков, беспорядочно разбросанных на мокром песке, оставили под охраной пограничников. Контрабандистов выстроили и повели в город. Всю дорогу Исмаил что-то бормотал, — наверное, проклинал свою судьбу, да и нас в придачу.

Наутро ящики и тюки привезли и сдали в таможню, моторную лодку привели в порт на буксире.

Председатель Чека объявил благодарность всем участникам операции.

Пришло письмо от Шурочки, она обещала скоро приехать.

Не знаю почему, но на этот раз её письмо как-то особенно взволновало меня.

Я был очень одинок. После смерти мамы у меня не осталось на всём белом свете ни одного близкого человека. Этим я и старался объяснить своё нетерпение поскорее увидеть Шурочку. Но, конечно, я обманывал самого себя. Не скучал же я так сильно по другим друзьям, даже по самым близким, как, скажем, Костя!..

В доме учительницы музыки я иногда встречал девушек. Одна из них, Мария, нравилась мне. Она была красива. Глядя на неё, я начинал понимать, почему восточные поэты часто сравнивали девушку с чинарой. Высокая, тоненькая, лёгкая, Мария и впрямь напоминала молодую стройную чинару. Волосы у неё были светлые, золотистые, а глаза, длинные ресницы и брови — чёрные. Лёгкий румянец на загорелых щеках придавал ей особое очарование.

Когда мы оставались одни, Мария охотно и непринуждённо разговаривала со мной, шутила, смеялась. Но стоило появиться кому-нибудь из её подруг, как она замыкалась, нехотя отвечала на мои вопросы.

Как-то я встретил её на улице, хотел заговорить с ней, но она холодно кивнула мне головой и ускорила шаги. Озадаченный этим, я спросил у Нины Георгиевны, почему Мария избегает меня при людях.

Старая учительница некоторое время молчала, как бы подыскивая ответ.

— Не знаю, поймёте ли вы правильно… Вы — русский, к тому же из совсем другой среды. Да, да, не удивляйтесь и не качайте головой! К сожалению, некоторые уродливые национальные традиции очень живучи. Родители Марии хорошие, образованные люди, но они в плену устарелых традиций и ни за что не согласятся, чтобы их дочь встречалась с русским парнем.

— А если молодые люди полюбят друг друга?

— Бывали и такие случаи. Правда, редко, но бывали… Обычно это кончалось печально. Родители проклинали свою дочь, отрекались от неё…

— Как всё это дико! — невольно вырвалось у меня. — Нечто подобное случилось с моей матерью, и она очень страдала… Я ещё могу понять, когда люди делятся по классовому признаку, но по национальности — это кажется мне диким! Неужели этому никогда не придёт конец?

— Придёт, конечно! Но для этого нужно немало времени… Мария очень нравится вам? — спросила она вдруг.

— Не знаю… Она добрая, хорошая девушка. Хотелось бы узнать её поближе…

— Понимаю… Скажу вам по секрету, что мне никогда не нравились люди, отступающие перед трудностями! — неожиданно добавила она.

Следствие по делу Гугуши закончилось. Коллегия Чека приговорила нашего товарища к трём годам тюремного заключения. Три года за безделушку стоимостью в три рубля!..

Дня два я ходил сам не свой — всё думал о судьбе Гугуши. И как объяснить старой матери причину исчезновения её сына?.. Что-то нужно было предпринять для спасения парня, но что? Пошёл за советом к Яблочко.

— Вообще-то немножко переборщили, — сказал он. — Впрочем, подошли так строго, чтобы другим неповадно было. Да ведь дело не в сроке, а в самом факте осуждения. Посидит он с полгода — и выпустят, пятно же останется на всю жизнь… Недаром в народе говорят: «Береги честь смолоду».

— Иван Мефодьевич, а если нам поручиться за Гугушу? — предложил я.

— Не знаю… Не знаю, — проворчал он и закурил.

— Мой бывший начальник, Модест Иванович, часто повторял, что мы работаем в органах не только для того, чтобы карать. И он был прав. Неужели такой коллектив, как наш, не сумеет воспитать одного парня, к тому же парня хорошего? Гугуша ведь не враг, не пропащий человек. Опять же — подумайте о его матери, что будет с нею?

— Слушай, Иван, ты чудной какой-то, ей-богу! Зачем агитируешь, зачем бьёшь на жалость? Кто я, по-твоему, председатель Чека, чтобы отменить решение коллегии, или председатель ВЦИК Калинин?

— Рассуждая так, можно от всего отмахнуться!.. Я же знаю, вы сами хотите помочь Гугуше. Пойдёмте к председателю, поговорим с ним, — авось поймёт. В конце концов Гугуша работал с нами, и мы в ответе за него!

— А если не захочет слушать? — Яблочко начал сдаваться.

— Захочет! У нас же есть язык, — объясним!

— Ладно уж, пошли…

Председателем Чека в то время работал у нас старый большевик Цинбадзе. Человек строгий, крутого нрава, он прошёл большую школу революционной борьбы и конспиративной работы, сидел в тюрьмах, не раз совершал побеги из ссылки. Рассказывали, что он подверг домашнему аресту собственную жену за то, что она приняла от какого-то земляка курицу в подарок.

Сразу, по-видимому, догадавшись, о чём пойдёт речь, он принял меня и Яблочко холодно.

— Слушаю, — коротко сказал он, даже не предложив сесть.

— Мы пришли просить вас за одного нашего сотрудника, — начал было Яблочко, но, поймав на себе суровый взгляд Цинбадзе, осёкся и замолчал.

— Лучше бы вы смотрели, чтобы ваши сотрудники не совершали преступлений! — Цинбадзе сердито переставил пресс-папье.

— Мы понимаем, что поступок Гугуши не имеет оправдания, — сказал я. — Но, учитывая его безукоризненную работу и молодость, решили просить вас, товарищ Цинбадзе, разрешить нам взять парня на поруки. Работники комендатуры порта сумеют воспитать Гугушу!.. А так он погибнет…

Председатель не перебивал меня и, кажется, внимательно слушал.

— Любопытно!.. Выходит, вы решили организовать у себя в порту школу по перевоспитанию молодых преступников! — сказал он с чуть заметной усмешкой.

— Нет, мы просто будем примером и советом удерживать его от необдуманных поступков. А он, в свою очередь, постоянно будет чувствовать ответственность перед поручившимися за него товарищами. Я не считаю Гугушу неисправимым преступником. Конечно, пример плохой, но…

— Что «но»? Договаривай!

— Скажу! Парень влюбился в девушку… И то, что он сделал, скорее неразумный душевный порыв, чем преступление! Не взял же он ничего более ценного, — взял грошовую безделушку…

— Смотри, пожалуйста, какими словами он оперирует: «любовь, душевный порыв»!.. Этак можно всё оправдать! — Цинбадзе некоторое время молчал, внимательно глядя на меня. — Впрочем, в твоих словах есть какая-то логика… Садитесь! Сейчас позовём сюда товарища Лордкипанидзе.

Он позвонил своему заместителю и попросил его зайти.

— Эти орлы пришли ходатайствовать за того парня, который стащил вязальные принадлежности в княжеском доме! — начал Цинбадзе, когда в кабинет к нему вошёл Лордкипанидзе. — Хотят взять его на поруки. Что ты скажешь на это?.. Во всём этом деле есть одна правильная мысль: парень будет чувствовать ответственность перед своими товарищами и, надо полагать, исправится.

— За одного битого двух небитых дают, — согласился Лордкипанидзе. — После этого урока Гугуша скорее руку себе отрубит, чем сделает новую глупость.

У меня отлегло от души — дело шло на лад!..

— А что, в самом деле, Алексей, если приговор считать условным и выдать парня на поруки работникам комендатуры? — спросил Цинбадзе. — Ну, а если не справятся с ним, вдвойне с них взыщем!

— Согласен! — сказал Лордкипанидзе.

— Большое вам спасибо! Мы уж постараемся! — Я не хотел скрывать радость. — Можно взять Гугушу с собой?

— Видал, какой прыткий? Нет, вы сперва соберите всех сотрудников, вынесите постановление, пришлите его нам, — тогда мы пересмотрим решение.

— Хорошо! Сегодня же пришлём вам постановление общего собрания! — Считая разговор законченным, мы поднялись, но Лордкипанидзе задержал нас.

— У меня тоже есть одно дело к вам, — сказал он и спросил: — Силин, ты когда-нибудь бывал в Красных казармах?

— Нет! Слыхать слыхал, но бывать не пришлось…

— В казармах человек четыреста армянских беженцев — женщины, дети, старики. Они, спасаясь от турецкой резни, ещё в тысяча девятьсот девятнадцатом году бежали из Карса, Ардагана и застряли здесь, а сейчас форменным образом голодают. Началась эпидемия тифа… Нужно этих несчастных во что бы то ни стало спасти. У нас пока нет никаких средств. Москва обещала помочь, но только месяца через полтора. Что, если эту задачу возложить на вас?

Мы с Иваном Мефодьевичем переглянулись и одновременно пожали плечами, не понимая, чем мы можем помочь голодающим беженцам.

— Не дошло? — спросил Цинбадзе.

— Нет…

— Сейчас объясню. Вы постоянно имеете дело с импортёрами, спекулянтами, валютчиками, знаете их всех наперечёт, так? Соберите всю эту компанию, потолкуйте. Вежливенько нажмите на них, — пусть раскошелятся малость и помогут голодным людям, хотя бы во имя спасения своих чёрных душ! Чего-чего, а грехов у них хоть отбавляй! Надеюсь, теперь поняли?

— Более или менее, — нерешительно ответил Яблочко. — Понять, конечно, поняли, но ведь скряги они, за копейку чёрту душу отдадут! Могут и отказаться…

— А вы сделайте так, чтобы не отказались! Речь идёт о спасении четырёхсот человек. Кому, как не нам, чекистам, позаботиться о них? — сказал Цинбадзе.

— Сделаем всё, что в наших силах! — Яблочко поднялся. Встал и я…

На улице, прежде чем заговорить, Яблочко долго молчал. Видно, задание пришлось ему не по душе…

— Что молчишь? — наконец закричал он на меня.

— Думаю, — ответил я.

— «Думаю, думаю»! — передразнил Яблочко. — Твоими думами голодных не накормишь… Чёрт те что получается! На четвёртом году революции идти кланяться всякой сволочи: так, мол, и так, выручайте, пожалуйста… Да мне легче десять суток на вахте простоять в штормовую погоду!..

— Едва ли после этого голодные почувствовали бы себя сытыми!

— Чем зубы скалить, лучше скажи, с чего начать?

— По-моему, прежде всего надо сагитировать хотя бы несколько денежных тузов, пользующихся влиянием на чёрном рынке, и действовать через них.

— Я тоже так считаю!.. Но знаешь, начальство за дорогую цену отдало нам Гугушу! Такую тяжесть взвалили…

— Гугуша тут ни при чём… Иван Мефодьевич, возьмём извозчика и поедем в Красные казармы. Посмотрим, что там творится…

— Поехали! — согласился Яблочко.

На окраине города высились мрачные стены казарм, выложенные из красного, потемневшего от времени кирпича. Отсюда, наверно, и название — Красные. Дорога к воротам превратилась в болото, и мы с трудом пробрались в обширный грязный двор, где в куче мусора копошились босые, исхудавшие детишки в лохмотьях.

Вошли в первые попавшиеся двери, и то, что предстало перед нашими глазами, было ужасно.

В огромном, сыром и грязном помещении, прямо на каменном полу, ютилось десятка два семей. По углам, укрытые тряпьём, стонали больные. На руках высохших, как мумии, желтолицых женщин плакали грудные дети. И этот негромкий, безнадёжный, жалобный плач немыслимо было слушать — он терзал сердце…

Обитатели казарм окружили нас.

— Неужели Советская власть допустит, чтобы люди сгнили здесь заживо? — спросила плоскогрудая женщина, возраст которой трудно было определить. Судя по глазам, она была молодой, но измождённое, всё в морщинах лицо и космы седеющих волос превращали её в старуху.

— Больных увезите, больных! — визгливо кричала из своего угла седая старуха, протягивая к нам руки.

— Спасите детей!.. Смотрите, на кого он похож! — мать с лихорадочно блестевшими от голода глазами показала нам своего ребёнка — в жалком тряпье копошился маленький скелетик, обтянутый бледной кожей.

— Хватит! — громко крикнул Яблочко. Он был очень бледен. — Честью клянусь, мы поможем вам! И больных заберём, и детей накормим! — Он повернулся и быстро вышел. Никогда ещё я не видел его таким взволнованным.

Молча обошёл он все казармы, — везде та же картина. И только когда мы уже подъезжали к порту, он негромко сказал мне:

— Одно дело слышать, и совсем другое — видеть своими глазами… Цинбадзе прав: для спасения этих несчастных все средства хороши! Я готов идти на поклон не только к паршивым спекулянтам, а к самому чёрту-дьяволу!..

В тот же вечер в отдельном кабинете ресторана «Италия», за двумя бутылками вина, мы вели дипломатические переговоры с тремя воротилами чёрного рынка: со старым нашим знакомым Графом, невероятно толстым импортёром Неврузом, национальность которого никто не мог определить, и известным валютчиком и игроком в рулетку Чернышёвым.

Иван Мефодьевич сделал несколько глотков вина, откашлялся и, не глядя на своих слушателей, произнёс довольно длинную речь о необходимости сострадания к ближним своим.

— Все мы смертны, — философствовал он, — и на тот свет ни черта с собой не унесёшь!.. Всё — слава, богатство, красота, молодость — исчезнет как дым. И только добрые дела человека в памяти потомства…

Граф слушал с чуть приметной насмешливой улыбкой, флегматичный Невруз катал хлебные шарики, а Чернышёв откровенно зевал от скуки.

— Мы с Силиным были сегодня в Красных казармах. И то, что увидели там, не поддаётся описанию! — продолжал Яблочко. — Дети превратились в живые скелеты, женщины высохли — одни кости да кожа. О стариках и старухах говорить нечего — мрут как мухи. Ко всем их бедам прибавился ещё тиф… Мы и подумали, неужели нельзя спасти этих несчастных? — Он стукнул по столу кулаком так, что звякнули стаканы, и тяжёлым взглядом обвёл собравшихся.

Некоторое время все молчали.

— Правильно, нужно, чтобы местные власти оказали им немедленную помощь! Иначе эпидемия тифа распространится на весь город, — сказал Чернышёв.

— Можно собрать пожертвования тоже! — вставил Невруз.

Мы с Яблочко переглянулись.

— Нет, такими полумерами не обойдёшься! — Иван Мефодьевич ещё раз внимательно посмотрел на сидящих за столом и решил раскрыть карты. — Вот что, господа хорошие! Вы пользуетесь большим влиянием среди торговцев, и мы обращаемся к вам с просьбой, — да, чёрт возьми, с просьбой! — подчеркнул он: — Используйте ваше влияние, сагитируйте денежных людей города, — пусть раскошелятся малость ради такого благого дела, с таким расчётом, чтобы хватило месяца на два! Потом уж мы сами позаботимся о беженцах…

Наступило тягостное молчание. Чтобы как-нибудь нарушить его, Граф подозвал официанта и заказал ещё вина, хотя на столе стояли недопитые бутылки.

— Мы с Иваном Мефодьевичем надеялись, — сказал я, — что вы возьмёте на себя инициативу в деле спасения голодающих. Было бы хорошо хоть примерно подсчитать, что потребуется для этого. Если разрешите, подумаем вместе: в день два раза горячая пища, хлеб, ну, скажем, по четыреста граммов на человека, кое-какая одежда, обувь… Окна в казармах нужно забить хотя бы фанерой, нужно поставить железные печи. И прежде всего нужно свести обитателей казарм в баню, хорошенько продезинфицировать одежду и помещение. Заботу об этом мы возьмём на себя: договоримся, чтобы бани дня два обслуживали только жителей казарм. Дезинфекционные камеры тоже пригоним и, конечно, предоставим несколько походных кухонь, не говоря уже о том, что разместим больных в больнице…

— Только и всего? — воскликнул Чернышёв.

— Что же ещё? — спросил я.

— Допустим на минуту, что необходимые средства будут собраны, — сказал Чернышёв. — Мне просто непонятно — кто, по-вашему, будет заготовлять продукты, готовить пищу и, наконец, выдавать её?

— Мне трудно давать советы, — ответил я, — но если вы спросите моё скромное мнение, то я, с вашего разрешения, кое-что скажу… Я на вашем месте собрал бы всех нужных людей и, разъяснив им задачу, избрал бы инициативную тройку — председателя, казначея и секретаря. Эта тройка и должна руководить всей практической работой. Может быть, придётся нанять завхоза, счетовода и поваров… Впрочем, в этих делах вы куда лучше разбираетесь, чем мы с Иваном Мефодьевичем. К слову сказать, можно привлечь на общественных началах и обитателей казарм.

— Знаете, что я вам скажу, друзья? — заговорил Граф. — Мне лично эта идея нравится! Если захотим, то с божьей помощью и деньги соберём, и голодных накормим!.. Пусть Советская власть не думает, что мы, дельцы, ни на что больше не способны, кроме как делать деньги!.. Иван Мефодьевич, товарищ Силин, я ставлю перед вами одно единственное условие: предоставьте нам полную свободу и не вмешивайтесь в наши дела!

— Согласны! — не сговариваясь, в один голос ответили мы.

— Порядок! — оживился Граф. — Завтра же соберём всю биржу, — пусть благородные деловые люди пошарят в кошельках, а их добрые жёны и прелестные дочки покопаются в гардеробах… У первых найдутся гроши, у вторых ненужное барахло — всё пригодится. Людей тоже найдём, не беспокойтесь. Граф трепаться не любит, сказано — сделано. А теперь ша — об этом больше ни слова! Давайте выпьем!..

У этого афериста оказались незаурядные организаторские способности. Я присутствовал на собрании дельцов и до сих пор не могу без улыбки вспоминать его горячую речь — удивительную смесь высокопарных фраз и блатных словечек.

«…Мы уже сделали выкладки, и сейчас наш достопочтенный друг Чернышёв, которого я рекомендую избрать казначеем, прочитает, сколько с кого следует. Извиняюсь, если кто вздумает мухлевать, то могут произойти огорчительные недоразумения, и тогда, как поётся в одной известной песне, ему не поможет ни бог, ни царь и не герой. Это говорю вам я — небезызвестный Яков Граф…»

На этом собрании он единогласно был избран председателем инициативной группы, а Чернышёв казначеем. Секретаря не избрали. По этому поводу Граф изрёк глубокомысленно: «Граждане, кто-кто, а вы знаете: когда в деле больше двух компаньонов, начинается шухер. Мы с Чернышёвым и так справимся!..» И все согласились с этим его доводом…

Работа закипела. В одной секции специально арендованного Чернышёвым склада росли груды поношенной одежды и обуви, в другой кладовщик аккуратно складывал мешки с мукой, крупой, сахаром, ящики со сгущённым молоком.

Ивану Мефодьевичу с превеликим трудом удалось разместить больных в городские больницы, а я, при содействии нашего всемогущего начхоза, достал у военного комиссара походные кухни и дезинфекционные камеры.

Пока жители казармы мылись в бане, специальная команда дезинфицировала помещение, забивала окна, устанавливала железные печки-буржуйки. После бани всем нуждающимся выдавали одежду, обувь.

По строгому графику, два раза в день, в восемь утра и в пять часов вечера, во двор казарм въезжали походные кухни с дымящейся похлёбкой и тележки с хлебом. Детям сверх того выдавали ещё по кружке сладкого кофе.

Женщины, обитательницы казарм, принимали, живейшее участие во всём — помогали поварам раздавать еду, резали хлеб, мыли посуду.

Граф частенько приезжал в казармы и вёл себя как полновластный хозяин — вникал во все мелочи, давал распоряжения, а иногда и покрикивал. По всему видно было, что ему нравилась роль «попечителя».

Как-то мы встретились с ним во дворе, при раздаче еды.

— Ну что скажете, уважаемый товарищ Силин, на Графа можно положиться? — самодовольно спросил он.

— Без сомнения! — ответил я и, чтобы сделать ему приятное, добавил: — Вы с вашими способностями не с такими бы ещё делами справились…

— А что вы себе думаете? Иди я в революции за большевиками, большим комиссаром стал бы!.. Мой кореш, Гриша Бык, — он теперь начальник одесской милиции, — говорил: «Яша, не будь дураком. Подумай сам, кто мы? Так себе, ирония судьбы, пыль на сапоге последнего урядника. Теперь захоти — и можешь стать всем…» Не слова, а чистое золото! Не послушался… Характер такой — люблю шикарную жизнь, баб люблю. Мой принцип: решил заводить кралю, заводи такую, чтобы все завидовали! Обедать — так в лучшем ресторане. Не можешь — сиди у себя в конуре, грызи корку сухого хлеба…

Однажды Яблочко втолкнул ко мне в кабинет двух верзил — грузчиков. Они были в традиционных парусиновых шароварах, в широченных блузах из мешковины, доходящих до колен.

— Полюбуйся на них! Рабочими называются, а сами бандиты чистейшей пробы, — сказал Яблочко. Он был очень расстроен.

— Полегче, начальник, говори, да не заговаривайся! — огрызнулся один из грузчиков с опухшим лицом завзятого пьяницы. — Ты не имеешь никакого права оскорблять красного кавалериста! Я два года с Будённым беляков бил. Перекоп брал, понял?

— А теперь решил воровством заниматься? Нечего сказать, подходящее занятие для будённовца! — Яблочко подошёл к нему, поднял блузу и показал мне длинный мешочек, набитый сахарным песком.

— Ну взял, не отрицаю… Тебе что, буржуйского добра жалко?

— Вот направлю в особую тройку — будешь знать, чего жалко, чего не жалко!.. Совсем распустились — из каждого мешка крадёте килограмм, а то и два. Пьянствуете, хулиганите, Советскую власть позорите!

— Испугал!.. Плевали мы на ваши тройки! — и, сказав так, второй грузчик плюнул на пол.

— Ну, погоди!.. Попляшешь ты у меня! — Яблочко вызвал дежурного и приказал арестовать грузчиков.

Когда их увели, Яблочко рассказал мне:

— Иду и вижу: за забором, недалеко от проходной, собралась толпа скупщиков. Сразу смекнул, в чём дело: сегодня разгружают греческий пароход, — значит, братва опять примется за своё!.. Так и есть, — не прошло и десяти минут, как пятеро грузчиков вышли из порта и прямо к скупщикам — продавать сахарный песок. Я — за ними. Трое убежали, этих удалось задержать. Нет, пока мы не очистим порт от ворюг, порядка не будет!

По городу давно уже ходили слухи о безобразиях, творимых портовыми грузчиками. Мы тоже знали о них немало. Нам было известно, что среди грузчиков попадались бывшие анархисты, махновцы и даже участники кронштадтского восстания. Прикрываясь почётным в нашей стране званием рабочего, они занимались воровством, пьянствовали, устраивали дебоши. Эти подонки проявляли много изобретательности: изготовляли из жести трубочки с острым концом, с помощью которых при переноске сыпучих грузов заполняли свои мешочки, спрятанные под блузами. «Нечаянно» разбивали ящики, уронив их на пол, — таскали банки со сгущённым молоком и консервы. Всё это ловко пряталось и тут же продавалось спекулянтам.

Совсем недавно грузчики устроили грандиозную драку с матросами турецкого парохода. В ней участвовало с обеих сторон более шестидесяти человек и победителями вышли грузчики. Трёх матросов, получивших тяжёлые увечья, пришлось отправить в больницу, ещё несколько человек отлёживалось в пароходном лазарете.

В тот же день турецкий консул посетил местный ревком и выразил резкий протест против бесчинства портовых рабочих, а капитан парохода потребовал от начальника порта возмещения убытков. В другой раз грузчики отказались разгружать иностранный пароход по той лишь причине, что весь груз был в тюках и украсть что-либо было невозможно. Иногда мы задерживали одного-другого вора или хулигана, судили их, но это ничего не меняло.

Пока мы обсуждали, как поступить с двумя задержанными грузчиками, случилось нечто совсем уж нетерпимое. Один за другим прогремели два выстрела. Мы кинулись к проходной будке. На земле лежал часовой, а человек пятьдесят грузчиков неторопливо удалялись, шагая по причалу.

Часового подняли, перевязали рану. Когда он пришёл в себя, выяснили следующее: толпа полупьяных грузчиков с криками и руганью направлялась к нам в комендатуру, с явной целью выручить своих дружков. Часовой дал два предупредительных выстрела. В тот же момент на него посыпался град камней. Он упал — это отрезвило хулиганов, и они отступили.

Терпеть больше было нельзя. Дикая выходка хулиганов приобретала политический оттенок. Она была на руку некоторым иностранцам, которые не замедлили бы сочинить всякие небылицы «о крупных волнениях в советском порту», «о кровавых столкновениях между бастующими рабочими и вооружённой охраной». Это часто делалось в то время, как делается и до сих пор. Нужны были срочные меры.

Мы отправились в Чека и рассказали о случившемся. Цинбадзе пришёл в ярость. Он стучал кулаком по столу и требовал немедленно положить конец безобразиям. Возмутился и Лордкипанидзе, сторонник мягких мер, считавший в своё время неудобным производить массовые аресты «хотя и разложившихся, но всё же рабочих»…

Решено было арестовать зачинщиков и главарей воровской шайки. Операция была закончена к утру, мы арестовали сорок три человека. Следствие выявило много новых фактов, о которых мы даже не подозревали. Некоторые из «грузчиков», завербованные иностранными разведками, передавали шпионские материалы через специальных лиц из команд иностранных пароходов.

Семеро главарей были приговорены к расстрелу за саботаж и подрыв экономической политики Советской власти. Приговор был опубликован во всех газетах.

Горком партии направил для работы в порту тридцать коммунистов и комсомольцев.

Зима вступила в свои права. Дни стояли серые, ненастные. По утрам над морем стлался густой туман. Дул холодный ветер. День и ночь не переставая лил дождь. И на душе было тоскливо, — как никогда, я ощущал своё одиночество. Хотелось тепла, уюта, душевного сочувствия, что хоть немного скрасило бы однообразные дни, заполненные тяжёлой работой… Иногда я уходил на пустынный берег моря, садился на скалы, следя за полётом чаек… «В чём счастье?» — думал я. То, что мы, как говорил мой отец, перевернули мир вверх дном, — разве это не величайшее счастье? Я прекрасно понимал это, но на душе всё равно было тоскливо…

Единственным моим утешением были книги и музыка. Читал я много, жадно, до одури, а в положенные дни ходил на уроки музыки. На скорую руку повторял гаммы, потом играл для себя всё, что вздумается. Добрейшая Нина Георгиевна, кутаясь в шаль, садилась в кресло и слушала…

Однажды, придя на урок, я застал Марию. Давно уж я не видел её. Увлёкшись игрой, она не заметила моего прихода. Я стоял за её спиной и смотрел, как длинные, тонкие пальцы девушки бегали по клавишам. Мария тонко чувствовала музыку. Она кончила играть, повернула голову и, увидев меня, смутилась.

— Играйте, не буду вам мешать! — сказал я и отошёл в сторону.

Мария молчала, опустив руки на колени. Тогда я спросил:

— Почему вы избегаете меня?

— Я не избегаю… Увидят меня с вами — пойдут ненужные разговоры…

— Не понимаю! Неужели в наше время человек может быть рабом устарелых взглядов?

— Может быть, вы и правы… Но что поделаешь, не все ведь понимают это… Мне, например, очень хотелось бы поехать в Москву, поступить в консерваторию, стать пианисткой…

— За чем же остановка?

— Во-первых, говорят, там очень голодно… Впрочем, главное не в этом. Мои родители ни за что не согласятся отпустить меня…

Пришла Нина Георгиевна, и разговор оборвался. Старая учительница сияла.

— Я прямо из театра! — Капельки дождя, как жемчужины, блестели в её седых волосах. — Сегодня у меня большая радость!

— Что ж случилось, Нина Георгиевна? — спросил я.

— Вызвали в театр и предложили работать концертмейстером. С завтрашнего дня приступаю…

— А как же мы? — спросила Мария.

— Самых способных не оставлю. Их наберётся человека четыре-пять, не больше. С остальными придётся распрощаться, — стара стала, сил на всё не хватит!

— Кто же они, эти счастливцы? — спросила Мария и даже слегка побледнела от волнения.

Старая учительница подумала, прежде чем ответить.

— Ну, скажем, ты, Иван, Сусанна Кантария и Тамара Гобиашвили, — сказала она и попросила: — Достань, пожалуйста, чашки, накрой на стол. Будем пить чай…

За чаем Нина Георгиевна предалась воспоминаниям. Она рассказала нам, как после её первого публичного концерта знакомые и даже родня отвернулась от неё, считая неприличным для девушки из хорошей семьи, да ещё грузинки, выступать на сцене. Кумушки сочиняли о ней всякие сплетни, а богатые купцы наперебой приглашали в ресторан.

— Тяжело было… Даже вспоминать не хочется! — вздохнула она. — Актрис считали чуть ли не за падших женщин, не пускали в «порядочные» дома.

После чая Нина Георгиевна под благовидным предлогом ушла на кухню и оставила нас одних.

Мы сидели на диване и, перескакивая с одного предмета на другой, говорили о музыке, о прочитанных за последнее время книгах.

Мария много читала, любила стихи, хорошо знала историю музыки. Со мною в этот вечер она держалась просто, непринуждённо. Но когда я пригласил её в театр, она сразу переменилась.

— Нет, нет, с вами я не могу пойти! — поспешно сказала она.

— Почему?

Она ничего не ответила, встала, прошлась по комнате. Потом села за рояль и тихонько начала подбирать незнакомую мне грустную мелодию.

В тот вечер я ушёл от Нины Георгиевны с тяжёлым сердцем…