Бушевал ураган. От сильных порывов ветра дрожали оконные рамы, крупные капли дождя стекали по запотевшим стёклам. В комнате было сыро, холодно и как-то особенно неуютно. Закутавшись в солдатское одеяло, я до поздней ночи читал Блока…

Эти строки как нельзя лучше подходили к моему настроению.

Я отложил книгу и долго лежал, ни о чём не думая, прислушиваясь к завыванию ветра за окном, к шуму дождя. Потом, обжигая пальцы, открутил электрическую лампу, привязанную к спинке кровати. Лучше всего — спать!..

Проснулся от сильного стука в дверь. На пороге комнаты стоял Гугуша.

— Понимаешь, Ваня, срочное дело! Звонил ответственный дежурный Чека, приказал тебе немедленно явиться. Надо на границу ехать, — говорил он.

— На какую ещё границу? — недовольно спросил я.

— На турецкую! Другой у нас нет!

На улице, под дождём, прощаясь со мной, Гугуша как бы извинился:

— Проводить не могу, я дежурный! — и зашагал по направлению к порту.

Бедный Гугуша!.. После трёхнедельной отсидки его словно подменили. Он осунулся, стал вялый, неразговорчивый. Как-то зашёл ко мне и тихо сказал:

— Надо ехать в другое место… Людям стыдно в глаза смотреть. И Тамару не вижу… Помоги, Ваня!

Я с трудом уговорил его выкинуть из головы глупости и остаться здесь, хотя сам хорошо понимал его…

Улицы города превратились в полноводные реки, — приходилось скорее плыть, чем идти.

Ответственный дежурный ждал меня в комендатуре.

— Здорово, Силин, — сказал он. — Случилось «чепе»: из двенадцатого погранпоста сообщили, что поймали перебежчика. По-русски — ни слова. Лепечет: «Франсе, франсе», и никто ни черта не разберёт. Нужен переводчик, — сам понимаешь, хорошая птица в такую погоду не прилетит. Они выслали лошадей, поезжай, пожалуйста, разберись, в чём дело. А пока зайди посушись.

Не могу сказать, что мне очень хотелось тащиться в такую погоду куда-то к чёрту на кулички и допрашивать перебежчика. Но что поделаешь, дело есть дело. Я молча зашёл в дежурку и, сняв полные воды ботинки, стал сушить их у раскалённой печки.

Примерно через полчаса к воротам с грохотом подкатил старый тарантас, запряжённый двумя лошадьми. Я сел рядом с пограничником, и мы поехали. Дорога была ужасной, или, вернее, дороги вообще не было. Мы ныряли из одной ямы в другую. В тарантасе укачивало, словно в лодке. Невдалеке бушевало море, не переставая сверкала молния, дождь лил как из ведра.

— Видать, отчаянный парень, — кричал мой спутник, стараясь перекричать грохот близкого прибоя. — Нужно же в такой шторм пуститься вплавь!.. Совсем молодой ещё…

Усталые, измученные, промокшие, мы наконец доехали до погранпоста, расположенного в пустынной местности, недалеко от берега. Начальник поста, молодой, краснощёкий командир, коротко рассказал о происшествии:

— В ноль сорок минут красноармеец Малютин, стоявший в секрете у берега, начал давать световые сигналы: «Вижу в море лодку». Решили, что он что-то путает: в такую ночь на лодке — это же форменное самоубийство!.. Правда, погода для нарушителей в самый раз, но сухопутным путём, а тут — море! Побежали, смотрим, — действительно лодка. Из неё выпрыгнул молодой парень, втащил лодку на песок и зашагал не таясь прямо к свету. Тут мы его и задержали. Оружия при нём не оказалось. В лодке нашли полкаравая хлеба, кувшин с пресной водой. По-нашему — ни слова. Мы его накормили, сейчас сидит у меня, сушится. Поговорите с ним, — интересно, что заставило его пойти на такой риск?..

В маленькой комнатке с низким потолком, у печки, прямо на полу сидел молодой человек в трусах и рубашке. При нашем появлении он вскочил на ноги.

— Садитесь, — предложил я ему, показывая на табуретку. Услышав французскую речь, он радостно улыбнулся. При неярком свете лампы, висящей под потолком, я успел заметить, что у парня смуглое, волевое лицо, широкая грудь, хорошо развитая мускулатура.

— Спасибо, товарищ! — сказал он и, накинув на плечи потрёпанный, ещё не просохший пиджак, сел на табуретку.

Командир погранпоста ушёл, оставив нас одних.

— Мне поручено выяснить обстоятельства вашего незаконного перехода советской морской границы, — сказал я, устраиваясь за столиком командира. — Расскажите подробно: кто вы, чем занимались и с какой целью перешли к нам?

— Меня зовут Микаэл Каспарян, я рыбак!.. — Он превосходно говорил по-французски, без малейшего акцента.

Кто он, француз? Едва ли: явно выраженный восточный тип — жгучий брюнет со смуглой кожей. Глаза карие, большие, измученные. Нос с горбинкой. И как мог француз очутиться в глухой турецкой провинции Риза, откуда, без сомнения, он перебрался к нам? Турок? Не похож. Кто же он?..

— Кто вы по национальности?

— Армянин.

— Откуда вы знаете французский язык?

Он на минуту задумался и, словно принимая важное для себя решение, тряхнул головой.

— Чтобы понять всё связанное со мной, — негромко проговорил он, — в том числе причины, побудившие меня перейти к вам, вы должны знать историю моей жизни. Она довольно длинная и печальная, — добавил он с невесёлой улыбкой. — Если располагаете временем, я расскажу…

— Пожалуйста! — Я достал бумагу и приготовился писать.

— Если можно, пока не пишите!.. Мне труднее будет говорить, — попросил он меня. — Потом я охотно отвечу на все ваши вопросы!..

Меня озадачило его поведение. Приходилось допрашивать сотни людей, все они вели себя по-разному. Но такого ещё не было. Что это — тонкая игра или искренность человека, которому нечего бояться?

— Хорошо, — согласился я и отложил ручку.

Вот история, рассказанная им мне в бурную ночь, в помещении пограничного поста.

…Родился я недалеко от турецкого города Орду. Нашу местность называли Золотой бухтой. Она и впрямь будто золотая: на несколько километров тянется чистый жёлтый песок. Море мелкое — в пятидесяти шагах от берега только до пояса. Невысокие холмы, покрытые орешником, окружали бухту, защищая её от ветров. У нас редко бывали штормы. У подножия холмов, на берегу небольшой речки с холодной прозрачной водой, где водилась мелкая форель, расположился наш посёлок — всего семь домиков. У каждой семьи кроме лодки имелись ещё корова, огород.

Мой отец слыл смелым человеком и опытным рыбаком, с его мнением считались все, даже седоволосые старики. Семья наша была немногочисленной, всего семь человек: отец, мать, бабушка, два брата и две сестры. Я был первенцем, старшим, и поэтому пользовался некоторыми привилегиями. Жили мы тихо, мирно, нужды не знали. Свежую рыбу продавали в городе через скупщиков, а что оставалось — сушили или солили. Была ещё у нас маленькая коптильня, которой пользовались все. На вырученные деньги покупали муку, сахар, керосин, сети и паруса, изредка одежду, обувь. Рыба стоила дёшево, выручали за неё немного. Но и потребности были у нас небольшие. Трудились все, — женщины наши замечательно вязали и чинили сети, мужчины ловили рыбу, старики занимались огородами, а дети собирали орехи, ягоды.

Отец хотя и часто брал меня с собой в море, почему-то не хотел, чтобы я стал рыбаком. Может быть, потому, что мой дед и мой дядя — брат отца не вернулись с ловли, погибли. Он мечтал дать мне образование. Школы у нас, разумеется, не было, детей учил грамоте бывший матрос-самоучка.

В тысяча девятьсот восьмом году французы открыли в городе Орду школу с интернатом. Отец решил во что бы то ни стало отдать меня туда: «Пусть хоть он станет человеком». Бабушка плакала — боялась, что французы сделают меня католиком. Соседи тоже отговаривали отца, доказывая, что рыбаку образование ни к чему, да и плата была большая. Отец никого не послушался и повёл меня, восьмилетнего мальчишку, к французам. К счастью, директор согласился брать плату натурой — шестьдесят килограммов отборной рыбы в месяц…

Французы установили в своей школе строгий порядок: со второго класса ученикам запрещалось разговаривать на родном языке не только в классах, но и между собой. Нам это казалось обидным, но волей-неволей мы быстро овладевали чужим языком и уже в третьем классе знали его прилично.

В течение пяти лет осенью я уезжал в школу, а летом возвращался домой, помогал отцу рыбачить. Так продолжалось до четырнадцатого года.

Накануне войны французы спешно распустили учеников и уехали к себе на родину.

Хотя мы и жили в заброшенном уголке, вдали от больших событий, всё же и на нас война обрушилась всей своей тяжестью. Молодёжь забрали в армию, налоги так выросли, что платить их стало не под силу. За недоимки жандармы забирали у нас всё: уводили коров, отнимали запасы рыбы, даже домашнюю утварь. И всё-таки мы не голодали: у нас было море, а в нём — кефаль, скумбрия, камбала, хамса.

Из школы я привёз с собой учебники и всю зиму усердно занимался, надеясь, что война скоро кончится и я опять примусь за учение. Оно давалось мне легко, особенно языки. Кроме французского, мы изучали ещё турецкий и немецкий. Учителя постоянно ставили меня в пример, а директор, месье Лертон, не раз говорил, что добьётся для меня стипендии в Сорбонне. Разумеется, меня радовала такая заманчивая перспектива…

Прошёл почти год с начала войны. Но мы так и не знали толком, кто с кем воюет, кто кого побеждает. Газет в нашем посёлке никто никогда не читал, а новости, которые приносили рыбаки с базара, были очень противоречивы. Выходило, что турки потопили на подступах к Чанах-Кале весь английский флот, а на другом фронте доблестные аскеры султана заняли крепость Каре. Они давно покорили бы всю Россию, если бы не морозы. В то же время в наших краях неожиданно появились оборванные, голодные беженцы из Эрзерума…

Однажды — было это, кажется, в начале августа — к нам в посёлок прискакал на взмыленном коне друг отца, турок Турсун-ага. Он поговорил о чём-то с отцом и тотчас уехал обратно. Отец кликнул меня и младшего брата, Грачика, и велел нам созвать соседей.

— Скажите им, что дело важное-важное, — пусть бросают все дела и сейчас же идут сюда!

Когда наконец собралось человек тридцать, отец поднялся на наше крыльцо и начал говорить.

— Дорогие братья и сёстры, лучше бы высохли мои губы, чем передать вам эту страшную весть! — сказал он, и все притихли, не сводя с него встревоженных глаз. — По приказу стамбульского правительства Талята и Энвера, — продолжал он охрипшим от волнения голосом, — турки начали резню армян по всей стране! — Из толпы, собравшейся у крыльца, послышался стон. — Жандармы и башибузуки хватают мужчин, мальчиков, убивают их, а женщин и маленьких детей выгоняют с насиженных мест, — говорил отец. — Вчера в нашем городе Орду убили всех мужчин, выселили всех женщин — не оставили никого, ни одного армянина!.. Говорят, то же самое произошло в городах Самсуне и Карасуне. Завтра жандармы придут сюда… Нужно решить, как нам быть.

Прошло более шести лет с того злосчастного дня, но я до сих пор отчётливо помню всё: бледное, взволнованное лицо отца, его хриплый, дрожащий голос, плач женщин, растерянность стариков…

— Враки, не может этого быть, чтобы всех, — неуверенно, скорее для собственного утешения сказал седобородый рыбак, дядя Нишан. — Нас не тронут — мы политикой не занимаемся, живём тихо, нас не видно и не слышно!..

— Конечно, не тронут, — подхватил дед Левон. Он считался у нас начитанным человеком — у него хранилось десятка полтора старинных книг. — В Турции живёт более трёх миллионов армян. Они пашут землю, ловят рыбу, занимаются ремёслами, торговлей, платят налоги… Какое государство станет рубить сук, на котором сидит? Перережут армян — вся жизнь остановится!

Другие спрашивали отца:

— Скажи, Оганес, посоветуй, что делать?..

Отец предложил добраться на лодках до русских берегов — с наступлением темноты погрузиться и поплыть.

В ответ поднялся невообразимый шум. Одни кричали, что отец просто сошёл с ума. Другие — что лучше, привязать на шею камень и броситься в воду. Но обвинить этих людей, не раз смотревших в глаза смерти, в трусости или в малодушии было нельзя. Они хорошо понимали, что означает пересечь Чёрное море на лёгких парусниках, да ещё с женщинами и детьми. А сторожевые лодки? Что, если наскочишь на полицейских, охраняющих побережье?

Никто не согласился идти на такой риск. Только бывший матрос решил последовать за отцом…

Площадка перед нашим домом опустела. Люди расходились понурив головы…

Отец не мешкая приступил к выполнению задуманного. Велел женщинам собрать самое необходимое, запастись пресной водой, съестным на шесть-семь дней, а сам пошёл на берег — налаживать лодку. Я побежал следом за ним. Мы вдвоём тщательно осмотрели лодку, развели костёр, просмолили днище заново, подготовили паруса, натянули на случай дождя тент. Готовился к отплытию и бывший матрос…

Летом рассвет наступает рано. Не успели мы опомниться, как небо на востоке порозовело и туман, застилавший горизонт, начал таять. Нужно было спешить.

Погрузились, детей и женщин посадили на вещи. Бабушка громко зарыдала, мать украдкой вытирала слёзы. Дети, прижавшись друг к другу, сидели тихо-тихо, — тревога старших передалась и им. Ветра не было, паруса висели, как тряпки. Отец в последний раз посмотрел на посёлок, перекрестился, и мы с ним взялись за вёсла. За нашей лодкой следовал матрос.

Берег медленно удалялся. Вот и маяк, а там — открытое море и, может быть, спасение! Но что это? Вдали показалась лодка: полицейские шныряли у наших берегов.

— Назад! Скорее назад! — в отчаянии закричал отец и подал знак матросу.

Мы гребли изо всех сил, сердце готово было разорваться, пот заливал глаза. Но силы были неравны, — восьмивесельная сторожевая лодка догоняла нас. До берега оставалось ещё метров триста, когда позади нас отчётливо послышался плеск воды и грубый окрик.

— Раздевайся, доберись до берега вплавь! — приказал мне отец.

Я заплакал: какой человек может оставить на произвол судьбы родителей, братьев, сестёр и думать о своём спасении? Однако отец был непоколебим.

— Что я сказал? — крикнул он. — Скорее, дорога каждая минута! Одежду свяжи в узел и держи над головой. В посёлок не ходи, спрячься в орешнике. Потом сам сообразишь, как быть…

Торопливо поцеловав мать, бабушку, я схватил узелок и соскользнул с лодки в воду. Я, рыбак и сын рыбака, умел хорошо плавать и без труда добрался до берега. В кустах натянул на себя одежду и стал наблюдать. Отец грёб до последней минуты, хотя знал, что это бесполезно. Я видел, как полицейские подошли вплотную к нашей лодке, взяли её на буксир и повели к пограничному посту. Лодку матроса, успевшего завернуть в бухточку, преследовать почему-то не стали… Когда прошло оцепенение первых минут, я побежал было по направлению к посту, но, поднявшись на холм, опомнился. Чем я мог помочь своим?

Вернулся в заросли орешника, лёг на спину. На синем небе — ни облачка. Над морем кружились белые чайки. А у подножия холма, в ожидании неотвратимой беды, затаился посёлок. Никогда ещё я не чувствовал себя таким одиноким, беспомощным…

Дым очагов манил меня к себе, хотелось есть. Но, помня наказ отца, я боялся спуститься.

Усталость от всего пережитого взяла своё — я заснул и, видимо, спал долго. Проснулся от шума и криков, доносившихся из посёлка. Там орудовали жандармы. Всё было именно так, как предсказывал мой отец. Они вытаскивали людей из домов и на площади сортировали их: мужчин и мальчиков — направо, женщин и детей — налево. Дети плакали, кричали женщины. Их душераздирающие крики ещё долго звучали в моих ушах…

Жандармы повели мужчин к оврагу, за холмами, и вскоре там загремели выстрелы. От страха кровь стыла в моих жилах, путались мысли. Я снова повалился на песок, зажал ладонями уши… В каждом кусте мне мерещились жандармы, я боялся шевельнуться… Потом я видел, как, вернувшись, жандармы построили в ряд женщин с детьми, сели на своих коней, навьюченных награбленным, и погнали несчастных пленников по направлению к городу… И всё стихло, в посёлке не осталось ни души…

Прошёл день, ночь и ещё один день. Меня мучил голод, тошнило, кружилась голова. Я решился…

Под покровом темноты, осторожно, как затравленный зверь, прокрался я в посёлок. В нашем доме нашёл несколько чёрствых лепёшек, вяленую рыбу, горшок с топлёным маслом. Схватив всё это и жуя на ходу, побежал обратно в свой тайник…

А на следующее утро, чуть свет, я отважился заглянуть в страшный овраг, в котором были убиты мои односельчане. Нет, я не плакал, глядя на неподвижные тела людей, повинных только в том, что они родились армянами. Я думал о произволе и несправедливости, царящих на земле, и дал себе клятву бороться с ними до конца моей жизни. И ещё думал, что, может быть, в другом овраге вот так же лежит мой отец, братья мои… Нет, я не плакал в то утро…

Прошло ещё два-три дня. Я осмелел и, сообразив, что в любой день могут прийти турки и унести из посёлка всё, что ещё осталось, в течение двух ночей, заходя в каждый дом, перетащил к себе всё, что попадалось под руку: хлеб, муку, соль, овощи, вяленую рыбу, масло, даже одежду и постель. Не забыл и об огниве. Прихватил топор, лопату, нож, рыболовные крючки, даже несколько книг.

Скоро мои опасения оправдались. Турки на трёх больших баркасах приплыли на Золотой берег и очистили все дома. Ничего не оставили — ни тряпки.

Я нашёл на берегу небольшую пещеру, перетаскал в неё всё своё добро, замаскировал вход и жил, как герои прочитанных мною романов, очутившиеся на необитаемом острове после кораблекрушения, с той лишь разницей, что они ждали спасения от людей, я же больше всего боялся встречи с людьми. Выходил из своего тайника я только по ночам.

Попав в безвыходное положение, люди, даже осуждённые на смерть, продолжают на что-то надеяться. Такова уж человеческая натура!.. Надеялся и я, сам не зная на что…

Проходили похожие друг на друга дни, недели. Я оброс, одичал. Изредка читал книги, разговаривал сам с собой. Много думал… В моей голове никак не укладывалось — почему люди убивают себе подобных только из-за того, что те говорят на другом языке и поклоняются другому богу?..

Наступила осень, с моря подули холодные ветры, зачастили дожди. Зимовать в пещере было немыслимо, да и одиночество и тоска по родным угнетали меня. Временами я приходил в отчаяние и готов был на всё — даже умереть, лишь бы избавиться от тоски…

Наконец решился. Постирал бельё, переоделся, уложил в торбу десятка полтора вяленой рыбы — всё, что у меня осталось из еды, — и ранним октябрьским утром, когда над холмами расстилался туман, пошёл по направлению к городу Орду, где пять лет проучился во французской школе.

В городе прежде всего направился к нашей школе, но, ещё издали увидев возле неё аскеров, свернул в переулок. Никто не обращал на меня никакого внимания. Причину этого я понял позже, встретив на базаре множество таких же бездомных, оборванных подростков, как и я…

Наступали сумерки, нужно было подумать о ночлеге. Из опасения выдать себя я боялся не то что попросить приюта, даже заговорить с людьми. Моя пещера, устланная сухой травой, казалась мне сущим раем, и я даже подумывал — не вернуться ли в неё? Однако идти ночью по пустынным прибрежным тропинкам было опасно, — можно наскочить на пограничную охрану.

Не найдя ничего лучшего, пошёл на берег моря. Моё внимание привлекла привязанная к пристани, покачивающаяся на волнах красивая белая лодка. Как только стемнело, я забрался в лодку, свернулся калачиком на обитом красным плюшем сиденье и заснул…

Проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Ярко светило солнце. Надо мной склонилось морщинистое лицо пожилого турка. Он в последний раз встряхнул меня и строго спросил:

— Эй, ты! Зачем забрался в чужую лодку?

— Спать было негде…

— Ай-ай-ай, как нехорошо, — качал он головой. — Спать в чужой лодке! Скажи, Осман, что нам делать с этим оборвышем? — спросил он своего спутника, молодого турка.

— Гони его в шею, и делу конец! — ответил тот.

— Нет, так не годится!.. Сегодня прогонишь, а завтра он опять заявится, — плюш попортит, а ты отвечай… Отведём его к господину.

Как ни упрашивал, как ни умолял я старика отпустить меня, ничего не помогло. Крепко держа меня за руку, он отвёл меня в большой, богатый дом, окружённый садом, и я предстал перед господином. Человек средних лет, худощавый, с бледным красивым лицом, лежал на кушетке, курил длинный чубук и читал книгу. Старый слуга доложил ему о моём дерзком поступке.

Вместо того чтобы рассердиться, закричать, как я ожидал, господин спросил, насмешливо щуря глаза:

— Хорошо было спать в лодке?

— Хорошо… Как в люльке, — море тихонько укачивает, — ответил я на литературном турецком языке, который хорошо знал.

— Забавно! Садись вот сюда, рассказывай, — оживился господин. — А ты можешь идти, — сказал он слуге.

— О чём рассказывать?

— О чём хочешь!.. Кто ты, откуда, где твои родители и почему ты избрал местом ночлега именно мою лодку? Словом, обо всём! — Должно быть, он скучал и был рад случаю немного позабавиться.

Словно по наитию, я без страха спросил:

— Если я расскажу вам всю правду, вы не отдадите меня жандармам?

— А у тебя имеются причины бояться их? — он слегка нахмурил брови.

— Особых причин нет… Но я армянин!

— Армянин?

— Да, господин.

— Интересно, очень интересно! — Он приподнялся, опершись на локоть, и отложил чубук. — Не бойся! Я один из тех турок, которые не одобряют всю эту печальную историю с армянами…

Ободрённый его словами, я рассказал без утайки всё, что случилось со мной. Когда я упомянул, что пять лет учился в здешней французской школе, он обрадовался.

— Вот удача, наконец-то нашёлся собеседник! — воскликнул он и перешёл на французский язык. — Милый мой, мы с женой долго жили в благословенном Париже, я учился в Сорбонне, а она занималась живописью — брала уроки у знаменитых французских художников… Париж, Париж! Сколько счастливых лет мы там провели! — На его бледном лице появилась задумчивая улыбка, глаза погрустнели. — Театры, опера, кабаре, бульвары… Проклятая война — вот почему мы снова очутились в этой дыре!.. Однако мы отвлеклись, рассказывай же, рассказывай!

Я тоже перешёл на французский язык, подробно описал свою пещеру в зарослях орешника, рассказал, как три месяца жил там в полном одиночестве.

— Да!.. Много испытаний выпало на твою долю! — Он взял с низенького столика серебряный колокольчик, позвонил.

Вошла полная пожилая негритянка в белом переднике.

— Попроси ханум!..

Шурша шёлковым платьем, появилась молодая, хрупкая женщина с необыкновенно большими глазами, похожая на принцессу из сказки. Такую красивую женщину я видел впервые…

— Ты спрашивал меня, мой друг? — Голос у неё был тихий, певучий.

— Взгляни на этого мальчика и послушай, как он говорит по-французски!

— По-французски? — Она удивлённо посмотрела на меня.

— Да, дорогая, я потом всё тебе объясню… Нам нужно позаботиться о его судьбе. Дело в том, что он армянин…

— Ты всегда был великодушен!.. Конечно, нужно позаботиться о несчастном мальчике. Я уверена, что никто не осмелится тронуть его пальцем, раз он находится под твоим покровительством.

— Ну, это как сказать!.. За время войны люди утратили чувство гуманности. — Он задумался, потом поднял голову и сказал мне: — Вот что, мой юный друг! До поры до времени не говори никому, и особенно нашей прислуге, что ты армянин. Ты — турок из восточных вилайетов, оккупированных русскими. Скажем, из Трапезунда. Ты очутился в этих краях, спасаясь от русских… Мединэ, ему нужно дать турецкое имя, — посоветуй, пожалуйста!

— Назовём его Нури! Красивое имя, не правда ли? А по-французски пусть он будет Жаком. Помнишь того разбитного гамэна в Париже, который приносил нам по утрам свежие булочки?.. Его звали Жаком!

— Отлично! — Хозяин снова позвонил и приказал негритянке: — Этот мальчик будет жить у нас, его зовут Нури. Запомни, он будет нашим воспитанником, а не слугой. Передай эконому, чтобы его постригли, вымыли, одели. Приготовь ему угловую комнату в нижнем этаже… Иди, мой друг, приведи себя в порядок и приходи ко второму завтраку!

Я молча последовал за негритянкой. Мне не верилось, что всё это происходит наяву, я даже ущипнул себя, чтобы убедиться, не сплю ли я? Но и в этой бочке с мёдом была своя ложка дёгтя… Отныне меня должны были называть турецким именем — Нури. Что-то во мне протестовало против этого… Вы скажете: не такое уж это большое горе!.. Согласен. Но когда носишь имя другой нации ради спасения своей жизни, поневоле начинаешь презирать себя. Поймите меня правильно, я никогда не был фанатиком, националистом, никогда не отличался религиозностью. Церковные обряды исполнялись у нас в посёлке редко, и то по необходимости — когда рождался ребёнок, когда была свадьба или кто-нибудь умирал. В этих случаях приглашали из города священника, он крестил, венчал, отпевал покойника и уезжал обратно. Наше национальное чувство заключалось в том, что мы говорили на родном языке, пели свои песни и твёрдо знали одно: раз мы родились армянами, армянами и умрём! Впрочем, оставим в стороне мои тогдашние переживания, — их может понять только тот, кому пришлось испытать хотя бы частицу того, что испытал я…

После долгого голодного существования жить в этом просторном белом доме, обставленном с восточной роскошью, в обществе воспитанных, образованных людей, гулять в большом парке с вечнозелёными кустами и редкими деревьями было поначалу приятно.

Казалось, всё шло хорошо. Я пользовался полной свободой, брал любые книги из библиотеки, ел за одним столом с хозяевами, домашняя прислуга относилась ко мне почтительно. И всё же я не чувствовал себя счастливым. Часто, лёжа в своей комнате на мягкой постели, под сеткой от москитов, я задумывался над своим положением: кто я в этом доме — нахлебник, просто забава для скучающих хозяев? Лучше было бы выполнять самую тяжёлую работу и знать своё место, чем играть унизительную роль живой игрушки… Но положение у меня было безвыходное, и я терпел. Много читал, часами бродил по парку, а в хорошую погоду брал лодку и уходил в открытое море. Там, далеко от людей, я давал волю своим чувствам и не столько ловил рыбу, сколько думал о своей горькой одинокой судьбе, вспоминал наш дом, родных, товарищей, детство. Ныло сердце, и, чтобы отогнать тоску, я тихонько напевал армянские песни. Ни сытая жизнь, ни хорошее отношение хозяев не приносили душевного успокоения. Белый дом со всей его роскошью превратился для меня в клетку. Сломать же эту клетку и вырваться на свободу я не решался. Так продолжалось до весны…

Однажды вечером Шевкет-бей — так звали молодого господина — позвал меня к себе в кабинет, усадил на тахту и сообщил страшную новость.

— Нури, властям всё известно о тебе, — сказал он. — Только что у меня был начальник городской полиции и потребовал твоей выдачи… Ценой большого бакшиша я добился у него отсрочки на два дня, чтобы иметь возможность решить, как быть дальше. Если тебе небезынтересно знать моё мнение, то скажу: по-моему, для тебя остаётся единственный выход — принять ислам. Ты знаешь, я человек свободомыслящий, и всё же я нахожу, что это даже к лучшему. Пойми, армяне как народ фактически исчезли с лица земли. Может быть, есть ещё кое-какие остатки, но и они в скором времени ассимилируются среди турок. Ты мальчик способный и при желании далеко пойдёшь. Захочешь учиться — учись! В нашем городе есть военное училище, в нём готовят морских офицеров. Достаточно моей записки, чтобы тебя зачислили туда, — подумай. Разумеется, насиловать тебя никто не будет. Не захочешь прислушаться к моим словам, — поступай как знаешь. Тогда… — Шевкет-бей отвёл глаза. — Тогда нам придётся расстаться…

— Благодарю вас за совет, я подумаю, — ответил я, чтобы выиграть время, а в душе поднялась буря… Отказаться от своей нации, предать отца — на это я не пошёл бы ни за какие блага на свете!..

— Как знаешь, — сухо проговорил Шевкет-бей и отпустил меня. Я вышел в сад. Я задыхался от возмущения. Как он мог предложить мне такое?.. Отказаться от своего народа, отречься от отца и матери! Прохаживаясь по апельсиновой роще, я обдумывал своё положение. Твёрдо знал одно: нужно уходить из этого дома, но куда?.. Куда глаза глядят, — решил я наконец и пошёл к себе в комнату взять кое-какие вещи.

Там меня и застала негритянка Фатьма. У этой чёрной женщины было доброе сердце, и она, пожалуй, единственная во всём доме относилась ко мне с искренним сочувствием.

— Зачем собираешь вещи? Или уходишь от нас? — спросила она, не сводя с меня чёрных, похожих на маслины глаз.

Я молчал. Мне не хотелось огорчать добрую женщину.

— Когда человек делится с другим своим горем, оно наполовину становится меньше!.. Скажи, что случилось?

Тихо, чтобы никто не подслушал, я сказал:

— Прежде всего ты должна знать, что я никакой не Нури! Я армянин…

— Это я знала, вернее, догадывалась, — перебила меня она. — Знаю и всё остальное… На что же ты решился?

— Уйти!

— Куда?

— Мир велик, не пропаду!.. Завтра рано утром уйду…

— Нури! Послушай моего совета — не жди утра, уходи сегодня ночью!.. Я давно живу в этом доме и хорошо знаю хозяев…

Её слова поразили меня. Я не обольщался, — я знал, что для Шевкет-бея и его жены я не более как забава, которая рано или поздно может прискучить, но что они способны на подлость — этого я не ожидал.

— Спрячься в Топрак-Кале, я ночью приду туда! — шепнула она и бесшумно, как тень, выскользнула из моей комнаты.

Я не мог найти себе места, ожидая, когда стемнеет. Ложился, вставал, брался за книгу. Часов в десять вышел в сад. Вечер был тёплый. Кроны высоких чинар купались в мягком лунном свете, тень от них падала на дорожки.

У круглой беседки я неожиданно столкнулся с Мединэ-ханум.

— Вышел погулять? — спросила она.

— Да, ханум!.. В комнатах душно, захотелось подышать свежим воздухом…

Она молчала, пристально всматриваясь в моё лицо своими огромными, прекрасными глазами, которые, как мне казалось, светились в темноте.

— Нури, ты успел подумать о предложении Шевкет-бея? — неожиданно спросила она.

— Думаю всё время…

— И что же ты решил?

— Остаться тем, кем родился! — ответил я.

Она вздрогнула.

— Неблагодарный!.. Армянин! — прошипела она, вкладывая в это последнее слово столько злобы и ненависти, что я невольно сделал шаг назад. Повернувшись ко мне спиной, она быстро пошла к дому.

Фатьма была права: эти образованные, приветливые господа, очевидно, способны на всё… Нужно уходить, и как можно скорее!..

И я, не заходя в дом, перемахнул через забор и побежал к развалинам крепости Топрак-Кале. Там целый лабиринт глубоких ям, туннелей, ниш, — в них легко спрятаться.

Я спрыгнул в первую попавшуюся яму, сел на камень и стал думать — как быть дальше, куда идти? Где-то здесь, на побережье, недалеко от маленького городка, рыбачил друг моего отца турок Турсун-ага, который предупредил нас о грозящей опасности. Он помог бы мне. Но как его найти?.. «На рыбном базаре!» — ответил я сам себе. Где же ещё рыбак может продавать свой улов?..

Время шло, приближался рассвет, а Фатьма всё ещё не приходила. Боясь, что не сумею выбраться из этих мест затемно, я решил не дожидаться её, вылез из ямы и тут же увидел одинокую фигуру женщины, закутанной в чадру. Это была Фатьма! Она подошла ко мне, достала из-под чадры узелок и молча протянула мне.

— Я думал, ты не придёшь, — сказал я ей.

— Если б ты знал, что творилось в доме! Еле выбралась…

— Что ещё случилось?

— Не прошло и часа после твоего ухода, как нагрянули жандармы. За тобой… Господин с госпожой заперлись у себя и не выходили, а жандармы рыскали по всему дому, шарили под каждым кустом. Один из них, с нашивками, клялся пророком, что найдёт тебя хоть на дне моря. Уходи, дорогой, скорее!

— Спасибо, Фатьма, за всё! — Я обнял её, поцеловал в щёки. Они были мокры от слёз…

…Мой собеседник взял папиросу, жадно закурил. За окном начинался тусклый рассвет. Я устал, хотелось спать. Пора было ехать в город и там решать, как быть с перебежчиком. Для меня было совершенно ясно одно: к нам пришёл обездоленный человек искать счастье.

Красноармеец принёс две кружки кипятку и по куску ржаного хлеба. Мы поели на скорую руку.

Выполнив необходимые формальности, я попрощался с пограничниками, посадил Каспаряна рядом с собой в тарантас, и мы покатили в город.

— Не огорчайтесь, что не дослушал вас до конца, — сказал я Каспаряну. — В городе у меня срочные дела. Приедем туда, отдохнёте и доскажете мне свою историю.

Над морем по-прежнему низко висели свинцовые тучи, по-прежнему гудел и бесновался ветер. Волны с грохотом ударялись о прибрежные скалы. Хлестал косой дождь…

— Ты что, Силин, в своём уме? Что здесь — Чека или благотворительное общество по оказанию помощи нарушителям границ? — возмутился старший комендант, когда я попросил его поместить задержанного перебежчика в гостиницу.

— Нарушители границ бывают разные, — пытался я объяснить ему. — Человек пришёл к нам за правдой, а мы его — в тюремную камеру!..

— Не знаю, не знаю, — комендант недоверчиво покачал головой. — Обратитесь к руководству, пусть решает. Дадут команду — помещу хоть во дворце Манташёва!..

Пришлось идти к председателю. Цинбадзе долго расспрашивал о подробностях и наконец сказал:

— Видно, отчаянный парень этот твой перебежчик! — И после короткого раздумья добавил: — В гостинице ему всё-таки не место. Возьми-ка ты его к себе в общежитие, накорми, узнай до конца его удивительную историю, напиши рапорт, а завтра решим, как с ним быть дальше… Учти, Силин, осторожность прежде всего! Сам понимаешь, — в такого рода делах всякое бывает…

Я повёл Каспаряна в общежитие, а сам думал: «Не тот ли это случай, когда чекисты, поддавшись добрым чувствам, совершают ошибку?» Нет! Открытое, честное лицо Каспаряна, его взволнованная искренность — всё убеждало меня в том, что он говорит правду. Не хотелось верить, что он шпион…

Ивана Мефодьевича я не застал дома — он ушёл в порт. Пришлось всё решать самому. Попросил у коменданта общежития койку, устроил Микаэла у себя в комнате, посоветовал ему поспать, а сам поспешил на работу.

— Правильно поступил! — сказал Яблочко, когда я, торопясь и волнуясь, рассказал ему о перебежчике. — Революцию, брат, мы делали не только для себя, а для всего мирового пролетариата. Это понимать надо! Конечно, со временем люди из всех стран потянутся к нам, — куда же им, голодным, измордованным, деваться? Терпи, гни спину перед всякой сволочью — или поезжай в Советскую Россию, учись, возвращайся на родину и борись за справедливый строй, — другого пути нет!

И как же был мне мил и дорог простой и честный Иван Мефодьевич, когда я слушал эти его слова!..

Я так устал после бессонной ночи, что, просматривая у себя в кабинете срочные бумаги, незаметно уснул, положив голову на стол. Разбудил меня телефонный звонок. Говорил наш всемогущий начхоз. Он сообщил, что по распоряжению товарища Цинбадзе выделено триста тысяч рублей «на кормёжку» моего гостя. В данном случае деньги особого значения не имели, — они были у меня, — важно было то, что председатель Чека принимал участие в судьбе перебежчика, за которого я как бы поручился.

Стрелки часов на стене показывали два, пора было кормить моего подопечного. Я пригласил Яблочко пообедать с нами. Вместе с ним зашли за Каспаряном, разбудили его и втроём отправились в интернациональный клуб моряков. За обедом Иван Мефодьевич задавал гостю множество вопросов о том, как живут моряки за границей, знает ли народ правду о нашей революции. Кончил он тем, что поднял рюмку за обездоленных людей на всём земном шаре, за мировую революцию.

Гость вначале немного дичился Яблочко, но, видя, что он сочувствует ему, стал держаться более непринуждённо. По его ответам мы поняли, что имеем дело с вдумчивым, толковым парнем, хотя в политике он плохо разбирался и рассуждал порою на редкость наивно.

Вечером мы опять сидели с ним вдвоём, на этот раз у меня в комнате. Он продолжил свой рассказ.

…Распрощавшись с Фатьмой у развалин старой крепости, я пошёл вдоль берега моря. Ночь была светлая, море спокойное. К утру без всяких приключений добрался до маленького городка. И тут мне сразу повезло: на рыбном базаре я встретил друга моего отца, Турсун-агу. Лет пятидесяти, с седеющими висками, коренастый, с обветренным, загорелым лицом, он был типичным рыбаком.

Увидев меня ещё издали, Турсун-ага дал мне знак, чтобы я не подходил к нему. Встревоженный этим, я отошёл в сторонку и стал ждать. Ждать пришлось долго — пока он не продал свою рыбу. Уходя с базара, он прошёл мимо меня и на ходу бросил: «Иди за мной…»

В пустынном переулке Турсун-ага остановился, посмотрел по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, обратился ко мне:

— О том, как ты спасся и добрался сюда, расскажешь потом. Сейчас ответь только на один вопрос: тебя здесь никто не знает?

— Нет, я пришёл сегодня утром…

— Очень хорошо! Пойдём со мной к моей тётке, поживёшь у неё дня два-три, а после я отведу тебя к нам в посёлок.

И мы пошли по кривым, пыльным улицам сонного городка. Навстречу нам изредка попадались одинокие прохожие — оборванные старики, босые мальчишки, женщины, закутанные в чёрную чадру. Наконец добрались до окраины. Турсун-ага постучал в дверь низенького глинобитного домика с плоской крышей. Открыла нам приветливая старуха лет шестидесяти. Тётка и племянник вышли во двор и о чём-то долго шептались. Вернувшись, Турсун-ага сказал мне:

— Слушай меня внимательно и хорошенько запоминай, что скажу. Ты — мой племянник, сын родной сестры, приехал из города Сиваса, зовут тебя…

— Нури, — подсказал я ему.

— Нури так Нури, если это имя тебе нравится!.. Отец твой погиб на фронте, мать живёт с дочерью… За те несколько дней, что будешь жить здесь, из дома не выходи, никому на глаза не попадайся. Тётушка Аише позаботиться о тебе. Понял?

— Понял! Спасибо, Турсун-ага!..

Он молча махнул рукой, отвернулся.

Старуха поставила перед нами деревянный поднос с жареной рыбой и лепёшками. После завтрака Турсун-ага, свёртывая самокрутку, попросил меня рассказать обо всём, что приключилось со мной.

Слушая мой рассказ, тётушка Аише украдкой вытирала слёзы, а Турсун-ага, нахмурив брови, жадно затягивался табачным дымом.

— Думаешь, они истребляют только армян? — сказал он, когда я умолк. — Туркам они тоже устроили кровавую бойню — ежедневно посылают тысячи людей на бессмысленную смерть!.. Ну, тебе нужно думать об одном: как уцелеть и дождаться конца войны. Порыбачишь пока с нами. Мои друзья-рыбаки — народ простой, они тебе зла не сделают. Держи язык за зубами, лишнего не болтай. В наше время и у рыб уши есть!..

С этими словами Турсун-ага поднялся, положил через плечо хурджин и ушёл.

У тётушки Аише я прожил три дня. Добрая, словоохотливая старушка ухаживала за мною, как за малым ребёнком, кормила чем могла и, чтобы не было мне скучно сидеть взаперти, рассказывала разные истории и сказки.

На отлогом берегу, за мысом, километрах в двенадцати от городка, в посёлке турецких рыбаков началась для меня новая жизнь — тяжёлая, порою голодноватая, но зато спокойная. Я радовался, что зарабатываю хлеб своим трудом. Работал наравне со всеми и никому не был в тягость.

Рыбаки — их было двенадцать человек — встретили меня дружелюбно, как племянника Турсун-аги. Добрые люди, они ни о чём меня не спрашивали, хотя, возможно, кое о чём догадывались. Думая, что я никогда в жизни не держал в руках вёсла, они старались учить меня и удивлялись, как быстро я постигал навыки рыбацкой жизни.

— Клянусь аллахом! Твой племянник рождён быть знаменитым рыбаком, — говорил Турсун-аге старшина артели. — Такого проворного парня я ещё не встречал! Война истощила страну, с базаров исчезли многие продукты, и горожане охотно покупали нашу рыбу. Мы могли прилично зарабатывать, жить сносно, даже делать запасы на зиму, если бы не береговая охрана и не налоги. Жандармы не разрешали нам выходить далеко в открытое море, а чиновники часто забирали весь наш улов в счёт каких-то недоимок, а то и просто для нужд армии. Впрочем, у нас не было особых оснований гневить бога. Несмотря на то, что сети у нас были латаные и перелатанные, а новых взять было негде, и на то, что мы промышляли в прибрежных водах, где рыбы водилось мало, всё же по сравнению со многими жили мы сносно, во всяком случае уху и лепёшки ели каждый день. Море, лодка, сети, смола, рыба — вот и весь круг интересов рыбаков. Отзвуки больших событий доходили до нас с большим опозданием и не очень-то волновали. Все жаждали одного — конца войны.

Жил я среди рыбаков два с половиной года. Изучил до тонкости тайны моря. Повзрослел, окреп физически. Мускулы мои стали как железные, я не боялся никакой работы.

Как-то вернулся из города старшина артели и сообщил, что война кончилась. Наконец-то! Рыбаки смеялись, кричали, обнимали друг друга, целовались.

— Погодите радоваться! — прикрикнул на них старшина и рассказал, что в Стамбул вступили войска Антанты, что итальянцы углубились в Анатолу, а греки оккупировали Измир.

Рыбаки сразу притихли, молча достали кисеты, закурили.

— Дождались! — нарушил наконец молчание Турсун-ага. — Теперь победители разорвут на части нашу землю…

— Этого допускать нельзя, — сказал пожилой рыбак, ранее служивший в армии.

— Хотел бы я знать, как это ты не допустишь? — спросил старшина с горькой усмешкой.

— Защищаться буду! Не воевать, а защищаться. В этом большая разница, — уточнил бывший солдат. — Народу нашему чужого не надо, но и своё не отдаст… Да что говорить, ради такого дела хоть сегодня пойду!

— Правильно, всем придётся идти! Не сидеть же сложа руки и смотреть, как иноземцы грабят твой дом и разрушают твой очаг, — согласился старшина.

— Все пойдём! — дружно ответили рыбаки.

Я не узнавал своих товарищей, с которыми жил бок о бок столько времени. Ещё вчера они проклинали войну, последними словами ругали правителей — Талята, Энвера и Джамала. А сегодня готовы были воевать сами.

Честно говоря, я мечтал только об одном: найти такое место, где не нужно было бы скрывать свою национальность, бояться каждого жандарма и полицейского.

Через несколько дней Турсун-ага предложил мне поехать в Стамбул. Там уже высадились оккупационные войска Антанты, и армян никто не трогал. Я согласился.

Старшина артели, вручая заработанные мною деньги, сказал много добрых напутственных слов, хвалил моё трудолюбие и пожелал удачи. Турсун-ага взялся проводить меня до Самсуна и там посадить на пароход.

Нет надобности описывать подробности моего путешествия. Не думайте, что я ехал как праздный пассажир. Работал всю дорогу — зарабатывал на проезд. Чтобы не тратиться на билет, Турсун-ага устроил меня матросом на маленький грузовой пароход, курсирующий вдоль черноморских берегов Турции. Через восемь дней я ступил на землю атаманских султанов.

После тихого рыбацкого посёлка, где кроме шума волн и крика чаек, не слышны были никакие другие звуки, Стамбул показался мне настоящим адом. В Босфоре, на открытом рейде, стояли военные корабли Антанты. В Галатском порту скрежетали железные краны, горланили сотни полуголых, чумазых амалов — грузчиков с сёдлами за плечами. Суетились пассажиры в пёстрых одеждах. Громко расхваливали свой товар бесчисленные лоточники и мелкие торговцы. Около бревенчатых, сколоченных на скорую руку харчевен слонялись пьяные матросы всех стран и наций, там же прогуливались накрашенные девицы. Справа, по так называемому Галатскому мосту, соединяющему европейскую часть города с азиатской, мчались грузовые автомашины, со звоном катились трамваи, проезжали нарядные кареты. Против моста блестели в лучах солнца позолоченные купола и высокие минареты знаменитого византийского собора Айя-София, превращённого завоевателями в магометанскую мечеть. У подножия собора, на самом берегу Босфора, раскинулся тенистый сад с вековыми деревьями. Я знал по книгам, что когда-то в нём собиралась византийская знать, философы и учёные.

Растерянный, ошеломлённый гулом огромного многоязыкого города, стоял я с узелком в руке на перекрёстке двух шумных улиц и не знал, куда идти.

Пошёл было к мосту, но здесь мне преградили дорогу и потребовали плату за проход. Отдав целых десять пиастров, я прошёл в азиатскую часть и очутился в лабиринте узких грязных улочек, напомнивших мне наш уездный город Орду.

Пройдя по торговым рядам, где продавали всё — от пёстрых ковров до живых кур и гусей, я добрался до сада и сел на скамейку.

Стемнело. Где-то заиграл духовой оркестр, сад наполнился гуляющими. Турок среди них почти не было — всё иностранцы, большинство военных. До полуночи я толкался среди этих господ и, когда сад опустел, растянулся на скамейке, положил под голову узелок и моментально заснул… Разбудил меня полицейский.

— Ты что, не знаешь, что здесь спать нельзя? — грозно спросил он.

Спорить с ним не имело смысла. Я схватил свой узелок и направился к выходу. Спустился к морю, нашёл укромное местечко под выступом скалы, лёг на песок и проспал до утра.

Со следующего дня начались мои мытарства. Где я только не был в поисках работы! Заходил в какие-то армянские благотворительные общества и землячества, говорил с разодетыми господами. Принимали меня вежливо, но никто никакого интереса к моей судьбе не проявлял. Просили оставить адрес и обещали известить, если подвернётся что-нибудь. Я стеснялся признаться, что ночую на берегу, и молча уходил…

Деньги подходили к концу, хотя я и питался одним хлебом. Ещё несколько таких дней, и пришлось бы голодать.

Однажды рано утром пошёл я на рыбный базар. В маленькой бухточке Балат, похожей на грязную лужу, теснились десятки фелюг, до бортов наполненных свежей рыбой. Полуголые рыбаки спешили сбыть улов перекупщикам. Они кричали, бранились, клялись, что продавать рыбу за такую цену всё равно что уступить даром, но перекупщики были неумолимы. При виде этой знакомой картины у меня ёкнуло сердце, даже запах рыбы показался родным!..

Долго толкался я на дощатой пристани, спрашивал каждого рыбака — не нужен ли работник? В ответ они качали головой, а один даже прикрикнул на меня: «Самому нечего есть!..» И всё-таки счастье мне улыбнулось. Морщинистый старик, услышав мой вопрос, поднял голову и внимательно посмотрел на меня.

— Раньше рыбачить приходилось? — спросил он. По его выговору я догадался, что старик — лаз, из района Риза. В его лодке сидел ещё парень, примерно моего возраста.

— Ещё бы! Сын рыбака и сам рыбак!

— Откуда родом? Я сказал.

— Погоди, кончится базар, потолкуем!..

Базар кончился скоро. Мой старик продал всю рыбу и позвал меня в лодку.

— Рассказывай, в каких краях побывал, где рыбачил и как очутился в Стамбуле.

Я коротко рассказал ему о себе то, что считал возможным, и, когда кончил, он сочувственно покачал головой.

— Всё в руках аллаха! — Старик подумал, потом сказал: — Стар я стал, все кости болят!.. Тяжело мне грести, тянуть сети… Нужен помощник. Если сойдёмся, то вы, вдвоём с моим сыном Ахметом, будете рыбачить. — Он кивнул в сторону парня. — А я доставлю на базаре столик — буду торговать. Поможет аллах — мы избавимся от собак-перекупщиков, они всю кровь нашу высосали! Лодка у меня ещё крепкая, сети надёжные, а рыбы в море много, нужно только уметь взять её!..

— Сумеем, отец, не сомневайтесь! — сказал я.

— Условия такие, — продолжал он, оставив мои слова без внимания, — кормиться будем вместе; если захочешь, можешь и жить с нами — места хватит. Барыш, за вычетом расходов на харчи, будем делить на шесть частей: две части — за лодку, одну часть — за снасти, остальное поровну, каждому по одной части. Сыты будем!

Условия были кабальные. Получалось, что придётся работать за одну еду. Однако в моём положении рассуждать не приходилось, и я согласился.

— Значит, договорились!.. Поможет аллах, и дела наши пойдут лучше. Подожди с Ахметом, пока я куплю еду, и поедем домой. — Он выбрался из лодки и, покряхтывая, направился к лавкам.

Ахмет показался мне симпатичным парнем, и я не ошибся. Мы с ним сдружились и жили потом, как братья.

— Тебе будет хорошо у нас! — заговорил Ахмет, когда я подсел к нему. — Отец мой, Шукру-ага, добрый, он и мухи не обидит!

— А как улов?

— Неважно… Отец быстро устаёт, вот нам и приходится промышлять в прибрежных водах. Если выйти в открытое море, можно ловить больше, — там много крупной рыбы.

— Почему не поставите парус?

— Денег не хватает: налоги совсем задушили. Кое-что ведь и домой посылать нужно. В деревне осталась мать с двумя моими сёстрами…

Вернулся с покупками старик, сел за руль, мы с Ахметом налегли на вёсла и скоро причалили к берегу, недалеко от старого моста.

Жили мои новые хозяева в такой же глинобитной лачуге, как и Турсун-ага. Вся обстановка этой полутёмной конуры, напоминавшей скорее сырую яму, чем человеческое жильё, состояла из двух деревянных топчанов с матрацами, набитыми морской травой, грубо сколоченного стола, двух табуреток и кованого сундука в углу.

— Сперва поедим, потом сколотим тебе кровать, — сказал Шукру-ага.

Так началась моя жизнь в Стамбуле…

Из затеи старика самому торговать на базаре ничего не вышло. Чиновники стали обкладывать его таким налогом, что всего нашего улова не хватало на его уплату. От торговли пришлось отказаться. Шукру-ага был набожным человеком и все беды приписывал воле аллаха, — он даже не подозревал, что чиновники из налогового управления действуют заодно с перекупщиками.

Я предложил попробовать доставлять свежую рыбу небольшим ресторанам и харчевням дешевле, чем это делали перекупщики. Обошёл десятка два ресторанов и портовых харчевен. Хозяева готовы были покупать рыбу у кого угодно, лишь бы она была дешевле. Затруднение заключалось в том, что они ставили условие: рыба должна быть определённых сортов — кефаль, скумбрия, барабулька — и обязательно крупная. А разве рыбак может знать заранее, какая рыба попадёт к нему в сеть? Всё же мы попробовали и добились заметного успеха — мы стали зарабатывать в два раза больше, чем раньше, хотя мелкую рыбёшку приходилось уступать за бесценок или выбрасывать в море.

На первые же деньги, заработанные таким образом, поставили мачту, купили парус. Теперь мы с Ахметом смело выходили в открытое море и возвращались с богатым уловом.

Мы уже имели постоянную клиентуру, дела наши пошли хорошо.

Шукру-ага и вправду оказался добрым человеком. Считая, что я принёс ему удачу, он заботливо относился ко мне, старался не делать никакой разницы между мною и родным сыном, не говоря уже о том, что в срок и полностью выдавал мою долю заработка.

Когда ты сыт и у тебя есть работа, хорошо жить и в шумном Стамбуле!.. Там всегда ясное небо, яркое солнце и воздух насыщен каким-то особым ароматом. Как бы ни было тяжело на душе, — выйдешь на берег Босфора, растянешься на зелёной лужайке под тенью высоких башен древних византийских крепостей, взглянешь на голубую гладь моря — и сразу станет легче. Не зря ведь большинство стамбульцев мечтатели!..

Политикой я не интересовался и на многие явления жизни ответа не находил, хотя много думал, особенно по ночам. Бывало, забросишь сети, устроишься поудобнее на корме, смотришь в звёздное небо и думаешь, думаешь… Чаще всего я думал о несправедливости, существующей на земле… Вам, верно, известно, что все рыбаки немного мечтатели. Это оттого, что они часто остаются по ночам один на один с морем…

В свободное время я опять стал заниматься чтением. Началось с того, что я нашёл маленькую библиотечку во дворе армянской церкви, где за небольшую плату выдавали книги.

Вскоре я познакомился с человеком, сыгравшим в моей жизни большую роль. Дело было так. Около библиотеки, во дворе церкви, нередко собирались люди, главным образом молодёжь, спорили, говорили о самых разных вещах. Как-то вечером молодой человек с длинными волосами доказывал, что армяне обязаны отомстить — вырезать всех турок до единого! Даже процитировал стихи какого-то поэта о том, что потомки не простят нам, если мы забудем причинённое нам зло…

Обычно я молчал, слушая других, но тут не утерпел и вмешался в разговор.

— Если последовать вашему совету, — сказал я, — то на земле всегда будет литься человеческая кровь и никогда не наступит мир. И при чём тут турецкий народ? Одни турки убили моих родителей, а другие спасли мне жизнь. Сейчас я работаю тоже у турка. Если бы не он, пришлось бы подыхать с голоду. Нет, убийством многого не добьёшься!.. Нужно придумать что-то другое…

— Что же ты предлагаешь? — насмешливо спросил он.

— Вот этого я и не знаю, — тихо ответил я.

— Раз не знаешь, так и не лезь! — Он скорчил презрительную гримасу. — Тоже мне мыслитель нашёлся!..

Заговорил ещё один человек — средних лет, в скромной, опрятной одежде.

— Вы напрасно так грубо оборвали парня. Он ведь толково говорит. Мстя и убивая друг друга, люди действительно станут хуже диких зверей…

— Должно быть, вы придумали новый способ усовершенствовать человеческую натуру и установить мир между ягнятами и кровожадными волками! Расскажите, интересно послушать! — И молодой человек рассмеялся.

В ответ мой заступник заговорил о таких сложных материях, как социальные противоречия, классовый антагонизм, демократические права. Я ничего не понял.

Спор разгорелся, но мне было неинтересно слушать, и я вскоре ушёл.

На улице этот человек нагнал меня.

— Ашот, наборщик, — назвал он себя и протянул руку. — Ты молодец, правильно рассуждаешь! Нам не по пути с этими молодчиками-националистами, у нас другие интересы, — сказал он.

Тогда я не понимал, кто такие «мы» и какие могут быть у «нас» особые интересы. Но скоро, несмотря на разницу лет (он был лет на семь-восемь старше меня), мы сошлись очень близко, и при его помощи я понял многое. Ашот давал мне читать запрещённую литературу, много рассказывал, терпеливо разъяснял непонятное. От него я узнал и правду о вашей революции.

Хотелось немедленно поехать в Россию, увидеть всё своими глазами. Но я не знал русского языка, боялся, что будет трудно в чужой стране. И всё-таки стал хлопотать о паспорте. В полицейском участке, куда я обратился за разрешением на выезд, мне учинили форменный допрос — интересовались, не большевик ли я. А когда я сказал, что ни одного большевика и в глаза не видел, спросили — зачем же мне тогда ехать в большевистское царство, где люди умирают от голода и чуть ли не пожирают друг друга? В паспорте мне отказали. Но ведь за время своих скитаний я научился быть настойчивым. И на этот раз тоже решил идти наперекор судьбе и добраться до советской земли любым способом. Помог случай…

Наша лодка нуждалась в основательной починке. Ахмет решил воспользоваться этим и, пока её будут чинить, съездить домой — повидать мать и сестёр. Шукру-ага не возражал.

— Возьми меня с собой, — попросил я и поделился с ним своим планом добраться до советских берегов.

Он сразу согласился, только сказал, что ему жаль расставаться со мной.

— От нашей деревни до границы рукой подать! — говорил он. — В бурную погоду полицейские обычно носа не высовывают. Достанешь надёжную лодку — доберёшься!..

Мы с Ахметом сели на пароход и поехали к ним в деревню. Там никто не знал, что я армянин, иначе бы мне несдобровать. Ждать непогоды пришлось долго — десять дней. Шёл мелкий дождик, а шторма не было. И только позавчера, когда наконец разыгрался шторм, я сел в лодку и добрался к вам…

— Вот и всё! Теперь, если нужно, берите бумагу, пишите, я готов ответить на все ваши вопросы!..

— Вопросов у меня нет, — сказал я ему. — Хочу только сказать, что вы пошли на большой риск, ведь вы могли погибнуть…

— Нет! Я не для того так отчаянно боролся за жизнь, чтобы утонуть, когда цель была уже близка!

Мне нравился этот энергичный, уверенный в своих силах парень. И я не сомневался, что у нас он найдёт своё место в жизни.

Утром я пошёл к Цинбадзе и подробно рассказал ему о Микаэле Каспаряне.

— Что ты предлагаешь? — спросил председатель Чека.

— Дать ему провожатого и с вашим письмом отправить в Армению, — ответил я. — После стольких скитаний, унижений и борьбы за кусок хлеба он приехал к нам за правдой, — пусть же он увидит эту правду!»

Цинбадзе долго испытующе смотрел на меня.

— Пожалуй, ты прав… Пусть увидит нашу правду!

Он вызвал секретаря и продиктовал проект решения коллегии Чека, в котором говорилось, что Микаэл Каспарян — трудящийся и приехал к нам с добрыми намерениями; в порядке исключения освободить его от наказания за нарушение морских границ Грузинской Советской Социалистической Республики; учитывая, что он не знает русского языка, отправить его в Советскую Армению с провожатым…

— Ну как, Силин, доволен за своего подопечного? — Суровое лицо Цинбадзе озарилось доброй улыбкой.

— Очень доволен, и за Микаэла Каспаряна, и за нашу Советскую власть! — Я встал.

— Одну минуту, — остановил он меня. — Военкому поручено вручить тебе орден. Мы посоветовались с секретарём партячейки Нестеровым и приняли такое решение: просить военкомат сделать это в пятницу у нас, в красном уголке, на торжественном собрании сотрудников. Возражать не будешь?

От радости и смущения я покраснел.

— Вам виднее, как лучше…

Через день я провожал Микаэла на станцию. Пожелал ему счастья, посадил в вагон. Он до слёз был тронут нашим вниманием. Долго тряс мою руку, уверял, что в долгу не останется.

— В первый раз в жизни я чувствую себя человеком! — Эти слова ещё долго звучали у меня в ушах…