1

Все настойчивые попытки Бориса снова сблизиться с Милочкой кончались неудачей. Она неохотно и холодно разговаривала с ним по телефону и каждый раз, ссылаясь на какие-то неотложные дела, отказывалась от встречи с ним.

Впервые избалованный и самоуверенный Борис натолкнулся на такое отношение к себе. Порою он в сердцах ругал себя: «Тряпка, бесхарактерный мальчишка, привязался к юбке и не можешь отстать…» И решал не звонить больше к Толстяковым. Но проходил день, другой — и он снова звонил и просил выйти хоть на пять минут «для серьезного разговора».

Борис сам не отдавал себе отчета, что руководило им в этом упорном преследовании Милочки — пробудившееся в его душе серьезное и глубокое чувство или уязвленное самолюбие эгоиста. Но порой ему казалось, что он дня не может прожить без Милочки.

И вот в один из таких дней он решил сказать Милочке о своей любви, просить ее руки. Он был убежден, что Милочка ему не откажет: «В конечном итоге, предел мечтаний всякой девушки — выйти замуж и устроить свою жизнь, — рассуждал он с цинизмом. — Она согласится! Почему бы и нет? Где она найдет лучшею мужа?..»

В Ларисе Михайловне он не сомневался — та охотно вручит ему руку дочери. Василию Петровичу, по-видимому, совершенно безразлично, за кого падчерица выйдет замуж. Однако и он, конечно, будет рад породниться со своим непосредственным начальником, заместителем министра, — это чего-нибудь да стоит! «А мои?.. Ничего, я сумею, уломать своих стариков. В конце концов ведь не им жениться!..»

И вот Борис в субботний вечер явился в дом Толстяковых. Лариса Михайловна встретила его, как обычно, с приторной любезностью. От его взгляда не ускользнуло, что она за короткое время сильно сдала, заметно состарилась, тень какой-то печали появилась на ее лице. Василий Петрович еще не вернулся с работы, Милочка занималась у себя.

— Давно, давно у нас не были, забыли совсем! — Лариса Михайловна протянула ему руку для поцелуя.

— Что доделаешь, здесь ко мне не очень благоволят…

— Ну что вы, Борис, откуда вы это взяли? Мы всегда вам рады!

— Вы — да, а вот Милочка дуется на меня. — И, собрав все свое мужество и решив действовать сразу, не отступая, он проговорил срывающимся от волнения голосом: — Лариса Михайловна, пока мы одни… разрешите мне сказать вам что-то очень для меня важное… Я… я люблю вашу дочь. Поверьте мне, мои намерения самые серьезные!.. Я прошу… я прошу у вас ее руки. Не тревожьтесь — ей со мной плохо не будет!

Лариса Михайловна с первых же слов Бориса поняла, о чем пойдет речь. Она разволновалась, и, как всегда в таких случаях, лицо ее покрылось красными пятнами. Когда он кончил говорить, она некоторое время молчала, потом, вытирая слезы, проговорила:

— Вы простите меня… Все это так неожиданно… Я одно скажу вам, Борис: лучшего мужа для моей дочери я и не желала!

— Так помогите же мне! — вырвалось у Бориса.

С минуту Лариса Михайловна удивленно и встревожено смотрела на него, потом, поняв, чего он хочет, сказала:

— У Милочки стал такой трудный характер! Но я, конечно, попытаюсь…

Не успела она сказать это, как на пороге комнаты появилась Милочка. Борис вскочил и шагнул ей навстречу. Она молча кивнула ему головой и внимательно посмотрела на мать, словно догадываясь, о чем здесь шел разговор.

— Очень хорошо, что ты пришла, — сказала Лариса Михайловна. — Садись, Милочка, и послушай, что я тебе скажу. Есть вещи, которые надо решать сразу, не откладывая! — Бориса удивило, что мать говорит с дочерью каким-то просительным, почти заискивающим тоном. — Борис Вениаминович просит твоей руки, и я думаю…

— Мне кажется, что в данном случае важнее всего, что я думаю! — перебила ее Милочка. — Поскольку Борис прибегнул к такому способу предложения, то я отвечу не ему, а тебе: никогда я за него замуж не выйду! Никогда! — Она была бледна и с трудом сдерживала слезы.

— Но почему, почему? — растерянно воскликнула Лариса Михайловна. — Мне казалось, что лучшего…

— Напрасно казалось! — снова перебила ее Милочка. — Это свидетельствует только о том, как ты мало знаешь меня, мама!

Борис тоже был бледен и молчал, не спуская глаз с Милочки.

— Простите… Я не знал… — пробормотал он, сделав над собой усилие.

Милочке на мгновение даже стало жаль его — так он был растерян и подавлен.

— Это вы простите меня… Но я не могу иначе, — сказала она более мягко. — Вам следовало бы сначала поговорить со мною, не обращаясь к маме.

Она опустила голову, стараясь скрыть набежавшие на глаза слезы, и вышла.

— Не отчаивайтесь! Милочка еще так молода… Я поговорю с ней, — проговорила Лариса Михайловна, избегая встретиться взглядом с Борисом.

Борис, не прощаясь, выбежал вон.

Сгорая от стыда, он долго бродил по улицам, стараясь понять, что случилось, почему Милочка так решительно отвергла его. «В чем дело? Почему? Правда, там, на даче, я повел себя грубо… Но я же не знал, что она такая… Я думал, что она, как другие, как Лена…»

Ехать домой не хотелось, необходимо было хоть с кем-нибудь поделиться тем, что произошло, излить душу, найти сочувствие. Поразмыслив, он решил поехать к Лене. К счастью, она оказалась дома.

Когда он без утайки, не щадя своего самолюбия, рассказал обо всем Лене и попросил поговорить с Милочкой, та искренне удивилась.

— Странно, что она тебе отказала… Сама небось рада до смерти. Слегка поломается — вот и все. Цену себе набивает.

Борису стало противно. «Господи, какая дура! — подумал он, жалея, что пришел. — Меряет Милочку на свой аршин…»

— Да и ты хорош, с ума сошел! — продолжала Лена. — Подумай: зачем тебе такая жена? Милка — форменная мещанка. Нашел в кого влюбиться!

— По-твоему, всякая скромная девушка, которая не бросается на шею первому встречному, — мещанка? Милочка потому мне и нравится, что она не такая, как ты!.. В общем, к черту!..

Он ушел, еще больше расстроенный и обозленный.

Дома, отказавшись от ужина, Борис бросился, не раздеваясь, на кровать. Он перебирал в уме всех девушек, с которыми когда-либо встречался. Среди них были, конечно, и такие, которые нравились ему. Хотя бы Маша Воеводина с факультета журналистики. С нею приятно было появляться где-нибудь. Ребята лопались от зависти, глядя на нее. А все же не то, совсем не то!..

«Попросить папу поговорить с Толстяковым? А что это даст? Поможет ли?..»

Он поднялся и пошел к отцу в кабинет.

— Можно поговорить с тобой? — спросил он, приоткрыв дверь и заглядывая в комнату.

— Отчего же, конечно! — Вениамин Александрович сидел в пижаме за письменным столом и разбирал какие-то бумаги.

— Видишь ли, папа, — начал Борис, — дело в том, что… я решил жениться!

Вениамин Александрович даже вздрогнул от неожиданности.

— Жениться! С чего это ты так, вдруг? И рано тебе, — сказал он, откинувшись на спинку кресла и разглядывая сына, точно увидел его в первый раз.

— Почему рано? Мне двадцать три года. Не думай, на твоей шее сидеть не собираюсь, поступлю на работу!

— Не говори глупостей! Я к тому спросил, что, может быть, лучше сначала окончить университет. Остался ведь всего год. Подожди немного.

— Я-то могу подождать, а вот подождет ли она — не знаю…

— Кто же она? — Вениамин Александрович глядел на сына и думал: «В самом деле, совсем большой…»

— Падчерица Толстякова, Милочка.

— Ну что ж, губа у тебя не дура!

— Значит, одобряешь?

— Вполне!

— А как, ты думаешь, мама?

— Маму беру на себя, — важно сказал Вениамин Александрович.

Выбор сына ему пришелся по душе. Вообще-то говоря, пусть женится парень, а то еще попадет в плохую компанию — потом хлопот не оберешься!..

— А теперь самое главное, — Борис замялся. — Тыне мог бы поговорить… с Василием Петровичем?

— Могу. Но, по-моему, это ни к чему. Раз вы любите друг друга, то при чем тут Толстяков? Тем более он ведь ей не родной отец.

— Нужно, понимаешь… Дело в том, что Милочка… не совсем согласна…

— Ну, Борис, ты меня удивляешь! — покачав головой, сказал Вениамин Александрович. — Такой видный парень! И потом — в сердечных делах прибегать к чужой помощи?! Мм… все-таки живем не в прошлом веке. Завоевывай ее сам, дружок!

На следующий день Лена помчалась к Милочке, и не потому, что торопилась выполнить просьбу Бориса, а из любопытства.

Сидя на кончике кушетки, она говорила о пустяках, предвкушая заранее удовольствие, которое получит, когда раскроет карты и объявит подруге, что ей все известно.

— Ты что-то нигде не появляешься…

— Некогда мне, — нехотя ответила Милочка.

— Какие дела у студентки во время летних каникул? Когда-то ты находила время повидаться даже во время сессии!

— То было прежде.

— Ну, а теперь что?

— Жаль тратить время на пустяки.

— Понимаю: успех у мужчин вскружил тебе голову!

— Какой там успех!

— Не хитри, я все знаю. Вчера Борис был у меня.

— Ну и что же?

— Послушай, Милочка, не строй из себя гордячку, не ломайся. Упускать такой случай просто глупо с твоей стороны. Красивый муж, положение, квартира, да еще какая! Деньги! Не понимаю: чего тебе надо?

— Тебе никогда в голову не приходило, что для счастья этого маловато?

— Ясно: не хватает любви! С милым рай и в шалаше, не так ли? Пустые слова, выдумки дураков!.. Выходи за Бориса, и если не можешь без романтики, то заведи милого для души. Это даже интересно: тайные свидания, ревность мужа, упреки любовника…

— Не говори глупостей, слушать противно!

На лице Лены появилась пренебрежительная гримаса, подведенные глаза сузились, тонкие губы, подкрашенные лиловой помадой, дрогнули. Она достала из сумки пачку сигарет, закурила и зло, отчеканивая каждое слово, сказала:

— Ты всегда была воображалкой, такой и осталась.

— Ну и пусть.

— Все играешь, — она пропустила мимо ушей реплику Милочки, — недаром в театральном училась. Посмотрела бы я на тебя, что бы ты сделала, если бы однажды твой отчим заявил: «Пора и честь знать, живи на свой счет…» Дай договорить! Работать! Как же, проживешь ты по окончании института на свои девятьсот — тысячу рублей.

— Ничего, хватит, не знатного происхождения.

— Конечно, на хлеб хватит! Только знай — модное пальто и шляпку с вуалью покупать не придется, и мужчины перестанут заглядываться на тебя, как теперь.

— У тебя только это на уме! Как это скучно и пошло!

— Не всем же быть такой утонченной, как ты! Я посмотрю, что ты скажешь через пять лет, — добавила Лена и, поднявшись, притушила сигарету на подставке письменного прибора. — Будешь волосы рвать на себе, да поздно. Говорю — не будь дурой!

2

В кабинете Акулова было жарко. Электрический вентилятор, тихо жужжащий на полированном столике, давал мало прохлады, и участники совещания, вытирая платком лица, то и дело тянулись к бутылкам с боржомом.

Совещание длилось долго, хотя после обстоятельного, хорошо аргументированного выступления Власова всем присутствующим было ясно, что станки действительно непригодны и оснащать ими предприятие нецелесообразно. Поставщики — представители Текстильмаша и завода — упорствовали, стараясь все свалить на Главшерсть. А тут еще выступил Никонов с неуклюжей попыткой защитить честь мундира: главк, мол, вынужден был пойти на эту временную меру из-за нехватки рабочей силы, хотя и знал, что станки далеко не совершенны.

— Как легко, оказывается, жить на белом свете! — сказал Акулов. — Этак просто, не утруждая мозги, можно разрешать самые сложные проблемы. Стало быть, через год-другой, когда будут подготовлены новые кадры ткачих, вы эти далеко не совершенные станки собираетесь в вагранку отправить, а десятки миллионов, затраченные на них, списать? — спросил он, нахмурив брови, и, не получив ответа, обратился к Софронову: — А вы как полагаете, руководитель техники?

— В свое время я предупреждал, даже особое мнение писал…

Под тяжелым взглядом заместителя министра он стушевался и замолчал.

— Предупреждал. Мнение писал… Потом успокоился: чего, мол, зря с начальством ссориться! На фабриках-то не вам работать. Эх вы, работнички! — Акулов повернулся к машиностроителям, занимавшим левую сторону стола: — Итак, уважаемые поставщики, спорить дальше — только попусту время терять. Станки ваши плохие, и мы их принимать не будем.

— Можно еще несколько слов? — спросил главный инженер Текстильмаша.

— Пожалуйста.

— Дело в том, что и эта часть вопроса так просто не разрешается. Завод наш потратил большие деньги, заготовил детали, приступил к серийному производству. Куда теперь прикажете отнести наши расходы? Может быть, договоримся так: вы принимаете у нас заказанное количество станков, а мы остановим их дальнейшее производство, — иначе…

— Знаю, — перебил его Акулов. — Иначе вы обратитесь в Госарбитраж и, без сомнения, тяжбу выиграете! Формально вы правы. Нам скажут: «Заказывали? Уплатите денежки и забирайте товар». Это — только формально. Имейте в виду, что, кроме арбитража, есть еще, Совет Министров и ЦК партии. Думаю, что там такое решение вопроса не одобрят. Такими методами мы технического прогресса промышленности не добьемся! — После короткого раздумья Акулов продолжал: — Так и быть, — грех пополам! Мы примем у вас сто станков, которые завод успел собрать. Рассуем их как-нибудь по фабрикам. Образцы на них будем вырабатывать, ткачих учить. Так, Власов?

Тот кивнул головой:

— Так.

— Сто станков, и ни одного больше! — продолжал Акулов. — Дайте конструкторам срочное задание модернизировать станки — прежде всего уменьшить вес наполовину, сократить габариты, довести ударность до двухсот, в крайнем случае до ста восьмидесяти в минуту. Дайте нам легкие, производительные станки, и мы с благодарностью их примем и спасибо скажем. Если потребуется помощь наших специалистов — пожалуйста. Вот сидит против вас инженер Власов — он в ткачестве собаку съел, привлеките его.

Закрывая совещание, Акулов попросил Толстякова и Власова остаться. Кабинет опустел. Акулов некоторое время стоял у настежь открытого окна и о чем-то напряженно думал. Брови его были сдвинуты, мясистые губы плотно сжаты. Внизу, в садике, листья на деревьях запылились, увяли от жары и свернулись, трава раньше времени пожелтела. У небольшого фонтана ребятишки в одних трусиках то и дело подбегали под струи и, мокрые, с прилипшими ко лбу волосами, визжа от удовольствия, отскакивали назад…

Акулов повернулся к ожидавшим его Толстякову и Власову.

— Как же ты так, Василий Петрович? — проговорил он, обращаясь к Толстякову. — Не ожидал! Такой опытный хозяйственник — и так опрометчиво. Не думайте, не так-то просто отбиваться от машиностроителей. Если дело дойдет до правительства, то спросят: «А где были ваши глаза?» Оправдаться нечем, прошляпили… Прогони ты… как его, этого краснобая?.. Никонова! Подведет он тебя. И вообще прислушивайся к голосу низов, почаще бывай на фабриках, не бойся, кабинет твой никуда не денется. Бывал ты у Власова на комбинате?

— Как же, конечно, бывал! — В ответе Василия Петровича не было лжи: Акулов ведь не спрашивал, когда он там был.

— Видал, что они затеяли? Хорошие, нужные начинания, их поддержать следует!.. Вот что, Василий Петрович: ты пересмотри план капиталовложений по своему главку и представь соображения, где можно урезать, чтобы выкроить для Власова несколько сот тысяч рублей. Иначе он полезет в оборотные средства, и тебе же придется его наказывать. Зачем бесцельно подставлять человека под удар?

— В середине года? — Василий Петрович безнадежно развел руками.

— Знаю, что трудно, но необходимо! Доложи Вениамину Александровичу, посоветуйся с ним, — может быть, у него найдутся неиспользованные средства. Я бы сам занялся этим, но уезжаю лечиться. Месяца полтора-два буду отсутствовать. Сердце сдает. — Акулов инстинктивно положил ладонь на левую сторону груди. — Стар становлюсь!

— Что вы, Николай Ильич, вам еще рано говорить о старости!

Реплика Василия Петровича не имела успеха, Акулов пропустил ее мимо ушей.

— Одним словом, помоги Власову довести до конца начатое. И опыт комбината распространяй на другие фабрики. Закисли мы что-то, без огонька работаем…

В коридоре Василий Петрович расстался с Власовым, не прощаясь, и поднялся к себе. Он был страшно зол. Впервые за много лет работы в министерстве его, словно мальчишку, распекли так открыто. Лучше бы Акулов накричал на него один на один, чем вежливо, не повышая голоса, затоптать его авторитет в грязь перед подчиненным. Хорошо, что у Василия Петровича еще хватило выдержки и он не наговорил заместителю министра дерзостей. Но зато рубашка на нем стала влажной и неприятно прилипала к телу…

В течение часа он старайся сосредоточиться и заняться текущими делами. Напрасно! Слова Акулова не выходили у него из головы, он переживал все вновь, краснел, сжимал кулаки. «Прошляпили, закисли, работаем без огонька…» Это говорили ему, Василию Петровичу, отдавшему свою молодость, здоровье, всю жизнь промышленности!..

Теперь по всему министерству поползут слухи, на всех фабриках будут знать, какое он потерпел поражение со станками и как его распек Акулов.

Поняв наконец, что работать не сможет, Василий Петрович сказал секретарше, что плохо себя чувствует, вызвал машину и поехал на дачу. Перед отъездом он приказал передать Никонову, что ждет его вечером у себя на даче…

Удивленная таким ранним приездом хозяина, Любаша быстро накрыла на стол, подала обед. Ларисы Михайловны не было — она уехала в город.

Проглотив несколько ложек супа и поковыряв жаркое, Василий Петрович встал, мимоходом сказал работнице: «Накорми, пожалуйста, Ваню, пусть ждет, может быть, в город поеду», — поднялся к себе. Он переоделся — надел парусиновые штаны, прикрыл голову соломенной шляпой, взял лопатку и в одной майке вышел в сад. Копаться в земле порой доставляло ему удовольствие. Жаль, мешала одышка.

Получив команду от Любаши, Ваня достал из колодца холодной воды, долго, с шумом умывался, причесал волосы и, придя на кухню, попросил:

— Ну, «страдания», — когда он бывал в хорошем настроении, то звал Любашу «страданиями», — подавай свою стряпню, отведаем домашнего, а то надоело обедать каждый день в «Национале».

— Болтун! Ты хоть раз был там?

— Спрашиваешь! Правда, иногда приходится заглядывать и в другие рестораны, ну, скажем, в «Савой» или «Гранд-отель», но в основном обедаю в «Национале». Ничего не поделаешь, холостой!

— А ты женись! — Любаша поставила перед ним полную тарелку дымящегося супа.

— Нет уж, спасибо! Жениться и посадить себе на голову такую кикимору, как твоя Лариса? Лучше век прожить холостяком.

— Наш сегодня, видно; не в духе! — сказала Любаша, подавая Ване обед. — Опять поссорились, что ли?

В открытые двери кухни видно было, как Василий Петрович, пыхтя и отдуваясь, копал землю, подготовлял место для посадки клубничных усов.

— Будешь не в духе, когда получишь по кумполу! Сегодня заместитель министра Акулов дал ему жизни! Его секретарша рассказывала: «Выскочил, говорит, от Николая Ильича багровый, глаза налиты кровью, как у быка…» Поделом ему: зазнался, думает, если начальник главка, так умнее его и человека нет!

— Бог с ним, у него жизнь и так не сладкая!

— И то правда! — ответил шофер, уплетая жаркое. — Смотри, уже уморился…

Действительно, Василий Петрович отшвырнул лопату, сел на лавочку и, уставив в землю глаза, задумался.

3

Юлий Борисович Никонов три дня тому назад получил бесплатную путевку в Сочи. Правда, сейчас какие-то тысяча восемьсот рублей не имели для него большого значения — в деньгах он не нуждался. Но мало ли какая может сложиться ситуация… Лучше, когда всем известно, что начальник ОКСа поехал отдыхать на казенный счет… Вызов к начальнику встревожил его: вдруг тот задумал что-то такое, что может сорвать отпуск? До чего же сложно жить на свете! Батурин по-дружески похлопал его по плечу и прочитал целую лекцию.

— Для вас очень важно продолжать работу у нас. Советую как можно шире разрекламировать свой побочный заработок. Можете даже несколько преувеличить полученную сумму. Это сразу положит конец всяким кривотолкам. Люди завистливы, и когда кто-нибудь начинает чуточку отличаться от окружающих своим материальным благополучием и позволяет себе лишнее, они настораживаются и всюду суют нос: «Откуда? Почему?» Вы человек молодой и, что греха таить, любите широко пожить. Я это понял с первого взгляда, когда был у вас дома. Не думайте, не осуждаю, так и должно быть, — в конце концов для чего живешь на свете? Но у нас такой быт, порядки такие установлены, при которых умным, способным людям нельзя развернуться и пожить в свое удовольствие. Я знаю людей с большими деньгами, ведущих себя тише воды, ниже травы. Они ходят в потрепанной одежде, курят дешевые папиросы, обедают в заводской столовой и вечные должники в кассу взаимопомощи. Жалуются на свое стесненное материальное положение и при каждом удобном случае подают заявление о материальном пособии. Получат триста — пятьсот рублей и в тот же вечер пропьют их с друзьями в укромном местечке. Вы благодаря работе у нас избавлены от необходимости вечно притворяться, но все же будьте осторожны. Когда в кармане много денег, то трудно удержаться от соблазна. За Голубкова я спокоен — он стреляный воробей, умеет вести себя, не попадется!..

Конечно, очень неприятно было слушать такую длинную отповедь от малознакомого человека — словно ты младенец и ничего в делах не смыслишь! Однако нужно отдать Батурину должное, он оказался порядочным человеком — не торгуясь, выплатил обещанную сумму, как только комбинация закончилась и артель получила наряд на пять тонн шерстяных отходов. Пятьдесят тысяч!.. Таких денег у Юлия Борисовича никогда не бывало. Как приятно сознавать свою независимость! Сколотить бы кругленькую сумму и отойти в сторонку. Почему бы нет? Батурин намекнул, что если все обойдется благополучно, то комбинацию можно повторить. Лишь бы его не обошли. Ну, нет, вряд ли. У дельцов такого рода, как и у уголовников, есть неписаные законы — своих не обманывать…

Никонов зашел к Василию Петровичу с заявлением о дополнительном отпуске за свой счёт на десять дней.

— Мне крайне неприятно тревожить вас по личным делам, но вынуждают обстоятельства. Мама моя затосковала в Воронеже, старенькая она у меня, хочется повидаться, утешить, благо получил деньги за работу в Статуправлении и могу доставить себе такую роскошь.

Василий Петрович пробежал глазами протянутое Никоновым заявление.

— Дополнительный отпуск вам дадим, это не проблема, а вот время для отдыха выбрали неподходящее. При сложившихся обстоятельствах не представляю себе, как я обойдусь без — вас… — Он долго, испытующим взглядом глядел на Никонова, видимо обдумывая какой-то план, возникший только что в его изобретательной голове. — Сами понимаете, как складываются у нас дела…

— Понимаю, конечно, но я путевку уже получил. Со здоровьем тоже неважно, болят суставы. Врачи советуют принимать мацестинские ванны.

От волнения у Юлия Борисовича пересохло во рту. Он так настроился на отпуск, заранее предвкушая те удовольствия, которые получит на благодатном юге, на берегу лазурного моря! К матери ему тоже хотелось явиться одетым с иголочки, во всем новом и при деньгах. Пусть старуха радуется и гордится удачливым сыном. Неужели поездка сорвется и все рухнет?

— На какое число получили путевку? — спросил Василий Петрович.

— С восемнадцатого августа.

— Еще десять дней — в вашем распоряжении. В крайнем случае полетите самолетом.

— Я хотел бы заехать к матери… — Юлий Борисович переступил с ноги на ногу, как провинившийся школьник.

— Заехать к ней вы можете и на обратном пути.

— Можно и так, — нерешительно согласился Никонов.

На даче, к удивлению Юлия Борисовича, Толстяков пригласил его наверх, к себе в спальню.

— Мне хочется доверительно поговорить с вами об одном важном деле, — начал Василий Петрович, усадив Никонова в кресло и прохаживаясь по комнате. — До вас, несомненно, уже дошли слухи о весьма неприятном разговоре, который был сегодня у меня с Акуловым… Кстати, он и о вас отозвался не очень лестно.

Никонов сидел съежившись… Неужели, почувствовав силу Власова, Василий Петрович переменил тактику и хочет найти с ним общий язык, а его, Юлия Борисовича, сделать козлом отпущения? А почему бы и нет? От него всего можно ожидать…

— Мне кажется, — продолжал Василий Петрович, — вы не испытываете особой симпатии к Власову, и, если хотите, это свидетельствует о вашей проницательности. Власов — наглец, причем умный и ловкий наглец, его не так просто скрутить. Особенно теперь, когда Акулов целиком на его стороне. Он дал мне прямую директиву: всячески поддерживать Власова и опыт комбината распространять на другие фабрики!

— Мы, кажется, с вами предвидели это еще раньше! — У Никонова вырвался вздох облегчения.

— Правильно, предвидели, но, к сожалению, сделать с ним ничего не могли. Никто не согласился бы снять с работы лишь недавно назначенного директора, который правильно взялся за дело, обеспечил выполнение плана. А то, что он не в меру заносчив, ни с кем не желает считаться и к тому же азартный экспериментатор, тогда не имело значения. Теперь — другое дело. Но беда в том, что сейчас мы по нашей инициативе ничего предпринять не можем, особенно при сложившихся обстоятельствах. Единственное, что нам остается, — это использовать отсутствие Акулова: он уезжает в отпуск на полтора-два месяца. Срок достаточный.

— Простите, Василий Петрович, я вас не совсем понимаю…

— Власов истратил четыреста тысяч рублей оборотных средств на реконструкцию красильно-отделочного цеха. У меня есть на этот счет точные сведения. В ближайшее время потратит еще, — не такой он человек, чтобы остановиться на полдороге. Налицо грубое нарушение финансовой дисциплины, преступление! За такие художества полагается снятие с работы и даже привлечение к уголовной ответственности. Нужно, чтобы кто-нибудь со стороны занялся этим, проявил инициативу. Власов рассчитывает закончить реконструкцию и показать товар лицом: мол, победителей не судят! А наша задача — опередить его… Вы меня поняли? — остановившись перед Никоновым, Василий Петрович не сводил с него глаз. Ведь у нас есть всевозможные контролирующие органы, работа которых заключается в том, чтобы получать сигналы и реагировать на них…

— Теперь я все понял! — Глаза Юлия Борисовича заблестели. — Все будет сделано в лучшем виде!

— Будьте осторожны. И не в ваших и не в моих интересах, чтобы хоть кто-нибудь вас заподозрил.

— Не беспокойтесь, не маленький!..

На следующий день Юлий Борисович настукал двумя пальцами на портативной пишущей машинке обстоятельное донесение без подписи на имя министра Государственного контроля «о художествах директора Московского комбината Алексея Власова и о его покровителях».

А еще через пять дней он вылетел на самолете в Сочи.

4

Сергей давно ждал этого предложения и с готовностью согласился поехать в Дом инвалидов к Ивану Васильевичу.

В воскресенье, рано утром, Милочка зашла за ним и Леонидом. Она была в легком пальто, голова повязана косынкой, на ногах простенькие туфельки без каблуков. Во всем ее облике было что-то новое — более простое, милое, делавшее ее в глазах Сергея еще привлекательнее.

Аграфена Ивановна заставила Милочку сесть за стол и позавтракать.

— Ты с моего Сергея бери пример, — посмотри, как он уплетает кашу! Леонид тоже ничего, научился есть по утрам. А как же иначе! Рабочему человеку нельзя с голодным желудком, — приговаривала она, накладывая пшенную кашу на тарелку Милочки.

После завтрака, когда они собирались уходить, Аграфена Ивановна принялась укладывать им в авоську хлеб, колбасу, яйца, большой кусок пирога.

— Зачем вы беспокоитесь? — запротестовал Леонид. — Мы зайдем по дороге в «Гастроном» и купим, что надо.

— Нечего таскаться по магазинам, домашнее-то всегда лучше! Смотрите, долго не задерживайтесь, возвращайтесь засветло — вам завтра на работу.

Прощаясь, Милочка в каком-то внезапном порыве обняла ее, поцеловала в щеку и убежала.

Аграфена Ивановна посмотрела ей вслед с доброй, грустной улыбкой.

Она все еще никак не могла оправиться после болезни. Появилась одышка, по ночам болело сердце. Но, боясь встревожить сына, она молчала…

Вагоны электрички были переполнены, пришлось стоять в тамбуре. Было жарко и душно.

— Как хотите, а я куплю автомобиль! — сказал Леонид, когда электричка тронулась. — Терпеть не могу путешествовать в тесноте!

— Лучше самолет, — пошутил Сергей. — Тебе, выдающемуся атомщику, в будущем не грешно завести собственный реактивный самолет.

— Нет, «Победа» мне больше по душе! Оборудую фургон-прицеп со спальней и кухней и каждое лето буду путешествовать по югу. Где захочу, там и остановлюсь. Надоест — кати дальше!.. Поедешь со мной, Милочка?

— В твоем фургоне вряд ли трое поместятся! — Милочка лукаво взглянула на брата.

— Я только тебя приглашаю!.. — Леонид смутился.

Сергей чуть не расхохотался. «Вот где, оказывается, собака-то зарыта! Хитер Леня, ни слова не говорил. Ну, погоди, я еще поиздеваюсь над тобой!»

Лес начался сразу же за железнодорожной платформой. Кроны высоких деревьев купались в золотистых лучах солнца. В кустах орешника пел свою незамысловатую песенку зяблик. Разрумянившаяся Милочка то и дело убегала с дороги — нарвать цветов.

— Ну, знаешь, мы этак и до — вечера не доберемся! — заворчал наконец Леонид, вспомнив наказ Аграфены Ивановны — вернуться засветло.

— Здесь так хорошо! По-моему, человек должен всегда жить ближе к природе, — сказала Милочка.

— Надоест, — возразил Леонид.

— У тебя, Леня, совершенно отсутствует чувство красоты!

— Неправда, иначе ему не приглянулась бы Наташа, — сказал Сергей.

— Она тебе тоже нравится? — Милочка искоса посмотрела на Сергея.

Леонид ускорил шаги и опередил их.

— Наташа хорошая девушка, и все же…

— Почему не договариваешь?

— И все же лучше тебя нет!

Милочка отвернулась, пряча от Сергея лицо…

Недалеко от Дома инвалидов их догнала грузовая машина. Шофер затормозил и, высунув голову в окошко, приветствовал Леонида, как старого знакомого.

— Леонид Иванович, мое почтение! Папашу навещать?

— Да, к нему…

—. Довезу!

— Куда? Осталось всего пятьдесят шагов!

— И то правда!.. Ну, будьте здоровы! Передайте от меня привет. — Шофер дал газ, и машина помчалась вперед.

В этот теплый, солнечный день большинство обитателей Дома инвалидов находилось в саду. Одни сидели в колясках, другие лежали на топчанах в тени, и только одиночки медленно прогуливались по аллеям.

При виде их у Сергея невольно сжалось сердце. Вот люди, пожертвовавшие всем, совершившие великий подвиг ради освобождения человечества от фашистского плена… «Закон такой будет издан, чтобы все винтовки, пушки, танки и другое вооружение сдавать в сплав, а только по одной штуке каждого вида оружия хранить в музеях…» — вспомнились ему слова отца.

— Леня! Милочка! — послышался чей-то голос.

Сергей оглянулся и увидел человека в коляске. Ноги его были укрыты одеялом.

— Познакомься, папа, — сказал Леонид, — это мой друг Сергей Полетов, о котором я тебе столько рассказывал!

Сергей протянул было руку, но, вспомнив, тут же опустил ее, мучительно покраснев.

Иван Васильевич сделал вид, что не замечает его смущения.

— Мы с ним давнишние знакомые! — сказал он. — Могу, друзья мои, похвастаться: вот хирурги сделали мне палец. — Он вытащил из-под одеяла обрубок правой руки. — Смотрите, я свободно держу ложку и ем без чужой помощи, перелистываю страницы книги и даже спички зажигаю. Если такое же приспособление сделают на левой руке, будет совсем хорошо. Двумя руками можно и тележку покатать… Однако ты здорово, вырос, Сережа, совсем мужчиной стал!

— Да ведь прошло почти десять лет, как мы виделись! Немалый срок…

Чтобы отвлечь отца от грустных воспоминаний, Леонид вытащил из авоськи десять пачек «Казбека», спички, кулек с грушами и сливами и положил перед ним в коляску.

— За папиросы спасибо, а на фрукты зря тратитесь. Мы тут всем обеспечены… Рассказывай, Сережа: как живешь, как Аграфена Ивановна? Я часто вспоминаю ее знаменитые оладьи с медом. Твой отец очень их любил…

— Мама и сейчас делает их, и мы с Леней отдаем им должное.

— А в шахматы играешь? Когда-то ты хвастался, что отца собираешься обыграть!

— Играю изредка, времени нет! — Сергей дивился тому, что Иван Васильевич помнит мельчайшие подробности давно минувших дней. «Живет прошлым», — решил он.

— Знаю, знаю про твои дела! Леня только о них и говорит. Молодец! Когда-нибудь приеду к вам на комбинат повидаться со старыми друзьями и посмотрю вашу хваленую красилку.

Послышался удар гонга.

— Обедать зовут, — сказал Иван Васильевич. — Вы пока погуляйте, я скоро вернусь.

Подошел служащий и покатил его коляску в столовую. Сад опустел.

Леонид и Сергей пошли к речке купаться. Милочка осталась одна. Она села на скамейку под деревом и долго сидела неподвижно с открытой книжкой на коленях, радуясь тишине, окружавшей ее… Не случись этой проклятой войны, отцу не пришлось бы жить здесь. Может быть, и вся жизнь у них пошла бы по-иному… Был бы свой дом, семья… Теперь, так или иначе, придется уходить из дома. Она не может больше терпеть свою зависимость от Толстякова!.. С Борисом и со всей его компанией тоже покончено. Как все это тяжело, сколько душевных сил растратила она напрасно! Ничего, со временем все наладится. У нее хватит сил самой встать на ноги. Первое время, может быть, будет трудно, — ну что же! Неужели не найдется друзей, которые помогут ей, поддержат ее? Она с нежностью подумала о брате, о Сергее… Ах, Сергей! Как порою несправедлива была она к нему! А он такой хороший, настоящий Друг!..

Она задумчиво перелистывала книжку, не замечая, как бежит время. Голос отца заставил ее вздрогнуть. Тележка Ивана Васильевича остановилась около ее скамейки.

— Задумалась, Милочка? — Отец ласково и озабоченно смотрел на нее.

— Задумалась… Знаешь, папа, я решила уйти из дома. С начала учебного года буду жить в общежитии. Декан обещал перевести на дневное отделение и дать место…

Иван Васильевич опустил голову на грудь и долго молчал.

— А мама? — негромко спросил он.

— Она не должна была обманывать вас! Я не могу, мне стыдно ей в глаза смотреть!

Отец ответил не сразу.

— Все-таки она мать… надо и о ней подумать, — сказал он. — Ушел Леонид, уйдешь ты — что же ей останется в жизни?

— Не знаю… Но я не могу! Не могу!

В конце аллеи показались Сергей и Леонид.

— Какой парень вырос! — Иван Васильевич кивнул головой в сторону Сергея. — Весь в отца! Трофим Назарович был на редкость честным и правдивым человеком.

— Сережа тоже очень-очень хороший… — Милочка смущенно улыбнулась, глядя отцу в глаза.