1

Тут вам повестка пришла, — сказала Любаша, протягивая Василию Петровичу склеенную почтовой маркой бумажку, когда он поздно, в начале первого, вернулся из главка домой.

— Что ты путаешь? Какая еще повестка? — хмурясь, он полез в карман за очками.

На листке бумаги было напечатано: «Гражданину Толстякову Василию Петровичу. Предлагается вам явиться в прокуратуру города Москвы 28 декабря 1948 года в 10 часов утра, по адресу…»

Что это могло означать? Сколько помнил себя Василий Петрович, он никогда не имел дела с прокуратурой и милицией. Только однажды его вызвали в Министерство госбезопасности. Это было весной 1937 года…

Сидя в полном одиночестве в столовой и помешивая ложечкой чай, Василий Петрович вдруг с необыкновенной отчетливостью вспомнил все подробности того злосчастного дня. И даже теперь, более десяти лет спустя, ему стало тоскливо и тревожно…

Вечером позвонили на фабрику, и кто-то предложил ему явиться в двадцать три ноль-ноль в бюро пропусков и обратиться в пятое окно.

— Нельзя ли завтра? Сегодня я очень занят, — не без труда выдавил он из себя, желая выяснить, насколько серьезна причина вызова.

— Явитесь тогда, когда вас вызывают, — отрезал человек на другом конце провода, и сердце Василия Петровича упало.

Послышались частые гудки, его суровый собеседник повесил трубку…

Чтобы шофер не догадался, куда вызывают его начальника, Толстяков велел ехать на Старую площадь. Там он отпустил машину, а сам медленно поплелся вверх по улице — до одиннадцати оставалось еще полчаса.

Он с невольной завистью смотрел на пешеходов, торопливо и, как ему казалось, беззаботно шагавших по улице, и в первый раз в жизни подумал о счастье, называемом свободой. Василий Петрович мысленно бранил себя за то, что плохо пользовался этим счастьем. До сих пор ему как-то и в голову не приходило, что можно вот так, без всяких дел, разгуливать по улицам Москвы, посидеть на скамейке бульвара, съездить за город и побродить по лесу. «Если вернусь, обязательно буду жить по-другому», — решил он, не очень ясно отдавая себе отчет в том, что это значит «по-другому»…

Получив пропуск и найдя указанную комнату, Василий Петрович тихонько постучал. Ответа не последовало. Немного подождав, он постучал сильнее. Дверь раскрылась, на пороге показался молодой человек с чисто выбритым, свежим лицом, в штатском.

— Вам кого? — спросил, пристально вглядываясь в него.

Василий Петрович молча протянул пропуск. Человек в штатском мельком взглянул на него и сунул в карман.

— Подождите здесь, вас вызовут. — И дверь закрылась.

Толстяков медленно ходил по длинному, плохо освещенному коридору. Здесь было тихо, даже звуки шагов поглощались ковровыми дорожками. И эта непривычная тишина взвинчивала и без того напряженные нервы.

«В чем дело? Почему вызвали? — в десятый раз спрашивал он себя, облизывая пересохшие губы. — Мало ли, какие дела могут быть у этих органов… Может быть, им просто понадобилась моя консультация, как специалиста, вот и вызвали», — успокаивал он себя, но это мало помогало. По-прежнему что-то тяжело давило на сердце, и во рту было горько…

Он перебирал в памяти события последнего времени, стараясь найти в них ошибки, которые мог невольно допустить, или неосторожные слова, которые мог сказать. Нет, он ничего не мог припомнить. Вдруг он остановился, как громом пораженный, вспомнив про брата-офицера, уехавшего в восемнадцатом году на Дон, к белым. О нем Василий Петрович старался не думать, не вспоминать и, конечно, в своих анкетах и автобиографиях не упоминал…

Воспоминание о брате послужило как бы толчком, и перед глазами Толстякова, медленно шагавшего взад-вперед по коридору, прошла вся его жизнь…

Суетливый, пожилой, костлявый человек с жидкими седыми волосами, в поношенном черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, — это Петр Матвеевич, отец Василия Петровича, бухгалтер и доверенное лицо фабриканта Морозова в Озерах. За вечные проповеди о пользе бережливости фабричные дали бухгалтеру прозвище «Копейка рубль бережет», — никто в Озерах иначе не называл Петра Матвеевича. Однако скупость не помешала старику дать сыновьям образование. Старший брат, Иван, учился в коммерческом училище, а Василия определили в казенную гимназию. Революция застала его в шестом классе. К этому времени Иван успел стать офицером и нацепить на плечи погоны поручика.

В 1918 году Иван приехал домой в штатской одежде явно с чужого плеча, но в Озерах задержался ненадолго. Дня через три он вызвал к себе младшего брата, запер двери и доверительно сказал:

— Слушай, Василий, на большевиков движется несметная сила, и Совдепам скоро конец! Поедем со мной на Дон, там у меня влиятельные друзья, и при их помощи я сумею устроить тебя как нельзя лучше.

Василий Петрович помнит, как решительно отказался он тогда следовать за братом. Его не соблазнили ни золотые погоны, ни привольная жизнь, которую обещал Иван. И поступил он так вовсе не из трусости, нет! Просто у него не было никакого желания служить людям, которые стояли выше его только потому, что их отцы успели накопить капитал, а его отец — нет. Разве это не было проявлением стойкости с его стороны, да еще совсем в юном возрасте? Жаль, что об этом нельзя упоминать в анкетах…

Брат уехал, а он продолжал жить в доме отца, нигде не работая, и скуки ради волочился за молоденькой ткачихой, единственной дочерью строгой солдатской вдовы…

…От долгого хождения по коридору Василий Петрович устал, заныло в пояснице, но нигде, как нарочно, не было ни одной скамейки, полеводе приходилось шагать взад и вперед. Он взглянул на ручные часы и ужаснулся. Стрелки показывали начало первого, — неужели о нем забыли?

…В Озерах организовалась комсомольская ячейка, он тоже решил записаться. В то время у Василия Петровича не было определенных убеждений. Новая власть привлекала его главным образом тем, что она, как ему казалось, открывала перед образованным молодым человеком, каким он себя считал, широкие перспективы выйти в люди и сделать карьеру. Но его, сына «хозяйского холуя», не хотели принимать в комсомол.

Василий Петрович помнит, как возмутился он тогда, как стал доказывать, что служащие ничем не отличаются от пролетариев. «Тот же наемный труд», — повторял он где-то прочитанную им фразу. В конце концов за него заступились фабричные ребята, которым он оказывал некоторую помощь во время национализации фабрики, составляя опись оборудования. Хорошо, что о брате-офицере никто в Озерах не знал — иначе не видеть бы ему ни комсомола, ни партии…

Старик, услышав, что сын не только связался с красными, но еще и вступил в комсомол, пришел в ярость.

— Думал ли ты, бессовестный, о том, какой ответ придется держать твоему отцу за эти твои художества, когда вернется хозяин? — спросил он.

— А он никогда не вернется!

Лицо старого бухгалтера исказилось злобой, на шее вздулись жилы.

— Вон с моих глаз, щенок! — захрипел он задыхаясь.

Василию Петровичу деваться было некуда, пришлось искать приюта у ворчливой солдатской вдовы, а там вскоре случилось и так, что он стал мужем ее дочери Дарьи…

…Одна из многочисленных дверей, выходящих в коридор, открылась, оттуда вышел человек в военной форме и, не обращая никакого внимания на Василия Петровича, направился к лестничной клетке. Это вернуло Толстякова к действительности.

«Нельзя же заставлять людей ходить до утра!» — возмутился он и решительно постучал в дверь комнаты, куда его вызывали.

Послышался уже знакомый голос:

— В чем дело?

— Вы, верно, забыли про меня? — Василий Петрович приоткрыл дверь.

— Ждите! — крикнули ему из-за двери.

Отяжелевшие ноги, словно налитые свинцом, еле двигались. Боль в пояснице усилилась, в голове гудело. Василий Петрович прислонился к стене и закрыл глаза. В течение какого-то времени он не мог дать себе отчета, спит он или бодрствует. Перед ним снова замелькали знакомые лица, чередовались обрывки забытых событий…

Вот он перебирает золотые монеты, кольца, серьги и брошки, осыпанные блестящими камешками… Ну да, все это нашлось в окованном железном сундуке отца, вскрытом после его смерти. Владея таким богатством, можно было подумать и об учебе. Василий Петрович еще в гимназии мечтал об адвокатской карьере. Конечно, ему, теперь уже члену партии и ответственному секретарю местного Совета, можно было бы осуществить эту мечту, но в укоме партии имелась одна-единственная путевка — в Московский текстильный институт. Скрепя сердце пришлось взять ее. Не беда, что он будет инженером-текстильщиком — специалисты нужны везде. Хозяйство восстанавливалось, даже в таком захолустье, как Озеры, обе фабрики пустили в две смены, а инженеров — раз-два и обчелся…

…Шумные аудитории института на Донской улице, диспуты, вечера… Большинство студентов пришли с фабрик и заводов, у них была слабая подготовка, и жили они на стипендию. А он окончил семь классов гимназии, учеба давалась ему легко, и к тому же он получал хозяйственную стипендию от фабрики по контрактации.

Нэп — в полном разгаре. Витрины магазинов на Мясницкой, в Петровском пассаже, Столешниковом переулке манят глаз соблазнительными товарами. На Тверской, как в старину, ловкие нэпманы каждый день объявляют «дешевую распродажу». На Сухаревке толкучка невиданных размеров. По вечерам, в ресторанах, барах и кафешантанах выступают цыгане, полуголые девицы поют чувствительные романсы. А на Смоленском рынке, в обжорках, студенты обедают за двадцать пять — тридцать копеек. На биржах труда и около вокзальных площадей толпятся люди, ищущие хоть какой-нибудь работы…

У Василия Петровича денег более чем достаточно. Стипендия большая, на приличное существование хватает. Отцовское наследство остается почти в неприкосновенности. Бережливость, как видно, перешла к нему от старика. И хорошо: всегда надо думать о будущем!

Он ушел из общежития и поселился в маленькой уютной комнатке, недалеко от института, у одинокой, еще не старой хозяйки. Дарья осталась дома, в Озерах, и Василий Петрович не спешил с ее вызовом.

Он был уже инженером и работал в тресте Моссукно, когда пришлось скрепя сердце вызвать жену в Москву: пошли ненужные сплетни, и другого выхода у него не было. Жить с Дарьей было ему нелегко, разные были они люди — и по взглядам и по воспитанию. Она вечно была занята по хозяйству, а с рождением сына стала просто невыносимой: казалось, кроме Егора, ничто в целом мире не интересовало ее.

И Василий Петрович потихоньку развлекался на стороне. Были у него мимолетные связи, но ничего серьезного до встречи с Ларисой…

…Он открыл глаза, встряхнулся и опять зашагал по коридору. И только в четвертом часу, усталый, безразличный ко всему, он опустился на стул возле письменного стола, освещенного лампой под зеленым абажуром.

— Рассказывайте, в каких отношениях вы находились с врагом народа Никифоровым? — спросил молодой человек в штатском, закуривая папиросу.

— В самых обыкновенных, какие бывают у всякого директора с секретарем райкома…

— Когда и при каких обстоятельствах он завербовал вас?

— Что?.. Что вы сказали?.. — До сознания Василия Петровича не сразу дошел смысл вопроса. Он поднял голову и с ужасом уставился на молодого человека.

— Послушайте, вы, нечего ломать комедию! Никифоров в своих показаниях рассказал все! Вот они! — Следователь ударил рукой по папке, лежащей перед ним.

— По-видимому, вы ошибаетесь, товарищ. Я с Никифоровым нигде, кроме служебной обстановки, и не встречался…

— Конечно, где же еще? Для конспирации лучшего места, чем кабинет, секретаря райкома, трудно придумать. Хватит, перейдем к делу! Какие конкретные задания давал вам Никифоров?

— Да нет же, вы не хотите меня понять… ничего подобного не было! — Василий Петрович так был растерян и напуган, что не находил достаточно убедительных слов, чтобы опровергнуть чудовищную клевету, возводимую на него.

Следователь переменил тактику и на этот раз сказал мягко, почти дружелюбно:

— Ну, хорошо, расскажите, кто еще из районного актива был в вашей группе, — и мы отпустим вас домой!

В это время без шума раскрылась боковая дверь. Василий Петрович даже не сразу заметил, как в кабинет вошел военный, высокого роста, с двумя ромбами на петлицах гимнастерки.

— Что тут происходит? — спросил он, обращаясь к вытянувшемуся перед ним молодому человеку.

— Да вот упирается! — ответил тот.

— В чем обвиняется гражданин?

— «Толстяков, Василий Петрович, активный участник шпионско-диверсионной, группы Никифорова…» — начал читать следователь.

Но военный остановил его.

— Тут какое-то недоразумение! Я хорошо знаю товарища Толстякова. — Военный протянул руку. — Здравствуйте, Василий Петрович!

— Здравствуйте, — пробормотал, вставая, Толстяков. Ошеломленный, растерянный, он старался и не мог вспомнить, кто этот военный и где приходилось им встречаться.

— Извините, что вас побеспокоили… Знаете, в нашем деле всякое бывает! — Военный предложил следователю немедленно отпустить Василия Петровича.

Когда часовой у массивных дверей взял у него подписанный пропуск и выпустил на улицу, Василий Петрович поверил наконец, что свободен. Он был слишком взволнован, чтобы разбираться в случившемся. То ли это была специально придуманная инсценировка, какой-то особый прием, то ли военный с двумя ромбами действительно знал его. «Все же это мне урок! Отныне никаких друзей, никаких разговоров, кроме служебных!» — думал про себя Василий Петрович, направляясь по еще пустынным в этот ранний час улицам домой…

И вот сейчас, сидя в столовой над стаканом остывшего чая, Василий Петрович вспоминал о своем тогдашнем намерении «жить по-другому». Это неясное, но казавшееся тогда необыкновенно привлекательным намерение было им тотчас забыто. Он еще раз перечитал повестку и усмехнулся: «Вот к каким ненужным воспоминаниям и размышлениям может привести простой клочок бумаги!»

Утром, придя в главк, Василий Петрович велел секретарше узнать номер телефона прокуратуры и соединить его с прокурором.

— Мы решили потревожить вас по поводу забракованной Мосторгом большой партии шерстяных платков, — ответил помощник прокурора. — Это не первый случай, и боюсь, что директора, главного инженера и начальника ОТК придется привлечь к уголовной ответственности. Но предварительно нам хотелось бы поговорить и знать ваше мнение.

— Уж сразу и к уголовной ответственности!.. Если за каждый платок сажать людей в тюрьму, то некому будет работать, — невесело пошутил Василий Петрович, раздумывая, кого же послать к прокурору.

— Во-первых, не за каждый платок, а из-за целой партии платков, во-вторых, как вы знаете, закон об ответственности руководителей за выпуск недоброкачественной продукции не отменен. — В голосе помощника прокурора Василий Петрович уловил нотки раздражения и сменил тактику.

— Конечно, конечно! Но вы и представить себе не можете, в каких условиях нам приходится работать. Сырья не хватает, красители недоброкачественные, квалификация рабочих низкая… Впрочем, не будем спорить, если вы разрешите, я вместо себя пришлю к вам моего помощника, весьма квалифицированного инженера!

Прокурор согласился, и Василий Петрович попросил Никонова съездить к прокурору.

Когда Юлий Борисович вернулся из прокуратуры и с сияющим лицом сообщил, что вопрос с платками отрегулирован, Василий Петрович подумал:

«А все же неплохо иметь возле себя такого расторопного человека, как Никонов! Пусть говорят что угодно, но без таких не обойдешься… Нужно отблагодарить его как-нибудь», — решил Василий Петрович и, окончательно успокоившись, начал просматривать почту.

2

Еще в раздевалке его шумно поздравили студенты-однокурсники. Вадим небрежно поблагодарил их и побежал вверх по лестнице, думая про себя: «Вот так и приходит к человеку слава!»

Не успел он войти в аудиторию, как к нему потянулось несколько десятков рук.

— Ну, Вадим, поздравляю!

— Молодец, Вадька, здорово! — перебивая один другого, говорили товарищи.

— Ребята, минуточку внимания!

Неуклюжий Саша с трудом вскарабкался на стол и, достав из кармана свежий номер комсомольской газеты, начал громко читать напечатанные там стихи Вадима:

Веснушчатая студентка, пожав плечами, нагнулась к подруге.

— Подумаешь, тоже мне поэзия! Писанием таких виршей все школьники занимаются!

— Тсс! — остановила ее подруга.

В коридоре задребезжал звонок. Студенты, похлопав Саше, поспешили занять места.

Началась лекция.

Вадим, безразличный ко всему окружающему, сидел подперев рукою голову, и мечтал. Разве не может случиться, что его стихи понравятся какому-нибудь известному поэту? И вот известит этот поэт на страницах «Литературной газеты» всю страну о рождении нового самобытного таланта, предложит издательству выпустить сборник его произведений. Правда, для сборника у него еще стихов маловато, но не беда, можно работать день и ночь, взяться за большие формы, скажем за поэму, и подогнать! После выхода сборника, его, конечно, примут в Союз писателей. Александр Фадеев пожмет ему руку и скажет: «Мы надеемся, что вы прославите нашу советскую поэзию: для этого у вас имеются все данные — талант, молодость, энергия!» В будущем он непременно возьмет себе псевдоним, а то в его фамилии — Преображенский — есть что-то поповское. Везде, где бы он ни появлялся, будут шептать: «Это известный поэт…» Самые шикарные девушки сочтут за великую честь знакомство с ним. А деньги? В деньгах недостатка, конечно, не будет, и скряга Борис больше не осмелится упрекать его за каждый стакан вина. Можно купить «Москвича» — нет, лучше «Победу». Научится управлять, и захотел — сел за руль и поехал в Ленинград или в Сочи. Можно собрать подходящую компанию и отправиться куда угодно.

Во время перемены Вадим задумчиво прохаживался в одиночестве. Он никак не мог решить: как ему поступить с Леной? Жениться на ней он, конечно, не собирается, но так, сразу, порвать связь тоже нехорошо Может быть, она со временем поймет, что не пара ему, и сама отойдет…

Поглощенный мыслями о будущем, Вадим и не заметил, как прошел день. После семинара по политэкономии он взял Сашу под руку, и они вместе вышли из университета. Во дворе, около памятника Ломоносову, их дожидался Борис.

— Что за дурацкая привычка сидеть до конца! Неужели не смогли смыться пораньше? Еще немножко — и я смотал бы удочки, — заворчал он на друзей.

— Староста нашей группы подлиза, с такой не больно столкуешься, — оправдывался Саша.

— Подумаешь! У нас тоже была одна такая маменькина дочка, но мы быстро привели ее в чувство, сейчас паинькой стала!.. Ну как, читали? Молодец-таки Никонов, у него всюду блат. Втиснул-таки твою писанину в газету!

— Что значит «втиснул»? — Вадиму вдруг стало обидно. — Если стихи бездарные, то никакой блат не поможет!

— Рассказывай! Мы с Сашей люди свои и в медицине разбираемся. Не ты ли засыпал все журналы и газеты своими стихами, а толк какой? Один и тот же стандартный ответ: «Использовать не можем. Вам нужно тщательно поработать над отделкой стихов…» Рисоваться нечего, напечатали — ну и ладно. Я, например, рад за тебя. В данный момент вопрос заключается в другом: неужели мы не отметим это событие надлежащим образом?

— Надо бы, но, понимаешь… — Саша похлопал себя по боковому карману. — Последнее время мамаша моя совсем отбилась от рук, без конца ворчит! Я человек не щепетильный, могу все снести — лишь бы деньги. Беда в том, что ругать ругает, а денег не дает.

— Ясно. Короче говоря, история в этом тесном мире вечно повторяется. У меня тоже всего полсотни. На худой конец поллитровочку, конечно, можно раздавить. Жаль! Такое событие хотелось бы отметить по-человечески. Сесть за столик, обложиться закуской и хоть на время позабыть о бренности жизни. — Борис уставился на Вадима. — Небезынтересно было бы узнать мнение служителя Парнаса.

— Что, если позвонить Лене? Она единственная дочь у своих свободомыслящих родителей, служителей искусства, и у нее всегда водятся деньги. Не замотаем же, вернем! — Последней фразой Вадим как бы оправдывался перед самим собой.

— Идея, — быстро согласился Саша.

Борис брезгливо поморщился, но промолчал.

Вадим вышел из телефона-автомата с сияющим лицом.

— Порядок! Лена будет ждать нас у Моссовета, — сообщил он, — оттуда до «Арагви» два шага.

— У меня есть предложение, — оживился Саша. — Раз в деле участвует представительница прекрасного пола, позовем и Милочку.

— Ну ее! — Борис швырнул сигарету и зашагал вперед. Он знал, что Милочка не придет.

Борис был очень злой на нее. Последнее время она, как ему казалось, держалась надменно, да и вообще вела себя весьма странно. Главное — не хотела встречаться с ним, даже от билетов в театр отказалась.

«Зазнайка! Подумаешь, видали мы таких!» — думал он, давая себе слово больше не звонить, прекратить знакомство. Но через короткое время его еще сильнее тянуло к ней. Может ли это быть? Он стеснялся признаться в этом даже самому себе, но временами тоска по Милочке становилась такой сильной, что он не находил себе места…

В ресторане после каждой рюмки Борис все больше мрачнел, говорил Лене грубости, чуть не подрался с Вадимом и, не вытерпев, наконец побежал к автомату звонить Милочке.

— Я очень плохо чувствую себя, — сказала она.

На его настойчивые просьбы прийти хоть на десять минут для серьезного разговора ответила, что это ни к чему, и повесила трубку…

«Ни к чему? Как бы не так! Назло всем возьму и женюсь на ней, тогда посмотрим». То, что Милочка может не захотеть выйти за него замуж, ему даже в голову не приходило. Приняв такое решение, Борис успокоился и вернулся к столику веселый.

3

Лариса Михайловна была в полном расстройстве чувств. Жизнь, налаженная ценой стольких ухищрений забот и сделок с совестью, рушилась, и уютный, богато обставленный дом, в котором каждая вещь была приобретена ею, превращался для нее в сущий ад. Правда, и раньше она не имела душевного покоя. Грозная тень калеки мужа вечно стояла над ее жизнью. Но она надеялась, что со временем дети встанут на ноги, все как-то наладится. А теперь… Леонид ушел, ушел, должно быть, навсегда; Милочка, обычно такая веселая, жизнерадостная, замкнулась в себе, редко выходит из комнаты и ни с кем не хочет разговаривать. Лариса Михайловна убедилась, что дети не приняли ее «жертвы», ее забот об их будущем, — и не только не приняли, но, как видно, сурово осудили ее поступок (о том, что, выходя замуж за Толстякова, она преследовала только эгоистические цели, Лариса Михайловна не задумывалась даже теперь). Вот и Юлий Борисович избегает встреч с нею. И наконец, к довершению всех бед, изменился и Василий Петрович — стал раздражительным, ворчит по каждому пустяковому поводу и говорит обидные резкости…

Часами сидела она у туалетного стола, с горечью разглядывала морщинки на лице, темные круги под глазами. Молодость прошла, никакая косметика не вернет ей былую свежесть и красоту. А ведь было время, когда многие, очень многие добивались ее благосклонности, в том числе и Юлий Борисович. А теперь?..

После долгих размышлений Лариса Михайловна решила, что ей непременно нужно повидаться с Юлием Борисовичем, — в конце концов он единственный человек, которому она может рассказать обо всех своих бедах и огорчениях, ничего не скрывая. Он разумный человек, он может дать хороший совет… И кроме того, не признаваясь в этом даже самой себе, она где-то в тайниках души надеялась, что такая встреча может привести к восстановлению их прежних отношений. Ведь она так одинока, так нуждается в поддержке!.. А если этого и не случится, то по крайней мере наступит конец мучительной неопределенности…

В субботу она суетилась весь день. Уложила волосы у лучшего дамского мастера парикмахерской «Гранд-отель», сделала маникюр, заглянула по привычке в антикварный магазин и купила статуэтку пузатого китайского монаха из фарфора. Впрочем, даже такое удачное приобретение не обрадовало ее. Чтобы назавтра быть свежей и бодрой, Лариса Михайловна легла рано. Утром она поднялась чуть свет, приняла ванну, долго возилась у зеркала и потом, взяв такси, отправилась к Никитским воротам.

Когда она позвонила, Юлий Борисович лежал еще в постели. Накануне у него были Борис и Вадим. Сидели допоздна, и, кажется, они выпили лишку. Сейчас у него болела голова, слегка поташнивало. Он был зол на весь мир. Этот мальчишка заладил ходить к нему в гости, брал деньги взаймы и не возвращал. Мало того — пришлось два раза свести его в ресторан.

Накинув на себя халат и ворча, что ходят, мол, всякие бездельники и не дают человеку отдохнуть даже в воскресенье, Юлий Борисович пошел открывать дверь. У порога стояла Лариса Михайловна в котиковой шубке и меховой шапочке. От неожиданности он невольно отступил назад.

— Можно? — спросила Лариса Михайловна, стараясь казаться веселой и непринужденной.

— Конечно… Хотя, по-моему, это и не очень разумно…

Делая вид, что не расслышала эту не слишком приветливую реплику, она разделась в передней, не спеша поправила перед зеркалом волосы и вошла в комнату.

Юлий Борисович последовал за ней с обреченным видом, даже слегка втянув голову в плечи, словно ожидая удара. Приход к нему Ларисы Михайловны в такую раннюю пору ничего хорошего не предвещал.

Никонов сошелся с Ларисой Михайловной в первый год войны, спустя месяца два после ухода Ивана Васильевича Косарева на фронт. До этого между ними установились легкие, непритязательные отношения. Бывая в фабрикоуправлении, Никонов обязательно заглядывал в контору, пошутить, посмеяться с кокетливой «плановичкой», говорил ей комплименты, рассказывал анекдоты, а иногда приносил маленькие подарки — плитку шоколада, флакон духов. Лариса Михайловна, в свою очередь, всячески давала понять, что молодой инженер ей нравится. Впрочем, новый помощник начальника механических мастерских заигрывал не только с «плановичкой». Все женщины — служащие комбината — находили его симпатичным и галантным кавалером.

Сдавая дела помощнику, Иван Васильевич попросил его не оставлять семью без внимания. «Лариса остается совсем одна с двумя детьми, ей будет нелегко… Прошу вас, Юлий Борисович, в случае чего, помочь ей», — сказал он на прощание. Никонов даже обиделся: «Разве об этом нужно просить?» Он взял на себя роль доброго опекуна и часто заходил к Ларисе Михайловне по вечерам.

Очень скоро между ними установились близкие отношения, и когда Толстяков тоже стал ухаживать за ней.

Юлий Борисович встревожился. Встать поперек дороги директору он считал по меньшей мере неразумным: захоти Василий Петрович — броня Никонова будет аннулирована и он окажется на фронте… К тому же у него никаких серьезных намерений не было: не станет же он связывать свою жизнь с женщиной, которая старше его на восемь лет, да еще с двумя детьми на руках!

И Юлий Борисович откровенно посоветовал Ларисе Михайловне подумать о будущем, о детях.

— Видишь ли, надеяться на возвращение твоего мужа нечего. В этой войне слова «пропал без вести» равносильны слову «погиб». Предположим, что он попал в плен, — разве он выживет? Если у Василия Петровича серьезные намерения, колебаться, по-моему, нечего. Он человек влиятельный, с большими связями, с ним ты и твои дети будете жить, как у Христа за пазухой. Ради тебя, ради будущности твоих детей я готов пожертвовать всем, даже моей любовью к тебе…

И она не заставила долго уговаривать себя, вышла замуж за директора, на связи с Никоновым не прерывала.

Столь удачно сложившиеся обстоятельства вполне устраивали Юлия Борисовича. Сняв с себя ответственность за судьбу Ларисы, он в то же время приобрел возможность если и не влиять через нее на Василия Петровича, то уж, во всяком случае, быть всегда в курсе его замыслов и намерений. Время шло, Никонову все больше надоедали ее навязчивость, бесконечные упреки и частые сцены ревности. Он тяготился затянувшейся связью и искал благовидного предлога, чтобы порвать ее…

Лариса Михайловна долго пудрилась у туалетного столика, еще раз поправила прическу и, повернувшись к нему, сказала:

— Вижу, ты не рад моему приходу!

— Отчего же? Я просто не ожидал. Ты ведь могла предупредить меня по телефону…

— Мне так нужно поговорить с тобой! — Она подошла к нему и сделала робкую попытку обнять его.

— Извини, я оденусь! — Юлий Борисович торопливо юркнул за ширму.

Еще недавно его холодность оскорбила бы ее и она устроила бы бурную сцену с истерикой, криками, обвинениями в измене. Но сейчас она молча опустилась в кресло и сидела неподвижно, глядя в окно.

— Видишь ли… Я давно хотел сказать тебе, — говорил Юлий Борисович из-за ширмы. — Пойми, как мне тяжело: Василий Петрович прекрасно ко мне относится, доверяет, а мне совестно ему в глаза смотреть… Самое разумное — разойтись нам по-хорошему, остаться друзьями…

Удивленный ее молчанием, он вышел из-за ширмы. Она сидела в кресле и, закрыв лицо руками, тихо плакала.

Юлий Борисович стоял и холодно, со скукой, смотрел на нее, думая, что она, по-видимому, не скоро уйдет от него.